 |
| Партизанка. С.Г. Невельштейн |
Должно быть, неизвестно вам,
Сегодняшним ребятам,
Что означает слово ТРАМ,
Рожденное в тридцатом.
Следы эпох слова таят,
И это слово тоже.
ТРАМ — это значило Театр
Рабочей молодежи.
А в ТРАМе — слушайте, друзья,
Историю с начала —
Одна знакомая моя
Всегда старух играла.
И режиссер, кудлат и лих,
Подтрунивал над нею:
«Еще сыграешь молодых,
Старух играть труднее».
Артистка соглашалась с ним
Безропотно и грустно,
Сама накладывала грим
И горбилась искусно.
В ее года, в ее лета
Играть старух обидно.
Но вот опять идет спектакль,
И зрителям не видно,
Что смотрит мне в глаза она,
На сцене умирая.
...А завтра к нам пришла война,
Вторая мировая.
Я срочно уезжал тогда
Под гул артиллерийский
И лишь потом, через года,
Узнал судьбу артистки.
Она отправилась в войска
С концертною бригадой,
Когда уже была Москва
В «ежах» и баррикадах.
Не разобрать — где фронт, где тыл,
Огонь вокруг неистов,
И прямо к немцам угодил
Грузовичок артистов.
Что будет с русской красотой,
Решительной и нежной?
Судьба, не торопись, постой,
Приободри надеждой!
И реквизит и грим при ней
Остались в суматохе...
Ноябрьский сумрак все темней,
И вот в людском потоке
Старуха дряхлая бредет,
Ягой-каргою горбясь.
Лицо в бороздках, черный рот —
Мой ненаглядный образ.
Сентиментального врага
Задело это чудо.
«На что нам старая карга?
А ну, катись отсюда!»
И так вот, с гримом на лице,
В своей коронной роли,
Она пришла в районный центр,
А он уже в неволе.
Стоит растерянный народ
На площади у церкви,
А мимо бабушка идет
В ботинках не по мерке.
Глаза из-под седых бровей
Скрестились с горем лютым,
И очень захотелось ей
Дать силу этим людям.
Там, в центре мертвого села,
Она о вере в завтра
Стихотворение прочла
Из «Комсомольской правды».
Навстречу — гордость, и испуг,
И вздох, как гром обвала,
И чей-то звонкий выкрик вдруг:
«Товарищи, облава!»
Ее жандармам выдал гад,
Известный в том районе.
(Он стал сегодня, говорят,
Профессором в Бостоне.)
Суд скорый... Да какой там суд!
Со зла да с перетруху
Уже к березе волокут
Безумную старуху.
На шее — острая петля.
Рванулась из-под ног земля...
Теперь глаза мои сухи,
Я плакал лишь в театре.
Прости меня за те стихи
Из «Комсомольской правды».
За то, что я не мог спасти...
За то, что я живу, прости...
Пришла на следующий день,
Не помня об угрозе,
Толпа потерянных людей
К истерзанной березе.
Зачем смотреть на мертвецов?
Но люди смотрят в муке —
И видят юное лицо
И розовые руки.
Кто объяснить сумел бы им,
Что верх взяла природа,
Что начисто отмыла грим
Ночная непогода?..
(И это чудо красоты,
Бессмертия начало,
Потом понтонные мосты
В тылу врага взрывало.)
...Воспоминаний голос тих.
И слышу в тишине я:
«Еще сыграешь молодых,
Старух играть труднее».
Е. Долматовский
Возмездие
Она лежала у моста. Хотели немцы
Ее унизить. Но была та нагота,
Как древней статуи простое совершенство,
Как целомудренной природы красота.
Ее прикрыли, понесли. И мостик шаткий
Как будто трепетал под ношей дорогой.
Бойцы остановились, молча сняли шапки,
И каждый понимал, что он теперь — другой:
На запад шел судья. Была зима, как милость,
Снега в огне и ненависти немота.
Судьба Германии в тот мутный день решилась
Над мертвой девушкой у шаткого моста.
И. Эренбург
Комсомолка-партизанка
Песня белорусская
Любовались люди Анкой:
Нет девчоночки былой,
Стала Анна партизанкой,
Комсомолкой удалой.
Вот она — сидит на танке.
Вражий танк. Ее трофей.
Шлем, ружье на партизанке,
А румянец — до бровей.
— Ай да девка! — На приметку! —
Разговор про Анку был.
Анка вызывалась в разведку
И пошла во вражий тыл.
Не сплошать — одна забота.
Шла сторожко, как лиса,
Через топкие болота,
Через темные леса.
Край родной! Он весь ей ведом.
Тонок слух. Глаза горят.
Через день за Анкой следом
Партизанский шел отряд,
Подошел к фашистам с тыла,
Захватил врага врасплох.
У фашиста кровь застыла.
Был конец их очень плох.
— Анка, глянь, летит к танкетке!
— Бьет по танку! — Уй-ю-ю!
— Удала была в разведке,
Удалей того — в бою! —
Жестока была расплата
Славной девушки-бойца
За расстрелянного брата,
За сожженного отца,
За народ, за трудовую,
Разоренную семью,
За страну свою родную,
Белоруссию свою!
Д. Бедный
Сестрица Алёнушка
На жаркое дело ушёл отряд,
Назад не вернётся до солнышка.
А ночь темна,
А раны болят,
Сестрица моя, Алёнушка!
Фашисты придут —
Вздохнуть не дадут,
Всю вытряхнут душу — до донышка.
Закрой же дверь,
Останься тут,
Сестрица моя, Алёнушка!
Ты слышишь, как плачет филин навзрыд,
Глухая, лесная сторонушка…
Склоняясь к изголовью его, говорит
Сухими губами Алёнушка:
«Скрипит под ногой часового наст,
Застыл пулемёт у пенушка.
В обиду тебя никому не отдаст
Сестрица твоя — Алёнушка!»
С. Орлов
Партизанка
Убили партизанку на рассвете.
Две ночи длились пытки и допрос.
Прощаясь, трогал подмосковный ветер
На лбу девическую прядь волос.
Исколотую прусскими штыками,
В разрушенном селеньи, на краю,
Мы подняли солдатскими руками,
Россия, дочь любимую твою.
В снежинках всю ее мы положили
В избе просторной посреди села.
Еще о ней мы песен не сложили,
Но жизнь ее — вся песнею была.
С. Щипачев
Одно слово
Памяти героической комсомолки Ганны Козу6а,
замученной в плену немецкими фашистами
Ее допрашивал четвертый день подряд
Фашистский офицер, увешанный крестами.
Ей руки на спину выкручивал солдат,
Ее хлестала плеть, ее гноили в яме,
Но был упрямо сжат иссохший тонкий рот.
И только иногда страданья человечьи
Невольно выдавал руки слепой полет,
Глубокий тихий вздох да вздрогнувшие плечи.
Угрюмый офицер сказал, что больше нет
Терпенья у него, что это лишь начало
Таких жестоких мук, каких не видел свет...
Но желтая, как воск, она в ответ молчала.
Угрюмый офицер схватил ее ладонь,
Склонился, хохоча, в насмешливом поклоне,
И вдруг, сигару взяв, прижал ее огонь
К бессильной, но тугой девической ладони.
Он знал, что режет нож. Он знал, что пламя жжет.
Но был все так же сжат иссохший тонкий рот,
Выплевывая кровь, она в ответ молчала.
Она полумертва. Вокруг нее лежат
Железные тиски... щипцы... ножи... оковы...
Но как же он смешон, весь этот жалкий ад,
Бессильный вырвать стон, бессильный вырвать слово!
Она полумертва, но кажется стальной.
Проклятье! Жуткий страх готов рвануться криком...
И он застыл, как вор, растерянный, смешной,
Стоящий пред судьей суровым и великим.
Не в силах отвести дрожащий свет свечи
От глаз ее больших, прожегших тьму подвала,
Фашистский офицер присел на кирпичи
И, в бешенстве дрожа, проговорил устало:
— Все ясно до конца! И ты сейчас умрешь.
Я сам тебя убью. Но повторяю снова,
Что, прежде чем поднять вот этот острый нож,
Я требую: скажи одно хотя бы слово.
Сияньем осветив подвальный черный свод,
огромные глаза, как солнце заблистали,
И в первый раз открыв: иссохший тонкий рот,
Всей силою души она сказала:
— Сталин!
А. Безыменский
Марине
Пробираясь лесом в непогоду,
Ты в отряд пришла, мечтая об одном:
Стать бойцом, сражаться за свободу
До победы полной над врагом.
Мы тобой в тяжелый день гордились.
Ты отважная, как все у нас, была…
Раз в отряд друзья не возвратились,
Ты друзьям на выручку пошла.
Где же ты, подруга боевая?
Мы искали, ждали, а тебя всё нет.
Сердце плачет, к мести призывая,
Требует фашистам дать ответ.
Глаз твоих, родная, не забудем.
Как такую можно разлюбить?
Мы, пока живем на свете, будем
Думать о тебе и говорить.
Дорогая, как могло случиться,
Что попала в руки к палачам своим?
Как ты муки вынесла, сестрица?
Казнь с лицом ты встретила каким?
По густому лесу в непогоду
К нам в отряд ты шла, мечтая об одном:
Стать бойцом, сражаться за свободу
До победы полной над врагом.
М. Шпак
Бабушка-партизанка
Вот так новость: бабушка сказала,
что она сражалась в партизанах!
— Кто же взял тебя в отряд, под пули?
Ты ж трусиха, милая бабуля!
У меня пустячная простуда —
у тебя сейчас же с сердцем худо.
Если оцарапаюсь до крови,
ты теряешь все свое здоровье.
А когда в кино палят из пушек,
ты же сразу затыкаешь уши! —
Бабушка в ответ вздохнула тихо:
— Верно... И тогда была трусиха...
И тогда мне было с сердцем худо,
ежели трясла кого простуда.
И тогда при виде чьей-то крови
начисто теряла я здоровье.
А когда с пригорка пушка била,
мне за всю деревню страшно было!
До того пугалась я, бывало,
за себя бояться забывала...
М. Борисова
Партизанка
Я весь свой век жила в родном селе,
Жила, как все, — работала, дышала,
Хлеба растила на своей земле
И никому на свете не мешала.
И жить бы мне спокойно много лет, —
Женить бы сына, пестовать внучонка…
Да вот поди ж нашелся людоед —
Пропала наша тихая сторонка!
Хлебнули люди горя через край,
Такого горя, что не сыщешь слова.
Чуть что не так — ложись и помирай:
Всё у врагов для этого готово;
Чуть что не так — петля да пулемет,
Тебе конец, а им одна потеха…
Притих народ. Задумался народ.
Ни разговоров не слыхать, ни смеха.
Сидим, бывало, — словно пни торчим…
Что говорить? У всех лихая чаша.
Посмотрим друг на друга, помолчим,
Слезу смахнем — и вся беседа наша.
Замучил, гад. Замордовал, загрыз…
И мой порог беда не миновала.
Забрали всё. Одних мышей да крыс
Забыли взять. И всё им было мало!
Пришли опять. Опять прикладом в дверь, —
Встречай, старуха, свору их собачью…
«Какую ж это, думаю, теперь
Придумал Гитлер для меня задачу?»
А он придумал: «Убирайся вон!
Не то, — грозят, — раздавим, словно муху…»
«Какой же это, — говорю, — закон —
На улицу выбрасывать старуху?
Куда ж идти? Я тут весь век живу…»
Обидно мне, а им того и надо:
Не сдохнешь, мол, и со скотом в хлеву,
Ступай туда, — свинья, мол, будет рада.
«Что ж, — говорю, — уж лучше бы свинья, —
Она бы так над старой не глумилась.
Да нет ее. И виновата ль я,
Что всех свиней сожрала ваша милость?»
Озлился, пес, — и ну стегать хлыстом!
Избил меня и, в чем была, отправил
Из хаты вон… Спасибо и на том,
Что душу в теле все-таки оставил.
Пришла в сарай, уселась на бревно.
Сижу, молчу — раздета и разута.
Подходит ночь. Становится темно.
И нет старухе на земле приюта.
Сижу, молчу. А в хате той порой
Закрыли ставни, чтоб не видно было,
А в хате — слышу — пир идет горой, —
Стучит, грючит, гуляет вражья сила.
«Нет, думаю, куда-нибудь уйду,
Не дам глумиться над собой злодею!
Пока тепло, авось не пропаду,
А может быть, и дальше уцелею…»
И долог путь, а сборы коротки:
Багаж в карман, а за плечо — хворобу.
Не напороться б только на штыки,
Убраться подобру да поздорову.
Но, знать, в ту ночь счастливая звезда
Взошла и над моею головою:
Затихли фрицы — спит моя беда,
Храпят, гадюки, в хате с перепою.
Пора идти. А я и не могу, —
Целую стены, словно помешалась…
«Ужели ж всё пожертвовать врагу,
Что тяжкими трудами доставалось?
Ужели ж, старой, одинокой, мне
Теперь навек с родным углом проститься,
Где знаю, помню каждый сук в стене
И как скрипит какая половица?
Ужели ж лиходею моему
Сиротская слеза не отольется?
Уж если так, то лучше никому
Пускай добро мое не достается!
Уж если случай к этому привел,
Так будь что будет — лучше или хуже!»
И я дубовый разыскала кол
И крепко дверь притиснула снаружи.
А дальше, что же, дальше — спички в ход, —
Пошел огонь плести свои плетенки!
А я — через калитку в огород,
В поля, в луга, на кладбище, в потемки.
Погоревать к покойнику пришла,
Стою перед оградою сосновой:
— Прости, старик, что дом не сберегла,
Что сына обездолила родного.
Придет с войны, а тут — ни дать ни взять,
В какую дверь стучаться — неизвестно…
Прости, сынок! Но не могла я стать
У извергов скотиной бессловесной.
Прости, сынок! Забудь отцовский дом,
Родная мать его не пощадила —
На всё пошла, но праведным судом
Злодеев на погибель осудила.
Жестокую придумала я месть —
Живьем сожгла, огнем сжила со света!
Но если только бог на небе есть —
Он все грехи отпустит мне за это.
Пусть я стара, и пусть мой волос сед, —
Уж раз война, так всем идти войною…
Тут подошел откуда-то сосед
С ружьем в руках, с котомкой за спиною.
Он осторожно посмотрел кругом,
Подумал молча, постоял немного,
«Ну, что ж, — сказал, — Антоновна, идем!
Видать, у нас теперь одна дорога…»
И мы пошли. Сосед мой впереди,
А я за ним заковыляла сзади.
И вот, смотри, полгода уж поди
Живу в лесу у партизан в отряде.
Варю обед, стираю им белье,
Чиню одёжу — не сижу без дела.
А то бывает, что беру ружье, —
И эту штуку одолеть сумела.
Не будь я здесь — валяться б мне во рву,
А уж теперь, коль вырвалась из плена,
Своих врагов и впрямь переживу, —
Уж это так. Уж это непременно.
М. Исаковский
* * *
Под вечер в гестапо ее привели.
Прикладами били сначала.
Стояла она чернее земли,
Как каменная, молчала.
Когда ей руки стали ломать
На исходе бессонной ночи,
Плюнула партизанская мать
Немцу в бесстыжие очи.
Сказала
(были остры, как нож,
Глухие ее слова):
— Труд твой напрасный! Меня убьешь —
Россия будет жива.
Россия тысячу лет жила,
Множила племя свое.
Сила твоя, лядащий, мала,
Чтобы убить ее...
А. Сурков
Прасковья
Утопили фашисты
В трясине Прасковьина сына.
Наглумились враги
Над её материнской любовью,
А она претерпела.
Тогда застрелили Прасковью.
На задворках трава
Сапогами чужими примята.
Три немецких солдата
Вскинули три автомата.
Три ствола,
Три огня
Непокорная, падая, видела.
Не запачкала душу.
Соседей своих не обидела.
Партизанские думки
Врагам на глумленье не выдала.
Вот и весь мой рассказ.
Что задумался? Спи на здоровье!
А ребятам в полку
Расскажи о солдатке Прасковье.
А. Сурков
Партизанская мать
Когда из Сумщины к нам на Карпаты
Она пришла, тревожась за сынка,
Он, партизан, приземистый, кирпатый,
Привел старушку к штабу Ковпака.
Она обед варила нам в обозе
И всех звала сынами: «Ну, сыны,
Садитесь похлебайте, как в колхозе,
Давай, Мишко, заштопаю штаны».
Она всегда рыдала горько, слезно
Над свежею могилою в кустах
И в тихий лагерь возвращалась поздно,
Скрывая боль в заплаканных глазах.
И вот ее могила под горою…
Она была убита у леска…
За мать свою, всегда готовы к бою,
Идут в огонь отряды Ковпака.
П. Воронько
Надя-Надейка
Плачет в лесу сиротливо жалейка:
— Стихла ты, смолкла, Надя-Надейка!
Кто ж это думал,
как это сталось?
Черная темень в глазах закачалась,
щеки запали, руки завяли.
— Надя-Надейка, —
плачет жалейка, —
больше рукам твоим
жита не жать, жита не жать,
снопов не вязать!
Пятую ночь на березе у хаты
низко висит она в петле проклятой.
Горюшко-горе сердце сковало:
— Что ж ты, березонька, не отстояла?
Желтые листья, горькие слезы
падают, сыплются наземь с березы:
— Добрые люди, меня не вините,
лучше под корень березу спилите.
Буйные ветры, лютые бури,
по лесу бродит разведчик понурый.
— Хлопче-молодче, смутные очи,
срежь меня, белую, темною ночью:
с горем-бедою стоять уж нет мочи!
Помню я смех ваш, гули-гулянки,
песни-веснянки, зори-зорянки…
Темная туча с запада встала,
танки пришли, земля застонала,
дымом дохнули — черной я стала.
Дикой ордою кинулись с воем,
Надейку убили, красу загубили.
Полем потоптанным, темной дубровой
ходит с винтовкой разведчик суровый:
— Скоро вернусь я вместе с друзьями;
грянем нежданно, ударим громами,
выжжем врагов мы железом каленым,
землю очистим, тучи разгоним.
И, окликая:
«Надя-Надейка!» —
песней свободной
зальется жалейка.
П. Бровка
Партизанская баллада
Памяти Артемьевой
На просторе бескрайнем забытой плугами земли
Лебедой и осотом пустые поля поросли.
Лебедой и осотом, да горькой полынью-травой,
Беленой и пасленом, да кровохлебкой густой.
За танками женщин вяжут, детей прикладами бьют.
Деревни от свастики черной в лесную чащобу бегут.
Ветер гуляет в хатах, лисы ночуют в хлевах,
Осы, пестрые осы селятся в черепах.
Ночами в краю пустынном под ветра шальной напев
На горем засеянных нивах растет небывалый гнев.
Пахнет каленым железом даже лесной туман,
Лежат под откосом составы с надписью:
«Deutsche Reichsbahn»*.
Стоял тогда сорок первый, от пепла седой и золы.
Случилось это в деревне с названьем смешным Козлы.
Человек постучал в оконце, в дверь ввалился, что куль.
Сказал: «Закройся, Павлина, недалеко патруль.
Нарвался на часового. Ткнул мне в плечо штыком,
Только и он не увидит в своей неметчине дом.
Перевяжи мне рану — иначе не добреду».
«Останься».
«Нельзя, Павлина. Тебя и твой дом подведу».
Мужчине было под сорок — крепкий еще человек.
У женщины в косах проседь — бабий короткий век.
Она незаметно погладила шубы его рукав,
Минуту смотрела молча, к печке щекой припав.
Потом достала рубашку из сундука со дна,
Ее на бинты покроила столовым ножом она.
Когда разрезала шубу — кровь текла по ножу ручьем,
Когда бинтовала руку — к ране приникла тайком.
И мужчина сказал ей мягко: «Не дожидаясь дня,
Пойду я. Но ты, Павлина, послушай сейчас меня.
Возможно, меня и схватят…
Под дубом, там, где кусты,
Я закопал взрывчатку… Тол, чтоб взорвать мосты.
Их два на дороге рядом. Они — на главном пути.
По дороге планируют немцы карателей подвезти.
Если мой друг погибнет, со мной случится беда,
Ты сообщить об этом обязана сразу т у д а.
Пошли в лес деда Сымона… Пусть тут же идет, с утра…
Он скор еще на ногу… Ладно?.. Спасибо, Павлина, пора…
Детям, жене, товарищам передай мой последний привет.
Минер в отряде найдется — на мне не сошелся свет».
Он ушел, и его схватили на выгоне у села.
А утром в комендатуру женщина тихо вошла.
Сказала с глазами сухими:
«Послушайте, пан капитан.
Сидит у вас мой любимый. Вы считаете — он партизан.
Нет. Не он убил часового, и рана не от штыка.
Ножом нанесла ему рану вот эта моя рука.
Должны вы меня дослушать, коль вам любить довелось.
А я со своей любовью лет двадцать прожила врозь.
Любила, а он женился, уехал в город чужой.
Спросите любого в округе, и вам подтвердит любой.
Ко мне вернулся недавно, назвал любимой своей.
Вы знаете, что такое любовь на закате дней?
Горькая и печальная, не такая, как по весне!..
Но вчера он сказал, что снова уходит к первой жене…
Без него опустели б навеки сердце мое и дом,
За измену его, за неверность ударила я ножом.
Даже больной и немощный был для меня он хорош.
Видите — вот рубашка, видите — вот он, нож».
И ее топтали ногами, и она, подавляя стон,
Повторяла одними губами:
«Любимый, любимый он».
А когда над седыми лесами шестая взошла луна,
Мужчину в сарай втолкнули, где молча лежала она.
Ее на допросах пытали пламенем жгучей свечи,
Лицо ее было в ожогах — их никто не лечил.
Мужчина стал на колени перед ней, почерневшей от ран.
Она перед ним раскрыла намеренный свой обман.
«Ты молчал? Не сказал, кем ранен? Не признался, где и когда?
Значит, расчет мой был верен. О любимых молчат всегда.
Ты видишь, я умираю. Конец. Кричи не кричи.
Милый мой, милый мой, милый… Молчи, непременно молчи.
Твоими детьми заклинаю, заклинаю любимой женой, —
Молчи… Ради вечного счастья, что взойдет над нашей землей.
Прости, что дала им повод прошлое ворошить.
Ты знаешь, крупица правды все-таки есть в этой лжи.
Если будешь под нашим дубом, доживешь до светлой поры,
Дотронься своей ладонью до его шершавой коры…»
Поднимаются медленно-медленно к бинтам на его голове
Чистые-чистые руки — голуби в синеве…
А когда через мгновенье навсегда угас ее взгляд
Мужчина затрясся от плача, как она двадцать лет назад.
Перед тем, как навек Павлине за последний уйти перевал,
К ее губам холодеющим он в поцелуе припал.
И только сейчас он понял—она дождалась своего…
Пришли два зеленых солдата и вытолкнули его.
Лицо его было черным, весь вид его был такой,
Что офицер немецкий глаза заслонил рукой.
Посмотрел на кресты солдатские за окном в предвечерние,
Посмотрел на столовый нож, что лежал у него на столе,
Посмотрел на руки мужчины, сжатые в кулаки,
И приказал солдатам отвести от двери штыки.
И мужчина пошел проселком, утопая в осенней грили,
И мужчина седой с опушки врагам кулаком погрозил.
А когда новый день подымался над красной грядою дубрав,
Красный от красного зарева, красный от красных трав,
Красный, как будто умылся кровью глубоких ран,
Два дальних тяжелых взрыва
покачнули болотный туман.
*Имперская дорога» (нем.)
В. Короткевич
Прощальная
Далекий мой! Пора моя настала.
В последний раз я карандаш возьму.
Кому б моя записка ни попала,
Она тебе писалась одному.
Прости-прощай! Любимую веснянку
Нам не певать в веселый месяц май.
Споем теперь, как девушку-смолянку
Берут в неволю в чужедальний край;
Споем теперь, как завтра утром рано
Пошлют ее по скорбному пути...
Прощай, родной! Забудь свою Татьяну.
Не жди ее. Но только отомсти!
Прости-прощай!.. Что может дать рабыне
Чугунная немецкая земля?
Наверно, на какой-нибудь осине
Уже готова для меня петля.
А может, мне валяться под откосом
С пробитой грудью у чужих дорог,
И по моим по шелковистым косам
Пройдет немецкий кованый сапог...
Прощай, родной! Забудь про эти косы.
Они мертвы. Им больше не расти.
Забудь калину, на калине росы,
Про всё забудь. Но только отомсти!
Ты звал меня своею нареченной,
Веселой свадьбы ожидала я.
Теперь меня назвали обреченной,
Лихое лихо дали мне в мужья.
Пусть не убьют меня, не искалечат,
Пусть доживу до праздничного дня,
Но и тогда не выходи навстречу —
Ты не узнаешь всё равно меня.
Всё, что цвело, затоптано, завяло,
И я сама себя не узнаю.
Забудь и ты, что так любил, бывало,
Но отомсти за молодость мою!
Услышь меня за темными лесами,
Убей врага, мучителя убей!..
Письмо тебе писала я слезами,
Печалью запечатала своей...
Прости-прощай!..
М. Исаковский
Мы встретимся снова
Когда я узнал эту страшную новость —
я думал, что сердце во мне раскололось.
Мне тяжко подумать: ты стала отныне
фашистскою пленницей, вещью, рабыней!
Два серо-зеленых, угрюмых солдата
наставили два вороных автомата
и вместе с другими по хмурому полю
погнали тебя сквозь ненастье в неволю.
Далеко-далеко от отчего края
проходит дорога моя фронтовая,
и горький твой путь мне отсюда неведом,
а то-б за тобой я отправился следом.
Я хитрый разведчик. Даю тебе слово —
я снял бы бесшумно в ночи часового,
сквозь сумрак, сквозь смерч автоматного грома
тебя на руках я донес бы до дома.
...Разносятся залпы раскатно и редко.
Сегодня я вновь отправляюсь в разведку.
И вот я гляжу в тишине и печали
на милую карточку в светлом овале.
Гляжу с нетерпением, жадно, как в детстве,
гляжу — и никак не могу наглядеться!
Я помню любви нашей краткой начало,
я помню, как робко меня ты встречала,
и взгляд, и походку, и голос твой помню,
и сладко от этого и не легко мне.
Мы мало любили, но крепко любили
и верили в счастье и счастливы были,
и не было в мыслях меж нами такого,
чего б не могли мы понять с полуслова.
Я помню тебя загорелой, проворной,
упрямой такой и такой непокорной.
Я помню и верю, что нет перемены
в горячей душе, не терпящей измены.
А раз это так, то скажи мне на милость:
неужто ты черной судьбе покорилась?
Неужто во Франкфурте, где-то на Майне,
ты ходишь холопкой и думаешь втайне
о русской гармони, о белых березах,
о майской прохладе садов приднепровских?
Неужто какой-нибудь фрау дебелой
стираешь белье ты рукой огрубелой
и розовый немец, пивник и обжора,
не сводит с тебя помутневшего взора?
Нет! Верю, как воин, упорно, сурово —
с тобой не могло приключиться такого!
Я помню тебя загорелой, проворной,
упрямой такой и такой непокорной.
Я верю, я верю тебе: непременно
ты в первый же день убежала из плена
по топким низинам, по дальним полянам
ты поздней порой приползла к партизанам...
...Немало отважных есть женщин на свете...
Читал я недавно в районной газете,
что в наших местах, у деревни Купавы,
убит был начальник немецкой управы.
В газете писалось: «Удар был коротким,
он был нанесен молодой патриоткой,
гранаты как раз в лимузин угодили».
Любовь моя! Счастье! Уж это не ты ли?
Еще я слыхал: у Днепровского плеса
какая-то девушка вышла из леса
в то самое время, когда по дороге
предателя-старосты топали ноги.
— Почтенье начальству! — сказала дивчина, —
начнем-ка сегодня с тебя для почина!
В упор застрелила и скрылася быстро.
Любовь моя! Счастье! Не твой ли то выстрел?
...Далеко-далеко от отчего края
проходит дорога моя фронтовая,
не знаю, какой ты крадешься тропою,
но сердце мое — неразлучно с тобою.
Пусть будет с тобою уступчивей стужа,
пусть ветер с тобой по-военному дружит,
пусть каждый продрогший пригорок и кустик
тебя загородит, укроет, пропустит.
Пусть ветка-колючка тебя не заденет,
пусть зоркость, пусть смелость тебе не изменят.
Пусть резвая белка под старой сосною
следы поутру заметет за тобою.
Пусть скрытая тьмою, окутана дымкой,
ты будешь в родимом краю невидимкой,
и мщенье твое на дороге прибрежной
пусть будет для немцев бедой неизбежной.
Любовь моя! Счастье! Подружка родная!
Мы встретимся снова. Я верю, я знаю.
Я верю, я знаю — мы встретимся снова
и снова друг друга поймем с полуслова.
С. Васильев.
Товарищу
Я хочу говорить с тобою
О тяжелой нашей вине,
Так, чтоб больше не знать покоя,
Ни тебе, товарищ, ни мне.
Я хочу говорить недолго:
Мне мерещится все больней
Ольга, русская девушка Ольга.
Ты, наверное, знаешь о ней.
На немецкой земле, на проклятой,
В подлом рабстве томится она.
Это наша вина, солдаты,
Это наша с вами вина.
Точно образ моей отчизны —
Иссеченной, угрюмой, больной,
Вся — страдание, вся — укоризна,
Так встает она предо мной.
Ты ли пела, певучая? Ты ли
Проходила светлее луча?
Только слезы теперь застыли
В помутневших твоих очах.
Как мы смели ее оставить
На грабеж и позор — одну?
Нет, товарищ, молчи о славе,
Если сестры твои — в плену.
Если хлещут немецкие твари
Русских девушек по лицу, —
Это наша вина, товарищ,
Это худший упрек бойцу.
Я затем говорю с тобою
О такой тяжелой вине,
Чтоб не знать ни минуты покоя
Ни тебе, товарищ, ни мне.
Чтобы стыдно было и больно,
Чтоб забыть о себе, пока
Плачет русская девушка Ольга
У германского кулака.
О. Берггольц
Песня полонянки
Зреет горький плод на калине,
Глохнет в роще свист соловья,
На далекой немецкой чужбине,
На чужбине, в постылом Берлине,
Сохнет юность моя.
Серебрится рыбкой плотицей
Лунный серп над моей тюрьмой.
Обернуться бы пленнице птицей
Быстрокрылой птицей, синицей,
Полететь бы домой.
Обернуться ласточкой мне бы,
Вольно легким крылом взмахнуть.
От немецкого мутного неба,
От немецкого горького хлеба
Хоть денек отдохнуть.
Сохнет юность в тюрьме окаянной,
Далеко до родной Руси.
Где ты, сокол мой, брат мой названный?
Ты разбей наши цепи, желанный,
Полонянок спаси!
А. Сурков.
Не у нас ли, подруженьки
(Песня о фашистской неволе)
Не у нас ли, подруженьки,
Под весенними зорями
Пели вечером девушки
О цветке, о лазоревом? —
Пели вечером девушки
О цветке, о лазоревом,
Соловьи с гармонистами
До полуночи спорили.
Не по этой ли улице
С нами шла, горделивая.
Наша вольная волюшка.
Наша доля счастливая? —
Наша доля счастливая
С нами шла, красовалася, —
Не на нас ли, подруженьки,
Вся земля любовалася?..
Словно коршуны злобные,
Налетели насильники,
Приднепровские пажити
Превратили в могильники.
Растоптали без жалости
Наш цветочек лазоревый, —
Гармонистов повесили,
А девчат опозорили.
Дни и ночи без отдыха
Всех работать заставили,
За колючую изгородь
На мученье отправили.
Насмерть бьют нас прикладами,
Рвут руками нетрезвыми,
Поливают нам головы
Все дождями железными.
Где ж найти нам спасение
От фашиста жестокого?..
Долети, наша жалоба,
До Кремля, до высокого;
Дайся в руки надежные,
В руки верные Сталина,
Расскажи ему, горькая,
Как земля опечалена;
Как мы утром и вечером
Смотрим в даль заднепровскую
Все на ту, на широкую,
На дорогу московскую.
Может, знамя победное
Вдалеке заколышется.
Может, Красная Армия
Нам на выручку движется.
Ждут ее, долгожданную,
И мужчины, и женщины,
Ждут леса белорусские,
Ждут пригорки Смоленщины.
Все навстречу ей кинется,
Все навстречу ей тронется,
В ноги сталинской армии
Каждый кустик поклонится.
Рухнет тяжесть безмерная,
Что на плечи нам взвалена...
Вся надежда, подруженьки,
Вся надежда на Сталина.
М. Исаковский
Русская женщина
В «двенадцатом году» — кавалерист-девица
И в «Крымскую войну» — отважная сестрица,
Она в дни Октября в «семнадцатом году»
Шла в Красной Гвардии в передовом ряду.
— Да, русской женщине недаром мир дивится!
И не читали ль мы о немцах в эти дни,
Как напоролися они
На героиню-сталинградку:
Она, взамен того, чтоб указать пути
Врагам, как дом — для них опасный — обойти,
Их вывела на тесную площадку
Под самый наш огонь и крикнула бойцам:
— Стреляйте, милые, по этим подлецам! —
Пусть стала жертвою она немецкой мести,
Она пред миром всем раскрыла, как велик
Дух русской женщины и как прекрасен лик,
Суровый лик ее, готовой каждый миг
На подвиг доблести и чести!
Д. Бедный
Русской женщине
...Да разве об этом расскажешь
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!..
В то утро простился с тобою
Твой муж, или брат, или сын,
И ты со своею судьбою
Осталась один на один.
Один на один со слезами,
С несжатыми в поле хлебами
Ты встретила эту войну.
И все — без конца и без счета —
Печали, труды и заботы
Пришлись на тебя на одну.
Одной тебе — волей-неволей —
А надо повсюду поспеть;
Одна ты и дома и в поле,
Одной тебе плакать и петь.
А тучи свисают все ниже,
А громы грохочут все ближе,
Все чаще недобрая весть.
И ты перед всею страною,
И ты перед всею войною
Сказалась — какая ты есть.
Ты шла, затаив свое горе,
Суровым путем трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря,
Кормила ты хлебом своим.
В холодные зимы, в метели,
У той у далекой черты
Солдат согревали шинели,
Что сшила заботливо ты.
Бросалися в грохоте, в дыме
Советские воины в бой,
И рушились вражьи твердыни
От бомб, начиненных тобой.
За все ты бралася без страха.
И, как в поговорке какой,
Была ты и пряхой и ткахой,
Умела — иглой и пилой.
Рубила, возила, копала —
Да разве всего перечтешь?
А в письмах на фронт уверяла,
Что будто б отлично живешь.
Бойцы твои письма читали,
И там, на переднем краю,
Они хорошо понимали
Святую неправду твою.
И воин, идущий на битву
И встретить готовый ее,
Как клятву, шептал, как молитву,
Далекое имя твое...
М. Исаковский
* * *
Жила в тылу —
Не воевала.
Но, темнолица и тонка,
Четыре года простояла
В очередях
И у станка.
Склоняя голову седую,
Она хотела бы забыть,
Как сумку тяжело
Пустую
Голодным детям
Приносить!
Л. Татьяничева
* * *
Пусть не в меня в прямом бою
Вонзался штык чужой огранки,
Прошли сквозь молодость мою
Года
Тяжёлые, как танки.
О трудный марш очередной
За хлебом,
Клеклым от бурьяна,
И над молчаньем площадей
Суровый голос Левитана…
А дети в ватничках худых,
А вдов опущенные плечи!
Нет горше будней фронтовых,
Но эти —
Вряд ли были легче…
Ты знаешь это.
Ты видал
Цеха бессонные, в которых
Из гнева плавится металл,
А слёзы
Превращались в порох.
Л. Татьяничева
Женщинам тыла
Во все века война — мужское дело.
Цель женщины от века — колыбель.
Но ты, как воин, так же встала смело,
Когда в твой дом ворвался лютый зверь.
Рожденная для продолженья жизни,
Ты отводила тысячи смертей.
И гибла, защищая честь Отчизны,
Во имя чьих-то будущих детей.
У изголовья раненых сидела,
За них, чужих, свечу украдкой жгла,
И по ночам душою холодела —
Своих солдат домой ждала, ждала...
От похоронной вести лишь жестокой
Ты падала, подкошенная вдруг,
Но по росе, поранившись осокой,
Тащила на себе соху и плуг.
А может, в том чаду, подобном аду,
Что и с натяжкой жизнью не назвать,
Ты Жизнь спасала в страшную блокаду,
Чтоб цепь времен враг не посмел прервать.
Во все века война — мужское дело.
Но не могла стоять ты в стороне,
И вместе со страной своей горела
В святом и страшном — праведном огне.
И в светлый час торжественной Победы
Ты не тянула славу на себя:
Забыв свои и тяготы и беды,
Стояла, скромно фартук теребя.
Но он не должен, подвиг твой, быть предан.
Мир без тебя — что тот орёл без крыл.
Солдат в боях тогда куёт Победу,
Когда за ним — надёжный, крепкий тыл!
Г. Гедерт
Ленинградка
Навсегда дорогой, неизменчивый,
Облик твой неподкупен и строг.
Вот идет ленинградская женщина,
Зябко кутаясь в темный платок.
Путь достался не близкий, не маленький,
Тяжко ухает пушечный гром.
Ты надела тяжелые валенки,
Подпоясалась ремешком.
А в суровую полночь морозную
Из-за туч не проглянет луна,
Ночь распорота вспышками грозными,
В мирный дом твой ворвалась война.
Только нет, не распалась рабочая,
Трудовая большая семья —
В санитарках, в дружинницах дочери,
В батальонах твои сыновья.
И любые осилишь ты горести.
Так спокоен и светел твой взгляд!
Сколько в сердце у матери гордости:
Дети, родина, честь, Ленинград!
Б. Лихарев
Ленинградки
О. Ф. Берггольц
Что тяжелее тех минут,
Когда под вьюгой одичалой
Они на кладбище везут
Детей, зашитых в одеяла.
Когда ночами снится сон,
Что муж — навстречу, по перрону...
А на пороге — почтальон
И не с письмом, а с похоронной.
Когда не можешь есть и спать
И кажется, что жить не надо...
Но ты жива. И ты опять
Идёшь на помощь Ленинграду.
Идёшь, сжимая кулаки,
Сухие губы стиснув плотно.
Идёшь. И через грудь — платки:
Крест-накрест, лентой пулемётной.
Ю. Воронов
Ленинградке
Человек, заглянувший в глаза Смерти, становится чище и проще.
Заглянула смерти ты в глаза —
Взгляд ее острей холодной стали.
То и дело «мессеры» кромсали
Над тобой родные небеса.
Пролетал снаряд над головой,
Разрушая каменные стены.
Резкие тревожные сирены
Выли над красавицей Невой.
Дыбилась упругая земля
От мороза, гнева и металла...
Ты забыть о голоде мечтала,
Пайку хлеба надвое деля.
Но когда касалась ты станка
Бледной, исхудавшею рукою,
Как боец в момент горячий боя,
И сильна была ты, и крепка.
Ты видала тысячи смертей.
Но тебя не сокрушило это.
В стужу сердце воина согрето
Чуткою заботою твоей.
Н. Рыленков
Душа Ленинграда
Их было много, матерей и жен,
Во дни Коммуны, в месяцы Мадрида,
Чьим мужеством весь мир был поражен
Когда в очередях был хлеб не выдан,
Когда снаряды сотнями смертей
Рвались над колыбелями детей.
Но в час, когда неспешною походкой
В историю вошла, вступила ты, —
Раздвинулись геройские ряды
Перед тобой, советской патриоткой,
Ни разу не склонившей головы
Перед блокадой берегов Невы.
Жилье без света, печи без тепла,
Труды, лишенья, горести, утраты, —
Все вынесла и все перенесла ты.
Душою Ленинграда ты была,
Его великой материнской силой,
Которую ничто не подкосило.
Не лаврами увенчан, не в венке
Передо мной твой образ, ленинградка.
Тебя я вижу в шерстяном платке,
В морозный день, когда ты лишь украдкой
Чтобы не стыла на ветру слеза,
Утрешь, бывало, варежкой глаза.
В. Инбер
Женщинам Ленинграда
Мы помним всё,
Все ваши муки —
И мрак и холод этажей,
И боевое в час разлуки
Благословенье матерей.
Приняв его, мы уходили
Из дома прямо в дым войны.
Вы сами в громе битвы жили,
Ее огнем озарены.
Тревожный сон,
Свой отдых краткий
По зову прерывали вы.
Под бурей рыли ленинградки
Противотанковые рвы.
Вы стойкостью не изумляли,
Быть может, лишь гранита твердь.
Солдатам раны бинтовали,
Когда на вас глядела смерть.
Подруги,
Бой не смолк, он длится,
Победы приближая срок.
Ветра весны, румяня лица,
Повеют с нив, с морей, с дорог.
И будет жизнь достойна славы
Ее спасающих сейчас.
Подруги,
Родина поздравит
Как равных с воинами вас.
А. Решетов
Мой сын
Мой сын был слишком мал,
Чтоб в руки взять винтовку,
Он даже «р» не мог произносить.
Он был забавный, маленький, неловкий,
Но как любил он жизнь и как хотел он жить.
В морозы января, февральские метели
Он часто вспоминал далекого отца.
Он улыбался тем, кто проходил в шинели
И «папа» говорил, когда встречал бойца.
Так жили мы вдвоем, в военном Ленинграде.
Наш город каждый день потери отмечал.
Израненный, он коченел в блокаде,
Угрюмый, под обстрелами молчал.
Мне кажется, что сердце холодело,
Как с фабрики бежала я домой
В тот день, когда от черного обстрела...
Погиб мой сын, погиб ребенок мой.
Остались в памяти — изломанная рама,
Обломки стульев и осколки ваз
И теплое, святое слово «мама»,
Услышанное мной в последний раз.
И всё... Ни боль, ни горечь, ни усталость
Меня не позовут теперь домой.
И я ушла на фронт, на грозный бой
За город, где тоска моя осталась,
За город, где погиб ребенок мой.
П. Каганова
Девушка в ватнике
Она носила, словно латы,
Обороняя Ленинград,
Простую стеганку из ваты —
Привычный времени наряд.
Узорчатый и аккуратный,
К лицу казался ей вполне
Костюм из серой ткани, ватный,
Какие носят на войне.
Теперь он весь забрызган мелом,
Но ей и нам не все ль равно?
Ей в этом выгоревшем, в белом,
Войти в историю дано.
И даже если это мода,
Мы занесем ее в приход, —
Живи и здравствуй, дочь народа,
Законодательница мод!
И. Колтунов
* * *
У всех, кто в блокаду выжил,
Был добрый ангел-хранитель,
Не с кущ небесных, а ближе —
Земной ленинградский житель.
Под темным блокадным небом
Он горя не сторонился,
Делился теплом, и хлебом,
И жизнью своей делился.
Он был молодым и старым,
Знакомым и не знакомым,
И он помогал задаром —
По братским блокадным законам.
Он был то девчонкой тонкой —
В чём только держалась сила?
Но сколько же та девчонка
Дистрофиков воскресила?
Он к ним в трудный час являлся
Жильцом соседней квартиры,
Бойцом над тобой склонялся,
Матросом с крейсера «Киров»…
Но чаще был ангел мамой,
Святой ленинградской мамой,
Свой хлеб отдающей мамой,
Бессмертной блокадной мамой.
О, женщины дней блокады!
Достойной вас нет награды.
Вам каждой простой, сердечной,
Воздвигнуть памятник надо
И надпись высечь навечно:
Вы жизнь сберегли в Ленинграде.
А. Молчанов
Восславим наших матерей
Восславим наших матерей —
Простых блокадных женщин.
Их подвиг эрам не стереть,
Он, как Россия, вечен.
Восславим наших добрых мам,
Заботливых и милых,
И тех, кто жив на радость нам,
И тех, кто спит в могилах...
Восславим тех, кто нас сберег
В кошмарной круговерти,
В аду обстрелов и тревог,
В тисках голодной смерти,
Кто город сердцем согревал,
Кто детям и Отчизне
Без колебанья отдавал
И хлеб, и кровь, и жизни.
В салютах мирных батарей,
В сиянье фейерверка
Восславим наших матерей
На праздничной поверке.
Восславим выше всех богинь
Египта и Эллады
Земных советских героинь,
Защитниц Ленинграда.
Восславим наших матерей —
Святых блокадных женщин,
России гордых дочерей,
Чей подвиг нам завещан.
А. Молчанов
Маме, чудом уцелевшей
Прозрачные,
От голода светясь,
С чертами, заостренными от горя.
О, матери...
В тот обнажённый час
Понятнее их жертвенная доля!
В свою одежду прятали от вьюг,
Сердцами закрывали от осколков,
В ладонях их потрескавшихся рук
Таились сэкономленные корки.
Как тихо засыпали голоса.
И шёпот звал приблизиться к постели,
Но медленно раскрытые глаза
детей не находили, сквозь глядели …
Нам ласковее, бережней, нежней
К ним, уцелевшим, относиться надо:
Как ни лечи,
А с наших матерей
Уже не снимут никогда блокаду…
О. Цакунов
Хозяйка
Отклонились мы маленько.
Путь-дороги не видать.
Деревенька Лутовенька, —
до войны рукой подать.
Высоки леса Валдая,
по колено крепкий снег.
Нас хозяйка молодая
приютила на ночлег.
Занялась своей работой,
самовар внесла большой,
с напускною неохотой
и открытою душой.
Вот ее обитель в мире,
Невеселый тусклый быт.
— Сколько деток-то?
— Четыре.
— А хозяин где?
— Убит.
Молвила и замолчала,
и, не опуская глаз,
колыбельку покачала,
села прямо против нас.
Говорила ясность взгляда,
проникавшего до дна:
этой жалости не надо,
эта справится одна.
Гордо голову носила,
плавно двигалась она,
и ни разу не спросила,
скоро ль кончится война.
Не охоча к пустословью,
не роняя лишних фраз,
может где-то бабьей кровью
знала это лучше нас.
Знала тем спокойным знаньем,
что навек хранит народ —
вслед за горем и страданьем
облегчение придет.
Чтобы не было иначе
кровью плачено большой.
Потому она не плачет,
устоявшая душой.
Потому она не хочет
пасть под натиском беды.
Мы легли, она хлопочет, —
звон посуды, плеск воды.
Вот и вымыта посуда.
Гасит лампочку она.
А рукой подать отсюда
продолжается война.
М. Алигер
Патриотке
Делили радости и беды;
Теперь опять делиться нам,
Опять нелегкий труд победы,
Как хлеб, мы делим пополам!
То в русской кофте,
То в кожанке, —
Как в дни, когда мы брали власть,
На голос родины: — Гражданка! —
Ты всей душой отозвалась.
И вот, знакомая до боли —
Товарищ, женщина и мать —
Ты, как на бой, выходишь в поле
Плоды бессмертья пожинать!
Уверен взгляд, спокоен голос.
И можно знать уже вперед,
Что ни один созревший колос
От наших дел не пропадет,
Что эти руки не устанут,
Как в поле рожь, косить врага,
Пока в родных полях не встанут
Победы тучные стога.
И. Уткин
Советской женщине
Женщина, ровесница, подруга!
Подымись пораньше поутру,
Проводи к военкомату друга
И постой на солнечном ветру.
Ты теперь за многое в ответе
Перед ним и перед всей страной.
Дела много! Дома ждут нас дети.
Возвращайся, женщина, домой.
Нужно помнить в трудную годину,
Как бы жизнь сурова ни была,
Сколько нужно дочке или сыну
Нежности, спокойствия, тепла.
Пусть растут, печали не изведав,
Веселятся и лепечут пусть.
Есть слова: «Отчизна» и «победа» —
Пусть их дети помнят наизусть.
Чтобы друг, вернувшись с поля боя
После славных, после трудных дней,
От души гордился бы тобою,
Силою и верностью твоей.
М. Алигер
Золотые руки (Отрывки из поэмы)
Литературный портрет знатной стахановки Кировского завода Клавы
Первой
Сколько месяцев в году?
Двенадцать.
Каждый месяц
Длинен, словно год.
Чуть заснешь,
И снова, снова снятся
Милый хутор,
Мальвы у ворот.
Только нет их,
Полыхает хата,
Мать одна
Средь черного двора…
Ты проснулась.
Ты зовёшь
— Девчата,
На работу нам идти пора.
В плотный узел
Стягиваешь косы,
Обжигаясь,
Чай из кружки пьешь.
По седому
Гулкому морозу
Ты заводским сквериком идешь.
В чистом небе
Бродят друг за другом
Вереницы неразлучных звезд.
Под ногой снежок
Хрустит упругий,
Синий иней
Сыплется с берез…
Мастерство является
Не сразу.
Малой каплей
Ты влилась в поток.
Как боец
Послушная приказу,
Встала ты
За фрезерный станок.
Непривычно,
Трудно поначалу.
В цехе гром,
Как ночью грозовой.
За твоими, девушка, плечами
Был лишь год учебы в ФЗО.
Только год.
Но разве это мало?
Ты училась,
Позабыв про сон,
И пытливым разумом
Познала
Мастерства
Сурового закон.
В цех рвалась ты как на поле боя,
Чтоб трудиться,
Не жалея сил.
— Принимай крещенье
Боевое, —
Седоусый мастер пробасил.
Ты взяла тяжелую деталь
Строгой
Незатейливой
Чеканки.
— Это что?
— А это сердце танка.
Коль откажет —
Танк в дороге стал.
Не спеша,
Уверенным движеньем
Ты включила животворный ток.
И пошел,
Пошел точить станок,
Полный трудового
Напряженья,
Он, твою испытывая власть,
Целый день гремел,
Не уставая…
Буднично и просто началась
Твоя жизнь
И слава трудовая.
Слава?
Ты не думала о ней,
О литаврах
И звенящей меди.
С каждым днем
Упорней и сильней,
Как и все,
Стремилась ты к победе.
У станка,
Оттачивая грань
Каждой новой
танковой детали.
Видела ты
В этом сгустке стали
Силу, что спасет
Твою Кубань.
Сколько раз
Ночей недосыпала,
Чтоб не быть
Пред Родиной в долгу.
— На одном станке успею мало.
И на двух
Я справиться смогу…
— Будет трудно?
— Трудно!
Ну так что ж,
Трудность —
Это вовсе не причина…
И тогда по твоему почину
В цехе всколыхнулась молодёжь.
А. Гольдберг
Девушка Танкограда
Совсем девчушкой
ей пришлось познать
Людское горе
в те сороковые.
Забыть о детстве,
сразу взрослой стать,
Ковать победу
в будни трудовые.
На всю страну
гремел наш Танкоград!
Её станок
гудел, не умолкая.
И шел к победе
Родины солдат,
Девчат-уралочек
с любовью вспоминая.
Э. Соболев
Девчатам патронного
Девчата, вспомните войну —
Патроны Родине нужны,
Чтоб отстоять в боях страну
В годину грозную войны.
Вы воевали здесь, в тылу;
Вы побеждали дни невзгод,
Вы побеждали стужу, мглу —
Тогда боролся весь народ.
Девчата, вспомните паек —
Тот черствый хлеб и привкус слез.
Враги стремились на Восток,
Но пораженье враг понес.
А преградил им путь огонь —
Патроны били по врагам,
И не спасла фашистов бронь —
За эти пули слава вам!
Урал! Ведь девочки твои
Сумели горе превозмочь,
Чтоб длились смертные бои
И гнали гитлеровцев прочь.
И в день Победы — светлый день
Девчата, слава также вам
От городов и деревень,
Спасенных, возвращенных нам.
И пусть войны святой урок
Хранят и юные сердца,
А вы свой выполнили долг:
В тылу сражались до конца!
М. Сабиров
Сталевар
Глядя сквозь засиненное стекло,
Она стоит у раскаленной печи.
Ее тугие, вылитые плечи
Сиянье золотое облекло.
И не найти красивее убора,
Чем узел кос над линией пробора.
Она стоит спокойна и проста,
Скупа на разговоры и движенья.
В печи идет тяжелое броженье:
Молочной пеной закипает сталь.
Металл бушует.
Вот еще немного —
И в длинной ложке пламенеет проба.
Узнав анализ, девушка спешит
К высокой будке.
Там подача газа.
По желобу, нагретый до отказа,
Течет металл в просторные ковши.
Он укрощен.
Он дышит жаром
На золотые руки сталевара.
А сталевар — совсем еще девчонка,
Не может глаз от плавки оторвать.
…Так молодая смотрит мать
На облик своего ребенка.
Л. Татьяничева
Дума о Вале
1
Я забывал, что дни и ночи тяжки,
И радости своей кричал: живи!
И нёс в редакцию малотиражки
«Открытия» свои, стихи свои.
Казалось,
Всё изменится на свете,
В улыбках подобреют сотни лиц,
Когда стихи появятся в газете,
Заполонив столбцы её страниц.
И взвихрились мечты.
Поблекли будни,
Обыденны, и ровны, и тихи...
Но вот неумолимый литсотрудник
С укором возвращает мне стихи:
— Всё у тебя и «радужно» и «вьюжно».
Конечно, рифма, силуэт сроки...
Народу героическое нужно,
А ты
Всё про любовь да про станки.
Да и они «щебечут», словно птицы,
И цех «звенит скворцами», словно сад
Приукрашаешь жизнь, как говорится.
А где идеи боевой заряд?
Всё про Неё —
И нет с тобою сладу.
Народными заботами дыши.
Возьми-ка в цехе лучшую бригаду—
Героев!
Приглядись и напиши.
Изобрази
Без всяких сантиментов,
Как бьются в Танкограде в дни войны,
Дают для фронта
Тысячи процентов
Девчонки, комсомольцы, пацаны!
Пойми одно: ведь это гордость наша,
Герои битвы!
Выше всяких слов!
Вот Вася Гусев,
Садикова Саша...
А ты
Всё про станки да про любовь.
А мне-то было празднично и любо
Писать о Ней
И знать наверняка,
Что завтра вновь Её,
Земное чудо,
Увижу я у своего станка.
И никакая сила не отнимет
Моих богатств,
Не разметёт гроза.
Вновь подойдёт ко мне в халате синем,
С весёлой золотинкою в глазах...
И моторы, как ветры, рванулись,
Соловьи где-то в сердце проснулись,
И вздохнули ремни.
Зашептали:
«Валя!»
От имени, что ли,
Повеяло вдруг деревенским,
Родимым до боли:
«Валя!»
А может быть,
Сны мои, сказки и песни
Тебя одиноко и весело звали:
Валя!
Увидеть, сказать тебе что-то —
Событье.
Боюсь тебя.
Рвусь к тебе.
Ты — как открытье,
Валя!
Как ласково имя её произносят...
Вот скоро проверит детали,
Ко мне подойдёт
И о чём-нибудь спросит.
Улыбнётся, да так,
Что забудется всё:
И война,
И деталей сверкающих горки.
И увижу опять с золотинкой глаза,
Что бесценнее хлеба,
И сна, и махорки.
Повернись и взгляни.
Жду улыбки,
Как будто свиданья,
И шепчу ей, шепчу ей
Слова—заклинанья.
2
И она подошла.
Иль услышала зов мой
Сквозь рокот моторный?
Взгляд — такого не знал:
Обречённо покорный.
И стоит. Смотрит в душу мне —
Плещется,
Плещется горе во взгляде.
— Папа мой!.. Папа...
Погиб в Ленинграде... —
Не глаза, а колодцы.
Сухие огни.
Пламя тихо на дне засветилось.
— Вот рука моя.
Всё, что имею, — возьми!
Я с тобой,
Что бы там ни случилось.
Я — с тобой. Одолеем беду...
А в глазах её крик.
И земля закачалась...
— Я тебя не забуду.
Я сегодня уйду.
Убегу.
Уезжаю на фронт.
А убью одного —
Буду знать:
расквиталась.
3
День и ночь
Уходили с конвейера танки,
Оседали платформы,
Корявились буквы на стенах,
Кричали: «На Запад!
Ни шагу назад!»
День и ночь
Содрогались в горах полустанки,
Напряжённо, надсадно трубил
Танкоград.
А на зов откликалась
Тайга Зауралья:
Из казахских равнин,
Из приобских лесов
Шёл с решимостью горькой,
Суровой печалью
Плыл, стекался народ,
Чтобы встать у станков.
4
Я не думал о том,
Где теплей да полегче.
Знал усталость до боли
И радость до слёз,
Знал работу,
Которая давит на плечи,
Прижимает к земле и в жару, и в мороз.
Может, радости всей не узнаю от века,
Но уверен в одном,
Что живу я не зря.
Я от счастья пьянел,
Что нашёл человека —
Стиснув зубы, скорблю,
Что его потерял.
Зимы, вёсны промчатся, тоски не уменьшив,
Встреч не будет и глаз,
Тех, ушедших, светлей...
Я во всём однолюб,
До конца неизменчив —
В час беды становился
Упорней и злей.
В час беды грозовой и щемящей тревоги,
В час,
Когда уже, кажется, не было сил, —
Поднимался и шёл по привычной дороге
На завод,
Что призывно в ночи голосил.
В этом гуле и скрежете —
Проще и легче...
Всё казалось мне:
Только войду я в свой цех —
Кто—то тихо, невидимо тронет за плечи,
И услышу я Валин
Серебряный смех.
Валя!
Надо мне, очень надо
Хоть бы слово твое в конверте...
Без тебя так бездомно в цехах Танкограда!
Грузно молот вздыхает:
Не верьте,
В печальные слухи не верьте!
Грозно молот вздыхает,
И гремит канонада —
По—над Волгой
Взметнули «катюши» летучее пламя,
И в поношенной шали
Девчонка из Ленинграда
Поднимает бойцов и бинтует
Коченеющими руками.
Может,
Ладожский ветер свистит над тобой
Обжигающей сталью,
И патруль партизанский
Проверяет пароль.
Где ты, где?
За какою грохочущей далью?
Может, пуля?
Мгновенна конечная боль.
О, как дьявольски тихо в пролёте!
Резцы в пересвисте,
Спелым колосом стружка
Летит на паркет.
За станками — братва.
О, народ,
Беспощадный к себе,
Ты неистов!
Терпеливей тебя и отважнее
Нет!
Одногодки мои и мои побратимы!
Только подняли головы
К солнцу, теплу и добру —
Покачнулась земля,
Юно, яростно, неукротимо
Мы схлестнулись с бедою
На лютом ветру.
Как звенела земля о железо —
Мы рыли канавы,
Заливали фундамент,
Сгружали станки.
С Украины и с Балтики
Шли, содрогаясь, составы
Из—под бомб—
Дети, женщины, старики...
О, Урал мой!
Кряжистый,
Голодный,
Суровый!
Всю Россию прикрыл ты железным крылом.
Затрубили заводы под небом багровым
С новой яростью
В тот огневой ветролом.
Грозно молот вздыхает:
Не верьте,
В печальные слухи не верьте!
По родимой земле
С автоматом девчонка идёт,
И отмщенье в глазах не стихает...
А. Головин
* * *
В твоих косах степной ковыль.
Он расцвёл сединой не в срок.
На ногах заскорузла пыль
Бесконечных военных дорог,
Мир казался тебе нелюдим.
Ты не глядя вошла в мой дом.
Прижимался к пустой груди
Твой ребёнок голодным ртом.
Всё обидным казалось тут.
Ты спросила:
— Как могут сметь
Эти скверы стоять в цвету,
Эти девушки песни петь,
Если всюду война и смерть?! —
Твой любимый погиб в бою.
Ни могилы его,
Ни следа…
Ты не в дом, а в судьбу мою
Своим горем вошла тогда.
…Твои волосы дышат легко.
Ты мой город зовёшь своим.
Над сердитой Урал-рекой
Мы, как сёстры, с тобой стоим.
Л. Татьяничева
Суровый танец
И на току,
И в чистом поле
В войну я слышала не раз:
— А ну-ка, бабы,
Спляшем, что ли!
И начинался сухопляс.
Без музыки.
Без вскриков звонких,
Сосредоточенны, строги,
Плясали бабы и девчонки,
По-вдовьи повязав платки.
Не павами по кругу плыли,
С ладами чуткими в ладу.
А будто дробно молотили
Цепями горе-лебеду.
Плясали, словно угрожая
Врагу:
— Хоть трижды нас убей,
Воскреснем мы и нарожаем
Отечеству богатырей!
Наперекор нелегкой доле,
Да так, чтобы слеза из глаз,
Плясали бабы в чистом поле
Суровый танец —
Сухопляс.
Л. Татьяничева
Бабы
Я помню эти выстрелы в ночи.
По-волчьи выли бабы на печи.
Казалось каждой
в этот страшный час,
Что мужа расстреляли в сотый раз.
Они своих не помнили заслуг!
По семеро впрягались бабы в плуг,
Чтоб хлеб родили минные поля,
Чтоб ровной стала рваная земля.
И в хатах появились хлеб и соль.
Былую жгучесть выплакала боль!
И слёзы вдовьи
сдержанно текли...
Всё сердцем бабы вытерпеть смогли.
Когда увидишь, что идут они,
Встань. Перед ними голову склони!
Вскормила эти
хлебные поля
Залатанная бабами земля!
Н. Медведева
Хватило б только сил...
Да, были, как века, мгновения.
Об этом тяжко вспоминать.
— Хватило б только сил, терпения, —
чуть слышно повторяла мать.
Когда заря еще дремала
и крепко спали петухи,
она, ослабшая, вставала
на ошалелые гудки.
Ей было двадцать семь неполных.
Внося сибирскую метель
в избу,
она валилась, помню,
едва раздевшись, на постель.
Уставши за день несказанно,
она шептала, как вчера:
— Успеть бы отдохнуть мне за ночь, —
и затихала до утра.
Мне только после ясно стало:
им, женщинам, таким, как мать,
упорным, сердце приказало
в тылу
Отечество
спасать.
В. Абросимов
Семья
В далекий путь собравшись втихомолку,
Старуха ночью вышла из села.
Взяла ведро, взяла еще кошелку
И за собой корову повела.
Забыла все — и годы, и усталость,
Не побоялась никаких невзгод.
И одного лишь, кажется, боялась,
Что вдруг ее корова заревет.
Услышат немцы — и пропало дело! —
Убьют, замучат иль сведут с ума...
Но тут уж и корова не ревела,
Как будто знала, чуяла сама.
Так шли они из вражеского тыла
Вдали от сел, вдали от деревень —
Туда, где солнце по утрам всходило,
Туда, откуда начинался день.
Так шли они нехоженой тропою —
От леса к лесу, от ручья к ручью...
В пути старуха свежею травою
Кормила щедро спутницу свою;
Водою родниковою поила
И, словно дома, в тот же самый срок
Под старыми березами доила,
Усевшись на какой-нибудь пенек.
И с горькой думой в тихий час привала
Пила неторопливо молоко.
И снова в путь корову поднимала:
— Идем, идем — теперь недалеко!
— Идем, идем — авось дойдем живые
На счастье на старушечье мое...
На третьи сутки наши часовые
Увидели, окликнули ее.
— Свои, свои!.. — Она остановилась —
С коровою, с кошелкою, с ведром.
Смущенная, неловко поклонилась:
Вот, мол, пришла со всем своим двором...
Пред ней бойцы столпились полукругом:
— Куда идешь, куда шагаешь, мать?
— Куда ж итти, — ответила старуха, —
Иду-бреду судьбу свою искать.
— Иду-бреду, несу свои печали...—
И голос вдруг осекся и погас.
И мелкой дрожью губы задрожали,
И слезы, слезы сыпались из глаз...
Бойцы старуху отвели в землянку,
Стараясь обласкать наперебой.
Достали хлеба лучшую буханку
И вскипятили чайник фронтовой.
— А, ну-ка, мать, попробуй нашей пищи,
А мы с тобою рядом посидим.
Уж мы теперь судьбу твою разыщем,
Уж мы тебя в обиду не дадим!..
Освоилась старуха, осмотрелась, —
Хорошую нашла она семью.
И вдруг сказала: — Что ж я тут расселась? —
А я ж пойду корову подою.
И вскоре с материнскою заботой
Она бойцов поила молоком
И говорила, говорила что-то,
И называла каждого сынком.
М. Исаковский.
Мать
Гудят над переправой бомбовозы,
Хрипит за переправой пулемет.
От радости не вытирая слёзы,
Чужая мать сынками нас зовёт.
Не жалясь на нелёгкую судьбину,
Она спешит согреть нам жидкий чай.
— А сын твой где? — Убили немцы сына…
Слеза с ресниц скатилась невзначай.
Внесла соломы, на полу постлала.
— Ложитесь спать: долга ль на фронте ночь!
И на лежанку прилегла устало.
— А где же дочь? — Угнали немцы дочь…
…Рыча проходят танки к переправе.
Взвилась ракета, осветив наш кров.
Пробил наш час. — На бой святой и правый
Благослови нас, мать, своих сынов!
Л. Решетников
Солдатская мать
Она поседела в разлуке
За годы великой войны.
Её терпеливые руки
Огнём и трудом крещены.
В те годы пришлось ей несладко:
Ушла вся семья воевать,
А дома она —
И солдатка,
И наша солдатская мать.
Но беды она выносила,
Не хмуря высоких бровей.
Пахала она и косила
За мужа,
За старшего сына,
За младших своих сыновей.
И верил я снова и снова,
Что в каждом конверте найду
Её материнское слово,
Её сокровенное:
«Жду!»
Я знал в эти годы крутые,
Что каждую строчку письма
С ней вместе писала Россия,
Россия,
Россия сама!
Н. Старшинов
Ей приснилось, что она — Россия
Пуля, жизнь скосившая сыновью,
Жгучей болью захлестнула мать.
Некого с надеждой и любовью
Ей теперь под кров свой ожидать!
От глухих рыданий обессиля,
Задремала. И приснилось ей,
Будто бы она — сама Россия,
Мать ста миллионов сыновей.
Будто в поле, вихрем опалённом,
Где последний догорает бой,
Кличет, называя поимённо,
Сыновей, что не придут домой.
Беззаветно храбрых и красивых,
Жизнь отдавших, чтоб жила она…
Никогда их не забыть России,
Как морей не вычерпать до дна…
Свет дымится; он пропитан кровью.
Меж убитых тихо мать идёт
И с суровой терпеливой скорбью
В изголовье Вечность им кладёт.
А в душе не иссякает сила.
И лежит грядущее пред ней,
Потому что ведь она — Россия,
Мать ста миллионов сыновей!
Л. Татьяничева
Матери России
Стоят, седые, у околиц,
Большие руки опустили…
Стоят, как будто успокоясь,
Но их покорность — не бессилье.
Землей покрыты эти руки,
Набухли кровью эти жилы…
Уже те матери — старухи,
И все же верят: дети живы.
Они той верою спасались,
Когда кончалась корка хлеба,
Когда в плуги они впрягались,
Когда обрушивалось небо.
И ты ждала меня, родная,
На свете жившая так мало.
И даже после смерти, знаю,
Ты ждать меня не перестала.
А. Леонтьев
Голос матери
На лоб спадают чуть седеющие пряди,
И резче стали в эти дни морщины,
Но сколько ласки в материнском взгляде,
Когда ты тихо говоришь о сыне.
Недолги были сборы фронтовые.
В повестке, все как в сводке, лаконично.
Но в этот час глаза его живые
Лучились и смеялись необычно.
Пришли друзья, и матери казалось,
Что это не разлука, не прощанье,
Не потому ль, что девушка сказала
С улыбкой сыну нежно: «До свиданья!»
Всегда с родными тяжела разлука —
И ты слезу украдкою смахнула,
Прижала к сердцу голову; на руки,
На руки сына с гордостью взглянула.
Они у сына будто золотые —
Недаром был он первым на заводе,
И жар труда геройский не остынет
В боях с врагами, в маршевом походе.
Война идет, сурова и жестока,
Над мирным домом пламя полыхает.
Бывают письма, чьи простые строки
Сильнее солнца сердце согревают.
И вот сейчас ты над письмом склонилась,
Как никогда взволнованно и строго,
А губы шепчут тихо: «Это было —
Бои, походы и пути-дороги...
Сын мой, ты голос сердца слышишь?
Ты должен слышать: это я, родная...
Ты, как отец когда-то, редко пишешь,
Но мы тебя всечасно вспоминаем.
Еще не знали мы такого года,
Так пусть врагу он годом смерти будет,
За все, что вынести сыны народа,
Что матери вовеки не забудут!
Пережитое нам еще дороже,
Когда по праву жизни, по наследству
Вы на отцов, родимые, похожи
Не только обликом, — всей кровью сердца.
И что быть может радостней на свете
Для нас, познавших горе и морщины,
Чем сыновья-гвардейцы, наши дети,
В боях с врагами не юнцы — мужчины?!
Когда грохочут пушки и снаряды,
К земле седые сосны пригибают,
Уничтожай фашистов без пощады,
Как сорную траву испепеляют.
Сын мой, ты голос материнский слышишь?
Ты должен слышать: это я, родная...
Не я одна — тебе отчизна пишет,
На подвиги, на бой благословляя!
Летят на фронт далекий, будто птицы,
Святой любовью матерей согреты,
Простые письма. В них сердец частица,
Тепло неугасимого привета!
А. Возняк
* * *
Она молилась за победу, —
Шесть сыновей на фронт ушли...
Но лишь когда упал последний,
Чтоб никогда не встать с земли,
Победа встала на пороге.
Но некому ее встречать...
— Кто там? — спросила вся в тревоге
От слез ослепнувшая мать.
С. Орлов
Материнская слава
Она при встрече людям говорила:
— Какие ж были у меня дела…
Я никогда в разведку не ходила
И самолеты в небо не вела.
Я в жизни подвигов не совершила,
Жила, как все, в простой семье своей,
Я просто мыла, стряпала и шила,
Да вот еще растила сыновей…
А сыновья ее шептали имя,
Идя родную землю защищать.
И шла она незримо вместе с ними,
Совсем седая, ласковая мать.
В платке цветном встречала за оградой,
Рассматривала молча ордена…
И каждою сыновнею наградой
Она сама была награждена.
Е. Хоринская
Русская бабка
Утром фрицу на фронт уезжать,
И носки ему бабка связала,
Ну совсем как немецкая мать,
И хорошее что-то сказала.
Неужели старуха права
И его принимает за сына!
Он-то знал, что старуха — вдова...
И сыны полегли до едина. —
На, возьми! — ее голос пропел. —
Скоро будут большие морозы! —
Взял носки, ей в глаза поглядел
И сдержал непонятные слезы.
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку порой вспоминал
И ее непонятные слезы.
Ю. Кузнецов
Солдатка
Муж геройски погиб за Россию,
Под Смоленском настал его час…
И навеки платочек твой синий
Соскользнул с молодого плеча.
Как-то сразу и кончилась юность,
Как-то сразу и осень пришла.
Словно в черную шаль завернулась
Полоненная горем душа.
Много сватов к тебе засылалось,
Горы злата сулил не один…
Только верной ты мужу осталась
До конца, до последних седин.
А когда, как фатой подвенечной,
Укрывает долину метель, —
Отмечаешь ты с болью сердечной
Вашей свадьбы тот памятный день.
Входишь в горницу; стол накрываешь;
Фотографии смотришь — бледна;
Два бокала вином наполняешь
И опять выпиваешь одна.
Но теплее становится в хате,
И на сердце не так уж темно…
Белый клен, как боец в маскхалате,
Зябкой веткой стучится в окно.
А. Гусев
Материнство
В году военном,
В городе чугунном,
Что броневым щитом
России стал,
Стихи писала я
С восторгом юным
О женщине,
Что плавила металл.
Она была достойна
Пьедестала —
Отменный мастер
Плавок скоростных.
…Вот только матерью она
Не стала
И внуков не увидела
Своих.
В ней женственность
И материнства силы
Дыханьем ярым
Погасил огонь.
А ей бы легче у родной
Могилы
Стоять в слезах,
Прижав к груди ладонь.
Ни холмика…
Ни детской русой прядки.
Ни песенки,
Услышанной во сне!
…Сказала мнее
С достоинством солдатки:
— Детей я потеряла
На войне!
Л. Татьяничева
Две звезды
Лес рубила. Била зверя.
Рушила гранит.
Тридцать лет жила, не веря
В то, что муж — убит.
О чужой беде радела
Весь свой трудный век.
Не могла сидеть без дела
Ни в жару, ни в снег.
...Втянет смерть
В свою воронку —
Вот и кончен путь!
Повелела похоронку
Положить на грудь.
И сказала, пересиля
Тяжесть немоты:
— Вы поставьте на могиле
Красных две звезды.
Чтоб они стояли рядом
До скончанья дней...
Муж, убитый в сорок пятом,
Умер вместе с ней.
Л. Татьяничева
Невесты, не ставшие жёнами
Невесты,
Не ставшие жёнами,
В войну потерявшие милых,
Смотрят глазами бездонными
На сверстниц своих счастливых.
Весной,
Ночами медовыми,
Зябко кутают плечи.
Их не сравню со вдовами:
Вдовам трудней,
Но… легче!
Труднее — остались дети.
Легче — у них ведь дети!
Тоску материнство лечит.
Вдовам трудней
И легче!
Смотрят глазами бездонными
На матерей счастливых
Невесты,
Не ставшие жёнами,
В войну потерявшие милых.
Л. Татьяничева
Три процента
По статистике, среди фронтовиков 1922, 1923 и 1924 годов рождения
к концу войны в живых осталось три процента.
Вновь прошлого кинолента
Раскручена предо мной —
Всего только три процента
Мальчишек пришло домой…
Да, раны врачует время,
Любой затухает взрыв.
Но все-таки как же с теми —
Невестами сороковых?
Им было к победе двадцать,
Сегодня им пятьдесят.
Украдкой они косятся
На чьих-то чужих внучат…
Читайте также Женщины и война: 150 стихов. Часть 1
Комментариев нет
Отправить комментарий