Николай Рубцов: «Я умру в крещенские морозы…»

19 января – 45 лет со дня смерти известного поэта Николая Рубцова, а 3 января ему исполнилось бы 80 лет. Он прожил 35 лет, только начиная подходить к порогу своей поэтической и человеческой зрелости. Но и того, что он успел сделать в поэзии, хватило для того, чтобы, спустя годы, мы осознали: его имя стало в один скорбный ряд лучших имён российской словесности: Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский, Цветаева, Высоцкий… Хотя это во многом очень разные имена, у них есть общая, соединяющая их черта – трагическая оборванность жизни и творчества.

Светлый покой

Опустился с небес

И посетил мою душу!

Светлый покой,

Простираясь окрест,

Воды объемлет и сушу

О, этот светлый

Покой-чародей!

Очарованием смелым

Сделай меж белых

Своих лебедей

Черного лебедя — белым!

Так мало было покоя в жизни Рубцова, в его душе… Стал ли он, как хотел, белым лебедем, или так всю жизнь ощущал себя чёрным, не таким, как все? Был непростым человеком, и жизнь его не была простой. Признавался, что жизнь его идёт полосами: то светлая, то опять чёрная. Было два Рубцова: в быту – выпивоха, ревнивец, неуравновешенный и подозрительный. Другой – вдохновенный поэт, незлобивый и снисходительный к жизни странника, морехода, детдомовца. Несчастливая судьба, неприкаянность, и вместе с тем – доброта к людям и к миру. Как сказал о нём Виктор Астафьев: «На Коле многое можно было проверять. Это же ма-аленькое такое, ангелоподобное дитя где-то в середине него жило. И сверху – этот детдомовец. Ершистый, вредный бывал – спасения нет, со всеми отношения мог испортить, когда переберёт…» Повышенная ранимость и застенчивость уживались в нём с безоглядной русской удалью, доверчивость и открытость души соседствовали с тяжёлой замкнутостью. Но вот он становился ясным и добрым, как солнечное утро. Ходил по улицам, улыбаясь знакомым, наклонялся с каким-то разговором к детям, дарил конфеты или жёлтые листья.

Дорога жизни самого Рубцова – это путь непрерывных испытаний. Родился он в поселке Емецк Архангельской области 3 января 1936 года. Отец работал в сельпо, мать сидела дома с шестью детьми. Через полгода после рождения Николая начинаются переезды, дольше года семья редко где задерживается: то нужда, то обстоятельства. Когда Коле было 4 года, в 1940 году умерла 17–летняя старшая Надежда. В 1942 году отец уходит на фронт, а через месяц умирает мать, Александра Михайловна, главная надежда и опора своих детей… Диагноз – хроническая болезнь сердца. Случилось это ужасающе обыденно и просто. Запомнилось на всю жизнь: «Мы посмотрели кино «Золотой ключик», в котором было так много интересного, и, счастливые, возвращались домой. Возле калитки нашего дома нас остановила соседка и сказала: «А ваша мама умерла». У нее на глазах показались слезы. Брат мой заплакал тоже и сказал мне, чтоб я шел домой. Я ничего не понял тогда, что такое случилось, но сердце мое содрогнулось и теперь часто вспоминаю я то кино «Золотой ключик», тот аленький цветок и соседку, которая сказала: «А ваша мама умерла...» Повзрослев, он напишет об этом трогательное стихотворение:

Домик моих родителей

Часто лишал я сна.

- Где он опять, не видели?

Мать без того больна. -

В зарослях сада нашего

Прятался я как мог.

Там я тайком выращивал

Аленький свой цветок.

Этот цветочек маленький

Как я любил и прятал!

Нежил его, - вот маменька

Будет подарку рада!

Кстати его, некстати ли,

Вырастить все же смог...

Нес я за гробом матери

Аленький свой цветок.

Разрастаясь, аленький цветочек заполнил «красными цветами» зрелую лирику – мало кто из русских поэтов так много писал о матери, как Рубцов… Тогда, в 42-м, судьба, словно бы посчитав, что семейного тепла будущему поэту достаточно, торопливо разрушает рубцовский дом. Через два дня умирает младшая сестра – полугодовалая Надежда. Колю забирает к себе соседка. Потом пропадают карточки на хлеб, вина падает на мальчика, и он убегает в лес. Живёт там неделю. Тётка забирает старших детей Галину и Альберта к себе, а младших Николая и Бориса везут в Красковский детдом. Что чувствовал тогда шестилетний ребёнок? Горе раннего сиротства и так захлестнуло его, а тут ещё осознание собственной несчастливости – более лёгкая участь досталась не ему. Молча, таясь от всех, переживал он эту драму, когда не ты выбираешь свою судьбу, а тебе её выбирают. И от того, что выбирают самые близкие и родные люди – ещё больнее…

Мать умерла.

Отец ушёл на фронт.

Соседка злая

Не даёт проходу.

Я смутно помню

Утро похорон

И за окошком

Скудную природу.

Откуда только —

Как из-под земли! —

Взялись в жилье

И сумерки, и сырость.

Но вот однажды

Всё переменилось,

За мной пришли,

Куда-то повезли.

Я смутно помню

Позднюю реку́,

Огни на ней,

И скрип, и плеск парома,

И крик «Скорей!»,

Потом раскаты грома

И дождь… Потом

Детдом на берегу.

Николай Рубцов с воспитательницами детдома

В 43-м вместе с группой детей, вышедших из дошкольного возраста, его отправляют в Никольский детский дом под Тотьмой. Младший брат остался в Краскове. Рвалась последняя ниточка, связывающая Рубцова с семьёй. Жили тогда в детдоме очень трудно. В спальне было холодно, не было света. Не хватало постельных принадлежностей. Спали на койках по двое. Дети со всем примирились, ни на что не жаловались.

Вот говорят,

Что скуден был паёк,

Что были но́чи

С холодом, с тоскою, —

Я лучше помню

Ивы над рекою

И запоздалый

В поле огонёк.

До слёз теперь

Любимые места!

И там, в глуши,

Под крышею детдома

Для нас звучало,

Как-то незнакомо,

Нас оскорбляло

Слово «сирота»…

Рубцов знал, что отец жив, и верил – закончится война, отец заберёт его, и в домашнем тепле он забудет тоскливые и холодные детдомовские ночи. В 45-46-м годах стали приезжать родители за детьми. Своего отца Николай так и не дождался. Он не знал, что отец давно демобилизовался, вернулся в Вологду, но так и не вспомнил про детей, сданных в детдом. Зачем вспоминать, если он снова женился, уже пошли новые дети… В 46-м году Николай закончил с похвальной грамотой третий класс и начал писать стихи. Может быть они и спасли его. Сверстники Рубцова и бывшая его учительница хорошо помнят одно: Коля от природы был мальчиком застенчивым, но учился хорошо, много читал. Начитавшись книг о морских путешествиях, он буквально бредил морем. С годами зов моря станет ещё сильнее, и он осуществит свою мечту. Море станет одной из самых ярких страниц в его жизни и вместе с тем первым серьёзным испытанием, суровой жизненной школой.

Началось всё с того, что 12 июня 1950 года, закончив семь классов, Николай отправился в Ригу: там было море и мореходное училище. Но юного романтика не приняли, потому что ему ещё не исполнилось 15 лет.

…Как я рвался на море!

Бросил дом безрассудно

И в моряцкой конторе

Все просился на судно,

Умолял, караулил,

Но нетрезвые, с кренцем,

Моряки хохотнули

И назвали младенцем…

Он вернулся в Тотьму, поступил в лесотехнический техникум и проучился два года. Но мечта не давала покоя. Весной он подался в Архангельск и устроился кочегаром на рыболовецкий траулер. Два года почти каторжного труда – и море было освоено. В начале 1955 года Рубцов приезжает в Ленинград и становится рабочим. Осенью его призвали в армию на Северный флот. Эскадренный миноносец на четыре года стал для него родным домом. Вместе со строгим воинским уставом и боевой учёбой пришли надёжность и обеспеченность быта. Сослуживцы запомнили матроса Рубцова весёлым и общительным, не разлучающимся с гармонью, играть на которой он научился ещё в детдоме. Здесь он начинает писать и печататься во флотских изданиях. Армейская жизнь показалась раем. Его сослуживец В. Сафонов вспоминал, как накануне демобилизации Николай сказал с грустью: «Четыре года старшина ломал голову, как меня одеть-обуть и накормить. Теперь самому ломать придётся…»

На бытовую неустроенность накладывались неудачи в личной жизни. В любви поэт не был счастлив. Та, которую любил он пылкой, нежной любовью, не дождалась его, пока он скитался по морям.

В печали своей бесконечной,
Как будто вослед кораблю,
Шептала: "Я жду вас... вечно",
Шептала: "Я вас... люблю".
Люблю вас! Какие звуки!
Но звуки ни то ни се, -
И где-то в конце разлуки
Забыла она про все.
Однажды с какой-то дороги
Отправила пару слов:
"Мой милый! Ведь так у многих
Проходит теперь любовь..."
И всё же в холодные ночи
Печальней видений других
Глаза ее, близкие очень,
И море, отнявшее их.

Первая любовь многое проявила в характере Рубцова. Детдомовское детство было тяжело ещё и тем, что даже элементарного представления об азбуке человеческих отношений Рубцов не получил. Для него характерно неприятие даже малейших компромиссов, полное неумение подлаживаться под характер другого человека. Качества, доставляющие обладателю их массу хлопот, тем более такому ласковому и влюбчивому человеку, каким был Рубцов.

Да, я знаю, у многих проходит любовь,

Все проходит, проходит и жизнь,

Но не думал тогда и подумать не мог,

Что и наша любовь позади.

А когда, отслужив, воротился домой,

Безнадежно себя ощутил

Человеком, которого смыло за борт:

Знаешь, Тайка встречалась с другим!

Закатился закат. Задремало село.

Ты пришла и сказала: "Прости".

Но простить я не мог,

потому что всегда

Слишком сильно я верил тебе!

Ты сказала еще

- Посмотри на меня!

Посмотри - мол, и мне нелегко. -

Я ответил, что лучше

на звезды смотреть

Надоело смотреть на тебя!

Соловьи, соловьи

заливались, а ты

Все твердила, что любишь меня

И, угрюмо смеясь, я не верил тебе.

Так у многих проходит любовь...

Демобилизовавшись осенью 1959 года, Рубцов возвращается в Ленинград и приходит на знаменитый Кировский завод. Сначала работает кочегаром, затем шлихтовщиком и навёрстывает упущенное – поступает учиться в вечернюю школу рабочей молодёжи и становится членом литобъединения при заводской многотиражке, где публиковались его стихи. В мае 1962 года Рубцов экстерном сдаёт экзамены на аттестат зрелости и посылает стихи на творческий конкурс в Московский литературный институт. Среди них были уже такие зрелые, собственно «рубцовские» стихи, как «Видения на холме»:

Взбегу на холм
и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и в жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя...
Россия, Русь - куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
в окрестностях
России.
Кресты, кресты...
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они - и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной - бессмертных звезд Руси,
Спокойных звезд безбрежное мерцанье...

В августе 1962 года Рубцов был принят в литинститут. Перед поступлением он берёт на работе отпуск и уезжает в Николу. Здесь на вечеринке он встречается со своей будущей женой Генриеттой Михайловной Меньшиковой, которую знал ещё по детдому. Любовь это была или увлечение – судить трудно. Во всяком случае, после отъезда Рубцова Генриетта перебирается поближе к нему под Ленинград. Рубцов же, возвращаясь из отпуска, заезжает на несколько дней к отцу. Все эти годы он не мог простить ему своего сиротства, а в этот приезд помирился с ним. Прощаясь, Рубцов не знал, что видит отца в последний раз. В сентябре отец умер от рака. После похорон Рубцов заезжает к Генриетте и узнаёт, что у него будет ребёнок. Она возвращается в Николу, и здесь 20 апреля 1963 года у Рубцова родилась дочка Лена.

Сам Рубцов в это время жил в Москве. Станислав Куняев, работавший тогда заведующим отделом поэзии в журнале «Знамя», вспоминает, как в августе 1962 года в редакцию зашёл Рубцов: «Заскрипела дверь. В комнату осторожно вошел молодой человек с худым, костистым лицом, на котором выделялись большой лоб с залысинами и глубоко запавшие глаза. На нем была грязноватая белая рубашка: выглаженные брюки пузырились на коленях. Обут он был в дешевые сандалии. С первого взгляда видно было, что жизнь помотала его изрядно и что, конечно же, он держит в руках смятый рулончик стихов.

— Здравствуйте,— сказал он робко.— Я стихи хочу вам показать.

Молодой человек протянул мне странички, где на слепой машинке были напечатаны одно за другим вплотную — опытные авторы так не печатают — его вирши. Я начал читать:

Я запомнил, как диво,

Тот лесной хуторок,

Задремавший счастливо

Меж звериных дорог...

Я сразу же забыл... о городском шуме, влетающем в окно с пыльного Тверского бульвара. Словно бы струя свежего воздуха и живой воды ворвалась в душный редакционный кабинет...

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь…

Я оторвал от рукописи лицо, и наши взгляды встретились. Его глубоко запавшие махонькие глазки смотрели на меня пытливо и настороженно.

— Как Вас звать?

— Николай Михайлович Рубцов...»

Впервые для широкого круга читателей стихи Рубцова появились в журнале «Октябрь»: «Тихая моя родина», «Звезда полей», «Русский огонёк», «Видения на холме» и другие. «Читатель сразу заметил появление Николая Рубцова в поэзии и с неослабным вниманием следил за каждым новым выступлением в печати. Устав от громких деклараций, всевозможных формалистических экспериментов, грубых стилизаций и нарочитой изысканности, читатель услышал свободную и сильную, истинно поэтическую речь, глубокую, как августовское небо, и печальную, как осенняя моросящая даль. И не однажды, наверно, многих посещал вопрос: кто дал поэту такую пристальность взгляда, такую чистоту слога, такой уникальный слух, способный различать звуки, «которых не слышит никто»? Кем вложено в него это неистребимое и недремлющее чувство сострадания и участия ко всему живому на земле, и кто дал ему такую силу выражения?» - писал земляк Рубцова поэт В. Коротаев.

Опытный преподаватель Николай Сидоренко, у которого учился Рубцов, писал о нём в характеристике: «Стихи его наполнены жизнью, в них свет и тени, радость и горечь… Н.Рубцов – поэт по самой своей сути».

В Литинститут Рубцов пришёл с немалым багажом жизненных впечатлений и своим творческим голосом. К 26 годам прошедший огонь и воду, он ждал от института не разговоров о ямбах и хореях, а откровений о жизни, о душе. И не удивительно, что скоро ему стало скучно отсиживать положенные часы в аудиториях. Зато читал он, по рассказам друзей, запоем, ночи напролёт. Самыми любимыми поэтами Рубцова были Пушкин, Тютчев, Есенин, Лермонтов, Некрасов, Фет и Блок. Из писателей: Гоголь, Бунин, Гаршин. Пушкина Рубцов обожествлял. О Тютчеве говорил: «Это страшный поэт. Он страшен своей глубиной». Тютчев постоянно занимал его мысли. Говорил о нем, как о близком своем друге, восхищался Тютчевым-человеком, рассказывал эпизоды из его жизни, часто читал наизусть его строчки, клал его томик под подушку, ложась спать. Особенное отношение было у Рубцова к Есенину. Он был его глубинной потаённой болью. О стихах Рубцова, как и Есенина, трудно говорить, как трудно говорить о музыке. Великий композитор Георгий Свиридов писал: «Николай Рубцов – тихий голос великого народа, потаённый, глубокий, скрытый». Стихи Рубцова сами просятся на музыку. Её нужно улавливать, слушать. Более 120 песен уже написано на его стихи. Неповторимо пронзительная, очистительная рубцовская мелодия:

Чудный месяц горит над рекою,
Над местами отроческих лет,
И на родине, полной покоя,
Широко разгорается свет.

Этот месяц горит не случайно
На дремотной своей высоте,
Есть какая-то жгучая тайна
В этой русской ночной красоте.

Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Всё звенят и звенят бубенцы.

Рубцов испытал в жизни немало обид и оскорблений. Но в стихах этого почти не ощущается. Жизнеутверждающая и грустная, поэзия Рубцова настраивает человека на доброе и участливое отношение к людям. Нелёгкой была студенческая жизнь Рубцова, часто унизительная и полуголодная. Частые объяснительные записки ставили поэта в положение выкручивающегося школяра. На стипендию в 22 рубля жить в Москве было невозможно. 27 лет – слишком большой возраст, чтобы не замечать нищету:

Cтукнул по карману — не звенит!
Стукнул по другому — не слыхать!
В тихий свой, таинственный зенит
Полетели мысли отдыхать.

Но очнусь и выйду за порог,
И пойду на ветер, на откос
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук.
Молодость уходит из-под ног.
Солнышко описывает круг —
Жизненный отсчитывает срок.

Стукну по карману — не звенит!
Стукну по другому — не слыхать!
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать…

Поэт Сергей Викулов вспоминает студента Рубцова: «На нем был дешевенький и уже не новый костюм, валенки и – что особенно привлекало внимание – шарф на шее, серенький, не новый, который он не снимал в помещении. Щеки и лоб были бледны, глаза глядели сосредоточенно и одновременно застенчиво, робко, мягко… и настороженно. Говорил негромко, отрывисто, как это бывает с нервно организованными натурами». У Рубцова был трудный, неуравновешенный, противоречивый характер. Литературовед Вадим Кожинов вспоминает: «Он был стойким и мужественным, но мог опустить руки из-за неудачи. Он часто мечтал о семейном уюте, о спокойной творческой работе и, в то же время, всегда оставался "скитальцем" по своей сути».

1964-й был самым страшным и трудным годом в жизни поэта. Рубцов успешно сдал весеннюю сессию за второй курс и был переведён на третий. Но над его головой сгущались тучи. Новую институтскую администрацию Рубцов не устраивал, потому что не умел в трудную минуту сделаться незаметным. Никакие нравоучения и собеседования не могли помочь ему преодолеть безнадёжную нищету и неустроенность. Рубцов всё время, с какой-то удручающей последовательностью раздражал всех, с кем ему доводилось встречаться, – коменданта общежития, официантов и продавцов, преподавателей и многих своих товарищей. Раздражало в Рубцове несоответствие его простоватой внешности тому сложному духовному миру, который он нёс в себе. В июне 64 года после очередного происшествия в ресторане на стол директора Литинститута легло письмо из ЦДЛ о хулиганском поведении студента Рубцова. Проректор наложил на объяснительной записке Рубцова резолюцию: «За систематическое появление в нетрезвом виде и недостойное поведение отчислить из числа студентов очного отделения».

«Все разъехались на каникулы...— вспоминая об этих днях, пишет Э. Крылов, однокурсник поэта, — и только мы с Рубцовым оставались в общежитии. Мне ехать было некуда, а его что-то задерживало. Но вот собрался и он в свою Николу. Я зашел к нему в комнату. На полу лежал раскрытый чемодан. Сам он сидел на корточках и запускал желтого цыпленка, который как-то боком прыгал на металлических лапках и старательно клевал пол. Рубцов заливисто смеялся, хлопал руками по полу, как бы отгоняя цыпленка, а меня даже не заметил. Я окликнул его.

— Вот посмотри. Хорош, правда? Дочке везу,— и он опять пустил цыпленка прыгать по полу». Таким самозабвенно играющим с цыпленком, купленным для дочери, и запомнился Рубцов перед отъездом в Николу. Уезжая на лето, он был уверен, что осенью его должны были восстановить на дневном.

Сергей Багров, навестивший Рубцова в Николе, рисует портрет бодрого, неунывающего поэта: «…я подошел к плоскокрышей избе с крыльцом, заросшим крапивой и лопухами... Войдя через сени в полую дверь, слегка удивился... На полу валялись клочья бумаг, салфетка с комода, будильник, железные клещи и опрокинутый набок горшок с домашним цветком. На столе — какие-то распашонки, тут же чугун с вареной картошкой, бутылочка молока и детский ботинок. Из горенки послышался младенческий крик, а вслед за ним с крохотной девочкой на руках выплыл и сам Рубцов. Был он в шелковой белой рубахе, босиком. Перекинутый через лоб жидкий стебель волос и мигающие глаза выражали досаду на случай, заставивший его сделаться нянькой.

— Это Лена моя! — улыбнулся Рубцов и посадил притихшую дочку на толстую книгу.— Гета с матерью ушли сенокосить, а мы пробуем прибираться. Вернее, пробует Лена. И я ей все разрешаю!..»

Рубцов чувствовал себя на взлёте. За первыми крупными подборками стихов в центральных журналах виделось близкое признание. Исключение из института казалось несущественной ошибкой, которую легко исправить. В Николу к жене и дочери он вернулся счастливым. Казалось, что жизнь налаживается. Может быть впервые – и увы, так не надолго – был Рубцов по настоящему счастлив…

Когда заря, светясь по сосняку,

Горит, горит, и лес уже не дремлет,

И тени сосен падают в реку,

И свет бежит на улицы деревни,

Когда, смеясь, на дворике глухом

Встречают солнце взрослые и дети,—

Воспрянув духом, выбегу на холм

И все увижу в самом лучшем свете.

Деревья, избы, лошадь на мосту,

Цветущий луг — везде о них тоскую.

И, разлюбив вот эту красоту,

Я не создам, наверное, другую...

Из письма А. Яшину: «А ещё потому нахожусь именно здесь, что здесь мне легче дышится, легче пишется, легче ходится по земле».

Высокий дуб, глубокая вода,

Спокойные кругом ложатся тени,

И тихо так, как будто никогда

Природа здесь не знала потрясений.

И тихо так, как будто никогда

Здесь крыши сел не слыхивали грома.

Не встрепенется ветер у пруда

И на дворе не зашуршит солома.

И редок сонный коростеля крик.

Вернулся я - былое не вернется.

Продлится пусть хотя бы этот миг,

Ну, что же - пусть хоть это остается,

Пока еще не ведома беда,

И так спокойно двигаются тени,

И тихо так, как будто никогда

Уже не будет в жизни потрясений.

И всей душой, которую не жаль

Всю потопить в таинственном и милом,

Овладевает тихая печаль,

Как лунный свет овладевает миром.

Рубцов любил ходить пешком, любил облака над головой, цветы и деревья, деревенские просёлки. Работалось ему в это лето удивительно хорошо. 50 стихотворений было написано им в Николе. Но лето прошло, по-осеннему потемнели спокойные воды Толшмы. В институте Рубцова не восстановили… Наверно, он мог бы остаться в Москве. Здесь были знакомые, которые могли помочь ему в этом. Но он поехал в свою избу с плоской крышей в нищую вологодскую деревню:

В этой деревне огни не погашены.

Ты мне тоску не пророчь!

Светлыми звездами нежно украшена

Тихая зимняя ночь.

Светятся тихие, светятся чудные,

Слышится шум полыньи...

Были пути мои трудные, трудные.

Где ж вы, печали мои?

Скромная девушка мне улыбается,

Сам я улыбчив и рад!

Трудное, трудное - все забывается,

Светлые звезды горят!

- Кто мне сказал, что во мгле заметеленной

Глохнет покинутый луг?

Кто мне сказал, что надежды потеряны?

Кто это выдумал, друг?

Денег у Рубцова не было. Он был вынужден взять в районной газете командировку. О какой деревенской идиллии может идти речь, если в Николе он оказался против своей воли нахлебником в бедствующей деревенской семье. Генриетта Михайловна работала в клубе и получала 36 рублей в месяц. Жили Рубцовы очень плохо. Но и здесь, среди деревенской нищеты и униженности, не покидало его ощущение истинности избранного пути.

Когда-нибудь ужасной будет ночь.

И мне навстречу злобно и обидно
Такой буран засвищет, что невмочь,
Что станет свету белого не видно!
Но я пойду! Я знаю наперед,
Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает,
Кто все пройдет, когда душа ведет,
И выше счастья в жизни не бывает!

Из письма А. Яшину: «Пишу опять из села Никольского, где пропадал целое лето. Мне здесь крепко поднадоело, но есть, и правда, большое удовольствие, уединившись в тихой избе, читать прекрасные книжки Льва Толстого — я внял, как видите, Вашему совету и занимаюсь чтением. А еще есть удовольствие для меня в ожидании первых сильных заморозков, первых сильных метелей, когда особенно уютной и милой кажется бедная избушка и радостно на душе даже от одного сознания, что ты в эту непогодную грустную пору все-таки не бездомный».

Но так уж устроена была жизнь Рубцова, что и у этого огонька не суждено было ему задержаться. «Мне тут, в этой глуши, страшно туго: работы для меня нет, местные власти начинают подозрительно смотреть на моё длительное пребывание здесь. Так что я не всегда могу держаться здесь гордо…» Произошло то, что и должно было произойти: фотография Рубцова появилась на доске «Тунеядцам – бой!» в сельсовете. Деньги из «Октября» за подборку стихов растаяли. Приходилось рассчитывать на копеечные гонорары из газеты. «Сижу порой у своего почти игрушечного окошка и нехотя размышляю над тем, что мне предпринять в дальнейшем. Написал в «Вологодский комсомолец» письмо, в котором спросил, нет ли там для меня какой-нибудь (какой угодно) работы. Дело в том, что, если бы в районной газете и нашли для меня, как говорится, место, все равно мне отсюда не выбраться туда до половины декабря. Ведь пароходы перестанут ходить, а машины тоже не смогут пройти по Сухоне, пока тонок лед. Так что остается одна дорога — в Вологду,— с другой стороны села, сначала пешком, потом разными поездами». Он пытался зажить жизнью писателя, но всякий раз его настигала нищета. За публикации своих стихов в районных газетах, а, если повезёт – в областных, он получал гроши. Не зная, чем заработать в деревне, он собирал для заготконторы то ягоды, то грибы. Вербуется на рубку леса, пишет в «районку» заметку о сельском фельдшере… «Были бы у меня средства, я никогда бы не печатал свои стихи».

Вот он и кончился, покой!

Взметая снег, завыла вьюга.

Завыли волки за рекой

Во мраке луга.

Сижу среди своих стихов,

Бумаг и хлама.

А где-то есть во мгле снегов

Могила мамы.

Там поле, небо и стога,

Хочу туда,— о, километры!

Меня ведь свалят с ног снега,

Сведут с ума ночные ветры!

Но я смогу, но я смогу

По доброй воле

Пробить дорогу сквозь пургу

В зверином поле!..

Кто там стучит? Уйдите прочь!

Я завтра жду гостей заветных...

А может, мама? Может, ночь —

Ночные ветры?

В письме Глебу Горбовскому Рубцов писал: «Сижу сейчас, закутавшись в пальто и спрятав ноги в огромные рваные старые валенки, в одной из самых старых и самых почерневших избушек селения Никольского — это лесистый и холмистый, кажущийся иногда совершенно пустынным, погруженный сейчас в ранние зимние сумерки уголок необъятной, прежде зажиточной и удалой Вологодской Руси. Сегодня особенно громко и беспрерывно воют над крышей провода, ветер дует прямо в окна, и поэтому в избе холодно и немного неуютно, но сейчас тут затопят печку, и опять станет тепло и хорошо. Я уже пропадаю здесь целый месяц. Особенного желания коротать здесь зиму у меня нет, так как мне и окружающим меня людям поневоле приходится вмешиваться в жизнь друг друга, иначе говоря, нет и здесь у меня уединения и покоя, и почти поисчезли и здесь классические русские люди, смотреть на которых и слушать которых — одна радость и успокоение...»

Вместе с ощущением безнадежности нарастало и непонимание в семье. «...Такое ощущение,— жалуется Рубцов в письме С. Куняеву,— будто мне все время кто-то мешает и я кому-то мешаю, будто я перед кем-то виноват и передо мной тоже...» Трудно жить с человеком, душу которого часто сжигает творческий непокой.

Я уеду из этой деревни...

Будет льдом покрываться река,

Будут ночью поскрипывать двери,

Будет грязь на дворе глубока.

Мать придет и уснет без улыбки...

И в затерянном сером краю

В эту ночь у берестяной зыбки

Ты оплачешь измену мою.

Так зачем же, прищурив ресницы,

У глухого болотного пня

Спелой клюквой, как добрую птицу,

Ты с ладони кормила меня?

Слышишь, ветер шумит по сараю?

Слышишь, дочка смеется во сне?

Может, ангелы с нею играют

И под небо уносятся с ней...

Не грусти! На знобящем причале

Парохода весною не жди!

Лучше выпьем давай на прощанье

За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою как разные птицы!

Что ж нам ждать на одном берегу?

Может быть, я смогу возвратиться,

Может быть, никогда не смогу.

Ты не знаешь, как ночью по тропам

За спиною, куда ни пойду,

Чей-то злой, настигающий топот

Все мне слышится, словно в бреду.

Но однажды я вспомню про клюкву,

Про любовь твою в сером краю

И пошлю вам чудесную куклу,

Как последнюю сказку свою.

Чтобы девочка, куклу качая,

Никогда не сидела одна.

— Мама, мамочка! Кукла какая!

И мигает, и плачет она...

Зимой Рубцов уехал в Вологду на областной семинар начинающих литераторов, а оттуда – в Москву, хлопотать о восстановлении в институте. В январе его восстановили, но только на заочном отделении, которое он закончил в мае 1969 г. Проследить все скитания тридцатилетнего Рубцова не представляется возможным. Во многих воспоминаниях о нем можно найти сетования на замкнутость Рубцова, на то, что он мог, например, выйти из комнаты и, никому не сказав ни слова, уехать на вокзал и отправиться в Вологду, в деревню.

Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле - по селам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться.

Привет, Россия - родина моя!
Сильнее бурь, сильнее всякой воли
Любовь к твоим овинам у жнивья,
Любовь к тебе, изба в лазурном поле.

За все хоромы я не отдаю
Свой низкий дом с крапивой под оконцем...
Как миротворно в горницу мою
По вечерам закатывалось солнце!

Как весь простор, небесный и земной,
Дышал в оконце счастьем и покоем,
И достославной веял стариной,
И ликовал под ливнями и зноем!..

Отношения с семьей в Никольском к этому времени окончательно разладились. Глупо было бы осуждать Генриэтту Михайловну или ее мать Александру Александровну за их отношение к Рубцову. И помощи от него для семьи не было, и характер был, мягко говоря, нелегкий. Рубцов понимал это, но понимал по-своему: «Я проклинаю этот божий уголок за то, что нигде здесь не подработаешь, но проклинаю молча, чтоб не слышали здешние люди и ничего обо мне своими мозгами не думали. Откуда им знать, что после нескольких (любых, удачных и неудачных) написанных мной стихов мне необходима разрядка – выпить и побалагурить».

Когда за окном потемнело,

Он тихо потребовал спички

И лампу зажег неумело,

Ругая жену по привычке.

И вновь колдовал над стаканом,

Над водкой своей, с нетерпеньем...

И долго потом не смолкало

Его одинокое пенье.

За стенкой с ребенком возились,

И плач раздавался и ругань,

Но мысли его уносились

Из этого скорбного круга...

И долго без всякого дела,

Как будто бы слушая пенье,

Жена терпеливо сидела

Его молчаливою тенью.

И только когда за оградой

Лишь сторож фонариком светит,

Она говорила: — Не надо!

Не надо! Ведь слышат соседи!—

Он грозно вставал,

как громила,

— Я пью,— говорил,— ну и что же?—

Жена от него отходила,

Воскликнув: — О господи боже!.. —

Меж тем как она раздевалась

И он перед сном раздевался,

Слезами она заливалась,

А он соловьем заливался...

Можно только догадываться, как пугала близких Рубцова его способность сознавать свою неправоту, мучиться ею, и тем не менее утверждать в жизни. И дело тут не в какой-то угрюмой озлобленности Рубцова, а в неумении соразмерять свои слова и поступки с окружающим бытом. После ряда безуспешных попыток он словно бы забывает о том, что нужно устраиваться в жизни, и не предпринимает ничего, свыкнувшись с мыслью, что только в своих стихах и может он существовать.

Давай, земля,

Немножко отдохнем

От важных дел,

От шумных путешествий!

Трава звенит?

Волна лениво плещет,

Зенит пылает

Солнечным огнем!

Там, за морями,

Полными задора,

Земля моя,

Я был нетерпелив,-

И после дива

Нашего простора

Я повидал

Немало разных див!

Но все равно,

Как самый лучший жребий,

Я твой покой

Любил издалека,

И счастлив тем,

Что в чистом этом небе

Идут, идут,

Как мысли, облака...

И я клянусь

Любою клятвой мира,

Что буду славить

Эти небеса,

Когда моя

Медлительная лира

Легко свои поднимет паруса!

Вокруг любви моей

Непобедимой

К моим лугам,

Где травы я косил,

Вся жизнь моя

Вращается незримо,

Как ты, Земля,

Вокруг своей оси...

К концу 60-х жизнь поэта с внешней точки зрения более или менее наладилась. Осенью 1967 г. вышла его книга «Звезда полей. И он почувствовал, что становится знаменитым. В Вологде он обрёл постоянное пристанище и заработок. В 1968 г. его приняли в Союз писателей. В этом же году он получил своё первое жильё – комнатку в рабочем общежитии, где кроме него были ещё два жильца. Неожиданным и неловким был окончательный разрыв с женой. Рубцов хотел забрать семью в Вологду, но из-за жилищных условий сделать это не удалось. Генриетта Михайловна обратилась в суд о взыскании алиментов, но, узнав, что будет начислено пять рублей в месяц, прекратила судебное дело. Но примирение не состоялось. В однокомнатную квартиру на улице Яшина, полученную после стольких мытарств в 1969 г., Рубцов въезжал свободным от семейных обязательств человеком. В этом же году он окончил институт и получил диплом. В сентябре его зачисли в штат «Вологодского комсомольца». Незаметно дела налаживались, но уже кончалась сама жизнь...

Улетели листья с тополей –

Повторилась в мире неизбежность...

Не жалей ты листья, не жалей,

А жалей любовь мою и нежность!

Пусть деревья голые стоят,

Не кляни ты шумные метели!

Разве в этом кто-то виноват,

Что с деревьев листья улетели?

Последний год жизни Рубцова заполнен романом с Людмилой Дербиной. Эта трагическая любовь двух поэтов, наверно, будет ещё долго будоражить умы читающей публики. И чем дальше в прошлое уходит та страшная крещенская ночь 1971 года, тем ниже градус общественного гнева, адресованного Людмиле, тем больше стремления понять, почему их встреча была роковой. «Два соловья не могут петь на одном кусту, это исключено», - писал Людмиле поэт Виктор Боков, размышляя над её воспоминаниями о Рубцове…

Летом 1969 года Людмила Дербина, отправляясь из Воронежа, где она тогда жила, к родителям, в Архангельскую область, решила заехать в Вологду, чтобы поклониться поэту Николаю Рубцову. Она только что прочла его сборник «Звезда полей» и пришла в восторг. Несколько лет назад они встречались в Москве, возможно, он ее помнит. Ей уже около тридцати, была замужем, разошлась. Мыкалась с ребенком по частным квартирам, живя на нищенскую зарплату библиотекаря. Она сама писала стихи, уже вышла в Воронеже ее первая книжка. Она любила поэзию и сумела оценить крошечный сборничек Рубцова, как оценили его многочисленные любители поэзии. Она очень мало знала о нем. Не знала, что он был женат (хоть и «без записи»), что у него дочка, не знала, на что он живет (от гонорара до гонорара порой без копейки). Что он пьет, она знала, но кто в России не пьет? Да и какое ей было до этого дело — ведь ей не замуж за него выходить. Но судьба распорядилась иначе: она сводила их всё время, пока, наконец, не свела. Они выросли в соседних областях. И он, и она любили деревню, но рвались из неё – и вырвались, чтобы возвращаться туда снова и снова. Настоящая встреча произошла в Вологде.

Что она для него значила? Рубцов был невысокого мнения о женщинах. И вдруг, как дар небес, — женщина не только молодая и красивая, но такая, с которой можно говорить о Лермонтове, Есенине, Ахматовой, о Толстом и Бальзаке, о красоте рек, лесов и храмов, которой можно читать стихи и она слышит и понимает... Ей казалось, что он хотел подавить ее как личность, что хотя и хвалил ее стихи, но относился к ее творчеству без должного уважения: «Ему нравились мои стихи, но он хотел видеть во мне просто женщину... Он ущемлял меня как поэтессу, мешал мне сосредоточиться, серьезно работать», — считала она тогда. Может, эти черты, скорее мужские при женственности облика и привлекали Рубцова. Осенью 69-го Дербина переехала в Вологду и поселилась с дочерью в деревне Троице в двух километрах от города, где устроилась в библиотеку. Это была странная и мучительная любовь. «Я стала его постоянной болью, невыносимой мукой, его тоской, его мечтой, «каплей радости в объеме бесконечной работы, тревог и горечи. В сущности, к его постоянному страданию, которое он нес в себе, я добавила еще и превратила его бытие в какое-то сумасшествие. Теперь я знаю, сколько бессонных ночей провел он в одиночестве, выплакивая тихие, никем не видимые слезы, произнося в пространство нежные, горькие упреки ко мне, когда я убегала от него в очередной раз. Но тогда я об этом не думала. Все заслоняла моя собственная обида. Мы были в гибельном тупике: невозможно расстаться, но и жить вместе тоже невозможно».

Ветер всхлипывал, словно дитя,

За углом потемневшего дома.

На широком дворе, шелестя,

По земле разлеталась солома...

Мы с тобой не играли в любовь,

Мы не знали такого искусства,

Просто мы у поленницы дров

Целовались от странного чувства.

Разве можно расстаться шутя,

Если так одиноко у дома,

Где лишь плачущий ветер-дитя

Да поленница дров и солома.

Если так потемнели холмы,

И скрипят, не смолкая, ворота,

И дыхание близкой зимы

Все слышней с ледяного болота...

«Когда сшибаются в поединке любви две стихии, две бродяжьих поэтических души, терзаемые демонами гордыни, это уже таит в себе опасность. А тут еще его неистребимая тяга к пьянству!» Рубцов пил – и пил без меры. С удесятерённой разрушительной силой трепал алкоголь его худенькое тщедушное тело, - кошмарами застилал мозг, с ним рядом было страшно жить, он был непредсказуем. После очередного публичного скандала, учинённого Рубцовым, бюро вологодского обкома партии всерьёз обсуждало направление его в лечебно-трудовой профилакторий. Не отправили, но и ничего другого не сделали. И Дербина тоже ничего не смогла. Надеялась, что он сам найдёт в себе силы. Уговаривала, упрекала, бранила. «Мне казалось, будто я несу непосильную физическую тяжесть и однажды не выдержу. Хотела справиться в одиночку, сама, металась, искала выход, и кончалось тем, что во время его очередного психоза убегала, буквально, уносила ноги. Да, он был опасен, взрывчат, в нем развилась боязнь людей, подозрительность к ним, он стал страдать манией преследования. Он был болен! А я обижалась, не понимая всю трагичность нашего с ним положения, обижалась и сердилась на него, как на здорового».

Рубцов ничего не мог сделать с собой. «Я пропил уже тома своих стихов», - говорил он. Беспочвенная ревность, боязнь измены, болезненная подозрительность, озлобленность – всё это делало жизнь Рубцова ежедневной невыносимой мукой для него и для Людмилы. Драки, оскорбления, слезы, раскаяние, клятвы, а потом всё — с начала. Она убегала, пряталась, уезжала. Он вновь и вновь разыскивал ее, забрасывал письмами и телеграммами, приводил, привозил: «Я знаю: то, что есть между нами, держится только на моём чувстве к тебе. Я не заблуждаюсь! Но я иду даже на это…»

Я забыл, что такое любовь,

И под лунным над городом светом

Столько выпалил клятвенных слов,

Что мрачнею, как вспомню об этом.

И однажды, прижатый к стене

Безобразьем, идущим по следу,

Одиноко я вскрикну во сне

И проснусь, и уйду, и уеду...

Поздно ночью откроется дверь,

Невеселая будет минута.

У порога я встану, как зверь,

Захотевший любви и уюта.

Побледнеет и скажет:- Уйди!

Наша дружба теперь позади!

Ничего для тебя я не значу!

Уходи! Не гляди, что я плачу!..

И опять по дороге лесной

Там, где свадьбы, бывало, летели,

Неприкаянный, мрачный, ночной,

Я тревожно уйду по метели...

Она вернулась поздней осенью 1970 года, и оба решили: навсегда. «Я обречена, потому что мне с ним не расстаться, я не могу его бросить. Это равносильно тому, как если бы бросить больного ребенка. Бросить его, это, значит, оторвать его от себя с клочьями кожи, с кусками мяса, с кровью сердца». Перед новым 1971 годом они поссорились. Дербина уехала, Рубцов остался один. В который раз он попытался укрыться от вползающего в него смертного холода в своих стихах. Но и стихи уже не согревали его:

Окно, светящееся чуть.

И редкий звук с ночного омута.

Вот есть возможность отдохнуть.

Но как пустынна эта комната!

Мне странно кажется, что я

Среди отжившего, минувшего,

Как бы в каюте корабля,

Бог весть когда и затонувшего,

Что не под этим ли окном,

Под запылённою картиною

Меня навек затянет сном,

Как будто илом или тиною.

За мыслью мысль - какой-то бред,

За тенью тень - воспоминания,

Реальный звук, реальный свет

С трудом доходят до сознания.

И так раздумаешься вдруг,

И так всему придашь значение,

Что вместо радости - испуг,

А вместо отдыха - мучение...

Понимал ли сам поэт, что его жизнь идёт к концу? Хорошо понимал! Это глубоко осознанное понимание неотвратимости приближающейся смерти предельно ясно выражено им в стихах. Рубцов всегда много писал о смерти, но так, как в последние месяцы жизни, - никогда…

До конца,

До тихого креста

Пусть душа

Останется чиста!

Перед этой

Жёлтой, захолустной

Стороной берёзовой моей,

Перед жнивой

Пасмурной и грустной

В дни осенних

Горестных дождей,

Перед этим

Строгим сельсоветом,

Перед этим

Стадом у моста,

Перед всем

Старинным белым светом

Я клянусь:

Душа моя чиста.

Пусть она

Останется чиста

До конца,

До смертного креста!

Незадолго до смерти поэт точно предсказал её:

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полным:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый,

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

Сам не знаю, что это такое...

Я не верю вечности покоя.

Людмила вернулась в Вологду 5 января 1971 года и сразу с вокзала поехала к Рубцову. Он был один. Открыл дверь и сразу лег на диван. Оказалось, что накануне у него был сердечный приступ. «Я села на диван и, не стесняясь Рубцова, беззвучно заплакала. Он ткнулся лицом мне в колени, обнимая мои ноги, и все его худенькое тело мелко задрожало от сдерживаемых рыданий. Никогда еще не было у нас так, чтобы мы плакали сразу оба. Тут мы плакали, не стесняясь друг друга. Плакали от горя, от невозможности счастья, и наша встреча была похожа на прощанье...» Потом были долгие, почти бессвязные объяснения, потом примирение.

«Милая, милая, неужели тебе хочется, чтоб я страдал и мучился еще больше и невыносимее. Все последние дни я думаю только о тебе. Думаю с нежностью и страхом. Мне кажется, нас связала непонятная сила, и она руководит нашими отношениями, не давая, не оставляя никакой самостоятельности нам самим. Не знаю, как ты, а я в последнее время остро это ощущаю. Но что бы ни случилось с нами и как бы немилосердно не обошлась судьба, знай: лучшие мгновения были прожиты с тобой и для тебя. Упрекать судьбу не за что: изведена и, в сущности, исчерпана серьезная и незабываемая жизнь, какой не было прежде и не будет потом...»

8 января Рубцов и Людмила пошли в загс. Регистрация брака была назначена на 19 февраля, через месяц с небольшим. Когда они возвращались из ЗАГСа, он предложил отметить это событие (он не пил перед этим десять дней). Дербина вместе с Рубцовым сходила в ЖКО и подала заявление на прописку. Стала подыскивать место в городской библиотеке. Рубцов собирался до свадьбы съездить в Москву. А после вдвоём с женой отправиться в дом творчества. Он всегда жил больно и трудно. Даже и не жил, а продирался сквозь глухое равнодушие жизни, пытался докричаться до собеседников, но его не хотели слышать. И тогда Рубцов снимался с тормозов – вся спрессованная в нём энергия, с пронзительной силой выплёскивающаяся в стихах, рвалась наружу, громоздя химеры пьяного бреда. Угадать, во что они выльются, оказывалось невозможным. И невозможно было принять меры, чтобы как-то обезопаситься.

18 января Рубцов вместе с Людмилой отправился в жилконтору – её не прописывали к Рубцову, не хватало площади на ребёнка. Рубцов вспылил, грозил, что будет жаловаться. «Идите… Жалуйтесь…» - равнодушно ответили ему, и Рубцов понял, что опять на его пути к счастью встаёт стена инструкций и правил, одолеть которую ему никогда не удавалось. Он выпил и сорвался. Вернувшись домой, Людмила застала пьяную компанию. Рубцов начал буйствовать, и все разошлись, избегая скандала. Незаметно, но неотвратимо разгоралась та роковая пьяная и страшная ночь. Рубцов накалялся и расходился всё больше…

«Где-то в четвертом часу я попыталась его уложить спать. Ничего не получилось. Он вырывался, брыкался, пнул меня в грудь. Я была, как до предела растянутая пружина, еще усилие, и пружина лопнет. Нельзя без конца попирать человеческое достоинство, в конце концов человек восстает! Нервное напряжение достигло своего апогея вместе с чувством обреченности, безысходности. Я подумала — вот сегодня он уедет в Москву, и я покончу с собой. Пусть он раскается, пусть поплачет, почувствует себя виноватым!

И вдруг он, всю ночь глумившийся надо мной, сказал как ни в чем ни бывало:

— Люда, давай ложиться спать. Иди ко мне.

— Ложись, я тебе не мешаю, — ответила я.

— Иди ко мне.

— Не зови! Я с тобой не лягу.

Тогда он подбежал ко мне, схватил за руки и потянул к себе в постель. Я вырвалась. Он снова, заламывая мне руки, толкал меня в постель. Я снова вырвалась и стала поспешно одевать чулки, собираясь убегать.

— Я уйду.

— Нет, ты не уйдешь! Ты хочешь меня оставить в унижении, чтобы надо мной все смеялись?! Прежде я раскрою тебе череп!

Он был страшен. Стремительно пробежав к окну, оттуда он ринулся в ванную. Я слышала, как он шарит под ванной рукой, ища молоток. Меня всю трясло, как в лихорадке. Надо бежать! Но я не одета! Однако животный страх кинул меня к двери. Он увидел меня, мгновенно выпрямился. В одной руке он держал ком белья (он взял его из-под ванны, когда искал молоток). Простынь вдруг развилась и покрыла Рубцова от подбородка до ступней ног. «Господи, мертвец!» — мелькнуло у меня в сознании. Одно мгновенье, и Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул меня обратно в комнату, роняя на пол белье. Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Та страшная сила, которая долго копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал. Набатом бухнуло мое сердце. «Нужно усмирить! Усмирить!» — билось у меня в мозгу. Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее своей и сильно укусила его за руку. Другой своей рукой, вернее, двумя пальцами правой руки, большим и указательным, я стала теребить его за горло. Он крикнул мне: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя! Люда, я тебя люблю!» Вероятно, он испугался меня, вернее, той страшной силы, которую сам же из меня вызвал. Вдруг неизвестно отчего рухнул стол, на котором стояли иконы, прислоненные к стене. На них мы ни разу не перекрестились, о чем я сейчас горько сожалею. Все иконы рассыпались по полу вокруг нас. Сильным толчком он откинул меня и перевернулся на живот. И тут, отброшенная его толчком, я увидела его посиневшее лицо и остолбенела. Он упал ничком, уткнувшись лицом в то самое белье, которое рассыпалось по полу при нашем падении. Я стояла над ним, приросшая к полу, пораженная шоком. Все это произошло в считанные секунды. Но я не могла еще подумать, что это конец. Теперь я знаю: мои пальцы парализовали сонные артерии, что его толчок был агонией, что, уткнувшись лицом в белье и не получая доступа воздуха, он задохнулся, потому что был без сознания. Совершилось зло. Один был в пьяной невменяемости, другая — отчаявшаяся, ожесточенная, обуреваемая дьявольской гордыней. Перед кем я тогда гордилась? Перед несчастным больным человеком!»

Она заявила на себя в милицию, сама сказала, что убила человека. Отношения мужчины и женщины далеко не всегда — идиллия. Это нередко, говоря словами поэта, «поединок роковой». У Николая Рубцова с Людмилой Дербиной этот поединок закончился трагедией. Дербину осудили за «умышленное убийство» на 8 лет лишения свободы. «Так должно было случиться. С этой мыслью я и проведу все годы в тюрьме. Зачем Рубцов втянул меня в свои отношения с Роком? Почему именно из моих рук вырвал он свою крещенскую смерть?»После пяти с половиной лет тюрьмы с подорванным здоровьем она вернулась к родителям в Вельск. Работала в библиотеке, потом перебралась в Ленинград. И снова библиотека. Издала за свой счёт книгу стихов «Крушина». Написала воспоминания о Рубцове. Горькая, исступлённая, трагическая и роковая любовь! «Злодейка – жизнь, а не Вы», - написал ей Евгений Евтушенко.

«Бог явил нам радость и чистоту в виде стихов Рубцова и взял обратно: недостойны. В ряду самых великих…» - сказал о нём Федор Абрамов. В родном городе Тотьме на берегу реки Сухоны разбит парк в честь поэта и воздвигнут памятник.

В Вологде начиная с 1998 года проходит открытый фестиваль поэзии и музыки «Рубцовская осень». В 1973 году на могиле Рубцова поставили надгробье – мраморную плиту с барельефом поэта. Внизу по мрамору бежит строчка его стихов: «Россия, Русь! Храни себя, храни!» Она звучит словно последнее завещание этой несчастной и бесконечно любимой стране, что не бережет ни своих героев, ни саму себя…