Виртуальное заседание в клубе «Поэтическая среда»
Сто лет назад в 1921
году расстрелом Н. Гумилева и смертью А. Блока в России закончился Серебряный
век. Наступил век железа и стали, комсомольских и пролетарских поэтов, среди
которых мерцали приглушенным серебряным светом осколки былого великолепия,
странные поэты, продолжающие писать свои малопонятные новым поколениям стихи. Многие
оказались в эмиграции, а оставшиеся в России умирали от голода, как В.
Хлебников, от того, что стихи больше писать было невозможно, как А. Блок, были
убиты, как Н. Гумилев, сгинули в лагерях, как О. Мандельштам, покончили с
собой, как М. Цветаева. Те, кому повезло остаться в живых и не оказаться в
заключении, могли писать все, что хотели, но печатать их никто не собирался,
поэтому на жизнь они зарабатывали переводами, живя в нужде и страхе, что и этот
источник может быть перекрыт в любой момент. И даже обласканные новой властью
не были уверены в завтрашнем дне. Поэтов, олицетворявших собой Серебряный век, становилось
все меньше: новый поэтический язык, новые темы, новая эстетика стихов, новые
течения и направления сменяли друг друга, а последние символисты и акмеисты
гасли, как звезды, одна за другой.
Но иногда, совершенно
неожиданно, когда, казалось бы, и взяться-то им было неоткуда, как последний
отголосок той эпохи, вдруг:
Замёрзшие
корабли
Вечер красные льёт
небеса
В ледяную зелень стекла.
Облетевшие паруса
Серебром метель замела.
И не звёзды южных морей,
И не южного неба синь:
В золотых когтях якорей
Синева ледяных трясин.
Облетевшие мачты – сад,
Зимний ветер клонит ко
сну,
А во сне цветут паруса –
Корабли встречают весну.
И синее небес моря,
И глаза – синее морей,
И, краснея, горит заря
В золотых когтях якорей.
* * *
От сожжённого осенью
сада,
По ночным площадям
уходя,
Горький ветер играл
серенаду
На стеклянной гитаре
дождя.
Я хотел научиться у
ветра
Ни о чём никогда не
грустить,
Чтобы алые розы рассвета
Для тебя по утрам
приносить,
Чтобы самые чистые
краски
В небесах предрассветной
поры
Превратить в
несравненные сказки
И тебе посвятить, как
дары.
Середина 50-х и начало 60-х,
восстановление разрушенного войной, комсомольцы поднимают целину, строят новые
города в тайге, страна выходит в космическое пространство – запущен первый
спутник, а тут… Изысканная экзотика, свойственная поэтическому расцвету
Серебряного века, а уж никак не эпохе космоса и коммунизма.
Это стихи поэта, по
возрасту близкого к шестидесятникам, творчеством принадлежавшего Серебряному
веку и бывшего одним из первых поэтов андеграунда, хотя и не входящего ни в
одно из зарождавшихся в 50-е годы объединений неофициальных поэтов.
Роальд Мандельштам –
вряд ли это имя известно многим любителям поэзии. При его жизни ни одной
строчки из его стихов в печати не появилось. Да и после смерти бережно
сохраняемые его друзьями стихи оставались для них только памятью об этом
необыкновенно талантливом, но так мало прожившем на свете – всего 28 лет –
поэте. Даже это – талант и ранняя смерть от туберкулеза – как будто тоже
оттуда, из 20-х послереволюционных голодных лет.
Он возник со своими
стихами на переломе сталинской эпохи, еще до наступления «оттепели», когда
представители старой российской культуры уже окончательно сошли со сцены, а
новое поколение еще не заявляло о себе. В плеяду шестидесятников, поэтов
«оттепели» он тоже не вписывался. Пожалуй, точнее всех роль Роальда
Мандельштама и его место в русской поэзии определил поэт Данила Давыдов в
послесловии к книге стихов «Собрание стихотворений»: «Р. Мандельштам…оказался «агентом влияния» Серебряного века в веке
Бронзовом» и «закрыл собственным
телом (жизнью, творчеством) дыру времён…»
***
Не может быть, чтоб
ничего не значив,
В земле цветы рождались
и цвели.
— Я здесь стою.
Я не могу иначе.
Я колокольчик ветреной
земли.
Я был цветком у гроба
Галилея,
И в смутном одиночестве
царя.
Я помню все.
Я знаю все.
Я все умею.
Чтоб гнуть свое,
смертельный страх боря.
Мой слабый звон
приветствует и плачет.
Меня хранят степные
ковыли.
— Я здесь стою!
Я не могу иначе!
Я — колокольчик ветреной
земли.
Его судьба была странной
и трагической, жизнь короткой, творчество невостребованным. Чем-то все это было
похоже на судьбы молодых поэтов русской эмиграции, которые покинули родину
подростками, еще не успев заявить о себе как о поэтах. Живя на чужбине, писали
стихи на русском языке, обреченные на одиночество и непризнание. Он был обречен
на то же, живя на Родине.
Роальд Чарльзович
Мандельштам родился в 1932 году в Ленинграде, в по-настоящему петербургской семье.
Отец, Чарльз Яковлевич Горович, разносторонне образованный и обладавший
феноменальной памятью человек, инженер, обожавший поэзию, часами наизусть
читавший стихи, особенно поэтов Серебряного века, чем и подкупил сердце матери
Роальда, Елены Иосифовны, одной из первых красавиц Ленинграда, дочери знаменитого
адвоката Мандельштама, которая и сама писала стихи и неплохо рисовала. Отец
родился в Америке, что потом стало причиной ареста и ссылки в Казахстан. Родители
расстались еще до того, как Чарльз Яковлевич был репрессирован.
Роальд не был
родственником Осипу Мандельштаму, одному из знаковых поэтов Серебряного века, очень
не любил свою фамилию, воспринимая ее как издевательство, и по легенде, даже
написал и повесил на дверь квартиры стихотворение:
В квартиру девятнадцать
Вам лучше не являться.
Здесь живу я, Р. Мандельштам,
И я совсем не нужен Вам.
А Мандельштам, что нужен
Вам,
Уже давно не здесь, а
ТАМ.
Он очень любил Блока,
испытывал его сильное влияние, боготворил Гумилева, так что одно из его лучших
стихотворений «Алый трамвай» написано так, как будто путь гумилевского
«Заблудившегося трамвая» продолжается, но уже в других временах.
Алый трамвай
Сон оборвался. Не
кончен.
Хохот и каменный лай.
В звёздную изморозь ночи
Выброшен алый трамвай.
Пара пустых коридоров
Мчится, один за другим.
В каждом – двойник
командора –
Холод гранитной ноги.
– Кто тут?
– Кондуктор могилы!
Молния взгляда черна.
Синее горло сдавила
Цепь золотого руна.
– Где я? (Кондуктор
хохочет).
Что это? Ад или Рай?
– В звёздную изморозь
ночи
Выброшен алый трамвай!
Кто остановит вагоны?
Нас закружило кольцо.
Мёртвый чугунной вороной
Ветер ударил в лицо.
Лопнул, как медная
бочка,
Неба пылающий край.
В звёздную изморозь ночи
Бросился алый трамвай!
Его стихи – стихи
художника, невероятно живописные и полные красок и ощущений. Совсем недавно
обнаружилось, что кроме стихов он писал и акварели. Они много лет хранились в
семье его друга по арефьевскому кругу. Конечно, это не работы профессионального
художника, не иллюстрации к стихам, а только дополнение к ним, то, что не до
конца было высказано. Трамвай – это вообще часто встречающийся в стихах Р.
Мандельштама образ. У него был целый цикл «Трамваи».
 |
| Покровка |
***
Заоблачный край
разворочен,
Он как в лихорадке
горит:
– В тяжёлом дредноуте
ночи
Взорвалась торпеда зари.
Разбита чернильная
глыба!
И в синем квадрате окна
Всплывает, как мёртвая
рыба,
Убитая взрывом луна.
А снизу, где рельсы
схлестнулись,
И чёрств площадной
каравай,
Сползла с колесованных
улиц
Кровавая капля –
трамвай.
***
Ах, трамвай, почему Вы
огромный?
Можно мне Вас в карман
посадить,
Чтобы с Вами, как с
ласковым гномом,
Постоянно я мог
говорить?
Он был тяжело болен. Еще
с детства страдал бронхиальной астмой, а война, блокада, эвакуация подорвали и
без того слабое здоровье. В 1947 году он вернулся в Ленинград, а в 16 лет у
него открылся костный и легочный туберкулез. В те годы это было равнозначно
приговору. Без денег на лечение, при отсутствии элементарных лекарств и условий
он был обречен, но боролся со страшной болезнью, пока оставались хоть какие-то
силы. Его стоицизм был поразительным. Первое время в Ленинграде он жил с
матерью и сводной сестрой, но вскоре Елену Иосифовну арестовали, предъявив
обвинение в том, что она сестра врага народа поэта Осипа Мандельштама. Родство
не подтвердилось, но несколько страшных месяцев она провела в «Крестах».
В свои шестнадцать он жил
один и был совершенно зрелым человеком, с ясным и твердым взглядом на жизнь.
Благодаря бабушке со стороны матери и общению в эвакуации с отцом, получил блестящее
домашнее образование, хорошо разбирался в русской истории и культуре, особенно
в литературе – от Державина до Гумилева с Мандельштамом и Маяковского. Так же
хорошо знал и западную культуру от любимой им «золотой, как факел, Эллады» до
стихотворений Гарсиа Лорки, которые он с удовольствием переводил.
Книжный юноша, болезнью
прикованный к убогой комнате коммунальной квартиры, он был вне литературной
среды, не общался с другими поэтами, у него не было связей в литературном мире.
Его кругом были такие же чужие и отверженные, как и он сам, художники-авангардисты,
«арефьевцы»: А. Арефьев, Р. Гудзенко, Р. Васми, В. Гром, Ш. Шварц, В. Шагин и
В. Преловский. Ленинградские подростки, пережившие блокаду, обладающие
незаурядным талантом художников, вылетевшие из художественных учебных заведений
за «западничество и формализм», они создавали свой живописный непарадный
Ленинград. «Арефьевский круг» объединился вокруг Александра Арефьева и стоял у
истоков послевоенного неформального искусства. Обаятельный, общительный и
остроумный Роальд Мандельштам, легко вписавшийся в эту компанию, был среди них
единственным поэтом. Стихи и картины рождались, влияя друг на друга. У них был
особый живописно-поэтический взгляд на мир. Поэтический язык Мандельштама полон
цветом, красками, удивительными образами. Его стихи похожи на картины
художников- экспрессионистов, только он писал эти картины словом:
Когда перестанет осенний
закат кровоточить
И синими станут домов
покрасневшие стены,
Я окна открою в лиловую
ветреность ночи,
Я в двери впущу
беспокойные серые тени.
***
Скоро в небесные раны
Алая хлынет заря.
Золото ночи – бураны
Хлопьями листьев горят.
Вижу: созвездия-кисти
Неба победных знамён,
Слышу осенние листья,
Их металлический звон.
Бьёт листопад в
барабаны,
Каждым листом говоря:
– Скоро в небесные раны
Алая хлынет заря!
***
Ковшом Медведицы
отчеркнут,
Скатился с неба лунный
серп.
Как ярок рог луны
ущербной
И как велик её ущерб!
На медных досках
тротуаров
Шурша, разлёгся лунный
шёлк,
Пятнист от лунного
отвара,
От лихорадки лунной
жёлт.
Мой шаг, тяжёлый, как
раздумье
Безглазых лбов –
безлобых лиц,
На площадях давил
глазунью
Из луж и ламповых яиц.
– Лети, луна! Плети свой
кокон,
Седая вечность –
шелкопряд –
Пока темны колодцы окон,
О нас нигде не говорят.
И влияние Р.
Мандельштама на друзей-художников было огромным. Они слушали его стихи как
завороженные. У него они и собирались, назвав его узкую и длинную комнату в
коммуналке под самой крышей «Салоном отверженных», а себя «Орденом
нищенствующих живописцев», спорили об искусстве, истории, говорили и о
политике. Он пытался как-то устроиться в этой жизни, учиться. После школы поступил
на Восточное отделение факультета иностранных языков университета, изучал
китайский язык, потом в Политехнический, но ни там, ни там курса не закончил, не
смог учиться из-за своих многочисленных болезней, утратив возможность свободно
передвигаться. Его университетами стали залы Эрмитажа и Публичной библиотеки
им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. При этом он писал курсовые работы для друзей,
готовил их к экзаменам по любому предмету, в том числе и по медицине. А друзья
рисовали его портреты.
* * *
Тучи. Моржовое лежбище
булок.
Еле ворочает даль.
Утром ущелье – Свечной
переулок
Ночью – Дарьял,
Ронсеваль.
Ночью шеломами грянутся горы.
Ветры заладят своё –
Эти бродяги, чердачные
вороны,
Делят сырое бельё.
Битой жене – маскарадные
гранды
Снятся.
Изящно хотят. –
..............................
Гуси на Ладогу прут с
Гельголанда.
Серые гуси летят.
Он полюбил китайскую и
японскую поэзию и искусство, и это наложило какой-то восточный отпечаток на его
стихи.
Ноктюрн
У луны фарфоровые плечи
Под цветущим огненным
зонтом,
И звезда, покинувшая
вече,
К ним приникла
посиневшим ртом.
Как блуждают матовые
руки
По шелкам туманных
кимоно!
У луны неведомою мукой
Тело золоченое полно.
О Луна! Луна — неосторожна.
В тихой страсти
мертвенно — бела,
Вся дрожит серебряною
дрожью,
Все поют ее колокола.
Лужи
На серебряных рябчиках
лужи
Иероглиф ущербной луны,
Как насечка старинных
оружий
(О, эфесы несметной
цены!)
Бесконечность весенних
проталин,
Вечеров золотые пески —
Лепестками тоскующей
стали
Разрешились от смертной
тоски.
***
Ты совсем такая же, как
прежде —
Как мечта привычная
легка,
И летят края твоей
одежды
Крыльями большого
мотылька.
И опять цветами белой
ночи
Рассыпая звездные огни,
Голубой китайский
колокольчик
В небесах фарфоровых
звенит.
Где рассвет, склоняющий
знамена
К облакам из розовых
снегов,
Как поэт
коленопреклоненный
Возле ног возлюбленной
его.
Его стихи часто называют
подражательными. Подражательство – это вообще болезнь роста, через которую
проходят почти все начинающие поэты. Правда, в те годы было принято подражать
Твардовскому, Луговскому, Прокофьеву, а Роальд выбрал для себя античность,
Средневековье и конечно, поэтов Серебряного века. Подражал он очень
своеобразно. Прочитав знаменитое стихотворение В.Брюсова «Творчество», там, где
«всходит месяц обнаженный при лазоревой луне», Роальд сказал, что сделает это
лучше и написал
Качания фонарей
Белый круг ночной эмали,
Проржавевший от
бессонниц
И простудного томленья
Перламутровой луны,
Плыл, качаясь, в жёлтом
ветре,
И крылом летучей мыши
Затыкал глазницы дому.
Темнота весенних крыш!
За окном рябые лужи,
Запах лестницы и кошек
(Был серебряный булыжник
В золотистых фонарях).
А за стенкой кто-то
пьяный,
В зимней шапке и галошах,
Тыкал в клавиши роялю
И смеялся...
В этом стихотворении Р.
Мандельштама ощущается и обреченность, и избранность поэта одновременно. Все это
было связано с ощущением своей принадлежности к мировой культуре, знаком
обособленности от окружающей его социалистической действительности, отношения с
которой были определены рано, четко и бескомпромиссно. Он откровенно и вслух
высказывал своё мнение о советской власти, но его противостояние советскому
обществу не носило политического характера, а было эстетическим. Роальд
существовал в каком-то другом измерении.
Альба
Весь квартал проветрен и
простужен,
Мокрый город бредит о
заре,
Уронив в лазоревые лужи
Золотые цепи фонарей.
Ни звезды, ни облака, ни
звука,
Из-за крыш, похожих на
стога,
Вознеслись тоскующие руки
–
Колокольни молят о
богах.
Я встречаю древними
стихами
Солнца ослепительный
восход –
Утро с боевыми петухами
Медленно проходит у
ворот.
Триумф
Тяжкой поступью входят
трибуны
Легионов, закованных в
медь.
На щиты, как осенние
луны,
Издалёка приходят глядеть.
Впереди – ветераны:
легаты
консулаты заморских
полков.
Еле зыблются тёмные латы
Над сверкающим вихрем
подков.
И смятенно следят
иностранцы,
Как среди равнодушных
солдат,
Молча шёл Сципион
Африканский,
Окружённый друзьями, в
сенат.
Не было в советские
времена поэта лучше, чем Роальд Мандельштам, написавшего о Ленинграде, в
котором по-прежнему живет душа Петербурга. Днем она скрывается, а вот по ночам
вновь завладевает этим необыкновенным городом. Он очень любил ночные прогулки
по городу. Опираясь на костыль, часами мог бродить по улицам, то один, то с
друзьями. Глухие переулки, питерские парадные – ничего не пропускала «болтайка»
– как называли себя Роальд и его друзья-художники. Его Петербург – город ночных
кварталов, фонарей, проходных дворов, кошек и ворон, одиноких трамваев, осенних
дождливых ночей – из всего этого рождались стихи: «тонко поющий лиловый бокал»,
«аметист в оправе из серых рек», «скерцо шпилей и балконов», «каменный
город-флакон», «узкий каменный коридор», «свалка каменных корыт» с «лестничным
хаосом ступенек и стен». Прогулки по ночному городу вылились в цикл стихов
«Песни ночного города», и может быть, это лучшее из всего написанного Роальдом
Мандельштамом.
Новая
Голландия
Запах камней и металла,
Острый, как волчьи клыки,
– помнишь? –
В изгибе канала
Призрак забытой руки,
– видишь? –
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В Новой Голландии
– слышишь? –
Карлики листья куют.
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
Заклинание
ветра
Свет ли лунный навеял
грёзы,
Сон ли горький тяжёл,
как дым, –
Плачет небо, роняя
звёзды,
В спящий город, его
сады.
Ночь застыла на чёрных
лужах,
Тьма нависла на лунный
гвоздь –
Ветер скован осенней
стужей,
Ветер, ветер – желанный
гость!
– Бросься, ветер, в
глаза каналам,
Сдуй повсюду седую пыль,
Хилым клёнам, что в ночь
стонали,
Новой сказкой пригрезив
быль.
Сморщи, ветер, литые
волны,
Взвей полночи больную
сонь,
Пасти комнат собой
наполни –
Дай несчастным весенний
сон.
Серым людям, не ждущим
счастья,
Бедным теням, забывшим
смех –
Хохот бури, восторг
ненастья,
Души слабых – одень в
доспех.
Ветер, ветер – ночная
птица!
Бей в литавры снесённых
крыш –
Дай нам крылья, чтоб
вдаль стремиться,
В брызги, громы, взрывая
тишь.
***
Вечерами в застывших
улицах
От наскучивших мыслей
вдали,
Я люблю, как навстречу
щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов
заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени, такие
нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к
виску,
В синий вечер, на крыши
синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло всё
бескрайнее
На обломках забытых
слов,
Право, лучше звонки
трамвайные
Измельчавших колоколов.
***
Так не крадутся воры –
Звонкий ступает конь –
Это расправил город
Каменную ладонь.
Двинул гранитной грудью
И отошёл ко сну...
Талая ночь. Безлюдье.
В городе ждут весну.
– Хочешь, уйдём,
знакомясь,
В тысячу разных мест,
Белые копья звонниц
Сломим о край небес.
Нам ли копить тревоги,
Жить и не жить, дрожа, –
Встанем среди дороги,
Сжав черенок ножа!..
***
Вечерний воздух чист и
гулок,
Весь город — камень и
стекло.
Сквозь синий-синий
переулок
На площадь небо утекло.
Бездомный кот, сухой и
быстрый,
Как самый поздний
листопад,
Свернув с панели
каменистой,
На мой «кис-кис» влетает
в сад.
Старинным золотом
сверкая, —
Здесь каждый лист — луны
кусок, —
Трубит октябрь, не
умолкая,
В свой лунный рог.
***
Я молчаливо зябну на
мосту,
Целуя золотистые ладони.
Роняет клён чеканную
звезду:
Деревья губит медь
осенних бро́ней.
Какие клады ветру
разметать!
(В них твой резец, как
шпага, Бенвенуто).
Их даже дворник, выйдя
подметать,
Своей метлой обходит
почему-то.
Холодный лист, похожий
на звезду,
И говорящий цветом о
лимоне, —
В моих руках:
Я зябну на мосту,
Целуя золотистые ладони.
Стихи то мрачные, то
нежные, изысканные стихотворные пейзажи загадочного, чарующего города: то
золотого, синего и алого – Петербурга, то увиденного сквозь дождь туманного и
серого, но по которому мчатся алые ночные трамваи, а в переулках расцветают
булыжники «словно маки в полях Монэ» – Ленинграда. Блистательная архитектура
«северного модерна», и рядом с имперским шиком мир петербургских трущоб.
 |
| Дом-утюг |
Болезнь отнимала и эту возможность. Он почти не выходил из дому, писал, лежа на кровати. Но стихи друзьям читал всегда только стоя. Он не позволял себе проваливаться в болезнь. Живя практически без денег, он каждый день надевал белоснежную накрахмаленную рубашку. У него их было семь – по числу дней недели. Это было вызовом, определенным знаком свободомыслия. Все его творчество было вызовом и поражало немыслимой и непозволительной в то время свободой.
Диалог
– Почему у вас улыбки
мумий,
А глаза, как мёртвый
водоём?
– Пепельные кондоры
раздумий
Поселились в городе
моём.
– Почему бы не скрипеть
воротам?
– Некому их тронуть,
выходя:
Золотые мётлы пулемётов
Подмели народ на
площадях.
***
Наше небо – ночная
фиалка
Синевой осенившее дом,
Вьётся полночь
серебряной галкой
У моста над чугунным
ребром.
Наши тучи теплы как
перины,
Эта скука – удел
городам...
Листопад золотой балериной
Дни и ночи летит по
садам.
Наши люди забыли о
чести,
Полюбили дешёвый уют,
И, мечтая, о призрачной
мести,
Наши дети угрюмо растут.
– Вы сегодня совсем, как
бараны –
Дураки, подлецы,
наркоманы.
Магия его стихов и
обаяние личности поэта привлекали к нему многих. Одним из его друзей был
композитор Исаак Шварц. Он читал стихи Роальда своему коллеге, сыну писателя
Алексея Николаевича Толстого, композитору Дмитрию Толстому. Тот, в свою очередь,
познакомил Мандельштама со своей матерью, поэтессой Натальей Крандиевской.
Стихи Роальда она оценила очень высоко, но напечатать их в те времена было
нереально. Его стихи никак не вписывались в общий поэтический настрой тех лет,
не воспевали счастье жизни в Советской стране, были чужды ей, как и сам он был
чужим, поэт, разминувшийся со своим временем. Чтобы как-то поддержать Роальда,
у которого из источников дохода были только деньги, присылаемые отцом, и пенсия
по инвалидности матери, Шварц, который получил заказ Большого театра написать
музыку к балету «Накануне», предложил ему написать либретто к этому балету.
Постановщику балета Леониду Якобсону либретто понравилось. Эскизы декораций
взялся написать художник из «Арефьевского круга» Родион Гудзенко. Они были
великолепны, и балет должен был стать событием в культурной жизни. Но
закончилось все так, как и должно было закончится: Якобсона отстранили от
постановки, либреттиста и художника заменили на идеологически выдержанных. Кто
сейчас помнит балет «Накануне»?
Это была единственная
попытка арефьевцев и Роальда вступить в творческий союз с государством.
Они не стремились к
этому. Художники принципиально не желали продавать и даже показывать свои
картины, Роальд даже не пытался печатать свои стихи. Они просто хотели «делать
искусство», не оглядываясь на установки партии и личный вкус партийных бонз.
Они работали малярами, кочегарами, картонажниками и клееварами, но упорно
отстаивали свое право на свободу творчества. Все они были под плотным
наблюдением КГБ, их периодически вызывали на допросы, кого-то отправляли в
лагерь, кто-то попадал в психиатрическую больницу, и только Роальда не трогали.
Как цинично заявил один из следователей: «Сам подохнет».
А ему становилось все
хуже. Он испытывал страшную боль даже лежа неподвижно. Каждое движение было
пыткой. Спасал только морфий, без которого он уже не мог обходиться.
 |
| Киоск. Сумерки |
Но в этом тщедушном,
исковерканном болезнью теле жил поистине могучий дух и высокая душа. Болезнь
дала ему кроме физических страданий обостренное чувство жизни и обостренное
восприятие окружающего.
***
Хрупкая стеклянная
солома —
Сноп дождя над серой
крышей дома!
Меркли звёзды, близилась
заря —
Для неё ковали метрономы
Белые цепочки серебра.
Таяло,
Морозило;
Увяло неба неостывшее
литьё, —
Вечер, догорая над
каналом,
Медленно впадает в
забытьё.
Гаснут волны в отблесках
оконных,
Превращаясь в тёмное
стекло.
– Сколько лодок вы
качали, волны?
Сколько туч над вами
пронеслось?
– Сколько звёзд сегодня
распустилось
На багряном стяге
облаков?
– Сколько мыслей в мире
зародилось?
Сколько новых выросло
цветов?
Кто сочтёт?.. И ни к
чему всё это!
Ведь цветы для счёта не
цветут.
Город спит – его морские
ветры
Мокрыми метёлками метут.
Ночь, спеши! Близка твоя
кончина.
В серой коридорной
глубине —
Под крылом у мысли
—исполина
Космонавты бредят о
луне.
20.9.54
***
Расцветает день и поет,
Золотой краснеет восток,
И на тонкий утренний лед
За листком слетает
листок.
Каждый день идет поутру
Возле окон гравер —
мороз,
И звенит на легком ветру
Серебристой толпой
берез.
И в прозрачный розовый
час
Золотою луной полна
В глубине задумчивых глаз
Голубых небес глубина.
Расцветает искрами сад —
На земле сверкают огни,
И, как листья, звонко
летят
Золотые, синие дни.
***
Конечно, в лужах есть
окошко
Сквозь землю в южный
небосвод;
Не зря к нему приникла
кошка —
Лакая звёзды — небо
пьёт!
А рядом, чуть живой от
жажды,
И я, — (боясь сойти с
ума) —
(Любой бы сделал точно
так же!)
Она подвинулась. Сама.
Внизу мяукнул изумлённо
Хвостатый, рыжий
антипод:
Два зверя, полные
солёным,
Лакали небо — я и кот!
Вот счастье! — Думать
ночью поздней
О царствах мира, их
тщете,
Когда безоблачно звёздно
В небесно-полном животе!
Любая лужа есть окошко,
Когда желающий забыть
Придёт к нему бродячей
кошкой,
Лакая звёзды, небо пить!
Он умирал дважды В 1956
году ему стало совсем плохо. Анри Волохонский вспоминал: «Он выглядел, как узники концентрационных лагерей на фотографиях, больше
в профиль, и огромные зеленые глаза. Руки были не толще ручки от швабры. Он уже
почти не вставал. Ясно, что умирает». И придя однажды в больницу, его
друзья услышали, что Роальд умер. Все остальное было каким-то чудовищным
трагифарсом, о котором потом сам Мандельштам рассказывал со свойственной ему
иронией. Справка о смерти есть, а тела в морге нет. Наконец обнаружили
«дорогого покойника» живым и даже неплохо себя чувствовавшим. Оказалось,
справку написали, забегая вперед, чтобы с утра не отвлекаться, а он неожиданно
пошел на поправку. Эту справку Роальд часто показывал потом своим друзьям,
рассказывая о том, «когда я первый раз умер».
***
Вот светлеет небо, и
совсем сгорает
Синеватый месяц в
голубой заре,
Тихо и красиво клёны
умирают,
Золотые клёны в сером
ноябре.
Мне в окно стучатся их
сухие руки,
Ни о чём не просят,
только – не жалеть,
И метель их листьев в
безучастной скуке
От меня скрывает золотую
смерть.
Вот она приходит, листья
собирая,
И к другим уходит в
дальние края.
Если так красиво клёны
умирают, —
Как хотел бы клёном быть
на свете я!
Что удерживало его почти
уже истаявшее тело на земле – творчество, друзья, любовь? Он, кстати, всегда
был привлекателен для женщин, несмотря на немощь и совсем не представительную
внешность. И стихи о Прекрасной Даме тоже были. Никто наверняка не знает, кому
он их посвящал, но это, наверное, и неважно.
***
Не придёт, но, может
быть, приснится,
Так светла и так же
далека,
А над ней взрываются
зарницы,
Проплывают дымом облака.
Озорной и опьяневший
ветер
Из садов темнеющих занёс
Лепестки невиданных
соцветий
В шёлковое золото волос.
Но как только ночь
придёт в больницу,
Я в бреду её не узнаю —
Девочку, которая мне
снится,
Золотую звёздочку мою.
А она приходит осторожно
И садится рядом на
кровать,
И так хочется ей сон
тревожный
От упрямых глаз моих
прогнать.
Собирает бережной рукою
Лепестки неконченных
поэм
И полна бессильною
тоскою,
И укор в глазах глубок и
нем.
Плачет надо мной, совсем
погибшим,
Сброшенным в
бездарнейшую грусть,
А себе я снюсь бездомным
нищим
И чему-то страшному
смеюсь.
И всю ночь летят куда-то
птицы,
И, не зная, как она
близка,
Безнадёжно уронив
ресницы,
Я зову её издалека.
***
Все изукрашено росами:
Сосны, террасы и ты.
Ночь от туманов белесая,
Волосы, руки, цветы.
Желтые фары автобуса,
Синий асфальт автострад,
Взгляды — игрушечней
глобуса,—
Я уезжаю — и рад!
Рад, что не любишь, а
ласковой,
Сказочной стала на вид,
Рад, что сердитой
гримаской
Скроешь усталость и
стыд.
В своих стихах Р.
Мандельштам не пишет ничего о повседневной жизни, о ее событиях. В его стихах
повседневность переплетена с мифическим или сверхъестественным, так что просто
перестает ощущаться, как повседневность.
***
Веселятся ночные химеры,
И скорбит обездоленный
кат:
Облака – золотые Галеры
–
Уплывают в багровый
закат.
Потушив восходящие
звёзды,
Каменея при полной луне,
Небеса, как огромная
роза,
Отцветая, склонилась ко
мне.
Где душа бесконечно
витает?
Что тревожит напрасную
грусть?
Поутру обновлённого
края,
Я теперь никогда не
проснусь.
Там, где день,
утомлённый безмерно,
Забывается радостным
сном –
Осторожный, опустит
галерник,
На стеклянное небо
весло.
Получившего новую веру,
Не коснётся застенчивый
кат, –
Уплывают, качаясь,
галеры
На багрово-цветущий
закат.
01.05.54 г
***
Осень.
Босая осень
В шкуре немейских львиц,
В перьях их медных сосен
(Стрелы Стимфальских
птиц).
Ветер монеты сеет...
Осень.
Даная.
Миф.
Гривы садов лысеют.
Ржёт полуночный лифт.
Во многих его стихах
звучит мотив сражения, противостояния. Это и детские воспоминания о войне, о
том, чем она была в судьбе его поколения, и постоянная борьба за жизнь,
сражение с мучительной болезнью. Но все это тоже преображается в какое-то мистическое
ожидание катастрофы.
***
Розами громадными увяло
Неба неостывшее литьё:
Вечер,
Догорая у канала,
Медленно впадает в
забытьё.
Ни звезды,
Ни облака,
Ни звука –
В бледном, как
страдание, окне.
Вытянув тоскующие руки,
Колокольни бредят о
луне.
29.04.56 г.
***
Я так давно не видел
солнца! –
Весь мир запутался в
дождях.
Они – косые, как японцы
–
Долбят асфальт на
площадях.
И сбросив с крыш кошачьи
кланы
Искать приюта среди
дров,
Морские пушки урагана
Громят крюйт-камеры
дворов.
***
Качнутся лампы,
Дрогнут тени,
И ночь обрушится в лицо
С колючей готикой
видений —
Картечью битых леденцов.
В своей антологии
«Поздние петербуржцы» критик и переводчик Виктор Топоров точно назвал две
главные особенности стихов Роальда Мандельштама: «Они – искусственны и неподдельны». Действительно, с театральной
пышностью и разноцветной маскарадностью он пишет об обычном питерском дворе,
увиденном глазами художника.
Буриме
Радуйтесь ветру,
звёздному ветру! –
Каждый находит то, что
искал:
Город сегодня, город
сегодня,
Тонко поющий, лиловый
бокал.
Ночь листопада, ночь листопада;
Каждый листок – золотой
тамбурин,
Лунные рифы и море
заката,
Алые грифы в мире
глубин.
Золото в листьях, золото
в листьях,
Подвиг и радость,
чуждому мер!
Радуйтесь ветру,
звёздному ветру,
Истина – ветер, жизнь –
буриме.
Вор
Вечер входит в сырые
дворы,
Разодетый пестрей
петуха,
Но не в тучи закатной
поры –
В серебристо-цветные
меха.
Он приходит в темнеющий
сад.
Попросить у поникших
ветвей:
– Дай мне золота, ты,
Листопад,
На мониста подруге моей!
Только с ношей ему не
уйти,
Перерезав дорогу ему,
Я стою у него на пути,
Все сокровища я отниму.
И монеты из жёлтой
листвы,
И роскошную шубу из туч
–
Угрожающим светом
блестит
Из-за пояса вырванный
луч.
Некоторые критики
считают, что эти необыкновенные метафоры, эти удивительные цветовые сочетания в
стихах Роальда связаны с наркотиками. Действительно, заглушая дикие боли
огромными дозами морфина, он мог видеть то, чего не видел больше никто –
поэтическое в обыденном.
***
Я не знал, отчего
проснулся
И печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных
улиц –
Розоватые облака.
Мысли кружатся, тают,
тонут,
Так прозрачны и так
умны,
Как узорная тень балкона
От летящей в окно луны.
И не надо мне лучшей
жизни,
Сказки лучшей – не надо
мне:
В переулке моём –
булыжник,
Будто маки в полях Монэ.
***
Вечерний воздух чист и
гулок,
Весь город – камень и
стекло.
Сквозь синий-синий
переулок
На площадь небо утекло.
Бездомный кот, сухой и
быстрый,
Как самый поздний
листопад,
Свернув с панели
каменистой,
На мой «кис-кис» влетает
в сад.
Старинным золотом
сверкая,
Здесь каждый лист — луны
кусок:
Трубит октябрь, не
умолкая,
В свой лунный рог…
Он знал, что обречен, мальчик,
испытавший в своей короткой жизни столько ударов судьбы: арест отца, война,
блокада, арест и смерть отчима в тюрьме, арест матери, мучительная смертельная
болезнь, нищета, отверженность, изгойство, умом и талантом превосходивший многих
своих современников-литераторов, романтик-одиночка, творивший во времена, к
романтике совершенно не располагавшие.
***
Опять о пики колоколен
Горячей тенью рвется
ночь.
И снится мне: я очень
болен,
И ты пришла, чтоб мне
помочь.
Рыдает небо в спящий
город,
И за звездой летит
звезда
На серебристые озера —
Твои бездонные глаза.
А мне ничем уж не
поможешь,
И вянет тоньше лепестка
Моя шагреневая кожа
В твоих тоскующих руках.
Полны томительною
грустью
Твои весенние духи,
Зовя от странных грез
очнуться
И перестать писать
стихи...
Но мне смешна твоя
тревога —
Один в сверкающем аду —
Я сын и внук распявших
Бога.
В безвестных сумерках
иду.
И так всю ночь: не зная
брода
По пояс в лунной синеве
Осколок проклятого рода
С горячкой ритмов в
голове.
Роальд Мандельштам умер
26 февраля 1961 года, оставив после себя около четырехсот стихотворений, больше
половины из которых – варианты. Ему было 28 лет. Хоронили его на Красненьком
кладбище четверо: трое художников-арефьевцев и сестра Елена.
Когда я буду умирать
Отмучен и испет
К окошку станет
прилетать
Серебряный корвет
Он бело-бережным крылом
Закроет яркий свет
Когда я буду умирать
Отмучен и испет…
Могучим басом рухнет
залп
И старый капитан
Меня поднимет на
шторм-трап
Влетая в океан!
До сих пор неизвестно,
где хранятся рукописи поэта. Ходили слухи, что их сожгли родственники после его
смерти, но иногда из личных архивов его друзей и знакомых всплывают какие-то
неизвестные раньше стихи, черновики, наброски. Сохранилось много стихов у
Михаила Шемякина, который познакомился с Роальдом незадолго до его смерти. Он и
опубликовал впервые стихи Роальда Мандельштама в «Аполлоне-77» спустя
пятнадцать лет после его смерти. Потом стихи появились в «Антологии Голубой
лагуны» Константина Кузьминского, еще одного из хранителей и яростных
поклонников творчества Р. Мандельштама. Он утверждает, что собранный им полный
архив поэта находится в Институте современной русской культуры в Техасе и
надеется, что он будет издан. В начале 80-х в Израиле вышла маленькая книжка
«Избранное», собравшая написанные на клочках и подаренные друзьям стихи Р.Мандельштама.
После 1991 года стали публиковать стихи Р. Мандельштама и в России. «Алый трамвай»,
«Стихотворения», вышедший в Томске. В 2006 году вышел самый полный сборник в
России «Собрание стихотворений». Один из близких друзей Роальда Мандельштама,
художник Александр Арефьев считал, что когда-нибудь в Питере будет создан
Мандельштамовский дом, где займутся изучением поэзии сталинской эпохи. Прошло
больше сорока лет с того времени, как были написаны эти стихи, а такого дома
пока нет, но есть стихи Роальда Мандельштама – яркие и оригинальные.
Нам ли копить с тобою
тревоги,
Жить и не жить, боясь
Станем спокойно среди
дороги,
Плюнув на талую грязь...
Список использованной
литературы:
Арефьевский круг /
Составитель Л. Гуревич. – СПб.: ООО «ПРП», 2002. – 512 c. – (Авангард на Неве)
История ленинградской
неподцензурной литературы: 1950-1980-е годы : Сб. ст. / [Сост.: Б.И. Иванов,
Б.А. Рогинский]. – СПб.: Деан, 2000. – 175 с.
Мандельштам Р.
Стихотворения / Сост. Р.Васми, О.Котельников. Предисловие О.Покровского. –
СПб.: Издательство Чернышева, 1997.
Мандельштам Р.
Стихотворения / Сост. О.Бараш, А.Крестовиковский. Предисловие О. Бараш. –
Томск.: Водолей, 1997. – 192 с.
Мандельштам Р. Собрание
стихотворений / Сост. Б. Рогинский, Е.Томина-Мандельштам. – СПб., 2006.
Мандельштам. Послесловия
Б. Рогинского и Д. Давыдова. – СПб. Издательство Ивана Лимбаха, 2006. – 520 с.
Поздние петербуржцы.
Поэтическая антология. /Сост. В. Топоров. – СПб.: Европейский дом, 1995. – 664
с.
Поэзия второй половины
XX века / Сост. И.А. Ахметьев, М.Я. Шейнкер. – М.: СЛОВО/SLOVO, 2002. – 692 с.
Пробштейн Я. Роальд
Мандельштам, поэт из легенды // Ян Пробштейн. Одухотворенная земля:
Книга о русской поэзии. – М.: Аграф, 2014.
Рогинский Б. Роальд
Мандельштам. Жизнь и поэзия // Петербургская поэзия в лицах : очерки / сост. Б.
Иванов. – Москва: Новое литературное обозрение, 2011. – С. 7-38.
https://www.svoboda.org/a/31093421.html
https://imwerden.de/pdf/mandelstam_roald_stikhotvoreniya_1997__ocr.pdf
Комментариев нет
Отправить комментарий