В нашем
блоге уже были посты о писателях Прикамья Л. Кузьмине, Л. Давыдычеве, Е.Трутневой. 7 марта — 105 лет со дня рождения ещё одного пермского писателя
Владимира Ивановича Воробьёва (1916-1992), чьи книги любят уже несколько
поколений читателей, особенно знаменитую детскую повесть-сказку «Капризка». Владимир
Иванович писал в основном для детей. Он признавался: «Жизнь моя сложилась
так: побывал я в разных концах страны, насмотрелся разных людей, наслушался
разных историй. Но работу по душе долго не мог себе подыскать. То был учителем,
то рабочим. И механиком, и помощником врача работал. Но больше всего мне
понравилось рассказывать об увиденном и об услышанном. Но всё это не просто для
удовольствия, а чтобы от этого была кому-нибудь польза. Нужнее всего было
сочинять и рассказывать для детей, потому что они хотят поскорее всё узнать.
Вот для них я и пишу рассказы и сказки. А есть ли от этого польза ребятам?
Надеюсь, что есть. И прямо, и намёками говорю им о том, как быть счастливыми. А
кто же не хочет счастливым быть? Всякому хочется. Правда?»
Главным в жизни и в творчестве для него было «подсказать ребятам, как быть счастливым. Не притворяться счастливым, а быть им! Дело это трудное и ответственное, ведь дети — это серьёзные люди, и разговаривать с ними надо на равных. Мой рецепт счастья может, наверное, показаться очень простым: главное в жизни — это найти своё дело. Только тогда ты будешь счастливым, только тогда тебе будет очень интересно жить. А жить надо каждый день, не надо откладывать жизнь на завтра».
Владимир
Иванович родился 7 марта 1916 года в Самаре. Никто лучше самого писателя не расскажет
о своей жизни, детстве, юности… Давайте заглянем в книги автобиографических
рассказов В.И.Воробьева «Такое кино…», «Я не придумал ничего», насколько жизнь
семьи Воробьевых была тесно связана с жизнью страны.
Отец
писателя был служащим, любил читать и сам сочинял стихи. Мама «рассказала,
как жестоко они нуждались с отцом, когда, до революции ещё, жили в Самаре. По её
словам, не на что было иногда купить иголок и ниток. А тут ещё германская война
и новые, невиданные раньше лишения. Чудовищные потери на фронтах, всем
очевидная бездарность царских генералов и министров, измена и распутство в
царском дворце — всё это остро переживал маленький самарский чиновник. И вдруг
— отречение царя, свобода! Мать прекрасно помнила этот день, да и мыслимо ли
забыть такое! Вся Самара на улицах. Обнимаются, целуются незнакомые между собой
люди. Поздравляют друг друга, иные даже плачут от счастья».
Мама Анна
очень любила своего сынишку Володю, старалась его уберечь, ведь двое родившихся
до Володи детей — мальчик и девочка умерли в один день от скарлатины
(«Фиолетовый вечер»). Был ещё брат Костя на 12 лет старше. Володя был очень любознательным,
непоседливым, хотя считал себя, как он написал, «тихоньким и непроказливым». Детство
пришлось на трудные годы первых лет Советской власти. «Впервые в жизни я
увидел кино лет семьдесят тому назад. Мне было тогда года два-три. Мы жили в
селе Никольском. Картину показывали в доме, отобранном у вдовы здешнего
помещика, генерала. Об этом я узнал много лет спустя, как и о том, что в ту
пору мама заведовала, как тогда ещё говорили, детским приютом. Какой была мама
даже по виду, я совершенно не помню, как и облик отца, которого я забыл сразу,
лишь только он куда-то уехал. А вот детский дом, ближайшие его окрестности —
неоглядный, заросший высокой, как деревья, свирепой крапивой пустырь, болото по
краю обширной лужайки, бревенчатый, казалось, страшной высоты мост, за которым
начиналось село, — не забыл за всю жизнь. Не запомнились лица детей, но отчётливо
помню доброту, неизменную доброжелательность, всегдашнюю у крестьянских детей к
маленьким. Как хорошо, что памятливым оказалось мое сердчишко — не озлобилось
оно от неудач и горестей, какие выпадают на долю каждого, живущего в мире
сердитых людей». В селе мама переболела тифом.
Когда
Володе было три года, семья переселилась жить в родную деревню отца: «Гражданская
война еще не закончилась, трудно было жить в разрушенной стране. И многие из
горожан устремились на время в деревни, надеясь, что, обрабатывая землю, можно
хотя бы не умереть с голоду. Однако и в деревнях жить было нелегко, а
крестьянский неимоверно тяжкий труд иным оказался совсем не под силу, и
погибали люди там, где хотели спастись. Мы приехали жить в родную деревню отца.
Я был маленьким и в свои три-четыре года конечно же, ничего не понимал из того,
что творилось вокруг.
…Там, в деревне, я первый раз в жизни, не на картинке, увидел корову.
Стоит жуёт, скучная… И овец увидел. Кудрявые, все в репьях, дурные какие-то,
шарахаются туда-сюда по двору. И впервые я тогда увидел поросят. Большая
страшноватая свинья Хавронья лежит на солнышке и хрюкает. А поросята тыкают ей
круглыми носиками в живот и сладко почмокивают от удовольствия. Но больше всех
на свете мне понравился конь Араб. Он мне так понравился, что ни рассказать, ни
забыть нельзя».
«Мои отец и мать были никудышными крестьянами. Да и как могло быть
иначе: всю жизнь прожили в городе. Отец, по его словам, не одну дюжину штанов
просидел в конторе. А тут вдруг незнакомое дело, неведомые заботы, непосильный,
непривычный труд. Рассказывали потом, как однажды в страду, намаявшись на
жатве, отец с мамой понимающе переглянулись, да с поля, таясь соседей, бегом
домой! Такие они были у меня крестьяне…»
«Двадцатый год. Голодная заснеженная Самара. Я маленький, очень
маленький и очень счастливый. Сегодня мама купила мне коньки, вернее, один конёк.
Он ржавый, но какое это всё-таки чудо — остроносый конёк «Нурмис», самого что
ни на есть маленького размера! Недаром мама отдала за него сколько-то там
миллионов. Бечевкой, крест-накрест, мне привязали конёк к валенку. Потом
закрутили бечёвку круглой струганой палочкой. В долгополой синей шубке,
опоясанной красным кушачком, в тёплом рыжем малахае — таким я выхрамываю из
нашей калитки на тротуар. И вот я поскакал, поскакал!». Когда он катался на одном коньке, потерялся и чуть было не замёрз («На
одном коньке»). Вспоминал, как отмечал праздники («Первое мая», «Пасха»), часто
болел, один раз чудесно выздоровел («Бывают ли на свете чудеса»). Все его
детские воспоминания полны теплой грусти и лиризма, конечно, много страниц
посвящено отцу (например, рассказ «Оловянный солдатик») и матери, любимой
бабушке Оле, глубоко верующей, но не навязывающей свою веру внуку.
Когда
Володе было 6 лет, семья переехала на Кавказ в Пятигорск. «После
освобождения Кавказа от белых туда были направлены из Самары люди, имеющие опыт
работы в советских учреждениях. Целый эшелон с семьями и тогдашним немудрёным
имуществом. Я еду с папой и мамой в одном из красных товарных вагонов, которые
тогда назывались телячьими, с обязательной надписью «Сорок человек восемь лошадей»
… Возле вагонов крикливыми стаями сновали невероятно оборванные, очень голодные
и опасно смелые беспризорники. Они заполняли всё тесное пространство между
составами. Но вот раздавался заливистый свист вожака, и все исчезали. И тогда
обязательно оставались тут трое-четверо тихих, медлительных, с истаявшими
лицами и огромными глазами. Дети привставали на цыпочки, робко заглядывали в вагоны,
просили хлеба и, если им не давали, покорно отходили прочь. Кто они все? Дети
зарубленных, застреленных в германскую, в гражданскую… Дети тех, чьи тела
остывали в тифозных бараках, в забитых живыми и мёртвыми вокзалах, в вагонах
примёрзших к рельсам беспаровозных поездов. Где только и как только не умирали
люди в те лихолетья. И оставались дети…»
«Тысяча девятьсот двадцать второй год. Мне шесть лет, мы живем на
Кавказе. Наш дом двухэтажный, из жёлтого кирпича, с двумя балконами. Прямо
напротив нашего дома, посредине улицы, из конца в конец тянется бульвар с
акациями. И булыжные мостовые по обе его стороны, и каменные плиты тротуара —
всё усыпано сизой семечковой шелухой. Здесь идет бойкая торговля едой,
ирисками, маковками, тянучками, красными леденцами и петушками».
В
Пятигорске Володя пошёл в первый класс. В 1 «а». «Первый день в школе! Его
не забыть. У меня это было так. Новенький коричневый поскрипывающий портфельчик
с жестяной, солнечно сияющей застежкой. Портфельчик пахнет незнакомо — так
пахнут совершенно новые вещи, как я узнал потом, а тогда новых вещей, кажется,
вовсе не было. Мебель чинилась, одежда перешивалась, перелицовывалась. Нищета
после гражданской... А в портфельчике моём две новенькие тетради в синих
обложках. Ученические! …Тетрадные листы белы, неприкасаемо чисты пока. Одна
тетрадь разлинована тончайшими, празднично розовыми линиями в косую клетку. Так
удобно было выводить большие буквы внутри клеток, и непонятно, зачем теперь
отказались от косой клетки в тетрадях для первоклашек. А еще в портфельчике
была чудесная штука — пенал. Эдакий деревянный узенький ящичек с выдвижной
крышкой, некрашеный, зато начищенный до молочной белизны наждачной бумагой. В
пенале — новенький, еще ни разу не точенный карандаш. «Фаберовский», покрытый
оранжевым сверкающим лаком. И новенькая, празднично алая ручка. Ученическая!
Серебряно-светлое пёрышко, ещё ни разу не коснувшееся чернил. Они, тёмно-фиолетовые,
нетерпеливо плескались в чернильнице — коротеньком аптечном пузырьке, вложенном
в маленький мешочек на верёвочке. Вот так и носили с собой в школу и из школы
чернила. И непонятно теперь, глупостью это было или бедностью. Наша школа, куда
мы идём сейчас с мамой, — школа первой ступени имени МОПР, что, как известно,
означает «Международное общество помощи революционерам». Она в двухэтажном
здании жёлтого кирпича, на главной улице — Советском проспекте». В рассказе
«Моя первая Елена Ивановна» и описывается этот первый день в школе: за какую-то
провинность учительница в конце уроков «рассердилась и велела встать у доски». Володя
до ночи просидел в классе, не зная, прощён он или нет, пока за ним не пришли
перепуганная мама, сторожиха и сама учительница. «Нас, ребятишек, тогда
никто не водил за ручку и никто ниоткуда не прогонял. Шумливые, где можно, и
тихие, где надо, внутренне дисциплинированные, мы росли свободными,
справедливыми и воинственными. Словно знали, что главным делом нашего поколения
будет большая справедливая война...»
Тогда
же будущий писатель стал вести дневник в подражание великим путешественникам
(«Дневник»). «Когда я был маленьким и учился ещё в первом классе, я стал
вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого
школьника. Не уроки и отметки записывались туда. Это была толстая тетрадь, в
которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем
играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А
если хочется, то и целую страницу. … Я вёл дневник почти каждый день. Я
описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класском, кого в
санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так
тогда назывались самолеты. Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что
случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную
собаку. Этот пёсик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, чёрный,
а кончик хвоста — белый. Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и
кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой». Просто мы не знали, что
его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник. Узнав о несчастье,
мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли
пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак. Счастливые,
прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом —
последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невесёлая». Заметил.
Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать весёлым, если он только
что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться,
ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и
веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть
повесив нос.» Вряд ли думал Володя, что станет писателем, но его склонность
к наблюдению человеческих характеров складывалась уже тогда. Первым своим
рассказом он считал одну из дневниковых записей, сделанную в 1924 году.
«Тогда во всём городе было лишь несколько радиоприёмников. Послушать
радио ходили как на экскурсию. Да не просто послушать передачу, а только чтобы
поверить в это чудо. И вот случилось так, что мне и моему другу Лёне
Фельдшерову довелось своими глазами увидеть и даже потрогать радиоприёмник.
Сделал его студент, сын наших соседей. Только приёмник этот был слабенький.
Радиопередачу слушали, надев на голову телефонные трубки — наушники. Тогда
именно такие делались приёмники. К ним не надо было ни батарей, ни электросети.
Нас с Лёнькой только что приняли в пионеры. Мы рисовали красноармейцев в
будёновках, двукрылые, этажеркой, аэропланы и космические ракеты с алым
пламенем позади. Из круглых иллюминаторов ракет выглядывали человечки. Тогда
очень много говорилось и писалось о межпланетных полётах, звучал живой голос
Циолковского… Нет, это удивительно! Ещё не в каждом городе было электричество,
ещё простой приёмник был чудом, а люди уже всерьёз мечтали о межпланетных
путешествиях. Мы, ребятишки, мечтали вместе со взрослыми, только смелее их.
Может быть, поэтому радиоприёмник студента не показался нам недостижимым чудом.
Особенно после того, как увидели, что там, внутри. В чёрном лакированном ящичке
всё было устроено проще простого. На картонный цилиндр плотными рядами намотана
изолированная проволока. На крышке ящика, снаружи, привёрнут рычажок, похожий
на согнувшегося человечка. Тонкой пружинкой он опирается на кристалл — детектор.
Было тут два винта для антенны и заземления. И еще розетка для включения
наушников — единственной покупной детали. Под присмотром студента мы с Лёнькой
срисовали всё это устройство, наметили чёрточками, что с чем соединено, и
побежали домой. Надо ли говорить, что мы решили, ни много ни мало, сделать
радиоприёмник.
Нам очень не терпелось, и мы не стали мастерить и полировать ящик, а
взяли обрезок неструганной доски и приступили к монтажу. Но, впрочем, сначала
мы сделали кристалл-детектор, как научил студент. Положили в банку свинец и
серу и расплавили на примусе. Кристалл вогнали в мамин напёрсток! Сломанный
ученический циркуль послужил рычажком, пружинку сделали из обрывка балалаечной
струны. Цилиндр склеивать тоже было некогда. Прикинув и так и эдак, взяли мы
круглую картонную коробку из-под какао и намотали на неё провод от звонка. Не
было у нас винтов для присоединения антенны и заземления, обошлись двумя
шурупами. Потом мы стали соединять всё это медными проволочками. Нет, мы не
припаивали, этого делать мы ещё не умели, просто прикручивали, прижимали
плоскогубцами.
Готово! Мы ещё раз проверили, всё ли «присобачено» как следует, потом
посмотрели друг на друга и вроде испугались. Шутка ли, радио сделали. А вдруг и
в самом деле заговорит? Надо пробовать. А это ведь тоже не шутка — пробовать
радио! Для начала расчистили место. Задвинули обеденный стол в угол, стулья
вдоль стен поставили. Приёмник наш водрузили посредине комнаты на полу. «А как
же антенна и заземление?» — спохватились мы. Но и с этим справились быстро.
Принесли с улицы несколько витков толстой ржавой проволоки и подвесили её под
потолком, протянув через всю комнату. А кусок железной трубы, вбитый в землю во
дворе за окном, послужил заземлением. Студента дома не было, но под честное
пионерское, что мы ничего не испортим, нам с Лёнькой дали наушники.
Вбежали мы в комнату, плюхнулись животами на пол, головами друг к другу.
Лежим, от волнения сопим и думаем: «Радио сделали! Сейчас заговорит!» …И вот я
надел наушники, поставил пружинку на кристалл и… Что это? Лёнька как лежал на
животе, так — вжик! — отъехал подальше и смотрит на меня испуганно. Он говорил
потом: «Страшный ты стал, глаза у тебя вытаращились, нос побелел и загнулся
вбок». А еще бы! Ведь в наушниках громко раздалось:
— Говорит Москва. Работает радиостанция имени Коминтерна!
Лёнька — вжик! — подъехал ко мне на животе и стал отнимать наушники.
Один наушник я ему отдал, к другому сам приник. Так мы лежали с ним на
прохладном полу посредине комнаты, слушали радио и радостно взглядывали то друг
на друга, то на наш приёмничек. И были мы такие счастливые, такие… Ведь не
обрезок доски теперь лежал перед нами, не коробка из-под какао «Золотой ярлык»
и не сломанный циркуль с маминым напёрстком, а радиоприемник! Настоящий! Он
работает! Не верите? Нате, пожалуйста! Говорит Москва! Мы с Лёнькой валялись на
полу до самого вечера и слушали, слушали… И вот в комнату вошли папа с мамой.
Раздался крик ужаса. Это кричала мама. Ведь они увидели пустую комнату, всю в
проводах, и на полу два распростёртых тела. Но тут они разглядели наши с Лёнькой
физиономии, на которых было намалёвано счастье. Ещё не веря себе, они разом
повалились на пол рядом с нами, взяли у нас наушники и… вот тут я впервые
увидел, какими бывают лица очень счастливых людей. Ну, тогда-то я думал, отец с
матерью радуются, что слушают радио, но позже я понял: они радовались за нас с
Лёнькой, были счастливы нашим счастьем. «Вот какие теперь растут дети», —
наверное, думали они. Этот день я запомнил на всю свою жизнь. И всю жизнь потом
мне хотелось видеть вокруг лица счастливых людей».
Семья
часто переезжала с одного места на другое, в 1928 году — в Хабаровск. «Дальневосточником
я стал в то самое мгновение, когда вскрыл толстую бандероль, присланную мне
отцом из Хабаровска. А надо сказать, в те времена, о которых идёт речь, слово
«дальневосточник» звучало так же романтично, как «землепроходец»,
«пограничник», «полярник». И волновало оно не только двенадцатилетних
мальчишек, каким был тогда я. В бандероли оказалась книга, с обложки которой на
меня в упор смотрел круглыми от ярости глазами свирепый полосатый тигр со
страшно оскаленными клыками. «В дебрях Уссурийского края» называлась эта книга.
О, папа знал, что делал, когда посылал мне её, а вернее, преотлично знал он
меня, да и весь род людской. В письмах маме жаловался на тоску и одиночество и
всё такое, ну а с меня вполне хватило уссурийского тигра. И скоро мы с мамой,
ни с чем не считаясь, посредине учебного года покатили на Дальний Восток,
поближе к дебрям, к тиграм, в Хабаровск, к папе».
«Школа, куда на следующий день после приезда меня определил отец в пятый
класс, удивила тем, что все парни-одноклассники оказались выше меня ростом,
шире в плечах и несравненно сильнее. А я вовсе не был заморышем. Объяснилось
это скоро и просто. Чуть не все они сидели по два года в каком-нибудь классе, а
то и не в одном. «От этих дядей добра не жди», — маленько испугался я поначалу.
Но сильные люди добрее слабых. Это было одним из первых открытий, сделанных
мной в детстве. Меня и правда никто в этой школе пальцем не тронул. …Я, весьма
посредственный ученик, разиня и лентяй, нечаянно оказался здесь выдающейся
личностью, которая, всем на удивление, каждый день учит уроки и приходит в
школу, не курит, не сквернословит и не лезет поминутно в драку. Ну, последнее,
впрочем, — по весьма понятной причине. Вот только с английским у меня было
плохо. В моей прежней школе проходили немецкий, и отстал я на целых полгода.
Пришлось взять мне репетитора, чему я ужаснулся было. Моим репетитором
оказалась молодая красивая женщина с приятным голосом. У неё были вьющиеся
каштановые волосы, какие-то особенно трепетные ноздри… Право, уже и не помню,
что ещё мне так понравилось в ней. Она поглядывала на меня чуть-чуть
насмешливо, наверное, как и на всех мужчин. В общем, это было не обидно и даже
наоборот, подзадоривало, хотелось удивить и чем-нибудь блеснуть. И я блеснул:
так навалился на английский, такие у меня открылись способности, что я мигом
«овладел языком» за весь пятый, а заодно и шестой класс, чем поразил всех. Да и
сам удивился очень».
«Учитель тогда не был главной фигурой в классе. Дети должны были учиться
сами. Это называлось бригадным методом. Все парты составлялись таким образом,
что половина класса сидела спиной к учительскому столу и к доске. Каждые
четверо оказывались нос к носу и были бригадой. Кто-нибудь один за всю бригаду
сдавал зачёт по предмету. Я сдавал физику, другой — русский язык, третий —
математику... И это в шестом классе! Великих трудов мне стоило уже потом,
взрослым, восполнить пробелы в знаниях».
Подростком
Володя увлекался радиолюбительством, авиамоделизмом, рыбной ловлей, походами в
лес за грибами, путешествиями по рекам. «Страстным до самозабвения, как и
многие тогда, был я радиолюбителем. Случалось, поздней ночью засыпал за своим
столом, заваленным деталями, мотками всевозможной проволоки, уставленным
батареями, аккумуляторами, и среди всего этого беспорядка возвышался и блестел
эбонитом последний из множества собранных ранее приёмник — надежда моя и цель,
и спортивная гордость, результат стольких трудов! Иногда отец на руках относил
меня, спящего, в кровать. А когда я смонтировал коротковолновый приёмник,
сделал к нему анодную батарею из ста двадцати элементов в стограммовых
стаканчиках да собрал еще двухламповый усилитель, стал я принимать весь мир!»
«…всего через два года я стану …чоновцем — бойцом части особого
назначения, буду неплохо стрелять из настоящей винтовки и с завязанными глазами
в считанные секунды разбирать и собирать ружейный затвор. Когда я, мальчишка в
военной форме, радостный влечу в комнату, поскрипывая новенькой портупеей,
коричневыми ботинками с кожаными гетрами, у мамы почему-то опустятся руки и
она, не приняв моей радости, тихо произнесёт: «Как скоро…» В Хабаровске Володя окончил школу-семилетку и поступил на первый
курс техникума связи. В начале 1930-х годов отца перевели на службу в
Александровск на острове Сахалин.
В 1932
после смерти отца они с матерью вернулись в Пятигорск. «Мы снова живём у
подножия Машука, горы, заросшей кудрявым леском, с зелёной голой макушкой. Вокруг
города возвышаются и ещё горы. Их очертания на полотнище голубого неба так
знакомы мне… А вдали в особенно погожие, ясные деньки виднеются островерхие
сахарно-белые вершины Кавказского хребта. В тот же день, как мы приехали, обошёл
я дорогие и памятные мне места. Казалось, я невероятно долго отсутствовал. В
умиление привели меня малюсенькие парты в нашей школе первой ступени имени
МОПРа. Старые каштаны во дворе не стали ни выше ни толще. Сколько поединков
когда-то выдержал я здесь, глупый малыш! Конечно, побывал и на комсомольской
поляне, где всегда в майские праздники было народное гулянье, джигитовка, рубка
лозы… И у места дуэли Лермонтова: здесь наш пионерский отряд ночевал у костров.
И сад возле нашего дома, никому не принадлежавший, но огороженный, казалось
тогда, высоким забором, стал небольшим, а забор и три грушевых дерева возле
него стали ниже, будто в землю вросли. Вот, оказывается, как бывает, если ты
уехал одиннадцатилетним, а вернулся, когда тебе шестнадцать-семнадцатый.
Вечность прошла!»
«Мне было шестнадцать лет, когда не стало отца и мы с мамой зачем-то
вернулись в наш южный городок. Как раз только что произошла новая школьная
реформа, созданы десятилетки. С нашим переездом сел я, что называется, между
двух стульев: в городе ещё не было девятых и десятых классов. И решил я тогда,
никого толком не расспросив, готовиться в институт с помощью репетиторов. …
Оказалось, что в математике я баран, в литературе…
— Неплохо, неплохо, гм-гм, а только что это у вас, милостивый государь,
всё «Пушкин был сын… Гоголь был сын…» Словно анкету в Чека, прости, господи, на
них заводите, — с неудовольствием заметил мой репетитор.
В химии я оказался ослом, упрямо не желающим понять, что соли могут быть
кислыми. В физике хорошо показал себя — что значит радиолюбитель! — но не смог
решить ни одной задачи за незнанием математики. По истории… но тут надо
рассказать отдельно. Просто историю мы в школе не проходили, а изучали историю
классовой борьбы. …Генерал познакомил меня с теоремой Пифагора. Сделано это
было мастерски, я сразу и навсегда запомнил её.
…А вскоре мне вдруг взбрело на ум учиться игре на виолончели. Я стал
ходить к милому старичку чеху, который ещё недавно, в эпоху немого кино, играл
в маленьком оркестрике кинотеатра «Колизей». …Новое устремление овладело мной.
Я решил изучать английский. Подозреваю, что просто это было желание
самоутвердиться, что ли… Была втайне лелеемая надежда вновь испытать то
восхитительное чувство, которое пережил я еще в пятом классе, за короткий срок
догнав и перегнав одноклассников в английском языке… Довольно скоро я усвоил
строй английской речи — это главное, а вызубрить слова можно в любом
количестве. Особенно легко это даётся в детстве и в юности».
Здесь
Владимир окончил девять классов средней школы и курсы подготовки в вуз. Маму
оформили на работу завскладом боржоми. «Но работу выполнял я, а это,
впрочем, уже никого не касалось, тем более что высшее начальство и бухгалтерия
находились далеко в Тбилиси. Жить стало чуточку легче, и мысль о том, что я
получаю зарплату, согревала меня. А времени работа занимала немного и состояла
лишь в том, что один-два раза в месяц я получал один-два вагона ящиков с
боржоми и распределял их по аптекам Кавказских Минеральных вод. Был я в моем
складе и за грузчика, и за счетовода, и за кассира, и за заведующего. Поэтому,
наверное, и дело было поставлено у меня преотлично».
В1935
году Владимир поступил в Пятигорский медицинский институт, вскоре перевёлся в
Иваново, где проучился три года. Учебу совмещал с работой: был электриком и
заведующим радиоузлом в общежитии. «Для начала скажу, что я никогда не был
доктором. Я, правда, хотел им быть, даже в медицинский институт поступил и даже
учился в нем… целый год. В моё время поступить в институт было делом не очень
сложным. Особенно в медицинский или педагогический. В те времена все хотели
быть полярниками, лётчиками, инженерами, мореходами, командирами, а врачами и
учителями желающих стать было немного. А я давно уже хотел стать врачом,
исцелять страждущих радиоволнами и электричеством, жаждал открыть неизвестную
человечеству биоэнергию, заставляющую, как я полагал, биться человеческое
сердце. И еще мне хотелось «уничтожить боль», изобрести этакую какую-нибудь
электроанестезию… Я и о многом другом в этом роде мечтал, еще когда учился в
школе и безоглядно увлекался радиолюбительством.
Лет девяти-десяти я однажды с приятелями залез на крышу невысокого
сарайчика в соседнем дворе, куда какая-то старушка загоняла по вечерам своих
коз. Что нам надо было там, на крыше, кто его знает. Шалили от безделья. И
доигрались. Я провалился сквозь эту крышу, полетел вниз и сидя ударился о
кирпичный пол. Посадка произошла настолько жёсткая, что не быть бы мне живу, да
спас меня широкий кожаный пояс с пряжкой флотского образца. От боли в животе и
спине я пришёл в себя не сразу. Помню, вокруг темно, сверху надо мной большая
голубая дыра, чья-то голова заслонила её… Ребята, слышу, отворяют сарайчик,
вбегают. Помогли мне выбраться на залитый солнцем двор, позвали взрослых,
кто-то из них отнёс меня домой.
По-настоящему я оценил случившееся уже студентом. Вдруг стало невозможно
сидеть подолгу: начинала нестерпимо болеть спина.
В больнице спросили:
— Падали?
— Да, — говорю, — было, давно.
Сделали рентгеновский снимок, посовещались и говорят мне:
— У вас туберкулёзный спондилит, коллега. Однако не падайте духом,
ученье только пока прекратите.
Живу сначала в общежитии на радиоузле, потом ночую в общежитиях
текстильного и сельскохозяйственного институтов, в котельных и, наконец, снял
угол в подвале со множеством жильцов, но с одним условием — только спать. Читальни
были единственным прибежищем на день, если не считать мест, где удавалось найти
случайный заработок. Домой пишу редко — и всё горькое вранье. А когда наступили
каникулы, поехал домой. Кончились каникулы и, так и не решившись сказать маме
правду, я снова еду… Была у моей мамы заветная мечта увидеть меня доктором,
человеком в белом халате, с верным заработком, всеми уважаемым. В её время
счастье таким и виделось и доступно было не всем. Привыкла она к своей мечте, и
разрушить её я не смел…» («Как я был доктором»).
В 1938
г. институт пришлось бросить и вернуться в Пятигорск. Там Воробьёв устроился
работать на туляремийную станцию.
Началась
Великая Отечественная война. «В этот день я сидел в Цветнике — нашем
маленьком, но и в дальних краях известном курортном парке. Белые скамьи ещё не
нагрелись, в тени тутовых деревьев ещё пряталась прохлада. Всегда в это время
здесь играл симфонический оркестр. Я особенно дорожу теми из вещей, какие мне
понятны. Их немного, а сегодня, сейчас исполняется одна из любимейших — «Шёлковая
лестница» Россини. Нас, молодых людей, в парке много с самого утра. Отпускники,
военнослужащие, студенты на каникулах, местные ребята и девушки… Но вот что-то
произошло с оркестром. Он смолк. Встают музыканты, складывают инструменты,
уходят, кто торопясь, кто топчется; падают с пюпитров нотные листы. Только знакомый,
с нашего двора, виолончелист в тюбетейке сидит не шевелясь, опустив руку со
смычком до полу. В публике тоже движение: встают, что-то тихо говорят,
пробираются меж скамей, уходят. Я ничего не понимаю, верчу головой, собираюсь
спросить… Подошёл молодой армянин, ровным голосом сказал:
— Немцы Киев бомбуют.
«Вон оно что! — думаю. — Ну, если бомбуют…»
На скамьях уже никого, по главной аллее негустой молчаливой толпой, не
шаркая, вытекает из Цветника публика. Казалось бы, быть разговору,
восклицаниям, гневу! Ан нет, все молчат. Гнев и горе будут потом. Много гнева и
много горя…»
В 1943
году Владимир ушёл на фронт. «Я стою на плацу возле военкомата, в строю
таких же, как я, одетых в гражданскую одежду, а вернее, кто во что и как
попало. Всё равно скоро оденемся в казённое, военное. К моему удивлению, мама
вдруг согласилась с моим решением пойти добровольцем на фронт. Главным доводом
было слово «неудобно». В самом деле, в такое время мы с братом дома, возле неё...
Ну, старший брат хромой и у него двое ребятишек. А я? Снят с воинского учета?
Ну и что? Здоровье не хуже, не лучше. Я свободно передвигаюсь, работаю. Даже за
перепелами хожу. Так в чём дело? Не надо только ничего здесь говорить
медкомиссии. Примерно так вслух рассудил я».
Стал рядовым
солдатом-артиллеристом. «А вообще-то у меня одна забота — дразнить фашистов,
выводить из себя. Ни спокойно поесть им, ни спокойно поспать. Боеприпасы не
подтащить без страха, пополнению ночью не подойти без опаски. Но, главное,
заставлять их нервничать и стрелять. Для того и поставлена моя пушечка здесь,
на открытом месте, для вящего соблазна… И они нервничают, и стреляют всей
батареей, стремясь смешать её с землей. А наши корректировщики только и ждут:
сидят на деревьях с биноклями, засекут вспышки огня немецких орудий, и…
заговорят тогда наши батареи в ответ — не возрадуешься.
А иногда мы с ней и в больших стрельбах участвовали. Первый раз, помню,
это было, когда я только что явился сюда. Ко мне вдруг подбежало человек пять
сразу и давай распоряжаться. Подтащили поближе мои ящики со снарядами, открыли,
помогли протереть снаряды тряпками с маслом. Мне было приказано подавать. Вокруг
меня сейчас кипит адова работа. Рёвом ревёт пушка, изрыгая пламя. Сплошной
лентой из рук в руки текут снаряды к орудийному затвору. Молниеносно, как
фокусник, мановением ладони заряжающий толкает и толкает их в казённик. Я,
оглушённый, потный, счастливый, весь перепачканный копотью, бесом верчусь,
отгребаю из-под ног солдат горы стреляных гильз, подаю и подаю снаряды.
…Теперь я не принимаю участия в больших стрельбах, только день и ночь,
день и ночь извожу врага методическим огнем. И ведь что-то, наверное, иногда,
пусть нечаянно, удавалось мне и ещё! Ведь недаром фашисты однажды ещё и самолет
прислали, чтобы стереть с лица земли бессмертную пушчонку. «Юнкерс» неслышно, с
выключенными моторами, низко летел, оставляя за собой ветряной шелест с
посвистом, стелил по земле серую тень летящего креста, потом вдруг возник над
орудием, сбросил тяжёлую бомбу, рубанул из всех пулеметов, взрычал и взмыл,
растворясь в синеве.
А как-то прямо средь бела дня приехали и развернулись рядом никогда ещё
мной не виданные «катюши». Вот сняты чехлы, и на платформах грузовиков
оказались… короткие рельсы какие-то, штук по семь в ряду, на них двухметровые стального
цвета «сигары»… Бесшумно, или мне так показалось, «сигары» одна за другой
слетели с рельс и устремились, исчезая из глаз… И вздрогнула земля. Я выбежал
перед своей пушкой, приседая, хлопая ладонями о колени в восторге, неистово
радуясь неслыханной мощи. Если тут, под моими ногами, трясётся земля, что
делается сейчас там, у них! Отстрелялись «катюши», подняли клубы пыли до самого
неба, развернулись и уехали. А я представил себе, что сейчас, сию минуту, будет
твориться здесь. И не ошибся… И опять уцелел».
Из
воспоминаний дочерей писателя: «Он пошёл на фронт добровольцем, в корсете,
скрыв диагноз — компрессионный перелом позвоночника… На фронте применил свои
знания радиолюбителя, придумывал дистанционные автоматические устройства,
позволяющие из укрытия управлять орудиями, вызывающими огонь на себя. Эти
устройства стали очень популярны на передовых, что многим и многим спасло
жизнь.» В 1943 году получил ранение и контузию и был демобилизован. За
мужество, проявленное в боях, был награждён орденами Красной Звезды и
Отечественной войны II степени, а также шестью медалями. Многие военные
воспоминания будут затем отражены в его рассказах: «Произведи себя в майоры»,
«Костёр на рояле», «Мой напарник», «Пароль», «Такое кино…», «Цветы далёкой
печали».
После
демобилизации вернулся в Пятигорск, работал лаборантом на Пятигорской
туляремийной станции («У наганов жёсткие стволы»). «Мы в нашей туляремийной
лаборатории знали: туляремия, как и чума, страшно сказать, на вооружении
иностранных армий… Нескончаемой чередой шли дни, до предела загруженные
работой. Я, человек холостой, всё время в командировках. Всё реже и реже я
закрываю за собой тяжёлую бронированную дверь с изображением черепа и костей,
ведущую в заразное отделение. Там я только-только научился с грехом пополам
работать — приготовлять растворы с включениями, подозрительными на чуму,
желтуху, туляремию. Научился делать инъекции подопытным животным, наблюдать за
ними, извлекать органы для бактериологических исследований. Всё это проделываю,
облачившись в резину, халаты, очки, перчатки, в марлевой повязке и резиновых
сапогах. Теперь моя лаборатория в небольшом чемодане, с ним я и таскаюсь по
нашему обширному степному краю. …У меня пропасть было работы в полях и на
элеваторах. Обычно я приезжал в какой-нибудь городишко или станицу по сигналу
санитарной службы о том, что обнаружено огромное количество полёвок,
невероятное их скопление на складах и элеваторах, или среди местного населения
чуть не все заболели малярией, которой уж давно тут не было и в помине. А надо
сказать, симптомы обеих болезней — малярии и туляремии — схожи, и надо
немедленно для проверки ставить больным внутрикожные пробы.
Но каким подозрительным типом казался я в станицах и степных городках!
Вот иду. Навстречу две школьницы с косичками. Посмотрели на меня, переглянулись
и, как только очутились у меня за спиной, припустили бегом. Я догадываюсь об
этом по козьему удаляющемуся топотку и знаю, что минут через пять за моей
спиной услышу тяжёлое топанье нескольких пар ног. Я привычно воспринимаю окрик:
«Стой!» — и, не оглядываясь, добавляю: «…А то стрелять буду». В ответ слышу
неласковое: «Не шуткуй!» Меня приведут в станичный Совет или милицию — куда
ближе. Проверят документы, содержимое чемоданчика и отпустят. И у крыльца я
непременно увижу знакомые косички, на мордашках — разочарование.
А то случалось так. Найду «объект» — стог соломы в степи, вокруг
которого вся земля изрыта норами, ступить негде, и трупов полёвок
видимо-невидимо. Решаю взять здесь материал. Открываю свой чемодан, достаю
снаряжение — два белых халата, резиновый фартук, маску, очки, перчатки.
Облачаюсь. Достаю склянки, банки, штатив с пробирками, пинцет, ланцет. Извлекаю
из трупика полевки селезёнку. Из одной, из другой, из десятой. Ставлю пробирки
в штатив и тут замечаю: в сторонке женщина с вилами наперевес. Оглядываюсь и
вижу: ко мне приближаются лёгкой иноходью двое крепких мужичков. А из-за стога
выглядывает военный инвалид с костыликом и верёвками. Окружили. Нос и рот у
меня закрыты марлевой повязкой в несколько слоёв, я могу только мычать. На
глазах огромные очки-консервы, и я отлично понимаю, что в своём странном и
страшноватом наряде я кажусь им очень опасным. «Одно моё угрожающее, как им
покажется, движение — и вон тот, решительный, метнёт в меня вилы, — думаю я. —
А вон та тётка со страху ткнёт меня своими». Но всё это уже не первый раз, и я
знаю, как надо поступить. Согласно кивнув, я укладываю чемоданчик, снимаю
фартук и халаты, а когда можно откинуть марлевую повязку, облегчённо вздыхаю,
блаженно улыбаюсь и даю себя отвести «куда следует». В тот же день молва о
пойманном диверсанте разносится по краю и далеко за его пределы. Со всеми
подробностями я слушал эти истории в вагоне, возвращаясь домой. В одном
варианте диверсантов было четверо, а в другом один, но закованный в железную
маску, чтоб сразу не распознали. Парашюты присутствовали во всех вариантах без
исключения.
А работа все усложнялась и её становилось всё больше. Эпидемия туляремии
могла вспыхнуть в любом уголке страны, куда её легко могли завезти с заражённым
зерном из нашего хлебного края. Иногда мы не успевали перехватить и проверить
подозрительное на туляремию зерно на складах и элеваторах — тогда приходилось
задерживать гружёные эшелоны на станциях».
В
1945-1947 годах Воробьёв пытался учиться в Пятигорском педагогическом институте
на факультете иностранных языков, но не окончил (сказались последствия
контузии). «Весь на тормозах, теперь, бывает, долго не могу начать фразу —
мнусь, пожимаю плечами, хмурю лоб для вида, будто думаю. Сначала переволнуюсь,
а уж потом. Вот со второго курса педагогического пришлось уйти. Напишу на
доске, отвернусь — забыл. Вызубрю, вызубрю, глазами похлопаю и... забыл. Забыл.
Забыл. Забыл! «А зачёты как у меня принимали!» — с тоской и стыдом вспоминаю я.
Преподаватели нарочно выходили, будто обеспокоенные каким-то неотложным делом,
чтобы я без помехи пользовался шпаргалками. Милые русские интеллигенты... А
девчонки! Девчонки мои! Шпаргалок во все карманы, и за воротник, и за пазуху
мне напрячут, натолкают, на пальцах моим химическим карандашом напишут, потом
за дверью стоят переживают. А то ещё дверь чуть-чуть приоткроют и сердито
шипят, округлив глазищи: «Шпаргаль, ш-шпаргаль, не тушуйся! Ш-шпаргаль, тебе
говорят!» Ах, да не мог я этого делать. Не мог».
Пришлось
работать в курортном парке ночным сторожем. «Я, сторож в курортном парке,
только что сменился и стою в очереди за хлебом. На мне выданные в артели
инвалидов, видавшие виды, разбуханные солдатские ботинки, ветхая, как саван из
старой могилы, паутинного цвета шинель, довоенная кепчонка и, студенческих довоенных
счастливых лет, хлопчатобумажные, пустоватые брючишки, насквозь продутые ветром.
Нас, сторожей, превеликое множество теперь. Караулим магазины и магазинчики,
ларьки, чаще всего пустые, склады и складики, парки и скверики, с фонтанами и
без. Возле каждого учрежденьица дежурим, храним... Возможно, и не надо бы всё в
городе караулить, может, просто великодушный и мудрый народ наш, не думая,
придумал эту работёнку, предлог законно платить нам зарплату, хоть маленькую...
А главное — занятость. Ведь без неё, без занятости, без своего, как теперь
смешно говорят, коллектива, была бы нам совсем труба».
В эти годы Владимир Воробьев работал электриком, трафаретчиком на фабрике, внештатным корреспондентом Пятигорской радиоредакции, и пробовал свои силы в литературе, создавая очерки для радио и пытаясь писать рассказы. «Я с детства знал, что буду сочинителем. И... не хотел этого. Мой, незабвенной памяти, добрый и умный папа писал, как говорится, для себя, а я мальчишкой жестоко страдал, жалея его, когда он читал стихи нашим знакомым. Слушали снисходительно: «Не Пушкин...» Однажды, в сорок шестом (я был тогда сторожем в Пятигорском курортном парке), в какую-то уж очень глухую тоскливую ночь меня осенило: «Работать надо, работать, а не скамьи караулить. Их и так никто не утащит!» Но что может делать бывший студент? Доучиваться пробовал. Всё бесполезно. Контузия—штука коварная... Я вскочил со скамьи, на которой валялся с полуночи, и пьяно зашагал к бювету источника. Какое-то озорное бесстрашие холодком возникло во мне: «А вот возьму и...» Знаете, как это бывает? Вошел в бювет, включил тусклый казённый свет. Нежно и робко, как в детском горлышке, журчала и булькала, источаясь в раковину, струйка целебной водицы. На шатком белом столике с подносом для стаканов нашлись газеты, в ящике— канцелярские кнопки, которых тут сроду не было. И чернильница, полная свежих чернил, и ручка! И амбарная книга с шершавой, как неструганая доска, бумагой, разграфлённой на «уход-приход», и почему-то — «цена». Здесь мы, сторожа, расписывались, принимая дежурство. Прежде всего я закрыл газетами большое окно, всё из стеклянных ромбиков. Опасно быть освещённым в ночи... На чистой странице вывел название. И стал писать о том, о чём знал всего менее. А между тем на душе становилось теплее. Ощущение отчаянного риска, волнение передались моей героине — молоденькой учительнице, впервые пришедшей в класс. Рассказ «Первый урок» был напечатан в Перми, куда я вскоре переехал».
В 1949
году Воробьёв переехал в город Молотов (Пермь). Устроился рабочим в лабораторию
стройматериалов на строительстве Камской ГЭС. С 1951 года преподает английский
язык в школе. «Вскоре после войны я преподавал в мужской школе английский.
Вызовешь, бывало, ученика к столу и велишь отвечать урок — пересказать
что-нибудь по-английски. Мальчишка старательно двигает челюстями. На плохо
умытой физиономии умом и смелостью светятся мальчишечьи глаза. Ребята очень
любили нас, донашивающих армейскую форму. Однако не щадили и прозвища нам
давали странные какие-то: «Тигра», «Жмот», «Ржавый»... Меня прозвали «Манки» —
обезьяна, по-английски. А я прозвал их всех ирокезами. За воинственность и
коварство.
И вот отвечает ирокез урок, но говорит тихо. Я требую, чтобы говорил
громче. Челюсти у мальчишки двигаются энергичнее, глаза смотрят преданно.
Видно, что ученик урок знает. Но я не слышу и начинаю злиться. Приказываю
повторить всё сначала, произносить фразы громко. А ирокез, как нарочно, жуёт
английские слова совсем уж втихомолку. Я чувствую, что багровею, требую снова
всё повторить, да чтобы громко. Громко! Но тот отвечает ещё тише. Хотя
почему-то жилы у него на тоненькой шее вздулись от натуги. Я вращаю глазами и
собираюсь влепить мальчишке за озорство двойку, но тут замечаю, что у моих
ирокезов отверсты рты. Они будто что-то кричат. До меня, словно издалека,
доносится: — Владимир Ива-анови-ич! Он уже орёт! Куда громче?! — На лицах ребят
весёлое недоумение. И я спохватываюсь: опять навалилась глухота. Контузия... А
между тем надо выкручиваться. Попробуй позволь ученикам мужской школы
догадаться о таком твоём качестве. Представляете, что на уроках будет? Бедлам!
Вот что будет. Ну, я ставлю пятёрку, велю ученику садиться на место. И поясняю:
Англия-де, в конечном итоге, остров. Из-за постоянного грохота морского прибоя
англичанам приходится прямо-таки кричать друг другу. К тому же Англия,
естественно, страна моряков. А на кораблях, известное дело, команды отдаются не
шёпотом, а во всю глотку. Так что в среднем все англичане говорят очень громко».
В это
же время Владимир пробовал поступить на юридический факультет Пермского
университета. Эта была его последняя попытка доучиться. Уволившись из школы, он
нашёл себе новую работу. Окончив в Москве курсы механиков холодильных
установок, проработал по этой специальности с 1952 по 1955 год в магазине № 8
«Гастроном». Работая механиком, проявил изобретательский талант, внеся
несколько рационализаторских предложений: электросигнал на прекращение подачи
воды в конденсатор холодильной машины, весы для автоматической расфасовки
сыпучих товаров и др. Как он сам писал в своей автобиографии, эта работа
позволяла «больше времени уделять литературным занятиям». В 1955-1957 гг.
работал инспектором и методистом в областном управлении культуры и областном
комитете профсоюза работников лесной и бумажной промышленности, инструктором в
Доме народного творчества.
Параллельно
с этим Владимир работал внештатным корреспондентом Пермского областного радио и
газеты «Звезда» и. писал небольшие рассказы о своём детстве и военных годах. И
в этой газете «Звезда» в 1949 году был опубликован первый рассказ Владимира
Ивановича «Первый урок» о нелегкой работе учителя. Через шесть лет, в 1955 был издан
первый сборник его рассказов «Честное пионерское». И с 1957 года он полностью
посвятил себя литературному труду. Сначала писал небольшие рассказы и очерки,
пьесы и сценарии. В 1957-1958 гг. в Пермском книжном издательстве выходят его
сказка «Похождения Деда Мороза» и сборник рассказов «Большой крючок», а на
Свердловской киностудии по его сценарию снимают документальный фильм «Новая
Кама». В 1963 году он был принят в Союз писателей СССР.
Владимир
Иванович в одном из интервью газете «Молодая гвардия» говорил: «В душе я
всегда был немного мальчишкой. Мне очень нравилось быть мальчишкой, у меня было
счастливое пионерское детство, и, может быть, поэтому меня всегда так манит
вернуться туда…» Герои его рассказов — пионеры послевоенных лет, умные, самостоятельные,
умелые. Даже неуспевающий ученик мог электрифицировать географическую карту и
озвучить её, чтобы при хорошем ответе ученика карта говорила: «Правильно!»
(«Как заговорила карта»). В пионерских отрядах и звеньях кипела жизнь. Вот об
этой активной интересной пионерской жизни и писал Владимир Воробьев в своих
рассказах. Мальчишки занимались в политехническом кружке, собирали радиоприёмники,
показывали со сцены фокусы, основанные на знании физики («Мы — факиры»). Для
малышей пионеры строили безопасную ледяную горку («Новая трасса»), чинили
игрушки («Новенькая»). Владимира Ивановича привлекали прямые и честные, деятельные
и активные характеры. Поэтому его рассказы побуждают задуматься о благородстве,
доброте и предательстве («Ссора»), о беде, которую несут эгоизм и
избалованность («Мама»). А ещё вызывают улыбку комическими положениями, в
которых из-за собственных промахов оказываются порой его герои («Честное пионерское»).
Светлые и умные книжки Владимира Ивановича учат честности и справедливости,
трудолюбию и отваге, доброте ума и сердца.
Главный герой Воробьёва, с которым он по праву занял место в золотом фонде отечественной детской литературы, впервые шагнул к читателям в 1960 году со страниц книжки, выпущенной Пермским книжным издательством. Капризка — неопрятно одетый маленький человечек, явившийся неведомо откуда, начал учить детей не слушаться родителей, капризничать, плохо себя вести.
В 1968 году вышло второе,
доработанное издание «Капризка — вождь ничевоков». «Слово «каприз» означает
игру, шалость. У каждого человека есть так называемая вторая натура, этакий «бесёнок»,
который иной раз подзуживает, подговаривает на поступки, которым потом сам не
рад. Капризка — олицетворение этой второй натуры», — так рассказал о своём
герое автор. Раньше в рассказе Воробьёва «Одевайка-Раздевайка и мальчик Павлик»
речь шла о Павлике, который не слушался бабушку, но потом его перевоспитал
маленький человечек с забавным именем. Сложно установить, кто появился раньше:
Капризка или Одевайка-Раздевайка, но почитатели творчества Воробьёва считают,
что Одевайка-Раздевайка и стал прототипом вождя ничевоков. Правда, он в корне
изменил своё поведение, однако это не помешало ему снискать любовь малышей и
перевоспитать не только Павлика, но и несколько поколений читателей.
История о Павлике и вредном Капризке погружает детей в мир приключений со множеством необычных событий и персонажей, словно увиденный детскими глазами. В первой части в городе Простореченске появляется странное лохматое неумытое существо — Капризка. Во второй Капризка прилетает из Москвы на самолёте. Первая часть более воздушна; там появляется Кот в сапогах. Вторая более масштабна — тут и потоп, и спасение людей на лодках, катерах, пароходах и вертолётах. Капризка не просто обманывает детей, он ещё и колдует. У него есть ужасный знак — буква К вверх ногами. Когда рядом нарисована эта буква, то даже самые стойкие дети не могут устоять перед чарами злодея.
Всё случившееся с героями книги сначала кажется смешным и увлекательным, а потом по-настоящему тревожит: как страшно в Стране ничевоков, живущих по принципу: «Хочу, не хочу — делаю, что хочу! Хочу — учусь, не хочу — верчусь! Хочу, не хочу — пишу, как хочу!». Капризные ребята превращаются в ничевоков — взрослых бездельников и неучей, которые ничего не умеют и не хотят делать, ничего не знают и не хотят знать, боятся докторского шприца и целиком находятся во власти хитрого и жестокого Капризки. Ничевоки — те, кто навсегда остался такими, кто двадцать лет сидел в третьем классе, кому уже 30 лет, но родители, как и раньше, потакают им во всём. Жителям города удалось перевоспитать этих существ, но с большим трудом. Автор рассказывает, как родители дают своим навсегда не выросшим ничевокам деньги на пиво (как и в наши дни). Актуально? А сколько ничевоков встречается в наше время?
В книге
затронуты многие темы, тут и сохранение природы (учредили Праздник Всего
Живого), и воспитание, и вежливость, и многое другое. В Простореченске был
чудесный обычай: здесь младенцев сначала учили говорить ПОЖАЛУЙСТА, а потом уже
всем остальным словам. Слово ИЗВИНИТЕ простореченцы приберегали к самому концу
жизни. Умирая, человек говорил ИЗВИНИТЕ, и ему тут же всё прощалось. «Капризка»
до сих пор одна из самых читаемых книг. Причём, не только среди малышей, но и
среди взрослых, которые считают своим долгом прочесть её подрастающему
поколению. Многие в детстве, читая эту сказку, не раз задумывались о том, как
хорошо слушаться родителей и не готовить французский суп Бурдэ с сапожным кремом.
Это не просто сказка, а педагогическое пособие! Владимир Иванович Воробьёв
очень любил своих читателей и мечтал о том, чтобы среди них было как можно
меньше капризок и ничевоков. Он точно знал, откуда они берутся.
Из
воспоминаний об отце Анны Владимировны и Надежды Владимировны: «Капризка —
живой и непосредственный, как все дети, но всё-таки отрицательный герой, его
все гонят прочь. «Хочу, не хочу — делаю, что хочу» — ёмкая формулировка. Так в
чём всё-таки секрет, почему мы так зачитывались Капризкой? Каждый ребенок
проходит этот сложный период самоутверждения и отрицания всего на свете.
Капризка — герой с огромным отрицательным обаянием, что всегда импонирует
детям, ведь это начисто исключает назидательный тон в общении. А они очень
чутки к фальши и к поучениям. А шалости и дерзости Капризки позволяют ребенку,
как в ролевой игре, прожить своё «Я» озорника, свой потенциал самостоятельной
детской личности, — и при этом, (это очень важно!), оставаться любимым. Это
гениальная находка и бессмертный герой, он сродни Винни-Пуху и Карлсону.
…«Капризка» — одно из самых захватывающих детских произведений, по
умению «держать» детское внимание, способности стимулировать к перечитыванию
раз за разом… Вот, как мы выбираем книгу, купить или не купить? Мы открываем её
на первых страницах: «Павлик проснулся и сразу увидел маленького человечка.
Ростом с кошку. Он сидел на спинке Павликовой кровати и болтал ножками. …— Какой
ты смешной! Ты кто?» Интрига… В этом отец был мастером. Читать Капризку ребёнку
на ночь — пустое дело — не уснёт. Конец одной главы обещает завязку новой
истории, а там ещё… Капризка, действительно, персонаж, которого отец
представлял в постоянном движении, и вокруг него всё должно было тоже
двигаться. Он, конечно, из другого измерения, в отличие от Павлика. Но Павлик
готов к встрече с Капризкой — трогательный, послушный домашний ребёнок, в
глазах которого плещется отчаянный интерес к жизни. Он просто не может пройти
мимо. Можно провести параллель: Капризка и Павлик, Малыш и Карлсон, Чебурашка и
Шапокляк.
Но дело ещё и в плотности текста, над которым отец тщательно работал. Ни
одного лишнего слова, не несущего нагрузку, никакой банальности, никаких
расхожих фраз. И, конечно, — в незаурядной личности отца. Когда открываешь
книгу, слышишь отцовские интонации, так живо, темпераментно построены
разговорные фразы. Он и сам был человеком темпераментным, эмоциональным, очень
остро чувствующим.
…Как же сам отец оценивал «Капризку»? Самые главные слова о «Капризке»
отец сказал много лет спустя: «А ты знаешь… Мне кажется, это — настоящее…» Не
каждому писателю, вообще, удается создать ОБРАЗ, а Капризка, как показало
время, не просто литературный персонаж, а художественный образ, который стал
настоящей маркой писателя, да и детской литературы нашего края».
Воробьёв
работал над продолжением полюбившейся сказки. В рукописях писателя сохранились
наброски новой книги «Десять лет спустя». Оказывается, Милиционер стал
генералом Милиции, Павлик и Наташа окончили школу, Павлик поступил учиться в
университет. Старый Артист и Бимбо умерли в один день, и в доме Старого Артиста
поселился Молодой Артист. Бабушка Павлика жива, стала моложе, веселее, только
меньше ростом.
Поучительная повесть-сказка «Капризка» выдержала не одно издание, была переведена на четыре иностранных языка, печаталась за рубежом, в ГДР и Чехословакии. Спектакль для малышей о Капризке вошел в репертуар Пермского театра кукол и стал одним из лучших спектаклей того времени. Сюжет сказки настолько понравился пермскому режиссёру Леониду Кощенникову, что он решил создать по мотивам «Капризки» мультфильм. В 1983 году на телеэкраны вышел одноимённый кукольный мультфильм производства студии «Пермтелефильм».
О съёмках нового 14-серийного мультипликационного сериала по «Капризке» в технике пластилиновой анимации объявила студия Павла Лунгина. В 2018 году «Пермкино» и киностудия «Мастерская Павла Лунгина» выпустили пилотную серию мультфильма «Капризка» (режиссёр С. Меринов, известный российский аниматор, ученик А. Татарского), премьера нового мультфильма планировалась на 2020 год.
«Капризка возвращается, — считает дочь писателя Анна Владимировна. — Возрастает интерес читателей к нему, повесть печатают в Москве и не только, нам и из Германии звонят. Это свидетельство, что отец создал нечто настоящее, уловил и отразил одно из внутренних «Я» ребенка. То есть, образ Капризки, видимо, оказался вечным…»
Кроме «Капризки», у Воробьёва вышли сборники детских рассказов и сказок «Это уже твёрдо» (1961), «Что приснилось медведю» (1962), «Звено принимает решение» (1963), «Свои ноги убежали» (1963), «Как непоседа себе дело искал» (1964), «О том, как кот Васька в третий класс перешёл» (1965), Сказки» (1966). В 1966 году вышел мультфильм «Как Лежебока Неохоткин работягой стал». А в 1969 году — «Как кот Васька в третий класс перешёл». Вошли в мир детства, став нарицательными, образы «ничевоков», Стёпы-Недотепы, Лежебоки Неохоткина. В каждой, даже небольшой сказке Владимир Иванович описывал целую историю, которую обязательно заканчивал наставлением для юных читателей. В основном героями сказок Воробьёва были дети, попадающие в сказочные ситуации, которые дают им знания о жизни, о взаимоотношениях между людьми, окружающих предметах, живых существах. Через характерные для фольклорной сказки образы медведя, лисы, зайца в сказках В.И. Воробьева о животных («Самого сильного в траве не видать», «Кто зимы не видывал») раскрываются отрицательные черты человека: хвастовство, трусость, коварство.
Показывая
сатирические образы в сказках, Воробьёв старался отразить не только суть
осуждаемых явлений, но и причины, порождающие их, всё отталкивающее, что
связано с детской ленью, капризами, нежеланием серьёзно трудиться. Ненавязчиво,
в легкой форме, без морализации и назидательности сказки Воробьева воспитывают
у детей понимание того, что хорошо и что плохо, какого человека можно уважать,
а какого нет.
Многое
в сказках Воробьёва идет от детской игры. Поэтому самые немыслимые ситуации, в
сочетании с психологически точно переданными переживаниями, конкретными
деталями, выглядят убедительно. Сатира сочетается с мягким юмором и
лиричностью. Повседневное оборачивается неожиданной стороной, возникает
ощущение волшебного в самом обычном и незаметное смещение реальности и фантастики.
В сказках Воробьёва всегда есть глубокий смысл и неоднозначность. За
занимательностью — серьёзные раздумья писателя о сложности взаимоотношений
людей, о человечности и чуткости. Автор помогает увидеть и понять то главное,
что скрыто от поверхностного взгляда. Спокойный тон много видевшего, любящего
природу рассказчика вызывает доверие, и проникаешься сочувствием к героям,
которым симпатизирует сам писатель…
В
творческой копилке Владимира Воробьёва не только детские рассказы и сказки о
Капризке, Вите Завидкине, Павлике, но и сказки по народным мотивам. В них автор
рассказывает о героях, которые когда-то жили на Урале. Они пришли из сказок, но
полюбились читателям своими стремлениями, поступками, отношением к жизни.
По-новому раскрылись характеры традиционных персонажей. Привлекательны образы
уральских умельцев Ивана Смышлёна и Ивана Лёгкая рука. Это не только
великолепные мастера, но и люди большого сердца, знающие радость творчества. Создавая
сказки по мотивам русского фольклора или сочиняя свои, Воробьёв умело
использовал народно-поэтические образы, органично вплетая их в свои
произведения. В 1970 году вышел сборник сказок «Солнцева сестра», в 1973 —
«Сказки по мотивам русского фольклора». Эти книги нашли широкий отклик у детей,
со всех концов страны в Пермское издательство шли письма от читателей с отзывами
и просьбами выслать книги писателя.
Книги Воробьёва неоднократно издавались в
Москве, Свердловске, Перми. В 1965 году тираж его книг превысил 1,5 миллиона, в
1976 — 2,5 миллиона. О популярности книг Воробьёва свидетельствуют
многочисленные письма, присланные детьми из разных уголков бывшего СССР,
рисунки, подаренные писателю детьми детских садов и школ Перми и Пермской
области, где писатель часто проводил творческие вечера.
В
последующие годы писатель посвятил своё творчество воспоминаниям о детстве,
войне, послевоенных годах. «Тогда, — говорит автор, имея в виду детство,
— я, конечно, об этом не думал и удивляться всему стал только теперь». Детские
годы, первое знакомство с радио, весёлые прогулки на природе, учёба в
медицинском институте и военные годы – обо всём этом он рассказывает честно и
искренне. В 1977 году издан сборник рассказов «На одном коньке», в 1985 –
сборник рассказов для детей и взрослых «Я не придумал ничего». В 1989 году выходит
сборник автобиографических рассказов «Такое кино», который по мнению пермского писателя
В. Богомолова занимает особое место в творчестве Воробьёва. В нём собраны
небольшие пронзительные рассказы о детстве; написанные зрелым и мудрым
мастером, который не просто вспомнил своё детство, а показал эпизоды
становления души ребёнка.
Последние прижизненные книжки «Я не придумал ничего», «Такое кино…» считаются детскими и состоят из коротких рассказов, в которых главный персонаж — ребёнок, но их философский пафос делает книги значимыми прежде всего не для детей, а для их родителей. Рассказы эти адресованы скорее взрослым, чтобы знали, как нужно относиться к человеку в детские годы, как понять ребёнка, как сложна и легко уязвима личность в любой момент её становления. Написаны непридуманные рассказы лаконичным языком, с удивительным чувством слова, ёмким и точным его употреблением. В обращении к читателю, опубликованном в сборнике «Я не придумал ничего», автор пишет: «Огромна людская память! Она вмещает в себя всё: знания, образы людей и животных, звуки, цифры, краски… А есть ещё у человека память сердца. Люди, обладающие ею, не забывают, что они чувствовали когда-то, может быть, очень давно — обиду, восторг, благодарность, любовь, радость, горе, стыд… И многое другое, даже малейшие оттенки подчас сложных, смутных, смешанных чувств. Тот, у кого есть сердце, помнит, всегда способен понять других и, если надо, вовремя придёт на помощь». Спустя десятилетия это обращение к читателю не утратило своей актуальности, к нему стоит прислушаться не только детям, но и взрослым.
Из воспоминаний дочерей писателя Анны Воробьевой и Надежды Барклянской: «Отец был неравнодушным человеком. «Человеку можно простить очень многое, пожалуй, даже всё — жизнь — очень сложная штука. Не могу простить только одного — равнодушия. Это, когда «в глазах — синё» — такие у него были ничевоки».
«Писал
ли отец только в жанре детской литературы? Да он бы не смог удержаться! Его
интерес к творчеству был таким же разносторонним. Это и сказки, самые разные,
от переложения русских народных сказок, сборник «Солнцева сестра», до почти
киплинговских «Свои ноги убежали», это и забавные рассказы для детей, «Как кот
Васька в третий класс перешёл», и рассказы для взрослых — тонкие и трогательные
зарисовки — сборники «На одном коньке», «Я не придумал ничего».
Особенно дороги нам его рассказы о животных, изданные в разные годы в
детском альманахе «Оляпка», которые с удовольствием читают и взрослые, потому
что они написаны с таким юмором… Если у Бианки — это наблюдения о повадках и
поведении зверей, то здесь животные — личности. «Всё бы хорошо, но был Васька
вором …», — рассказывает отец. И дальше разыгрываются настоящие трагедии,
потеря четвероногого друга и радость его обретения вновь. Ведь по отношению к
животным человек раскрывает свою сущность моментально. Настоящая литература —
это и его цикл рассказов о войне «Такое кино», где война раскрывается с новых
неожиданных ракурсов, в новых невероятных темах: об обреченной любви русской
девушки и немецкого совсем юного солдатика… Рассказы построены на пронзительных
ощущениях, любопытстве к людям, неожиданном сюжете, читаются на одном дыхании…»
Всего Владимиром Ивановичем Воробьёвым были написаны 135 произведений для детей и взрослых. При жизни писателя было издано 29 книг издательствами Москвы, Перми и Екатеринбурга. Это сказки «Капризка» (1960), «Капризка — вождь ничевоков» (1968), «Лиса и волки» (1961), «Как Дед Мороз парад принимал» (1964), «О том как кот Васька в третий класс пошёл» (1965), рассказы «Выстрел в лесу» (1962), «Схватка» (1963), сборники рассказов «Честное пионерское» (1955), «Большой крючок» (1958), «Это уж твёрдо» (1961), «Звено принимает решение» (1963), «На одном коньке» (1977), «Я не придумал ничего» (1985), «Такое кино…» (1989), сборники сказок «Похождения Деда Мороза» (1957), «Что приснилось медведю» (1960), «Свои ноги убежали» (1963), «Как Непоседа себе дело искал» (1964), «Кто зимы не видал» (1965), «Солнцева сестра» (1971), «Сказки: По мотивам русского фольклора» (1973), «Сказки» (1981). Общий тираж их перевалил за два с половиной миллиона экземпляров.
Помимо сказок и рассказов он писал очерки, пьесы и сценарии. Его произведения часто звучали на областном радио. Он любил Пермскую областную детскую библиотеку, часто приходил сюда на конференции, встречи с читателями, пообщаться с детьми, понаблюдать, подсмотреть что-то интересное в детских характерах.
Также в библиотеке он много
работал, просматривал, читал книги и журналы, общался с библиотекарями. Это был
внимательный, эрудированный, увлечённый человек. Портрет В.И.Воробьева работы
заслуженного художника РФ С. Р. Ковалёва украшает фойе Пермской краевой детской
библиотеки им. Л. И. Кузьмина (ранее Пермская областная детская библиотека). Из
воспоминаний дочерей писателя: «Отец был великолепным рассказчиком и
прекрасно выступал в этом жанре. Что самое важное, умел находить подход к
детям, захватывать юную аудиторию, самую сложную, наверное. Отец всегда
провоцировал детей на творчество, старался разбудить в них творческое начало.
Так рассказывал свои истории о людях, о невероятных встречах, о каких-то
котах…, что дети наперебой начинали рассказывать ему свои истории… На своих выступлениях
перед детской аудиторией он рассказывал, как он сам начал писать. А всё
началось с детских дневников, в которых он описывал, как провёл день,
зарисовывал свои впечатления. Это желание и привычка формулировать свои мысли и
ощущения, видеть истории в маленьких сюжетах и сценках, отмечать настроения
людей и состояние природы и привели его к профессии писателя. Услышать
необыкновенную тишину перед восходом солнца на утренней рыбалке, почувствовать
боль и растерянность маленького потерявшегося котёнка или пронзительно, как
фотовспышку, увидеть сюжет будущего рассказа в маленькой уличной зарисовке — всё
это может каждый, «у кого чуткое сердце». Возможно, и не выросли писатели и
художники из тех детей, которые несли отцу свои дневники и рисунки, но равнодушными
они точно уже не могли остаться, а это и была его главная задача.»
Умер
Владимир Иванович Воробьёв 23 января 1992 года в Перми в возрасте 75 лет. Могила
В.И. Воробьёва на Северном кладбище является памятником истории регионального
значения. В одном из своих рассказов Владимир Иванович писал: «Эх, если бы
дана мне была ещё одна жизнь! Я бы всю её положил на то, чтобы вновь отыскать
человеку избавляющее от страдания СЛОВО». Но не одно, а множество слов нашёл
этот замечательный, добрый и мудрый писатель для читателей своих книг. Всю свою
писательскую жизнь хотел он помочь детям не только стать счастливыми, но как
можно дольше сохранить в душе чистоту и святость. Он любил детей, хотел, чтобы
в его книгах дети нашли ответы на многочисленные вопросы, чтобы обязательно
были счастливыми, чтобы каждый нашел «своё дело». «Будь счастливым сегодня, —
говорил Владимир Иванович ребятам, — даже героем можно быть каждый день,
если ты справляешься с собой. Ведь это очень, очень нелегко… Я за активное
отношение к жизни, поэтому мне так противны эгоизм, безволие, леность,
инфантильность. И надо сказать, я страдаю, когда вижу, что дети вдруг перестают
быть самими собой и начинают подражать взрослым. Я борюсь всеми своими книжками
за то, чтобы мальчишки и девчонки были по-настоящему счастливыми, чтобы они
нашли своё главное дело».
Книги писателя издаются и переиздаются. 1 сентября 2009 года по инициативе губернатора все первоклассники Прикамья получили в подарок новое издание книги «Капризка» (проект «Подарок первокласснику»). В 2010 году — «Сказки»: сборник сказок по мотивам русского фольклора и рассказов о животных. 2011 год в Литературном Прикамье был назван годом писателя В.И. Воробьева. В 2016 году, к 100-летию писателя, на городской Аллее Доблести и Славы в Перми появилась памятная плита в честь детского писателя Владимира Воробьева. На гладкой поверхности чёрного камня внутри силуэта золотой звезды жёлтым металлом вылит текст: «Пермский писатель, автор повести-сказки «Капризка» Воробьев Владимир Иванович (1916-1992)». Открыли мемориальную плиту дочери писателя Анна, Надежда и правнучка Алиса.
Читайте
детям его поучительные сказки, читайте автобиографические рассказы, не
забывайте писателя, большую часть жизни прожившего на Урале.
https://www.permarchive.ru/index.php?page=kak-byt-schastlivym
http://www.astafiev.permkrai.ru/?p=259
Мульфильм
«Капризка» https://www.youtube.com/watch?v=aMl7PpG3gNQ
Комментариев нет
Отправить комментарий