Арсений Тарковский – сталкер русской поэзии - Блог «ВО!круг книг» библиотеки им. А.С. Пушкина и библиотек Челябинска

среда, 28 октября 2020 г.

Арсений Тарковский – сталкер русской поэзии

Виртуальное заседание в клубе «Поэтическая среда»

Мы живем в очень странное время. Время – невремя. Как будто настоящее время течет где-то мимо, а мы барахтаемся в серой вязкой субстанции, в которой все окружающее нас изменяет свою истинную сущность, искажается до неузнаваемости.

22 октября, в день 150-летия И.А.Бунина, переключаю телевизионные каналы и ищу передачи о Бунине. Увы! Центральные каналы, упомянув о событии в новостях, все остальное время посвятили, как обычно, адюльтерам и мезальянсам российских «медийных лиц», выяснению родословной (от кого родила, кого родила, а это точно я родила?) маргинальных личностей, перед самой передачей выведенных из долголетнего запоя, украинской клоунаде, кровавым разборкам восточных кланов, сериалам (от слова «серость») и т.д., и т.п.

Ау, Иван Алексеевич, где же Вы в день юбилея, где Ваши дивные стихи, Ваши упоительные «Темные аллеи»? А нет их. Да и что Вам делать среди этих уродов, которых все больше и больше, а людей все меньше и меньше, вот уже сжались совсем в небольшую группку на канале «Культура». Прекрасная авторская программа Н. Ивановой и какой-то не очень бунинский фильм «Солнечный удар». Все.

Если даже о Бунине, даже в день 150-летнего юбилея ТАК, что уж говорить о поэтах, кто не был так прославлен, но без чьих стихов картина русской поэзии поблекла бы, потеряла тысячи оттенков, тонких штрихов и бликов и утратила бы глубину.

Поэты

Мы звезды меняем на птичьи кларнеты

И флейты, пока еще живы поэты,

И флейты – на синие щетки цветов,

Трещотки стрекоз и кнуты пастухов.

Как странно подумать, что мы променяли

На рифмы, в которых так много печали,

На голос, в котором и присвист и жесть,

Свою корневую, подземную честь.

А вы нас любили, а вы нас хвалили,

Так что ж вы лежите могила к могиле

И молча плывете, в ладьях накренясь,

Косарь и псалтырщик, и плотничий князь?

Арсений Тарковский, один из удивительных российских поэтов-мыслителей, который вполне достойно может занимать место рядом с Иваном Алексеевичем. Его называли последним поэтом Серебряного века. Он был знаком с Блоком, Мандельштамом, любил Соллогуба и Случевского, дружил с Анной Ахматовой, стал последней на этой земле любовью Марины Цветаевой. Говорили, что он из тех, кто «опоздал родиться», потому что начинал писать, когда от Серебряного века остались одни осколки, и на смену ему шел соцреализм, в рамки которого Тарковский никак не вписывался. Но «времена не выбирают» – это не про Тарковского: «Я век себе по росту подбирал». Его век был в его стихах: «Я вызову любое из столетий, Войду в него и дом построю в нем», «Мне моего бессмертия довольно, Чтоб кровь моя из века в век текла». Поэт не своего времени, соединяет в собственной, им созданной, поэтической эпохе разные века и культуры: и античность Эллады, и модернизм XX века, и золотое пушкинское время, и «свой» Серебряный век, соединяет и растворяется в них.

Я человек, я посредине мира,

За мною мириады инфузорий,

Передо мною мириады звёзд.

Я между ними лёг во весь свой рост –

Два берега связующее море,

Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времён грядущих я Иеремия.

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И – боже мой! – какой-то мотылёк,

Как девочка, смеётся надо мною,

Как золотого шёлка лоскуток.

Он ощущает себя мостом между эпохами, между прошлым и будущим, «мостом через бездну, как сказала о нем искусствовед Паола Волкова, цитируя это стихотворение. Такое подвластно только гению. Его при жизни называли гениальным поэтом, а он на это отвечал: «Гений – это Пушкин». В досоцреализмовые времена он, несомненно, создал бы свою поэтическую школу. Но ему была уготована миссия сталкера, который ведет своих современников в мир великой русской поэзии и поэтов уходящих и уже ушедших поколений. Эпохи в его сознании открыты друг другу и взаимопроникаемы. Беседовать, например, с Данте или Жуковским возле переделкинской дачи – для Тарковского совсем не фантастика. Почему бы и нет?

В. Филимонов, автор книги о Тарковском, может быть, самой лучшей из того, что о нем написано, удивительно тонко уловил суть Тарковского-поэта: «Человек уходящего лета, живущий трепетным предчувствием угроз зимы». Говорят, что биография поэта всегда в его стихах. В стихах Тарковского не биография, в его стихах – судьба. Судьба человека своего времени, но рожденного и воспитанного временем прошедшим.

Начало этой судьбы было счастливым. Родился Арсений Тарковский в украинском Елисаветгдаде, в интеллигентной творческой семье, где все любили литературу, музыку, театр, все что-то сочиняли, писали друг другу записки в стихах. Считалось, что род Тарковских происходит из польской шляхты. По другим семейным преданиям выходило, что Тарковские – выходцы из Тарковского шамхальства, древнего государства на территории Дагестана. Все, кто был знаком с Арсением Александровичем, отмечали его удивительную красоту. Он был неотразим даже в старости, несмотря на седину, протез и трость. Его величавая стройная фигура, его отстраненность и некоторая надменность, неспешные, полные достоинства жесты указывают на то, что в его жилах вполне могла течь кровь гордых владык Кавказа. Рассказывали, что однажды, когда Тарковский приехал в Дагестан работать над переводами, старики поднесли ему на белом руне серебряную саблю, принадлежавшую его деду. Отец Тарковского, журналист и полиглот, знающий семь языков, переводил Данте и Гюго. По праздникам у Тарковских разыгрывались пьесы и сказки, сочиненные братьями Арсением и Валерием Тарковскими. Александр Карлович водил своих сыновей на поэтические вечера приезжих знаменитостей – Северянина, Бальмонта, Сологуба. Асику было шесть лет, когда он получил в подарок томик стихов Лермонтова. Поэтому не удивительно, что на вопрос, когда он начал писать стихи, Арсений Александрович отвечал: «С горшка…» «Первое стихотворенье Сочинял я как в бреду: «Из картошки в воскресенье Мама испекла печенье!» Так познал я вдохновенье В девятнадцатом году». В незабываемом украинском детстве истоки удивительного поэтического дара Тарковского, и сохранившийся до последних дней детский ясный взгляд на мир. Там в семье царила любовь, там были счастливая поддержка близких и гармония времени, пространства и природы.

Еще в ушах стоит и звон, и гром,

У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была

Неспешная и мелкая река,

Вся в камыше и ряске. Я и Валя

Сидим верхом на пушках у ворот

В Казенный сад, где двухсотлетний дуб,

Мороженщики, будка с лимонадом

И в синей раковине музыканты.

Июнь сияет над Казенным садом.

Труба бубнит, бьют в барабан, и флейта

Свистит, но слышно, как из-под подушки –

В полбарабана, в полтрубы, в полфлейты

И в четверть сна, в одну восьмую жизни.

Мы оба (в летних шляпах на резинке,

В сандалиях, в матросках с якорями)

Еще не знаем, кто из нас в живых

Останется, кого из нас убьют.

О судьбах наших нет еще и речи,

Нас дома ждет парное молоко,

И бабочки садятся нам на плечи,

И ласточки летают высоко.

Эта счастливая жизнь оборвалась революцией. Гражданская война, белые, красные, зеленые, поминутная смена власти, тяжелые личные потери. Он видел, как солдаты избивают его отца и брата. Семья лишилась дома. В пятнадцать лет его брат погиб, сражаясь на стороне красных против банды атамана Григорьева. Самого Арсения арестовывали дважды. И если первый раз атаманша Маруська Никифорова отпустила мальчишку, то второй раз все было гораздо серьезнее. В 1921 году вместе со своими одноклассниками из Единой трудовой школы Арсений Тарковский написал антиленинский акростих. Произведение опубликовали в одной из елисаветградских газет. Вскоре всех авторов стихотворения арестовали. По дороге в Николаев, куда его везли на расстрел, Тарковский сумел выбраться из вагона и сбежал. Почти год он скитался по азовским степям, боясь вернуться в родной город, узнал, что такое настоящий голод.

У, как я голодал мальчишкой!

Тетрадь стихов таскал под мышкой,

Баранку на два дня делил:

Положишь на зубок ошибкой…

Я стал жильём певучих сил.

В 1923 году он оказался в Москве. Пытался писать стихи, продавать книги, но без большого успеха. Зачисление в 1925 году на первый курс Высших государственных литературных курсов Московского управления профтехобразования, бывшего Брюсовского литературно-художественного института, стало для него тем событием, которое определило всю его судьбу.

ПОЭТ НАЧАЛА ВЕКА

Твой каждый стих – как чаша яда,

Как жизнь, спаленная грехом,

И я дышу, хоть и не надо,

Нельзя дышать твоим стихом.

Ты – бедный мальчик сумасшедший,

С каких-то белых похорон

На пиршество друзей приведший

Колоколов прощальный звон.

Прости меня, я как в тумане

Приникну к твоему плащу

И в черной выношенной ткани

Такую стужу отыщу,

Такой возврат невыносимый

Смертельной юности моей,

Что гул погибельной Цусимы

Твоих созвучий не страшней.

Тогда я простираю руки

И путь держу на твой магнит.

А на земле в последней муке

Внизу – душа моя скорбит…

Тогда же он женился на своей однокурснице Марусе Вишняковой. Этому браку противились обе матери молодых людей, считая его преждевременным. Для Марии этот союз был жертвенным и счастья не принес, спустя девять лет они расстались, несмотря на то, что у них было уже двое детей – Андрей и Марина.

То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день.

И только радуги в тумане
Вокруг неярких фонарей
Поведали тебе заране
О близости любви моей,

О том, что лето миновало,
Что жизнь тревожна и светла,
И как ты ни жила, но мало,
Так мало на земле жила.

Как слёзы, капли дождевые
Светились на лице твоём,
А я ещё не знал, какие
Безумства мы переживём.

Я голос твой далёкий слышу,
Друг другу нам нельзя помочь,
И дождь всю ночь стучит о крышу,
Как и тогда стучал всю ночь.

Может быть, потому что Мария Ивановна не желала быть «приживалкой чужого дарования», как сама она записала в дневнике. У Тарковского есть стихи, посвященные любимой женщине. В некоторых из них упоминается имя «Мария»:

Что мне пропитанный полынью ветер.

Что мне песок, впитавший за день

солнце.

Что в зеркале поющем голубая,

Двойная отраженная звезда.

Нет имени блаженнее: Мария,—

Оно поет в волнах Архипелага,

Оно звенит, как парус напряженный

Семи рожденных небом островов.

Ты сном была и музыкою стала,

Стань именем и будь воспоминаньем

И смуглою девической ладонью

Коснись моих полуоткрытых глаз,

Чтоб я увидел золотое небо,

Чтобы в расширенных зрачках любимой,

Как в зеркалах, возникло отраженье

Двойной звезды, ведущей корабли.

Но посвящены они не Марии Ивановне. Первой любовью и музой Тарковского была Мария Фальц. Всё, что Арсений Тарковский писал о любви в течение всей жизни – отголосок этой его первой любви Она была старше на девять лет, вдова погибшего белого офицера, умна, красива, прекрасная музыкантша, хорошо знающая и любящая поэзию. Чем привлек ее совсем еще мальчишка Арсений Тарковский? Пути любви неисповедимы, но эта была обречена. Все было против них: и разница в возрасте, и тяжелая болезнь Марии. В последний раз они виделись в 1928 году, когда поэт приезжал к матери. Тогда и случилось их окончательное расставание. В 1932-ом Фальц умерла от туберкулеза. Не сохранилось ее портретов, но остались более двадцати посвященных ей стихов, и среди них самое известное стихотворение Тарковского:

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: "Будь благословенна!"

– Я говорил и знал, что дерзновенно

Мое благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И – боже правый! – ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово ты раскрыло

Свой новый смысл и означало царь.

На свете все преобразилось, даже

Простые вещи – таз, кувшин, – когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами…

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

А между тем, стихи Тарковского не печатали. Под псевдонимом «Тарас Подкова» Тарковский трудился в газете «Гудок», зарабатывая на жизнь стихотворными фельетонами. В 1931 году он устроился писать сценарии для постановок на Всесоюзное радио. Он очень добросовестно относился к этой работе, получив заказ на пьесу о мастерах-стеклодувах, ездил на Борский стекольный завод, общался с его сотрудниками. Но из-за этой пьесы его уволили со Всесоюзного радио, обвинив в «мистицизме» и запретив пьесу: среди героев произведения был персонаж «Голос Ломоносова».

Я жизнь люблю и умереть боюсь.
Взглянули бы, как я под током бьюсь
И гнусь, как язь в руках у рыболова,
Когда я перевоплощаюсь в слово.

Но я не рыба и не рыболов.
И я из обитателей углов,
Похожий на Раскольникова с виду.
Как скрипку я держу свою обиду.

Терзай меня — не изменюсь в лице.
Жизнь хороша, особенно в конце,
Хоть под дождем и без гроша в кармане,
Хоть в Судный день — с иголкою в гортани.

А! Этот сон! Малютка-жизнь, дыши,
Возьми мои последние гроши,
Не отпускай меня вниз головою
В пространство мировое, шаровое!

И тогда Георгий Шенгели, знавший его по литературным курсам, предложил поэту заняться переводами для Отдела литературы народов СССР Гослита. Много лет эта работа будет единственным источником дохода Арсения Тарковского. Переводы он не любил, но профессионализм не позволял ему работать вполсилы. Он создавал настоящие шедевры, благодаря присущему ему тонкому поэтическому вкусу и точности языка. Собственные стихотворения Тарковского в эти годы почти не публиковали. Он переводил арабских, армянских, грузинских, азербайджанских, польских, туркменских поэтов.

Из-за большого количества переводов поэт стал меньше писать свои стихи. Позднее он писал в стихотворении «Переводчик»:

Для чего я лучшие годы

Продал за чужие слова?

Ах, восточные переводы,

Как болит от вас голова.

Как-то на вопрос «Могут ли стихи влиять на судьбу поэта?» Тарковский ответил: «Как ни странно, могут. Чуткость поэта опережает его сознание. Поэзия порой не только предвосхищает судьбу, но и воздействует на нее».

Власть от века есть у слова,

и уж если ты поэт,

и когда пути другого

у тебя на свете нет,

Не описывай заранее

ни сражений, ни любви,

опасайся предсказаний

Смерти лучше не зови!

Когда началась Великая Отечественная война, Арсения Тарковского эвакуировали в Чистополь. Он написал более десяти прошений отправить его на фронт: «Я не вынес эвакуационного удушья». Наконец, в декабре 1941 года добровольцем Тарковский уходит на фронт. Он работал военным корреспондентом в армейской газете и часто бывал на передовой под обстрелами, участвовал в боевых действиях. Был награждён орденом Красной Звезды. В декабре 1943 года в Витебской области Тарковский был ранен разрывной пулей в ногу. У него развилась газовая гангрена. Пять неудачных операций не помогли. Спасла Тарковского его вторая жена, Антонина Александровна Бохонова. Вот она-то как раз, в отличие от Марии Ивановны, мечтала быть другом и помощницей одаренного человека. Задействовав все связи, она перевезла Тарковского в Москву, где, ампутировав ногу в госпитале Вишневского, Тарковскому спасли жизнь. У Тарковского практически нет стихов, которые рассказывают о войне с кровавыми подробностями.

Немецкий автоматчик подстрелит на дороге,

Осколком ли фугаски перешибут мне ноги,

В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка,

Но все равно мне будет на этом фронте крышка.

И буду я разутый, без имени и славы

Замерзшими глазами смотреть на снег кровавый.

В январе 1944 года гвардии капитан Тарковский был комиссован. Он очень тяжело переживал свою инвалидность, так изменившую его образ жизни. Спасти могла только работа, и Тарковский начал составлять свой первый сборник стихов. Он надеялся, что фронтовику и инвалиду войны издательство не откажет в публикации. Сборник был принят к печати. Но в августе 1946 года после известного постановления ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград», набор книги Тарковского уничтожили, и ему опять остались ненавистные переводы.

1947 год был трудным для Тарковского. Он тяжело переживал расставание со второй женой, спасшей ему жизнь. Его мучили разрывы и с первой женой, и со второй, и то, что он не видится с детьми. Но такой уж он был – человек, целиком погружающийся в страсть. А когда чувство перегорало, он погружался в новую страсть, расставаясь с прежней. Но все время чувствуя свою вину и не умея ее исправить.

Запомнится таянье снега

Этой горькой и ранней весной,

Пьяный ветер, хлеставший с разбега

По лицу ледяною крупой,

Беспокойная близость природы,

Разорвавшей свой белый покров,

И косматые шумные воды

Под железом угрюмых мостов.

Что вы значили, что предвещали,

Фонари под холодным дождем,

И на город какие печали

Вы наслали в безумье своем,

И какою тревогою ранен,

И обидой какой уязвлен

Из-за ваших огней горожанин,

И о чем сокрушается он?

А быть может, он вместе со мною

Исполняется той же тоски

И следит за свинцовой волною,

Под мостом обходящей быки?

И его, как меня, обманули

Вам подвластные тайные сны,

Чтобы легче нам было в июле

Отказаться от черной весны.

Его преследовали мысли о самоубийстве, и он уезжает в Среднюю Азию, переводить и писать свое. Арсений Александрович возил с собой переносной телескоп. Видимо, глядя ночами на звёзды, изучая звёздную карту, сверяя её со звёздным каталогом, он отрешался от всех своих невзгод, которые в масштабах Вселенной просто исчезали. Он очень хорошо знал астрономию, любил ее.

Могучая архитектура ночи!

Рабочий ангел купол повернул,

Вращающийся на древесных кронах,

И обозначились между стволами

Проемы черные, как в старой церкви,

Забытой богом и людьми.

Но там

Взошли мои алмазные Плеяды.,.

Ниже и левей

В горячем персиковом блеске встали,

Как жертва у престола, золотые

Рога Тельца

и глаз его горящий

Среди Гиад,

как Ветхого завета

Еще одна скрижаль.

Проходит время,

Но — что мне время?

Я терпелив,

я подождать могу,

Пока взойдет за жертвенным Тельцом

Немыслимое чудо Ориона,

Как бабочка безумная, с купелью

В своих скрипучих проволочных лапках,

Где были крещены Земля и Солнце…

В стихотворении «Звездный каталог» поэт беседует со звездой…по телефону. Номер звездного телефона А-13-40-25 совпадает с номером звезды по каталогу.

До сих пор мне было невдомек —

Для чего мне звездный каталог?

В каталоге десять миллионов

Номеров небесных телефонов,

Десять миллионов номеров

Телефонов марев и миров,

Полный свод свеченья и мерцанья,

Список абонентов мирозданья.

Я-то знаю, как зовут звезду,

Я и телефон ее найду,

Пережду я очередь земную,

Поверну я азбуку стальную:

— А-13-40-25.

Я не знаю, где тебя искать.

Запоет мембрана телефона:

— Отвечает альфа Ориона.

Я в дороге, я теперь звезда,

Я тебя забыла навсегда.

Я звезда — денницына сестрица,

Я тебе не захочу присниться,

До тебя мне дела больше нет.

Позвони мне через триста лет.

И он по-прежнему был востребован, как переводчик. В 1949 году к 70-летию Сталина ему поручили перевод юношеских стихов «отца народов» с грузинского на русский. Тарковский был в сложном положении: «Я погиб! Если переведу хуже подлинника, меня сгноят в застенках, если лучше – побьют за искажение оригинала». Сейчас мы можем прочитать сталинские стихи в этих переводах, стоивших Тарковскому столько сил. Сталин был доволен, но решил, что публикация лирических стихов может исказить образ вождя. Тарковский с невероятным облегчением и совершенно искренне сказал: «Передайте товарищу Сталину, что я ему глубоко благодарен!» Гонорар за эту работу был самым большим в его жизни.

И страшно умереть, и жаль оставить

Всю шушеру пленительную эту,

Всю чепуху, столь милую поэту,

Которую не удалось прославить.

Я так любил домой прийти к рассвету,

И в полчаса все вещи переставить,

Еще любил я белый подоконник,

Цветок и воду, и стакан граненый,

И небосвод голубизны зеленой,

И то, что я — поэт и беззаконник.

А если был июнь и день рожденья

Боготворил я праздник суетливый,

Стихи друзей и женщин поздравленья,

Хрустальный смех и звон стекла счастливый,

И завиток волос неповторимый,

И этот поцелуй неотвратимый.

Расставлено все в доме по-другому,

Июнь пришел, я не томлюсь по дому,

В котором жизнь меня терпенью учит,

И кровь моя мутится в день рожденья,

И тайная меня тревога мучит,—

Что сделал я с высокою судьбою,

О боже мой, что сделал я с собою!

Он писал так, как не писал никто. Читая его стихи, как будто пьешь родниковую воду и не можешь напиться. Или перебираешь драгоценные камушки: синие, зеленые, лиловые. Почему-то именно эти цвета возникают перед глазами при чтении его строк.

Искать поэзию не надо

Ни у других, ни в словарях,

Она сама придёт из сада

С цветами влажными в руках.

Туманные определения, тонкие ассоциации, предчувствия. И постоянный образ – бабочка. Бабочка порхает из стихотворения в стихотворение, как символ души, символ хрупкости и мимолетности жизни.

Бабочка в госпитальном саду.

Из тени в свет перелетая,

Она сама и тень и свет,

Где родилась она такая,

Почти лишённая примет?

Она летает, приседая,

Она, должно быть, из Китая,

Здесь на неё похожих нет,

Она из тех забытых лет,

Где капля малая лазори

Как море синее во взоре.

Она клянётся: навсегда! –

Не держит слова никогда,

Она едва до двух считает,

Не понимает ничего,

Из целой азбуки читает

Две гласных буквы – А и О.

А имя бабочки – рисунок,

Нельзя произнести его,

И для чего ей быть в покое?

Она как зеркальце простое.

Пожалуйста, не улетай,

О госпожа моя, в Китай!

Не надо, не ищи Китая,

Из тени в свет перелетая.

Душа, зачем тебе Китай?

О госпожа моя цветная,

Пожалуйста, не улетай!

Или с тонкой ироничной улыбкой:

Бабочки хохочут, как безумные,

Вьются хороводы милых дур

По лазурному нагромождению

Стереометрических фигур:

Учит их всей этой математике

Голенький и розовый амур.

Хореографическим училищем,

Карнавальным молодым вином

Отдает июньская сумятица

Бабочек, играющих с огнем,

Перебрасывающихся бисером

Со своим крылатым вожаком.

И уносит их ватагу школьную,

Хрупкую, бездушную, безвольную,

Ветер, в жизнь входящий напролом.

Еще один постоянный образ – зеркало. Не зря один из лучших фильмов его сына, режиссера Андрея Тарковского, так и называется – «Зеркало». Они, отец и сын, творчески подпитывали друг друга.

Вся поэтика фильмов Андрея – от отца, музыка, которая в них звучит, из отцовской фонотеки, образный ряд – стекло, вода, бабочка – из стихов Арсения Александровича. А стихи Арсения Александровича весьма кинематографичны: цвета, образы, эмоции в них сменяют друг друга, как кадры кинофильма.

Есть в птичьем горлышке вода,

В стрекозьем крылышке – слюда – это крупный план.

Или стихотворение «Град на первой Мещанской» – как будто смотришь эпизод и одновременно читаешь раскадровку:

Бьют часы на башне,

Подымается ветер,

Прохожие — в парадные,

Хлопают двери,

По тротуару бегут босоножки,

Дождь за ними гонится,

Бьется сердце,

Мешает платье,

И розы намокли.

Град расшибается вдребезги

над самой липой... Все же

Понемногу отворяются окна,

В серебряной чешуе мостовые,

Дети грызут ледяные орехи.

Первый поэтический сборник А. Тарковского «Перед снегом» вышел, когда поэту было уже 55 лет. Прямо по цветаевскому предсказанию: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед». Черед настал, благодаря упорству и настойчивости его третьей жены, Татьяны Озерской. Это был странный брак двух абсолютно непохожих людей. Его интеллигентская мягкость, благородство, аристократизм и ее грубоватая напористость, громогласность и сильная воля были просто противопоказаны друг другу. Но при этом, как заклинание, Татьяна бесконечно повторяла: «Арсюша, ты гений!» А он так нуждался в поддержке. Но, видимо, иногда уставал от этого напора, иначе чем объяснить саркастическое двустишие Тарковского: «Я единственный в нашей семье, кто женат на гремучей змее». Но ей же посвящено:

Вечерний, сизокрылый,

Благословенный свет!

Я словно из могилы

Смотрю тебе вослед.

Благодарю за каждый

Глоток воды живой,

В часы последней жажды

Подаренный тобой.

За каждое движенье

Твоих прохладных рук,

За то, что утешенья

Не нахожу вокруг.

За то, что ты надежды

Уводишь, уходя,

И ткань твоей одежды

Из ветра и дождя.

Первый сборник разлетелся моментально, потом вышел сборник «Земле — земное», великолепно изданный «Вестник», сделавший Тарковского не просто популярным, а культовым поэтом для поколения 60-х, 70-х, 80-х годов, потом сборники выходили регулярно — вплоть до собрания сочинений в трех томах 1991 г. Открытие читателями поэта Тарковского дало и ему новые возможности. Его регулярно приглашали с выступлениями на модные в те годы вечера поэзии. Он вел поэтическую студию при Московском отделении Союза писателей, в составе писательской делегации ездил во Францию и в Англию. Пошли и награды: Государственная премия Туркменской ССР, орден Дружбы народов.

Не для того ли мне поздняя зрелость,

Чтобы, за сердце схватившись, оплакать

Каждого слова сентябрьскую спелость,

Яблока тяжесть, шиповника мякоть,

Над лесосекой тянувшийся порох,

Сухость брусничной поляны, и ради

Правды — вернуться к стихам, от которых

Только помарки остались в тетради.

Все, что собрали, сложили в корзины, –

И на мосту прогремела телега.

Дай мне еще наклониться с вершины,

Дай удержаться до первого снега.

Его лирика – цельная, искренняя, почти исповедальная, иногда читаешь, и страшно – как обнажена эта душа. Как и он сам, внешне суровый, скрытный и такой по-детски ранимый, такой внутренне одинокий, несмотря на всех любящих его и любимых им людей: сына и дочь, женщин, учеников, почитателей.

Предчувствиям не верю и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет.

Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

Читать Тарковского – истинное удовольствие. Изысканность формы, необычайной красоты и точности метафоры, поразительная глубина мысли, а рядом добрый юмор, тонкая ирония, скрытый смех.

Луна и коты

Прорвав насквозь лимонно-серый

Опасный конус высоты,

На лунных крышах, как химеры,

Вопят гундосые коты.

Из желобов ночное эхо

Выталкивает на асфальт

Их мефистофельского смеха

Коленчатый и хриплый альт.

И в это дикое искусство

Влагает житель городской

Свои предчувствия и чувства

С оттенком зависти мужской.

Он верит, что в природе ночи

И тьмы лоскут, и сна глоток,

Что ночь — его чернорабочий,

А сам глядит на лунный рог,

Где сходятся, как в средоточье,

Котов египетские очи,

И пьет бессонницы глоток.

Он не поддавался искушениям времени, и став признанным поэтом, остался самим собой, ничем не запятнав свое имя. Став знаменитым и востребованным, Арсений Александрович остался все тем же доступным и доброжелательным собеседником. Молодые поэты, любители его поэзии, литературные чиновники, студенты Литинститута, студийцы – Тарковский находил время для всех. Он любил эти дружеские литературные посиделки, любил встречаться с молодежью, его радовала востребованность, пришедшая так поздно. Правда, очень интеллигентно, но решительно не подпускал к себе людей непорядочных, за кем было замечено что-то сомнительное. И по-прежнему был вежлив и галантен – целовал руки подавальщицам в столовой, если просил, например, переменить гарнир, или принести чистый прибор. И по-прежнему, любим женщинами.

Я завещаю вам шиповник,

Весь полный света, как фонарь,

Июньских бабочек письмовник,

Задворков праздничный словарь.

Едва калитку отворяли,

В его корзине сам собой,

Как струны в запертом рояле,

Гудел и звякал разнобой.

Там, по ступеням светотени,

Прямыми крыльями стуча,

Сновала радуга видений

И вдоль и поперек луча.

Был очевиден и понятен

Пространства замкнутого шар —

Сплетенье линий, лепет пятен,

Мельканье брачущихся пар.

Но все это наконец-то обретенное признание, и возможность писать свое, давно вымечтанное, рвущееся наружу, однажды рухнуло, неожиданно и непоправимо. Любимый сын, режиссер Андрей Тарковский, сначала не вернулся из заграничной поездки, и отец тяжело переживал эту разлуку. Но все это не имело никакого значения по сравнению с ранней его смертью от неизлечимой болезни. Отец и сын всегда чувствовали между собой кровную связь и были привязаны друг к другу, несмотря на случавшиеся иногда конфликты. Сколько потерь выпало на долю поэта! Уходили друзья, бывшие жены и возлюбленные, но смерть сына стала самым страшным ударом, от которого оправиться он так и не смог.

Ночью медленно время идёт,

Завершается год високосный.

Чуют жилами старые сосны

Вешних смол коченеющий лёд.

Хватит мне повседневных забот,

А другого мне счастья не надо.

Я-то знаю: и там, за оградой,

Чей-нибудь завершается год.

Знаю: новая роща встаёт

Там, где сосны кончаются наши.

Тяжелы черно-белые чаши,

Чуют жилами срок и черёд.

Он перестал писать, почти потерял зрение и слух. Последние годы Арсений Тарковский провел в Доме ветеранов кино. 27 мая 1989 года большой русский поэт Арсений Тарковский ушел из жизни. В ноябре 1989 года ему была посмертно присуждена Государственная премия за книгу «От юности до старости».