175 стихотворений о детях блокады

Пахомов А.Ф. На Неву за водой 

Стихи о детях блокадного Ленинграда даны в алфавите авторов. 

10 стихов о Тане Савичевой выделены в конце подборки.

Из цикла «Позывные детства»

1. Ленинградская весна 1944 года

Закончится война не очень скоро,

захватит и еще одну весну…

В лесу колонн Казанского собора

играем мы с ребятами в войну.

 

Пока мы выясняли наши силы,

скандалили и цапались пока,

мороженщицу с ящиком сгрузили

с подъехавшего вдруг грузовика.

Из — «до войны»: вся белая — в халате,

в косынке под крахмальным колпаком ...

«Кончай бузу! Полундра, братцы, хватит!

Мо-ро-жен-щи-ца! Разрази нас гром!»

 

Она откроет ящик свой фанерный

и долго будет извлекать на свет,

пред наши взгляды, самый-самый первый

послеблокадный клюквенный брикет!

 

Вот зеркальце достанет, вот подмажет

в улыбке рот помадою губной ...

Потом прикнопит к ящику бумажку

с красиво нарисованной ценой.

 

И лихо мы, хотели — не хотели,

присвистнем враз, поскольку в те года

рублей таких не то что не имели —

в руках-то не держали никогда!..

 

И все же я поверил в справедливость

весенним днем забытого числа —

когда с работы мама воротилась

и мне брикет в подарок принесла.

 

... На всякий вкус, любых сортов и вида ­

не специально, а меж прочих дел —

за жизнь свою я, может, Антарктиду

и Арктику мороженого съел!

 

Но повторял себе тысячекратно

и повторять поныне не устал:

вкусней, чем тот брикет послеблокадный,

не пробовал ни разу,

не едал ...

 

2. Переростки

В нашем третьем «Б» послевоенном,

«На Камчатке», у окна во двор,

возвышались Тимофей с Матвеем —

локоть к локтю и к вихру вихор.

 

Переростки. Старше года на три,

чем «нормальные» ученики.

Инвалиды ...На высокой парте —

три руки, под партой — три ноги…

 

Костыли в углу — возле Матвея.

У Тимохи голова бела,

шрам ожога — розовый — на шее,

порохам черненная скула ...

 

Третий «Б» поры послевоенной:

три десятка стриженых голов

по веленью строгой гигиены —

«ежиком», «под бокс» и на голо.

 

Тридцать матерями «усеченных»

гимнастерок в обручах ремней,

сухопутных кителей — зеленых,

темно-синих — флотских — кителей.

 

Мода: чтобы сумка полевая,

офицерский (высший шик!) планшет.

«Плод запретный»: в сумерках развалин

покурить трофейных сигарет.

 

(Бег сорокалетья на исходе ­

тех развалин и в помине нет.)

... В классе самый сильный — верховодит

за способнейшим — авторитет.

 

Кто-то был активней и речистей,

кто-то — расторопней и ловчей,­

Тимофей упорней всех учился,

самым сильным в классе был Матвей.

 

Но не это главным оказалось,

но иное светит сквозь года!

До сих пор свою былую зависть

к ним переживаю иногда:

 

Как они умели веселиться,

как они умели хохотать!

Давними салютами их лица

вспыхивают в памяти опять!

 

Радовались — тем уже счастливы,

что дотла не выжжены с земли,

что — перекореженные — живы,

из лавины огненной ушли,

заново неповторимым Маем

рождены под солнечным крылом!..

(Это мы тогда — не понимаем,

это мы потом уже поймем ...)

 

3. Осколок

Я лестницу свою не узнаю подчас:

исправно лифт урчит ... ни грязи, ни окурка ...,

Она ли передразнивала нас

когда-то, осыпаясь штукатуркой?

 

Бывало, крикнет друг:

«Агей! Айда гулять!

Кончай, пижон, зубрить!

На лыжах полетаем!»

А лестница в ответ: ... опять?.. опять?!

дурить ... дурить ... лентяи ... ух! .. лентяи!..

 

Гудел пустой пролет.

Сочился скудный свет

из окон, тут и там залатанных фанерой.

... Когда же поднимался мой сосед

в шинели отставного офицера,

я слышал на своем последнем этаже,

как он уже на первом задыхался ...

И саднило в мальчишеской душе,

и вздрагивало что-то в ней и гасло ...

 

Он первым был в наш дом вернувшимся с войны,

в наградах и на вид — здоровый абсолютно,

задолго до победной той весны,

до самого могучего салюта.

 

Его между собой мы звали — Генерал.

Он весел был, и добр,

и мастер на все руки.

И нас во всем железно понимал —

дружили с ним мальчишки всей округи.

 

... Шли дни.

И годы шли — вставали в строй вдали

Увидеть мне пришлось

в один из полдней зимних:

соседа к «неотложке» пронесли

от нашего подъезда на носилках.

 

Затих сирены крик. Застыла тишина ...

А через день наш дом насупился в печали:

«... Лежал под сердцем ... Ждал ...

Война, война!..»

И головами взрослые качали ...

Под темною сосною, над темной пустотой

лежал наш Генерал в погонах капитана.

Прощально снег кружился негустой,

ложился на лицо его, не тая.

 

Медалей — два ряда.

Один ряд — орденов ...

Была ли среди них на бархатной подушке

награда за последний из боев,

за взятие безвестной деревушки?

 

Где рота ночью в тыл эсэсовцам зашла,

где «разговор» с врагом

был страшен и недолог,

где мина дело смерти начала,

осколок…

Будь он проклят, тот осколок!..

Л. Агеев

Памяти Вали

1

Щели в саду вырыты,

Не горят огни.

Питерские сироты,

Детоньки мои!

Под землей не дышится,

Боль сверлит висок,

Сквозь бомбежку слышится

Детский голосок.

2

Постучи кулачком — я открою.

Я тебе открывала всегда.

Я теперь за высокой горою,

За пустыней, за ветром и зноем,

Но тебя не предам никогда...

Твоего я не слышала стона.

Хлеба ты у меня не просил.

Принеси же мне ветку клена

Или просто травинок зеленых,

Как ты прошлой весной приносил.

Принеси же мне горсточку чистой,

Нашей невской студеной воды,

И с головки твоей золотистой

Я кровавые смою следы.

А. Ахматова

* * *

Кто-то родом из детства... Я — из войны,

Из блокадного бедствия, из его глубины.

Влюблена была в небо, но небо меня

Обмануло нелепо. Среди белого дня

С неба падали бомбы, разрушали дома.

Поднялась из обломков, как — не знаю сама.

А друзья не успели. Мне жалко друзей.

Хорошо они пели в первой роте моей.

Были родом из детства все друзья у меня,

Не могу я согреться без них у огня.

Г. Беднова

* * *

Когда была война,

Пустые стыли классы…

Немая тишина

Встречала у дверей.

Лишь отблески огней

Чертили злые трассы

По партам, доскам, стульям,

Cтолам учителей.

 

Лишь звуки сквозняков

Рыдали в коридорах,

Неся бесцельно вдаль

Пустой тетрадный лист.

Тоска по голосам

Царила в наших школах,

И реквиемом плыл.

Надгробный ветра свист.

Е. Бердичевская

 

Я там была… (Обращение к молодым)

Блокада плела своё белое кружево,

Сугробы метала, давила слезу,

Следы леденила, метелями вьюжила,

Без сил оставляла на голом снегу…

 

Не все события отображены

На фотоплёнке памяти вчерашней…

Четыре с половиной в дни войны

Мне было, и, конечно, было страшно…

 

* * *

Я помню рояль в нашей комнате светлой,

И мама играет на нём и поёт...

Рояль небольшой (он был малоконцертный),

Лежала на нём стопка маминых нот.

 

Над ним на стене — репродуктор-«тарелка»,

А вот, над столом, — абажур с бахромой,

И на этажерке — пупс-негр и белка,

Игрушки мои перед самой войной…

 

И вдруг… Та же комната, только без света,

И в узкой буржуйке чуть тлеет огонь.

Я в валенках, в шапке, в постели, одета,

И жар мой снимает бабули ладонь…

 

* * *

Я помню ночи с запахом мороза

И тёмный двор, и путь в глухой подвал,

И… «Граждане! Воздушная тревога!» —

Тот голос, что заснуть нам не давал…

 

Под радио-«тарелкой», на рояле,

Чуть растолкав и прошептав: «Прости»,

Меня все торопливо одевали,

Чтоб от беды подальше унести.

 

* * *

Со мною — бабушка… Дед брал лопату,

Спешил на крышу… Мама шла в подъезд…

Не знала я, зачем всё это надо,

Зачем на сумке мамы — красный крест.

 

Не знала я, как зло шипя, плясали

На крышах не бенгальские огни;

Как там снаряды, бомбы разрывались,

Как немцы «зажигалками» нас жгли…

 

Горели, ярким пламенем объяты,

Заводы, и больницы, и дома.

Сгорели и Бадаевские склады —

Мука, продукты, сахар — жизнь сама!

 

* * *

А как-то раз мы не смогли спускаться

В бомбоубежище, — у нас не стало сил…

А комната, как палуба качаться

Вдруг начала… По полу стол скользил…

 

То немцы наш завод Марти бомбили,

И, защищая город от врагов,

С крыш заводских по ним зенитки били

В скрещении прожекторных столбов.

 

Мне было страшно: по полу предметы

Передвигались… Нам ни встать, ни сесть…

Но очень странно: несмотря на это,

Я больше помню, что хотелось есть!

 

* * *

Я помню на столе буханку хлеба…

Солдатский хлеб… Размером с целый дом!!!

В командировку дядя мой заехал

И вытряхнул рюкзак свой над столом…

 

Он торопился… Время поджимало!

В глазах родных — и радость, и испуг…

Те два часа… Как это было мало,

Чтоб оторваться от родимых рук!

 

* * *

И был ещё один «подарок неба»,

Его забыть удастся мне едва ль:

Как за два дня, за две буханки хлеба

Рыдая, мама отдала рояль!

 

И, хоть тот хлеб (поклон ему! Спасибо!),

Сыграл свою спасительную роль,

Заняться музыкою с мамой не смогли мы.

С тех пор рояль — и грусть моя, и боль…

 

А вот окно… На нём — тарелки студня,

Кусок дуранды, — сытная еда…

Вбегает мама, бьёт их: «Есть не будем!

Столярный клей — не студень, а беда!»

 

Она домой бежала под обстрелом,

Чтобы разбить, не дать его нам съесть…

Без шапки, как была в халате белом,

Моля Судьбу не дать нам умереть…

 

* * *

Не стало дедушки… Он тихо ночью

Ушёл от нас и не сказал, куда…

Я сердцем детским чувствовала, точно

Окаменела бабушка тогда.

 

Она сидела молча, чуть качаясь,

Шептала только слово: «Нет…нет…нет…»

С кем говорила, — до сих пор не знаю.

Быть может, что-то отвечал ей дед?

 

И поздней болью жжёт воспоминанье,

Как страшно я была поражена,

Что волосы каштановые мамы

За эту ночь покрыла седина…

 

* * *

Вот Ладога… Забыть мне невозможно:

Снег… Лёд… Над ним — вода везде…

Машины медленно и очень осторожно

Не то идут, не то плывут в воде…

 

Весна неотвратимо наступает.

Лежим мы в кузове грузовика…

Нас плотно одеялом укрывает

Настойчивая мамина рука:

 

Чтоб мы не видели и не сумели

Понять, как страшен этот длинный путь,

Чтоб просто испугаться не успели

На случай, если будем мы тонуть…

 

Под нашими колёсами уходит

Под воду лёд и, будто стонет там.

Но, видно, Бог от нас беду отводит:

Нам выжить суждено, вернуться к вам.

 

* * *

Сплетала война своё чёрное кружево

Из горя и голода, ран и обид,

Из униженья, разрухи и холода,

И всё это память людская хранит!

Е. Бердичевская

* * *

Фанерой забито наше окно,

В комнате холодно и темно.

Гул самолётов слышен,

Низко летят над крышей.

Без голоса только губами

Шепчу понятное маме:

«Мама, мне страшно, мама!»

Сто двадцать пять

И больше ни грамма.

О, как бесценен каждый грамм!

Свой хлеб разрезает на части мама

И делит со мной пополам…

Хлеба касаясь руками,

Помню всегда о маме.

Мама, не умирай, не надо!

Свет дадут и пойдёт трамвай!

Мама, будет конец блокады!

Мама! Не умирай!

Л. Береговая

Блокадный мишка

Печь-буржуйка совсем остыла.

Стало в комнате холодно слишком.

В целом мире время застыло.

Тихо хнычет мой младший братишка.

Одеяла больше не греют...

Мы лежим, прижавшись друг к дружке.

Громко воют злые метели.

Стала камнем холодным подушка.

А вчера также выла сирена,

И кричали на улице люди.

А у мамы сегодня смена,

Значит, хлебушек вечером будет.

Брат сжимает в своих объятьях

Мишку с вырванной левой лапой.

Мама в печке сожгла все платья,

А без мишки он очень плакал...

Расскажу я тебе, братишка,

О том мире, где только лето.

Я читала об этом в книжке...

Там, наверное, папа наш где-то.

И, возможно, бабушка наша.

Ты скучаешь по ней, братишка?

И, быть может, к лучшему даже,

Что звучат твои всхлипы всё тише.

Ты поспи до прихода мамы.

И горячий чай у нас будет.

А во сне ты увидишь страны,

Где не знают о войнах люди.

Всё закончится скоро, конечно!

Нас спасут, станет всё как надо.

Ведь зима не бывает вечно.

Лишь бы только дождаться маму...

Тихо падает старый мишка,

Что с оторванной левой лапой.

Осторожно толкну братишку:

Ты зачем его бросил на пол?

Эй, проснись! Возвратилась мама!

Почему ты молчишь, братишка?

... Столько лет прошло, а в кошмарах

Мне всё снится плюшевый мишка...

О. Болдырева

Ленинграду

Да, он мне снится — этот город.

И видимо, не раз, не два

Доказывать я буду в спорах,

что он — красивей, чем Москва.

И в стороне сибирской дальней

Мне помнится родимый дом,

И то, что факелы ростральных…

А, впрочем, нужно — о другом…

Я вижу городок на Волге.

В полукольце плешивых гор

В тот очень тяжкий, очень долгий

Сорок второй военный год.

Линялые, шатрами, крыши,

Стада, бредущие в пыли…

Туда блокадных ребятишек

Из Ленинграда привезли.

С утра в детдом несли подарки,

Каких-то ждали новостей…

Заплаканные санитарки

Рассказывали про детей.

Они еды, как солнца, ждали,

Им дали мяса, масла дали,

Они ж, качаясь, как в бреду,

За завтраком — недоедали,

В обед — опять недоедали,

За ужином — недоедали, —

На завтра прятали еду.

Они не оставляли крошек,

Тихи, глазасты и худы,

Они рассматривали кошек

Лишь как запас живой еды.

И падали при каждом шаге.

И молча плакали в тиши.

Но кто-то детям дал бумаги

И очинил карандаши.

И вот на четвертушках мятых

Стал робко возникать на свет

Неточный, памятный, крылатый

Неповторимый силуэт.

Бессмертный шпиль Адмиралтейства!

Его нагую простоту

Чертило раненое детство,

Мусоля грифели во рту.

Он был залогом их спасенья,

Он был оплотом их мечты:

Сверкающий, как луч весенний,

Прямой и острый, точно штык.

Мне часто снится этот город

И, видимо, не раз, не два

Доказывать я буду в спорах,

Что он красивей, чем Москва.

Но вновь и вновь при трудном шаге

Я вспомню это: тишь палат,

Детей, и на листках бумаги

Рисунок, точно текст присяги

Тебе на верность, Ленинград.

М. Борисова

Муся

Из ада везли по хрустящему льду

Дрожащую девочку Мусю...

Я к этому берегу снова приду

Теряясь, и плача, и труся.

 

Полуторка тяжко ползла, как могла,

Набита людьми, как сельдями,

И девочка Муся почти умерла,

Укрыта ковром с лебедями.

 

А там, где мой город сроднился с бедой,

Где были прохожие редки,

Еще не знакомый, такой молодой,

Отец выходил из разведки.

 

Над Ладогой небо пропахло войной,

Но враг, завывающий тонко,

Не мог ничегошеньки сделать с одной

Почти что погибшей девчонкой...

 

Встречали, и грели на том берегу,

И голод казался не страшен,

И Муся глотала – сказать не могу,

Какую чудесную кашу.

Я. Бруштейн

Посвящение в рабочий класс (Пьедестал)

Я только раз стоял на пьедестале.

Зато туда меня Рабочий класс поставил.

Блокадный цех. Мороз. И печь — без дров.

Гудят станки: скорей! Скорей!! Скорей!!!

В цеху полста вчерашних школяров.

Полсотни недоучек-токарей.

Полста шрапнелей в день даём войне.

Станки пониже б — дали бы вдвойне.

А эти — громадА, на взрослых мужиков.

А мы — какие нам тогда лета!..

(До сей поры в глазах — полста дружков:

Крупа-парнишки, слёзы, мелкота...)

Вот с дядю Федю вырасти бы нам.

Дед-бородед — могучей красоты.

От века мастер! Мастер мастерам!

(С самим Калининым когда-то был на «ты».)

Но он точить шрапнель уже не мог —

Блокада не таких валила с ног.

А был советчиком и нянькой он для нас.

Один во всём цеху — Рабочий класс.

Старик сдавал... И уж не знаю как

Бродил по цеху от станка к станку.

Хвалил, советовал и торкал носом в брак.

(Мы подзатыльники прощали старику.)

Три дня он как-то не был у станка.

Я видел только спину старика.

Пилил, строгал и грохал молотком.

Чего он — за столярным верстаком?

Стук-стук — и ляжет тут же на верстак.

Восьмой десяток — возраст не пустяк!

Но сколотил. И притащил к станку.

И вроде бы с насмешкою сказал:

— Подставка недомерку-токарьку.

Ну, лезь, рабочий класс, на пьедестал.

Сперва обиделся, а к вечеру — и рад!

Я понял: не насмешка, не игра.

На три шрапнели больше, чем вчера,

В тот вечер записали в мой наряд.

И сразу увезли на фронт, в метель.

Дороже хлеба стоила шрапнель.

Мне довелось стоять на пьедестале.

Рабочий класс меня туда поставил.

Шрапнель грузили и грузили во дворе.

...А дядя Федя помер в феврале.

П. Булушев

Блокада

Блокада — в этом слове всё:

Кусочек хлеба, горе, слёзы...

И беспощадные морозы,

И вера — кто-то, но спасёт!

 

В полупустой квартире мрак,

Она жила теплом когда-то,

Но чувство вечного заката

Здесь поселилось... Рядом враг.

 

Пришла на папу похоронка,

Тепло исчезло как-то вдруг...

А после — мама и сестрёнка

на саночках — замкнулся круг...

С. Васильев

Новый год в блокадном Ленинграде

Новый год в блокадном Ленинграде.

Собралась на «Ёлку» детвора.

Ель застыла в праздничном наряде,

Словно - не военная пора.

Будто бы ни бомбы, ни снаряды

Заглушить не в силах детский смех.

Малыши такому чуду рады.

И улыбки на устах у всех.

Холод, голод, смерть и разрушенья,

Но мы видим дружный хоровод:

«Зайчики» забылись в те мгновенья,

Весело встречают Новый год.

Малыши смеются, это значит,

Что о них заботятся всерьёз.

Скоро будет всё совсем иначе.

Я скрывать не стану горьких слёз.

А. Ветров

Дети

Все это называется — блокада.

И детский плач в разломанном гнезде...

Детей не надо в городе, не надо,

Ведь родина согреет их везде.

Детей не надо в городе военном,

Боец не должен сберегать паек,

Нести домой. Не смеет неизменно

Его преследовать ребячий голосок.

И в свисте пуль, и в завыванье бомбы

Нельзя нам слышать детских ножек бег.

Бомбоубежищ катакомбы

Не детям бы запоминать навек.

Они вернутся в дом. Их страх не нужен.

Мы защитим, мы сбережем их дом.

Мать будет матерью. И муж вернется мужем.

И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.

Е. Вечтомова

Дневник девочки-блокадницы

Снег выпал рано. И не растаял! —

Налип на крыши и провода.

Сегодня мама пришла пустая...

На ужин снова — одна вода.

Уже промёрзли насквозь окошки,

Мир погрузился в седую мглу.

Полдня я в доме искала крошки:

Везде искала… И на полу…

Пустынный город. Темнеет небо.

И двор походит на мрачный склеп.

Вчера мы съели кусочек хлеба —

И это был наш последний хлеб.

Опять бомбили. Мы с мамой ночью

Тряслись в подвале — плечом к плечу.

Сказала мама: «Не бойся, доча!»

А я в ответ ей: «Я есть хочу…»

И вдруг прильнув к ней и глядя близко

В её ввалившиеся глаза,

Шепнула: «Вот бы пюре с сосиской!

Жаль, о ТАКОМ и мечтать нельзя…»

И что-то в этих глазах погасло…

Ослабли руки, застыла плоть…

Но я заснула: мне снилось масло

И хлеба тёплый большой ломоть….

К утру был холод (свирепый самый!)

Вода промёрзла в ковше до дна.

Сегодня ночью не стало мамы…

Мне только восемь…

И я — одна…

Ю. Вихарева

Там, в глубине…

Там, в глубине, у роковой черты

Стоит на дне автобус белосиний,

Свет искажает параллели линий

На рубеже подводной темноты.

 

Он шёл с детьми и канул в полынью.

Чуть слышный плеск, и звуки повторились.

Со стоном двери мира затворились –

Скажи мне, Ладога, твою ль я воду пью?

 

Сейчас, когда гуляют по планете

Заботливо укутанные дети,

И мамы гордые с них не спускают глаз…

Пусть не сотрутся в памяти у нас

Сугробы белые и на деревьях иней,

С детьми на дне автобус белосиний…

П. Войцеховский

Воришка

Поймали мальчика с поличным —

Он карточку на хлеб украл.

Кричала баба криком зычным.

Поймали мальчика с поличным.

Он под ударами упал,

А был он, как зайчонок, мал,

Мальчишка, пойманный с поличным,

Что карточку на хлеб украл.

Но кто-то в латаной шинели

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

А может быть — на самом деле

Высокий, в латаной шинели,

Был, как мальчишка, без семьи?..

И с завистью на них смотрели:

Подумать только — тот, в шинели,

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

Так был усыновлён воришка,

Рукою доброй уведён.

Всё это жизнь, не только книжка,

Что был усыновлён воришка

И дважды, стало быть, рождён

Блокадный, худенький мальчишка.

…Теперь в ремесленном воришка,

В ранг человека возведён.

В. Вольтман-Спасская

Игра в классы

Играли дети на панели,

Мелком квадраты начертив.

Но снова свист. Опять разрыв.

Лежали дети на панели,

И лужи грозные краснели.

Один из них остался жив,

Из тех, кто прыгал на панели,

Мелком квадраты начертив.

В. Вольтман-Спасская

Чашка

Тишина стояла бы над городом,

Да в порту зенитки очень громки.

Из детсада в чашечке фарфоровой

Мальчик нес сметану для сестренки.

Целых двести граммов! Это здóрово,

Мама и ему даст половину.

А в дороге он ее не пробовал,

Даже варежку с руки не скинул.

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!

Чашка оземь, сразу раскололась.

И сметаны он наелся досыта,

Ползая по каменному полу.

А потом заплакал вдруг и выбежал.

Нет, домой нельзя ему вернуться!

...Мама и сестренка — обе выжили,

И осталось голубое блюдце...

В. Вольтман-Спасская

Девочка у рояля

Дочери моей, Марине Дранишниковой

Стрелки непочиненных часов,

Как трамваи, неподвижно стали.

Но спокойно, под набат гудков,

Девочка играет на рояле.

У нее косички за спиной.

На диване в ряд уселись куклы.

Бомба, слышишь? В корпус угловой…

Дрогнул пол… Коптилка вдруг потухла…

Кто-то вскрикнул. Стекла, как песок,

Заскрипели под ногой. Где спички?

Девочка учила свой урок,

В темноте играя по привычке.

Так еще не пел нам Мендельсон,

Как сейчас в тревогу. И весь дом был

Музыкой нежданной потрясен

В грозный час разрыва близкой бомбы.

И наутро, в очередь идя,

Постояла я под тем окошком.

Ты играешь, ты жива, дитя.

Потерпи еще, еще немножко.

Зимовать остался Мендельсон.

Как надежда, музыка бессмертна.

Стали стрелки. Город окружен.

До своих — большие километры.

Хлеб, как пряник, съеден по пути.

Раскладушка в ледяном подвале.

…Но, как прежде, ровно с девяти

Девочка играет на рояле.

В. Вольтман-Спасская

Мы детишек поспешно вывозим…

Мы детишек поспешно вывозим,

Метим каждый детский носочек,

И клокочет в груди паровоза

Наша боль — дети едут не в Сочи,

Не на дачу к речным излучинам,

К желтоглазым круглым ромашкам,

К золотисто-шёлковым лютикам,

Что весь день головёнками машут,

Не к прогулкам на быстрых лодках

По спокойным зеркальным водам,

Не на летний привычный отдых

Перед новым учебным годом.

Но восток уходят составы,

Чтоб спасти ленинградских детишек.

В. Вольтман-Спасская

* * *

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?

Нам в сорок третьем

Выдали медали,

И только в сорок пятом —

Паспорта.

И в этом нет беды...

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно от того,

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда…

Ю. Воронов

Младшему брату

Из-под рухнувших перекрытий —

Исковерканный шкаф, как гроб...

Кто-то крикнул: — Врача зовите!.. —

Кто-то крестит с надеждой лоб.

А ему уже, плачь — не плачь,

Не поможет ни бог, ни врач.

День ли, ночь сейчас — он не знает,

И с лица не смахнёт мне слёз.

Он глядит — уже не мигая —

На вечерние гроздья звёзд.

…Эту бомбу метнули с неба

Из-за туч среди бела дня...

Я спешил из булочной с хлебом.

Не успел. Ты прости меня.

Ю. Воронов

* * *

Я забыть

никогда не смогу

Скрип саней

На декабрьском снегу.

Тот пронзительный,

Медленный скрип:

Он как стон,

Как рыданье,

Как всхлип.

Будто всё это

Было вчера...

В белой простыне —

Брат и сестра...

Ю. Воронов

В школе

Девчонка руки протянула

И головой — на край стола...

Сначала думали — уснула,

А оказалось — умерла.

Её из школы на носилках

Домой ребята понесли.

В ресницах у подруг слезинки

То исчезали, то росли.

Никто не обронил ни слова.

Лишь хрипло, сквозь метельный стон,

Учитель выдавил, что снова

Занятья — после похорон.

Ю. Воронов

После уроков

Идет обстрел.

И в раздевалке школьной

Ученикам пальто не выдают.

Ребята расшумелись, недовольны:

Ведь добежать до дому —

Пять минут!

А Галкины ресницы —

Даже влажны:

На сутки с фронта

Брат пришел домой!

...От этой школы

До окопов вражьих —

Двенадцать километров по прямой

Ю. Воронов

Утро

В комнате – двенадцать человек,

Спим, к печурке сдвинулись поближе.

Если рядом – стужа, холод, снег,

Поселившись вместе – легче выжить.

И с утра, когда метель опять

Штору через щель в окне колышет,

Я, проснувшись перед тем, как встать,

Вслушиваюсь – все ли дышат.

Ю. Воронов

Довесок

Я помню,

Как в очередях зимой

По нам мели метели зло и резко,

Как нелегко,

Когда идёшь домой,

От хлебного пайка

Не съесть довеска.

А если съешь,

Так тягостен вопрос

В глазах людей,

Кто ждал приход твой дома...

Однажды я довеска не донёс.

Лишь раз.

Но помню

Холод глаз знакомых.

Ю. Воронов

* * *

Сегодня немцы не бомбят,

И ночь

Пожаром не дымит,

А у измученных ребят

В глазах

От слабости рябит.

Они сегодня обошли

Четыре дома —

Сто квартир...

В больницы — те,

Кого нашли,

и заболевший командир.

«Встать снова

Трудно тем, кто слег, —

Усталый врач бормочет нам. —

Не понимаю,

Как он мог

Ходить сегодня

По домам...»

Ю. Воронов

Клюква

Нас шатает,

Была работа:

Все на корточках —

По болоту.

Только вечером,

Перед сном,

В детском доме

Больным ребятам

Клюкву выдали.

Спецпайком.

По семнадцати штук

На брата.

Ю. Воронов

Апрель сорок второго

Капель

Все громче и напевней —

Опять весна

Вступает в силу.

Мы по зарубкам на деревьях

Находим зимние могилы.

Как после дрейфа ледоколы,

Дома промерзшие

Отходят:

Вставляют стекла

В окна школы,

Вода

Гремит в водопроводе!

Нам выдали талоны в баню —

Она открылась на Бассейной.

И зайчик солнечный

По зданьям

Все чаще

Вестником весенним.

И чтоб скорей

С зимой покончить,

Мы все — в работе небывалой:

На улицах

С утра до ночи

Сдираем снежные завалы.

Вновь

репродуктор оживает:

Там песни старые включили.

Мы их еще не подпеваем,

Но не забыли,

Не забыли...

Ю. Воронов

На почте

На окнах — грязь, наплывы льда

И кипы

Серых писем всюду:

И неотправленных — туда,

И неразобранных — оттуда.

Тех, кто скопил их

С декабря,

Мы упрекать

Уже не вправе…

И мартовские штемпеля

В молчанье

На конвертах ставим.

И знаем мы,

Что письма в них-

Конвертах смятых и потертых —

Одни —

Умершим от живых,

Другие —

Выжившим от мертвых.

Их завтра

Разносить пойдем

По этажам,

От дома к дому...

О, если бы нам знать о том,

Какие

От живых — живому!

Ю. Воронов

* * *

Заснешь —

И могут смолкнуть пушки,

Растает холод, будто не был,

И вместо ледяной подушки —

Горячая буханка хлеба.

Проснешься —

А в тебя опять

Их дальнобойные колотят.

У нас в палате

минус пять, —

Уже четвертый день

Не топят.

Мы бредим

Хлебом и теплом.

И все ж, весна,

Ты будешь нашей!..

Смотрите,

Хлопья за окном

Летят, как лепестки ромашек!

Ю. Воронов

* * *

Нет лекарств,

Чтоб голод укрощали.

И пока он в городе везде,

Мы себе негласно запрещаем

Говорить друг с другом

О еде.

А начнешь —

Недобрый взгляд заметя,

Тут же смолкнешь,

Будто шел на грех.

К этому

Привыкли даже дети,

Хоть сегодня им

Труднее всех.

В разговорах

Я храню запреты

На еду, которой не забыл,

На супы,

На каши и котлеты...

Но о них не думать —

Выше сил.

Ю. Воронов

Мертвая

С осколком

в захлебнувшейся груди

Она лежит ничком

На стеклах битых.

Под ней земля

Трясется и гудит.

Морозный воздух

Грохотом пропитан.

Она молчит,

Ртом воздуха не ловит,

Не слышит ветра леденящий стон,

С ней рядом хлеб лежит:

Разбух от крови,

Но ей теперь не нужен

Даже он.

Ей над сугробом

Больше не подняться,

Она мертва — и в этом слове все...

Снежинки бесконечные

Кружатся

И засыпают медленно ее.

Ю. Воронов

* * *

Бомбы — ночью,

Обстрелы с рассвета.

От печей, как от окон, —

Холодом.

Только самое страшное —

Это

По ночам

Просыпаться от голода.

Ю. Воронов

Блокадные дети

Ленинградские дети! Блокадные дети!

Не сумела Земля вас улыбкою встретить...

В мир пришли вы с любовью, доверьем, мечтой!..

Мир оскалил клыки, обернулся войной!

Были вы для фашистов опасны едва ли, —

Но как подло, как тщательно вас убивали!..

Как бомбили дорогу, что жизнь вам давала!..

Всё казалось фашистам, что гибнет вас мало!

Били в дом, в детский сад из тяжёлых орудий

С расстояния труса!

Фашисты — не люди!

Как сегодня — в Славянске, Луганске, Донецке

Губят русских ребят, — вас губили, советских!

И с фашистами Запад всегда солидарен.

Всё боятся:

Гагарин вдруг вырастет! Сталин!

Ленинградские дети! Блокадные дети!

Вы в войну за грядущее были в ответе!

Вы в войну воплощеньем грядущего были!

Вы боролись!

Вы выжили!

Смерть победили!

В. Вьюшкова

Память

Сорок первый и сорок пятый —

годы, памятные стране.

…Умирают отцы— солдаты,

побывавшие на войне.

 

Лет военных кровавая заметь

далеко уже позади.

Остаемся — мы, чтобы память

засыпающую будить ...

 

Может, ты мне стократ дороже,

оттого что на детские плечики

сорок первый был нам положен,

сорок пятый победный встречен,

 

оттого что было такое:

покидаешь ты Ленинград,

но отрезано Бологое —

детский сад самолеты бомбят.

 

Ничего от страха не видишь ты,

под осколками плачешь тоненько,

и твоя фамилия вышита

за спиной на тощей котомочке ...

 

…Слишком мало

в костюмчиках чистеньких

мы узнали детской идиллии…

Нас война кидала, как листики,

а на листиках — наши фамилии.

 

... Помню — дым тревожный клубится,

и, еще несмыслящий шкет,

под бомбежками с самой границы

в сыпняке я доставлен в Ташкент.

 

... Не оставить память в покое,

боль приходит из детских лет, -

проезжаю ли Бологое,

прилетаю ли я в Ташкент.

Г. Глозман

Память

От памяти некуда деться,

Но память с годами добрей.

Она и блокадное детство

Старается сделать светлей.

Ей вспомнить подробнее надо

Не бомб нарастающий свист —

Таран над Таврическим садом,

Фашиста, летящего вниз.

И чудо блокадного лета

Представить во весь разворот:

Не солнцем — руками согрета,

Картошка на клумбах цветёт.

Наполнены сказочным хрустом,

Как яркие лампы видны,

Сознательно крупной капусты

На Невском проспекте кочны.

Законам, для нас неизвестным,

Она неизменно верна,

И чёрному в памяти — тесно,

А радостям — воля дана.

Ты память поправить захочешь,

Она возмутится — не тронь!

Согреет блокадные ночи —

В «буржуйку» посадит огонь.

Хоть был он, как праздники, редок.

И то не огонь — огонёк.

Охапка дистрофиков-реек —

Ценою в блокадный паёк.

Нет, память не знается с фальшью,

А просто торопит. И мы

Уходим за нею всё дальше

От первой блокадной зимы.

Забыла про голод, про вьюгу?

Нет, помнит. Но ей впереди

Видать, как, обнявши друг друга,

Мы в небо победы глядим.

Поэтому радости лучик

Из прошлого светит лучом.

И если подумать получше,

Так память совсем ни при чём:

Она, не старея с годами.

Иначе б смотреть не могла, —

Она ведь мальчишками, нами,

В блокадные годы была.

Г. Гоппе

Воспоминание

Сочится медленно, как струйка,

С клубка уроненная нить.

Соседка умерла, буржуйку

Уже не в силах погасить.

Пожар занялся еле-еле,

И не дошло бы до беды, —

Его бы погасить успели,

Да только не было воды,

Которую тогда таскали

Из дальней проруби с Невы.

Метель могла ещё вначале

Пожар запудрить, но увы!

Три дня неспешно на морозе

Горел пятиэтажный дом.

В стихах сегодняшних и прозе

Припоминаю я с трудом

Ту зиму чёрную блокады,

Паёк, урезанный на треть,

И надпись, звавшую с плаката

Не отступить и умереть.

Но спрятавшись под одеяло,

Я ночью чувствую опять,

Что снова дом мой тлеет вяло,

И снова некуда бежать.

А. Городницкий

* * *

Ветер злей и небо ниже

На границе двух эпох.

Вся и доблесть в том, что выжил,

Что от голода не сдох.

Что не лёг с другими рядом

В штабеля промёрзших тел,

Что осколок от снаряда

Мимо уха просвистел.

Мой военный опыт жалок,

В зиму сумрачную ту —

Не гасил я зажигалок,

Не стоял я на посту.

Вспоминается нередко

Чёрно-белое кино,

Где смотрю я, восьмилетка,

В затемнённое окно.

Вой снаряда ближе, ближе,

До убежищ далеко.

Вся и доблесть в том, что выжил.

Выжить было нелегко.

А. Городницкий

Стихи неизвестному водителю

Водитель, который меня через Ладогу вез,

Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.

Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, —

Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

Водитель, который меня через Ладогу вез,

С другими детьми, истощавшими за зиму эту.

На память о нем ни одной не осталось приметы, —

Высок или нет он, курчав или светловолос.

Связать не могу я обрывки из тех кинолент,

Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.

Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,

Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца.

Глухими ударами била в колеса вода,

Гремели разрывы, калеча усталые уши.

Вращая баранку, он правил упорно туда,

Где старая церковь белела на краешке суши.

Он в братской могиле лежит, заметенный пургой,

В других растворив своей жизни недолгой остаток.

Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,

За то, что вчера разменял я девятый десяток».

Сдержать не могу я непрошеных старческих слез,

Лишь только заслышу капели весенние трели,

Водитель, который меня через Ладогу вез,

Что долгую жизнь подарил мне в далеком апреле.

А. Городницкий

Снятие блокады

Уцелевшие чудом на свете

Обживали весною дворы.

Ленинградские нищие дети,

Иждивенцы блокадной поры.

По-зверушечьи радуясь жизни,

Что случайно была продлена,

Мы о бедах своих не тужили,

Из немытого глядя окна.

Там пузатые аэростаты,

Как слонов, по асфальту вели,

Свежий мрамор закопанных статуй

Доставали из вязкой земли.

И белея плечами нагими,

На спасителей глядя с тоской,

Из песка возникали богини,

Как когда-то из пены морской.

Там в листве маскировочной сетки,

Переживший пилу и пожар,

Расправлял поредевшие ветки,

Как и мы, уцелевший бульвар.

На безлюдные глядя аллеи,

На залива сырой окаём,

Я о прожитых днях не жалею,

О безрадостном детстве своём,

Где не сдох под косой дистрофии,

Пополняя безмолвную рать,

Персонажем в прокрученном фильме,

Ничего не успевшим сказать.

Лучше в тесной ютиться коробке

И поленья таскать в холода,

Чем в болотной грязи Пискарёвки

Догнивать без креста и следа,

С половиною города рядом,

Возле бабы с осанкой мужской,

Под её немигающим взглядом,

Под её равнодушной рукой.

А. Городницкий

Ладога

Как в чаше жизни, на озерном дне

Чистейших вод объятые прохладой

Лежат в пшеничном золотом зерне

Потерянные дети Ленинграда.

 

Как будто спят среди гранитных глыб,

Покоятся, окованные дрёмой,

Меж водорослей ласковых и рыб

В холоднокровных кущах водоёма.

 

Но в час ночной, заслышав теплоход,

С зерном в руке, неведомому рада,

Сквозь толщу вод к цветным огням плывёт

Прозрачная русалочка блокады,

 

Чтоб со щеки безжизненной стереть

Солёной влаги ветхое свеченье,

Чтоб вдруг услышать песню — и запеть

Слова её, лишенные значенья.

Н. Гранцева

Запах снега

Однажды в блокадную полночь

в мороз он лежал на снегу.

Ни встать,

ни окликнуть на помощь

уже не хотелось ему.

В тот миг

и желудок голодный

его не тревожил ничуть.

Лежал он, и было удобно,

хотелось вот так и уснуть.

Уже в темноте до Садовой

пройти сквозь посты удалось, —

платок материнский пуховый

отцу он под Пулково нес.

«Сыночек, такие метели,

и так до тепла далеко.

В суконной армейской шинели

отцу зимовать нелегко...»

Так брел он и брел, но туманом

затмило сознание вдруг.

Упал. И никак из карманов

замерзших не вытащить рук.

С трудом темноту процарапав,

прожектор сверкнул и пропал...

Какой-то настойчивый запах

забыться ему не давал.

Какой-то неясный, но властный,

сумевший вдруг слабость прогнать.

Наверное, слишком прекрасный,

чтоб сразу его отгадать.

И вот под невидимым небом,

почувствовав снег на губах,

он понял, что запах

был снегом,

что снег так целительно пах.

И снег этот жёсткий глотая,

он ожил и на ноги встал.

Откуда вдруг сила такая —

чтоб снег

колдовством обладал?

В дорогу он двинулся снова,

презрев темноту и мороз.

Отцу дорогую обнову

под Пулково снова понес,

«Сыночек, такие метели,

и так до тепла далеко.

В суконной армейской шинели

отцу зимовать нелегко...»

…Лишь в сердце остались те годы.

Он только недавно узнал

что около

хлебозавода

в блокадную полночь лежал.

Снег пахнет морозом и небом,

но сердце сожмется порой:

снег будто присыпан мукой

и пахнет далеким тем хлебом,

седой ленинградской зимой...

С. Давыдов

Алёна

Между надолб и свежих воронок,

меж столбов

из огня и свинца

проползал этот храбрый ребёнок

навестить лейтенанта — отца.

Оставался на ржавых колючках

детской шубки оранжевый мех.

Эта девочка ползала лучше

батальонных разведчиков всех.

Вот возникнет она из метели,

вот отец её к сердцу прижмёт

и, укутанный серой шинелью,

именной котелок принесет.

Там на донце

паек батальонный —

три картошины теплых лежат.

«Это все для тебя, ешь, Алёна».

Как ресницы её задрожат...

Дальнобойный заухает молот,

и земля затрясется окрест.

Словно бешеный,

взвизгнет осколок, —

ленинградская девочка ест.

Чуть живая мерцает коптилка,

бьёт орудие в ближнем леске.

И пульсирует тонкая жилка

на таком беззащитном виске.

С. Давыдов

Традиционный сбор

Как не помнить о блокаде,

как не помнить, не пойму,

если вижу облака те

сплошь в бадаевском дыму.

Как не помнить о блокаде!

Лишь оглянешься назад –

пред тобою на плакате:

«Не допустим в Ленинград!»

Годы мчат — не глохнет горе,

помнится еще сильней:

вот опять сижу на сборе

в школе гаванской своей.

Нет Катюши, Женьки, Димки...

Метрономом в голове:

«Лишь

один...

один...

один ты

из всего шестого «В»…»

С. Давыдов

Любовь

Она сейчас лишь в полной силе

ее начало в мелочах.

Меня и в ясли здесь носили,

водили за руку в очаг.

Мы здесь дрались на звонких палках,

и стекла били заодно,

и собирали медь на свалках,

чтоб лишний раз сходить в кино.

Любовь... теперь краснеешь даже

(от злой солидности спесив),

любил я больше Эрмитажа

наш рыже-голубой залив!

Босых, летящих пяток вспышки

и ветер брызг до облаков.

Любовь...

Я был еще мальчишкой,

жил в мире грез и синяков.

Еще не ведал силы властной

и удивился ей потом,

когда на стол с обивкой красной

залез безрукий управдом.

Он громко всхлипнул:

Все же надо

Из Ленинграда уезжать...

Зима угрюмая,

блокада

и умирающая мать...

Визжали в небе бомбовозы.

Любовь.

Ее я понял вдруг,

когда к щекам примерзли слезы

в теплушке, мчавшейся на юг.

Потом, как будто солью к ране,

ты боль горячую осиль,

едва увидишь на экране

Адмиралтейский тонкий шпиль.

Потом, солдатом в сорок пятом,

в ознобе тяжком и в бреду

я все кричал, кричал солдатам,

что в город свой не попаду...

И вот стою, любуясь шпилем,

плывет, плывет кораблик вдаль.

Любовь теперь в надежной силе:

она как песня и как сталь!

С. Давыдов

Вижу из окон дома

Вижу из окон дома

в красные наши дни

праздничного салюта

медленные огни.

Вижу, как ярких сполохов

долго не тает след.

Небо с веселым порохом

дружит уж столько лет.

Вижу из окон дома

окна других домов,

вижу пустырь

и стайку

гаванских пацанов.

Вижу из окон дома

то, что всю жизнь любил.

Гавань. Залив. Заводы.

Дом, где отец мой жил.

Вижу из окон дома

белые корабли.

Два безупречных шпиля

в солнечный день вдали.

Сельский изгиб Смоленки

между листвы слюда...

Вижу блокадное кладбище

в солнце

и в дождь.

Всегда.

Вижу из окон дома

школу свою... Давно

было все это.

Было!

В жизни, а не в кино!

Лихо удрав с уроков,

бегали за мячом

мы вдоль реки Смоленки,

на пустыре большом.

Вижу из окон дома

Гавань и остров весь,

здесь мы с мячом летали...

Кладбище

стало здесь.

Дата на всех могилах

только одна...

Одна.

Есть тут мои погодки.

Слышу их имена.

Только войну припомню,

иду по траве сырой,

сердце зажав ладонью,

прямо в сорок второй...

С. Давыдов

Блокадное письмо

Милый папочка, будешь ты рад

Знать о том, что дочурка, — живая,

И не сдался врагу Ленинград,

Вновь земля опьянела от мая.

 

В ленинградском блокадном кольце

Я от смерти бегу, как умею.

Нет, не думаю я о конце.

Я не сдамся фашистскому змею.

 

Вновь весна. Посветлел небосвод.

Я доела последние крошки.

Так от голода сводит живот…

В нём скребутся голодные кошки.

 

Справедливости здесь не ищи.

Я слежу за травинкой растущей.

Подрастёт, — из неё будут щи.

Жаль, сварить не удастся погуще.

 

От блокады спаси Ленинград.

Обещаю дожить я до встречи.

Будет лучшей тебе из наград —

Дочь обнять за худющие плечи.

Э. Данилов

Память не умрёт

Была война, была блокада,

И был мой город Ленинград.

И дирижаблей эстакада,

Глаза измученных ребят.

Мне память не даёт забыться,

Как будто я читаю вновь и вновь

Той чёрной книги страшные страницы,

Что заставляют стынуть в жилах кровь.

Жутко было выбраться из дома.

Всё смешалось — бомбы, ночи, дни.

Детям из блокадного детдома

Ёлочку лесную принесли.

В тесном помещении подвала

В самый трудный и голодный год

Ребятишкам ёлку наряжали

И водили с ними хоровод.

Был и дед Мороз на ёлке этой,

И подарки были для ребят.

Мои руки от бинтов согреты.

Дед Мороз был раненый солдат.

Через годы память сохранила

Горькое видение моё:

У мешка с подарками дымилось

Только что стрелявшее ружьё.

За порогом бомбы, грохот дикий,

И от взрывов воздух задрожал.

Дед Мороз поднял меня на руки

И к своей груди легко прижал.

Ужас, слёзы, ёлка закружилась,

Боль сковала голову кольцом.

Надо мною ласково склонилось

Доброе солдатское лицо.

Может быть, ты жив ещё сегодня

Дед Мороз мой — раненый солдат.

Шлю тебе сердечное признанье

От блокадных выросших ребят.

Жизнь сложилась или не сложилась,

Время всё равно идёт вперёд.

Знай, солдат, та ёлка не забылась.

Я жива. А память не умрёт.

Т. Дрожжина

Размышления блокадницы

Я давно в Челябинске живу,

Только часто снится мне блокада:

Нас, детей, везут из Ленинграда,

Рвутся бомбы, страшно… Я реву!

Просыпаюсь. Мокрое лицо…

Ведь тогда мы чудом уцелели.

Нас уральцы встретили, согрели,

Мне, я помню, дали пальтецо.

Понимаю с возрастом теперь:

И в тылу досыта не едали,

А вот нам, сиротам, помогали,

Сами знали горести потерь.

Я давно в Челябинске живу,

Только часто снится мне блокада.

Ранним детством я — из Ленинграда,

Но нашла уральскую судьбу.

З. Дуванова

Песня незнакомой девочке

О. Ф. Берггольц

Я нес ее в госпиталь. Пела

Сирена в потемках отбой,

И зарево после обстрела

Горело над черной Невой.

Была она, словно пушинка,

Безвольна, легка и слаба.

Сползла на затылок косынка

С прозрачного детского лба.

И мука бесцветные губы

Смертельным огнем запекла.

Сквозь белые сжатые зубы

Багровая струйка текла.

И капала тонко и мелко

На кафель капелью огня.

В приемном покое сиделка

Взяла эту жизнь у меня.

И жизнь приоткрыла ресницы,

Сверкнула подобно лучу,

Сказала мне голосом птицы:

— А я умирать не хочу…

И слабенький голос заполнил

Мое существо, как обвал.

Я памятью сердца запомнил

Лица воскового овал.

Жизнь хлещет метелью. И с краю

Летят верстовые столбы.

И я никогда не узнаю

Блокадной девчонки судьбы.

Осталась в живых она, нет ли?

Не видно в тумане лица.

Дороги запутаны. Петли

На петли легли без конца.

Но дело не в этом, не в этом.

Я с новой заботой лечу.

И слышу откуда-то, где-то:

— А я умирать не хочу…

и мне не уйти, не забыться.

Не сбросить тревоги кольцо.

Мне видится четко на лицах

Ее восковое лицо.

Как будто бы в дымке рассвета,

В неведомых мне округах,

Тревожная наша планета

Лежит у меня на руках.

И сердце пульсирует мелко,

Дрожит под моею рукой.

Я сам ее врач, и сиделка,

И тихий приемный покой.

И мне начинать перевязку,

Всю ночь в изголовье сидеть,

Рассказывать старую сказку,

С январской метелью седеть.

Глядеть на созвездья иные

Глазами земными в века.

И слушать всю ночь позывные

Бессмертного сердца. Пока,

Пока она глаз не покажет,

И не улыбнется в тени,

И мне благодарно не скажет:

— Довольно. Иди отдохни.

М. Дудин

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

Был год сорок второй,

Меня шатало

От голода,

От горя,

От тоски.

Но шла весна —

Ей было горя мало

До этих бед.

Разбитый на куски,

Как рафинад сырой и ноздреватый,

Под голубой Литейного пролет,

Размеренно раскачивая латы,

Шел по Неве с Дороги жизни лед.

И где-то там

Невы посередине,

Я увидал с Литейного моста

На медленно качающейся льдине —

Отчетливо

Подобие креста.

А льдинка подплывала,

За быками

Перед мостом замедлила разбег.

Крестообразно,

В стороны руками,

Был в эту льдину впаян человек.

Нет, не солдат убитый под Дубровкой

На окаянном «Невском пятачке»,

А мальчик,

По-мальчишески неловкий,

В ремесленном кургузом пиджачке.

Как он погиб на Ладоге,

Не знаю.

Был пулей сбит или замерз в метель.

...По всем морям,

Подтаявшая с краю,

Плывет его хрустальная постель.

Плывет под блеском всех ночных созвездий,

Как в колыбели,

На седой волне.

Я видел мир,

Я полземли изъездил,

И время душу раскрывало мне.

Смеялись дети в Лондоне.

Плясали

В Антафагасте школьники.

А он

Все плыл и плыл в неведомые дали,

Как тихий стон

Сквозь материнский сон.

Землятресенья встряхивали суши.

Вулканы притормаживали пыл.

Ревели бомбы.

И немели души.

А он в хрустальной колыбели плыл.

Моей душе покоя больше нету.

Всегда,

Везде,

Во сне и наяву,

Пока я жив,

Я с ним плыву по свету,

Сквозь память человечеству плыву.

М. Дудин

Из поэмы «Семья»

 

* * *

И ты по Невскому пройдешь...

Как он безлюден! И — хорош!

Вот иней синий и сквозной

Висит на арке вырезной.

Поземка намела: намет.

Далекий лает пулемет.

 

И где-то возгласом густым

Над этим воздухом пустым

Провыло. Рухнула стена.

И снова в мире тишина.

 

На развороченном пути

Стоит мальчишка лет пяти.

В глазах расширенных истома,

И щеки белые как мел.

«Где твоя мама, мальчик?» —

«Дома». —

«А где твой дом, сынок?» —

«Сгорел».

 

Он сел. Его снежком заносит.

В его глазах мутится свет.

Он даже хлеба не попросит.

Он тоже знает: хлеба нет.

 

Ты приведешь его в райком.

Ты с ним поделишься пайком —

Двухсотграммовой, черной, черствой

Священной коркой с кипятком.

 

В райкоме сутки напролет

Печь раскаленная поет,

Трещат дрова и телефоны,

И дверью хлопает народ.

 

Ты приведешь его домой,

Засветишь огонек,

И он уже теперь с тобой

Не будет одинок.

 

И ты его, как сына мать,

Умоешь и уложишь спать.

Ты с ним останешься одна.

Ты только мне сейчас видна.

М. Дудин

Дети блокады

Их теперь совсем немного —

Тех, кто пережил блокаду,

Кто у самого порога

Побывал к земному аду.

Были это дети просто,

Лишь мечтавшие о хлебе,

Дети маленького роста,

А душой почти на небе.

Каждый час грозил им смертью,

Каждый день был в сотню лет,

И за это лихолетье

Им положен Целый Свет.

Целый Свет всего, что можно,

И всего, чего нельзя.

Только будем осторожней —

Не расплещем память зря.

Память у людей конечна —

Так устроен человек,

Но ТАКОЕ надо вечно

Не забыть. Из века в век!

Л. Зазерский

* * *

Ни звезд, ни лун над черной крышей, —

лишь три прожекторных свечи.

Блокадный мальчик белобрысый

прошел по городу в ночи.

И вот сегодня над Невою

под светом праздничной звезды

я с непокрытой головою

ищу в снегах его следы.

Иная даль, пора иная —

метель военная прошла.

Дошел ли мальчик — я не знаю —

тогда до крова и тепла.

Я в этот день, такой погожий,

его, безвестного, зову.

Не тот ли он седой прохожий,

что, щурясь, смотрит на Неву?

Его ль во взгляде чьем-то гордом

узнал я нынче на углу?

К мальчишке в ватнике потертом

я руки теплые тяну.

Садятся голуби на крышу,

ну, а во мне ревет гроза.

Шаги полночные я слышу,

гляжу в недетские глаза.

Я в дверь толкнусь, приникну к ставням,

я разбужу пустырь немой —

ты не забыт и не оставлен,

мой друг, ровесник вечный мой.

Горят зарницы жарче меди,

а ты шагаешь по войне

навстречу солнышку, победе,

синицам, девушкам и мне.

...Текут огни нарядных елок,

и снег подсвеченный валит.

И только сердце, как осколок,

в груди засело и болит.

А. Заурих

* * *

Ленинградских детей —

изможденных, больных, рахитичных —

Привезли на Урал,

подобрав, словно раненых птичек.

И окрепли они,

научились играть и смеяться.

Укрывал их Урал,

чтобы детям войны не бояться.

Ах, спасибо вам, женщины,

вы отстояли детишек —

Ленинградских блокадных девчонок,

блокадных мальчишек.

Дети выросли,

выросли дети у них —время мчится...

Есть в великой победе

и вашей работы частица.

Н. Карпова

Крепче крови хлеб блокадный

Сковал мороз блокадный город,

С ним вместе смерть сюда пришла.

Война страданья, холод, голод

Нам, ленинградцам, принесла.

 

Бомбили город днём и ночью,

Все окна выбиты в домах.

В квартире мама, сын и дочка.

У Лёшки хлебушек в руках.

 

Кусок засохший обнаружил

И рядом с мамой подобрал.

Теперь мамуле хлеб не нужен,

Её Господь к себе забрал.

 

Но Лёшка этого не знает,

Он в рот ей хлебушек суёт.

Трёхлетний сын не понимает:

«Ну что же мама не берёт?»

 

Он громко плачет: «Мама, мама!

Тебе я хлебушек принёс!»

В окне разбитом бьётся рама,

Не видит мама детских слёз.

 

Вдруг Лёшка слышит, как в коляске

Грудная Светочка кричит.

Брат трёт заплаканные глазки,

И в ручках хлебушек дрожит.

 

Ослабли ножки, он не может

К сестрёнке быстро подойти.

Ты помоги, великий Боже,

Ему тихонько доползти.

 

И вот коляска. Плачет Светка.

Ручонки тянет к небесам.

Суёт ей хлеб: «Бери конфетку!

Свою тебе сейчас отдам!»

 

Сосала хлебушек сестрёнка.

Брат тихо рядышком лежал.

Кусочек хлеба спас ребёнка.

В ту ночь Алёша взрослым стал!

 

Ребята живы! Хлеб блокадный

Их крепче крови породнил.

А утром их нашли солдаты.

Небесный Ангел их хранил!

Г. Карпюк

 

Блокадный чай

Блокадная вьюга метёт и метёт.

Каналы и реки сковал зимний лёд.

Давно нет еды. Хоть бы чай вскипятить.

Откуда Алёшке водички налить?

 

Из крана не льётся и чайник пустой.

Собрался малыш на Неву за водой.

Он с мамой любимой прошедшей зимой

На санках катался в снегу под горой.

 

Теперь мама дома лежит, не встаёт,

Алёшка один эти санки везёт.

А чайник на санках огромный такой!

Малыш его держит озябшей рукой.

 

У проруби мальчик упал и ползёт.

Обрезал он в кровь свои ручки об лёд.

Метель всё сильнее и ветер задул.

Нагнулся он в прорубь и вглубь заглянул.

 

Там рыбка златая, как в сказке живёт.

Алёшка уверен: она приплывёт.

Он в прорубь заглядывал, рыбку просил:

«Дай сил мне, пожалуйста, дай много сил!»

 

Губами застывшими шепчет малыш:

«Прошу тебя, рыбка, желанье услышь:

Я должен водичку домой привезти,

Чтоб чаем горячим мамулю спасти».

 

Круги разбежались в воде ледяной,

В ней хвостик красивый мелькнул золотой.

Вдруг вьюга закончилась, ветер умолк,

И санки Алёшка с водой поволок.

 

Как будто ему кто-то стал помогать,

Тяжёлые санки на гору толкать.

И силы нашлись до квартиры дойти

Любимой мамуле воды привезти.

 

Запел громко чайник и стало теплей.

«Мамулечка милая, пей поскорей!

Ты скоро поправишься! Снова вдвоём

Кататься на санках мы вместе пойдём.

 

И скажем спасибо мы рыбке златой,

Она помогла и спасла нас с тобой!»

Сынок маму обнял, ручонка – в руке.

У мамы катилась слеза по щеке.

 

Не рыбка златая им здесь помогла.

Сыновья любовь эту маму спасла.

Г. Карпюк

Маме

Как все помнится — так и было,

хотя лучше б то было во сне:

ты не поровну хлеб делила,

отдавая большее мне.

 

И выхватывает коптилка

или памяти тонкий луч

с кожей смерзшиеся ботинки

и алмазный иней в углу.

 

В свете пляшущем тени пляшут:

мальчик, женщина ... (В горле ком.

Осторожно, никто не плачет.)

Мальчик мучается с чулком.

 

Ну конечно — ни к черту память!

Вон же валенки, возле ног.

Но до ужаса не отлипает

насмерть вросший в ступню чулок.

 

«Ты согреешься — он оттает.

Ну не бойся так, не дрожи.

Вон, конфетка тебе осталась:..»

— А твоя где? – «А я уже.»

 

Ту конфетку, батончик, мама,

Я теперь бы ... Ах нет, не то.

И лежит поверх одеяла

Ватой стеганное пальто.

 

Все подробности, все детали —

четко так, что сойти с ума.

Как под вспышкою моментальной:

лица белы — в глазницах – тьма…

 

…Пискаревских костей ступени…

У которой — перед тобой

опуститься мне на колени?

«У любой, сынок ... У любой...»

Е. Клячкин

* * *

За свой недолгий путь земной

Узнал малыш из Ленинграда

Разрывы бомб, сирены вой

И слово страшное — БЛОКАДА.

Его застывшая слеза

В промёрзшем сумраке квартиры —

Та боль, что высказать нельзя,

В последний миг прощанья с миром...

Твоя душа взметнулась в небо,

Голодное покинув тело.

А мать несла краюшку хлеба

Тебе, сынок...

Да не успела...

Спит малыш, обняв игрушку —

Длинноухого щенка.

В мягком облаке — подушке

Сны спустились свысока.

Не буди его, не надо,

Пусть продлится счастья миг.

О войне и о блокаде

Он узнает не из книг...

Спит ребёнок. Над Невою

Птицы белые кружат:

В путь далёкий за собою

Собирают журавлят...

Е. Коковкина

Ленинградский метроном

мимо арки, мимо старых зданий

я спешу… спешу к себе домой.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

под ногами тяжесть мостовой.

эх, дойти б до Площади Восстанья.

только б не упасть на полпути.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

я дойду! я обещал дойти!

там в квартире пятилетний Ваня

спрашивает маму про еду.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

потерпи, братишка. я иду.

мама не ответит и не встанет.

я несу тебе ее «обед».

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

а сегодня маме сорок лет.

главное, не потерять сознанье.

почему в глазах темным-темно?

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

будем жить, Ванюшка, все равно!

ты пойдешь на первое свиданье

сразу, как немного подрастешь.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

отчего в ногах такая дрожь?

боль в груди, и всё плывет в тумане…

грейся, Ванька, там, в печи трюмо.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

лишь бы ты…

дождался.

лишь бы…

смо…

А. Котельников

Две конфеты

А Лизе в три года рассказывать вовсе не надо

О том, что огромное зло называется — ВРАГ,

Что голод и взрывы зовут горьким словом — БЛОКАДА,

И то, почему детский садик назвали — очаг.

У детских вопросов так много недетских ответов…

Так трудно поддерживать свет и тепло в очаге!

Сегодня, о радость, — всем детям раздали конфеты,

В ладошки, да не по одной, а по целых, по две!

Конфеты… они в Ленинград прорвались по ленд-лизу,

Проплыв океан… прикрывал их военный конвой…

Теперь лишь желанье одно беспокоило Лизу-

Съесть поровну с мамой … Скорее вернуться домой!

Съешь, Лизонька, обе — мать дочери всё говорила,

Нет, поровну мама! Я эту возьму! А ты — ту!

И мама сдалась… или просто оставили силы,

Конфета… Вся сразу! Исчезла у мамы во рту!

Ах, мама, — воскликнула Лиза — ты съела так быстро!

А мама ответила эхом внезапной вины:

— Спасибо дочурка! Эх, память! Прожгла словно искра...

Божественно вкусно! ... Как было тогда… До войны!

Среди темноты пробивалась полосочка света,

А мать замолчала… А дочь говорила всё ей:

— Я долго и долго свою буду кушать конфету!

Смотри — сколько долек! Так много и много вкусней!

А. Кропачев

Блокадный детский сад

Он был так неуместен в этом мире,

Вокруг него кипел смертельный ад.

В каком же доме и в какой квартире

Блокадный затаился детский сад?

 

Не дети даже — малыши Блокады.

Казалось, их ничем не испугать,

Под вой сирен и грохот канонады

Они уже почти умели спать!

 

Их ограждали няни как возможно,

От бед, что шли и шли со всех сторон,

Так ласково, спокойно, осторожно

Вливался голос старших в детский сон.

 

И так, из-за воздушной вновь тревоги,

С кроватей малышей отряд вставал

Пока ещё на ножки, а не ноги,

Спускался вслед за взрослыми в подвал.

 

Рассаживали там детей на бочки,

И если б крохи не смотрели вниз,

То страх и здесь не сжал сердца в комочки —

Внизу сновали крысы! Много крыс...

А. Кропачёв

Ленинградцы

Сплошным сугробом город завалила,

Студёным ветром выдула дома,

Насквозь морозом камни прокалила

Зловещая блокадная зима.

И над Невой, где львы застыли хмуро,

Где ветер бьёт в гранит на берегу,

Мальчишка лет двенадцати понуро

Сидел, раскинув ноги на снегу.

Он только что поднялся по тропинке

От проруби, черневшей на реке,

И вот упал. И горькие слезинки

Жемчужиной скатились по щеке.

Смотрел с тоской, как из упавшей фляги

Лилась с трудом добытая вода,

За каплей капля драгоценной влаги

Под снегом исчезали без следа.

Напрасно он карабкался упрямо,

Не думал, что два шага до беды.

А дома ждёт его больная мама,

А у него ни силы, ни воды.

В глазах туманом стелется дремота,

Да в горле комом давит горячо.

И вдруг мальчишка чувствует, что кто-то

Трясёт его упорно за плечо:

«Ты что, сынок! Тебе нельзя сдаваться.

Так можно и замёрзнуть на снегу.

Вставай, сынок! Ведь мы же ленинградцы!

Давай тебе немножко помогу.

Иди шажком. Не надо торопиться.

Держись поближе к стеночке, милок.

Я отдохну и зачерпну водицы,

А ты иди. Возьми мой котелок».

И мальчик шёл и шёл тихонько к дому.

Туда, где ждёт его больная мать.

А друг его спаситель незнакомый,

Упал на снег, чтобы уже не встать.

В. Крылов

Пропажа

Я позабыл, какой у хлеба вкус

Давясь баландой с лебедой прогорклой

И лишь ночами снится хлеб

Душистый, тёплый, с ноздреватой коркой.

Нет, я тогда от горя не ослеп

В том ледяном седом полуподвале.

Мы потеряли карточки на хлеб

И, голодая, — просто пропадали.

И было странно:

Каждый день, с утра,

Всё те же люди в очередь вставали,

К прилавку прорываясь «на ура»,

А нас отныне это не касалось.

На окнах – бельма, ледяная слизь:

От инея все стены полосаты…

…А карточки, проклятые,

Нашлись,

Через семнадцать лет,

В шестидесятом.

В. Кузнецов

Урок

Обычный класс… Доска, и шкаф, и стол.

И, как всегда, стоят за партой парта.

И, свежевымытый, сосною пахнет пол.

И на доске потрепанная карта.

Как зачарованный, сегодня класс притих.

Ведет наставница в извозчичьем тулупе

Воспитанников колпинских своих —

Вслед за указкою — по знойной Гваделупе.

Но вот звонок звенит над головой,

И, заложив цветные промокашки,

Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки

В двух километрах от передовой.

В. Лифшиц

* * *

«А что — «дети Блокады», —

не работали, не воевали...»

(Из разговоров)

 

Не завидуйте детям Блокады, —

Что бесплатно мы ездим в метро,

Что во многом ещё виноваты,

И устроились больно хитро.

 

Не завидуйте детям Блокады,

В том, поверьте, не наша вина,

Что «в железных ночах Ленинграда»

Нас тогда не сгубила война.

 

А вина в том — родителей наших,

Что делились последним теплом,

И в боях ли, от голода павших —

В Ленинграде ли, под Орлом...

 

И вина в том молоденькой мамы,

Что была моим светом в окне, —

В нашей комнате — с выбитой рамой

И коптилкой на голом столе.

 

Не завидуйте детям Блокады,

Нас всё меньше, —

пустеет наш дом...

Нас всё меньше.

Кому-то на радость.

Пополам (иногда) со стыдом.

Ф. Лукницкий

Дорога смерти

Самоходная баржа,

плыви побыстрей!

Не дрова ведь везёшь,

А блокадных детей.

 

Там, на том берегу,

Много хлеба, тепла.

Лишь бы только она

побыстрей приплыла.

 

За бортом волны, лёд

и колышет туман,

За туманом не хлеб,

а какой-то обман...

 

Доплывём или нет,

наедимся сполна?

На головки детей

набежала волна...

 

Пролетел самолёт,

бомбой баржу накрыл.

И в мгновенье одно

груз бесценный убил.

Н. Максимов

Детям Ленинграда

Нет ребят на свете

Доблестней, чем вы,

Юноши и дети

С берегов Невы!

Я встречал вас в школах,

В парках и садах,

На катках веселых,

В дачных поездах.

Но настало время

Юношам страны

Разделить со всеми

Честь и труд войны.

Караулить склады,

Разгребать снега,

Строить баррикады

На пути врага.

На чердачной балке

Ночью сторожить,

Вражьи зажигалки

На дворе тушить.

Помощь и отрада

Боевой семьи —

Дети Ленинграда,

Земляки мои!

С. Маршак

Ладожский лед

Страшный путь!

На тридцатой,

последней версте

Ничего не сулит хорошего.

Под моими ногами

Устало хрустеть

Ледяное,

ломкое

крошево.

Страшный путь!

Ты в блокаду меня ведешь,

Только небо с тобой,

над тобой высоко.

И нет на тебе

никаких одёж:

Гол как сокол

Страшный путь!

Ты на пятой своей версте

Потерял

для меня конец,

И ветер устал

над тобой свистеть,

И устал

Грохотать свинец…

— Почему не проходит над Ладогой

мост?! —

Нам подошвы

невмочь

ото льда оторвать.

Сумасшедшие мысли

Буравят мозг:

Почему на льду не растет трава?!

Самый страшный путь

из моих путей!

На двадцатой версте

как я мог идти!

Шли навстречу из города

Сотни детей…

Сотни детей!..

Замерзали в пути…

Одинокие дети

на взорванном льду —

Эту теплую смерть

распознать не могли они сами

И смотрели на падающую звезду

Непонимающими глазами.

Мне в атаках не надобно слова «вперед»,

Под каким бы нам

ни бывать огнем —

У меня в зрачках

Черный ладожский лед,

Ленинградские дети

Лежат на нем.

А. Межиров

Девочка-кроха

Крестовский остров. Палата. Четвёртый этаж.

Сестрички, каталки, врачи, операция…

Лена, Оля, Женя… Кто-то стонет от боли, кто-то молчит.

Коридор от стены до стены — кому-то свобода.

Это ль беда?! Есть на свете другая цена.

Человек несёт свой маленький крест.

 

Бывает, память тревожит

случайно сон соседки моей.

— Здравствуй, я — Рита!

Житель блокадного города.

Дитя военных лет.

Ком в горле, слёзы,

сжимается сердце.

Ей снова больно и страшно,

как крохе той —

маленькой девочке в четыре года.

 

Ораниенбаум. Лето на осень.

Начало второй мировой.

Артналёты. Люди, машины.

Всё слышнее грохот орудий.

Не заперта дверь. Игрушки вразброс.

Дорога наобум.

Ручонки белые — за длинный подол:

— Мама! Мама! Куда же мы едем?

А мама устало:

— Да кто ж теперь знает? Война.

 

Остановка в пути. Ленинград.

Дальше не едет состав.

Широкая лестница. Мрамор.

Буржуйка. Нет света.

Заклеены окна полоской.

Книги и письма скоро заменят дрова.

Большая семья, ребёнок грудной

и дядя совсем молодой.

Ему ещё шестнадцать лет.

Ему уже шестнадцать лет.

Распахнута дверь к военкому:

— Возьмите меня на войну.

— Мал ещё. Подрасти.

Хватит дней горьких на всех.

— Здесь голод и мор. Нет, лучше героем.

Пусть безымянным.

Да, я согласен на сына полка.

 

Внутренний холод. Зима.

Тянутся санки к Неве за водой.

С каждым днём и часом таяли силы.

Остались трое из всей семьи.

В сто двадцать пять грамм

скудный паёк делили на части.

Касалось всех… В каждой квартире

за дверью своя личная драма.

 

Хлебный завод военной поры.

Ни крошки нельзя за ворота!

— Девочка, доченька, ходить, говорить перестала.

И только мычит в ответ.

Начальник мой, отец родной!

Как мне её спасти?!

— Два раза в неделю приводи в проходную.

Ты знаешь, иначе никак, суровы законы в тылу.

 

Сирена, бомбежка, взрыв…

и некуда вновь возвращаться…

Где мальчик соседский курносый?

Вдвоём коротали длинные сутки.

Хочет девчушка узнать,

что сталось с маленьким другом.

Лишь долгое эхо вопроса…

и нет никого, кто б ответил.

 

Спаслись мать и дочь

в том страшном далёком году.

Казалось бы, всё хорошо:

учёба, муж, дети, внуки, работа.

Вот только… с тех пор ходит

и ходит по кругу некстати,

девочка-кроха в четыре года

по длинному блокадному кольцу.

 

Двадцать… Тридцать… Семьдесят семь…

 Сколько бы лет не прошло…

Война не щадит никого

и держит в стальных объятьях.

Л. Мельникова

Дети

При скупом, колеблющемся свете,

Своё горе прихватив с собой,

Долго, долго умирали дети

Тёмною блокадною зимой.

За окном, сквозь пыль на маскировке,

Ошалев от множества тревог,

Бился луч, чертя татуировки

В небе над сплетением дорог.

Маленькие пальцы позабыли,

Что такое — весело играть.

Только холод, холод... Положили

Мальчика в холодную кровать.

Мама, мама, мама, помоги же...

Полные покорности глаза.

Мама, помнишь праздник? Ближе, ближе

Душная подходит полоса.

Маму обхватив одной рукою,

А другой — игрушечного пса,

Мальчик засыпает, он спокоен,

Он другие слышит голоса.

Отзвуки бомбежек, мельтешенье

Множества теней на потолке;

Некому теперь писать прошенье —

Ледяные пальцы на руке.

Холод, холод!.. Мама, ты уснула,

А твой сын нечаянно ушел.

Если б ты могла, его б вернула,

Но тот миг давным-давно прошел...

Б. Мельниченко

Ленинградские дети

В разных землях России на братских могилах

Часто можно прочесть: «ЛЕНИНГРАДСКИЕ ДЕТИ...»

Как случиться могло, что вас столько погибло,

Что вас так разметало войны лихолетье?

 

Этот реквием вам, ленинградские дети.

Я хотел бы вас всех помянуть поимённо,

Но боюсь, что никто мне не скажет на свете,

Сколько вас в унесённых войной миллионах.

 

Ленинградские дети — мальчишки, девчонки,

Земляки мои, сверстники милого детства,

Вы росли здесь в тридцатых — стремительных, звонких, —

С Маннергеймом и финской войной по соседству.

 

Вы играли в войну и легко побеждали,

Вы гордились великой Советской страною

И, конечно, в те светлые годы не ждали,

Что так скоро ваш мир будет взорван войною.

 

В той войне, самой страшной за сотни столетий,

Вам фашизм уготовил все ужасы ада,

Злобный фюрер вас всех уничтожить наметил,

Потому что вы были детьми Ленинграда.

 

Ленинградские дети — герои и жертвы,

Сколько вас в Пискарёвском лежит Пантеоне?

Как и взрослые, приняли лютую смерть вы,

Но пощады не клянчили в рабском поклоне.

 

А ещё сколько вас смерть нашли на дорогах —

На железных, шоссейных, морских, пеших тропах?

И лежите вы там, не учтённые строго,

Кто в земле, кто в воде, кто в гробу, кто без гроба…

 

Сколько вас не успели домой возвратиться

Из поездки на юг в то злосчастное лето

И попали, как в сеть перелётные птицы,

Кто в концлагерь, кто в рабство, кто в ров или гетто…

 

Даже там, где войны не гремели раскаты,

В тыловых городах вас в могилах немало —

Вас хотели спасти, увезя из блокады,

Но блокадная смерть вас и здесь добивала…

 

Ваша гибель останется вечным упрёком

И врагам, и своим, кто за вас был в ответе.

Так простите же нас, ленинградские дети,

Что мы живы, а вы — на своих Пискарёвках.

 

Ленинградские дети, любимые дети!

С вами гибло грядущее Родины нашей.

Есть ли где-то ещё на огромной планете

Город, столько детей за войну потерявший?

 

Ленинград-Петербург! В суматохе событий,

В смене партий, вождей, государств и столетий

Никогда не должны быть тобою забыты

Жертвы страшной войны, и средь них — твои дети,

Ленинградские дети!

А. Молчанов

 

Пионеры блокадной поры

Пионеры блокадной поры,

Вы сегодня уже ветераны.

Для не знавшей войны детворы

Вас представить детьми даже странно.

 

В кинохронике огненных дней

Ваше детство зовёт вас с экрана

Голосами погибших друзей

И тревожит, как старая рана.

 

Накануне военной поры

Вы в Тимура играли недаром.

Вы шагнули в войну от игры

За своим комиссаром Гайдаром.

 

Вы старались помочь, чем могли,

Вам досталось все беды изведать.

Ваших галстуков алый отлив

Есть на славных знамёнах Победы.

 

Пионеры блокадной поры,

Сколько дел вам нашлось, поручений:

Охранять чердаки и дворы,

Затемненье беречь в час вечерний,

 

Быть связными, на помощь спешить,

Если с кем-то несчастье случится,

«Зажигалки» бесстрашно тушить,

Диверсантов ловить и учиться.

 

Да, учиться — блокаде назло,

Даже если замёрзли чернила,

Если голодом мысли свело,

Если встать из-за парты нет силы,

 

Если в школу нацелен снаряд,

Если класс, как на фронте, редеет...

Все равно пионерский отряд

В бой за знания шёл, не робея.

 

Пионеры блокадной поры,

Слава вам — добрым, стойким и смелым!

Для не знавшей войны детворы

Вы останетесь вечным примером.

А. Молчанов

 

Говорят, я ребёнок блокады

Говорят, я ребёнок блокады.

Возражаю решительно: — Нет!

Я был школьник тогда, и не надо

Это путать за давностью лет.

 

В сорок первом мне «стукнуло» девять,

И Гайдар нас уже научил,

Что мальчишкам положено делать,

Если «К бою сигнал прозвучит.

 

Как измерить вклад нашей смекалки,

Ловких рук и внимательных глаз?

Лично я не тушил «зажигалки»,

Но на крыше дежурил не раз,

 

С порученьем по лестницам бегал,

За шпионом немецким следил,

В дом дрова добывал из-под снега,

За водой на Фонтанку ходил,

 

Помогал чистить город в апреле,

А с июня растил урожай.

И под парту не лез при обстреле,

Хоть и знал, чем снаряд угрожал.

 

Да, я младшим был школьником, правда,

И не всё мог поднять и понять.

Но и младшим вручалась награда —

Это значит, экзамен блокады

Мы сдавали с оценкою «пять»!

А. Молчанов

 

Приказано выжить

«Приказано выжить — разведки закон.

Я с этим законом с блокады знаком.

Нет, я не имел отношения к разведке,

Я в школу ходил — в третий класс семилетки.

 

И первой блокадной, голодной зимой

Учился не трусить пред стужей и тьмой,

Грыз чёрный булыжник блокадной науки

И плакал украдкой в мамины руки.

 

А мама шептала: «Не надо, родной,

Не стоит транжирить солёной водой!

А ну, улыбнись! Выше нос! Выше! Выше!

Не думать о смерти. Приказано выжить».

 

— «А кто приказал?» — «Приказала страна.

Москва приказала. В нас верит она.

Чтоб нечисть фашистскую вымести, выжечь,

Нам выстоять надо и выжить. Да, выжить!».

 

Три месяца душат блокадою нас,

И хлебный паёк уменьшался пять раз.

Что дальше сулит метрономное время?

Голодная смерть нависает над всеми…

 

И вдруг за шесть дней до конца декабря

Во мраке блокады мелькнула заря.

«Вставайте скорее, кто в булочных не был!

Прибавили хлеба! Прибавили хлеба!

 

Мы будем теперь двести грамм получать!

Да, да, двести грамм, а не сто двадцать пять!"

И солнце встаёт караваем в полнеба.

«Прибавили хлеба! Прибавили хлеба!»

 

Везде голоса ликованьем звенят,

И мама с надеждой целует меня:

«Мы выживем, милый! Мы выстоим, милый!

И фрицев проклятых загоним в могилы!»

 

Но голод коварный с врагом заодно,

И выжить не каждому было дано.

Всю жизнь и все силы до капельки выжав,

Они умирали, чтоб городу выжить…

 

Могил пискарёвских внушительный строй.

Неправда, что здесь тишина и покой!

Здесь мёртвые звуки врываются в уши.

Сердца опаляет пожаром минувшим,

 

А мозг леденит тот блокадный мороз,

И щиплет глаза от непрошенных слёз.

И если послушать, то можно услышать,

Как шепчут могилы: «Приказано выжить!..»

 

Пусть слышит Земля сквозь оружия лязг

Блокадников мёртвых завет и приказ.

Пусть горькая память народами движет:

«Планете родимой приказано выжить!»

А. Молчанов

 

* * *

Я не был на фронте, но знаю,

Как пули над ухом свистят,

Когда диверсанты стреляют

В следящих за ними ребят,

Как пули рвут детское тело

И кровь алым гейзером бьёт...

Забыть бы всё это хотелось,

Да ноющий шрам не даёт.

 

Я не был на фронте, но знаю

Сгоревшей взрывчатки угар.

Мы с Юркой бежали к трамваю,

Вдруг свист и слепящий удар...

Оглохший, в дымящейся куртке,

Разбивший лицо о панель,

Я всё же был жив, а от Юрки

Остался лишь только портфель.

 

Я не был на фронте, но знаю

Тяжёлый грунт братских могил.

Он, павших друзей накрывая,

И наши сердца придавил.

Как стонет земля ледяная,

Когда аммонала заряд

Могилы готовит, я знаю,

Мы знаем с тобой, Ленинград.

А. Молчанов

 

Мне снова приснилась блокада

Мне снова приснилась блокада:

Свечной переулок в снегу,

В начале его баррикада

Таится преградой врагу,

 

Тропинки в снегу, как траншеи,

К домам полумёртвым ведут,

И я, мальчуган длинношеий,

Из булочной с хлебом иду.

 

Не гнутся опухшие ноги

И вязнут на каждом шагу.

Всего метров двести дороги,

А я их пройти не могу.

 

Присев на откосе сугроба,

Я жду — может, слабость пройдёт.

Вдруг рядом из снежного гроба

Замёрзший дистрофик встаёт.

 

И тянет иссохшую руку:

«Дай хлеба кусочек, пацан!

Ну дай же, как брату, как другу!

Чуть-чуть угости мертвеца!

 

Я месяц лежал здесь, в сугробе,

Как с дерева сорванный лист,

У смерти в бездонной утробе...

А дома меня заждались.

 

Наверное, ищут без толку,

Не зная, я мёртв или жив.

Я к ним загляну ненадолго,

А ты за меня полежи.

 

Я к ним забегу на часочек,

Увижу жену и ребят...

Ну дай же мне хлеба кусочек!

Я им отнесу... от тебя».

 

Он жёг моё сердце словами,

Он мог бы растрогать весь мир.

Я вынул паёк — мой и мамин —

И долю свою отломил.

 

Он взял, и гримасой плаксивой

Лицо задрожало его.

Он тихо промолвил: «Спасибо!

Я скоро... На часик всего...

 

А ты полежи здесь в сугробе,

Вдруг смерть с перекличкой придёт...»

Я дёрнулся в нервном ознобе:

— Так вот что меня ещё ждёт!

 

Сугроб надо мною сомкнулся,

Как склеп, как холодный подвал.

Как медленно «часик» тянулся!

Я ждал и совсем застывал

И вдруг страшный смерти оскал

Увидел... и с криком проснулся.

 

Я знаю, что тот бы вернулся.

Он братом меня называл.

А. Молчанов

 

Первая «зажигалка»

«Зажигалками» в блокаду

называли вражеские

зажигательные бомбы

 

Из тьмы, стрельбой всклокоченной,

Рвёт уши жуткий вой.

«Ну, — думаю, — всё кончено!

Фугаска в адрес мой...»

 

Жду адского подарка я,

Грожу злым небесам,

Внезапно вспышка яркая

Хлестнула по глазам.

 

Ослеп я на мгновение,

Но, вроде, не оглох,

Раз слышно мне шипение.

А что шипеть могло?

 

Смотрю сквозь веки красные

И вижу: хвост торчит.

Так это ж не фугасная!

Вот, ведьма, как горит!

 

Шипит она, проклятая,

И брызжется огнём.

А я песок лопатою

Кидаю на неё.

 

— На, гадина фашистская!

Уйми-ка свой термит! —

А бомба стала жидкою,

Растечься норовит.

 

— Ах, ведьма ты косматая!

Ну, подлая, держись!

Садись-ка на лопату и

Водичкой охладись! —

 

Хочу поддеть — срывается,

Как с ножика желе,

И шире разливается,

Поймать всё тяжелей.

 

Тогда песок поглубже я

Под бомбою копнул

И с огненною лужею

Всё в бочку окунул.

 

Из бочки паром жахнуло,

Как с каменки в парной,

Забулькало, заахало

Кикиморой дурной...

 

Я вытер пот устало,

Стекавший по щеке.

Темно и тихо стало

На нашем чердаке.

А. Молчанов

 

Блокады первая зима

Блокады первая зима

Была черней полярной ночи.

В домах без стёкол стыла тьма,

Дрожал коптилки огонёчек,

 

И солнца редкие лучи

Забитых окон не пронзали.

Полгода жили мы в ночи,

Полгода радости не знали.

 

Казалось, что земная ось

От взрывов где-то надломилась

И, завертевшись вкривь и вкось,

Планета резко наклонилась

 

И Арктика к Неве сползла

Со стужей, мраком, пустотою,

Как довершенье бед и зла,

На нас обрушенных войною.

 

Но знали мы, что сгинет ночь

И будет день с теплом и хлебом.

Лишь надо слабость превозмочь

Под чёрным и враждебным небом.

 

Привыкнуть можно ко всему,

Прибавить только б хлеба надо.

Нам лишь бы пережить зиму,

А летом кончится блокада.

 

«Нам лишь бы пережить зиму», —

Шептали люди, как молитву,

И разгоняя смерти тьму,

Вели свою святую битву.

 

И вот — весна! Ожили мы.

Как хорошо, что мы не знали,

Что нас в блокаде ожидали

Ещё почти что две зимы...

А. Молчанов

 

* * *

На Рубинштейна возле школы,

Среди играющих детей,

Свист обогнав, снаряд тяжёлый

Взорвался сотнями смертей.

 

Убийца злобный и жестокий

Послал снаряд не наугад.

Знал хорошо фашистский гад,

Когда кончаются уроки.

 

Снаряд, бездушная болванка,

Не заблудился, долетел,

Чтоб не в броню ударить танка,

А в плоть горячих детских тел.

 

Взрыв полыхнул, пространство выев,

Круг смерти кровью очертив.

Объяты ужасом живые,

Себя средь мёртвых ощутив.

 

Плач, стоны, в шоке и угаре

Мальчишка весь в крови бежит,

А девочка на тротуаре

С ногой оторванной лежит

 

И умоляет со слезами,

Дрожащим голосом звеня:

— Не говорите только маме,

Что нету ножки у меня!

 

И эхо бьётся меж домами,

Крик сердца детского храня:

«Не говорите только маме,

Что нету ножки у меня…

 

Не говорите только маме,

Чтоб не расстроилась она...»

Вот то, что жило вместе с нами,

Что не могла убить война.

 

Когда, зверея от отпора,

Враг нас жестокостью душил,

Мы берегли, как хлеб, как порох,

Всю доброту своей души.

 

Под свист снаряда, вой «фугаски»,

В домах без пищи и тепла

Мы знали, что не только в сказке

Добро всегда сильнее зла.

 

Нет, мы жестокими не стали,

Пройдя весь ужас той поры.

Мы волей были крепче стали,

А сердцем — по-людски добры.

А. Молчанов

 

* * *

Война бушевала над городом.

Фашисты, не в силах прорваться,

Снарядами, бомбами, голодом

Пытались сломить ленинградцев.

 

Нелёгкое детство досталось нам.

Нас жизнь баловала так редко,

А смерть, холодна и безжалостна,

Была нам привычной соседкой.

 

Мы горем сполна отоварились

В голодных ночах Ленинграда.

И все ж мы душой не состарились,

Мы — вечные дети блокады.

А. Молчанов

 

Блокадный дневник

Я снова, волнуясь, вхожу в школьный класс,

С блокадной медалью у сердца,

Навстречу десяткам внимательных глаз

Из нового, мирного детства.

 

«Ну, что ты расскажешь, — читаю я в них, —

О грозных боях и походах?»

А я раскрываю свой школьный дневник,

Дневник сорок третьего года.

 

И ветер блокады по классу прошёл

От старых страниц пожелтелых,

Где рядом с отметками «хор» или ‹отл»

Спокойная запись: «обстрелы».

 

В нетопленом доме дневник отсырел,

Чернила расплылись немного...

Во вторник на третьем уроке — «обстрел»,

На пятом уроке — «тревога».

 

Что задано: «Выучить новый раздел...

Задачи... Устройство винтовки».

Среда: на четвёртом уроке — «обстрел»,

На пятом уроке — «диктовка».

 

«В четыре часа сбор в соседнем дворе —

Дрова напилить инвалиду».

В четверг — три «отлично» и снова — «обстрел».

«Всем к сбору прочесть "Аэлиту"»…

 

Суббота запачкана бурым пятном,

Подклеены рваные строки,

И запись нечёткую видно с трудом:

«Обстрел был с утра все уроки».

 

— Ты помнишь, дневник, этот день?

Близкий взрыв

Нам выбил последние стёкла.

Страница твоя получила надрыв

И кровью моею намокла...

 

Я дальше листаю мой школьный дневник —

Пусть сам он расскажет ребятам

О том, как учились мы в грозные дни

Со смертью и подвигом рядом.

А. Молчанов

 

* * *

Блокадных будней откровенья

Не затянуть забвенья мгле.

Какое это наслажденье —

Жевать обычный черный хлеб!

 

Да, не кусать и не глотать,

А лишь жевать, жевать, жевать...

Упиться сладостью ржаною,

Остатком жизненных щедрот,

И дивной хлебною слюною

Наполнить весь голодный рот.

 

А чтобы хлеб жевался дольше,

Чтоб растянуть блаженства миг,

Мы режем ломтики потоньше

И на буржуйке сушим их.

А. Молчанов

 

* * *

Нередко, о блокаде говоря,

Приезжие иронией грешат:

«Ну да, теперь — герои все подряд,

И каждый школьник подвиг совершал!»

 

Мы похвальбой не оскверняем ртов,

И ни к чему нам убеждать гостей.

Где есть ещё, в каком из городов,

Два монумента мужеству детей?

А. Молчанов

 

Юным участникам обороны Ленинграда

Сегодня вновь блокадные ребята

Собрались вместе у Цветка из камня,

Чтоб вспомнить День Победы в сорок пятом

И годы, что навек остались с нами.

 

Товарищ, брат мой, школьник дней блокады,

Ремесленник, рабочий, юный воин!

Нам довелось быть вместе с Ленинградом

Во время самой яростной из войн.

 

Те дни нас всех в одну семью сплотили

Одной судьбою и одной борьбою.

Мы хлеб и горе поровну делили

И гибли, как бойцы на поле боя.

 

Нас озаряет слава Ленинграда,

Бессмертна и забвенью не подвластна.

И мы горды, как высшею наградой,

Что к этой славе мы чуть-чуть причастны.

 

Нас с каждым годом меньше остаётся.

Пройдёт ещё лет десять или двадцать —

Кому из нас встречаться доведётся,

На поиск телефонный отзываться?

 

Кто соберётся на январский вечер?

Придет весной на наш великий праздник?

И мы в слезах обнимемся при встрече

И скажем: «С Днём Победы, брат блокадник!..»

 

Товарищ, брат мой, школьник дней блокады,

Ремесленник, рабочий, юный воин —

Участник обороны Ленинграда,

Будь звания высокого достоин!

А. Молчанов

 

Баллада о кукле

Груз драгоценный баржа принимала —

Дети блокады садились в неё.

Лица недетские цвета крахмала,

В сердце у каждого горе своё.

Девочка куклу к груди прижимала.

 

Старый буксир отошёл от причала,

К дальней Кобоне баржу потянул.

Ладога нежно детишек качала,

Спрятав на время большую волну.

Девочка, куклу обняв, задремала.

 

Чёрная тень по воде пробежала,

Два «Мессершмита» сорвались в пике.

Бомбы, оскалив взрывателей жала,

Злобно завыли в смертельном броске.

Девочка куклу сильнее прижала…

 

Взрывом баржу разорвало и смяло.

Ладога вдруг распахнулась до дна

И поглотила и старых, и малых.

Выплыла только лишь кукла одна,

Та, что девчурка к груди прижимала…

 

Ветер минувшего память колышет,

В странных виденьях тревожит во сне.

Снятся мне часто большие глазища

Тех, кто остался на ладожском дне.

Снится, как в тёмной, сырой глубине

Девочка куклу уплывшую ищет.

А. Молчанов

 

Цветок жизни

По Дороге Жизни — сглаженной, спрямлённой,

Залитой асфальтом — мчит машин поток.

Слева, на кургане, к солнцу устремлённый

Их встречает белый каменный Цветок.

 

Памятью нетленной о блокадных детях

На земле священной он навек взращен,

И к сердцам горячим всех детей на свете

Он призывом к Дружбе, к Миру обращён.

 

Тормозни, водитель! Задержитесь, люди!

Подойдите ближе, головы склоня.

Вспомните о тех, кто взрослыми не будет,

Тех, кто детским сердцем город заслонял.

 

У Дороги Жизни шепчутся берёзы,

Седину лохматит дерзкий ветерок.

Не стыдитесь, люди, и не прячьте слезы,

Плачет вместе с вами каменный Цветок.

 

Сколько их погибло — юных ленинградцев?

Сколько не услышит грома мирных гроз?

Мы сжимаем зубы, чтоб не разрыдаться.

Чтобы всех оплакать, нам не хватит слёз.

 

Их похоронили в братские могилы.

Был обряд блокадный, как война, жесток.

И цветов тогда мы им не приносили.

Пусть теперь в их память здесь цветёт Цветок.

 

Он пророс сквозь камни, что сильней столетий,

Поднял выше леса белый лепесток.

Всей земле Российской, всей земной планете

Виден этот белый каменный Цветок.

А. Молчанов

 

Памяти ленинградских детей, погибших на станции Лычково

Есть места на земле, чьи названия, словно оковы,

Держат в памяти то, что осталось в печальной дали.

Вот таким местом скорби и братства нам стало Лычково —

Небольшое село на краю новгородской земли.

 

Здесь в июльский безоблачный день сорок первого года

Враг, нагрянув с небес, разбомбил пассажирский состав —

Целый поезд детей Ленинграда, двенадцать вагонов,

Тех, что город хотел уберечь в этих тихих местах.

 

Кто же мог в Ленинграде в тревожном июне представить,

Что фашисты так быстро окажутся в той стороне,

Что детей отправляют не в тыл, а навстречу войне,

И над их поездами нависнут машины с крестами?..

 

Я хотел бы понять психологию вражьих пилотов,

Налетевших, как будто акулы, на поезд с детьми

И терзавших его всею мощью своих самолётов,

На кусках детских тел утверждая себя сверхлюдьми.

 

Им в прицел было видно, что там не солдаты, не пушки,

только дети бегут от вагонов — десятки детей!..

Но пилоты спокойно и точно бомбили теплушки,

Ухмыляясь злорадной арийской усмешкой своей.

 

И метались по станции в страхе мальчишки, девчонки,

И зловеще чернели над ними на крыльях кресты,

И мелькали средь пламени платьица и рубашонки,

И кровавились детскою плотью земля и кусты.

 

Глохли крики и плач в рёве, грохоте, «юнкерсов» гуде,

Кто-то, сам погибая, пытался другого спасти…

Мы трагедию эту во веки веков не забудем.

И фашистских пилотов-убийц никогда не простим.

 

Разве можно забыть, как детей по частям собирали,

Чтобы в братской могиле, как павших солдат, схоронить?

Как над ними тогда, не стыдясь, и мужчины рыдали

И клялись отомстить… Разве можно всё это простить!

 

На Руси нету горя чужого, беды посторонней,

И беду ленинградцев лычковцы считали своей.

Да кого же убийство детей беззащитных не тронет?

Нету боли страшнее, чем видеть страданья детей.

 

Вечным сном спят в Лычкове на кладбище в скромной могиле

Ленинградские дети — далёко от дома и мам.

Но лычковские женщины им матерей заменили.

Отдавая заботы тепло их остывшим телам,

 

Убирая могилу невинных страдальцев цветами,

Горько плача над ними в дни скорби и славы страны

И храня всем селом дорогую и горькую память

О совсем незнакомых, безвестных, но всё же родных.

 

И воздвигли в Лычкове на площади, возле вокзала,

Скорбный памятник детям, погибшим в проклятой войне:

Перед рваною глыбою — девочка,

словно средь взрывов, в огне,

В смертном ужасе к сердцу дрожащую руку прижала…

(Говорят, при отливке её капля бронзы слезой побежала

И осталась на левой щеке — до скончания дней.)

 

А по рельсам бегут поезда. Остановка — Лычково.

Пассажиры спешат поглядеть монумент, расспросить,

Врезать в сердце своё страшной повести каждое слово,

Чтобы лычковскую боль всей страной не забыть, не простить.

А. Молчанов

 

Тихвин, 14 октября 1941 года

Они были уже далеко от блокады —

Вывозимые в тыл ленинградские дети.

Где-то там, позади, артобстрелов раскаты,

Вой сирен, стук зениток в прожекторном свете,

 

Надоевшие бомбоубежищ подвалы,

Затемненных домов неживые громады,

Шёпот мам на тревожном перроне вокзала:

«Будет всё хорошо, и бояться не надо!..»

 

А потом путь по Ладоге, штормом объятой,

Волны, словно таран, били в баржи с разгона.

Наконец, твёрдый берег — уже за блокадой!

И опять пересадка, и снова в вагоны.

 

Они были уже далеко от блокады,

Всё спокойней дышалось спасаемым детям,

И стучали колёса: «Бояться не надо!

Бояться не надо! Мы едем! Мы едем!»

 

Поезд встал, отдуваясь, на станции Тихвин.

Паровоз отцепился, поехал пить воду.

Всё вокруг, как во сне, было мирным и тихим...

Только вдруг крик протяжный за окнами: «Воздух!»

 

«Что случилось?» — «Налёт. Выходите быстрее!..» —

«Как налёт? Но ведь мы же далёко от фронта...» —

«Выводите детей из вагонов скорее!..»

А фашист уже груз сыпанул с разворота.

 

И опять свист и вой души детские рвали,

Словно дома, в кошмарной тревог круговерти.

Но сейчас дети были не в прочном подвале,

А совсем беззащитны, открыты для смерти.

 

Взрывы встали стеной в стороне, за домами.

Радость робко прорвалась сквозь страх: «Мимо! Мимо!»

И душа вновь припала к надежде, как к маме —

Ведь она где-то рядом, неслышно, незримо...

 

А над станцией снова свистит, воет, давит,

Бомбы к детям всё ближе, не зная пощады.

Они рвутся уже прямо в детском составе.

«Мама!.. Ты говорила: бояться не надо!..»

 

Есть на тихвинском кладбище, старом, зелёном,

Место памяти павших героев сражений.

Здесь в дни воинской славы склоняются знамёна,

Рвёт минуту молчанья салют оружейный.

 

А в другой стороне в скромной братской могиле

Спят погибшие здесь ленинградские дети.

И цветы говорят, что о них не забыли,

Что мы плачем о них даже в новом столетье.

 

Помолчим возле них, стиснув зубы упрямо,

Перечтём вновь и вновь скорбный текст обелиска,

И почудятся вдруг голоса: «Мама! Мама!

Приезжай, забери нас отсюда! Мы близко!..»

А. Молчанов

Прощание с детством

Мне не забыть блокадную весну.

На Малой Невке лёд темнел метровый.

Мой город, помрачневший за войну,

Раскинулся, тревожный и суровый,

Не пряча шрамы строгого лица.

Вот жуткий след бомбёжек изуверских, —

Руины трехэтажного дворца

Усадьбы Белосельских-Белозерских…

Здесь до войны, привольно и широко,

В приморском парке, вотчине князей,

Вокруг дворца роскошного барокко

Резвилось детство всех моих друзей.

Мы от дождя скрывались под балконы,

И, спрятавшись среди кариатид,

Внимали, как шумят листвою клёны,

Как старый парк стал зелен и умыт.

Мальчишечьи несносные привычки

Мы тоже не изжили до конца:

Нам интересно, взяв свечу и спички,

Бродить в подвалах старого дворца.

Там, в подземелье винных погребов,

Мы закрывали за собою двери

И отправлялись в сказочной пещере

На поиски сокровищ и врагов…

Жестокая блокадная зима

Нам детство беззаботное сломала.

Застыло всё: трамваи и дома;

Еды, тепла почти совсем не стало.

Занятья отменили в нашей школе.

Забыты парта, книга и тетрадь.

Мы рано изучили поневоле

Суровую НАУКУ ВЫЖИВАТЬ.

На чердаках тушили зажигалки,

У взрослых узурпировав права.

В сараях добывали щепки, палки —

Печей-буржуек скудные дрова.

Хозяева сараев и дворов,

Мы, как могли, свой город защищали

И «юнкерсов» вибрирующий рёв

От наших самолётов отличали.

Когда ж весна наш город отогрела,

И в школу пригласили снова нас,

Её порог переступив несмело,

Мы не узнали свой весёлый класс.

Серьёзный не по-детски разговор,

Худые, озабоченные лица…

Мы поняли, что детства нет с тех пор,

Что жизни перевёрнута страница.

А скольких потеряли мы друзей…

Их парты сиротливо опустели.

Была эвакуация детей,

Но многие уехать не успели.

Они остались в городе своём.

Блокада лишь немногих пощадила.

Сдаётся мне, что мы за них живём.

Не зря тебе мы почесть воздаём,

На Пискарёвке братская могила.

Однако в жизни так бывает редко,

Чтоб только горе нам, печаль, страданье.

И мне досталась новая соседка

По школьной парте — милое созданье.

Ржаные волосы и длинные ресницы,

Глаза — как будто зацветает лён;

А голос — так поют весною птицы…

И в эту девочку я до сих пор влюблён.

Её лицо здоровьем не сияло, —

Ни бледность щёк, ни губ бескровный цвет.

Она зимой блокадной получала

По карточке сухарь взамен конфет.

Уверен я: прошло немного лет,

Военные отгрохотали грозы,

И ей сказал восторженно поэт:

«Такой красы ещё не видел свет!

Ваш юный лик прекрасней свежей розы!»

Мне имя не запомнилось её,

Запомнилась фамилия — Маркевич.

Ей вдохновенье отдал бы своё,

Марылею назвав, Адам Мицкевич.

Землячкою великого поэта,

Возможно, эта девочка была.

И в хате белорусского села

Была ей колыбельная пропета.

Спасалась от врагов её семья,

Но угодила в пламя из огня.

Зелёный Неман, синий небосклон, —

Их девочка так часто вспоминала.

А наш крестовский, питерский жаргон

Она с трудом, наверно, понимала…

С тех пор промчалось много, много лет.

Исчезло всё, что было сердцу мило.

И девочка, которой краше нет,

Фамилию давно уж изменила.

Наверно, внуки радуют её,

И седина посеребрила волос…

Но я узнал бы (слово в том моё)

Её глаза, её звенящий голос.

Но не Руслан я, не Иван-царевич,

Чтоб за невестой за моря идти.

И девочку с фамилией Маркевич

Мне никогда не суждено найти.

В чужих краях (моя ли в том вина?)

Мне жить пришлось, клин вышибая клином.

Прошло пять лет, как кончилась война, —

Я в город свой вернулся блудным сыном.

Крестовский остров, родина моя,

Встречал меня приветливо и строго.

Разъехались куда-то все друзья,

У каждого из них своя дорога.

А вот и старый княжеский дворец.

Казалось, слышал я его слова:

«В гнездо вернулся ты свое, птенец…»

Как в шлеме богатырском голова,

Склонился набок купол величавый

На плечи мощных рушащихся стен.

Так витязь, завершивший бой кровавый,

Предпочитает умереть со славой,

Чем испытать позор и вражий плен.

А люди проходили стороной,

Таким обеспокоены соседством.

Дворец прощался, видимо, со мной,

Как старый друг, а я прощался с детством.

Уж нет ступеней милых мне крылец —

Домов, где жил, и школы, где учился.

Но почему-то княжеский дворец

Живою болью в сердце мне внедрился.

Моя утрата княжеской больней:

У Белосельских есть дворец отличный

На Невском, возле клодтовских коней.

А с чем же я остался, горемычный?

Разорвана связующая нить

Сурового военного наследства:

Дворец тогда могли восстановить,

Но не вернуть загубленного детства.

Пришел рассказу этому конец,

Осталось попрощаться для порядка.

На месте, где тогда стоял дворец,

Теперь разбита детская площадка.

Там целый день — мельканье детских ног,

Там девочка с глазами голубыми.

И никому, конечно, невдомёк,

Что чье-то детство спрятано под ними.

В. Невский

О школьных подругах блокадной поры

Блокадные дети...

Блокадные дети...

И сердце сжимается вдруг.

Я снова грущу и с тоской вспоминаю

Голодных, ослабших подруг.

Застывшая школа, холодные классы

На верхнем пустом этаже

Они снова в ужасе, у смерти во власти,

Но пишут диктовку уже...

А крыша над ними звенит от осколков,

Над городом снова налёт!

Слышна канонада, грохочут зенитки,

Но девочка ручку берет.

Сидит, как боец, непреклонно и твёрдо,

Не дрогнет, слезу не прольёт,

Она — ленинградка, где дети не плачут,

Где мужество вечно живёт!

И. Обухова

Дети Блокады

Дети блокады — странные дети,

Если их встретишь, сразу заметишь.

Глаза у них цвета глубокой печали,

Но лица улыбки дарить не устали.

Хоть горю учились они по слогам,

Знали о доме по детским домам.

Дети блокады — странные дети,

Их не понять их же собственным детям.

Гость на пороге, в доме все есть,

Требуют: все, что в тарелке доесть.

А не доел, про запас оставляют,

Выкинуть в мусор еду запрещают!

Дети блокады детства не знали,

Только родились — взрослыми стали.

В серых шинелях снятся им папы,

С ликом святых, словно девочки, мамы,

Что не поют колыбельную с неба,

Но отдают свою корочку хлеба.

Дети блокады — странные дети,

Нет им подобных на всем белом свете!

Дети блокады — добрые дети.

Их уж почти не осталось на свете.

Г. Орлеанская

Гений

Народ ещё не знал таких созвучий.

Таких чеканных ритмов и гармоний.

Такой жизнетворящей силы красок,

С горячей мыслью слитых воедино.

 

Ещё за всю историю народа

Нигде такого не было поэта,

Который бы слагал такие строфы,

Так вдохновенно был всегда великим.

 

Когда он шёл по городам отчизны,

Его повсюду люди узнавали.

И матери к нему детей тянули.

И ликовал народ. И старики

Снимали шляпы перед ним. Так было.

 

Так было? Нет! Так не было! Его

Убила бомба. Утром. На рассвете.

Ему в тот день исполнилось пять лет...

А он бы мог быть гордостью народа.

Его великим гением.

Кто знает?

С. Островой

Стихи о самом страшном

Зимнее это небо было сшито из шинельного сукна. Серого и тяжёлого. Но не поэтому начинаю я свой рассказ. И не потому, что у этой холодной реки было узкое горло. Она глотала мёртвых людей толчками. И вздрагивала. Как возмущённое сердце, когда ему делают больно.

Я вижу это небо и эту реку с точечными подробностями, хотя прошло уже более двадцати лет. И всё-таки не поэтому начинаю я свой рассказ. Я стою на могиле матери и босыми ногами ощущаю всю боль земли, чёрной и запёкшейся, которая идёт от неё через меня в мир, как через провод высокого напряжения.

Мама, я уже тоже скоро буду стариком. Уже за моей спиной больше дорог, чем перед моими глазами. И они всё бегут и бегут по моей памяти, эти дороги. А я всё смотрю на них и думаю: для чего рождаются люди? Для горя или для радости?

Я иду по этой земле, мама, и вбираю в себя все светотени и светопесни, окружающие людей. Много плохого видел я на своих дорогах. И много хорошего. Рубцами перепоясана моя память. Но самое страшное на земле — это человек, снова вставший на четвереньки. Дикий и кровавоглазый. Я презираю его. Я ненавижу его. Я готов биться с ним каждый час моей жизни.

Что такое фашизм? Это человечество на четвереньках!

Если бы я смог оживить души погибших...

 

Солнце кровавилось в дымной мгле.

Красным снарядом било.

...Их уже не было на земле,

А оно — было.

 

Волны неслись от скалы к скале,

Море гранит дробило.

...Их уже не было на земле.

А оно — было.

 

Вечером к Адмиралтейской игле

Небо звезду прибило.

...Их уже не было на Земле.

А оно — было.

 

Дерево шло по седой золе,

Землю корнями рыло.

...Их уже не было на земле.

А онo — было.

 

При артиллерийском обстреле фашистскими снарядами

одной из ленинградских школ — погибли:

 

Иван Николаевич Петряев — 7 лет

Олег Сергеевич Раздоров — 11 лет,

Владимир Петрович Шухов — 11 лет,

Николай Семёнович Уваров — 9 лет,

Сергей Фёдорович Надеждин — 7 лет.

 

Мальчики, как мне о мёртвых о вас?

На красном снегу одичалые блики.

Ветер за парту сядет сейчас.

Вскинут углы перебитые лики

 

Как они страшно зияют вокруг!

Как эти стены кричат нестерпимо!

И вдруг тишина. Умирает звук.

Начинается чёрная пантомима.

 

Чёрные улицы немо бредут.

Чёрные тени падают немо.

Чёрные ветви скручены в жгут.

Чёрные руки уставились в небо.

 

Мальчики, вас уже нет на земле.

Рты не отворятся. Ноги не ступят.

Звёздные песни на битом стекле.

Скоро — наверное — утро наступит.

 

Всё это ночь у вас сразу взяла.

Были товарищи. Матери были.

Птицы, глядящие из-под крыла

На проходящие автомобили.

 

Вы этих птиц приносили домой.

С дальнего рынка несли их в ладошках.

Съела блокада их прошлой зимой.

Скалится голод в разбитых окошках.

 

Раненый город от стужи свело.

Столб телеграфный упёрся в зарницу.

Мальчики, как мне без вас тяжело!

Как мне дописывать эту страницу?

 

Матери в санки впрягутся сейчас.

Гробик за гробиком. В ночь. Через вьюгу.

Что ты кричишь, сумасшедший фугас?

Что ты по смертному мечешься кругу?

 

Кто научил тебя целить в детей?

В маленьких этих, из первого класса?

А над домами — всё злее и злей —

Мечется, мечется ярость фугаса.

 

Глохнет гранит на седых площадях.

Дальней зари окровавилась кромка.

Скачет на белых своих лошадях

Стужа горючая. Злая позёмка.

 

Я тебя знаю, пославший снаряд,

В мюнхенском пиве купавшийся ирод.

Пусть твои руки от крови сгорят.

Пусть твой конец будет молнией вырыт.

 

Сколько ты вытоптал в каждой судьбе.

Скольких домучил до смертного часа.

Чем же они помешали тебе —

Эти мальчишки из первого класса?

 

Вот ты стоишь у подзорной трубы.

Тянется день паутиной паучьей.

Серые танки ползут, как гробы.

Бьётся Европа в железной падучей.

 

Огненным плачем исходит жильё.

Нет мне покоя. Ни грани. Ни грана.

Мальчики, горе седое моё.

Вечная боль моя. Вечная рана.

 

Вас ещё матери ждут по ночам.

Век на исходе. А им не согреться.

Им бы пробиться к подземным ключам.

Им бы дойти до сыновнего сердца.

 

Им бы увидеть мальчишек своих.

— Мама, не плачьте! Прошу вас! Не надо! —

...Вот и кончается страшный мой стих,

Века двадцатого злая баллада.

 

Утром, когда я встречаю рассвет,

Днём, когда я улыбаюсь живому,

Мне всё мерещатся беды тех лет,

На четвереньках бегущие к дому.

 

Чёрная свастика чертит следы.

Бьёт костылём о планету калека.

Вечная слава вам, дети беды.

Вечное горе вам, ироды века.

 

Память не смеет застыть на нуле.

Совесть не смеет кривить и смещаться.

Я потому и живу на земле,

Чтобы Земля продолжала вращаться.

С. Островой

 

* * *

…Мы были детьми, и мы так её ждали —

Победу над Гитлером в страшной войне.

Обстрелы, бомбёжки, убитых видали.

Наш возраст тогда умножался втройне.

 

Таких испытаний ещё мы не знали, —

Нет света, нет хлеба, вода — на Неве.

В морозных квартирах родные лежали,

Отдавшие жизни в неравной борьбе.

 

Сжав зубы, в мороз мы за хлебом стояли,

Когда был обстрел, покоряясь судьбе, —

Ведь дома живые родные нас ожидали

В холодной квартире. Молясь о тебе…

Ю. Павлухин

Хлеб

Сестре Вале

Она делила хлеб на пятерых.

«Сто двадцать пять! Берите, братья, граммы!»

И понял я с той «неживой» поры:

Она делила хлеб точнее мамы.

Бледнели пальцы самых честных рук,

И стол скрипел, а мы вокруг стояли…

И в рёбрах слышен был сердечный стук,

А глаз «прилип» к тому, чего мы ждали.

Делила хлеб блокадною порой

И ни единой крошки не роняла.

Сурова жизнь. А я горжусь душой,

С которой капли чести не упало.

Ю. Петров

Паёк

Я иду из булочной

И несу паёк.

Посмотрю на хлебушек —

Сердце — ёк да ёк.

Хоть бы эту корочку

Можно было съесть.

Только дома в холоде

Ещё трое есть.

Ломтик прижимается

Тонкою рукой.

Сердце опечатано —

Хоть белугой вой.

Не допустит частое

Глаз родных упрёк…

Мать разделит поровну

Целенький паёк.

Ю. Петров

* * *

Неправда, что «Никто не позабыт…»

Неправда, что «Ничто не позабыто…»

Мы не были солдатами войны,

Но детство наше на войне убито…

Ко мне, убитой, вы цветы несете…

Ко мне, живущей, — мачехой страна…

У Памяти, оглохшей от лукавства,

Давно забыты наши имена…

Так преклоните головы свои

Пред детскими погибшими полками…

Наш город к фронту отправлял детей,

Как будто сводок фронтовых не знали…

У войны не женское лицо

И тем более НЕ ДЕТСКОЕ! За что же?

Не играйте, взрослые, в войну!

Сколько нас война еще положит!

Сколько безымянных детских душ

Вслед войне закопано в могилах!

Только Бог их знает имена,

Некогда веселых и игривых…

Чудом выжив, помню, как тогда

Танки нас утюжили в Демянске…

Погибали сверстники мои,

Землю нашу поделив по-братски…

Самолет в Лычкове разметал

Эшелон с детьми из Ленинграда…

И опять могильный вырос холм…

Не стреляйте по птенцам, не надо!

Разнотравье почернело вмиг,

И огонь глотал живых и мертвых,

И из пекла рвался детский крик,

Ужасом посмертно награжденных…

Но солдат, совсем еще мальчишка,

В сбившихся, расколотых очках,

Обгоревший, вынырнул из пекла

С девочкой спасенной на руках…

Нас спасали жители тех мест

И бойцы от немцев отбивали,

Раненых, измученных детей

В Ленинград обратно отправляли…

Тех, навылет, ран не залечить —

Вся война в историях болезни…

У ВОЙНЫ НЕ ДЕТСКОЕ ЛИЦО!

Хоть и гибли мы со всеми вместе…

На войне всегда как на войне…

Но когда закончится она,

Не зачтется нам и не простится

Взрослых безрассудная вина…

Умолчат трагедии детей,

Вычеркнут из жизни эти даты

И сожгут за нами все мосты,

Доморощенные наши геростраты.

Детские бессмысленные жертвы!

Сколько нас погибло ни за что!

Но везли детей войне навстречу,

Хоть У ВОЙНЫ НЕ ДЕТСКОЕ ЛИЦО!

Тают журавлиные кресты,

Унося детей погибших души…

Крики их прощальные вдали

На дорогах памяти все глуше…

А у тех, кто выжил и живет,

Тот июль, как пытка, бесконечен…

Память, опаленная войной,

Души обнаженные не лечит…

Л. Пожедаева

Горькая память

Сорок первый… война… блокада…

Мор голодный… бомбежки… мороз…

Жгучий, лютый, невыносимый,

Собирающий свой покос…

Крошки хлебные в детской ладошке,

Пальцем снятые со стола —

Эти микромолекулы жизни

Там, в блокаде, спасли меня…

Провалились глаза в глазницах,

Заострился курносый нос,

Распухают, краснеют десны,

И трещит по углам мороз…

Я одна — умерла соседка,

На казарменном в цехе мать…

И сама я себе хозяйка

В одиночестве умирать…

Нет воды, нету дров, нет хлеба,

И нещадно терзает мороз…

— Мама! Мамочка, где ты? Где ты?

Но в безмолвии тонет вопрос…

Чуть живая бреду за хлебом…

Безысходно плетусь назад —

В стены, сплошь покрытые инеем —

В беспросветный блокадный ад…

Это было! Все это было!

Беспощадной, голодной зимой…

Помню все! Ничего не забыла!

Память эта всегда со мной…

Л. Пожедаева

Подранки

Как страшно умирали мы в блокаду,

Когда сознанье меркнет, и тебя

Уносит в мир иной неведомая сила,

Сгребая наши жизни под себя…

А память беспощадна и жестока…

Она казнит по датам и без них —

125 бесценных граммов хлеба

Запомнились в ладошках ледяных…

Мы, малолетние блокадные подранки,

Мы, в жертву принесенные войне,

Навек запомнили блокадную Голгофу

С распятьем на невиданном Кресте…

Мы крошку каждую запомнили на ощупь

И горький привкус голода во рту…

И холод, изнуряюще жестокий,

И страхов бесконечных чехарду…

Ведь мы свою судьбу не выбирали —

В концлагере блокадном, как в плену —

«Не безусловно нужными» мы стали,

Но пережили голод и войну…

Мы все же выжили — хоть и не все, но все же,

Кто кроме нас такое пережил?

Мы — стоики, мы — мужество России.

Здесь каждый чашу горечи испил…

Испил до дна — лишенья и забвенья,

И Отче Чашу мимо не пронес…

Наш город стал воистину Голгофой,

А мы на ней распяты, как Христос…

Но нам Голгофу нашу не простили,

Нам в спину до сих пор кричат:

«Распни!» Иудины и Ирода потомки —

Не захлебнулись до сих пор в крови…

Л. Пожедаева

Блокадное детство

Я не тушила «зажигалок»…

И не стояла у станка…

Я долго, тихо умирала

В блокадной комнате — одна…

Не по годам и как-то сразу

На взрослость детство разменяв,

Я все могла, я все умела —

Вот в куклы лишь не доиграв…

Мою казарменную маму

Я редко видела… в те дни,

И все блокадные невзгоды

На плечи детские легли.

Вживалась в очередь — за хлебом,

Брела за снегом — для воды…

Колола щепки для буржуйки…

Едва спасалась от беды.

Семь лет! Какие это годы,

Чтоб в одиночестве прожить!

Но жизнь — учитель очень строгий

И запретила мне скулить…

Мы все взрослели по минутам

И по секундам счет вели…

И тот, кто пережил блокаду, —

По духу не были детьми…

Л. Пожедаева

Моя блокада

Нет, не «над вымыслом слезами обольюсь»,

А над судьбой недетскою — военной,

Над страшною блокадною зимой,

Над памятью — жестоко откровенной…

Я из блокады и войны,

Я знаю то, что знать не надо…

Я в ней жила, я помню все —

Какой была моя блокада…

Огонь в буржуйке догорал,

Чуть тлели крохотные угли,

И чайник быстро остывал,

И ноги почему-то пухли…

В озябший детский кулачок

Я дула, пальцы согревая,

Но холод лез из всех углов,

До мелкой дрожи пробивая…

Как старушонка, сгорбясь, я

Прошаркала к своей постели,

И, зябко кутаясь в платок,

Я дотащилась еле-еле…

Качнулась подо мной кровать,

Как довоенные качели —

Сознанье плыло в никуда…

По кругу, как на карусели.

Но, приходя опять в себя,

Я снова в очередь тащилась…

Опять жила, опять ждала…

Слезами детскими давилась…

И обмороженные руки

От боли ныли по ночам,

И холод ледяным ознобом

Блуждал по худеньким плечам…

Неправда, что не помнят дети

Все тяготы блокадных лет…

Мы — Книга памяти и боли

И детских маленьких побед…

Л. Пожедаева

Воспоминания

Воспоминанья хлынули лавиной…

Они способны раздавить меня.

Война, блокада, страхи и болезни,

Берггольц, бомбежки, лютая зима…

Подружка по блокадной коммуналке,

Огрызки довоенных карандашей…

И на дрова поломанные стулья,

Вода, к утру замерзшая в ковше.

Стихи и сводки, голос Левитана…

Смерть бабушки и наш истошный крик…

Буржуйка, кипяток… истерзанный младенец…

В углу у бабушки печальный Божий Лик…

125 святых, бесценных граммов

Святого Хлеба… очередь за ним…

Вода из грязного растопленного снега

И похожденья долгие за ним…

Постель холодная и комната без света.

И мышь голодная без страха… на столе…

«Тарелка» репродуктора на стенке

И светомаскировка на окне.

Стук метронома жесткий и тревожный,

И вой сирены, и смертельной страх…

И мама неестественно худая,

И тетя Ксенья в стареньких очках…

Собачий суп и варево из клея,

Украденные карточки на хлеб…

И одиночества тягучие недели.

На грани смерти мой голодный бред…

Машина, Ладога, кругом вода, теплушка,

Болезнь мамы… стук колес и… вши…

И госпиталь — плавучие палаты,

И боль чужая, смерть… и вопль Души.

Нет, и детей война не пощадила.

Нас повзрослеть заставила нужда.

Я стала малолетнею старухой…

Все видела… все знала… все могла…

Воспоминанья хлынули лавиной,

Они способны раздавить меня…

И вспоминать не хочется блокаду —

Все снова пропускать через себя…

Л. Пожедаева

Блокада

Чёрное дуло блокадной ночи…

Холодно, холодно,

холодно очень…

Вставлена вместо стекла

картонка…

Вместо соседнего дома —

воронка…

Поздно.

А мамы всё нет отчего-то…

Еле живая ушла на работу…

Есть очень хочется…

Страшно… Темно…

Умер братишка мой…

Утром… Давно…

Вышла вода…

Не дойти до реки…

Очень устал…

Сил уже никаких…

Ниточка жизни натянута тонко…

А на столе —

на отца похоронка…

Н. Радченко

Блокадные дети

Еще была не прорвана блокада

Девятисот душивших город дней,

И к нам везли ребят из Ленинграда,

Таких худых, что некуда худей.

Одни глаза из голубого неба

С недетскою тоскою в глубине,

И руки, потянувшиеся к хлебу,

И робкий шепот: «Это мне?! Все мне?»

Я помню, мама с чугунком картошки

Застыла, без кровиночки бела,

Когда они невидимые крошки

Ладошкой собирали со стола.

Нам ничего выдумывать не надо,

Хватили все мы лиха здесь и там.

Но как представить тот паек блокадный —

Сто двадцать пять ничтожно малых грамм.

Земной поклон всем, пережившим это,

И не дожившим наш поклон земной.

Сегодня преклонилась вся планета

Перед великой стойкостью людской!

Г. Раткун

Реквием

1

Я это знаю не по слухам,

Я помню этот особняк

На ГейслерОвском... Ремеслуха...

Не забывается никак...

Пришли мальчишки после смены,

Свалил их сон. А через час

Без объявлений, без сирены,

Их дом насквозь прошил фугас.

И страшный пир огня и стали

Двутавры в дуги искривил.

Лишь стены бурые остались,

Как будто краска — на крови.

Судьба к ним снизошла: их веки

Не разомкнул ни гром, ни стон...

И вот уж больше полувека

Их беспробудный длится сон.

Вставайте, дети! Солнце светит,

И нет войны, и тишина!

Вставайте, дети! Вас от смерти

Спасёт родимая страна!

Вставайте, дети! Завтрак подан!

Живее, стол — на восьмерых.

И будет булка, с маслом, с мёдом,

А не блокадный чёрствый жмых...

Напрасен зов. Они не слышат...

Неугасима сердца боль

За тех ремесленных мальчишек,

Курносых, стриженых под ноль.

2

На Гейслеровском нет мемориала,

Но не кипит во мне гражданский пыл:

Мемориалов по стране — немало,

А боле — неухоженных могил.

Кружила смерть над детскими садами,

Трамваи, что битком — не продохнуть,

Снаряды разрывали, и ручьями

Вдоль рельсов кровь вершила жизни путь.

Что Ленинград, войною разорённый?

У нас, у всех — «особенная стать»:

Потери на десятки миллионов

Привыкли бесшабашно мы считать.

Болит душа, не заживает рана,

Суров и скорбен поминальный тост...

От Бреста — на восток, до Магадана

Одна страна, один большой погост.

3

Я приеду в мой город, пройду Гейслеровским проспектом —

Пиккадилли трущоб Петроградской моей стороны,

Мрачноватым, но, всё же, по-своему добрым и светлым,

Где дороги заметны, и где бездорожья видны.

Всё здесь памятно мне: каждый дом, подворотня и садик.

Здесь любил я когда-то, и был, несомненно, любим.

Есть особая радость: родиться и жить в Ленинграде,

Есть особое горе: подолгу не видеться с ним.

Пусть Россия — не сад Эпикура, сравнения — лишни:

И поныне лютует нужда и бесчинствует смерть.

Как России нужны не спасённые ею мальчишки!

Как нужна была им этой жизни земной круговерть!

Тот, кто выжил, — счастливец. И, льготам копеечным рады,

Хоть на сердце печаль, да нещадно болит голова,

Доживают свой век уцелевшие дети блокады,

Где державно и плавно несёт свои воды Нева.

М. Резницкий

* * *

Я — житель блокадного Ленинграда.

В то время — воспитанник детского сада.

Мы знали: в тяжелое время блокады

И взрослым, и детям — держаться надо.

 

Старались детишек кормить получше:

Бывал на обед хоть пустой — все же супчик.

В судочке дорогой давно мне знакомой

Я супчик тащил — из детсада к дому.

 

И тут, как назло, почти рядом — грохот.

Упал я на снег. Ах, как было мне плохо!

Совсем не от боли — меня не задело;

И не от испуга — привык к обстрелу.

 

Но суп! И ревел от несносной досады

Я — житель блокадного Ленинграда.

В. Репин

 

Сорок второй

Не назову счастливым детство,

Безрадостным не назову,

И не найду, куда мне деться

От дум, которыми живу.

 

Воспоминаний целый кузов

И в день, и в ночь идут ко мне.

Родился я в краю арбузов,

А вырос я в краю камней.

 

Смерть берегла меня упрямо.