Тогда, в шестидесятые. Поэтическая оттепель

Виртуальное заседание клуба «Поэтическая среда»

Кто были мы, шестидесятники?

На гребне вала пенного,

В двадцатом веке как десантники

Из двадцать первого.

И мы без лестниц, и без робости

На штурм отчаянно полезли,

Вернув отобранный при обыске

Хрустальный башмачок поэзии.

Давая звонкие пощёчины,

Чтобы не дрыхнул, современнику,

Мы пробурили, зарешеченное

Окно в Европу и в Америку.

Мы для кого-то были «модными»,

Кого-то славой мы обидели,

Но вас мы сделали свободными,

Сегодняшние оскорбители.

Пугали наши вкусы, склонности,

И то, что слишком забываемся,

А мы не умерли от скромности,

И умирать не собираемся.

Пускай шипят, что мы бездарные,

Продажные и лицемерные,

Но всё равно мы - легендарные,

Оплёванные, но бессмертные!

Эти стихи Евгений Евтушенко посвятил Роберту Рождественскому в 1993 году. Многие поколения проходят, оставив в истории едва заметный след, и исчезают в безвестности. Поколение шестидесятников, как поколения декабристов или народовольцев, осталось в памяти страны, как нечто единое, цельное. 

Шестидесятые – самое яркое десятилетие XX века в жизни и Европы и СССР. Эра шестидесятников, эпоха оттепели – это эпоха молодых, рождённых в 20-х - 40-х годах прошлого века, чье детство юность пришлись на военное лихолетье, настроенных на перспективу жизни без лжи, без страха, без лицемерия... Молодые представители творческой, научной и технической интеллигенции 60-х годов – самое прогрессивное поколение СССР. Счастливейшие из всех поколений! Именно это поколение придумало львиную долю того, чем мы пользуемся и гордимся сегодня, – от водородной бомбы до советской киноклассики. Их родители, а также ближайшее окружение, формировали свои взгляды во время Гражданской войны, и были убеждёнными большевиками, поэтому коммунистические идеалы были для их детей самоочевидны. В борьбе за них их родители зачастую жертвовали жизнями. Многие стали жертвами репрессий, еще больше погибло в Великую Отечественную. «Большинство из нас никогда не были большевиками или революционерами, – признал Булат Окуджава, – мы не собирались свергать или уничтожать коммунистический режим. Я тогда и подумать не мог, что такое возможно! Задача была – очеловечить его». Отсюда и новое возвышение В.И. Ленина, массовое возвращение к ленинским нормам и заветам, романтизация Гражданской и Отечественной войн. «Дети XX съезда» – так принято называть шестидесятников.

Эпоха шестидесятых начинается гораздо раньше шестидесятых календарных. Ее начало – смерть Сталина, разоблачение культа личности и последовавшая за ним «оттепель», которая, как половодье, принесла с собой либерализацию режима, ликвидацию ГУЛАГа, освобождение политических заключённых, ослабление тоталитарной власти и появление допустимой свободы слова. Короткий период оттепели – всего 12 лет, с 1956-го по 1968-й, – изменил буквально всё. Это было удивительное время свободы в несвободной стране. Все было неоднозначно: на те же годы приходятся, например, преследования писателей Бориса Пастернака и Василия Гроссмана. Эта свобода была очень неустойчивой и шаткой – но она была, и была очень плодотворной. «Оттепель» создала в стране особую атмосферу. «Для нас, – вспоминал Натан Эйдельман, – это означало перемену знаков: да, общая идея есть, да, она должна быть, и мы ее носители, но только она изменилась – тогда все было неправильно, а вот мы сделаем правильно». И эта общая идея, эта убежденность в верности выбранного пути, сознание того, что они строят самое счастливое общество на земле, окрыляли шестидесятников, делали их счастливыми.

Особенно заметно «оттепель» проявилась в культуре и искусстве. Она стала временем разрешений и возвращения из забвения. Начинается возвращение в культуру не только тех авторов, которым был запрещен доступ в печать, на сцену, в выставочные залы, но и тех, кто умер в ГУЛАГе или был расстрелян. Большую роль в этом сыграла «реабилитация» Сергея Есенина. Память народа и время сняли запрет с имени поэта. И точно плотину прорвало: Георгий Иванов, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Николай Гумилев стали доступны своим читателям. Представители старшего поколения, которые не имели ранее возможности публиковаться: Арсений Тарковский, Мария Петровых, Семён Липкин, Николай Заболоцкий и некоторые поэты, до того бывшие в творческом кризисе: Александр Твардовский, Владимир Луговской, Михаил Светлов – возвращаются в литературу. В годы «оттепели» впервые сумели опубликоваться так называемые «фронтовые поэты второго призыва» – авторы, которые стали писать стихи ещё накануне войны или в её годы, но не публиковавшие свои стихотворения: Юрий Левитанский, Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Давид Самойлов и многие другие.

60-е годы для советской поэзии - время расцвета. Впервые после Серебряного века настала эпоха ее небывалой популярности: в буквальном смысле поэзия стала масштабным общественным явлением. Литературные альманахи выходят в каждом областном городе, сборники стихов печатаются огромными тиражами. В то время как в Штатах, например, тысячи людей собирались послушать рок-музыку, в Советском Союзе тысячи собирались, чтобы послушать стихи. Поэты-шестидесятники небывало расширили состав поэтической аудитории и сделали поэзию широким общественным явлением. Вечера в Политехническом музее и у памятника Маяковскому на нынешней Триумфальной площади собирали многотысячные аудитории, а сами авторы на долгие годы стали не только властителями душ и умов, но и своеобразным символом творческого подъёма, свободомыслия, общественных перемен. В литературу вступило новое поколение молодых поэтов Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Р. Рождественский, Ю.Мориц, Н. Матвеева, Р. Казакова, К. Ваншенкин, Г. Шпаликов, всех не перечислить.

К.Ваншенкин

О, эти вечера в Политехническом!

Сижу, внимая каждому стиху.

Трибуна в четком свете электрическом,

Я ж на галерке где-то, наверху.

Потом опять толкучка гардеробная.

Протискиваюсь, взяв свою шинель.

Москва большая, тихая, сугробная,-

Едва-едва окончилась метель.

Иду один, шепчу стихи нечаянно,

Счастливый, средь полночной тишины.

Еще и ни строки не напечатано,

И нет еще ни дома, ни жены.

И все, что я в полях холодных выносил,

И все, что людям высказать хочу,

И жизнь моя реальная, и вымысел,

И дальняя дорога — по плечу!

К. Ваншенкин.

Тема поэзии 60-х неисчерпаема, и мы можем охватить только небольшую ее часть. Попробуем хотя бы дать представление о том времени и его героях.

Впечатляющий феномен советской эстрадной поэзии воплощала «большая четверка поэтов». Эти имена у всех на слуху. Без них рассказывать о поэзии 60-х немыслимо. Но были поэты не меньшего таланта, а может и большего, но их имена или забыты, или известны только узкому кругу любителей поэзии. Но без них, без их стихов, рассказ об эпохе был бы не полон.

«Нас много. Нас может быть четверо» – писал А. Вознесенский. Они просто ворвались в поэзию: молодые, яркие: почти авангардист слова Вознесенский, фея поэтических облаков Ахмадулина, сибирский правдоруб Евтушенко и самый советский из них – Роберт Рождественский. Владимир Высоцкий говорил: «Повесьте где-нибудь в стороне маленький листочек, вырванный из тетради, и напишите четыре фамилии – да одну даже – Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский – и будет заполнен стадион через 2 дня, и не достанете билета». Все они начали писать очень рано, в 14-16 лет.

О Евгении Евтушенко и его творчестве нужно говорить бесконечно или вообще не говорить – за него говорят его стихи. В 60-е он был одним из самых знаменитых людей не только в СССР, но и во всем мире. Его воспоминания похожи были на рассказы барона Мюнхгаузена, с той разницей, что все, в них описанное – правда. Он не окончил школу, был исключен из выпускного класса за то, что сжег классный журнал. Был отчислен из Литературного института, куда чудесным образом поступил, не имея аттестата об окончании средней школы. Девятнадцатилетнего Евтушенко приняли в Союз писателей за юношескую книгу стихов, которые он сам считал неудачными. Его стихи переведены на многие языки мира. Одна из планет в Солнечной системе носит его имя. Ему многое было дано – и политически, и административно. Он часто ходил по краю дозволенного. Беседовал с мировыми лидерами и знаменитостями, будто с соседями по даче. Привозил в своем чемодане крамольную эмигрантскую литературу. Его называли баловнем судьбы. Ему завидовали черной завистью. Патриоты СССР уличали его в диссидентстве, диссиденты – в раболепии перед властью. Всем ответил сам Е.Евтушенко:

…И я думаю, грешный,

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?

А любил я Россию

всею кровью, хребтом -

ее реки в разливе

и когда подо льдом,

дух ее пятистенок,

дух ее сосняков,

ее Пушкина, Стеньку

и ее стариков.

Если было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил нескладно,

для России я жил.

И надеждою маюсь,

(полный тайных тревог)

что хоть малую малость

я России помог.

Пусть она позабудет,

про меня без труда,

только пусть она будет,

навсегда, навсегда.

Беллу Ахмадулину кто-то назвал жемчужиной русской поэзии. Она была дочерью советского заместителя министра – татарина и итальянки русского происхождения, работавшей переводчицей в КГБ. Девушка удивительной красоты, удивительной хрупкости голоса, артистичная, и одновременно застенчивая. Она всегда казалась немного удивленной или испуганной. Но когда она читала свои стихи, то просто преображалась и как будто парила над залом, над публикой, над землей. Ее все любили, и она любила своих читателей, своих друзей, была им преданна. Дружбу она всегда считала самым сильным человеческим чувством, и дружба является одной из самых главных тем ее лирики. Она никогда не была антисоветчицей. Она была просто «суха к коммунизму», как сама говорила о себе. Не подписала письмо против Пастернака, за что была выгнана из Литературного института. Публиковалась в крамольном для советского режима журнале «Посев» и от советского же режима получала государственные премии. Поддерживала академика Сахарова, провожала друзей в эмиграцию, не любила советскую рутину, но писала – «жить не хочу в земле иной» – и грустила:

По улице моей который год

звучат шаги — мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,

нет в их домах ни музыки, ни пенья,

и лишь, как прежде, девочки Дега

голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

О, одиночество, как твой характер крут!

Посверкивая циркулем железным,

как холодно ты замыкаешь круг,

не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!

Твой баловень, обласканный тобою,

утешусь, прислонясь к твоей груди,

умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,

на том конце замедленного жеста

найти листву, и поднести к лицу,

и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,

твоих концертов строгие мотивы,

и — мудрая — я позабуду тех,

кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

И вот тогда — из слез, из темноты,

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

Первые стихи Андрея Вознесенского поражали своеобразным стилем, стремлением «измерить» современного человека категориями и образами мировой цивилизации, экстравагантностью и дерзостью сравнений и метафор, усложнённостью ритмической системы, звуковыми эффектами. Он считал себя учеником Пастернака, которому послал свои стихи в 14 лет, и дружба с которым оказала сильное влияние на его судьбу, Маяковского и одного из последних футуристов – Семёна Кирсанова. Его стихи были полны иносказаний, аллегорических образов, подтекста. Этим Вознесенский вызвал резкое неприятие и гнев властей. В 1963 году сам Никита Хрущёв подверг поэта резкой критике: «Ишь ты, какой Пастернак нашелся!.. Езжайте к чёртовой бабушке. Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам!». Поэт выдержал всё это, но его душа, как он сам написал об этом, «была отбита стрессом». Результатом этого разноса стала внезапная отправка на военные сборы – где молодые лейтенанты, обожавшие его стихи, максимально скрасили ему трёхмесячное пребывание на службе. Несмотря на внешнюю мягкость, у поэта были стальные нервы, внутренний стержень и жесткий характер. Это позволило ему не сломаться, выдержать все нападки и работать, не покладая рук. Он считал, что непатриотично – писать плохие стихи и при этом называть себя патриотом России.

Есть русская интеллигенция.

Вы думали — нет? Есть.

Не масса индифферентная,

а совесть страны и честь.

Есть в Рихтере и Аверинцеве

земских врачей черты —

постольку интеллигенция,

постольку они честны.

«Нет пороков в своем отечестве».

Не уважаю лесть.

Есть пороки в моем отечестве,

зато и пророки есть.

Такие, как вне коррозии,

ноздрей петербуржской вздет,

Николай Александрович Козырев —

небесный интеллигент.

Он не замечает карманников.

Явился он в мир стереть

второй закон термодинамики

и с ним тепловую смерть.

Когда он читает лекции,

над кафедрой, бритый весь —

он истой интеллигенции

указующий в небо перст.

Воюет с извечной дурью,

для подвига рождена,

отечественная литература —

отечественная война.

Какое призванье лестное

служить ей, отдавши честь:

«Есть, русская интеллигенция!

Есть!»

Роберт Рождественский был из них едва ли не самым большим романтиком и идеалистом, на всю жизнь сохранившим верность «флагу цвета крови моей». Он всегда оставался советским поэтом, а после перестройки – последним и единственным советским поэтом. Евгений Евтушенко стал писать патетическую политическую публицистику, Андрей Вознесенский ушел в свои гениальные видеомы, Ахмадулина так и не спустилась на землю со своих невесомых облаков.

А Рождественский... Он жил в СССР, понимая, какую страну и каких людей мы теряем и уже потеряли.

Может быть,

все-таки мне повезло,

если я видел время

запутанное,

время запуганное,

время беспутное,

которое то мчалось,

то шло.

А люди

шагали за ним по пятам.

Поэтому я его хаять

не буду...

Все мы - гарнир

к основному блюду,

которое жарится

где-то Там.

Он не проклинал свое время, он очень хотел, чтобы не разрушился тонкий мостик между его Союзом и новой Россией, и по тому мостику пришло самое необходимое сегодня: любовь, вера в людей, умение быть надежным и думать не только о себе. Эта искренность более всего ценна в Рождественском. Его ненатужный, не пафосно-парадный патриотизм, не «барабанный», не официозно-«розовый» оптимизм. Острое чувство памяти, Родины. Его «Реквием» в память обо всех погибших в Великую Отечественную войну будет читать и слушать в «Минуту молчания» 9 Мая ещё не одно поколение. Роберт Рождественский со своими стихами оказался гораздо современнее и актуальнее той эпохи, в которой жил. Честную любовь к Родине, пусть и принёсшую чувство вины, прозрения, разочарования, поэт пронес через всю свою жизнь.

Но мало кто знает, что на знаменитом вечере в Политехническом самую высокую и бурную оценку слушателей получили не Евтушенко, Ахмадулина или Вознесенский, а поэт Сергей Поликарпов. Трудно определить, почему одни талантливые поэты становятся знаменитыми, а другие остаются в тени. Трудно, ибо каждый случай отдельный. О поэте Сергее Поликарпове если и вспоминают, то в связи с обидой, которую нанес ему в начале творческого пути Марлен Хуциев. Поликарпова вырезали из знакового эпизода «Поэты в Политехническом» фильма «Застава Ильича», хотя наибольший успех выпал именно на его долю. Обаяние поэта Поликарпова было неоспоримо. И опыт публичного чтения у него имелся, и баритон мощный, но на какие же стихи отреагировали слушатели?

 Деревня пьёт напропалую —

 Всё до последнего кола,

 Как будто бы тоску былую

 Россия снова обрела.

 Первач течёт по трубам потным,

 Стоят над банями дымки…

 — Сгорайте в зелье приворотном,

 скупые страдные деньки!

 Зови, надсаживаясь, в поле,

 Тоскуй по закромам, зерно.

 Мы все досужны поневоле,

 Мы все осуждены давно.

 Своей бедою неизбытной —

 Крестьянской жилой дармовой.

 Нам и в ответе также сытно

 За рослой стражною стеной…

 Под Первомай, под аллилуйя

 И просто, в святцы не смотря,

 Россия пьёт напропалую,

 Аж навзничь падает заря!..

От такой смелости зал оторопел, было молчание, которое взорвалось оглушительными аплодисментами и криками – «браво!». Он читал и читал. Его вызывали и вызывали. Такого успеха там не было ни у кого. А ведь были еще прочитаны стихи о вдовьей доле солдаток; о власти, при которой «меняется иконостас, а гимны прежние поются». Читал он одним из последних в тот вечер, видел и понимал разницу, как принимали его и других. Да, аплодировали многим, но взрыв аплодисментов, шквал одобряющих выкриков в таком объеме и мощи достался именно ему. В этот день он раздал сотни автографов, толпа поклонников провожала его до метро. Но выступление Сергея Поликарпова было вырезано при монтаже. Его вырезали даже на сцене в общей группе. Весь рев аплодисментов, адресованный Поликарпову, Хуциев подмонтировал к другим выступлениям. Почему режиссер так поступил? Может быть потому, что «Заставу Ильича» власти рассматривали через лупу, эпизод с выступлениями поэтов цензура резала вдоль и поперек, и Хуциев просто решил не рисковать. Но обида жгла Поликарпова всю оставшуюся жизнь, по существу, помешав нормальному развитию дарования. От таких обид ни время, ни удачи не лечат, ничто не может вернуть украденную победу, восполнить упущенную удачу, повернуть вспять предназначенную судьбу. Сегодня Сергей Поликарпов стоит в ряду забытых поэтов. «Моя судьба обернулась судьбиной» – это его слова.

Главными соперниками эстрадных шестидесятников оказались поэты, которых условно называли «деревенскими». Здесь имелось в виду и их происхождение, и их приверженность к теме природы и деревни, а также определенный выбор традиций, идущих от Кольцова и Некрасова до Есенина и Твардовского. Поликарпов совершенно явно примыкал по складу дарования к этой волне. Одновременно с термином «деревенские» поэты возник термин «тихая» лирика, позволивший включить в один ряд как «деревенских» поэтов, так и «городских», но сходных с первыми по вниманию к миру природы, а также, по простоте звучания и ненавязчивости слова. Их упрекали в мелкотемье, в отрыве от современности, но «тихие» лирики твердо шли против течения.

Заявила о себе «тихая» лирика после выхода книги Николая Рубцова «Звезда полей». Одно из стихотворений поэта «Тихая моя родина» и дало название этому поэтическому направлению. «Тихая» лирика привлекла внимание углубленным анализом человеческой души и обращением к опыту классической поэзии. Программой всей «тихой» лирики стало стихотворение Рубцова – «Видения на холме». Он говорил о народосбережении, о спасении Руси, о приближении к ней темных разрушительных сил. Сам Рубцов предельно непрактичный, склонный к бродяжьей жизни, гонимый нуждой еще с детдомовских времен, работавший до поступления в Литературный институт кочегаром на тральщике, служивший в Североморске, на роль лидера никогда не претендовал. К нему, к его песенной поэзии так подходит строка К. Фофанова – «ангел Родины незлобивой моей». Рубцов так определял содержание и характер своего лирического творчества: «Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали. Думаю, что стихи сильны и долговечны тогда, когда они идут через личное, через частное, но при этом нужна масштабность и жизненная характерность настроений, переживаний, размышлений...»

Видения на холме.

Взбегу на холм и упаду в траву.

И древностью повеет вдруг из дола!

Засвищут стрелы будто наяву,

Блеснет в глаза кривым ножом монгола!

Пустынный свет на звездных берегах

И вереницы птиц твоих, Россия,

Затмит на миг в крови и жемчугах

Тупой башмак скуластого Батыя...

Россия, Русь-

Куда я ни взгляну!

За все твои старания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у омутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя...

Россия, Русь! Храни себя, храни!

Смотри, опять в твои леса и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы,

Они несут на флагах черный крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов в окрестностях России.

Кресты, кресты...

Я больше не могу!

Я резко отниму от глаз ладони

И вдруг увижу: смирно на лугу

Траву жуют стреноженные кони.

Заржут они- и где-то у осин

Подхватит эхо медленное ржанье,

И надо мной - бессмертных звезд Руси

Спокойных звезд безбрежное мерцанье...

«Тихие» лирики не тихого века А. Передреев, Ю. Кузнецов, В. Соколов и ряд других поэтов заставили общественное сознание вернуться к памяти своего народа.

В. Соколов

А. Передреев

Ю. Кузнецов

     Популярность «тихих лириков» почти не уступала популярности «эстрадников». 

Б.Примеров

      Так, творческая судьба Бориса Примерова складывалась – удачнее не придумаешь: его выступления в Политехническом, Театре эстрады, в Большом зале ЦДЛ вызывали бури аплодисментов. Его стихи читали с эстрады, по радио. В общежитии Литинститута сокурсники повесили шутливый, но не лишенный смысла транспарант: «В поэзии для нас примером является Борис Примеров!» Правительство Франции приглашало его в свою страну как «самобытного национального поэта России». Невысокий, щуплый, с фантастическими в пол-лица синими глазами, Примеров, не мог не привлечь внимания. Слишком необычным, слишком непохожим на других было это лицо. Примеров послужил прообразом для портретов Ильи Глазунова «Русский Икар» и «Борис Годунов». Его признавали одним из вождей молодой поэзии, с ним считались. Критики неоднократно ставили Примерова в ряд поэтов есенинского типа, даже предсказывая ему славу «князя русской песни».

Из-под сердца,

Из-под ладони

Так, что вздрагивают небеса,

Развернулись зеленой гармонью

Наши северные леса.

Развернулись, причастные к ветру,

Ясным шумом хмельной головы,

Запрокинутой в росное лето

Отдыхающей синевы.

Цокот вечера голубого.

Шапку неба о землю – и стой.

Беспредельная степь

И дорога

Столбовая

Одна

Предо мной,

Бесшабашная…

Версты-кони –

Хоть не спрашивай,

Хоть спроси

О неудержной, бойкой погоне

За всем песенным на Руси.

Это та самая непридуманная народная поэзия, то, что называется культурной самобытностью, самостийностью, то, что растет из народных глубин, что передается с молоком матери. Ушел из жизни Б. Примеров добровольно, когда узнал, что 50-летие Победы не будет праздноваться на Красной площади. «Три дороги на Руси: я выбираю смерть. Меня позвала Юлия Владимировна Друнина… Неохота жить с подонками».

То, что «оттепель» начала сменяться заморозками, стало понятно в декабре 1962 года, когда генсек Никита Хрущев отправился в Манеж на выставку к 30-летию Московского союза художников. Помимо соцреалистов, он увидел там и новый советский модернизм – и пришел в бешенство. Выставку закрыли. На встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, состоявшейся 8 марта 1963 г., при обсуждении вопросов художественного мастерства Хрущев позволил себе грубые и непрофессиональные высказывания, многие из которых были просто оскорбительны для творческих работников.

После этого творческая интеллигенция разделяется. На одной стороне оказываются те, кто на публичность рассчитывает и готов на какие-то компромиссы. На другой – те, кто хочет быть совсем свободным, поэтому вынужден уйти в подполье. Формируется понятие художественного андеграунда – его еще будут называть нонконформизмом, или «другим искусством», или «вторым авангардом». Пока что разделение довольно условно, но оно уже есть. В полной мере это относится и к поэтам. Стала развиваться подпольная «самиздатовская» поэзия неофициальной или «параллельной» культуры. Эта поэзия была обречена на преследования и безвестность: «Дух культуры подпольной – как раннеапостольский свет» – писал В. Кривулин.

Одним из интереснейших «подпольных» поэтов этой эпохи был человек, успевший многое – придумать слово, вошедшее в нашу речь, основать поэтическое движение, сняться в фильмах у двух величайших режиссеров столетия, рассыпать щедрыми горстями афоризмы «ушедшие в народ», написать множество замечательных стихов, цитаты из которых ходили по литературной Москве. При этом его имя мало кому что-либо говорит. Человека звали Николай Глазков. Глазков – своеобразный мост между еще одной группой шестидесятников – фронтовыми поэтами «второго призыва», со многими из которых он учился в Литинституте, и поэтами андеграунда, к которым он и принадлежал. Свою собственную «оттепель» Н. Глазков начал еще в 1939 году вместе с сокурсником Юлианом Долгиным и небольшой группой друзей, организовав поэтическое движение «небывализм», иногда называвшийся «неофутуризмом». В 1940 году небывалисты выпустили альманах, представлявший из себя несколько не то рукописных, не то машинописных листков, в котором декларировались основные принципы движения: примитив, экспрессия, алогизм, дисгармония, а также приводились подборки собственных стихов. Последствия выхода альманаха не заставили себя долго ждать – были и осуждающие деятельность группы собрания, и разгромная статья в газете, и исключения участников и слушателей из комсомола и, конечно, исключение самого Глазкова из института. Тем не менее, для сорокового года, меры эти были очень мягкими. Чувствуя в Глазкове истинного поэта, за него хлопотали Н.Асеев и И.Сельвинский. Некоторые утверждают, что в те годы Глазков состоял на учете в качестве душевнобольного, чтобы избежать ареста. Мудрые люди посоветовали ему: «Коли ты, Коля, и так с приветом, то прибавь себе привета ещё побольше».

В Литинституте Глазков был главной достопримечательностью. Однокурсниками и друзьями Глазкова были С.Наровчатов, М.Кульчицкий, Д.Самойлов, Б.Слуцкий, П.Коган... А потом началась война. Это, пожалуй, самый больной эпизод в биографии Глазкова, который, чуть ли не единственный из своих друзей-однокурсников не воевал. Репутация «блаженного» спасла его от ареста, но и отгородила от печатаемой литературы. Глазкова не печатали, и он начал распространять по друзьям и знакомым собственные, сначала рукописные, а потом и машинописные сборники стихов, на которых, пародируя «Госиздат», ставил «Самсебяиздат» в последствии сократившийся до «самиздата». Таким образом, Глазков, как создал само слово, остающееся в широком употреблении по сегодняшний день, так и запустил важнейший литературный процесс, являвшийся лазейкой для непечатаемых авторов. Ему, ироничному и парадоксальному мыслителю еще не сложившегося отечественного андеграунда, принадлежат поэтические строки, ставшие афоризмом:

Я на мир взираю из-под столика,

Век двадцатый — век необычайный.

Чем он интересней для историка,

Тем для современника печальней!

А также:

Мы – умы,

А вы – увы!

Вообще, множество строчек Глазкова были удивительно смелыми по тем временам:

Я сказал: «Пусть в личной жизни

Неудачник я всегда.

Но народы в коммунизме

Сыщут счастье?» - «Никогда!»

Иногда идешь в коммунизм,

А приходишь в болото.

Ну а сей поэт имел характер

Не такой, чтоб воспевать заводы.

Именно такой человек понадобился Андрею Тарковскому на роль «летающего мужика» в «Андрее Рублеве». Этот ключевой четырехминутный эпизод, открывающий один из самых великих фильмов всех времен, навсегда сохранил для нас образ и голос Николая Глазкова. Свободный и дерзкий с лицом чудака и поэта – кто, кроме Глазкова лучше подходил на эту роль? Впрочем, сниматься в эпизодических ролях Глазков начал еще задолго до «Рублева», ухитрившись сняться у другого великого режиссера – Сергея Эйзенштейна в массовке к «Александру Невскому». Еще Глазков снимался в эпизодах к «Илье Муромцу» и в нескольких менее заметных фильмах. «Песня про птиц» из «Романса о влюбленных» - это тоже он – Глазков.

Я захлебнусь своими же стихами,

Любимый, но и нелюбимый всеми.

Прощай, страна! Во мне твое дыханье,

Твоя уверенность, твое спасенье.

Поэты - это не профессия. А нация грядущих лет!

В середине 60-х в Москве появилась группа СМОГ (Смелость Мысль Образ Глубина или Самое Молодое Общество Гениев). Мальчики, толпившиеся среди слушателей Евтушенко и Вознесенского, произносят свое «Чу!». Так назывался единственный манифест смогизма, написанный Леонидом Чубановым. Понимать это восклицание, видимо, следовало как «Чу! Мы идем». 

СМОГ как объединение прожил короткий век. Возникнув в 1964 году, летом 1965 года он был разгромлен, и каждый из поэтов отправился в одиночное плавание по морю поэзии. Самым известным из них стал поэт Ю. Кублановский.

Лианозовская поэтическая группа была объединением поэтов и художников и, подобно русским футуристам, стремилась к максимальному взаимодействию и даже слиянию изобразительного искусства и литературы, что нашло выражение в так называемой «визуальной» поэзии. К этой группе примкнул приехавший из Харькова в Москву молодой Эдуард Лимонов.

Ленинградская школа, к которой относят И. Бродского. Наиболее крупная фигура в этом списке – И.Бродский. Хотя его предшественником следует считать одну из наиболее загадочных фигур «параллельной культуры» – Станислава Красовицкого.

С.Красовицкий

Поэт и переводчик Станислав Красовицкий в конце пятидесятых был признан молодым гением, но затем на долгие годы замолчал. Была атмосфера всеобщего почитания и личной тайны вокруг его имени. Анна Ахматова говорила: «Я могу назвать, по крайней мере десять поэтов молодого поколения, не уступающих высокой пробе «серебряного века». Вот их имена: Станислав Красовицкий, Валентин Хромов, Генрих Сапгир и Игорь Холин в Москве, а в Ленинграде – Михаил Еремин, Владимир Уфлянд, Александр Кушнер, Глеб Горбовский, Евгений Рейн и Анатолий Найман». Имя Красовицкого стоит первым. Всего около 5 лет он писал стихи, став за это время признанным лидером «непризнанной» поэзии, заложив основы нового поэтического языка, нового взгляда на место человека в мире. Стихи Красовицкого отличались особой смелостью, изобретательностью и экспрессией, и представляли наиболее авангардное явление в поэзии тех времён, некий взгляд на вещи со стороны, что потом очень ярко проявилось в творчестве И. Бродского.

 А вдоль дороги жёлтая вода.

 Больной туман с деревьями по пояс.

 Здесь – всё воспоминание.

 Тогда

 здесь проходил колючий бронепоезд.

 Белела ночь.

 Просвечивался дым.

 В заброшенном дешёвом коленкоре

 большой туман,

 как серый поводырь,

 шёл впереди дороги через поле.

 А поутру

 горело над водой.

 И там под стоны вывихнутых ставень

 лес, как старик

 с сургучной бородой,

 их провожал

 плетнями и крестами.

 В 1962 году С. Красовицкий совершает поступок, на который и ныне не решится, пожалуй, ни один из сложившихся поэтов: он сжег рукописи, проклял свое творчество, посчитав это занятие безнравственным и, оставив Москву и карьеру, уехал в глухую деревню, посоветовав друзьям сделать то же самое. Однако сохранилось много стихов в домашних архивах его друзей и знакомых, а также многие стихи были восстановлены его друзьями по памяти. Стихи Красовицкого до сих пор переходят из рук в руки и пользуются большим уважением среди любителей поэзии. Он и его поэзия представляются легендой той эпохи. Некоторые из его стихов были опубликованы в различных зарубежных, а с 1990-х годов и российских поэтических изданиях. Однако сам автор не проявляет ни малейшего интереса к своим стихам 1950-х годов и их публикациям. В 1989 году он эмигрировал в США, и в 1990 он был рукоположен в сан священника РПЦЗ, служил священником во Франции и в Англии, а в середине 1990-х годов вернулся в Россию. К публике в последние годы вернулся совсем другой автор: лаконичный, суховатый, пишущий на историко-религиозные темы.

И.Бродский

В конце 50-х - начале 60-х, когда молодой Иосиф Бродский осознал себя как поэт, за его плечами уже были и уход из школы (вполне ответственное решение!), и работа на заводе, и участие в геологических экспедициях, и с десяток еще опробованных профессий, и серьезные занятия по самообразованию. Современники отмечали: Бродский – самородок. Он учился сам. Он принадлежал к той молодой интеллигенции, в «оттепельный» период горевшей желанием служить отечеству, но сходу отвергнутой властью. Иосиф Бродский, самый непонятый наш поэт, входил в кружок молодых поэтов, нареченных сегодня «ахматовскими сиротами».

И. Бродского, А. Наймана, Д. Бобышева и Е. Рейна Анна Андреевна приблизила к себе исключительно благодаря их интересным стихам и родственному ей образу мысли. Их волновала и объединяла тревога за будущее страны – а значит, за свое будущее. Громкий судебный процесс – «не за политику, а за свободное творчество», художественные достоинства многих стихов Бродского сделали его имя символом ленинградской «параллельной культуры», принесли ему мировую известность. Его непохожесть ни на какого другого отечественного поэта, нетипичное для русской традиции стихосложение, его почти математически холодные стихи, мучительные своей рассудительностью и невозможностью слить чувство и разум в едином порыве, его тотальное одиночество, – все это стало и его славой, и его трагедией. Бродскому с самого начала было трудно найти себя. В 60-е он остро воспринимал отсутствие в стране свободы. Защитой для него стал философский взгляд на мир, возвышение над реальностью, за что он и был судим – ничего действительно антисоветского в его стихах не было. Как писал о нем С. Довлатов: «Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании». Это был «человек-остров». На знаменитом суде Бродский вёл себя спокойно и отстранённо. Поэзия была его спасением и смыслом его существования. Бродский считал, что поэзия противостоит трагизму бытия, внося в него смысл и гармонию, которых лишена материальная реальность.

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?

За дверью бессмысленно все, особенно — возглас счастья.

Только в уборную — и сразу же возвращайся.

О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.

Потому что пространство сделано из коридора

и кончается счетчиком.

И про отношения с противоположным полом:

А если войдет живая милка, пасть разевая, выгони не раздевая.

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.

Что интересней на свете стены и стула?

Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером

таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?

О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову

в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.

В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.

Ты написал много букв; еще одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. О, пускай только комната

догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито

эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.

Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.

Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,

слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Есть два человека: Бродский как поэт, и Бродский как личность. Оба качества не идеальны и не безупречны. Но в обоих качествах это человек с отблеском гения и великий поэт.

Любая поэзия так или иначе музыкальна, и внутри поэзии заложена музыка. Авторская песня как литературное явление и явление общественной жизни сложилась именно во времена «оттепели» с ее неясными надеждами на перемены. Когда стихи звучат под музыку и охватывают большую аудиторию, они становятся более доходчивыми, чем когда человек просто читает их вслух. Хотя сейчас трудно оценить масштабы расцвета авторской песни: пластинки же ни у кого не выходили, афиш не было. Но когда летом открывались окна, она звучала из каждой квартиры. А знаменитые поэтические вечера в Политехническом, о которых мы уже не однажды вспомнили. Создателями жанра стали плеяда популярных отечественных бардов: Михаил Анчаров, Булат Окуджава, Александр Галич, Владимир Высоцкий, Юрий Кукин, Юрий Визбор, Ада Якушева, Евгений Клячкин, Александр Городницкий – их имена загремели в 60-е.

М.Анчаров

Ю.Кукин

А.Якушева

Ю.Визбор

Е.Клячкин

А.Городницкий

Песни исполнялись камерно, в дружеских компаниях, в туристских походах и геологических экспедициях... Со временем их исполнение становилось публичным. Авторскую песню принято характеризовать, как поющую поэзию, так как главное – именно поэтический текст, а музыка лишь способствует эмоциональному воздействию на слушателей. Текст определял и музыку, и манеру исполнения. Многие барды исполняли песни не только на собственные слова, часто на музыку ложились строки поэтов Серебряного века – Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Кроме того, авторская песня – это форма духовного общения единомышленников. Когда «оттепель» стала постепенно отступать и идеологическая обстановка в обществе ужесточилась, волна гражданской поэзии пошла на спад. Но её функции берёт на себя в этот период авторская песня, начавшая играть роль «звучащего самиздата». С появлением магнитофона песни поэтов-бардов зазвучали по всей стране, распространяясь стихийно в разновидности самиздата – «магнитиздате», преодолевая таким способом цензурные преграды. Авторская песня от письменной поэзии отличается большей доступностью, простотой восприятия; от песенной эстрады – в первую очередь тем, что не хочет быть "легким", развлекательным жанром. Раскрепощенность, независимость мнений – это то, что объединяло создателей авторской песни. Недаром с конца 1960-х годов авторская песня вынуждена была перейти на полулегальное существование: ее вытеснили из радиоэфира, почти не допускали на телеэкран.

Наиболее высоко ценилось песенное творчество Владимира Высоцкого, Александра Галича, Булата Окуджавы – классического бардовского триумвирата. 

Окуджава лирично выражал тонкий, эмоциональный мир интеллигента. 

Б.Окуджава

Галич, сочиняя остросоциальные песни, фактически порвал с благополучной жизнью модного драматурга и киносценариста и стал певцом протеста против лжи, царившей тогда в общественно-политической атмосфере страны. 

А.Галич

Высоцкий, который был, возможно, самой значительной фигурой в авторской песне, как никто другой выразил ощущение трагической расколотости сознания современного человека. Конец 1960-х гг., по словам В. Золотухина, стал «болдинской осенью» Высоцкого. Именно в то время появились многие знаменитые песни Высоцкого, такие, как «Спасите наши души», «Охота на волков», «Утренняя гимнастика».

В.Высоцкий

 «Оттепель» так и не стала «весной», ей было отведено совсем немного времени… Как ей и положено, она постепенно замерзала, улетала, исчезала, вплоть до 1968, когда за подавлением Пражской весны окончательно наступила внутренняя зима. Стихотворение Е. Евтушенко о крушении революционной романтики, иллюзий, надежд на социализм с человеческим лицом «Танки идут по Праге» политик и публицист Валерия Новодворская назвала одним из подвигов Евтушенко.

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета. Танки идут по соблазнам

жить не во власти штампов.

Танки идут по солдатам,

сидящим внутри этих танков.

Боже мой, как это гнусно!

Боже — какое паденье!

Танки по Яну Гусу,

Пушкину и Петефи.

Страх — это хамства основа.

Охотнорядские хари,

вы — это помесь Ноздрёва

и человека в футляре.

Совесть и честь вы попрали.

Чудищем едет брюхастым

в танках-футлярах по Праге

страх, бронированный хамством.

Что разбираться в мотивах

моторизованной плётки?

Чуешь, наивный Манилов,

хватку Ноздрёва на глотке?

Танки идут по склепам,

по тем, что ещё не родились.

Чётки чиновничьих скрепок

в гусеницы превратились.

Разве я враг России?

Разве я не счастливым

в танки другие, родные,

тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,

если, как будто рубанки,

танки идут по надежде,

что это — родные танки?

Прежде чем я подохну,

как — мне не важно — прозван,

я обращаюсь к потомку

только с единственной просьбой.

Пусть надо мной — без рыданий

просто напишут, по правде:

«Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге».

Тех шестидесятников, кто помнит слова из романа «Жестокость» выдающегося писателя Павла Нилина «мы отвечаем за всё, что было при нас», остаётся с каждым днём всё меньше и меньше. Почти как ветеранов-фронтовиков. Эпоха шестидесятников уходит в никуда, как когда-то ушел Серебряный век. Но удивительное дело! Шестидесятники возвращаются в статусе классиков, воплощающим для поэзии самые необходимые сегодня ценности. Осмысляя, перечитывая шестидесятников, таких, кажется, наивных и утопичных, современная поэзия может судить не только о том, что она потеряла, но ещё и о том, куда ей неизбежно предстоит двигаться.

…Жаль, все чаще и все неожиданней

сходят друзья!

Я кричу им:

«Куда ж вы?!

Опомнитесь!..»

Ни слова в ответ.

Исчезают за окнами поезда.

Были —

и нет...

Вместо них,

с правотою бесстрашною

говоря о другом,

незнакомые, юные граждане

обживают вагон.

Мчится поезд лугами белесыми

и сквозь дым городов.

Все гремят и гремят под колесами

стыки годов...

И однажды негаданно

затемно

сдавит в груди.

Вдруг пойму я,

что мне обязательно

надо сойти!

Здесь.

На первой попавшейся станции.

Время пришло...

Но в летящих вагонах

останется

и наше тепло.

Р. Рождественский

Читайте также
Евгений Евтушенко
Белла Ахмадулина
Андрей Вознесенский
Роберт Рождественский
Булат Окуджава
Александр Галич
Владимир Высоцкий
Римма Казакова
Константин Ваншенкин
Юнна Мориц
Новелла Матвеева
Геннадий Шпаликов
Николай Рубцов
Иосиф Бродский
Юрий Визбор
Александр Городницкий
Владимир Соколов

Элеонора Дьяконова, библиотекарь 

Центральной библиотеки им. А.С. Пушкина