Странный жребий Дмитрия Кедрина

Заседание в клубе «Поэтическая среда»

 

Когда я уйду,

Я оставлю мой голос

На чёрном кружке.

Заведи патефон,

И вот

Под иголочкой,

Тонкой, как волос,

От гибкой пластинки

Отделится он.

Немножко глухой

И немножко картавый,

Мой голос

Тебе прочитает стихи,

Окликнет по имени,

Спросит:

«Устала?»

Наскажет

Немало смешной чепухи.

И сколько бы ни было

Злого,

Дурного,

Печалей,

Обид, –

Ты забудешь о них.

Тебе померещится,

Будто бы снова

Мы ходим в кино,

Разбиваем цветник.

Лицо твоё

Тронет волненья румянец,

Забывшись,

Ты тихо шепнёшь:

«Покажись!..»

Пластинка хрипнёт

И окончит свой танец,

Короткий,

Такой же недолгий,

Как жизнь.

1939

Дмитрий Кедрин, поэт, которым зачитывались в 60-70-е года прошлого века и почти не помнят сегодня, и правда, прожил недолгую жизнь – всего 38 лет. Русские поэты на Земле не заживаются, уходят по разным причинам. Жизнь Дмитрия Кедрина оборвалась трагически – в сентябре 1945 года его нашли на железнодорожной насыпи недалеко от станции, избитого, с переломанными ребрами и изуродованным лицом, умирающего. До больницы его не довезли. Следствие пришло к выводу, что получившего в этот день небольшой гонорар поэта ограбили и выбросили из электрички. Странным было то, что место, где его нашли, было в противоположном направлении от дома. Как он там оказался, неизвестно. Странностей вообще было много. За три дня до смерти какие-то молодчики уже пытались сбросить его под поезд. Тогда его отбили другие пассажиры. Версия об ограблении тоже оказалась хлипкой – вскоре по почте жене поэта прислали все бывшие при нем в тот страшный день вещи: документы, письмо в правительство с просьбой предоставить ему жилплощадь и отказ в ней, все деньги за перевод и кусок янтаря, который поэт носил с собой на счастье. Жена Кедрина обращалась с просьбой о расследовании убийства мужа к известному писателю и следователю Льву Шейнину, человеку с большими связями в известных кругах, но получила только совет заняться воспитанием детей. На том все и закончилось. Убийц так и не нашли. Дочь Д. Кедрина Светлана написала книгу «Жить вопреки всему: Тайна рождения и тайна смерти поэта Д. Кедрина», в которой приводит много интересных фактов, в частности, рассказывает о том, что близкий друг Кедрина, поэт В. Замятин однажды сказал его жене, что знает, кто убил Дмитрия, но расскажет об этом только перед смертью. В Замятин умер скоропостижно, так ничего и не рассказав, и загадка гибели Дмитрия Кедрина так и осталась неразгаданной.

Глухарь

Выдь на зорьке и ступай на север

По болотам, камушкам и мхам.

Распустив хвоста колючий веер,

На сосне красуется глухарь.

Тонкий дух весенней благодати,

Свет звезды – как первая слеза...

И глухарь, кудесник бородатый,

Закрывает жёлтые глаза.

Из дремотных облаков исторгла

Яркий блеск холодная заря,

И звенит, чумная от восторга,

Зоревая песня глухаря.

Счастлив тем, что чувствует и дышит,

Красотой восхода упоён, –

Ничего не видит и не слышит,

Ничего не замечает он!

Он поёт листву купав болотных,

Паутинку, белку и зарю,

И в упор подкравшийся охотник

Из берданки бьёт по глухарю...

Может, так же в счастья день желанный,

В час, когда я буду петь, горя,

И в меня ударит смерть нежданно,

Как его дробинка – в глухаря.

 

Но это была не единственная загадка в его судьбе. Тайной окутано не одно событие его жизни, начиная с тайны его рождения. Дмитрий Кедрин был незаконнорожденным. Его матерью была младшая из дочерей польского дворянина И. Руто – Рутенко-Рутницкого Ольга. Кто был отцом мальчика, неизвестно. По некоторым данным, это мог быть сын графа Потоцкого, в чьем имении дед поэта был управляющим. Во всяком случае, по завещанию графа его имения и заводы должны были достаться сыну Ольги Ивановны, т.е. Дмитрию Кедрину. Мог быть его родным отцом и человек, который усыновил Дмитрия и дал ему свою фамилию – Борис Михайлович Кедрин, отставной офицер, дворянин, ведущий свой род от известного византийского философа и историографа Георгия Кедрена, муж старшей сестры Людмилы. Мальчик был поразительно на него похож, что подтверждают все родственники. Матерью Бориса Михайловича была цыганка, и во внешности Дмитрия проглядывали цыганские черты. Не зря одно из его прекрасных стихотворений так и называется «Цыганка». Вполне возможно, семейные предания подсказали эту тему.

Устав от разводов и пьянок,

Гостиных и карт по ночам,

Гусары влюблялись в цыганок,

И седенький поп их венчал

«Дворянки» в капотах широких

Навагу едали с ножа,

Но староста знал, что оброка

Не даст воровать госпожа.

И слушал майор в кабинете,

Пуская дымок сквозь усы,

Рассказ, как «мужицкие» дети

Барчатам разбили носы!..

Он знал, что когда он отдышит

И сляжет, и встретит свой час, —

Цыганка поднимет мальчишек

И в корпус кадетский отдаст.

И вот уходил ее сверстник,

Ее благодетель — во тьму,

И пальцы в серебряных перстнях

Глаза закрывали ему.

Под гул севастопольской пушки

Вручал старшина Пантелей

Барчонку от смуглой старушки

Иконку и триста рублей.

Старушка в наколке нелепой

По дому бродила с клюкой,

И скоро в кладбищенском склепе

Ложили ее на покой

А сыну глядела Россия,

Ночная метель и гроза

В немного шальные, косые,

С цыганским отливом глаза…

Доныне в усадебке старой

Остались следы этих лет:

С малиновым бантом гитара

И в рамке овальной портрет.

В цыганкиных правнуках слабых

Тот пламень дотлел и погас,

Лишь кровь наших диких прабабок

Нам кинется в щеки подчас.

 

Но как тогда расценивать завещание Потоцкого? Еще одна загадка без ответа.

Так или иначе, Дмитрий Кедрин по рождению принадлежал к хорошим дворянским родам. После смерти отца семья переехала в Екатеринослав, будущий Днепропетровск. С пятилетнего возраста воспитанием мальчика занялись три женщины: Людмила Ивановна, которую он звал «мамой», родная мать, которую он звал «Олей» и бабушка Неонила Яковлевна, которой Кедрин обязан тем, что стал поэтом. У бабушки Неонилы тоже была своя история. Ее, пятнадцатилетнюю, выиграл в карты у ее отца сорокапятилетний И. Руто – Рутенко – Рутницкий. Через год он добился разрешения Синода жениться на ней. Пятеро детей скрепили брак. Неонила Яковлевна была женщиной образованной, начитанной, страстно влюбленной в поэзию. И внуку передала эту любовь, читая ему Пушкина, Лермонтова, Некрасова, в подлинниках – Мицкевича и Шевченко. Она стала и первой слушательницей стихов самого Дмитрия.

Все три женщины обожали мальчика, приемная мать Людмила Ивановна чуть ли не ревновала его к родной, которую Дмитрий считал тетей. Из детства, от бабушки – и кедринское чувство языка, ощущение его красоты. Будущий переводчик слышал, как русская речь чудесно переплетается с польской, с напевной украинской «мовой». Детство было счастливым и полным любви.

Детство

Верно, леший ночью лазил в ригу,

Перепутал вожжи, спрятал грабли.

Тихий летний дождик. И на книгу

Падают большие капли.

Няня знает: не покрестишь двери.

Он и приползет, как вакса, черен.

Пахнет сеном. В книге любит Мери

Странный офицер Печорин.

В поле ветер трогает пшеницу.

Где-то свищет суслик тонко-тонко.

Нежно гладят белую страницу

Пальцы сероглазого ребенка.

Дождь прошел. Ушла жара дневная.

Сладко пахнет табаком из сада...

"Это сказки, милый?" "Да, родная,

Но теперь душа и сказкам рада".

1928

 

Всё мне мерещится поле с гречихою,

В маленьком доме сирень на окне,

Ясное-ясное, тихое-тихое

Летнее утро мерещится мне.

 

Мне вспоминается кляча чубарая,

Аист на крыше, скирды на гумне,

Тёмная-тёмная, старая-старая

Церковка наша мерещится мне.

 

Чудится мне, будто песню печальную

Мать надо мною поёт в полусне,

Узкая-узкая, дальняя-дальняя

В поле дорога мерещится мне.

 

Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею,

Комната с пёстрым ковром на стене?

Милое-милое, давнее-давнее

Детство мое вспоминается мне.

 

В девятилетнем возрасте он поступает в коммерческое училище. По дороге в училище на бульваре он всегда останавливался перед великолепным бронзовым памятником Пушкину и подолгу с благоговением смотрел на него. Позже Кедрин скажет: «От памятника Пушкину начинается у меня тяга к искусству». В училище издавался рукописный журнал, в который он писал эпиграммы и стихи на злобу дня. Но вскоре налаженная жизнь рухнула. Революция, Гражданская война – Екатеринослав 17 раз переходил из рук в руки. Кровавая круговерть гайдамаков, махновцев, деникинцев, бои на улицах, убитые, раненые – все это впечаталось в память подростка. Страшный разгром Екатеринослава деникинской армией в 1919 году объясняет, почему сын царского офицера, дворянин Кедрин не испытывал никакого преклонения перед «белым воинством». И почему в его стихах нередко является образ пьяного белого офицера с наганом. Тиф унес жизнь Ольги Ивановны, и только тогда Кедрин узнал, что она была его родной матерью. У него самого после перенесенного тифа резко упало зрение и развилась сильная близорукость. Советскую власть и новую советскую действительность он принял искренне и с радостью. И хотя из-за своего дворянского происхождения не был принят в комсомол, Кедрина двадцатых годов с полным правом можно назвать комсомольским поэтом, не сомневающимся в линии партии, честным и последовательным бойцом идеологического фронта.

 

Отгудели медью мятежи,

Отгремели переулки гулкие.

В голенища уползли ножи,

Тишина ползёт по переулкам.

Отгудели медью мятежи,

Неурочные гудки устали.

Старый город тяжело лежит,

Крепко опоясанный мостами.

Вы, в упор расстрелянные дни,

Ропот тех, с кем подружился порох…

В облик прошлого мой взор проник

Сквозь сегодняшний спокойный город.

Не привык я в улицах встречать

Шорох толп, по-праздничному белых,

И глядеть, как раны кирпича

Обрастают известковым телом.

Странно мне, что свесилась к воде

Твердь от пуль излеченного дома.

Странно мне, что камни площадей

С пулемётным ливнем не знакомы.

Говорят: сегодня — не вчера.

Говорят: вчерашнее угрюмо.

Знаешь что: я буду до утра

0 тебе сегодня ночью думать.

Отчего зажглися фонари

У дверей рабочего жилища?

И стоят у голубых витрин

Стишком много восьмилетних нищих?..

Город мой, затихший великан,

Ты расцвёл мильонами загадок.

Мне сказали: «Чтоб сломать века,

Так, наверно, и сегодня надо».

Может быть, сегодня нужен фарс,

Чтобы завтра радость улыбалась?..

Знаешь что: седобородый Маркс

Мне поможет толстым «Капиталом».

 

В 1922 году он поступает в техникум путей сообщения, участвует в работе литобъединения «Молодая кузница», но из-за слабого зрения техникум окончить он так и не смог. Не получив среднего образования, с лихвой восполнил его отсутствие чтением. В городе был Исторический музей с прекрасной библиотекой, его директор, Дмитрий Иванович Яворницкий, с удовольствием делился со студентами собственными обширными знаниями. Кедрина интересует все: литература, история, философия, география.

Его стихи печатает газета «Грядущая смена» – орган Днепропетровского губкома комсомола. Одно из первых опубликованных стихотворений – «Так приказал товарищ Ленин». Считая, что «дорога, как небо, безбрежная, к коммунизму зовет», Кедрин был совершенно искренен. Он писал о передовиках производства. Его публиковали «Комсомольская правда», «Молодая гвардия», «Прожектор». Рецензии были самые благожелательные, особенно отмечался неповторимый стиль. Уже в эти годы он пишет стихотворения свои, настоящие, кедринские:

 

Осень

Эх ты осень, рожью золотая,

Ржавь травы у синих глаз озёр.

Скоро, скоро листьями оттает

Мой зелёный, мой дремучий бор.

Заклубит на езженых дорогах

Стоп возов серебряную пыль.

Ты придёшь и ляжешь у порога

И тоской позолотишь ковыль.

Встанут вновь седых твоих туманов

Над рекою серые гряды,

Будто дым над чьим-то дальним станом,

Над кочевьем Золотой Орды.

Будешь ты шуметь у мутных окон,

У озёр, где грусть плакучих ив.

Твой последний золотистый локон

Расцветет над ширью тихих нив.

Эх ты осень, рожью золотая,

Ржавь травы у синих глаз озёр!..

Скоро, скоро листьями оттает

Мой дремучий, мой угрюмый бор.

 

Конечно, в «Грядущей смене» такое не напечатают. Он мечтает о Москве, где он побывал в 1926 году, и куда уже подались многие «молодые кузнецы» – Михаил Голодный, Михаил Светлый, Александр Ясный. Но в 1929 году вместо Москвы он оказывается в тюрьме «за недоносительство». Знакомый, как оказалось, сын деникинского генерала, бежавшего в Чехословакию, получил от отца посылку с модными вещами и похвастался этим перед приятелями. Вскоре он был арестован, и по его показаниям арестовали и всех, кто присутствовал при этом разговоре. Кедрин получил пятнадцать месяцев заключения, отвернувшихся от него друзей, потому что «не виноватых не сажают», и необходимость указывать в анкетах кроме дворянского происхождения еще и сведения о судимости. В дневнике от того времени запись: «Всегда был один… Умру один». Но он ошибся. Жизнь подарила ему встречу с девушкой, которая стала ему не просто женой, а верным другом, не оставлявшем его никогда и ни при каких обстоятельствах. По странному совпадению, ее звали так же, как и его приемную мать – Людмила Ивановна. Она привезла ему записку от общего знакомого и увидела перед собой невысокого, тонкого юношу в военных галифе и заношенной кепке со свалившейся набок копной светлых волос, с добрыми карими глазами за толстыми линзами очков в роговой оправе. И совершенно не соответствующее этой несуразной одежде врожденное изящество. Она про себя сразу назвала его принцем. «Он был вежлив, скромен, интеллигентен, деликатен и образован, но мнителен и раним, отрешён от окружающей жизни и совершенно беспомощен в быту. А самое главное – безмерно талантлив как поэт», – писал о нем А. Ратнер.

Вот таким приехал в 1931 году в Москву Д. Кедрин со всей своей семьей – женой, приемной матерью и маленькой дочкой.

Это первое десятилетие в Москве было неустроенным, бездомным, полным унижений, выживанием на грани нищеты. Но он счастлив: «Здесь мне живется светлее, лучше, чем там. У меня есть будущее. День мой полон. Да и сама Москва – мой любимый город – бодрит меня». В 1932 году в журнале «Красная Новь» напечатали стихотворение «Кукла», которое высоко оценил М. Горький.

Как темно в этом доме!

Тут царствует грузчик багровый,

Под нетрезвую руку

Тебя колотивший не раз...

На окне моем - кукла.

От этой красотки безбровой

Как тебе оторвать

Васильки загоревшихся глаз?

 

У себя на квартире он собрал писателей и членов правительства и устроил читку «Куклы». Стихотворение понравилось самому Сталину. Это был триумф, который можно было использовать для получения всяческих благ: денег, книги, должности, квартиры, – но только не Кедрину. Он работает в какой-то многотиражке и литконсультантом в «Молодой гвардии», живет на птичьих правах где-то в Черкизово, книга, единственная прижизненная, будет издана почти через десять лет, ее рукопись возвращали дорабатывать 13 раз. Как будто проклятье висит на этом талантливом поэте. «Талантливый неудачник» – это Вера Инбер о нем.

О чем он пишет в это время, складывая стихи в стол и устраивая читки для друзей?

 

Двойник

Два месяца в небе, два сердца в груди,

Орёл позади, и звезда впереди.

Я поровну слышу и клёкот орлиный,

И вижу звезду над родимой долиной:

Во мне перемешаны темень и свет,

Мне Недоросль – прадед, и Пушкин – мой дед.

Со мной заодно с колченогой кровати

Утрами встаёт молодой обыватель,

Он бродит, раздет, и немыт, и небрит,

Дымит папиросой и плоско острит.

На сад, что напротив, на дачу, что рядом,

Глядит мой двойник издевательским взглядом,

Равно неприязненный всем и всему, –

Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму.

А я человек переходной эпохи...

Хоть в той же постели грызут меня блохи,

Хоть в те же очки я гляжу на зарю

И тех же сортов папиросы курю,

Но славлю жестокость, которая в мире

Клопов выжигает, как в затхлой квартире,

Которая за косы землю берёт,

С которой сегодня и я в свой черёд

Под знаменем гезов, суровых и босых,

Вперёд заношу мой скитальческий посох...

Что ж рядом плетётся, смешок затая,

Двойник мой, проклятая косность моя?

Так, пробуя легкими воздух студёный,

Сперва задыхается новорождённый,

Он мерзнет, и свет ему режет глаза,

И тянет его воротиться назад,

В привычную ночь материнской утробы;

Так золото мучат кислотною пробой,

Так все мы в глаза двойника своего

Глядим и решаем вопрос: кто кого?

Мы вместе живём, мы неплохо знакомы,

И сильно не ладим с моим двойником мы:

То он меня ломит, то я его мну,

И, чуть отдохнув, продолжаем войну.

К эпохе моей, к человечества маю

Себя я за шиворот приподымаю.

Пусть больно от этого мне самому,

Пускай тяжело, – я себя подыму!

И если мой голос бывает печален,

Я знаю: в нём фальшь никогда не жила!..

Огромная совесть стоит за плечами,

Огромная жизнь расправляет крыла!

 

Должник

Подгулявший шутник, белозубый, как турок,

Захмелел, прислонился к столбу и поник.

Я окурок мой кинул. Он поднял окурок,

Раскурил и сказал, благодарный должник:

"Приходи в крематорий, спроси Иванова,

Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток".

Я запомнил слова обещанья хмельного

 И бегущий вдоль потного лба завиток.

Почтальоны приходят, но писем с Урала

Мне в Таганку не носят в суме на боку.

Если ты умерла или ждать перестала,

Разлюбила меня, – я пойду к должнику.

Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку,

Где он дырья чинит на коленях штанов,

Подведу его к топке, пылающей жарко,

И шепну ему грустно: "Сожги, Иванов!"

 

А литературная вольница в стране заканчивалась. Первый съезд советских писателей установил четкие рамки, отделявшие чистых от нечистых. В книге Л. Аннинского «Красный век: эпоха и ее поэты» можно прочитать, как складывалась в то время жизнь многих поэтов, и не только творческая, в том числе, и жизнь Кедрина. Шагать в ногу и писать в духе социалистического реализма становилось обязательным для советского писателя. Кедрин, видя, как шельмуют поэтов О. Мандельштама, Н. Заболоцкого, П. Васильева и понимая, что переделывать себя он не хочет и писать так, предписано, не желает, разразился эпиграммой:

У поэтов жребий странен,

Слабый сильного теснит.

Заболоцкий безымянен,

Безыменский именит.

Этого ему не простили. В нем, таком слабом, чувствовали несгибаемый стержень, собственное мнение он готов был отстаивать на любом уровне. Это раздражало. Однажды Ставский, секретарь Союза писателей, ненавидевший интеллигенцию, заявил Кедрину: «Если ты, дворянское отродье, не выучишь пять глав краткого курса, я тебя зашлю, куда Макар телят не гонял». Дочь Кедрина в своей книге вспоминает, что когда отец, убитый и уничтоженный этим разносом, вернулся домой, он не смог сдержать рыданий, и это было страшно.

Но после каждой разгромной рецензии на стихи, после очередного возврата рукописи, после хамских разносов в Союзе писателей, Д. Кедрин садился за стол и писал. Нет в нашей стране поэта, который бы не цитировал кедринские строки из легендарного стихотворения «Кофейня»:

«У поэтов есть такой обычай –

В круг сойдясь, оплевывать друг друга».

Действие происходит где-то на Востоке, в отдаленные времена, но все понимали, что Кедрин пишет о современности, и пытались угадать, кого поэт спрятал под именами Омара и Магомета, а кто скрывается под именем Саади.

Именно тогда, в тридцатые годы, ощущая приближение страшных событий, Кедрин начинает писать свои исторические поэмы. «Конь» – о судьбе гениального русского самородка, зодчего XVI века Федора Коня, построившего «кольцо из стен вокруг Москвы», судьбе неоцененного таланта, сгинувшего в Смутное время. А поэму «Зодчие» можно считать программным произведением. Для тридцатых годов – безумно смелая поэма о построивших великий храм зодчих, ослепленных по приказу царя Ивана Грозного.

… Мастера выплетали

Узоры из каменных кружев,

Выводили столбы

И, работой своею горды,

Купол золотом жгли,

Кровли крыли лазурью снаружи

И в свинцовые рамы

Вставляли чешуйки слюды…

Был диковинный храм

Богомазами весь размалеван,

В алтаре,

И при входах,

И в царском притворе самом.

Живописной артелью

Монаха Андрея Рублева

Изукрашен зело

Византийским суровым письмом...

А как храм освятили,

То с посохом,

В шапке монашьей,

Обошел его царь -

От подвалов и служб

До креста.

И, окинувши взором

Его узорчатые башни,

"Лепота!" - молвил царь.

И ответили все: "Лепота!"

И спросил благодетель:

"А можете ль сделать пригожей,

Благолепнее этого храма

Другой, говорю?"

И, тряхнув волосами,

Ответили зодчие:

"Можем!

Прикажи, государь!"

И ударились в ноги царю.

И тогда государь

Повелел ослепить этих зодчих,

Чтоб в земле его

Церковь

Стояла одна такова,

Чтобы в Суздальских землях

И в землях Рязанских

И прочих

Не поставили лучшего храма,

Чем храм Покрова!

Грозный в его поэмах коварен и безжалостен. Когда ему предложили изменить концепцию и показать Ивана Васильевича в духе современных веяний – справедливым и патриотичным, Кедрин категорически отказался. Работая над своими историческими поэмами, Кедрин изучал литературу о Москве и её зодчих, о строительных материалах того времени, о способах кладки, об Иване Грозном, делал выписки из русских летописей и других источников, бывал в местах, связанные с описываемыми событиями. Но, полностью погружаясь в описываемое им время, Кедрин через прошлое пытается осознать настоящее, сравнивает их между собой, угадывает суть исторических событий.

Когда он прочел балладу «Алена-Старица» об атаманше пугачевского войска, казненной в Москве, своему другу М. Дубинскому, тот, услышав:

Все звери спят,

Все птицы спят,

Одни дьяки

Людей казнят,

Да помни, дьяк,

Не ровен час:

Сегодня – нас,

А завтра – вас! – посоветовал Кедрину никому и никогда больше это не читать. Кедрин не послушался и отдал балладу в печать.

В 1940 году в трёх номерах журнала «Октябрь» было напечатано, пожалуй, самое главное произведение Кедрина – драма в стихах «Рембрандт». Она и сейчас современна: тема свободы творчества и одновременно ответственности художника за свое произведение актуальна всегда. Великий художник дразнит власть имущих, якшаясь с «грязной чернью», называет себя «живописцем нищих», отстаивает свою независимость, отказывается «вилять кистью, как хвостом». Это единственная дошедшая до нас кедринская драма в стихах. В том же жанре была написана «Параша Жемчугова». По воспоминаниям Л. И. Кедриной, над ней поэт работал около десяти лет. Рукопись бесследно пропала осенью 1941 года. Этой драмой заинтересовался сам Михоэлс, начал репетировать, но помешала война. «Рембранд» часто звучал на радио, был не однажды поставлен в театре, даже стал оперой. А книгу все не печатали. В одном из писем другу Федору Сорокину Д. Кедрин пишет: «Окончательно перестал чувствовать себя поэтом и добиваться так называемой славы… Понять, что ты никогда не расскажешь другим того большого, прекрасного и страшного, что чувствуешь, - очень тяжело, это опустошает дотла…Мне скоро сорок. Я не вижу своего читателя, не чувствую его. Итак, к сорока годам жизнь сгорела горько и совершенно бессмысленно. Вероятно, виной этому – та сомнительная профессия, которую я выбрал или которая выбрала меня: поэзия». Наконец, выходит в 1940 году единственная прижизненная книга Д. Кедрина «Свидетели». Всего-то 17 стихотворений, жестко обрезанных редакторами, в этой книжечке.

Если поэта не печатают, он начинает переводить известных поэтов. Известных, чтобы уж наверняка напечатали. Но Кедрину и тут не повезло: и «Витязь Янош» Петефи, и «Пан Твардовский» Мицкевича были включены в так и не вышедшую книгу, которую Кедрин сдал в издательство в 1943 году, уходя на фронт. Не вышли и переводы башкирского поэта М. Гафури.

Почему его не печатали? Литературные критики, дававшие заключение о целесообразности печатать то или иное произведение, отмечали то тяжелый слог, то натянутые рифмы, то несамостоятельность поэта. Это о Кедрине-то, писавшем в таком широком диапазоне: от четверостиший до «Рембрандта», о Кедрине, увидевшем

косые ребра будки полосатой,

чиновничья припрыжка снегиря,

или:

По воздушной тонкой лесенке

Опустился и повис

Над окном – ненастья вестником-

Паучок-парашютист,

Кедрина, у которого «…небо наотмашь рубили прожекторы, точно мечи».

«Я не знаю другого поэта, у которого слово так хорошо знало бы своё место в строчке. Читая Кедрина, кажется, будто не он искал слов, а слова сами разыскали его и подталкивали головой ладонь, как котята, требующие, чтобы их погладили», – говорил о нем Илья Сельвинский. Как мог рецензент написать, что Кедрин не чувствует слова при таком-то разнообразии его поэтической речи. В его стихах и поэмах слышен и летописный язык XVI века, и степенная речь справного деревенского мужика, и солдатская песня, и светская беседа пушкинского салона – перечислять можно долго.

Нельзя удержаться, чтобы не цитировать удивительные строки.

Тачанки и пулеметы,

И пушки в серых чехлах.

Походным порядком роты

Вступают в мирный кишлак.

Вечерний шелковый воздух,

Оранжевые костры,

Хивы золотые звезды

И синие – Бухары.

 

Уход в эмиграцию белогвардейского полковника:

В этот день в сиреневой шинели

Навсегда из дачи вышел он.

Шел, и на плечах его блестели

Золотые крылышки погон

 

Мороз на стеклах

На окнах, сплошь заиндевелых,

Февральский выписал мороз

Сплетенье трав молочно-белых

И серебристо-сонных роз.

Пейзаж тропического лета

Рисует стужа на окне.

Зачем ей розы? Видно, это

Зима тоскует о весне.

 

С первых дней войны Кедрин рвался на фронт. Но из-за сильной близорукости (–17) его не брали в армию. Эвакуироваться Кедрины не успели. Кедрин старался быть полезным чем мог: дежурил во время ночных налётов на Москву, рыл бомбоубежища, участвовал в милицейских операциях по поимке вражеских парашютистов. И конечно, писал стихи, без надежды напечататься. Случайно узнает, что ждущий прихода немцев сосед внес его в свои списки, тех, на кого следует донести:

Свою судьбу ты знаешь наперед:

Упустят немцы – выдадут соседи…

Мы всем торгуем понемножку:

Меняем сахар на вино,

Велосипеды на картошку

И патефоны на пшено.

Мы душу за сухарик тертый

Дадим, да нет в ней барыша:

Зачем колхозницам иль черту

Такая ветошь, как душа!

 

Седой военный входит, подбоченясь

В штабной вагон, исписанный мелком.

Рыжебородый тощий ополченец

По слякоти шагает босиком.

Мешком висит шинель на нём, сутулом,

Блестит звезда на шапке меховой.

Глухим зловещим непрерывным гулом

Гремят орудья где-то под Москвой.

Проходит поезд. На платформах - танки.

С их башен листья блёклые висят.

Четвёртый день на тихом полустанке

По новобранцам бабы голосят.

Своих болезных, кровных, Богом данных

Им провожать на запад и восток...

А беженцы сидят на чемоданах,

Ребят качают, носят кипяток.

Куда они? В Самару - ждать победу?

Иль умирать?.. Какой ни дай ответ, -

Мне всё равно: я никуда не еду.

Чего искать? Второй России нет!

11 октября 1941 г

Осень 41 года

 

Еще и солнце греет что есть силы,

И бабочки трепещут на лету,

И женщины взволнованно красивы,

Как розы, постоявшие в спирту.

 

Но мчатся дни. Проходит август краткий.

И мне видны отчетливо до слез

На лицах женщин пятна лихорадки —

Отметки осени на листьях роз.

 

Ах, осень, лета скаредный наследник!

Она в кулак готова всё сгрести.

Недаром солнце этих дней последних

Спешит дожечь, и розы — доцвести.

 

А женщины, что взглядом ласки просят,

Не опуская обреченных глаз, —

Предчувствуют, что, верно, эта осень

Окажется последней и для нас!

 

Аленушка

Стойбище осеннего тумана,

Вотчина ночного соловья,

Тихая царевна Несмеяна -

Родина неяркая моя!

 

Знаю, что не раз лихая сила

У глухой околицы в лесу

Ножичек сапожный заносила

На твою нетленную красу.

 

Только всё ты вынесла и снова

За раздольем нив, где зреет рожь,

На пеньке у омута лесного

Песенку Аленушки поешь...

 

Я бродил бы тридцать лет по свету,

А к тебе вернулся б умирать,

Потому что в детстве песню эту,

Знать, и надо мной певала мать!

 

Но все-таки в октябре 1943 году он, в обход медицинской комиссии, отправляется на Северо-Западный фронт в многотиражную газету 6-й воздушной армии «Сокол Родины». Около ста стихотворений написано в то время Кедриным. В каждом номере газеты печатались его статья или новое стихотворение. Тяжелые фронтовые условия, напряженная работа для Кедрина стали спасением после предвоенного ощущения ненужности и безысходности. Еще со своего ареста он постоянно испытывал, как писала его дочь, чувство страха и вины неизвестно за что. На фронте это ушло бесследно. Снова хотелось писать.

Красота

Эти гордые лбы винчианских мадонн

Я встречал не однажды у русских крестьянок,

У рязанских молодок, согбенных трудом,

На току молотящих снопы спозаранок.

 

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей

И несут в рукаве полушубка отцова,

Я видал эти синие звезды очей,

Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

 

С большака перешли на отрезок холста

Бурлаков этих репинских ноги босые...

Я теперь понимаю, что вся красота —

Только луч того солнца, чье имя — Россия!

 

Он писал о людях, которых встречал на передовой, так не похожих на тех, с кем он общался в Москве, восхищаясь их храбростью, цельностью их натуры.

После увольнения из армии радость победы была омрачена вновь вернувшимися проблемами. Снова вернулось тягостное ощущение ненужности его творчества, глухой стены, в которую он утыкался снова и снова. Не нужны были творцы и мыслители, требовались покорные исполнители. Один из близких друзей, ставший на Украине важным лицом, предложил Кедрину стать осведомителем, и был выброшен с крыльца. Бывший друг пообещал, что Кедрин еще пожалеет об этом.

Много видевший, много знавший,

Знавший ненависть и любовь,

Всё имевший, всё потерявший

И опять всё нашедший вновь.

Вкус узнавший всего земного

И до жизни жадный опять,

Обладающий всем и снова

Всё стремящийся потерять.

 

Жить ему оставалось еще сто дней.

Ему было всего 38 лет – и много творческих планов. Он мечтал написать об Андрее Рублёве, М. В. Ломоносове, М. И. Кутузове и о Великой Отечественной войне.

В августе 1945 года Кедрин вместе с группой писателей уехал в командировку в Кишинёв, который напомнил ему юность, Украину, захотелось переехать туда с семьей. Он вез с собой кувшин меда и случайно разбил его. Соседка по купе, молдаванка, сказала, что теперь случиться что-то плохое, есть такая примета, если разбил сладкое – придет горькое. Последним стихотворением, написанным Дмитрием Кедриным стало

Приглашение на дачу

...Итак, приезжайте к нам завтра, не позже!

У нас васильки собирай хоть охапкой.

Сегодня прошел замечательный дождик –

Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой.

 

Он брызнул из маленькой-маленькой тучки

И шёл специально для дачного леса,

Раскатистый гром – его верный попутчик –

Над ним хохотал, как подпивший повеса.

 

На Пушкино в девять идёт электричка.

Послушайте, вы отказаться не вправе:

Кукушка снесла в нашей роще яичко,

Чтоб вас с наступающим счастьем поздравить!

 

Не будьте ленивы, не будьте упрямы.

Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте.

В кокетливых шляпах, как модные дамы,

В лесу мухоморы стоят на пуанте.

 

Вам будет на сцене лесного театра

Вся наша программа показана разом:

Чудесный денёк приготовлен на завтра,

И гром обеспечен, и дождик заказан!

 

Кто и за что убил Дмитрия Кедрина, так и осталось неизвестным. Кому был так опасен поэт, все оружие которого – строчки стихотворений? Кто так ненавидел его? Видимо, это так и останется тайной.

Бог

Скоро-скоро, в жёлтый час заката,

Лишь погаснет неба бирюза,

Я закрою жадные когда-то,

А теперь – усталые глаза.

И когда я стану перед богом,

Я скажу без трепета ему:

«Знаешь, боже, зла я делал много,

А добра, должно быть, никому.

Но смешно попасть мне к чёрту в руки,

Чтобы он сварил меня в котле:

Нет в аду такой кромешной муки,

Что б не знал я горше – на земле!»

 

К поэту пришла посмертная слава. Уже в 1947 году вышел его сборник «Избранное».

Помог с его выходом Константин Симонов. Потом стихи стали выходить регулярно. Семья получила жилье в Москве. Литературные вечера памяти, литературные объединения имени Дмитрия Кедрина – все это пришло, когда поэт порадоваться этому уже не мог. В 60-70-е годы популярность Кедрина была не меньше, чем у знаменитой поэтической четверки: Р. Рождественского, Е. Евтушенко, Б. Ахмадулиной и А.Вознесенского. Но, говоря строками самого Д.Кедрина: «Ах, медлительные люди! Вы немного опоздали…»

Поэт всегда современен. Думал ли Д. Кедрин, когда писал стихи о своем любимом Днепропетровске - Екатеринославе, как современно они прозвучат сегодня? Как будто о сегодняшней Украине, вновь оккупированной врагом, написаны эти стихи.

Днепропетровск

На двор выходит

Школьница в матроске,

Гудят над садом

Первые шмели.

Проходит май...

У нас в Днепропетровске

Уже, должно быть,

Вишни зацвели.

 

Да, зацвели.

Но не как прошлым летом,

Не белизной,

Ласкающею глаз:

Его сады

Кроваво-красным цветом

Нерадостно

Цветут на этот раз!

 

И негде

Соловьям перекликаться:

У исполкома

Парк

Сожжён дотла,

И на ветвях,

Раскидистых акаций

Повешенных

Качаются тела.

 

Как страшно знать,

Что на родных бульварах,

Где заблудилась

Молодость моя,

Пугают женщин,

От печали старых,

Остроты

Пьяного офицерья...

 

Друзья мои!

Я не могу забыть их.

Я не прощу

Их гибель палачам:

Мне десять тысяч

Земляков убитых

Спать не дают

И снятся по ночам!

 

Я думаю:

Где их враги убили?

В Шевченковском,

На берегу Днепра?

У стен еврейского кладбища

Или

Вблизи казарм,

Где сам я жил вчера?

 

Днепропетровск!

Ужель в твоих кварталах,

Коль не сейчас,

Так в будущем году,

Из множества

Друзей моих бывалых

Я никого,

Вернувшись,

Не найду?

 

Не может быть!

Всему есть в жизни мера!

Недаром же

С пожарной каланчи

На головы

Немецких офицеров

По вечерам

Слетают кирпичи.

 

Мои друзья, –

Как их враги ни мучай, –

Ведут борьбу,

И твердо знаю я:

Те,

Кто не носит

Свастики колючей,

В Днепропетровске

Все

Мои друзья!

 

Днепропетровску

Здравствуй, город чугуна и стали,

Выдержавший бой с лихим врагом!

Варвары тебя не растоптали

Кованым немецким сапогом.

 

Молчаливый, опустевший, тёмный,

Ты, как воин, а не как слуга,

Погасив пылающие домны,

Встретил ненавистного врага!

 

Жаждавший днепропетровской стали,

Немец получил её в ночи

Только пулями, что залетали

В дом, где пировали палачи!

 

Вдоль твоих проспектов и бульваров

Враг поставил виселицы в ряд.

Но сердца суровых сталеваров

Крепче стали, что они варят!

 

И в октябрьский день, уже нежаркий,

В своего освобожденья час,

Шумом лип Шевченковского парка

Воскрешённый город встретил нас!

 

Радость стариков и смех подростков,

Всё, чем ты, победа, дорога, –

Нам залог, что сталь Днепропетровска

Скоро полетит в лицо врага!

 

Список использованной литературы:

Аннинский, Л .А. Красный век : эпоха и ее поэты : [в 2 кн.] / Лев Аннинский. – Москва : ПРОЗАиК, 2009.

Кедрин, Д.Б. Избранная лирика : [стихотворения и поэмы] / Дмитрий Кедрин ; [предисловие Е. Евтушенко ; составитель и примечания С. Лурье ; рисунки В. Бабанова]. – Москва : Детская литература, 1979. – 158 с. : ил., портр. ; 17 см. – (Поэтическая библиотечка школьника).

Кедрин, Д.Б. Чистый пламень : кн. стихов / Дмитрий Кедрин ; [худож. Н. Бисти]. – Москва : Современник, 1986. – 332 с. : ил. – (Библиотека поэзии "Россия")

Кедрина, С. Д.Жить вопреки всему : Тайна рождения и тайна смерти поэта Д. Кедрина / Светлана Кедрина. - М. : ЯникО, 1996. – 226,[2] с., [2] л. ил.

 Краснухин, Г. Г.Дмитрий Кедрин / Г. Г. Краснухин. – Москва : Советская Россия, 1976. – 96 с. – (Писатели Советской России).

Смирнов А. Дмитрий Кедрин: Все ребята в меня. Все – рыжие! // Родина. – 2020. – №9. – С.19-23.

Шаповалова, Е. Я. Поэт Дмитрий Кедрин (1907-1945) : литературная композиция / Е. Я. Шаповалова // Литература в школе. – 2007. – N 1. – С. 46-48.

 

Элеонора Дьяконова, Центральная библиотека им.А.С.Пушкина