Виртуальное заседание клуба «Поэтическая среда»
Их называли «Мальчики державы», «поколение
добровольцев», «мальчики
двадцатого года», «мальчики сороковых», кто-то назвал «смертники державы».
Это все о поколении, вошедшем в
жизнь в 1917-1927 годы. Родившиеся уже при советской власти, они выросли и
сформировались с верой в
построение невиданного прежде общества и готовились жить при коммунизме. Пионеры во всем, первое поколение граждан
СССР, поколение, создававшее себя само.
На них не лежал груз пережитков
прошлого, они не должны были отмываться от его пятен. Им нечего было сравнивать
прошлое и настоящее. Их мироощущение, эмоциональные порывы, оптимизм и
уверенность в будущем – естественные для 16-20-летних – не были искажены
«кривыми зеркалами» истории. Они – единственное поколение, без скепсиса,
искренне воспринимавшее все, что говорилось с трибун. Все, что они делали, все,
что писали, все, о чем пели, – это их жизнь, их понимание жизни, ими намеченный
маршрут. Юноши и девушки предвоенной поры
были захвачены грандиозностью свершавшихся событий, современниками которых
являлись. Братское единство со всем человечеством, грядущее всемирное счастье,
которое строится с нуля, с чистого листа. Весь мир-родня и все они – «шарземцы».
И ночь, созвездьями
пыля,
Уйдет, строкой
моей осев,
На Елисейские
поля
По
Ленинградскому шоссе. (П.Коган)
Смелые, авантюрно-оптимистичные, свободные в мыслях, сильные
духом, «мальчики державы» не испытали страха, который вошел с «большим
террором» в повседневную жизнь их родителей. У Кульчицкого репрессирован отец.
У Всеволода Багрицкого – мать. У Смоленского отец расстрелян. Но вера в
Революцию у этого поколения сидела так глубоко, что ее невозможно было
поколебать ничем. Убеждение, что беспощадность есть главный метод революционного
действия, ни у кого из них сомнений не вызывал. Самым притягательным
источником исторической эстетики для них была Гражданская война: с её
бесшабашностью, каким-то диким размахом, отчаянием и гибельной красотой. Щорс и
Котовский стали их героями.
Самое
страшное в мире -
Это быть
успокоенным.
Славлю
солдат революции,
Мечтающих
над строфою,
Распиливающих
деревья,
Падающих
на пулемет! (М. Кульчицкий).
Вера в идеал, убежденность
в том, что только в их стране «вольно дышит человек» формировала их судьбы.
Моральная готовность к защите Родины – еще одно отличие того поколения. Психологически
они взрослели быстрее, чем все следующие поколения. Они делали только первые
шаги, входя в литературу. Незамеченные «руководителями», писали так искренне,
без оглядки, как никто после них. Они
вдохнули воздух свободы, и свободными были их слова и поступки. Эти мальчики входили в мир с такою жаждой жизни, что,
казалось, «жизнь не имела потолка». Как будто чувствовали, какой короткой будет
эта жизнь, и стремились успеть сделать как можно больше. У них у всех
был единый путь в поэзию, к несчастью, оказавшийся
недолгим, ставший фронтовой дорогой. И многие молодые поэты разделили
судьбу тысяч своих сверстников. Простыми солдатами, в лучшем случае –
лейтенантами – они полегли на полях сражений Великой Отечественной войны и покоятся в братских могилах – под Сталинградом,
Смоленском, Новороссийском, на Карельском перешейке. Константин Кузьминский писал: «Символом нашего времени стало поколение погибших... Три выпуска Литинститута
погибло в первые два месяца войны». Из каждых ста
мальчиков того поколения лишь троим судьба оставила шанс – дожить и договорить.
Такой статистики нет у других поколений.
Мальчики державы, «якобинцы», романтики, люди будущего…
Их поэзия была романтической в самом высоком смысле слова. Это потом романтику
низведут до агитации и пропаганды. А тогда она воспринималась всерьёз. Характер
этой романтики – «Романтика
– это будущая война, где победим мы», – определил их сверстник, критик
Михаил Молочко, погибший в 1940-м в снегах Карелии. «Работа в степени
романтики – вот что такое коммунизм!» – гениально точно определил Михаил
Кульчицкий. Этому
талантливому поколению, несмотря на несправедливость судьбы и прерванную песню,
удалось сказать многое о времени и о себе. Стихотворение «Мы», написанное Н.
Майоровым в 1940-м году, вошло в антологии, альманахи, тематические сборники XX века и нового –
XXI. Без него трудно представить поколение поэтов-фронтовиков,
творческий путь которых начался в конце 30-х годов. С него начинается
знакомство с поэтическим наследием не только Николая Майорова, но и всей плеяды
молодых поэтов, погибших на войне. Предвоенные годы были на поэтов
необычайно «урожайными» – так всегда бывает в преддверии исторических бурь. В предвоенной Москве было множество молодых поэтов,
признанных и неизвестных, хорошо звавших друг друга. Вот так вошел в литературу
новый герой времени, не одиночка, а целое «мы – поколение», о котором Сергей Наровчатов говорил: «Наше поколение не выдвинуло великого поэта, но все вместе оно стало таким».
Кто они,
выразившие судьбу, мировоззрение, настроения этого поколения, его убежденность
в будущем счастье, в том, что эта война – последняя, бескомпромиссную
наивность, веру, с которой тем, кто выжил, потом пришлось что-то делать. Павел
Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров, Михаил Луконин, Борис Слуцкий, Давид
Самойлов, Сергей Орлов, Борис Смоленский, Всеволод Багрицкий, Юлия Друнина,
Булат Окуджава, всех и не перечислишь.
Я
вспоминаю Павла, Мишу,
Илью,
Бориса, Николая.
Я сам
теперь от них завишу,
Того
порою не желая.
Они
шумели буйным лесом,
В них
были вера и доверье.
А их
повыбило железом,
И леса
нет - одни деревья.
И вроде
день у нас погожий,
И вроде
ветер тянет к лету...
Аукаемся
мы с Сережей,
Но леса
нет, и эха нету.
А я все
слышу, слышу, слышу,
Их голоса
припоминая...
Я говорю
про Павла, Мишу,
Илью,
Бориса, Николая».– Почти рыдание – перечень тех, кого
…навеки приняла
Земля под сень своих просторов:
Кульчицкий, Коган и Майоров,
Смоленский, Лебский и Лапшин,
Борис Рождественский, Суворов -
В чинах сержантов и старшин,
Или не выше лейтенантов -
Созвездье молодых талантов,
Им всем по двадцать с небольшим… (Д. Самойлов)
А. Блок считал,
что именно поэту дано слышать голос из глубины мира. Все поэты – пророки. Не
потому ли в предвоенных стихах молодых авторов явственно зазвучало предчувствие
ранней гибели?
Я сегодня
весь вечер буду,
Задыхаясь
в табачном дыме,
Мучиться мыслями о каких-то людях,
Умерших очень молодыми,
Которые
на заре или ночью
Неожиданно
и неумело
Умирали,
не дописав неровных строчек,
Не
долюбив, не досказав, не доделав…
Это Борис
Смоленский.
И как будто отвечает Борису Николай Майоров:
Мы были высоки, русоволосы,
вы в книгах прочитаете, как миф,
о людях, что ушли, не долюбив,
не докурив последней папиросы.
Совпадение или закономерность? Очевидно, второе: перекличка
поэтов, детей одной эпохи. Отличительная особенность приведенных стихов:
«непрерывность», общность мысли, словно авторы ведут общую беседу, находясь
рядом. Удивительно, как они предчувствовали войну и свою гибель на ней! Павел
Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров – они вдруг разом заговорили о своей
неотвратимой смерти:
«На двадцать лет я младше века, но
он увидит смерть мою» (Михаил Кульчицкий, 1939); «Я не знаю, у какой заставы
вдруг умолкну в завтрашнем бою» (Николай Майоров,1940); «Когда-нибудь в
пятидесятых, художники от мук сопреют, пока изобразят их, погибших возле речки
Шпрее» (Павел Коган, 1940). Хотя куда
удивительнее было бы, если бы молодые – призывного возраста – поэты не
заметили, где и когда они живут. Их мысли – отражение
их времени, их личностей. Это
было время чистого патриотического энтузиазма. И стихи молодых поэтов были о
том же. И что им предстоит делать, они знали. Знали, что будут – вместе
со страной – воевать за неё.
Та линия, которую мы гнули,
Дорога, по которой юность шла,
Была прямою от стиха до пули –
Кратчайшим расстоянием была.
Недаром за полгода до начала
Войны
мы написали по стиху
На смерть друг друга.
Это означало,
Что знали мы.
И вот — земля в пуху,
Морозы лужи накрепко стеклят,
Трещат, искрятся, как в печи поленья:
Настали дни проверки исполненья,
Проверки исполненья наших клятв.
Не ждите льгот, в спасение не верьте:
Стучит судьба, как молотком бочар.
И Ленин учит нас презренью к смерти,
Как прежде воле к жизни обучал. (Б.
Слуцкий)
«В двадцать пять – внесённые в смертные реляции…» – тут Павел Коган ошибся: он сам,
Всеволод Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров погибли, не дожив до
этого возраста. И задолго до Победы. Семён Гудзенко умер в 1953-м, как и
напророчил: «Мы не от старости умрём, От старых ран умрём…».
Три фамилии всегда вспоминаются
первыми, когда заходит речь о погибших поэтах
этого поколения. Каждый из них мог стать
живым классиком отечественной поэзии ХХ века: совсем юные, едва переступившие
порог двадцатилетия, они уже были зрелыми художниками. Они были очень разными: неистовый Коган,
веселый Кульчицкий, задумчивый Майоров.
Павел Коган
за время своей короткой жизни не
увидел в печати ни одного стихотворения, подписанного его именем.
Блестящий знаток
поэзии, человек классической
культуры, он жил стихами. У него была поразительная память. Он знал
наизусть сотни стихотворений самых разных поэтов, не считая своих собственных.
Читал он их всегда вдохновенно. В 1936 году Коган поступил в Московский
институт истории, философии и литературы, где стал самым знаменитым поэтом. Первый
сборник его стихов увидел свет через 18 лет после его гибели. Чуть раньше
отдельные его стихотворения были опубликованы в периодике. Но ещё раньше его
имя стало известным благодаря песне, которая передавалась из уст в уста –
мятежной, штормовой «Бригантине». Той, что «поднимает паруса» в «флибустьерском
дальнем синем море». «Бригантина» стремительно распространилась и уже к 1945
году считалась студенческим гимном, а там и гимном геологов, и рыбаков, и
походников, – первая, как считается, бардовская песня. «Бригантина» Когана стала гимном шестидесятников, еще надеявшихся
очистить революционные идеалы. Иной раз не знали имени автора, но песню знали
наизусть и пели. Потому что это была песня об
абсолютной свободе и избавлении от лицемерных условностей. Судьба отпустила Павлу
Когану совсем немного времени на творчество. От него
осталось всего 44 стихотворения, многие стихи считались утраченными.
Вдохновленный революционной романтикой, фантазер и мечтатель, «человек с горящими глазами, полный идей и
движения». В его стихах – звезды, синий ветер, полет и тревога, ощущение
приближающейся бури и неотвратимой гибели.
Поэту
Эта
ночь раскидала огни,
Неожиданная,
как беда.
Так ли
падает птица вниз,
Крылья
острые раскидав?
Эта
полночь сведет с ума,
Перепутает
дни — и прочь.
Из
Норвегии шел туман.
Злая
ночь. Балтийская ночь.
Ты
лежал на сыром песке,
Как надежду
обняв песок.
То ль
рубин горит на виске,
То ль
рябиной зацвел висок.
Ах, на
сколько тревожных лет
Горечь
эту я сберегу!
Злою
ночью лежал поэт
На
пустом, как тоска, берегу.
Ночью
встанешь. И вновь и вновь
Запеваешь
песенку ту же:
Ах ты
ночь, ты моя любовь,
Что ты
злою бедою кружишь?
Есть на
свете город Каир,
Он
ночами мне часто снится,
Как
стихи прямые твои,
Как
косые ее ресницы.
Но,
хрипя, отвечает тень:
"Прекрати.
Перестань. Не надо.
В мире
ночь. В мире будет день.
И весна
за снега награда.
Мир
огромен. Снега косы,
Людям —
слово, а травам шелест.
Сын ты
этой земли иль не сын?
Сын ты
этой земле иль пришелец?
Выходи.
Колобродь. Атамань.
Травы
дрогнут. Дороги заждались вождя...
...Но
ты слишком долго вдыхал болотный туман.
Ты
верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя".
1937
Он мог бы остаться в живых, мог бы не идти на войну, тем более, что
из-за сильной близорукости он не был годен к военной службе. Но он сделал все
возможное, чтобы попасть на фронт, потому что отсиживаться в тылу противоречило
его принципам и его стихам. Да, у «мальчиков державы» были принципы, от которых
они не отступали ни при каких обстоятельствах. Окончив курсы переводчиков,
Коган отправляется на фронт. Характерен его разговор с поэтом Б. Слуцким перед
отъездом.
Коган
сказал: «Береги себя. Таким, как ты, на войне плохо». Слуцкий ответил «Таким,
как ты, на войне делать нечего».
Разрыв-травой,
травою повиликой
мы прорастем по
горькой, по великой
по нашей кровью
политой земле. (Из несохранившегося стихотворения)
С его знанием
немецкого языка он попадает в разведку. Войну Коган не поэтизировал. Он просто знал, что она будет и
с этим ничего нельзя поделать.
Военные
стихи П. Когана не сохранились. Возможно, их просто не было. Разве что вот это
«Лирическое отступление» из незаконченной поэмы — на грани мира и войны, жизни
и смерти:
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
...Мы были всякими. Но, мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они...
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки пробьемся мы!..
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я — патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю...
Но мы
еще дойдем до Ганга,
Но мы
еще умрем в боях,
Чтоб от
Японии до Англии
Сияла
Родина моя.
1940-1941
Не дошел до Ганга. Дошел до сопки Сахарной под Новороссийском. Он и сам не сомневался в том, что не вернется с войны: «…я с нее не вернусь,
с проклятой». Погиб 23 сентября 1942 года во время разведывательного рейда. Ему было 24 года.
Похоронен на склоне горы Безымянной, у самого моря. Первый сборник его стихов
«Гроза» вышел в 1960 году. Павел Коган остался бы в
памяти поколений, если бы написал только знаменитое «Я с детства не любил овал,
я с детства угол рисовал», но на могиле погибшего в бою Павла Когана написано
другое: «Здесь лежит автор «Бригантины».
Михаил Кульчицкий в отличие от Павла Когана успел
опубликовать сравнительно много стихов за отмеренные ему двадцать два года жизни.
Начиная с
пионерских газет и журналов и заканчивая толстым литературным «Октябрем», где
за три месяца до войны были напечатаны отрывки поэмы «Самое такое». Сборник
стихов вышел в 1939 году в Харькове. Любовь к поэзии у него возникла очень рано, стихи ему даже
снились. Преподаватели
и сокурсники в Литературном институте воспринимали Михаила Кульчицкого, как
явление крупное и обещающее. Надежды подавали многие, но уверенность в их
исполнении колебалась. Серьезный талант Кульчицкого, его масштабность, поэтическая
зрелость, самостоятельность мышления сомнений не вызывали. Одарён он был
стихийно, образность являлась его природным свойством, ощущение слова –
врожденным. В годы учебы он упрямо ищет свои слова, свои образы, свои мысли.
Уже опять
к границам сизым
составы
тайные идут,
и
коммунизм опять так близок –
как в
девятнадцатом году.
А туча
виснет. Слава ей
Не будет
синим ртом пропета.
Бывает
даже у коней
В бою
предчувствие победы...
Наперевес
с железом сизым
И я на
проволку пойду,
И
коммунизм опять так близок,
Как в
девятнадцатом году.
И.
Сельвинский, Н. Асеев, С. Кирсанов, П. Антокольский пророчили ему будущее
эпического поэта масштаба Маяковского. Кульчицкий даже внешне чем-то был похож
на него: большого роста, широк в плечах, хорошо сложен. Так же как и Маяковский,
Кульчицкий был резок, неожиданен, отчетлив. Но в
отличие от молодого Маяковского, Кульчицкий меньше увлекался стилем, формой, не
так стремился удивить и шокировать. Иногда создается впечатление, что
Кульчицкий чувствовал, что его ждет короткий век, и он спешил высказаться.
Высокохудожественной
строчкой
не хромаете,
вы
отображаете
удачно
дач лесок.
А я –
романтик.
Мой стих
не зеркало –
но
телескоп.
К
кругосветному небу
нас мучит
любовь:
боев
за
коммуну
мы
смолоду ищем.
За
границей
в каждой
нише
по
нищему,
там небо
в крестах самолетов –
кладбищем,
и земля
все в крестах
пограничных
столбов.
Я
романтик –
не рома,
не
мантий, –
не так.
Я
романтик разнаипоследних атак!
Ведь
недаром на карте,
командармом
оставленной,
на еще
разноцветной карте за Таллином
пресс-папье
покачивается, как танк.
Того
литературного наследия, которое он после себя оставил, уже хватает, чтобы
говорить о нем как о явлении в русской, советской поэзии, как о зрелом,
вдумчивом, состоявшемся мастере. Оптимист
с хорошим чувством юмора, он говорил о себе: «Я самый счастливый на свете!» В первый
же день войны Михаил Кульчицкий явился в военкомат с заявлением. Представить
себя вне этой войны он не мог. Он даже заранее постригся наголо, но на фронт
его не направили, пришлось вернуться в Литинститут. «С
такими лицами в наше время погибают», – записывает его однокашник – поэт Д
Самойлов. Сам Кульчицкий настроен иначе. Ему весело. Поднявшись дежурить на
крышу во время немецкого налета, он выбрасывает в ящик с песком зажигалки и
пляшет. В середине декабря 1942 года окончил
пехотно-миномётное училище, получил звание младшего лейтенанта, должность
командира миномётного взвода и ушел на фронт. Общая тетрадь большого размера, куда Михаил Кульчицкий
записывал свои стихи и прозу в 1940-42 годах, до сих пор не найдена. Как и
чемодан с рукописями. Перед отъездом Михаил ходил по Москве, пытаясь пристроить
чемодан у знакомых девушек. С началом войны Кульчицкий перестал писать, но за три недели
до гибели появилось стихотворение.
Мечтатель,
фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули
в каску безопасней капель?
И
всадники проносятся со свистом
вертящихся
пропеллерами сабель.
Я раньше
думал: "лейтенант"
звучит
вот так: "Налейте нам!"
И, зная
топографию,
он топает
по гравию.
Война -
совсем не фейерверк,
а просто
- трудная работа,
когда,
черна от
пота,
вверх
скользит
по пахоте пехота.
Марш!
И глина в
чавкающем топоте
до мозга
костей промерзших ног
наворачивается
на чeботы
весом
хлеба в месячный паек.
На бойцах
и пуговицы вроде
чешуи
тяжелых орденов.
Не до
ордена.
Была бы
Родина
с
ежедневными Бородино.
Его Бородино
стало село Трембачево Новопсковского района Луганской области. 19 января 1943
года Михаил Кульчицкий погиб при отражении прорыва танкового корпуса Манштейна
на Сталинград, на 24 году жизни. Казалось
бы, к смертям все привыкли, но в то, что не стало Кульчицкого, поверить не мог
никто. Один за другим появлялись люди, которые видели Мишу то в набитом вагоне,
то на Колыме, то среди военнопленных где-то в Европе. Борис Слуцкий, имевший в
Смерше «некоторые возможности», наводил справки. Для него гибель
Кульчицкого, которого он едва не боготворил, стала личной драмой. Он добивался
издания сборника погибшего друга, посвятил ему несколько стихов.
Похоронен Михаил
Кульчицкий в братской могиле. Мы не знаем, каких высот достиг бы Кульчицкий в
поэзии. Но он успел сотворить самое главное – себя. Сотворить столь талантливо,
что нельзя не ощутить реального тепла, прикасаясь к его поэзии, его судьбе.
Николай Майоров, автор
стихотворения, которое стало своеобразным манифестом «мальчиков державы»,
родился, как и многие из них, в разгар Гражданской, в 1919.
Мы
Есть в голосе моем звучание металла.
Я в жизнь вошел тяжелым и прямым.
Не все умрет, не все войдет в каталог.
Но только пусть под именем моим
потомок различит в архивном хламе
кусок горячей, верной нам земли,
где мы прошли с обугленными ртами
и мужество, как знамя, пронесли.
Мы жгли костры и вспять пускали реки
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
железом обозначены следы -
так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы — спросите жен!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
где нашей жизни ход изображен...
В школьные годы
Николай Майоров смущался, когда его причисляли к поэтам. А друзья шутили по
этому поводу и, заходя в книжный магазин, в его присутствии интересовались у
продавца, не вышла ли книга стихов известного поэта Николая Майорова. Блестяще
окончив среднюю школу, он поступает учиться на исторический факультет МГУ. Занятия в
университете Майоров сочетал с учебой в Литературном институте. И находил время
для постоянной работы над стихами. И очень много читал, знал наизусть поэтов
самых разных – Блока в Маяковского, Есенина и Багрицкого…
Он успел сделать
сравнительно немного: его литературное наследство – это сто страниц, три тысячи
машинописных строк. Но все это – настоящее.
Он очень рано осознал себя поэтом
своего времени – глашатаем того предвоенного поколения, которое приходило к
внутренней зрелости в конце 30-х годов. Он был
человеком, рожденным революцией. Таким людям, как он, революция открыла путь к
знаниям и большой культуре, к реализации своих творческих возможностей.
Руководитель
поэтического семинара П. Г. Антокольский писал о Майорове: «Николаю Майорову не приходилось искать себя
и свою тему. Его поэтический мир с самого начала был резко очерчен, и в
самоограничении он чувствовал свою силу». Главная тема творчества Майорова –
тема жизни, побеждающей смерть, тема мужества и бесстрашия, беспредельной
преданности долгу. Майоров много писал о любви. Его любовная лирика отличается
удивительной энергичностью и мужественностью честного в сильного человека,
остро ощущающего ритм земной жизни, ее радости и печали.
Одно художник в
сердце носит:
на глаз
проверенным мазком
пейзаж плашмя на
землю бросить
и так оставить.
А потом
все взвесить,
высчитать, измерить.
почти узнав,
почти поверив,
к концу опять в
безверье впасть.
И так все дни. И
с риском равным
Быть узнанным,
взглянуть в окно.
Весь мир принять
вдруг за подрамник,
В котором люди
- полотно.
И дать такую
волю кисти,
Так передать
следы земли,
Чтоб в полотне
живые листья
Шумели, падали,
цвели.
Когда началась
война, для Николая Майорова все было
предельно ясно – на фронт. Ему предлагали уехать в Ярославское военное училище.
Буквально в последнюю минуту отказался он и от возможности отправиться на фронт
с агитбригадой, куда его устроили было. Он выбрал бой, передовую. Он не мог
иначе. Близкая гибель рефреном, как и у всех поэтов-сверстников. У Когана:
«Умрем в боях». У Кульчицкого: «Упаду в бою». У Майорова: «Что гибель нам? Мы
даже смерти выше». Писал он много, но печатался редко, да и то, как правило, в
университетской многотиражке.
Не все
написанное Майоровым сохранилось, но и то, что уцелело и было опубликовано
посмертно, свидетельствует о том, что он обещал быть большим и самобытным
поэтом. В 1939 и 1940 годах Н. Майоров
пишет поэмы «Ваятель» и «Семья». Сохранились лишь отрывки из них. Целый чемодан
с рукописями пропал в годы войны. Было известно, что перед отправкой на фронт
Майоров занёс их одному из друзей. В одном из стихов Майоров мечтал, «чтобы
смерть застала у высот». Николай Майоров погиб во время первого большого
наступления советских войск – 8 февраля 1942 года.
Нам не дано
спокойно сгнить в могиле,
Лежим навытяжку
и приоткрыв гробы,
Мы слышим гром
предутренней пальбы,
Призыв охрипшей
полковой трубы
С больших дорог,
которыми ходили.
Мы все уставы
знаем наизусть.
Что гибель нам?
Мы даже смерти выше.
В могилах мы
построились в отряд
И ждем приказа
нового. И пусть
Не думают, что
мертвые не слышат,
Когда о них
потомки говорят.
Могила его
затерялась, место гибели точно не установлено. В похоронке было Баренцево, но
нет на Смоленщине места с таким названием. Потом уточнили – Баранцево, под
Гжатском. Деревенька в три избы, братская могила советских солдат, убитых в
конце зимы 1942 года. Но кто они – не известно. Вполне возможно, что один из
них и был Николай Майоров, политрук пулеметной роты 1106 стрелкового полка
331-й дивизии. В 60-е годы прах солдат был перенесен в мемориальный комплекс
села Карманово.
Пусть помнят те, которых мы не знаем:
Нам страх и подлость были не к лицу.
Мы пили жизнь до дна и умирали
За эту жизнь, не кланяясь свинцу.
1941 г.
Борис Смоленский. Один из многих. Один из всех, кто встретил опасность, не
отвернувшись, не прячась за чужие спины.
Хронология стихотворений молодого поэта коротка, как и его
жизнь. Первое из дошедших до нас «Моя песня бредет по свету...» датировано
1936-м годом, последние – 1940-м. Всего пять лет. Пять лет – много или мало? Пять
лет – четверть прожитой им жизни. Один из миллионов тех, «которые умерли очень
молодыми», «на заре или ночью, неожиданно и неумело».
Он мечтал стать капитаном дальнего плавания. Две стихии
захватили его – море и поэзия. Он пишет стихи, в которых бредит бурями и
парусами, выражает мечты о кораблях и океанах:
…Я капитан безумного фрегата,
Что на рассвете поднял якоря.
И в шторм ушёл и шёл через пассаты,
И клад искал, и бороздил моря.
Отбив рапиры прыгающих молний,
Сквозь мглу морей и штормовой раскат,
Он шёл в морях, расшвыривая волны
И мачтами срывая облака…
После школы поступил учиться на судостроительный факультет
Ленинградского института водного транспорта, во время учёбы плавал в полярных
морях. Он рассказывает, как на рейде в Кольском заливе видел старое судно с
обрубками мачт, которое, отслужив свой век, стоит на якорях, став угольным
складом для пароходов. «Вот такая у него
старость, – грустно заключает Смоленский, а потом добавляет: – Дай мне бог умереть где-нибудь в драке.
Нудно так доживать». Не случайно он дружил с Павлом Коганом, написавшим
«Бригантину», – слова из которой «надоело говорить и спорить» – стали
афористичными, и возможно, как утверждают исследователи литературы, именно
дружба с Борисом Смоленским, подвигла Павла Когана, написать эту песню. В
довоенные годы Борис Смоленский написал несколько десятков, романтических,
замечательных стихотворений, нигде не печатался, оставляя на потом.
Дата написания
большинства из сохранившихся стихов Бориса Смоленского – 1939-й год. Что волнует Бориса – одним словом не
ответить: весьма разнообразна тематика. Но главная тема-та же, что и у
большинства сверстников:
А если скажет
нам война: «Пора» -
Отложим
недописанные книги,
Махнём
«Прощайте» - гулким стенам институтов
И поспешим по
взбудораженным дорогам,
Сменив слегка
потрепанную кепку
На шлем бойца,
на кожанку пилота
И на бескозырку
моряка.
1939 г
Сколько могут
рассказать об авторе его стихи! Читатель не только слышит голос поэта, но и
представляет его характер. В восемнадцать-двадцать еще не врут, еще верят в
идеалы, еще исполнены душевных сил и ожиданий «все получится!»
Постижение мира и осознание
себя в нем – непрерывное движение духа, становление личности.
Всё тот же сон
И снова – дали,
И снова – тень,
и снова – свет,
И снова волны
разметали
Зарю на золотом
песке.
И боль ненужных
ожиданий,
И тишина. Тоска
без слов,
Тоска
несбыточных желаний
В тоске
неслаженных стихов.
1939 г
Ему свойственны
категоричность и мечтательность: «Я все отдам за взгляд большого неба, За
жизнь, как поцелуи на ветру».
Для него жизнь – это
непрерывное движение: «Вперед, чтоб землю знать, как глобус, И чтоб как
глобусом вертеть...».
Простор, бескрайний горизонт, солнце, ветер, жажда дороги – все
тревожило душу семнадцатилетнего автора. Жизнь представлялась медленно текущей
– поскорее бы стать взрослым. «И сердце, как солнце, над миром встает».
В начале 1941
года Бориса Смоленского призвали в Красную армию, на Белое море, в строительную
часть, на строительство аэродрома. Борис рассказывал в одном из писем: «Изредка отбросишь лопату, вытащишь из
кармана записную книжку, нацарапаешь две строки – и снова за работу. Так я
написал песню нашего батальона… и сейчас все роты ходят на работу под мою песню».
В одном отделении с Борисом Смоленским, оказывается поэт
Ярослав Смеляков. Позже он так опишет юного поэта: «Борис мне
казался иногда упавшим с Луны,
он даже и на марше наборматывал стихи. Когда не удавалось долго ни поесть, ни
попить и мы зарастали густой щетиной, он заскорузлыми пальцами вытаскивал свою
тетрадку и что-то кропал...» Борис мечтал попасть в действующую армию. «Иногда, когда я оглядываюсь назад, я
удивляюсь: сколько я успел впихнуть в эти 20 лет, – любому хватит на 30!..»
– писал Борис накануне своего двадцатилетия, 24 июля 1941 года.
Борис Смоленский был
зачислен во 2-ю лёгкую стрелковую бригаду, состоящую из ополченцев и остатков
запасного полка НКВД, которая вошла в состав 7-й армии, подчиненной
непосредственно Ставке. Последние дороги Бориса Смоленского – в составе
Медвежьегорской оперативной группы. Воспоминаний, документальных свидетельств о
военных действиях в Карелии, мало, как мало и тех, кто не погиб в той
«стратегической операции». Борис и его однополчане были обречены на смерть,
выполняя приказ Ставки для 7-й отдельной армии: задержать
продвижение противника. В ходе ожесточенных боев бригада потеряла почти весь
свой личный состав.
На фронте
Б.Смоленский готовил первую книгу стихов для Петрозаводского издательства. В
нее вошло и все, написанное им в1941 году: фрагменты поэмы о Гарсиа Лорке,
лирика, песня батальона, которая полюбилась однополчанам Смоленского, и многое
другое, о чем поэт упоминал в письмах домой. Но все это погибло вместе с ним:
16 ноября 1941 года Борис Смоленский пал смертью храбрых.
Похоронен Борис Смоленский в воинской братской могиле возле
посёлка Падун, Карелия.
Снова вижу солнечные ели я…
Мысль неуловима и странна –
За окном качается Карелия,
Белая сосновая страна.
Край мой чистый! Небо твоё синее,
Ясные озёрные глаза!
Дай мне силу, дай мне слово сильное
И не требуй, чтоб вернул назад.
Вырежу то слово на коре ли я
Или так раздам по сторонам…
За окном качается Карелия –
Белая сосновая страна.
1939 год. Петрозаводск
Всеволод Багрицкий, сын поэта Эдуарда Багрицкого, с пятнадцати лет оказался
без матери. Она была арестована 4 августа в 1937 года. Отец умер еще раньше.
Всеволод остается практически один.
У него была трудная юность. Он учится в школе и, чтобы заработать какие-то деньги
на жизнь, становится литературным консультантом в газете «Пионерская правда». В
1940 году поступает в Московскую Государственную театральную студию и работает
в «Литературной газете», учится на заочном отделении в Литературном институте. Пишет романтические стихи, пьесы. Он один из авторов пьесы «Город на заре», вместе со студийцами И.
Кузнецовым и А. Галичем пишет пьесу «Дуэль».
Писал для себя, для друзей. Время публикаций для него так и не
настало. В 1939 году ему удалось съездить к матери в лагерь в Караганду
на короткое свидание. Больше они не увидятся. «Унылое детство встает за плечами, печальная
юность бредет впереди», – пишет поэт в канун своего восемнадцатилетия. С первых дней войны Багрицкий добивался отправки на фронт.
Мне противно
жить не раздеваясь,
На гнилой соломе
спать.
И, замёрзшим
нищим подавая,
Надоевший голод
забывать.
Коченея,
прятаться от ветра,
Вспоминать
погибших имена,
Из дому не
получать ответа,
Барахло на
чёрный хлеб менять.
Дважды в день
считать себя умершим,
Путать планы,
числа и пути,
Ликовать, что
жил на свете меньше
Двадцати.
1941
Комиссованный
по близорукости, он все-таки прорывается туда в качестве корреспондента газеты
2-й Ударной армии «Отвага». 12 февраля 1942 года он делает такую запись в своем
дневнике: «Мне 19 лет. Сейчас вечер.
Очень грустно и одиноко. Увижу ли я когда-нибудь свою маму? Бедная женщина, она
так и не узнала счастья. А отец, который для меня уже не папа, а литературная
фигура? Какая страшная судьба у нашей маленькой семьи! Я б хотел, чтобы мы
вновь встретились, живые и мертвые». Он пробыл на фронте ровно месяц и два дня.
Вероятно, самое значительное и самое трудное время в его такой недолгой жизни. Трудно
было Севе во всем. Воспитанный в высокоинтеллигентной среде, романтик чистейшей
воды, он столкнулся с такой жестокой фронтовой действительностью, что порой не
находил себе места. «Теперь я брожу по холодным землянкам, мерзну в грузовиках, молчу, когда
мне трудно. Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга, и не могу… И я
жду пули, которая сразит меня». Он погиб 26 февраля 1942 года. Похоронен в
наскоро выкопанной могиле под деревом, на котором фронтовой художник, будущий
знаменитый скульптор Евгений Вучетич, вырежет эпитафию-стихи Марины Цветаевой,
любимого поэта В. Багрицкого:
Я вечности не приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю
С родной моей земли.
Неизвестно, как бы сложилась судьба Всеволода, останься он
жив. Через пять месяцев в Долине смерти под Мясным Бором погибнет почти вся 2-я
Ударная армия. Из редакции и типографии газеты «Отвага» в живых останется всего
несколько человек. Прибывший на место погибшего Багрицкого старший политрук
Муса Мустафович Залилов, более известный как татарский поэт Муса Джалиль, в
июне 1942-го будет ранен и попадет в плен, а 25 августа 1944 года он будет
казнен на гильотине в берлинской тюрьме.
При жизни стихи Всеволода почти не публиковались. Его одноклассница
и первая любовь соберет все написанное им и издаст четверть века спустя.
Не все
погибли, многие вернулись, но война для них так и не кончилась. Война не отпускала поэтов, она, может быть, осталась главным
событием в их жизни (как и в жизни страны). Само чудо остаться в живых, которое
сродни второму рождению… Воспоминания бередят душу, бередят, бередят…И слова
Давида Самойлова могли бы сказать все они – вернувшиеся с победой, с наградами
и с тоской по погибшим на войне друзьям, надеждам и иллюзиям.
Мне выпало
счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь
прикасаться к победам.
Мне выпало горе
родиться в двадцатом,
В проклятом году
и в столетье проклятом.
В 1941 году, осенью, гитлеровцы прорвали фронт под Вязьмой.
Наши части выходили из окружения малыми группами. С одной из групп шла девушка
Юля, семнадцати лет от роду, москвичка, дочь учителя, сандружинница из
добровольцев. Двадцать три человека прорвались к своим, и среди них –
батальонный санинструктор Друнина.
Застенчивость. Тургеневские косы.
Влюблённость в книги, звёзды, тишину.
Но отрочество поездом с откоса
Вдруг покатилось с грохотом в войну.
Напрасно дочек умоляют дома,
Уже не властен материнский взгляд –
У райвоенкоматов и райкомов
Тургеневские девушки стоят.
Какие удивительные лица
Военкоматы видели тогда!
Текла красавиц юных череда –
Казалось, выпал жребий им родиться
В пуховиках «дворянского гнезда».
Казалось, благородство им столетья
Вложили в поступь, в жесты, в лёгкий стан.
Где взяли эту стать рабочих дети,
И крепостных праправнучки крестьян?..
Всё шли и шли они - из средней школы,
С филфаков, из МЭИ и из МАИ –
Цвет юности, элита комсомола,
Тургеневские девушки мои!
В 1943 году она вновь оказалась на фронте и
была тяжело ранена: осколок снаряда вошел в шею и застрял всего в паре
миллиметров от сонной артерии. Не подозревая о серьезности ранения, просто
замотала шею бинтами и продолжала работать – спасать других. Очнулась в
госпитале...
В госпитале Юлия и написала свое первое
стихотворение о войне, вошедшее во все антологии военной поэзии.
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
После ранения санинструктор Друнина была признана инвалидом и комиссована.
Вернувшись в Москву, она попыталась поступить в Литературный институт, но
строгая комиссия её не приняла. Оставаться в столице, пока идёт война, Юля не
хотела и всеми правдами и неправдами вновь прорвалась на фронт, попав в 1038-й
самоходный артиллерийский полк 3-го Прибалтийского фронта. Вместе с полком она
освобождала Псковскую область и Прибалтику. В ноябре 1944 года после тяжёлой
контузии Юлию Друнину комиссовали окончательно. Войну она закончила старшиной
медицинской службы с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу» на груди.
Юлия Друнина среди поэтов-фронтовиков занимает особое место. Ей удалось
показать войну глазами женщины, не просто попавшей в огненный вихрь, но и сделавшей
для Победы всё, что было в её силах.
Я не привыкла,
Чтоб меня жалели,
Я тем гордилась, что среди
огня
Мужчины в окровавленных
шинелях
На помощь звали девушку
—
Меня…
Учёбу в
Литературном институте она завершила только в 1952 году. Но к тому времени имя поэтессы
Юлии Друниной уже было хорошо известно. Её стихи печатались в журналах, её приняли
в Союз писателей, а в 1948 году вышла её первая книга стихов «В солдатской
шинели». Главной темой её творчества всегда оставалась война. Даже в любовной
лирике был заметен отпечаток пережитого. Одно из лучших стихотворений — «Зинка»
– было посвящено боевой подруге Зине Самсоновой, отчаянной девушке, погибшей от пули
немецкого снайпера в январе 1944 года:
Мы не
ждали посмертной славы.–
Мы
хотели со славой жить.
…Почему
же в бинтах кровавых
Светлокосый
солдат лежит?
Ее тело
своей шинелью
Укрывала
я, зубы сжав…
Белорусские
ветры пели
О
рязанских глухих садах…
В 1990 году она стала депутатом, много выступала в прессе с
публицистическими статьями, призывала сохранить всё лучшее, что было в уходящей
эпохе. О своём депутатстве она говорила так: «Единственное, что меня побудило это сделать, — желание защитить нашу
армию, интересы и права участников Великой Отечественной войны и войны в
Афганистане». Она называла себя «связной»
между ушедшими фронтовыми товарищами, за честь и имя которых она боролась до
конца, и ещё остававшимися в живых ветеранами.1991-й год,
ознаменовавшийся развалом Советского Союза, Юлия Друнина пережить не смогла. Невозможно
было ни предсказать, ни предчувствовать, какими строками пятьдесят лет спустя
простится со своим поколением Юлия Друнина, автор тридцати книг, депутат
Верховного Совета СССР:
Ухожу, нету сил. Лишь
издали
(Всё ж крещёная!)
помолюсь
За таких вот, как вы,
– за избранных –
Удержать над обрывом
Русь.
Но боюсь, что и вы
бессильны.
Потому выбираю
смерть.
Как летит под откос
Россия,
Не могу, не хочу
смотреть!
21
ноября 1991 года Юлия Друнина закрылась в своём гараже на даче, завела свой «Москвич»,
села в него, приняла снотворное и уснула навсегда, отравившись выхлопными
газами.
Давид Самойлов. В своем поколении уникум. Коренной москвич из профессорской
семьи, ироничный скептик, веселый насмешник. К началу войны ему был 21 год.
До этого три года учился в ИФЛИ, интеллектуал «поколения сорокового
года», его элита. У него не напечатано ни строчки, но на поэтических сходках
его стихи звучат все чаще. Война круто повернула его судьбу. Добровольцем ушел
на фронт. Воевал от и до, был пулеметчиком, разведчиком, был не раз ранен, имел
награды. Войну он знал не с чужих слов, а по собственному окопному опыту. Но в
годы войны стихов не писал. Не доучившись в пехотном училище до лейтенанта, отправлен
рядовым на передовую. В первом же бою пулеметчику Кауфману (Самойловым он
станет позже) немецкой миной перебило руку. Уже в госпитале он узнал, что
подразделение задачу выполнило, а сам он проявил геройство и отвагу, за что
представлен к медали. Вылечившись, попросился снова на фронт и комсоргом
разведроты дошел до Берлина. Однажды, сидя в блиндаже под Тихвином пулеметчик
Кауфман записывает в блокнот фантастическое предположение, а что если сейчас
прилетят инопланетяне и велят нам побрататься с немцами? Через сорок лет поэт
Самойлов, выросший, как и все его поколение «шарземцем» отвечает себе двадцатилетнему:
…И только лица побелели.
Цветной сигнал взлетел, как плеть…
Когда себя не пожалели,
Планету нечего жалеть!
Самойловские афоризмы входят в литературный обиход.
Перебирая наши даты
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.
В поэме «Ближние
страны. Записки в стихах» - 1954 год, Давид Самойлов подвёл итог важнейшего
этапа биографии своего поколения:
Отмахало моё
поколение
Годы странствий
и годы ученья…
Да, испита до
дна круговая
Хмелем юности
полная чаша.
Отгремела война
мировая –
Наша, кровная,
злая, вторая
Ну а третья уж
будет не наша!..
Первая книга Самойлова появилась куда позже, чем дебютные
сборники многих других поэтов-фронтовиков. «Ближние страны» вышли лишь в 1958
году. И лучшие свои стихи о войне он написал не на фронте, а позже: жизненный
опыт, отстоявшись в памяти, только с годами реализуется в поэзии. Военная
тема, словно осколок, застряла в памяти поэта, и уйти от нее он не смог до
конца своих дней:
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Визитной
карточкой Давида Самойлова стало одно из самых его известных стихотворений:
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне
очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Самойлов – один из первых
поэтов, «очеловечивших» войну. Для него это слово обозначало не только грязь
военных дорог, кровь и смерть, но и юность. И далеко не все современники поняли
его слова «а мы такие молодые», его лирическую легкость и глубину печали – были
те, кто принимал ее за цинизм. Сегодня это
классика, которая входит в золотой фонд русской лирики.
Пью водку под
хрустящую капустку.
В окне луна.
Снаружи слышен хруст
Задумчивых шагов
по первопутку.
Всё это вместе навевает
грусть.
Пью. Наливаю. По
второй, по третьей.
Шаги затихли.
Вечер снова тих.
И опыт четырёх
десятилетий
Понуро и
печально входит в стих.
Я понимаю, если
бы не юмор,
Зарезаться бы
надо огурцом.
Но если вышло
так, что ты не умер, –
Сиди и пей с
потерянным лицом.
Пью. Наливаю.
Пятую. Шестую.
Закусываю, глядя
на Луну.
И всё живу. И
всё же существую.
А хорошо бы
снова на войну.
Какое разочарование
настоящим звучит в этом стихотворении и особенно, конечно, в этой его последней
строке, зовущей в прошлое – трагическое, страшное, но для очень и очень многих
ставшее первым глотком свободы и первой – увы, не оправдавшейся – надеждой на
будущее! А это стихотворение Д.Самойлова около сорока лет распространялось в
списках. Знали его фактически единицы, о нем никто не говорил, не писал, как
будто его и не было в природе. Этого стихотворения нет ни в одном из
прижизненных самойловских сборников, ибо, с точки зрения официальной идеологии,
оно было «крамольным» от начала до конца.
Если вычеркнуть войну,
Что останется - не густо.
Небогатое искусство
Бередить свою вину.
Что еще? Самообман,
Позже ставший формой страха.
Мудрость - что своя рубаха
Ближе к телу. И туман...
Нет, не вычеркнуть войну.
Ведь она для поколенья –
Что-то вроде искупленья
За себя и за страну.
Простота ее начал,
Быт жестокий и спартанский,
Словно доблестью гражданской,
Нас невольно отмечал.
Если спросят нас гонцы,
Как вы жили, чем вы жили?
Мы помалкиваем или
Кажем шрамы и рубцы.
Словно может нас спасти
От упреков и досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти.
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где прекрасная свобода
Нам, как смерть, была близка.
Бог послал
Давиду Самойлову легкую смерть: он умер мгновенно на вечере памяти Б.Пастернака
23 февраля 1990 года.
И мало кто знает, что к тому времени поэт публиковался уже
без малого три десятилетия: в середине 30-х годов в донбасских газетах впервые
появились стихи семиклассника Юры Левитанского. И вот в 1938-м
мальчик-выпускник из Украины приезжает в Москву и поступает в один из лучших
литературных институтов. Его родной ИФЛИ подарил русской литературе плеяду
ярких поэтов. Но вот только доучиться студент Юрий Левитанский не успел: летом,
когда он сдавал экзамены за третий курс, началась война. Вообще-то,
Левитанскому фронт не грозил: студенты освобождались от воинской повинности. Но
Юрий Давыдович, как и многие его сокурсники, в июле 1941-го ушёл на войну
добровольцем, не представляя, что покидает Москву на много лет. Дата написания этого
стихотворения с подзаголовком «Из старой тетради» – 1940 год. На мой взгляд,
иначе как пророческим, его не назовешь. В нескольких строфах Юрий Левитанский
предсказал и свою личную судьбу, и судьбу своего поколения. А было ему в 1940
году 18 лет. Вот вам и «поздний» поэт…
Мальчики
Мальчики
как мальчики: дерутся, меняются марками,
а едва
городские сумерки за окном растают,
занавесив
лампы газетами или майками,
мальчики
читают,
мальчики читают.
Взмыленные
лошади рысью несутся сами.
Бородатые
всадники пьют воду из медных фляг.
Шхуна
уходит в море под парусами.
Вьется
над мачтой
черный
пиратский флаг…
А они
упрямо отсчитывают версты и мили.
А они до
рассвета не гасят огонь.
Мальчики
живут еще в придуманном мире
скальпов,
томагавков
и
дерзких погонь.
Еще к ним
придет настоящая доблесть
как ответ
за обещанное «Всегда готов!».
На них
уже бросили грозный отблеск
малые
войны тридцатых годов.
Через
город ночами
войска
идут на ученье.
Тишина над
городом
как
часовой стоит.
Тишина
эта
тоже подчеркивает значенье
того, что
завтра
мальчикам
предстоит.
Еще их
фамилий
не
знают военкоматы.
Еще
невелик
их
начальный житейский опыт.
Но время,
прямое
и строгое,
как снова команды,
уже их
зовет,
и
требует,
и
торопит.
В
ноябре 1941 их забросили в район Волоколамска, а в декабре Левитанский
участвовал в наступлении советских войск под Москвой. «Я был самым младшим, у меня даже кличка была Малец. Мы уходили
воевать, строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабочий
класс, как нас учили, протянет братскую руку, и осенью мы с победой вернёмся
домой. Подумаешь, делов-то! Войну мы начали в 1941-м, под Москвой. Сейчас при
одной мысли о том, чтобы лечь на снег, становится страшно, но тогда мы лежали в
снегах рядом с Семёном Гудзенко: два номера пулеметного расчёта».
Два номера,
впаянные в лёд. Потом война развела Левитанского и Гудзенко, но они переписывались до
самой смерти Семёна. Семён Гудзенко умер от ран в 1953-м, через 12 лет
после тех снегов,
но от него остались леденящие, яростные строки:
Будь проклят сорок первый год,
и вмёрзшая в снега пехота.
А сам Левитанский написал:
Я неопознанный солдат.
Я рядовой. Я имярек.
Я меткой пули недолёт.
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд –
я в нём, как мушка в янтаре.
Потом были Синявинские болота на
Северо-Западном фронте, Украина, Бухарест, Братислава… Боевой путь Левитанский
закончил в Праге. В том же году Юрий оказался в Монголии – на «маленькой» войне
с Японией. Лишь спустя несколько месяцев его перевели в Иркутск, в состав
Восточно-Сибирского военного округа, где и держали на службе еще почти два
года. В 1947-м ему, наконец, удаётся демобилизоваться. Но в то время, пока
солдат Юрий Левитанский освобождал от фашистов Россию, Украину, Бессарабию,
Румынию, Венгрию, Чехословакию, литератор Левитанский не прекращал работы.
Начав корреспондентом дивизионной газеты, с 1942-го он печатается в газете 53-й
армии, а с 1943-го – в центральных периодических изданиях («Смена», «Знамя»,
«Огонек» и других). И, наконец, после демобилизации выходит первый поэтический
сборник Левитанского «Солдатская дорога» (1948).
В Иркутске выйдут ещё три сборника Левитанского, а с 1952-го издавать книги
поэта начинают и в Москве. Потом был успех сборника «Земное небо», переезд в
Москву, новые сборники стихов, переводы.
Поэтический
талант Юрия Левитанского разгорался медленно, затаенно. «Полжизни я учился
жить…» Первая известность приходит к нему только в 1960-х, и вовсе не за стихи
о войне полюбил его читатель, а за нежную лирику о любви, о детях, о счастье
жить на белом свете. А военную тему Левитанский оставил сразу после
демобилизации в 1947-ом; скинул как вещмешок. Он не остался в рамках типичного
«поэта-фронтовика», с годами всё более отделяясь от войны – и этой, и многих
других. И если и писал о войне, то совершенно с
другой высоты – с высоты более позднего духовного опыта. О войне Левитанский не хотел вспоминать. Но она вспоминала
о нем. И об этом он написал свои, быть может, лучшие стихи.
— Ну что с того, что я там
был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат,
Ни тех форсированных рек.
— Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе.
Я прочно впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
— Ну что с того, что я там
был?
Я всё избыл, я всё забыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
— Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу,
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя Вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.
Ну что с того, что я там
был,
В том грозном быть или не
быть?
Я это всё почти забыл.
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне —
Она участвует во мне.
И отблеск Вечного огня
Дрожит на скулах у меня.
Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны,
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
Вдвоём — и с той землёй, и с
той зимой
Уже меня не разлучить,
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Ну что с того, что я там
был?!
Юрий Левитанский по возрасту
и опыту принадлежал к поколению «сороковых», по душевному складу к поколению
«шестидесятников». Он долго оставался в тени своих сверстников. Его
сентиментальность одновременно с романтизмом Булата Окуджавы стали как бы
родителями авторской песни. Одну из песен они создали вместе. Его ближайшим
товарищем по цеху был Давид Самойлов, которого он ценил безмерно, искренне
любил и переживал его отсутствие в последние годы жизни
Но война догнала поэта. Человек, видевший
кровь и смерть, не мог спокойно смотреть на чеченскую трагедию. Получая
Государственную премию России в 1995-м, Юрий Давыдович, вместо того, чтобы
растрогано благодарить, сказал присутствующим здесь же Президенту и
руководству: «Мысль о том,
что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, – эта мысль для
меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и ещё
маленькая война с японцами, и ещё многое другое — думаю, что я имею право
сказать об этом». Прошло несколько месяцев. Спустя три дня после
своего 74-летия Юрий Давыдович выступал против войны в Чечне на «круглом столе»
интеллигенции в мэрии Москвы. И сердце не выдержало. 25 января 1996 года Юрия
Давыдовича Левитанского не стало.
Я видел вселенское зло.
Я всякого видел немало.
И гнуло меня, и ломало,
И все-таки мне повезло.
Семён Гудзенко, Сарик, Сарио, итальянское имя ему дала мать. Он умер в 1953
году после неудачной операции, оставшись в памяти ровесников ярко вспыхнувшей
кометой.
Он был первым везде – в институте, в студенческих
похождениях, в бою, а потом и в поэзии. Из фронтового поколения поэтов звезда
Семёна Гудзенко взойдет первой. Уже в 1943 году, когда его
дружно опубликовали «Знамя» и «Смена», литературная Москва будет потрясена его
стихами, их жесткой правдой о войне.
Когда
на смерть идут - поют,
А перед
этим можно плакать.
Ведь
самый страшный час в бою -
Час
ожидания атаки.
Снег
минами изрыт вокруг
И
почернел от пыли минной.
Разрыв
- и умирает друг.
И
значит - смерть проходит мимо.
Сейчас
настанет мой черед,
За мной
одним идет охота.
Будь
проклят сорок первый год,
И
вмерзшая в снега пехота.
Мне
кажется, что я магнит,
Что я
притягиваю мины.
Разрыв
- и лейтенант хрипит.
И
смерть опять проходит мимо.
Но мы
уже не в силах ждать.
И нас
ведет через траншеи
Окоченевшая
вражда,
Штыком
дырявящая шеи.
Бой был
короткий. А потом
Глушили
водку ледяную,
И
выковыривал ножом
Из-под
ногтей я кровь чужую.
Через несколько
недель после начала войны Гудзенко записался добровольцем в ОМСБОН – Отдельную
мотострелковую бригаду особого назначения. Бригада
формировалась для разведывательных и диверсионных действий. Это было совершенно
новое для нашей армии элитное подразделение. Поэтому Гудзенко можно по праву
назвать первым поэтом советского спецназа. 2 февраля
1942 года Гудзенко был ранен в живот осколком мины. Кто-то из друзей потом
заметит: «пушкинское ранение». Семен выжил, но был признан негодным к строевой.
С июня 1942-го он служил в редакции газеты ОМСБОНа «Победа за нами». В армейской редакции Семёна Гудзенко очень любили, потому
что он создавал вокруг себя атмосферу дружества, потому что был неутомим в
своих хождениях по переднему краю, был храбр без позы, не чурался никакой
черновой работы и заражал людей любовью к стихам. Прошел Карпаты и Венгрию. Победу он встретил в Будапеште. В 1944 году вышел сборник стихов Семёна Гудзенко
«Однополчане», который считают лучшим у Семёна Гудзенко. Литературная критика
послевоенного времени была единодушна в оценке творчества Семёна Гудзенко – это
сочетание романтики высоких чувств, с не приглаженными подробностями фронтовой
жизни.
Я в гарнизонном
клубе за Карпатами
читал об
отступлении, читал
о том, как над
убитыми солдатами
не ангел смерти,
а комбат рыдал.
И слушали меня,
как только слушают
друг друга люди
взвода одного.
И я
почувствовал, как между душами
сверкнула искра
слова моего.
У каждого поэта
есть провинция.
Она ему ошибки и
грехи,
все мелкие обиды
и провинности
прощает за
правдивые стихи.
И у меня есть
тоже неизменная,
на карту не
внесённая, одна,
суровая моя и
откровенная,
далёкая
провинция – Война…
Все, кто
слышал, как читает Гудзенко, никогда уже не могли забыть своего впечатления. У
Семена было огромное обаяние и врожденный артистизм. Высокий, красивый,
зеленоглазый, с голосом «зычным, как у запорожского казака», он никого не
играл, был только самим собой, но как раз эта невероятная свобода поражала
более всего.
Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной
на фронте, медленно убивали его. По воспоминаниям Евгения Долматовского,
последние месяцы жизни поэта – это «новый
подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского,
Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно
знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком,
солдатом и строителем».
У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о
недугах и лекарствах, а о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях
и открытиях, и конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не могущий писать сам, продиктовал три стихотворения, которые,
несомненно, войдут в золотой фонд советской поэзии.
Я
пришел в шинели жёстко-серой,
выданной
к победному концу,
юный,
получивший полной мерой
всё,
что полагается бойцу.
Для
меня весна постлала травы,
опушила
зеленью сады,
но
опять из-за военной травмы
побывал
я на краю беды.
Сон мой
был то беспробудно жуток,
то был
чутче гаснущей свечи,
жизнь
мою спасали много суток
в
белом, как десантники, врачи.
На
Большую землю выносили
сквозь
больницы глушь и белизну,
словно
по завьюженной России,
первою
зимою, в ту войну.
Смерть,
как и тогда, стояла рядом,
стыл
вокруг пустынный, чёрствый снег,
кто-то
тихо бредил Сталинградом,
звал
бойцов, просился на ночлег.
Все мои
соседи по палате,
в
белоснежных, девственных бинтах,
были и
в десанте, и в блокаде,
и в
других неласковых местах.
Мы врага
такого одолели –
никому
б его не одолеть,
на
войне ни разу не болели,
а
теперь случилось заболеть...
1952, последнее стихотворение
Ему было
тридцать лет.
В советские времена «мальчиков
державы» ценили за то, что «эта поэзия – изнутри войны». Между тем главное они
сказали до войны. Их реальный военный опыт был недолгим. Опыт этот не изменил
принципиально их «картины мира» – только внёс в неё, может, и важные, но
всё-таки дополнительные штрихи, уточняющие. Про то, что смерть грязна, они
знали и раньше. Знали про «выгребные ямы», про «грубые обмотки», про «тухлые
портянки» и про прочие изнаночные стороны бытия. Всё это они пережили до
фронта. Почему именно в юношах сороковых годов
дух патриотизма возвысился над инстинктом жизни? Именно они смогли помериться
силами с врагом, защищая родную землю, как их предки. И только они, такие, до
самозабвения верные своему Отечеству, смогли одолеть непобедимые прежде армии
вермахта. Что же это за удивительное поколение? Сейчас почти забыты прекрасные поэты фронтового поколения, их удивительная поэзия. А это золотой фонд
отечественной литературы, русской и национальной поэтической классики. И
сегодня, в год 75-летия нашей Великой Победы вспомним их, живых и мёртвых,
тех, кто ценою беспримерного мужества в мае 1945 года принёс на русскую землю и
на землю Европы мир, Победу. И о тех, кто писал мужественные и честные стихи. Военная поэзия - безусловный документ эпохи,
особая страница, где реальные факты
окрашены эмоционально, пропущены через сердце, личные судьбы, потери, надежды.
Мое поколение.
Нас не нужно
жалеть,
ведь и мы никого б
не жалели.
Мы пред нашим
комбатом,
как пред господом
богом, чисты.
На живых
порыжели
от крови и глины
шинели,
на могилах у
мёртвых
расцвели голубые
цветы.
Расцвели и
опали…
Проходит четвёртая
осень.
Наши матери
плачут,
и ровесницы молча
грустят.
Мы не знали
любви,
не изведали счастья
ремёсел,
нам досталась на
долю
нелёгкая участь
солдат.
У погодков моих
ни стихов, ни любви,
ни покоя -
только сила и
зависть.
А когда мы вернёмся
с войны,
всё долюбим
сполна
и напишем, ровесник,
такое,
что
отцами-солдатами
будут гордиться
сыны.
Ну, а кто не
вернётся?
Кому долюбить не
придётся?
Ну, а кто в
сорок первом
первою пулей сражён?
Зарыдает
ровесница,
мать на пороге
забьётся, -
у погодков моих
ни стихов, ни покоя,
ни жён… это наша судьба,
это с ней мы
ругались и пели,
подымались в
атаку
и рвали над Бугом
мосты.
…Нас не нужно
жалеть,
ведь и мы никого б
не жалели,
Мы пред нашей
Россией
и в трудное время
чисты.
А когда мы
вернёмся, -
а мы возвратимся с
победой,
все, как черти,
упрямы,
как люди, живучи и
злы, -
пусть нам пива
наварят
и мяса нажарят к
обеду,
чтоб на ножках
дубовых
повсюду ломились
столы.
Мы поклонимся в
ноги
родным
исстрадавшимся людям,
матерей
расцелуем
и подруг, что
дождались, любя.
Вот когда мы
вернёмся
и победу штыками
добудем -
всё долюбим,
ровесник,
и работу найдём для
себя. С.Гудзенко
Читайте
Элеонора Дьяконова,
библиотекарь
Центральной
библиотеки им.А.С.Пушкина
Комментариев нет
Отправить комментарий