Все повторил бы, как закон судьбы:
От пыли серпуховского вокзала
До звезд дрожащих золотой резьбы.
Рюрик Ивнев
23 февраля исполнилось 130 лет со дня рождения Рюрика Ивнева. Рюрик Ивнев – фигура неоднозначная в русской поэзии. С одной стороны – в любом учебнике по истории русской литературы есть упоминание его имени, но ни слова больше. На протяжении всей своей долгой жизни, а это – 90 лет, он писал стихи, прозу, делал переводы, их даже печатали, но советские критики его практически не замечали. Когда советская идеология рухнула и писать стали обо всем и обо всех, вспомнили и о Рюрике Ивневе – не самом громком и не самом удачливом представителе Серебряного века. В справочных изданиях появились небольшие статьи, посвященные его жизни и творчеству.
Рюрик Ивнев – это
псевдоним писателя. Родился же он 23 (11) февраля 1891 года в городе Тифлисе в
дворянской семье под именем Михаил Ковалев. Отец был военным юристом, умер
спустя 3 года после рождения сына. Мать – из семьи военных, ее предки были выходцами
из Голландии. После смерти мужа она вынуждена была работать, служила
начальником женской гимназии в маленьком грузинском городке Карс. Михаил учился
в Тифлисском военном корпусе, но военным стать не захотел, поступил в
Петербургский университет на юридический факультет, а затем перевелся в
Московский университет.
Писать стихи начал в 10-11
лет. Первая публикация появилась в 1909 году в студенческом сборнике. Затем
отдельные стихи печатались в разных периодических изданиях, в том числе
большевистской газете «Звезда».
Молодой человек был,
безусловно, амбициозным, бредил поэзией, мечтал о славе. Еще будучи студентом,
он познакомился со многими известными писателями – А. Блоком, В. Брюсовым, В. Ивановым,
Д. Мережковским, М. Кузминым Ф. Сологубом. Общался с ними, показывал свои
сочинения. Однако, вначале, его мало кто принимал всерьез.
Для А. Блока он был всего
лишь «студентиком с честными, но
пустоватыми глазами, жалующийся на редакторов, со стихами и прозой». Тем ни
менее он удостоил его личного письма, которое вряд ли доставило радость
молодому автору. Неизвестно, по поводу, какого сочинения оно было написано, но
в 1911 году А.Блок счел нужным сообщить: «Михаил
Александрович. Прочтя написанное Вами, я убедился, что Вы не обладаете никакой
ценностью, которая могла бы углубить, оплодотворить или хотя бы указать путь
Вашим смутным и слишком модным в наше время «исканиям» «отравленных мгновений»….
Все это устарело, лучше сказать было вечно старо и ненужно. То, что Вы мне
вчера рассказывали, живое и простое, неизмеримо лучше того, что Вы пишите. Это
не только мое личное мнение, по-моему, и другие должны так думать, желая Вам
добра.
Кто прозорлив хоть немного, должен знать, что в трудный писательский
путь нельзя пускаться налегке, а нужно иметь хоть в зачатке «Во имя», которое
бы освещало путь и питало творчество. У Вас я не увидел этого «Во имя», этой
неразменной ценности. Потому, я думаю, не стоит говорить о частностях…Только не
советовал бы Вам печататься ни в коем случае: могу сказать с уверенностью, что
лучшие из этих стихов пройдут незамеченными, в них не за что ухватиться.
Вы можете, разумеется, не поверить мне, но, право, у меня есть и
внимание к Вам, и некоторый опыт, и любовь к литературе. Искренно желаю Вам
добра, желаю, чтобы тревоги Ваши стали глубже и открыли Вам пути к воплощению.
Александр Блок».
В связи с другим текстом Вячеслав
Иванов заметил, «чтобы написать один
настоящий сонет, вам нужно написать еще сто». Да и Федор Сологуб не
советовал торопиться с публикациями: «Ваше
время придет, и вы это почувствуете…».
А юноша, конечно, не
поверив, продолжал писать стихи, прозу.
В 1912 году он издает
эпатажный роман о геях «Юность».
Годом позже вышла первая часть сборника стихов «Самосожжение», подписанного впервые псевдонимом Рюрик Ивнев. В своих воспоминаниях он пояснял, что ему это имя приснилось, горящим на обложке книги.
О, если бы я только мог,
Хотя частицею ничтожной,
К Тебе приблизиться, мой
Бог,
В тиши или во мгле дорожной,
Я все бы громкое забыл,
Я все бы жадное оставил,
И язвы пышные раскрыл, —
И в Палестину путь
направил.
Стихи были похожи на
молитвы, в которых звучала надежда на раскаяние и очищение души.
В рецензии на книгу было
сказано: «Еще один поэт появился, и,
конечно футурист. Нынче мода пошла на славянские имена. Новорожденный поэт Рюрик
Ивнев, очевидно чувствуя, что лавры его не ожидают, назвал свою книгу
«Самосожжение». Надо отдать справедливость, что эпиграф из Библии все же
удачен. «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв»».
Но не все и не всегда были
так категоричны. Рецензент ошибся – впереди была долгая жизнь. А звездочка
поэта светила не только на небосклоне Серебряного века, но и последующих лет.
В том же 1913 году Ивнев
издает еще один сборник стихов «Пламя пышет», а в 1916 году увидела свет книга
«Золото смерти», полная отчаяния и безнадежности. К молодому автору приходит
некая известность.
Черный вечер. Русская
судьба.
Скрип повозок. Голоса
степные.
Вот коснулись пламенного
лба
Ледяные губы Византии.
Я смотрю на желтые виски
Той луны, что стала
восходящей.
Черный вечер. Берега реки.
Кто-то сети спутанные
тащит.
Точно рыба круглая в
тисках,
Бьется темная планета наша.
Черный вечер. Черная река.
А над ними – золотая чаша.
По воспоминания современников
Рюрик Ивнев был высоким, щуплым молодым человеком, с бледным лицом и голубоватыми
близорукими глазами. Он был очень рассеян, ходил с каким-то растерянным видом и
такой же растерянной улыбкой.
Его приятель В.Пастухов
вспоминает: «Два имени – два человека.
Михаил Ковалев был аккуратным, благоразумным чиновником, который каждый день
ходил на службу, был воспитанным молодым человеком, не без склонности к мелкому
разврату. Он резко отличался от поэтической богемы… Был корректен и бережлив.
Но иногда на несколько дней он бросал службу: не для пьянства или в «опьянении
страсти», а для поездок по монастырям, «на богомолье». Вся его комната была
заставлена какими-то иконами, ладанками и другими «сувенирами» из монастырей.
На улице он снимал шляпу и крестился (торопливо и смущенно) перед каждой
церковью. Но его религиозность была какая-то сектантская, истерическая, хотя он
считал себя тогда вполне православным.
Рюрик Ивнев был «полоумным» и «исступленным» поэтом. Стремился к
жертвенности, к страннической жизни».
Он был постоянным
посетителем «Бродячей собаки». Сидел обычно один и оставался до 5 утра. Вина не
пил, иногда поднимался на эстраду и читал стихи.
Под свист, улюлюканье,
адский хохот
Белоснежных зубов и ртов
озорных
Пой, не боясь прослыть
скоморохом,
О самых первых чувствах
своих.
Пой о щенках с перебитыми
лапами,
О любви поруганной
когортой самцов,
О покинутых девушках,
любивших свято,
О младенцах, оторванных от
грудных сосцов.
Пой о простых слезах
человеческих,
О судорогах тоски вековой.
Пой о четырежды
изувеченных,
О лежащих на каменной
мостовой.
И чем горячей будет песня
эта,
Тем холодней ее примет
мир.
И первыми тебя осмеют
поэты,
Превратив твою горькую
песню в тир.
Иногда он устраивал
собрания в своей маленькой квартире. Здесь можно было встретить Г.Иванова,
М.Кузмина, Н.Клюева, С.Есенина.
М. Кузмин считал Рюрика
Ивнева талантливым молодым поэтом и находил в его стихах много неожиданного. М.
Кузмин ненавидел трафареты и считал, что именно острый взгляд на мир создает
настоящую поэзию. У Ивнева он видел остроту и новизну, несмотря на частые
срывы.
С Сергеем Есениным Ивнев
познакомился в 1915 году, когда Есенин еще не был так известен. Их связывали
теплые, дружеские отношения до последних дней жизни Есенина. Они посвятили друг
другу несколько стихотворений.
В разное время Рюрик Ивнев
состоял в различных литературных группировках: «Мезонин поэзии», «Центрифуга»,
«Орден имажинистов». «Вездесущим» назвал его В.Марков. Но ни в одном из объединений
он не стал безоговорочно своим.
 |
В 1919 году организационно оформилась группа имажинистов, основателями которой стали друзья-поэты А.Мариенгоф, В.Шершеневич, Р.Ивнев. Позднее в нее вошли С.Есенин, И.Грузинов и др. Хотя Ивнев был в числе тех, кто подписал манифест имажинистов, критики отмечали, что его поэзия не отвечает заявленным принципам. В. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» заметил: «По какому-то недоразумению, в списках имажинистов значится Рюрик Ивнев, стоящий на полпути от акмеизма к футуризму».
А авторитетный критик
Д.П.Святополк-Мирский в книге «Поэты и Россия» в статье, посвященной «главным
героям кофеен» – имажинистам пишет: «Поэзия
их малопривлекательна. Это истерика, канонизированная и вогнанная в русло
футуристического «нео-маринизма». В генетической связи с этими имажинистами
стоит Рюрик Ивнев, но его надрыв и его истерика и подлинней, и глубже, и
искусство его самостоятельней и самозаконней – в лучших своих вещах он подает
руку уже не Мариенгофу, а Анне Ахматовой».
Поэт шел туда, где его
печатали, где начиналось что-то новое, но в результате оказался «вне групп». Однако
эти поиски не сделали его поэтом оригинальным, непохожим на других, он не смог
выработать свой неповторимый стиль и окончательно пришел к традиционному
стихосложению.
Октябрьскую революцию и
новую власть поэт принял сразу и безоговорочно. После обращения наркома
просвещения А.В. Луначарского к интеллигенции с призывом о сотрудничестве,
Ивнев вместе с А.Блоком, В.Маяковским пришел в Смольный и заявил:
Довольно! Довольно!
Довольно
Истошно кликушами выть!
Весь твой я, клокочущий
Смольный
С другими – постыдно мне
быть.
Некоторое время он работал
секретарем у А. В. Луначарского, с которым познакомился на одном из митингов
еще во время Февральской революции. В качестве корреспондента газеты «Известия»
принимал участие в работе IV Всероссийского съезда Советов, ратифицировавшего
Брестский мир. Его политические статьи публиковались в центральной прессе. В
1919 году в составе агитационного поезда Ивнев в качестве лектора отправляется
в поездку в южные районы страны. В январе 1920 он читает лекцию «Ленин и
Россия» в своем родном Тифлисе, за что меньшевистское правительство высылает
его за пределы Грузии.
После возвращения в Москву
Рюрик Ивнев избирается председателем Всероссийского союза поэтов.
При этом Ивнев не
оставляет и творческую деятельность, печатается в журнале имажинистов
«Гостиница для путешествующих в прекрасном». Принимает участие в сборнике «Мы»,
составленном из стихов «беспартийных» поэтов: К.Бальмонта, Вяч. Иванова, В.Шершеневича,
А.Кусикова и др. В 1921 году издает критическую книгу «Четыре выстрела в
Есенина, Кусикова, Мариенгофа и Шершеневича» и сборник стихов «Солнце во гробе»
с ярко выраженными темами одиночества, любви и смерти. Любовь он ассоциирует с
рабством, пыткой, мукой.
Со своими стихами Ивнев неоднократно
участвует в поэтических вечерах в Политехническом музее, который в те годы
называли «цитаделью поэзии».
Канатной плясуньей плясала
Судьба на тонком льду
И казала мне черные зубы
Полоумной и дикой любви.
И душа моя вся трепетала,
Точно бабочка в пышном
саду.
И гремели военные трубы
В раззолоченных сгустках,
в крови.
Так любовь моя нисходила
В удручающих язвах ко мне,
И кивала мне черепом
голым,
Будто сам одуванчик легка.
В 1922 году Рюрик Ивнев
неожиданно оставляет все свои должности и занимается только литературным
трудом. Что послужило причиной такого поступка, неизвестно, но поэт решил
впредь не иметь с властью никаких дел. В качестве корреспондента журналов
«Огонек», «Эхо» и газеты «Известия» он побывал на Дальнем Востоке, в Германии,
Японии.
В конце 20-х он написал
романы «Любовь без любви», «Открытый дом» и «Герой романа», составившие
трилогию «Жизнь актрисы» и не имевшие большого успеха. В годы войны жил в
Тбилиси, занимался переводами восточной литературы. Перевел поэму Низами «Семь
красавиц», осетинский эпос «Нарты».
После войны Рюрик Ивнев вернулся
в Москву. В 1973 году закончил роман «У подножия Мтацминды» о меньшевистской
Грузии, написал несколько исторических хроник, продолжил работу над мемуарами
«Жар прожитых лет». Богатейший жизненный материал в сочетании с литературными
способностями и наблюдательностью сделали его воспоминания о времени и о людях,
с которыми ему довелось общаться, интересным и достоверным. С.Есенин,
В.Хлебников, Н.Судейкин, Н.Клюев, В Маяковский – целая галерея портретов
представлена в книге. Но рассказав о других, почти ничего не рассказал о себе
Незадолго до смерти Рюрик
Ивнев закончил роман «Богема» о жизни художественной интеллигенции в 1918 году.
И, конечно, до конца своей жизни он писал стихи. Творчество Ивнева не запрещали, но и не пропагандировали. В 50-70-е годы он издает многочисленные сборники. Стихи его изменились. Они стали светлыми, ясными, понятными и без налета декадентства.
Публичным поэтом он не
стал. И в советское время он оставался на втором плане, в тени более удачливых
или более талантливых собратьев по перу. Он не писал о великих стройках,
пятилетних планах. В его стихах нашли отражение его многочисленные путешествия,
размышления о жизни, поэзии, дружбе. Но основными темами стали природа и
любовь.
Ещё до рожденья звездой
путеводной
Нам служат горячие гроздья
любви.
На торжищах людных, в
пустыне безводной,
На дне подсознанья, в душе
и в крови.
И мы, повинуясь магической
силе,
Несёмся песчинками, словно
самум,
Становимся сами мифической
пылью,
Не мысля опомниться,
взяться за ум.
Несёмся мы бурей и буре подобны.
Никто мы и всё. Нет для
нас аксиом.
Мы солнце Вселенной и хаос
загробный,
Но гроздьям любви мы
послушны во всём.
И в этом чудовищно—быстром
движенье,
Медлительно—долгом,
спокойном на вид,
Быть может, мы только твоё
отраженье,
Звезда путеводная первой
любви.
Последние в своей жизни
строки он написал 19 февраля 1981 года за несколько часов до смерти, не дожив
трех дней до своего 90-летия.
Из под ног уплывает земля,
-
Это плохо и хорошо,
Это значит, что мысленно я
От нее далеко отошел.
Это значит, что сердцу в
груди
Стало тесно, как в темном
углу.
Это значит, что все
впереди, -
Но уже на том берегу.
фото 6
Как заметил Е. Евтушенко:
«Наследие Рюрика Ивнева неравноценно, но
блестки поэзии рассыпаны по его слишком, может быть, раздутым книгам. В лучших
своих вещах Ивнев преодолевает сладко – мелодраматическую «романсовость»,
поднимаясь до высокого романса».
Предлагаю Вам небольшую
подборку стихов, написанных Рюриком Ивневым, в разные годы жизни.
Мне страшно оттого, что
есть на свете горе,
Мне страшно оттого, что
где—то плачет мать.
Мне страшно оттого, что
даже волны моря
Умеют по—звериному рычать.
И в час, когда встревожена
стихия,
Они, играя пеной
кружевной,
Уничтожают жизни молодые,
Смотря на них с улыбкой
ледяной.
Мне страшно оттого, что
даже солнце счастья
Таит в себе потенциальный
мрак.
Мне страшно оттого, что
рвется ум на части,
Но смысла жизни не поймет
никак.
1907
***
Толпа весёлой лентой
вьётся,
Прозрачен воздух, даль его
ясна,
И улица волнением полна,
Гортанный говор над Курой
несётся.
Поёт грузин — ему легко
поётся,
И песнь его шумлива и
хмельна.
Весёлый люд собрался у
окна,
И только перс конфетчик не
смеётся.
Куда ни глянь — живая
бронза лиц,
Здесь солнце со всего
земного шара.
Духан открыт. Звенят вино
и тара.
Хмельная речь, как крылья
небылиц,
Летит ко мне беспечной
стаей птиц,
Лаская слух симфонией
базара.
1911
***
Рассказать о многом не
смогу,
Этот зимний вечер прост и
тих.
Никогда мне не увидеть
этих губ
Близко, очень близко от
моих.
За окном снега и тишина.
Ничего теперь не надо мне,
У полузамёрзшего окна
Так сидеть в дремотном
полусне.
И сквозь дрёму о тебе
мечтать —
Старомодно, глупо и
смешно,
А потом, стыдясь,
отогревать
Жарким ртом замёрзшее
окно.
1913
***
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий…
Будет в поле дождь
моросить.
Будут ночи сырые, как
баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы все дальше.
Даже
Забыть про хлеб в узелке.
Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и
трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.
И корявой и страшной
дорогой
Буду дальше идти и идти…
Много радостей сладких,
много
Можно в горьком блужданьи
найти.
1914
Пёс
Откуда ты взялся — черный,
кудлатый,
Неимоверно славный пес?
Жил ты бедно или богато,
Где ты воспитывался и рос?
На мои вопросы не отвечая,
Ты только помахиваешь
хвостом.
В безлюдном кафе, за
чашкой чая,
Я раздумыаю о житье твоем.
Как человек, я тебя жалею,
Общепринята жалость к
бездомным псам.
За окном — черноморский
ветер веет
И волны подкатываются к
берегам.
Об этом подумал я не
сразу,
Но вдруг предо мной встал
вопрос:
Возможен ведь, правда,
этакий казус,
Что ты жалеешь меня, как
пес.
И вот мы сидим — родные до
боли,
Один — за столом, другой —
под столом.
Я о твоей вздыхаю доле,
Ты — о житье бытье моем.
1915
***
Смотрю на кудри светлые,
крутые
Как будто изгнанных из рая
облаков.
Тот не поймет живой души
России,
Кто не читал есенинских
стихов.
Рязанский день я встречу у
вокзала:
Мы дальше, друг мой,
вместе держим путь.
Вот ты идешь — и светлый и
усталый,
Блестя глазами,
сгорбленный чуть-чуть.
А в час, когда пыланьем
утомленный,
Ложится день, чтоб завтра
утром встать,
Тебя таким притихшим и
влюбленным
Душа моя хотела б
созерцать
1916
Как все пустынно!
Пламенная медь.
Тугих колоколов
язвительное жало.
Как мне хотелось бы
внезапно умереть,
Как Анненский у
Царскосельского вокзала!
И чтоб не видеть больше
никогда
Ни этих язв на человечьей
коже,
Ни эти мертвые пустынные
года,
Что на шары замерзшие
похожи.
Какая боль! Какая тишина!
Где ж этот шум, когда-то
теплокровный?
И льется час мой, как из
кувшина,
На голову — холодный,
мертвый, ровный.
1918
***
Опускаюсь всё ниже и ниже,
Ползаю по сорной мостовой
—
Ничего не знаю и не вижу,
Слышу только ровный голос
твой.
Может быть, он мучает и
губит,
Может быть, спасает он
меня,
Топором куда попало рубит,
Сталью синеватою звеня.
Может быть, он исполняет
волю
Высшую, не зная даже сам,
Так сухую ветку ветер в
поле
Гонит по болотам и холмам.
И она, хрустя, ломаясь,
плача,
Раздирая кожу о плетень,
Скачет, как кузнечик, на
удачу
Разными путями каждый
день.
И целует этот ветер зыбкий
Клочьями изодранного рта,
Принимая тихую улыбку —
Каждой кочки, каждого
куста.
Кто не любит — тот не
знает боли,
Тот не знает радости и
слёз.
Эта горечь слаще ветра в
поле,
Слаще яблонь, сена и
берёз.
1924
***
Свой мир особенный в
крови,
Там — невозможное бывает.
Не уходи, я говорю любви,
Она всё дальше уплывает.
И не угнаться мне за ней,
Как за пахучим ветром в
поле.
Лежит сухая связка дней
Моей томительной неволи.
Я потерял бы душу вновь,
Когда б она была живая.
Смотрю на мёртвую любовь
И только головой киваю.
1926
Старый Тифлис
***
Неужели песня спета?
Я не знаю, как мне быть.
Нет сильнее боли этой -
Потерять, но не забыть.
Клён! Не мне ли он кивает,
По листам проходит дрожь,
То же море омывает
Берега, где ты живёшь.
Разделяет нас пространство
Голубых, глубоких вод,
И осеннее убранство
Хризантемами цветёт.
Неужели песня спета?
Я не знаю, как мне быть.
Нет сильнее боли этой -
Потерять, но не забыть.
1927
В пути
Я шел и полз. Всего мне
было мало,
Глазами все хотелось
зачерпнуть –
И хризолит безмолвного
Байкала,
И ручейков серебряную
ртуть.
Как тешится порой судьба
над нами,
Я все забыл за несколько
минут
И всматривался жадными
глазами
В Иркутск, запеленованный
снегами,
И в Ангары кипящий
изумруд.
1928
***
Ничего не понимая,
Остаюсь я в стороне,
Машинально обнимая
Тень в светящемся огне.
И опять твои ресницы,
Как и много лет назад,
Будут мне ночами сниться
И колоть мои глаза.
И опять в изнеможенье
Буду падать в бездну я,
Находя освобожденье
В ледниках небытия.
1929
***
Карточки времени дальнего
Спят в перламутровых
ящиках.
Все они были реальными,
Знавшими явь настоящую.
Смотришь на них, и не
верится,
Что прикасался к их
платьям,
Что пробегал сквозь
метелицу,
Чтоб заключить их в
объятья.
Эти глаза обжигающие,
Словно и ныне живущие,
К прошлой любви
призывающие,
Кем-то когда-то зовущие.
Кто же дал нам это
счастье,
С болью крутой
перемешанное,
Нашею собственной властью
Давние радости взвешивать.
Снимки, как духи
бессмертные,
К нам вылетают из ящиков,
Чтобы любовь беззаветную
Снова вернуть в настоящее.
Карточки времени дальнего
Вновь ощущаем мы близкими.
Снова их тёплым дыханием
Все наши чувства
пронизаны.
1933
***
Руки ломай. Не поможет.
И на душе темнота.
Из'язвленным белком
слепого
Смотрит ночь на меня.
Этот белок, будто стены
Мокрой и липкой тюрьмы.
Что же мне делать над
трупом
Шумно зеленой реки?
Руки ломай. Не поможет.
Хруст отгоревших костей.
Вечер. Широкое небо.
Люди. Луна. Паруса.
***
Не посещай сгоревших
очагов,
Не спрашивай о прошлом
первых встречных.
Там, где ты бродишь, нет
уже снегов,
Раскинутых в просторах
бесконечных.
Что «все пройдет»,
известно с давних пор,
И все же память каждый
лист тревожит.
И все-таки видений ищет
взор,
Которых нет и в жизни быть
не может.
1937
Бездна
И пламя страсти, острой,
как кинжал,
И полуисступлённые
объятья,
Которые с восторгом
принимал,
Теперь воспринимаю, как
проклятье.
На пламя губ я не хочу
смотреть
И задыхаться не хочу в
угаре.
За золото как мог принять
я медь
И за алмаз — плевок на
тротуаре.
Но отойдя от тёмной бездны
прочь,
Я к этой бездне снова
возвращаюсь,
Как за рассветом вновь
приходит ночь,
Я той же страсти молча
покоряюсь.
1941
***
Пусть мне ответят тысячи
учёных
На головокружительный
вопрос:
Откуда эти чувства у
влюблённых,
С каких созвездий ветер их
принёс?
Откуда эти странные
порывы,
Огонь палящий средь
полярных льдов?
Каким путём к нам этот
стон счастливый
Доносится из глубины
веков?
Где пламя чувств берёт
свои истоки,
Какой волшбою опьяняет
нас,
Рождая потрясающие строки
О блеске чьих-то
незнакомых глаз?
Кто разгадает все
противоречья
И объяснит с предельной
простотой,
Живою человеческою речью
Порыв души, рождённый
красотой?
24 октября 1951
***
Как ни покажется нелепым:
От всех моих тревог и
встреч
Осталась только груда
пепла,
Меня покрывшая до плеч.
Десятки лет промчались
тенью,
Как пыль, развеяны
судьбой.
Я начал летоисчисленье
Со дня сближения с тобой.
Дошло ль до твоего
сознанья,
Что, как бы ни был мир
широк,
Без твоего существованья
Существовать бы я не мог?
1959
***
Есть слова, которые не
скажешь.
Их гораздо легче
проглотить,
Не произносить совсем и
даже
Постараться навсегда
забыть.
Но слова живут, не умирая,
Не произнесенные слова.
Как молитва, как дыханье
мая,
Как небес далёких синева.
Но они нас окрыляют снова
И возносят вновь до
облаков.
Ты одно несказанное слово
Иногда в молчании суровом
Скажешь больше высказанных
слов.
1966
***
У каждой мысли есть свои
оттенки,
У ощущений — собственные
гаммы.
И, как мы ни стараемся
упрямо
Поймать их магнетические
стрелки,
Они таятся за двойною
рамой.
Ни сочетанье опыта и
знанья,
Ни поступь торжествующей
науки
Не помогают нашему
сознанью
Любовь слепую отделить от
муки.
А иногда, вне всяких
ожиданий,
Какие—то неведомые токи
Сквозь лес души
проносятся, как лани,
Ломая все понятия и сроки.
По—прежнему себя не
понимая,
Слова и звуки пропуская
мимо,
Мы чьи—то руки мысленно
сжимаем
С волненье, никак не
объяснимым.
1967
***
Наедине с природой,
независимо
От всех философских
препон,
Магический я слышу
перезвон
Высоких сосен и деревьев
лиственных.
Я и природа. Никаких
посредников!
И хоть все горы на меня
обрушь,
Я не приму назойливых
серебренников
За то, чтобы покинуть эту
глушь.
Ослепшие становятся здесь
зрячими,
Оглохшие здесь обретают слух,
Как будто мы впервые
мыслить начали
Вне тесных пут свиданий и
разлук.
1967
***
В глухих горах, под
облаками,
Вдруг невзначай у самых
ног
Увидел я замшелый камень
И на груди его цветок.
Для глаз людских почти
незримый,
Он был так скромно
величав,
Что я прошёл в волнение
мимо,
Его не тронув, не сорвав.
Но он к себе неудержимо
Манил меня, и в тот же миг
Я пал пред ним, тоской
томимый,
И, чтоб не смять цветок
любимый,
Губами к камню я приник.
1975
***
Казалось бы, что все -
одно и то же,
Как совершенно точный
механизм.
Но как мы ошибаемся,- о,
боже!
На самом деле все
разнообразно
И каждый день наполнен
новизной.
По-разному горят в ночи
алмазы
Бездонных звезд - зимою и
весной.
По-разному мы ощущаем лето
И ненасытной осени настой.
Мы знаем все вопросы и
ответы,
И все ж кричим мы времени:
«Постой!»
***
Ах, с судьбою мы вечно
спорим,
Надоели мне эти игры.
Чередуется счастье с горем,
Точно полосы на шкуре
тигра.
Серых глаз ворожба и тайна,
Ну совсем как
средневековье.
Неужели они случайно
На любовь отвечали любовью?
Что мне солнце с его
участьем,
Эти пригоршни жёлтой соли.
Я вчера задыхался от
счастья,
А сегодня кричу от боли.
Ах, с судьбою мы вечно
спорим,
Надоели мне эти игры.
Чередуется счастье с горем,
Точно полосы на шкуре
тигра.
***
Пусть мечут громы и молнии
Все, кому только не лень.
Я стою, любовью
наполненный,
Как наполненный солнцем
день.
Нет ни прошлого, ни
настоящего,
И не знаю я, как назвать
Это пламя во мне горящее,
Словно чувств пятьдесят, а
не пять.
Растворившись в тебе,
исчезаю я,
И не знаю, вернусь ли
назад,
Предо мною неповторимые,
Ослепительные глаза.
Но откуда все эти шорохи,
Эти звуки? С небес иль с
земли?
Помнишь звёзд золотистые
ворохи
И вечерний Амурский залив?
Я впервые (пойми,
Вселенная)
Вдруг понял, что такое
любовь.
О, сгорай же дотла, моя
пленная,
Моя ненасытная кровь!
Пусть мечут громы и молнии
Все, кому только не лень.
Я стою, любовью
наполненный,
Как наполненный солнцем
день
***
Ах, как жаль мне, что
сентиментальность
Чуть ли не в порок
возведена,
Как приятны иногда
банальность,
Сладкий вздох и жёлтая
луна
Тополь тонкий серебром
окутан;
Словно птица в воздухе
ночном,
Имена, которые в минуты
Нежности друг другу мы
даём!
С настоящими они не схожи,
В святцах не ищи — не
найдёшь,
Их рождает тёплый запах
кожи
И неосязаемая дрожь.
Только мы с тобою
понимаем,
Что любовь сильнее всех
оков,
И когда друг друга
обнимаем,
Не боимся самых нежных
слов.
Даже если полчища поэтов
Окружили бы меня кольцом,
Говоря: мы испытали это, —
Я бы рассмеялся им в лицо.
1981
Использованные источники:
Безелянский Ю. 99 имен
Серебряного века / Юрий Безелянский. – М.: Эксмо, 2007. – 640 с.
Жизнь Есенина:
Рассказывают современники. – М.: Правда, 1988. – 608 с.
Ивнев Р. Стихотворения / Р.Ивнев.
– М.: Современник, 1982. – 157 с.
Леонтьев Н.П. Ивнев //
БРЭ. Т. 10. – М.: Науч.изд «БРЭ», 2008. – С.667.
Пастухов В. Страна
воспоминаний // Воспоминания о серебряном веке. – М.: Республика, 1993. – С.456-464.
Русские поэты XX века:
Собрание биографий. – Челябинск: Изд. «Урал Л.Т.Д.», 2001. – 425 с.
Людмила Давыдова, библиотека №32 им.М.Горького
Комментариев нет
Отправить комментарий