Илья Эренбург

27 января – 125 лет со дня рождения Ильи Эренбурга, военного корреспондента, писателя, поэта, журналиста, переводчика.

Знаете ли вы, что...

Илья Эренбург родился 27 января (14 по старому стилю) 1891 года в Киеве.

«1891 год… Какой далёкой кажется теперь эта дата! Россией правил Александр III. На троне Великобритании сидела императрица Виктория, хорошо помнившая осаду Севастополя, речи Гладстона, усмирение Индии… Если представить себе сейчас 1891 год, мир внешне настолько изменился, что кажется, прошла не одна человеческая жизнь, а несколько столетий. Париж обходился без световых реклам и без автомобилей. О Москве говорили «большая деревня». В Германии доживали свой век романтики, влюблённые в липы и в Шуберта. Америка была далеко, за тридевять земель», - напишет Эренбург в своей книге «Люди, годы, жизнь».

В Париже  Илья Эренбург познакомился с Лениным. «Юнцом наивным и восторженным прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уже на собрании в маленьком кафе «Avenue d’Orleans». Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазками на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь… Я попросил слова. Некая партийная девица, которая привела меня на собрание, в трепете шепнула: – Неужели вы будете возражать Ленину? Краснея и путаясь, я пробубнил какую-то пламенную чушь, получив в награду язвительную реплику самого Ленина» (И. Эренбург. «Тихое семейство». Новости дня. М. 1918, 27 марта.)

Его переводы из Франсуа Вийона стали классикой русской поэзии, и одно из четверостиший, «которое написал Вийон, приговорённый к повешению», в переводе Эренбурга любил и не раз повторял Владимир Маяковский:

Я – Франсуа, чему не рад.

Увы, ждёт смерть злодея,

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Удивительные пророчества Ильи Эренбурга даны в романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921 год!) Один из персонажей «ХХ», американский предприниматель мистер Куль, говоря о новом, ещё невиданном оружии, сказал, что это припасено для японцев, – за 24 года до бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Леонид Жуховицкий писал: «...Меня до сих пор потрясают полностью сбывшиеся пророчества из «Хулио Хуренито». Случайно угадал? Но можно ли было случайно угадать и немецкий фашизм, и его итальянскую разновидность, и даже атомную бомбу, использованную американцами против японцев. Наверное, в молодом Эренбурге не было ничего от Нострадамуса, Ванги или Мессинга. Было другое — мощный ум и быстрая реакция, позволявшие улавливать основные черты целых народов и предвидеть их развитие в будущем. В былые века за подобный дар сжигали на костре или объявляли сумасшедшим, как Чаадаева».

Инициалы героя романа складываются в ХХ – обозначение двадцатого века. В романе дана интересная мозаичная картина жизни Европы и России времён Первой мировой войны и революции. В первом издании книга вышла с предисловием Николая Бухарина, школьного товарища писателя. Впоследствии роман издавался без «ленинской» главы о том, как ХХ и Илья Эренбург посетили Великого инквизитора (читай – Ленина) в его резиденции в Кремле. Глава была восстановлена в тексте романа только в конце 80-х годов ХХ века.

А в романе-памфлете «Трест Д.Е. История гибели Европы» (1923) есть эпизод: огромные толпы людей, охваченные неведомой эпидемией и движимые необъяснимым инстинктом, идут к западной оконечности континента с призывным криком «Даёшь Европу!». Не напоминает вам это движение беженцев в современной Европе?

В конце тридцатых годов Илья Эренбург — военный корреспондент «Известий» в Мадриде — за испанскими событиями в его репортажах следил весь Советский Союз. Из статей И. Эренбурга в «Известиях» советские читатели получали не просто информацию о гражданской войне в Испании, — они узнавали, что несет человечеству фашизм.

Илья Эренбург - человек, внесший огромный вклад в борьбу с нацизмом. В годы Великой Отечественной войны был корреспондентом газеты «Красная звезда», писал для Совинформбюро. За его антифашистские статьи Адольф Гитлер лично распорядился поймать и повесить Эренбурга. Его публицистические статьи в газетах «Правда», «Известия», «Красная звезда» в годы Великой Отечественной войны поставили Илью Эренбурга в один ряд с Константином Симоновым и Михаилом Шолоховым.

Константин Симонов: «Мне рассказывали люди, заслуживающие полного доверия, что в одном из больших объединенных партизанских отрядов существовал следующий пункт рукописного приказа: «Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга». Это поистине самая короткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал».

«Оттепель» – так с «легкой руки» Ильи Эренбурга стали называть целую эпоху советской истории – после смерти Сталина, в 1954 году, в майском номере журнала «Знамя» была напечатана повесть «Оттепель», которая и дала название эпохе Хрущева и «шестидесятников».

Трёхтомник мемуаров «Люди, годы, жизнь» пользовался в 1960-е — 1970-е годы большой популярностью в среде советской интеллигенции. Это один из самых ярких мемуарных шедевров ХХ века. Эренбург познакомил молодое поколение со множеством выдающихся творцов человечества – от Модильяни и Пикассо до Эйнштейна и Диего Риверы, Эрнеста Хемингуэя, Бориса Пастернака, Максимилиана Волошина, способствовал публикациям как забытых (М. И. Цветаева, О. Э. Мандельштам, И. Э. Бабель), так и молодых авторов (Б. А. Слуцкий, С. П. Гудзенко).

«Среди советских писателей он был и оставался белой вороной. С ним единственным я поддерживала отношения все годы. Беспомощный, как все, он все же пытался что-то делать для людей. “Люди, годы, жизнь”, в сущности, единственная его книга, которая сыграла положительную роль в нашей стране» Надежда Мандельштам.

В жизни Ильи Эренбурга и Осипа Мандельштама есть удивительные совпадения. Например, дни рождений: Мандельштам — 15 января 1891, Варшава; Эренбург — 26 января 1891, Киев (даты по новому стилю). Последние слова Мандельштама, дошедшие из лагеря, где он умер, касались Эренбурга  - он попросил биолога Меркулова в случае освобождения зайти к Эренбургу и рассказать о его последних лагерных днях, потому что никто другой из советских писателей, исключая Шкловского, не принял бы в те годы такого посланца. А сказанное Эренбургом за день до смерти было о Мандельштаме, как рассказывает Б. А. Слуцкий о лежавшем с инфарктом Эренбурге: «Всего лишь за день до смерти он назвал Цветаеву и Мандельштама как самых близких, самых личных, самых пережитых им поэтов».

В марте 1966 года подписал письмо 13-ти деятелей советской науки, литературы и искусства в президиум ЦК КПСС против реабилитации И. В. Сталина.

Плакат с портретом Эренбурга работы Пабло Пикассо выпущен в Париже к выходу в 1948 году перевода романа «Буря»; в 1954-1955 годах он висел у Эренбурга дома. Илья Эренбург был одним из устроителей первой в СССР выставки работа Пабло Пикассо, которая экспонировалась в Москве в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в 1956 году.

Крылатая фраза «Увидеть Париж и умереть» принадлежит писателю Илье Эренбургу, он перефразировал античную фразу «Увидеть Рим и умереть», когда фотографировал парижан скрытой камерой для книги, чтобы передать весь колорит парижской жизни. Получилось полторы тысячи фотоснимков, лучшие из которых вошли в книгу «Мой Париж», изданную в 1931 году. Эта книга-фотоальбом после Второй мировой войны стала редкостью. В 1992 году режиссер Александр Прошкин снял фильм «Увидеть Париж и умереть».

31 августа 1967 Илья Эренбург скончался от инфаркта Проститься с писателем пришло, по разным данным, от 15 000 до 50 000 человек.

Илья Эренбург

...И вот уж на верхушках елок

Нет золотых и розовых огней.

Январский день, ты был недолог,

Короче самых хрупких дней.

Но прожигает этот ранний холод

Далекие загрезившие облака.

И мнится, где-то выше черных елок

И выше грузного дымка,

Где точен, холоден и ровен

Бескрылый лёт небесных стай,-

Застыла тоненькая струйка крови.

Гляди и бедный день припоминай!

Убей!

Как кровь в виске твоем стучит,

Как год в крови, как счет обид,

Как горем пьян и без вина,

И как большая тишина,

Что после пуль и после мин,

И в сто пудов, на миг один,

Как эта жизнь — не ешь, не пей

И не дыши — одно: убей!

За сжатый рот твоей жены,

За то, что годы сожжены,

За то, что нет ни сна, ни стен,

За плач детей, за крик сирен,

За то, что даже образа

Свои проплакали глаза,

За горе оскорбленных пчел,

За то, что он к тебе пришел,

За то, что ты — не ешь, не пей,

Как кровь в виске — одно: убей!

Был тихий день обычной осени.

Я мог писать иль не писать:

Никто уж в сердце не запросится,

И тише тишь, и глаже гладь.

Деревья голые и черные -

На то глаза, на то окно,-

Как не моих догадок формулы,

А все разгадано давно.

И вдруг, порывом ветра вспугнуты,

Взлетели мертвые листы,

Давно истоптаны, поруганы,

И все же, как любовь, чисты,

Большие, желтые и рыжие

И даже с зеленью смешной,

Они не дожили, но выжили

И мечутся передо мной.

Но можно ль быть такими чистыми?

А что ни слово - невпопад.

Они живут, но не написаны,

Они взлетели, но молчат.

Вдруг — среди дня — послушай —

Где же ты?

Не камни душат —

Нежность.

Розовое облако. Клекот беды.

Что же — запыхавшись, паровозом

Обегать поля?— Даже дым

Розов.

Можно задыхаться от каких-то мелочей,

И камень — в клочья,

От того — чей

Почерк?

Это, кажется, зовут «любовью» —

Руку на грудь, до утра,

Чтоб на розовом камне — простая повесть

Утрат.

Вокзальная нежность. Вагона скрип.

И как человек беден!—

Ведь это же цвет другой зари —

Последней.

Вере Инбер

В тихих прудах печали,

Пугая одни камыши,

Утром купались

Две одиноких души.

Но в полдень, когда влага застыла,

И тревогой затмились леса,

И в небе полуденном скрылась

Первых видений роса,

Одна из них, жадно ныряя,

Коснулась ровного дна,

И долго ждала другая,

Кругами воды смущена.

Из-за деревьев и леса не видно.

Осенью видишь, и вот что обидно:

Как было много видно, но мнимо,

Сколько бродил я случайно и мимо,

Видеть не видел того, что случилось,

Не догадался, какая есть милость —

В голый, пустой, развороченный вечер

Радость простой человеческой встречи.

Ленинград

Есть в Ленинграде, кроме неба и Невы,

Простора площадей, разросшейся листвы,

И кроме статуй, и мостов, и снов державы,

И кроме незакрывшейся, как рана, славы,

Которая проходит ночью по проспектам,

Почти незримая, из серебра и пепла,-

Есть в Ленинграде жесткие глаза и та,

Для прошлого загадочная, немота,

Тот горько сжатый рот, те обручи на сердце,

Что, может быть, одни спасли его от смерти.

И если ты - гранит, учись у глаз горячих:

Они сухи, сухи, когда и камни плачут.

О Москве

Есть город с пыльными заставами,

С большими золотыми главами,

С особняками деревянными,

С мастеровыми вечно пьяными,

И столько близкого и милого

В словах: Арбат, Дорогомилово...

Верность

Жизнь широка и пестра.

Вера - очки и шоры,

Вера двигает горы,

Я - человек, не гора.

Вера мне не сестра.

Видел я камень серый,

Стертый трепетом губ.

Мертвого будит вера.

Я - человек, не труп.

Видел, как люди слепли,

Видел, как жили в пекле,

Видел - билась земля.

Видел я небо в пепле.

Вере не верю я.

Скверно? Скажи, что скверно.

Верно? Скажи, что верно.

Не похвальбе, не мольбе,

Верю тебе лишь, Верность,

Веку, людям, судьбе.

Если терпеть без сказки,

Спросят - прямо ответь,

Если к столбу, без повязки,-

Верность умеет смотреть.

Я бы мог прожить совсем иначе,

И душа когда-то создана была

Для какой-нибудь московской дачи,

Где со стенок капает смола,

Где идешь, зарею пробужденный,

К берегу отлогому реки,

Чтоб увидеть, как по влаге сонной

Бегают смешные паучки.

Милая, далекая, поведай,

Отчего ты стала мне чужда,

Отчего к тебе я не приеду,

Не смогу приехать никогда?..

Илья Эренбург