210 стихотворений о детях блокады

Пахомов А.Ф. На Неву за водой 

 

Стихи о детях блокадного Ленинграда даны в алфавите авторов.

Стихи о Тане Савичевой — в отдельной подборке

 

Из цикла «Позывные детства»

1. Ленинградская весна 1944 года

Закончится война не очень скоро,

захватит и еще одну весну…

В лесу колонн Казанского собора

играем мы с ребятами в войну.

 

Пока мы выясняли наши силы,

скандалили и цапались пока,

мороженщицу с ящиком сгрузили

с подъехавшего вдруг грузовика.

 

Из — «до войны»: вся белая — в халате,

в косынке под крахмальным колпаком ...

«Кончай бузу! Полундра, братцы, хватит!

Мо-ро-жен-щи-ца! Разрази нас гром!»

 

Она откроет ящик свой фанерный

и долго будет извлекать на свет,

пред наши взгляды, самый-самый первый

послеблокадный клюквенный брикет!

 

Вот зеркальце достанет, вот подмажет

в улыбке рот помадою губной ...

Потом прикнопит к ящику бумажку

с красиво нарисованной ценой.

 

И лихо мы, хотели — не хотели,

присвистнем враз, поскольку в те года

рублей таких не то что не имели —

в руках-то не держали никогда!..

 

И все же я поверил в справедливость

весенним днем забытого числа —

когда с работы мама воротилась

и мне брикет в подарок принесла.

 

... На всякий вкус, любых сортов и вида —

не специально, а меж прочих дел —

за жизнь свою я, может, Антарктиду

и Арктику мороженого съел!

 

Но повторял себе тысячекратно

и повторять поныне не устал:

вкусней, чем тот брикет послеблокадный,

не пробовал ни разу,

не едал ...

2. Переростки

В нашем третьем «Б» послевоенном,

«На Камчатке», у окна во двор,

возвышались Тимофей с Матвеем —

локоть к локтю и к вихру вихор.

 

Переростки. Старше года на три,

чем «нормальные» ученики.

Инвалиды ...На высокой парте —

три руки, под партой — три ноги…

 

Костыли в углу — возле Матвея.

У Тимохи голова бела,

шрам ожога — розовый — на шее,

порохам черненная скула ...

 

Третий «Б» поры послевоенной:

три десятка стриженых голов

по веленью строгой гигиены —

«ежиком», «под бокс» и на голо.

 

Тридцать матерями «усеченных»

гимнастерок в обручах ремней,

сухопутных кителей — зеленых,

темно-синих — флотских — кителей.

 

Мода: чтобы сумка полевая,

офицерский (высший шик!) планшет.

«Плод запретный»: в сумерках развалин

покурить трофейных сигарет.

 

(Бег сорокалетья на исходе ­

тех развалин и в помине нет.)

... В классе самый сильный — верховодит

за способнейшим — авторитет.

 

Кто-то был активней и речистей,

кто-то — расторопней и ловчей, —

Тимофей упорней всех учился,

самым сильным в классе был Матвей.

 

Но не это главным оказалось,

но иное светит сквозь года!

До сих пор свою былую зависть

к ним переживаю иногда:

 

Как они умели веселиться,

как они умели хохотать!

Давними салютами их лица

вспыхивают в памяти опять!

 

Радовались — тем уже счастливы,

что дотла не выжжены с земли,

что — перекореженные — живы,

из лавины огненной ушли,

заново неповторимым Маем

рождены под солнечным крылом!..

(Это мы тогда — не понимаем,

это мы потом уже поймем ...)

3. Осколок

Я лестницу свою не узнаю подчас:

исправно лифт урчит ... ни грязи, ни окурка ...,

Она ли передразнивала нас

когда-то, осыпаясь штукатуркой?

 

Бывало, крикнет друг:

«Агей! Айда гулять!

Кончай, пижон, зубрить!

На лыжах полетаем!»

А лестница в ответ: ... опять?.. опять?!

дурить ... дурить ... лентяи ... ух! .. лентяи!..

 

Гудел пустой пролет.

Сочился скудный свет

из окон, тут и там залатанных фанерой.

... Когда же поднимался мой сосед

в шинели отставного офицера,

я слышал на своем последнем этаже,

как он уже на первом задыхался ...

И саднило в мальчишеской душе,

и вздрагивало что-то в ней и гасло ...

 

Он первым был в наш дом вернувшимся с войны,

в наградах и на вид — здоровый абсолютно,

задолго до победной той весны,

до самого могучего салюта.

 

Его между собой мы звали — Генерал.

Он весел был, и добр,

и мастер на все руки.

И нас во всем железно понимал —

дружили с ним мальчишки всей округи.

 

... Шли дни.

И годы шли — вставали в строй вдали

Увидеть мне пришлось

в один из полдней зимних:

соседа к «неотложке» пронесли

от нашего подъезда на носилках.

 

Затих сирены крик. Застыла тишина ...

А через день наш дом насупился в печали:

«... Лежал под сердцем ... Ждал ...

Война, война!..»

И головами взрослые качали ...

Под темною сосною, над темной пустотой

лежал наш Генерал в погонах капитана.

Прощально снег кружился негустой,

ложился на лицо его, не тая.

 

Медалей — два ряда.

Один ряд — орденов ...

Была ли среди них на бархатной подушке

награда за последний из боев,

за взятие безвестной деревушки?

 

Где рота ночью в тыл эсэсовцам зашла,

где «разговор» с врагом

был страшен и недолог,

где мина дело смерти начала,

осколок…

Будь он проклят, тот осколок!..

Л. Агеев

 

Петроградская набережная

Пробили над Невой куранты гулко,

Кружился в вышине снежинок рой.

Заканчивая перед сном прогулку,

Нахимовцев шагал веселый строй.

 

И звонко продолжала песня литься,

На пуговках сверкали якоря,

И разгорались молодые лица

От яростного ветра января.

 

Над ними горизонт вставал огромен,

Метели разгулялся ералаш,

А за оградой стыл Петровский домик,

Когда-то начинавший город наш.

 

И вдруг передо мной в мгновенье это

Из памяти далекой фронтовой

Возник лежавший возле парапета

Мальчишка с непокрытой головой.

 

Ремесленник, защитник Ленинграда,

Он до своих дверей дойти не мог.

Его убила голодом блокада,

Запорошил лицо сухой снежок.

 

Ко лбу примерзли пряди. Губы сжаты.

Окаменела белая щека.

Он не увидит парусов регаты

И не услышит школьного звонка.

 

Ему бы пробежать, в снежки играя,

Ему бы стать отважным моряком...

Но ничего о нем я не узнаю,

Оставшемся навек в сорок втором.

В. Азаров

 

Памяти Вали

1

Щели в саду вырыты,

Не горят огни.

Питерские сироты,

Детоньки мои!

Под землей не дышится,

Боль сверлит висок,

Сквозь бомбежку слышится

Детский голосок.

2

Постучи кулачком — я открою.

Я тебе открывала всегда.

Я теперь за высокой горою,

За пустыней, за ветром и зноем,

Но тебя не предам никогда...

 

Твоего я не слышала стона.

Хлеба ты у меня не просил.

Принеси же мне ветку клена

Или просто травинок зеленых,

Как ты прошлой весной приносил.

 

Принеси же мне горсточку чистой,

Нашей невской студеной воды,

И с головки твоей золотистой

Я кровавые смою следы.

А. Ахматова

 

Воздушная тревога

Мы уже собирались спать,

я замешкался со шнурком.

Тут меня поманила мать:

— Погляди-ка, что за окном! —

 

Это было как фейерверк!..

Но раздался тревожный вой.

Не взмывали ракеты вверх,

а бросались вниз головой…

 

Репродуктор включила мать —

и впервые я услыхал

те с л о в а,

век бы их не слыхать!

Мы спускались в сырой подвал.

 

Кто-то Бога вслух поминал,

кто-то Гитлера матом крыл.

Мы спускались в сырой подвал,

что надёжною крепостью слыл.

 

А сквозь грохот звучали опять

из квартирных глубин пустых

те с л о в а,

век бы их не слыхать.

Но забыть невозможно их!

В. Беднов

 

* * *

Кто-то родом из детства... Я — из войны,

Из блокадного бедствия, из его глубины.

Влюблена была в небо, но небо меня

Обмануло нелепо. Среди белого дня

С неба падали бомбы, разрушали дома.

Поднялась из обломков, как — не знаю сама.

А друзья не успели. Мне жалко друзей.

Хорошо они пели в первой роте моей.

Были родом из детства все друзья у меня,

Не могу я согреться без них у огня.

Г. Беднова

 

* * *

Когда была война,

Пустые стыли классы…

Немая тишина

Встречала у дверей.

Лишь отблески огней

Чертили злые трассы

По партам, доскам, стульям,

Cтолам учителей.

 

Лишь звуки сквозняков

Рыдали в коридорах,

Неся бесцельно вдаль

Пустой тетрадный лист.

Тоска по голосам

Царила в наших школах,

И реквиемом плыл.

Надгробный ветра свист.

Е. Бердичевская

 

Я там была… (Обращение к молодым)

Блокада плела своё белое кружево,

Сугробы метала, давила слезу,

Следы леденила, метелями вьюжила,

Без сил оставляла на голом снегу…

 

Не все события отображены

На фотоплёнке памяти вчерашней…

Четыре с половиной в дни войны

Мне было, и, конечно, было страшно…

 

* * *

Я помню рояль в нашей комнате светлой,

И мама играет на нём и поёт...

Рояль небольшой (он был малоконцертный),

Лежала на нём стопка маминых нот.

 

Над ним на стене — репродуктор-«тарелка»,

А вот, над столом, — абажур с бахромой,

И на этажерке — пупс-негр и белка,

Игрушки мои перед самой войной…

 

И вдруг… Та же комната, только без света,

И в узкой буржуйке чуть тлеет огонь.

Я в валенках, в шапке, в постели, одета,

И жар мой снимает бабули ладонь…

 

* * *

Я помню ночи с запахом мороза

И тёмный двор, и путь в глухой подвал,

И… «Граждане! Воздушная тревога!» —

Тот голос, что заснуть нам не давал…

 

Под радио-«тарелкой», на рояле,

Чуть растолкав и прошептав: «Прости»,

Меня все торопливо одевали,

Чтоб от беды подальше унести.

 

* * *

Со мною — бабушка… Дед брал лопату,

Спешил на крышу… Мама шла в подъезд…

Не знала я, зачем всё это надо,

Зачем на сумке мамы — красный крест.

 

Не знала я, как зло шипя, плясали

На крышах не бенгальские огни;

Как там снаряды, бомбы разрывались,

Как немцы «зажигалками» нас жгли…

 

Горели, ярким пламенем объяты,

Заводы, и больницы, и дома.

Сгорели и Бадаевские склады —

Мука, продукты, сахар — жизнь сама!

 

* * *

А как-то раз мы не смогли спускаться

В бомбоубежище, — у нас не стало сил…

А комната, как палуба качаться

Вдруг начала… По полу стол скользил…

 

То немцы наш завод Марти бомбили,

И, защищая город от врагов,

С крыш заводских по ним зенитки били

В скрещении прожекторных столбов.

 

Мне было страшно: по полу предметы

Передвигались… Нам ни встать, ни сесть…

Но очень странно: несмотря на это,

Я больше помню, что хотелось есть!

 

* * *

Я помню на столе буханку хлеба…

Солдатский хлеб… Размером с целый дом!!!

В командировку дядя мой заехал

И вытряхнул рюкзак свой над столом…

 

Он торопился… Время поджимало!

В глазах родных — и радость, и испуг…

Те два часа… Как это было мало,

Чтоб оторваться от родимых рук!

 

* * *

И был ещё один «подарок неба»,

Его забыть удастся мне едва ль:

Как за два дня, за две буханки хлеба

Рыдая, мама отдала рояль!

 

И, хоть тот хлеб (поклон ему! Спасибо!),

Сыграл свою спасительную роль,

Заняться музыкою с мамой не смогли мы.

С тех пор рояль — и грусть моя, и боль…

 

А вот окно… На нём — тарелки студня,

Кусок дуранды, — сытная еда…

Вбегает мама, бьёт их: «Есть не будем!

Столярный клей — не студень, а беда!»

 

Она домой бежала под обстрелом,

Чтобы разбить, не дать его нам съесть…

Без шапки, как была в халате белом,

Моля Судьбу не дать нам умереть…

 

* * *

Не стало дедушки… Он тихо ночью

Ушёл от нас и не сказал, куда…

Я сердцем детским чувствовала, точно

Окаменела бабушка тогда.

 

Она сидела молча, чуть качаясь,

Шептала только слово: «Нет…нет…нет…»

С кем говорила, — до сих пор не знаю.

Быть может, что-то отвечал ей дед?

 

И поздней болью жжёт воспоминанье,

Как страшно я была поражена,

Что волосы каштановые мамы

За эту ночь покрыла седина…

 

* * *

Вот Ладога… Забыть мне невозможно:

Снег… Лёд… Над ним — вода везде…

Машины медленно и очень осторожно

Не то идут, не то плывут в воде…

 

Весна неотвратимо наступает.

Лежим мы в кузове грузовика…

Нас плотно одеялом укрывает

Настойчивая мамина рука:

 

Чтоб мы не видели и не сумели

Понять, как страшен этот длинный путь,

Чтоб просто испугаться не успели

На случай, если будем мы тонуть…

 

Под нашими колёсами уходит

Под воду лёд и, будто стонет там.

Но, видно, Бог от нас беду отводит:

Нам выжить суждено, вернуться к вам.

 

* * *

Сплетала война своё чёрное кружево

Из горя и голода, ран и обид,

Из униженья, разрухи и холода,

И всё это память людская хранит!

Е. Бердичевская

 

* * *

Фанерой забито наше окно,

В комнате холодно и темно.

Гул самолётов слышен,

Низко летят над крышей.

 

Без голоса только губами

Шепчу понятное маме:

«Мама, мне страшно, мама!»

Сто двадцать пять

И больше ни грамма.

О, как бесценен каждый грамм!

Свой хлеб разрезает на части мама

И делит со мной пополам…

 

Хлеба касаясь руками,

Помню всегда о маме.

Мама, не умирай, не надо!

Свет дадут и пойдёт трамвай!

Мама, будет конец блокады!

Мама! Не умирай!

Л. Береговая

 

Блокадный мишка

Печь-буржуйка совсем остыла.

Стало в комнате холодно слишком.

В целом мире время застыло.

Тихо хнычет мой младший братишка.

 

Одеяла больше не греют...

Мы лежим, прижавшись друг к дружке.

Громко воют злые метели.

Стала камнем холодным подушка.

 

А вчера также выла сирена,

И кричали на улице люди.

А у мамы сегодня смена,

Значит, хлебушек вечером будет.

 

Брат сжимает в своих объятьях

Мишку с вырванной левой лапой.

Мама в печке сожгла все платья,

А без мишки он очень плакал...

 

Расскажу я тебе, братишка,

О том мире, где только лето.

Я читала об этом в книжке...

Там, наверное, папа наш где-то.

 

И, возможно, бабушка наша.

Ты скучаешь по ней, братишка?

И, быть может, к лучшему даже,

Что звучат твои всхлипы всё тише.

 

Ты поспи до прихода мамы.

И горячий чай у нас будет.

А во сне ты увидишь страны,

Где не знают о войнах люди.

 

Всё закончится скоро, конечно!

Нас спасут, станет всё как надо.

Ведь зима не бывает вечно.

Лишь бы только дождаться маму...

 

Тихо падает старый мишка,

Что с оторванной левой лапой.

Осторожно толкну братишку:

Ты зачем его бросил на пол?

 

Эй, проснись! Возвратилась мама!

Почему ты молчишь, братишка?

... Столько лет прошло, а в кошмарах

Мне всё снится плюшевый мишка...

О. Болдырева

 

Ленинграду

Да, он мне снится — этот город.

И видимо, не раз, не два

Доказывать я буду в спорах,

что он — красивей, чем Москва.

 

И в стороне сибирской дальней

Мне помнится родимый дом,

И то, что факелы ростральных…

А, впрочем, нужно — о другом…

 

Я вижу городок на Волге.

В полукольце плешивых гор

В тот очень тяжкий, очень долгий

Сорок второй военный год.

 

Линялые, шатрами, крыши,

Стада, бредущие в пыли…

Туда блокадных ребятишек

Из Ленинграда привезли.

 

С утра в детдом несли подарки,

Каких-то ждали новостей…

Заплаканные санитарки

Рассказывали про детей.

 

Они еды, как солнца, ждали,

Им дали мяса, масла дали,

Они ж, качаясь, как в бреду,

За завтраком — недоедали,

В обед — опять недоедали,

За ужином — недоедали, —

На завтра прятали еду.

 

Они не оставляли крошек,

Тихи, глазасты и худы,

Они рассматривали кошек

Лишь как запас живой еды.

 

И падали при каждом шаге.

И молча плакали в тиши.

Но кто-то детям дал бумаги

И очинил карандаши.

 

И вот на четвертушках мятых

Стал робко возникать на свет

Неточный, памятный, крылатый

Неповторимый силуэт.

 

Бессмертный шпиль Адмиралтейства!

Его нагую простоту

Чертило раненое детство,

Мусоля грифели во рту.

 

Он был залогом их спасенья,

Он был оплотом их мечты:

Сверкающий, как луч весенний,

Прямой и острый, точно штык.

 

Мне часто снится этот город

И, видимо, не раз, не два

Доказывать я буду в спорах,

Что он красивей, чем Москва.

 

Но вновь и вновь при трудном шаге

Я вспомню это: тишь палат,

Детей, и на листках бумаги

Рисунок, точно текст присяги

Тебе на верность, Ленинград.

М. Борисова

 

Муся

Из ада везли по хрустящему льду

Дрожащую девочку Мусю...

Я к этому берегу снова приду

Теряясь, и плача, и труся.

 

Полуторка тяжко ползла, как могла,

Набита людьми, как сельдями,

И девочка Муся почти умерла,

Укрыта ковром с лебедями.

 

А там, где мой город сроднился с бедой,

Где были прохожие редки,

Еще не знакомый, такой молодой,

Отец выходил из разведки.

 

Над Ладогой небо пропахло войной,

Но враг, завывающий тонко,

Не мог ничегошеньки сделать с одной

Почти что погибшей девчонкой...

 

Встречали, и грели на том берегу,

И голод казался не страшен,

И Муся глотала — сказать не могу,

Какую чудесную кашу.

Я. Бруштейн

 

Дети Ленинграда

В дни беды голодные, морозные

Сорок третий встретил Ленинград.

Но назло врагу решили взрослые:

Мы устроим ёлку для ребят.

 

Тем назло, кто хочет видеть город на коленях,

И на радость тех, кто в нём живёт

Пусть воскреснет праздник,

Вспыхнув детским изумленьем,

Будь счастливым, добрый Новый год!

 

Маленькие, худенькие лица...

Глазки, почерневшие от слёз...

Ёлка в помещении больницы,

А под нею — добрый Дед Мороз.

 

Разгорелась ёлка, словно радуга,

Зашумел весёлый хоровод.

Через фронт прошедшие и Ладогу

Дед Мороз подарки раздаёт.

 

Разбирают мальчики и девочки игрушки,

Сало, чёрный хлеб и шоколад...

Лишь один мальчонка

С острым носиком в веснушках

Тем гостинцам праздничным не рад:

 

«Дедушка, мне ничего не надо!

Об одном прошу тебя, родной:

Возврати мне папу — он снарядом

Был убит фашистом под Москвой.

 

Возврати сестрёнку мне и маму —

Умерли от голода они.

Ты ведь можешь всё, ты добрый самый!

Умоляю, Дедушка, верни!..»

 

А вокруг сияли в восхищении

Глазки, почерневшие от слёз...

Плакали лишь двое в помещении:

Мальчик и волшебник дед Мороз...

Д. Булавинцев

 

Посвящение в рабочий класс (Пьедестал)

Я только раз стоял на пьедестале.

Зато туда меня Рабочий класс поставил.

Блокадный цех. Мороз. И печь — без дров.

Гудят станки: скорей! Скорей!! Скорей!!!

В цеху полста вчерашних школяров.

Полсотни недоучек-токарей.

 

Полста шрапнелей в день даём войне.

Станки пониже б — дали бы вдвойне.

А эти — громадА, на взрослых мужиков.

А мы — какие нам тогда лета!..

(До сей поры в глазах — полста дружков:

Крупа-парнишки, слёзы, мелкота...)

 

Вот с дядю Федю вырасти бы нам.

Дед-бородед — могучей красоты.

От века мастер! Мастер мастерам!

(С самим Калининым когда-то был на «ты».)

Но он точить шрапнель уже не мог —

Блокада не таких валила с ног.

 

А был советчиком и нянькой он для нас.

Один во всём цеху — Рабочий класс.

Старик сдавал... И уж не знаю как

Бродил по цеху от станка к станку.

Хвалил, советовал и торкал носом в брак.

(Мы подзатыльники прощали старику.)

 

Три дня он как-то не был у станка.

Я видел только спину старика.

Пилил, строгал и грохал молотком.

Чего он — за столярным верстаком?

Стук-стук — и ляжет тут же на верстак.

Восьмой десяток — возраст не пустяк!

Но сколотил. И притащил к станку.

И вроде бы с насмешкою сказал:

— Подставка недомерку-токарьку.

Ну, лезь, рабочий класс, на пьедестал.

 

Сперва обиделся, а к вечеру — и рад!

Я понял: не насмешка, не игра.

На три шрапнели больше, чем вчера,

В тот вечер записали в мой наряд.

И сразу увезли на фронт, в метель.

Дороже хлеба стоила шрапнель.

Мне довелось стоять на пьедестале.

Рабочий класс меня туда поставил.

Шрапнель грузили и грузили во дворе.

 

...А дядя Федя помер в феврале.

П. Булушев

 

* * *

Какой тяжелый старенький бидон.

Его поднять почти что невозможно.

Не литр, не два — десятки, сотни тонн.

Как донести до дома? Очень сложно

 

Пройти по льду. Здесь вечно все скользят.

И падают. И нет уж сил, подняться…

Ты весь во льду продрогший Ленинград.

Ты исхудал как я.

А мне двенадцать

Наверно не исполнится уже...

Нет. Не сейчас. Не надо это думать.

Еще чуть-чуть… Как много этажей.

Высокие ступени. Холод улиц

Струится сквозь разбитое стекло

И леденеют, руки, сердце… Двери

И стены в инее. Как он сверкает зло.

Нет! Нет! Красиво. Надо в это верить!

 

Быть может, завтра утром я проснусь,

А дома музыка. И папа с мамой дома...

Тепло и пахнет хлебом свежим… Пусть

Скорее сон придет.

Под счетчик метронома.

А. Бушкевич

 

Блокада

Блокада — в этом слове всё:

Кусочек хлеба, горе, слёзы...

И беспощадные морозы,

И вера — кто-то, но спасёт!

 

В полупустой квартире мрак,

Она жила теплом когда-то,

Но чувство вечного заката

Здесь поселилось... Рядом враг.

 

Пришла на папу похоронка,

Тепло исчезло как-то вдруг...

А после — мама и сестрёнка

на саночках — замкнулся круг...

С. Васильев

 

Новый год в блокадном Ленинграде

Новый год в блокадном Ленинграде.

Собралась на «Ёлку» детвора.

Ель застыла в праздничном наряде,

Словно — не военная пора.

 

Будто бы ни бомбы, ни снаряды

Заглушить не в силах детский смех.

Малыши такому чуду рады.

И улыбки на устах у всех.

 

Холод, голод, смерть и разрушенья,

Но мы видим дружный хоровод:

«Зайчики» забылись в те мгновенья,

Весело встречают Новый год.

 

Малыши смеются, это значит,

Что о них заботятся всерьёз.

Скоро будет всё совсем иначе.

Я скрывать не стану горьких слёз.

А. Ветров

 

Дети

Все это называется — блокада.

И детский плач в разломанном гнезде...

Детей не надо в городе, не надо,

Ведь родина согреет их везде.

 

Детей не надо в городе военном,

Боец не должен сберегать паек,

Нести домой. Не смеет неизменно

Его преследовать ребячий голосок.

 

И в свисте пуль, и в завыванье бомбы

Нельзя нам слышать детских ножек бег.

Бомбоубежищ катакомбы

Не детям бы запоминать навек.

 

Они вернутся в дом. Их страх не нужен.

Мы защитим, мы сбережем их дом.

Мать будет матерью. И муж вернется мужем.

И дети будут здесь. Но не сейчас. Потом.

Е. Вечтомова

 

Дым

С годами глубже в детство забираясь,

Найду костёр под пологом лесным.

О, радость! О, щекочущая сладость —

Тот, от ноздрей не отлетавший дым!

 

За Гатчиной леса прифронтовые.

Мы беженцы. Пристанища — нигде…

Соображаю кое-что впервые:

Пахну́ло дымом — стало быть, к еде.

 

Приблизившись, пошумливали ели,

Скатёрку тени ветер шевелил…

Поди припомни, что уж мы там ели,

Но после дыма голод проходил.

Р. Винонен

 

Дневник девочки-блокадницы

Снег выпал рано. И не растаял! —

Налип на крыши и провода.

Сегодня мама пришла пустая...

На ужин снова — одна вода.

 

Уже промёрзли насквозь окошки,

Мир погрузился в седую мглу.

Полдня я в доме искала крошки:

Везде искала… И на полу…

 

Пустынный город. Темнеет небо.

И двор походит на мрачный склеп.

Вчера мы съели кусочек хлеба —

И это был наш последний хлеб.

 

Опять бомбили. Мы с мамой ночью

Тряслись в подвале — плечом к плечу.

Сказала мама: «Не бойся, доча!»

А я в ответ ей: «Я есть хочу…»

 

И вдруг прильнув к ней и глядя близко

В её ввалившиеся глаза,

Шепнула: «Вот бы пюре с сосиской!

Жаль, о ТАКОМ и мечтать нельзя…»

 

И что-то в этих глазах погасло…

Ослабли руки, застыла плоть…

Но я заснула: мне снилось масло

И хлеба тёплый большой ломоть….

 

К утру был холод (свирепый самый!)

Вода промёрзла в ковше до дна.

Сегодня ночью не стало мамы…

Мне только восемь…

И я — одна…

Ю. Вихарева

 

Там, в глубине…

Там, в глубине, у роковой черты

Стоит на дне автобус бело-синий,

Свет искажает параллели линий

На рубеже подводной темноты.

 

Он шёл с детьми и канул в полынью.

Чуть слышный плеск, и звуки повторились.

Со стоном двери мира затворились —

Скажи мне, Ладога, твою ль я воду пью?

 

Сейчас, когда гуляют по планете

Заботливо укутанные дети,

И мамы гордые с них не спускают глаз…

Пусть не сотрутся в памяти у нас

Сугробы белые и на деревьях иней,

С детьми на дне автобус бело-синий…

П. Войцеховский

 

Воришка

Поймали мальчика с поличным —

Он карточку на хлеб украл.

Кричала баба криком зычным.

Поймали мальчика с поличным.

Он под ударами упал,

А был он, как зайчонок, мал,

Мальчишка, пойманный с поличным,

Что карточку на хлеб украл.

 

Но кто-то в латаной шинели

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

А может быть — на самом деле

Высокий, в латаной шинели,

Был, как мальчишка, без семьи?..

И с завистью на них смотрели:

Подумать только — тот, в шинели,

Мальчишке подал хлеб: «Возьми!»

 

Так был усыновлён воришка,

Рукою доброй уведён.

Всё это жизнь, не только книжка,

Что был усыновлён воришка

И дважды, стало быть, рождён

Блокадный, худенький мальчишка.

…Теперь в ремесленном воришка,

В ранг человека возведён.

В. Вольтман-Спасская

 

Игра в классы

Играли дети на панели,

Мелком квадраты начертив.

Но снова свист. Опять разрыв.

Лежали дети на панели,

И лужи грозные краснели.

Один из них остался жив,

Из тех, кто прыгал на панели,

Мелком квадраты начертив.

В. Вольтман-Спасская

 

Чашка

Тишина стояла бы над городом,

Да в порту зенитки очень громки.

Из детсада в чашечке фарфоровой

Мальчик нес сметану для сестренки.

 

Целых двести граммов! Это здóрово,

Мама и ему даст половину.

А в дороге он ее не пробовал,

Даже варежку с руки не скинул.

 

Поскользнулся тут, в подъезде. Господи!

Чашка оземь, сразу раскололась.

И сметаны он наелся досыта,

Ползая по каменному полу.

 

А потом заплакал вдруг и выбежал.

Нет, домой нельзя ему вернуться!

...Мама и сестренка — обе выжили,

И осталось голубое блюдце...

В. Вольтман-Спасская

 

Девочка у рояля

              Дочери моей, Марине Дранишниковой

Стрелки непочиненных часов,

Как трамваи, неподвижно стали.

Но спокойно, под набат гудков,

Девочка играет на рояле.

У нее косички за спиной.

На диване в ряд уселись куклы.

Бомба, слышишь? В корпус угловой…

Дрогнул пол… Коптилка вдруг потухла…

 

Кто-то вскрикнул. Стекла, как песок,

Заскрипели под ногой. Где спички?

Девочка учила свой урок,

В темноте играя по привычке.

 

Так еще не пел нам Мендельсон,

Как сейчас в тревогу. И весь дом был

Музыкой нежданной потрясен

В грозный час разрыва близкой бомбы.

 

И наутро, в очередь идя,

Постояла я под тем окошком.

Ты играешь, ты жива, дитя.

Потерпи еще, еще немножко.

 

Зимовать остался Мендельсон.

Как надежда, музыка бессмертна.

Стали стрелки. Город окружен.

До своих — большие километры.

 

Хлеб, как пряник, съеден по пути.

Раскладушка в ледяном подвале.

…Но, как прежде, ровно с девяти

Девочка играет на рояле.

В. Вольтман-Спасская

 

Мы детишек поспешно вывозим…

Мы детишек поспешно вывозим,

Метим каждый детский носочек,

И клокочет в груди паровоза

Наша боль — дети едут не в Сочи,

Не на дачу к речным излучинам,

К желтоглазым круглым ромашкам,

К золотисто-шёлковым лютикам,

Что весь день головёнками машут,

Не к прогулкам на быстрых лодках

По спокойным зеркальным водам,

Не на летний привычный отдых

Перед новым учебным годом.

Но восток уходят составы,

Чтоб спасти ленинградских детишек.

В. Вольтман-Спасская

 

* * *

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?

Нам в сорок третьем

Выдали медали,

И только в сорок пятом —

Паспорта.

 

И в этом нет беды...

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно от того,

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда…

Ю. Воронов

 

Младшему брату

Из-под рухнувших перекрытий —

Исковерканный шкаф, как гроб...

Кто-то крикнул: — Врача зовите!.. —

Кто-то крестит с надеждой лоб.

 

А ему уже, плачь — не плачь,

Не поможет ни бог, ни врач.

 

День ли, ночь сейчас — он не знает,

И с лица не смахнёт мне слёз.

Он глядит — уже не мигая —

На вечерние гроздья звёзд.

 

…Эту бомбу метнули с неба

Из-за туч среди бела дня...

Я спешил из булочной с хлебом.

Не успел. Ты прости меня.

Ю. Воронов

 

* * *

Я забыть

никогда не смогу

Скрип саней

На декабрьском снегу.

 

Тот пронзительный,

Медленный скрип:

Он как стон,

Как рыданье,

Как всхлип.

 

Будто всё это

Было вчера...

В белой простыне —

Брат и сестра...

Ю. Воронов

 

В школе

Девчонка руки протянула

И головой — на край стола...

Сначала думали — уснула,

А оказалось — умерла.

 

Её из школы на носилках

Домой ребята понесли.

В ресницах у подруг слезинки

То исчезали, то росли.

 

Никто не обронил ни слова.

Лишь хрипло, сквозь метельный стон,

Учитель выдавил, что снова

Занятья — после похорон.

Ю. Воронов

 

После уроков

Идет обстрел.

И в раздевалке школьной

Ученикам пальто не выдают.

Ребята расшумелись, недовольны:

Ведь добежать до дому —

Пять минут!

А Галкины ресницы —

Даже влажны:

На сутки с фронта

Брат пришел домой!

...От этой школы

До окопов вражьих —

Двенадцать километров по прямой

Ю. Воронов

 

Утро

В комнате — двенадцать человек,

Спим, к печурке сдвинулись поближе.

Если рядом — стужа, холод, снег,

Поселившись вместе — легче выжить.

 

И с утра, когда метель опять

Штору через щель в окне колышет,

Я, проснувшись перед тем, как встать,

Вслушиваюсь — все ли дышат.

Ю. Воронов

 

Довесок

Я помню,

Как в очередях зимой

По нам мели метели зло и резко,

Как нелегко,

Когда идёшь домой,

От хлебного пайка

Не съесть довеска.

А если съешь,

Так тягостен вопрос

В глазах людей,

Кто ждал приход твой дома...

 

Однажды я довеска не донёс.

Лишь раз.

Но помню

Холод глаз знакомых.

Ю. Воронов

 

* * *

Сегодня немцы не бомбят,

И ночь

Пожаром не дымит,

А у измученных ребят

В глазах

От слабости рябит.

Они сегодня обошли

Четыре дома —

Сто квартир...

В больницы — те,

Кого нашли,

и заболевший командир.

«Встать снова

Трудно тем, кто слег, —

Усталый врач бормочет нам. —

Не понимаю,

Как он мог

Ходить сегодня

По домам...»

Ю. Воронов

 

Клюква

Нас шатает,

Была работа:

Все на корточках —

По болоту.

Только вечером,

Перед сном,

В детском доме

Больным ребятам

Клюкву выдали.

Спецпайком.

По семнадцати штук

На брата.

Ю. Воронов

 

Апрель сорок второго

Капель

Все громче и напевней —

Опять весна

Вступает в силу.

Мы по зарубкам на деревьях

Находим зимние могилы.

Как после дрейфа ледоколы,

Дома промерзшие

Отходят:

Вставляют стекла

В окна школы,

Вода

Гремит в водопроводе!

Нам выдали талоны в баню —

Она открылась на Бассейной.

И зайчик солнечный

По зданьям

Все чаще

Вестником весенним.

И чтоб скорей

С зимой покончить,

Мы все — в работе небывалой:

На улицах

С утра до ночи

Сдираем снежные завалы.

Вновь

репродуктор оживает:

Там песни старые включили.

Мы их еще не подпеваем,

Но не забыли,

Не забыли...

Ю. Воронов

 

На почте

На окнах — грязь, наплывы льда

И кипы

Серых писем всюду:

И неотправленных — туда,

И неразобранных — оттуда.

 

Тех, кто скопил их

С декабря,

Мы упрекать

Уже не вправе…

И мартовские штемпеля

В молчанье

На конвертах ставим.

 

И знаем мы,

Что письма в них-

Конвертах смятых и потертых —

Одни —

Умершим от живых,

Другие —

Выжившим от мертвых.

 

Их завтра

Разносить пойдем

По этажам,

От дома к дому...

О, если бы нам знать о том,

Какие

От живых — живому!

Ю. Воронов

 

* * *

Заснешь —

И могут смолкнуть пушки,

Растает холод, будто не был,

И вместо ледяной подушки —

Горячая буханка хлеба.

 

Проснешься —

А в тебя опять

Их дальнобойные колотят.

У нас в палате

минус пять, —

Уже четвертый день

Не топят.

 

Мы бредим

Хлебом и теплом.

И все ж, весна,

Ты будешь нашей!..

Смотрите,

Хлопья за окном

Летят, как лепестки ромашек!

Ю. Воронов

 

* * *

Нет лекарств,

Чтоб голод укрощали.

И пока он в городе везде,

Мы себе негласно запрещаем

Говорить друг с другом

О еде.

А начнешь —

Недобрый взгляд заметя,

Тут же смолкнешь,

Будто шел на грех.

К этому

Привыкли даже дети,

Хоть сегодня им

Труднее всех.

В разговорах

Я храню запреты

На еду, которой не забыл,

На супы,

На каши и котлеты...

Но о них не думать —

Выше сил.

Ю. Воронов

 

* * *

Бомбы — ночью,

Обстрелы с рассвета.

От печей, как от окон, —

Холодом.

Только самое страшное —

Это

По ночам

Просыпаться от голода.

Ю. Воронов

 

Блокадные дети

Ленинградские дети! Блокадные дети!

Не сумела Земля вас улыбкою встретить...

В мир пришли вы с любовью, доверьем, мечтой!..

Мир оскалил клыки, обернулся войной!

 

Были вы для фашистов опасны едва ли, —

Но как подло, как тщательно вас убивали!..

Как бомбили дорогу, что жизнь вам давала!..

Всё казалось фашистам, что гибнет вас мало!

 

Били в дом, в детский сад из тяжёлых орудий

С расстояния труса!

Фашисты — не люди!

 

Как сегодня — в Славянске, Луганске, Донецке

Губят русских ребят, — вас губили, советских!

И с фашистами Запад всегда солидарен.

Всё боятся:

Гагарин вдруг вырастет! Сталин!

 

Ленинградские дети! Блокадные дети!

Вы в войну за грядущее были в ответе!

Вы в войну воплощеньем грядущего были!

Вы боролись!

Вы выжили!

Смерть победили!

В. Вьюшкова

 

Баллада о хлебной корке

              (посвящаю маме)

Я жил на даче.

Утром летним

Хозяйка вещи принесла,

Сказала глухо:

— На последнем

Внучонка чтобы увезла. —

Моя двоюродная бабка

Совет восприняла всерьез —

В кошелку зонт, меня в охапку —

И с дачей все. Прощай, колхоз.

И вот последний паровозик,

С тремя платформами к нему,

Увозит нас домой,

Увозит,

Оставив станцию в дыму...

И вдруг, почто что нашим курсом,

Игриво крылья наклоня,

Из неба вывалился «юнкерс»

И начал падать на меня.

Наш паровозик, словно кляча,

Сопел, пыхтел и тряс трубой,

А немец вывернул и начал

Крупнокалиберный разбой.

Я был распят на чемодане,

А сверху, сквозь зубную дрожь,

— Не дрейфь, — кричала бабка Аня, —

Нас даже пушкой не пробьешь! —

Но паровозик путь опасный

Осилил все же — и назад.

Платформы встали на запасный,

А нас на «дачном» —в Ленинград.

Моя двоюродная бабка

Столбы считала за окном,

Потом сняла с макушки шляпку

И тихо всхлипнула: — Живем...

Но ты не смей пугать мамашу,

Сама скажу в конце войны,

А нынче тесто в ночь заквашу

И дуйте в гости на блины. —

Но время рвалось, как граната,

И в гости съездить не пришлось,

Однако блинная цитата

Во мне застряла, словно гвоздь...

И снова мой зеленый остров,

Мой Голодай,

На нем всегда

Мы жили весело и просто,

Пока не грянула беда.

Мы очень быстро излечились

От пряток, штанера и драк,

В бомбоубежище учились,

В тревогу лезли на чердак.

Десятилетний, длинношеий,

Я свыкся вроде бы с войной,

И только братские траншеи

Пугали жуткой тишиной,

Там первоснежной простынею

Накрыло сложенных вчера...

А в черном небе надо мною

Рубили ночь прожектора.

 

Потом зима. Морозный молот

Заколотил водопровод,

Казался нестерпимым холод

И долгим, бесконечный год.

Уже никто не ждал, «где ухнет»,

И не шептал, что «пронесло».

Соседи стали жить на кухне,

Плита на кухне — там тепло!

У нас в семье свои оттенки —

Мы спим в пальто, в пальто живем,

Поскольку градусник на стенке

Всю ртуть оставил под нулем.

Придет рассвет — уходит мама,

А я на улицу — в ларек,

Сто двадцать пять блокадных граммов

Несу как праздничный пирог.

— Съедай же! — все во мне кричало,

Но я на стол кладу кусок

И режу вдоль его сначала

И часто-часто поперек.

Не спрашивай: — Так больше разве? —

Нет, это тайна бытия,

Мной так растягивался праздник

Соединенья: хлеб и я.

Я знал, что мама в этот вечер

Опять поделится пайком

И скажет грустно: — Человечек,

Давай по крошке с кипятком? —

Но днем в холодной комнатенке

Я шумно шарил по углам

И все отыскивал в потемках

Какой-то несъедобный хлам...

 

...Однажды, на нос сдвинув шапку,

Я вспомнил, сидя у стены,

Свою двоюродную бабку

И приглашенье на блины.

Быть может, ум зашел за разум,

А может, бред голодных снов,

Но я решил немедля, сразу

Дойти до бабкиных блинов.

Я топал, как трамвай «четверка» —

По Голодаю и вперед —

И вдруг, на Малом, вижу — корка,

Кусочек хлеба, вмерзший в лед.

Кто выронил богатство это?

Вор, убегавший от ларька?

А может, в страшный час предсмертный

Разжалась слабая рука?

 

Не знаю.

Лед я скреб ногтями,

Грел руки, пряча под пальто,

И думал:

«Хлеб оставлю маме,

Не съем ни крошки ни за что!»

Зато, когда наступит вечер,

Я корку вытащу тайком,

Скажу, как мама:

— Человечек,

Давай по крошке с кипятком?

Все!

Скрыта в варежке находка,

Ладошку жжет подарок мой,

И по-блокадному, неходко

Я начал двигаться домой:

Разбитый дом... река Смоленка...

Прошел до половины путь...

И тут во мне:

— Ну съешь маленько,

Совсем немножечко, чуть-чуть. —

И я себе ответил: — Ладно!

Итог обидным был до слез.

Да, вышло так, что я к парадной

Пустую варежку принес...

 

Узнал я позже на Урале

О бабке Ане. Что у ней

Из сумки карточки украли —

В один из злополучных дней.

Подумать страшно, как ей было!

И в тот проклятый день войны

Она уже не выходила...

А я собрался на блины.

 

Куда свезли ее, не знаю.

Но если цапнет нерв за нерв,

Я бабку Аню вспоминаю,

Ее бесстрашное:

— Не дрейфь!

 

И в зимний день морозный, синий

От всех, кого смогли спасти,

Поклон вам, женщины России,

Спасибо, мама, и прости...

Л. Гаврилов

 

Память

Сорок первый и сорок пятый —

годы, памятные стране.

…Умирают отцы-солдаты,

побывавшие на войне.

 

Лет военных кровавая заметь

далеко уже позади.

Остаемся — мы, чтобы память

засыпающую будить ...

 

Может, ты мне стократ дороже,

оттого что на детские плечики

сорок первый был нам положен,

сорок пятый победный встречен,

 

оттого что было такое:

покидаешь ты Ленинград,

но отрезано Бологое —

детский сад самолеты бомбят.

 

Ничего от страха не видишь ты,

под осколками плачешь тоненько,

и твоя фамилия вышита

за спиной на тощей котомочке ...

 

…Слишком мало

в костюмчиках чистеньких

мы узнали детской идиллии…

Нас война кидала, как листики,

а на листиках — наши фамилии.

 

... Помню — дым тревожный клубится,

и, еще несмыслящий шкет,

под бомбежками с самой границы

в сыпняке я доставлен в Ташкент.

 

... Не оставить память в покое,

боль приходит из детских лет, —

проезжаю ли Бологое,

прилетаю ли я в Ташкент.

Г. Глозман

 

Память

От памяти некуда деться,

Но память с годами добрей.

Она и блокадное детство

Старается сделать светлей.

 

Ей вспомнить подробнее надо

Не бомб нарастающий свист —

Таран над Таврическим садом,

Фашиста, летящего вниз.

 

И чудо блокадного лета

Представить во весь разворот:

Не солнцем — руками согрета,

Картошка на клумбах цветёт.

 

Наполнены сказочным хрустом,

Как яркие лампы видны,

Сознательно крупной капусты

На Невском проспекте кочны.

 

Законам, для нас неизвестным,

Она неизменно верна,

И чёрному в памяти — тесно,

А радостям — воля дана.

 

Ты память поправить захочешь,

Она возмутится — не тронь!

Согреет блокадные ночи —

В «буржуйку» посадит огонь.

 

Хоть был он, как праздники, редок.

И то не огонь — огонёк.

Охапка дистрофиков-реек —

Ценою в блокадный паёк.

 

Нет, память не знается с фальшью,

А просто торопит. И мы

Уходим за нею всё дальше

От первой блокадной зимы.

 

Забыла про голод, про вьюгу?

Нет, помнит. Но ей впереди

Видать, как, обнявши друг друга,

Мы в небо победы глядим.

 

Поэтому радости лучик

Из прошлого светит лучом.

И если подумать получше,

Так память совсем ни при чём:

 

Она, не старея с годами.

Иначе б смотреть не могла, —

Она ведь мальчишками, нами,

В блокадные годы была.

Г. Гоппе

 

Воробей блокадный

(Сказка-быль)

Где наш город, как матрос

В море вышел,

Возле дома тополь рос

И дорос до крыши.

 

А на тополе на том,

На любимой ветке,

Рядом с Вовкиным окном —

Воробей редкий.

 

Не простой

Какой-нибудь

Серый яшка!

Три полоски через грудь —

Тельняшка.

 

Сухопутным воробьям

Не попутчик.

На корвете по волнам

Мчаться лучше.

 

—Чик-чирик! — кричит с утра

Другу Вовке. —

Приступать давно пора

К тренировке! —

 

Вовка вынесет корвет,

Пригласит матроса.

А на палубе — обед —

Горстка проса.

 

Завершит морской парад

Воробей прыткий.

И натянется канат,

А для Вовки — нитка.

 

Ветры осень протрубят,

Улетят птицы.

Только, что для Воробья

Заграницы!

И посмотрит он вослед стаям.

— Ишь, какие чудаки — улетают.

 

Пусть торопятся на юг.

И не жаль мне.

Что дороже: лучший друг

Или пальмы?! —

 

Ведь зимой, когда мороз

Дружит с вьюгой,

Ощущал не раз матрос

Верность друга.

 

Чуть замерзнет он, и вот —

Флаг в окошке.

Значит, Вовка в гости ждет,

Приготовил крошки.

 

Так бы жить друзьям всегда,

Радуясь рассветам.

Но нагрянула беда

На деревни, города

В середине лета.

 

Шла и лязгала бронёй,

Землю роя.

Сжала огненной змеёй

Город над Невою.

 

И не видели дома,

Темные от горя,

Как нагрянула зима

И замерзло море.

 

Становился ветер злей

И мороз тоже.

Удивлялся Воробей:

Отчего же

Гром гремит со всех сторон

Не смолкая?

Но застыл трамвайный звон,

Спят трамваи.

Прячут красные бока

В сугробы.

Не очнуться им никак

Отчего бы?

 

… Теплый сон одолевал,

Отгонял стужу.

Воробей не понимал:

Почему же

Разглядеть в окне не мог

Вовку, друга.

Воробей на ветку лег.

Выла вьюга.

 

Сны последние свои

Отсмотрел бы скоро,

Разбудили воробьи,

Покидая город.

Сели рядом на сучки

На минуту.

Сгорбились, как старички

Лилипуты.

 

Зачирикали: — Герой!

Улетай, пока живой.

Пусть враги со всех сторон,

Пусть блокада —

Нам билетов в эшелон

Ведь не надо.

 

Что ты, жизнь отдать готов

И морскую душу?!

Видишь, даже в воробьев

Бьют из пушек.

Собирайся, моряк,

Будет туго.

—Не могу я никак

Бросить друга! —

 

Воробьи ему в ответ:

—Нету корма — дружбы нет.

Ты пойми, матросик,

Друг давно тебя забыл,

От тебя окно закрыл,

Зернышка не бросил.

 

У людей в такие дни

Сердце — камень.

Могут съесть тебя они

С потрохами.

А не будут если есть,

Все равно замерзнешь здесь. —

 

Прячет в перья нос

Воробей-матрос,

Не простой какой-нибудь

Серый яшка.

Говорит им:

—В добрый путь,

Мне не холодно ничуть, —

И вздыхает тяжко.

 

Улетели…

Тишина.

Полное бесптичье.

Воробей в стекло окна

Клювом тычет.

Тук-тук-тук да тук-тук-тук:

—Отзовись, Вовка!

Мне за дружбу, мой друг,

Неловко. —

 

Задрожало вдруг стекло.

И теплом подуло.

«Наконец-то повезло», —

Воробей подумал.

 

Но внезапною волной

Подкатилось пламя.

Ослепительной стеной

Взвилось над домами.

 

С воем яростным: «Убью-ю-ю!..» —

Мчалась птица к воробью.

На крыле огромный знак

Паучий.

Под крылом метался мрак

Тучей.

 

Мчались тысячи смертей

На птаху.

И чирикнул Воробей

От страха.

Нет, и в этот раз моряк

Трусом не был.

Он смотрел туда, где враг, —

Прямо в небо.

 

Не простой какой-нибудь

Серый яшка…

Страх за Вовку рвался в грудь,

Теребил тельняшку.

 

Вражья птица Вовкин дом

Клюнуть норовила.

Воробей рванулся в гром,

Напрягая силы.

 

Прост его военный план:

Жизнь отдать не даром.

Шел пернатый на таран,

Ожидал удара.

 

И боялся одного —

Чтоб не сдуло ветром.

Надвигаясь на него,

Смерть считала метры.

 

Но в ответ на грозный рев

Он чирикал грозно:

—Знай, стервятник, воробьев,

Знай, пока не поздно. —

 

Ну, а дальше вышло так

(Верьте иль не верьте):

Задрожал огромный враг,

Испугался смерти.

Воздух в бешенстве дробя

Черным носом,

Уходил от Воробья,

От матроса.

 

Прилетел домой матрос,

Выполнив задачу.

Только там, где тополь рос,

Пепел плыл горячий.

 

Сел на землю Воробей,

Вычистил тельняшку.

Смотрит — в доме нет дверей,

Окна нараспашку.

 

В сердце радость ворвалась,

Выгнала усталость.

Ведь об этом столько раз

Воробью мечталось.

 

И в заветное окно

Он ворвался лихо.

Было в комнате темно.

Было тихо, тихо.

 

В мамин кутаясь платок,

Еле-еле

Приподняться Вовка смог

На постели.

 

За веселость Воробью

Сделалось неловко.

Голод с холодом убьют

Вовку!

 

Воробей не знал, как быть,

Он чирикнул вроде,

А их горла хрипло: — Жить,

Жить, — неслось к Володе.

— Жить! — и сам же удивлен

Небывалым пеньем.

— Жить да жить! — заладил он,

Растопырив перья.

 

И забилось горячей

У мальчишки сердце,

Словно в радость прежних дней

Приоткрылась дверца.

Словно солнечная нить

На лесной дорожке,

Протянулось слово «жить»

К Вовкиным ладошкам.

 

И шептал мальчишка: — Я,

Я стараться буду. —

И смотрел на Воробья,

Как глядят на чудо.

Не простой какой-нибудь

Серый яшка,

Воробей расправил грудь

В тельняшке.

 

И когда пришла пора

Непроглядной ночи,

Он остался до утра,

Насовсем, короче.

 

Утром Вовке принесли

Хлеба ломтик тонкий.

Глаз не поднял от земли

Воробей в сторонке.

 

Мол, желанья вовсе нет

Зариться на крошки.

Завтрак, ужин и обед

Вовка сжал в ладошке.

 

Да, пожалуй, ни с одним

Воробьем на свете

В эти горестные дни

Не делились дети.

 

Не делились, только здесь

Разговор особый.

Заявил Володя: — Есть

Будем вместе, пробуй. —

 

И у хлеба меньше вес

Крошек на двенадцать.

Тут-то чудо из чудес

Начало свершаться.

 

Голод мучил не сильней —

В первый раз за столько дней

Легче Вовке стало.

—Ты волшебный Воробей, —

Моряку шептал он.

 

…Зиму прожили вдвоем

Два вернейших друга.

День сменяя новым днем,

Шла весна на вьюгу.

 

И блокадный свой паек

В майский день хороший

Уместить Володя смог

Сразу в две ладошки.

 

Заглянули в этажи

Солнечные блики.

Не пищал матросик: «Жить!» —

Он опять чирикал.

Но чирикал он с трудом,

Редко-редко:

Даже самый лучший дом —

Все же клетка.

 

А моряк пернатый жив

Не единым хлебом.

Воробью подай залив,

Солнечное небо.

Но теперь лететь ему

Вроде бы неловко:

Вовке трудно одному,

Как покинешь Вовку?!

 

Так и стал бы жить матрос,

Но промчались беды.

Там, где раньше тополь рос,

Вырос парк Победы.

Поднялось над пустырем

Топольков немало.

Но чего-то в парке том

Людям не хватало.

 

А чего — никто не знал.

Ну, а Вовка понял.

Воробья тихонько взял

В теплые ладони.

И подкинул в шум ветвей,

К зелени нарядной.

«Улетай, мой воробей,

Друг блокадный».

 

Вовка знал: когда восход

Горожан разбудит, —

«Птица, слышите, поет», —

Удивятся люди.

 

Зачирикает сильней

Самый смелый,

Самый первый

В Ленинграде Воробей.

Не простой

Какой-нибудь

Серый яшка.

Три полоски через грудь —

Тельняшка.

Г. Гоппе

 

* * *

(О памятнике эвакуированным детям Ленинграда в Омске).

Вот они стоят со мною рядом,

В Омске, возле берега реки,

Бронзовые дети Ленинграда,

В женские закутаны платки.

 

Я гляжу, не без сердечной муки,

Так же, как глядят на образа,

На худые маленькие руки,

На большие грустные глаза.

 

Как мы с вами вместе были рады

Бомбы избежать и полыньи,

Бронзовые дети Ленинграда,

Славные ровесники мои!

 

На иртышском постою причале,

Вспомнив позабытые года,

Где меня от смерти откачали,

Привезя из Питера сюда.

 

И в краю, где медленные реки

И лесная северная тишь,

Связывает нас теперь навеки

Ленинградский мост через Иртыш.

А. Городницкий

 

* * *

Этот мальчик из бронзы, стоящий на рыжем граните

В материнском платке и поношенных валенках старых, —

Неразрывно связали теперь нас незримые нити, —

В нем себя узнаю я, когда подхожу к пьедесталу.

 

И зимою и летом, весной и в осеннюю пору

Этот мальчик стоит у распахнутой настежь кабины.

А водителя нет. Провалившись в апрельскую прорубь,

Навсегда он ушел в ледяные крутые глубины.

 

Вспоминая про голод и грохот осадных орудий,

Будет жить этот мальчик, случайно оставшийся целым.

Никогда о водителе он о своем не забудет,

Что по льду его вез под бомбежкою и под обстрелом.

 

Смерть за ними гналась по глубокому шинному следу.

Он сказать бы спасибо водителю этому должен.

Им спасенные дети увидели праздник Победы,

А водитель безвестный до этой победы не дожил.

 

Догорает над Ладогой алое пламя заката.

Не пугают меня никакие болезни и старость.

Этот бронзовый мальчик, в платок материнский закутан, —

Это я. Я не вырос. Я вечно таким же останусь.

А. Городницкий

 

Воспоминание

Сочится медленно, как струйка,

С клубка уроненная нить.

Соседка умерла, буржуйку

Уже не в силах погасить.

 

Пожар занялся еле-еле,

И не дошло бы до беды, —

Его бы погасить успели,

Да только не было воды,

 

Которую тогда таскали

Из дальней проруби с Невы.

Метель могла ещё вначале

Пожар запудрить, но увы!

 

Три дня неспешно на морозе

Горел пятиэтажный дом.

В стихах сегодняшних и прозе

Припоминаю я с трудом

 

Ту зиму чёрную блокады,

Паёк, урезанный на треть,

И надпись, звавшую с плаката

Не отступить и умереть.

 

Но спрятавшись под одеяло,

Я ночью чувствую опять,

Что снова дом мой тлеет вяло,

И снова некуда бежать.

А. Городницкий

 

* * *

Ветер злей и небо ниже

На границе двух эпох.

Вся и доблесть в том, что выжил,

Что от голода не сдох.

 

Что не лёг с другими рядом

В штабеля промёрзших тел,

Что осколок от снаряда

Мимо уха просвистел.

 

Мой военный опыт жалок,

В зиму сумрачную ту —

Не гасил я зажигалок,

Не стоял я на посту.

 

Вспоминается нередко

Чёрно-белое кино,

Где смотрю я, восьмилетка,

В затемнённое окно.

 

Вой снаряда ближе, ближе,

До убежищ далеко.

Вся и доблесть в том, что выжил.

Выжить было нелегко.

А. Городницкий

 

* * *

Мусорили пухом тополя

На асфальте, шинами истертом.

Я читал стихи в госпиталях

В сорок третьем и сорок четвертом.

 

С обожженных порохом полей

Раненых везли туда, где тише.

Много было тех госпиталей

В Омске, нас в ту пору приютившем.

 

Солнечный в окне струился свет.

Звали в наступление плакаты.

Было мне в ту пору десять лет,

Хилому заморышу блокады.

 

В те полузабытые года,

К встрече подготовившись толково,

«Жди меня» читал я им тогда

И «Землянку», помнится, Суркова.

 

И, стихи по-своему ценя,

На кроватях или за столами,

Раненые слушали меня,

Не стучать стараясь костылями.

 

За стеной июльский плавал пух,

Дальних поездов скороговорки,

И висел в палатах терпкий дух

Йода, дезинфекции, махорки.

 

Было гонораром молоко,

Каши остывающая миска.

Было до победы далеко,

И до Ленинграда мне неблизко.

А. Городницкий

 

Стихи неизвестному водителю

Водитель, который меня через Ладогу вез,

Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.

Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, —

Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

 

Водитель, который меня через Ладогу вез,

С другими детьми, истощавшими за зиму эту.

На память о нем ни одной не осталось приметы, —

Высок или нет он, курчав или светловолос.

 

Связать не могу я обрывки из тех кинолент,

Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.

Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,

Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца.

 

Глухими ударами била в колеса вода,

Гремели разрывы, калеча усталые уши.

Вращая баранку, он правил упорно туда,

Где старая церковь белела на краешке суши.

 

Он в братской могиле лежит, заметенный пургой,

В других растворив своей жизни недолгой остаток.

Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,

За то, что вчера разменял я девятый десяток».

 

Сдержать не могу я непрошеных старческих слез,

Лишь только заслышу капели весенние трели,

Водитель, который меня через Ладогу вез,

Что долгую жизнь подарил мне в далеком апреле.

А. Городницкий

 

Снятие блокады

Уцелевшие чудом на свете

Обживали весною дворы.

Ленинградские нищие дети,

Иждивенцы блокадной поры.

 

По-зверушечьи радуясь жизни,

Что случайно была продлена,

Мы о бедах своих не тужили,

Из немытого глядя окна.

 

Там пузатые аэростаты,

Как слонов, по асфальту вели,

Свежий мрамор закопанных статуй

Доставали из вязкой земли.

 

И белея плечами нагими,

На спасителей глядя с тоской,

Из песка возникали богини,

Как когда-то из пены морской.

 

Там в листве маскировочной сетки,

Переживший пилу и пожар,

Расправлял поредевшие ветки,

Как и мы, уцелевший бульвар.

 

На безлюдные глядя аллеи,

На залива сырой окаём,

Я о прожитых днях не жалею,

О безрадостном детстве своём,

 

Где не сдох под косой дистрофии,

Пополняя безмолвную рать,

Персонажем в прокрученном фильме,

Ничего не успевшим сказать.

 

Лучше в тесной ютиться коробке

И поленья таскать в холода,

Чем в болотной грязи Пискарёвки

Догнивать без креста и следа,

 

С половиною города рядом,

Возле бабы с осанкой мужской,

Под её немигающим взглядом,

Под её равнодушной рукой.

А. Городницкий

 

Ладога

Как в чаше жизни, на озерном дне

Чистейших вод объятые прохладой

Лежат в пшеничном золотом зерне

Потерянные дети Ленинграда.

 

Как будто спят среди гранитных глыб,

Покоятся, окованные дрёмой,

Меж водорослей ласковых и рыб

В холоднокровных кущах водоёма.

 

Но в час ночной, заслышав теплоход,

С зерном в руке, неведомому рада,

Сквозь толщу вод к цветным огням плывёт

Прозрачная русалочка блокады,

 

Чтоб со щеки безжизненной стереть

Солёной влаги ветхое свеченье,

Чтоб вдруг услышать песню — и запеть

Слова её, лишенные значенья.

Н. Гранцева

 

День как день…

Отрывок из поэмы

День как день.

Но мельканье в глазах от нарядных детей.

Малоохтинский рябью лиц загорелых подёрнут,

Как бликами солнца поверхность Невы.

Люд рабочий, чинно шагая, семечки лузгает

и ириски жуёт —

От конфетных бумажек такое шуршание,

Словно ласточек стая над землёй пронеслась.

В гастроном на Глухой входим с матерью

Бубликов свежих купить…

Как цветок гладиолуса, репродуктор

расцвёл на стене,

Выгибаясь резиновым шлангом

от напора воды.

Скоро брызнет в толпу ледяная струя

новостей —

Голос наркоминдела:

«ВОЙНА!»

 

Станут лица резными — из дуба

и прочих суровых пород.

Ахнет улица,

Бросив на миг посреди мостовой

Дребезжанье трамваев и шуршанье

проезжих машин…

Молча будут стоять — лицом кверху,

как внимали оракулам древние греки.

О моё детство, прощай!

 

* * *

С лязгом тронет состав.

Жёлтый солнечный день предчувствием ветра

Пронизан.

Только сосен стволы, как всегда,

в каплях вязкой душистой смолы,

Пахнут тёплой корой.

 

Дятлы в шапочках красных одиноко стучат.

Лес пустынный хмурит иглы зелёных бровей.

За окном Озерки проплывают —

где-то деревни бомбят…

Прибегу на залив — волны жадно лижут песок.

Над Кронштадтом цвет неба стальной.

«Ни купаться, ни петь!..»

Рядом с морем, маленький мальчик, стою…

В спальном корпусе настежь заколочены окна —

Нынче пионерского лета не будет!

Там, в полутёмном пространстве на стене,

Красная звёздочка из фанеры

приколочена мной.

Карандашные крупные детские буквы

я на ней написал:

«Смерть фашистам!»

Мы вернёмся! Вернёмся!..

Не все и не скоро…

 

* * *

Фугасные бомбы — капли

из плохой авторучки —

На тетрадные листы площадей

Стали ронять псевдокрылые тевтонские асы.

На деревянной Охте

Возле каждого дома вырыты узкие щели —

Чёрные раны в тёплой июньской земле.

Неповторимо пахнет землёю в щели.

«Господи,

Помяни царя Давида и всю кротость его!» —

Говорит тётка Маня, деловито крестясь.

Забывая пригнуться, смотрит

в небо из-под руки.

Там в отблесках синих

К тонкой вершине прожекторного луча

Жук навозный, противно жужжа

(в моей памяти детской),

Навечно прилип.

Две старухи и я вслед кулаками грозим.

Пока что ни страха, ни злости не знаем,

С любопытством наивным глядя в лица

Первых бомбёжек.

 

* * *

Как на прогулку недолгую едем,

Оседая на станции Дно.

Там войну переждать

В тёплой роскоши синих безоблачных дней

(осенью мир осенит)…

Под Анциферовом в дремотной

деревенской глуши

Ходим поле полоть,

Есть незрелый колхозный горох

(Ещё только учимся здесь голодать —

От первых уроков тоскливо бурчит в животе).

Вдыхая ароматы тяжёлых буханок

ноздреватого хлеба —

Их не хватает на всех,

Корки долго сосём, лижем, как эскимо.

Пыльные грядки,

Прутья изгородей возле домов.

Улица в редких собаках пустынна —

нечто щемящее в ней…

Под Малой Вишерой полыхают уже поезда.

Отсвет этих пожаров матери наши

с собой привезли.

Белые раны бинтов непривычно слепят.

Мелкой трусцою трусит паровоз наш.

Мимо опалённых войною болот едем в город —

домой!

Скрупулёзно делим на всех

ящик последних галет.

Дождь свинцовый со свистом впитала земля.

Выбегаем из вагонов — лечь,

туго прижав животы

К кочкам мохом заросших болот,

Где ярче брусничников красных

свежая кровь пролилась…

Девятьсот ступеней блокады ещё впереди —

Хмурый города лик нас встречает,

Скупую улыбку тая в свежих рубцах

незнакомых дотоле морщин.

 

* * *

Раньше не было зим.

Зим зима в декабре наступила!

Лёгкие исколоты ледяными осколками ветра.

Родилось новое слово — дистрофик.

В моде серый брезент — трупы в ткань

зашивать.

Нынче города центр — Пискарёвка:

Сотни сотен санных следов обрываются здесь.

В неглубоких могилах стар и мал лежат безымянно.

Обезлюдели снежных улиц ущелья.

У буржуек остывших в опустевших квартирах

Гулкий пульс метронома считаем

всю ночь напролёт.

Старообразные дети ленинградских окраин —

Ждём последних известий Совинформбюро…

В каждом тусклом подъезде, где развёрнут

«стационар»,

На колени становится мать —

мест незанятых нет!

Трое вдоль Пискарёвского одиноко бредём.

На отце ватные брюки голод, как трубы,

раздул.

В детских саночках еду (мать их везёт) —

ноги не держат.

В декабре сорок первого время позёмкой

шуршит.

Возле фабрики «Возрождение» он ступает

нетвёрдо на лёд:

«Я иду к военкому

(в лёгком, наверно, с кулак):

Если буду на фронте — буду жив и здоров…

Сына мне сбереги!»

Над обледенелою полыньёю тусклая

светит луна.

Серый вечер безлюден. Всё дальше уходит отец.

Мы стоим и молчим.

Надежду —

Я вырастил блокадной зимой из скрещённых

прожекторных лучей,

Поймавших серебристый самолётик

со свастикой на крыльях.

Высоко в январском небе заблудился он,

Чтобы упасть на землю и разбиться

на тысячу осколков,

Но один из них попал мне в сердце,

и с тех пор его всегда ношу я

под рубашкой…

Я вырастил её

Из хлебных ломтиков стадвадцатипятиграммовых

у раскалённой яростной буржуйки,

В которой догорали наши стулья

(От венских стульев чудное тепло нас согревало…),

Покуда неземные песни пели воздушные сирены

И шуршал в пространствах ночи голод,

словно спрут,

Высасывая жизненные соки из наших душ,

заворожённых Никой,

Богиней этой самой бледноликой,

похожею на наших матерей…

Л. Гроховский

 

Запах снега

Однажды в блокадную полночь

в мороз он лежал на снегу.

Ни встать,

ни окликнуть на помощь

уже не хотелось ему.

 

В тот миг

и желудок голодный

его не тревожил ничуть.

Лежал он, и было удобно,

хотелось вот так и уснуть.

 

Уже в темноте до Садовой

пройти сквозь посты удалось, —

платок материнский пуховый

отцу он под Пулково нес.

«Сыночек, такие метели,

и так до тепла далеко.

В суконной армейской шинели

отцу зимовать нелегко...»

 

Так брел он и брел, но туманом

затмило сознание вдруг.

Упал. И никак из карманов

замерзших не вытащить рук.

С трудом темноту процарапав,

прожектор сверкнул и пропал...

Какой-то настойчивый запах

забыться ему не давал.

 

Какой-то неясный, но властный,

сумевший вдруг слабость прогнать.

Наверное, слишком прекрасный,

чтоб сразу его отгадать.

 

И вот под невидимым небом,

почувствовав снег на губах,

он понял, что запах

был снегом,

что снег так целительно пах.

 

И снег этот жёсткий глотая,

он ожил и на ноги встал.

Откуда вдруг сила такая —

чтоб снег

колдовством обладал?

 

В дорогу он двинулся снова,

презрев темноту и мороз.

Отцу дорогую обнову

под Пулково снова понес,

 

«Сыночек, такие метели,

и так до тепла далеко.

В суконной армейской шинели

отцу зимовать нелегко...»

 

…Лишь в сердце остались те годы.

Он только недавно узнал

что около

хлебозавода

в блокадную полночь лежал.

 

Снег пахнет морозом и небом,

но сердце сожмется порой:

снег будто присыпан мукой

и пахнет далеким тем хлебом,

седой ленинградской зимой...

С. Давыдов

 

Алёна

Между надолб и свежих воронок,

меж столбов

из огня и свинца

проползал этот храбрый ребёнок

навестить лейтенанта — отца.

 

Оставался на ржавых колючках

детской шубки оранжевый мех.

Эта девочка ползала лучше

батальонных разведчиков всех.

 

Вот возникнет она из метели,

вот отец её к сердцу прижмёт

и, укутанный серой шинелью,

именной котелок принесет.

 

Там на донце

паек батальонный —

три картошины теплых лежат.

«Это все для тебя, ешь, Алёна».

Как ресницы её задрожат...

 

Дальнобойный заухает молот,

и земля затрясется окрест.

Словно бешеный,

взвизгнет осколок, —

ленинградская девочка ест.

 

Чуть живая мерцает коптилка,

бьёт орудие в ближнем леске.

И пульсирует тонкая жилка

на таком беззащитном виске.

С. Давыдов

 

Традиционный сбор

Как не помнить о блокаде,

как не помнить, не пойму,

если вижу облака те

сплошь в бадаевском дыму.

 

Как не помнить о блокаде!

Лишь оглянешься назад —

пред тобою на плакате:

«Не допустим в Ленинград!»

 

Годы мчат — не глохнет горе,

помнится еще сильней:

вот опять сижу на сборе

в школе гаванской своей.

Нет Катюши, Женьки, Димки...

Метрономом в голове:

«Лишь

один...

один...

один ты

из всего шестого «В»…»

С. Давыдов

 

Любовь

Она сейчас лишь в полной силе

ее начало в мелочах.

Меня и в ясли здесь носили,

водили за руку в очаг.

 

Мы здесь дрались на звонких палках,

и стекла били заодно,

и собирали медь на свалках,

чтоб лишний раз сходить в кино.

 

Любовь... теперь краснеешь даже

(от злой солидности спесив),

любил я больше Эрмитажа

наш рыже-голубой залив!

 

Босых, летящих пяток вспышки

и ветер брызг до облаков.

Любовь...

Я был еще мальчишкой,

жил в мире грез и синяков.

 

Еще не ведал силы властной

и удивился ей потом,

когда на стол с обивкой красной

залез безрукий управдом.

 

Он громко всхлипнул:

Все же надо

Из Ленинграда уезжать...

Зима угрюмая,

блокада

и умирающая мать...

 

Визжали в небе бомбовозы.

Любовь.

Ее я понял вдруг,

когда к щекам примерзли слезы

в теплушке, мчавшейся на юг.

 

Потом, как будто солью к ране,

ты боль горячую осиль,

едва увидишь на экране

Адмиралтейский тонкий шпиль.

 

Потом, солдатом в сорок пятом,

в ознобе тяжком и в бреду

я все кричал, кричал солдатам,

что в город свой не попаду...

 

И вот стою, любуясь шпилем,

плывет, плывет кораблик вдаль.

Любовь теперь в надежной силе:

она как песня и как сталь!

С. Давыдов

 

Вижу из окон дома

Вижу из окон дома

в красные наши дни

праздничного салюта

медленные огни.

 

Вижу, как ярких сполохов

долго не тает след.

Небо с веселым порохом

дружит уж столько лет.

 

Вижу из окон дома

окна других домов,

вижу пустырь

и стайку

гаванских пацанов.

 

Вижу из окон дома

то, что всю жизнь любил.

Гавань. Залив. Заводы.

Дом, где отец мой жил.

 

Вижу из окон дома

белые корабли.

Два безупречных шпиля

в солнечный день вдали.

 

Сельский изгиб Смоленки

между листвы слюда...

Вижу блокадное кладбище

в солнце

и в дождь.

Всегда.

 

Вижу из окон дома

школу свою... Давно

было все это.

Было!

В жизни, а не в кино!

Лихо удрав с уроков,

бегали за мячом

мы вдоль реки Смоленки,

на пустыре большом.

 

Вижу из окон дома

Гавань и остров весь,

здесь мы с мячом летали...

Кладбище

стало здесь.

Дата на всех могилах

только одна...

Одна.

Есть тут мои погодки.

Слышу их имена.

Только войну припомню,

иду по траве сырой,

сердце зажав ладонью,

прямо в сорок второй...

С. Давыдов

 

Завод «Пневматика»

Было тихо в цеху, словно в зале.

Очень тихо и очень темно.

Только где-то у края, в провале,

Разгоралось времянки пятно.

 

Мы брели к ней на ощупь, по стружке,

И во сне, уж отвыкшие есть,

Мы железные ставили кружки

На гудящую алую жесть.

 

А над нами, пробита снарядом,

Прямо в звёзды дыра, как труба.

И в неё к нам зима Ленинграда

Прилетала — зима и судьба…

 

Больше месяца не было тока,

Но считал нас по кружкам местком

И платил нам зарплату, — вот только

Кружек меньше, всё меньше… Потом

Были даже покруче невзгоды

И потери страшнее, но я

Вижу цех сорок первого года:

На времянке там кружка моя.

С. Давыдов

 

Блокадное письмо

Милый папочка, будешь ты рад

Знать о том, что дочурка — живая,

И не сдался врагу Ленинград,

Вновь земля опьянела от мая.

 

В ленинградском блокадном кольце

Я от смерти бегу, как умею.

Нет, не думаю я о конце.

Я не сдамся фашистскому змею.

 

Вновь весна. Посветлел небосвод.

Я доела последние крошки.

Так от голода сводит живот…

В нём скребутся голодные кошки.

 

Справедливости здесь не ищи.

Я слежу за травинкой растущей.

Подрастёт, — из неё будут щи.

Жаль, сварить не удастся погуще.

 

От блокады спаси Ленинград.

Обещаю дожить я до встречи.

Будет лучшей тебе из наград —

Дочь обнять за худющие плечи.

Э. Данилов

 

Память не умрёт

Была война, была блокада,

И был мой город Ленинград.

И дирижаблей эстакада,

Глаза измученных ребят.

 

Мне память не даёт забыться,

Как будто я читаю вновь и вновь

Той чёрной книги страшные страницы,

Что заставляют стынуть в жилах кровь.

 

Жутко было выбраться из дома.

Всё смешалось — бомбы, ночи, дни.

Детям из блокадного детдома

Ёлочку лесную принесли.

 

В тесном помещении подвала

В самый трудный и голодный год

Ребятишкам ёлку наряжали

И водили с ними хоровод.

 

Был и дед Мороз на ёлке этой,

И подарки были для ребят.

Мои руки от бинтов согреты.

Дед Мороз был раненый солдат.

 

Через годы память сохранила

Горькое видение моё:

У мешка с подарками дымилось

Только что стрелявшее ружьё.

 

За порогом бомбы, грохот дикий,

И от взрывов воздух задрожал.

Дед Мороз поднял меня на руки

И к своей груди легко прижал.

 

Ужас, слёзы, ёлка закружилась,

Боль сковала голову кольцом.

Надо мною ласково склонилось

Доброе солдатское лицо.

 

Может быть, ты жив ещё сегодня

Дед Мороз мой — раненый солдат.

Шлю тебе сердечное признанье

От блокадных выросших ребят.

 

Жизнь сложилась или не сложилась,

Время всё равно идёт вперёд.

Знай, солдат, та ёлка не забылась.

Я жива. А память не умрёт.

Т. Дрожжина

 

Из поэмы «Семья»

* * *

И ты по Невскому пройдешь...

Как он безлюден! И — хорош!

Вот иней синий и сквозной

Висит на арке вырезной.

Поземка намела: намет.

Далекий лает пулемет.

 

И где-то возгласом густым

Над этим воздухом пустым

Провыло. Рухнула стена.

И снова в мире тишина.

 

На развороченном пути

Стоит мальчишка лет пяти.

В глазах расширенных истома,

И щеки белые как мел.

«Где твоя мама, мальчик?» —

«Дома». —

«А где твой дом, сынок?» —

«Сгорел».

 

Он сел. Его снежком заносит.

В его глазах мутится свет.

Он даже хлеба не попросит.

Он тоже знает: хлеба нет.

 

Ты приведешь его в райком.

Ты с ним поделишься пайком —

Двухсотграммовой, черной, черствой

Священной коркой с кипятком.

 

В райкоме сутки напролет

Печь раскаленная поет,

Трещат дрова и телефоны,

И дверью хлопает народ.

 

Ты приведешь его домой,

Засветишь огонек,

И он уже теперь с тобой

Не будет одинок.

 

И ты его, как сына мать,

Умоешь и уложишь спать.

Ты с ним останешься одна.

Ты только мне сейчас видна.

М. Дудин

 

Песня незнакомой девочке

              О. Ф. Берггольц

Я нес ее в госпиталь. Пела

Сирена в потемках отбой,

И зарево после обстрела

Горело над черной Невой.

 

Была она, словно пушинка,

Безвольна, легка и слаба.

Сползла на затылок косынка

С прозрачного детского лба.

 

И мука бесцветные губы

Смертельным огнем запекла.

Сквозь белые сжатые зубы

Багровая струйка текла.

 

И капала тонко и мелко

На кафель капелью огня.

В приемном покое сиделка

Взяла эту жизнь у меня.

 

И жизнь приоткрыла ресницы,

Сверкнула подобно лучу,

Сказала мне голосом птицы:

— А я умирать не хочу…

 

И слабенький голос заполнил

Мое существо, как обвал.

Я памятью сердца запомнил

Лица воскового овал.

 

Жизнь хлещет метелью. И с краю

Летят верстовые столбы.

И я никогда не узнаю

Блокадной девчонки судьбы.

 

Осталась в живых она, нет ли?

Не видно в тумане лица.

Дороги запутаны. Петли

На петли легли без конца.

 

Но дело не в этом, не в этом.

Я с новой заботой лечу.

И слышу откуда-то, где-то:

— А я умирать не хочу…

 

и мне не уйти, не забыться.

Не сбросить тревоги кольцо.

Мне видится четко на лицах

Ее восковое лицо.

 

Как будто бы в дымке рассвета,

В неведомых мне округах,

Тревожная наша планета

Лежит у меня на руках.

 

И сердце пульсирует мелко,

Дрожит под моею рукой.

Я сам ее врач, и сиделка,

И тихий приемный покой.

 

И мне начинать перевязку,

Всю ночь в изголовье сидеть,

Рассказывать старую сказку,

С январской метелью седеть.

 

Глядеть на созвездья иные

Глазами земными в века.

И слушать всю ночь позывные

Бессмертного сердца. Пока,

 

Пока она глаз не покажет,

И не улыбнется в тени,

И мне благодарно не скажет:

— Довольно. Иди отдохни.

М. Дудин

 

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

Был год сорок второй,

Меня шатало

От голода,

От горя,

От тоски.

Но шла весна —

Ей было горя мало

До этих бед.

 

Разбитый на куски,

Как рафинад сырой и ноздреватый,

Под голубой Литейного пролет,

Размеренно раскачивая латы,

Шел по Неве с Дороги жизни лед.

 

И где-то там

Невы посередине,

Я увидал с Литейного моста

На медленно качающейся льдине —

Отчетливо

Подобие креста.

 

А льдинка подплывала,

За быками

Перед мостом замедлила разбег.

Крестообразно,

В стороны руками,

Был в эту льдину впаян человек.

 

Нет, не солдат убитый под Дубровкой

На окаянном «Невском пятачке»,

А мальчик,

По-мальчишески неловкий,

В ремесленном кургузом пиджачке.

Как он погиб на Ладоге,

Не знаю.

Был пулей сбит или замерз в метель.

 

...По всем морям,

Подтаявшая с краю,

Плывет его хрустальная постель.

Плывет под блеском всех ночных созвездий,

Как в колыбели,

На седой волне.

 

Я видел мир,

Я полземли изъездил,

И время душу раскрывало мне.

Смеялись дети в Лондоне.

Плясали

В Антафагасте школьники.

А он

Все плыл и плыл в неведомые дали,

Как тихий стон

Сквозь материнский сон.

 

Землятресенья встряхивали суши.

Вулканы притормаживали пыл.

Ревели бомбы.

И немели души.

А он в хрустальной колыбели плыл.

 

Моей душе покоя больше нету.

Всегда,

Везде,

Во сне и наяву,

Пока я жив,

Я с ним плыву по свету,

Сквозь память человечеству плыву.

М. Дудин

 

Размышления блокадницы

Я давно в Челябинске живу,

Только часто снится мне блокада:

Нас, детей, везут из Ленинграда,

Рвутся бомбы, страшно… Я реву!

 

Просыпаюсь. Мокрое лицо…

Ведь тогда мы чудом уцелели.

Нас уральцы встретили, согрели,

Мне, я помню, дали пальтецо.

 

Понимаю с возрастом теперь:

И в тылу досыта не едали,

А вот нам, сиротам, помогали,

Сами знали горести потерь.

 

Я давно в Челябинске живу,

Только часто снится мне блокада.

Ранним детством я — из Ленинграда,

Но нашла уральскую судьбу.

З. Дуванова

 

Белые панамки

На полянке — детский сад.

Чьи-то внучки, чьи-то дочки,

и панамки их торчат,

словно белые грибочки.

 

Ах, какая благодать!

Небеса в лазурь оделись,

до реки рукой подать...

До войны — одна неделя.

 

Вой сирены. Ленинград.

Орудийные раскаты.

Уплывает детский сад

от блокады, от блокады.

 

А у мам тоска-тоской

по Илюшке и по Нанке,

по единственной такой

уплывающей панамке.

 

Кораблю наперерез

огневым исчадьем ада

«мессершмитта» чёрный крест

воспарил над детским садом.

 

На войне — как на войне:

попаданье без ошибки.

...А панамки на волне,

словно белые кувшинки.

 

Боже правый — неужель

это снова повторится?!

Боже правый — им уже

было б каждому за тридцать!

 

Тот же луг... и та река...

детский щебет на полянке...

И несутся облака,

словно белые панамки.

В. Егоров

 

Дитя блокады

              Моим родителям

Мне говорят, что я не воевал

И для врага не создавал преграды,

Не рыл окопов, их не занимал,

А просто выжил в том аду блокады.

 

А мама говорила: «Им не верь!

Нет никого дороже вас на свете,

Бесстрашны птица малая и зверь,

Когда у них беспомощные дети.

 

Мужали воины. Мужал и твой отец.

Фото носил, как оберег, у сердца.

И сотни тысяч маленьких сердец

Им помогли изгнать фашиста-немца.

 

Не будь тебя, и я бы умерла,

Ты моя сила, что сломила голод.

Знай, дети — то, чем выжила страна,

И то, что возродило этот город.

 

Кто был постарше, тоже воевал,

Со взрослыми гасили «зажигалки»,

И на заводе норму выдавал...

Дети без детства, их нам очень жалко.

 

Нашу Победу делал весь народ,

Кто музыкой, кто словом, кто оружьем,

Ребенок тоже вел бойцов вперед,

И его зов был, может, самым нужным.

 

И пусть оружия ребенок не держал,

Познав и голод, и бомбёжки, и обстрелы,

Своею жизнью он на подвиг вдохновлял.

И силе этой не было предела!»

В. Егоров

 

Дети блокады

Их теперь совсем немного —

Тех, кто пережил блокаду,

Кто у самого порога

Побывал к земному аду.

 

Были это дети просто,

Лишь мечтавшие о хлебе,

Дети маленького роста,

А душой почти на небе.

 

Каждый час грозил им смертью,

Каждый день был в сотню лет,

И за это лихолетье

Им положен Целый Свет.

 

Целый Свет всего, что можно,

И всего, чего нельзя.

Только будем осторожней —

Не расплещем память зря.

 

Память у людей конечна —

Так устроен человек,

Но ТАКОЕ надо вечно

Не забыть. Из века в век!

Л. Зазерский

 

* * *

Ни звезд, ни лун над черной крышей, —

лишь три прожекторных свечи.

Блокадный мальчик белобрысый

прошел по городу в ночи.

 

И вот сегодня над Невою

под светом праздничной звезды

я с непокрытой головою

ищу в снегах его следы.

 

Иная даль, пора иная —

метель военная прошла.

Дошел ли мальчик — я не знаю —

тогда до крова и тепла.

 

Я в этот день, такой погожий,

его, безвестного, зову.

Не тот ли он седой прохожий,

что, щурясь, смотрит на Неву?

 

Его ль во взгляде чьем-то гордом

узнал я нынче на углу?

К мальчишке в ватнике потертом

я руки теплые тяну.

 

Садятся голуби на крышу,

ну, а во мне ревет гроза.

Шаги полночные я слышу,

гляжу в недетские глаза.

 

Я в дверь толкнусь, приникну к ставням,

я разбужу пустырь немой —

ты не забыт и не оставлен,

мой друг, ровесник вечный мой.

 

Горят зарницы жарче меди,

а ты шагаешь по войне

навстречу солнышку, победе,

синицам, девушкам и мне.

 

...Текут огни нарядных елок,

и снег подсвеченный валит.

И только сердце, как осколок,

в груди засело и болит.

А. Заурих

 

* * *

Ленинградских детей —

изможденных, больных, рахитичных —

Привезли на Урал,

подобрав, словно раненых птичек.

И окрепли они,

научились играть и смеяться.

Укрывал их Урал,

чтобы детям войны не бояться.

 

Ах, спасибо вам, женщины,

вы отстояли детишек —

Ленинградских блокадных девчонок,

блокадных мальчишек.

Дети выросли,

выросли дети у них — время мчится...

Есть в великой победе

и вашей работы частица.

Н. Карпова

 

Крепче крови хлеб блокадный

Сковал мороз блокадный город,

С ним вместе смерть сюда пришла.

Война страданья, холод, голод

Нам, ленинградцам, принесла.

 

Бомбили город днём и ночью,

Все окна выбиты в домах.

В квартире мама, сын и дочка.

У Лёшки хлебушек в руках.

 

Кусок засохший обнаружил

И рядом с мамой подобрал.

Теперь мамуле хлеб не нужен,

Её Господь к себе забрал.

 

Но Лёшка этого не знает,

Он в рот ей хлебушек суёт.

Трёхлетний сын не понимает:

«Ну что же мама не берёт?»

 

Он громко плачет: «Мама, мама!

Тебе я хлебушек принёс!»

В окне разбитом бьётся рама,

Не видит мама детских слёз.

 

Вдруг Лёшка слышит, как в коляске

Грудная Светочка кричит.

Брат трёт заплаканные глазки,

И в ручках хлебушек дрожит.

 

Ослабли ножки, он не может

К сестрёнке быстро подойти.

Ты помоги, великий Боже,

Ему тихонько доползти.

 

И вот коляска. Плачет Светка.

Ручонки тянет к небесам.

Суёт ей хлеб: «Бери конфетку!

Свою тебе сейчас отдам!»

 

Сосала хлебушек сестрёнка.

Брат тихо рядышком лежал.

Кусочек хлеба спас ребёнка.

В ту ночь Алёша взрослым стал!

 

Ребята живы! Хлеб блокадный

Их крепче крови породнил.

А утром их нашли солдаты.

Небесный Ангел их хранил!

Г. Карпюк

 

Блокадный чай

Блокадная вьюга метёт и метёт.

Каналы и реки сковал зимний лёд.

Давно нет еды. Хоть бы чай вскипятить.

Откуда Алёшке водички налить?

 

Из крана не льётся и чайник пустой.

Собрался малыш на Неву за водой.

Он с мамой любимой прошедшей зимой

На санках катался в снегу под горой.

 

Теперь мама дома лежит, не встаёт,

Алёшка один эти санки везёт.

А чайник на санках огромный такой!

Малыш его держит озябшей рукой.

 

У проруби мальчик упал и ползёт.

Обрезал он в кровь свои ручки об лёд.

Метель всё сильнее и ветер задул.

Нагнулся он в прорубь и вглубь заглянул.

 

Там рыбка златая, как в сказке живёт.

Алёшка уверен: она приплывёт.

Он в прорубь заглядывал, рыбку просил:

«Дай сил мне, пожалуйста, дай много сил!»

 

Губами застывшими шепчет малыш:

«Прошу тебя, рыбка, желанье услышь:

Я должен водичку домой привезти,

Чтоб чаем горячим мамулю спасти».

 

Круги разбежались в воде ледяной,

В ней хвостик красивый мелькнул золотой.

Вдруг вьюга закончилась, ветер умолк,

И санки Алёшка с водой поволок.

 

Как будто ему кто-то стал помогать,

Тяжёлые санки на гору толкать.

И силы нашлись до квартиры дойти

Любимой мамуле воды привезти.

 

Запел громко чайник и стало теплей.

«Мамулечка милая, пей поскорей!

Ты скоро поправишься! Снова вдвоём

Кататься на санках мы вместе пойдём.

 

И скажем спасибо мы рыбке златой,

Она помогла и спасла нас с тобой!»

Сынок маму обнял, ручонка — в руке.

У мамы катилась слеза по щеке.

 

Не рыбка златая им здесь помогла.

Сыновья любовь эту маму спасла.

Г. Карпюк

 

Маме

Как все помнится — так и было,

хотя лучше б то было во сне:

ты не поровну хлеб делила,

отдавая большее мне.

 

И выхватывает коптилка

или памяти тонкий луч

с кожей смерзшиеся ботинки

и алмазный иней в углу.

 

В свете пляшущем тени пляшут:

мальчик, женщина ... (В горле ком.

Осторожно, никто не плачет.)

Мальчик мучается с чулком.

 

Ну конечно — ни к черту память!

Вон же валенки, возле ног.

Но до ужаса не отлипает

насмерть вросший в ступню чулок.

 

«Ты согреешься — он оттает.

Ну не бойся так, не дрожи.

Вон, конфетка тебе осталась ...»

— А твоя где? — «А я уже.»

 

Ту конфетку, батончик, мама,

Я теперь бы ... Ах нет, не то.

И лежит поверх одеяла

Ватой стеганное пальто.

 

Все подробности, все детали —

четко так, что сойти с ума.

Как под вспышкою моментальной:

лица белы — в глазницах — тьма…

 

…Пискаревских костей ступени…

У которой — перед тобой

опуститься мне на колени?

«У любой, сынок ... У любой...»

Е. Клячкин

 

* * *

За свой недолгий путь земной

Узнал малыш из Ленинграда

Разрывы бомб, сирены вой

И слово страшное — БЛОКАДА.

Его застывшая слеза

В промёрзшем сумраке квартиры —

Та боль, что высказать нельзя,

В последний миг прощанья с миром...

 

Твоя душа взметнулась в небо,

Голодное покинув тело.

А мать несла краюшку хлеба

Тебе, сынок...

Да не успела...

 

Спит малыш, обняв игрушку —

Длинноухого щенка.

В мягком облаке — подушке

Сны спустились свысока.

Не буди его, не надо,

Пусть продлится счастья миг.

О войне и о блокаде

Он узнает не из книг...

Спит ребёнок. Над Невою

Птицы белые кружат:

В путь далёкий за собою

Собирают журавлят...

Е. Коковкина

 

День Победы

День Победы.

Плакать некому.

Все лежат в сырой земле.

Всей квартирой переехали

На Смоленку в феврале.

 

Разорвал осколок раму,

Вьётся лента на окне.

Я теперь увижу маму

Ночью белою во сне.

 

Как светло!..

Летят ракеты.

Дом дрожит,

Дрожит стекло.

Подо льдом так незаметно

Моё детство утекло.

 

Я жива, но не играю, —

Я квартиру стерегу.

Я о маме вспоминаю

И заплакать не могу.

М. Коносов

 

Саночки

Скрип-скрип саночки...

Ледяные кочки...

Ох, да по Фонтаночке

Мать везёт сыночка.

 

Скрип-скрип саночки...

— Спи, сыночек милый!

Ждёт тебя, мой Санечка,

Братская могила.

 

Как судьба твоя страшна!

Рос бы мне отрадой!

Эх, кабы, милый, не война,

Кабы, милый, не война,

Кабы, милый, не война,

Не блокада.

 

Скрип-скрип саночки...

Мать везёт сыночка...

— А было тебе, Санечка,

Только пять годочков.

 

Скрип-скрип саночки...

Старые салазки...

— Подрастал бы, Санечка,

Ты в любви и ласке,

 

Всё отдать тебе сполна

Я была бы рада!

Эх, кабы, милый, не война,

Кабы, милый, не война,

Кабы, милый, не война,

Не блокада.

 

Скрип-скрип саночки...

Белые сугробы...

— Ты прости уж, Санечка,

Что ни венка, ни гроба.

 

Скрип-скрип саночки...

Снежные иголки...

— Помнишь, милый Санечка,

Леденцы на ёлке?

 

Помнишь, как была вкусна

Плитка шоколада?

Будь же проклята война!

Будь же проклята война!

Будь же проклята война

И блокада!

 

Скрип-скрип саночки...

Тук-тук-тук сердечко...

— Как же это, Санечка?

Ты ж сгорел, как свечка.

 

Скрип-скрип саночки...

— Ведь хлеб свой отдавала

Весь тебе я, Санечка,

Да, выходит, мало.

 

Скрип-скрип саночки...

— Ой, что-то грудь сдавило!

Ох, присяду, Санечка,

Нету больше силы...

И. Кормановский

 

В далёком тревожном военном году

В далёком тревожном военном году,

Под гром батарей у страны на виду,

Стояли со взрослыми рядом

Мальчишки у стен Ленинграда.

 

На парте осталась раскрытой тетрадь,

Не выпало им дописать, дочитать.

Когда навалились на город

Фугасные бомбы и голод.

 

И мы никогда не забудем с тобой,

Как наши ровесники приняли бой,

Им было всего лишь тринадцать,

Но были они ленинградцы.

В. Коростылёв

 

Ленинградский метроном

мимо арки, мимо старых зданий

я спешу… спешу к себе домой.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

под ногами тяжесть мостовой.

 

эх, дойти б до Площади Восстанья.

только б не упасть на полпути.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

я дойду! я обещал дойти!

 

там в квартире пятилетний Ваня

спрашивает маму про еду.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

потерпи, братишка. я иду.

 

мама не ответит и не встанет.

я несу тебе ее «обед».

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

а сегодня маме сорок лет.

 

главное, не потерять сознанье.

почему в глазах темным-темно?

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

будем жить, Ванюшка, все равно!

 

ты пойдешь на первое свиданье

сразу, как немного подрастешь.

сани…

стужа…

сани…

ветер…

сани…

отчего в ногах такая дрожь?

 

боль в груди, и всё плывет в тумане…

грейся, Ванька, там, в печи трюмо.

сани…

ветер…

сани…

стужа…

сани…

лишь бы ты…

дождался.

лишь бы…

смо…

А. Котельников

 

Две конфеты

А Лизе в три года рассказывать вовсе не надо

О том, что огромное зло называется — ВРАГ,

Что голод и взрывы зовут горьким словом — БЛОКАДА,

И то, почему детский садик назвали — очаг.

 

У детских вопросов так много недетских ответов…

Так трудно поддерживать свет и тепло в очаге!

Сегодня, о радость, — всем детям раздали конфеты,

В ладошки, да не по одной, а по целых, по две!

 

Конфеты… они в Ленинград прорвались по ленд-лизу,

Проплыв океан… прикрывал их военный конвой…

Теперь лишь желанье одно беспокоило Лизу-

Съесть поровну с мамой … Скорее вернуться домой!

 

Съешь, Лизонька, обе — мать дочери всё говорила,

Нет, поровну мама! Я эту возьму! А ты — ту!

И мама сдалась… или просто оставили силы,

Конфета… Вся сразу! Исчезла у мамы во рту!

 

Ах, мама, — воскликнула Лиза — ты съела так быстро!

А мама ответила эхом внезапной вины:

— Спасибо дочурка! Эх, память! Прожгла словно искра...

Божественно вкусно! ... Как было тогда… До войны!

 

Среди темноты пробивалась полосочка света,

А мать замолчала… А дочь говорила всё ей:

— Я долго и долго свою буду кушать конфету!

Смотри — сколько долек! Так много и много вкусней!

А. Кропачев

 

Блокадный детский сад

Он был так неуместен в этом мире,

Вокруг него кипел смертельный ад.

В каком же доме и в какой квартире

Блокадный затаился детский сад?

 

Не дети даже — малыши Блокады.

Казалось, их ничем не испугать,

Под вой сирен и грохот канонады

Они уже почти умели спать!

 

Их ограждали няни как возможно,

От бед, что шли и шли со всех сторон,

Так ласково, спокойно, осторожно

Вливался голос старших в детский сон.

 

И так, из-за воздушной вновь тревоги,

С кроватей малышей отряд вставал

Пока ещё на ножки, а не ноги,

Спускался вслед за взрослыми в подвал.

 

Рассаживали там детей на бочки,

И если б крохи не смотрели вниз,

То страх и здесь не сжал сердца в комочки —

Внизу сновали крысы! Много крыс...

А. Кропачёв

 

Ленинградцы

Сплошным сугробом город завалила,

Студёным ветром выдула дома,

Насквозь морозом камни прокалила

Зловещая блокадная зима.

 

И над Невой, где львы застыли хмуро,

Где ветер бьёт в гранит на берегу,

Мальчишка лет двенадцати понуро

Сидел, раскинув ноги на снегу.

 

Он только что поднялся по тропинке

От проруби, черневшей на реке,

И вот упал. И горькие слезинки

Жемчужиной скатились по щеке.

 

Смотрел с тоской, как из упавшей фляги

Лилась с трудом добытая вода,

За каплей капля драгоценной влаги

Под снегом исчезали без следа.

 

Напрасно он карабкался упрямо,

Не думал, что два шага до беды.

А дома ждёт его больная мама,

А у него ни силы, ни воды.

 

В глазах туманом стелется дремота,

Да в горле комом давит горячо.

И вдруг мальчишка чувствует, что кто-то

Трясёт его упорно за плечо:

 

«Ты что, сынок! Тебе нельзя сдаваться.

Так можно и замёрзнуть на снегу.

Вставай, сынок! Ведь мы же ленинградцы!

Давай тебе немножко помогу.

 

Иди шажком. Не надо торопиться.

Держись поближе к стеночке, милок.

Я отдохну и зачерпну водицы,

А ты иди. Возьми мой котелок».

 

И мальчик шёл и шёл тихонько к дому.

Туда, где ждёт его больная мать.

А друг его спаситель незнакомый,

Упал на снег, чтобы уже не встать.

В. Крылов

 

Банкет

Мы в ночь везли из Ленинграда

Сто двадцать первый детский сад.

Худые, бледные — блокада

Уже отметила ребят.

 

Их подкормить бы было нужно.

Но как? Задача нелегка!

И моряки решили дружно

Свои отдать им полпайка.

 

Едва зашло на небосклоне

За горизонт светило дня,

Накрыли все столы в салоне,

Пошла на камбузе стряпня —

 

Решили срочно сделать ужин,

Пока покой на корабле...

Прибор нехитрый был им нужен.

И разместились на столе

 

Глубокая тарелка, ложка,

Кусочек хлеба, как листок,

В бумажке сахара немножко

И кружка с якорем — восторг!

 

Пустив пластинку — марш играли,

Включили полный яркий свет.

По мерке кашу раздавали...

И это был — большой банкет.

С. Кудрявцев

 

Пропажа

Я позабыл, какой у хлеба вкус

Давясь баландой с лебедой прогорклой

И лишь ночами снится хлеб

Душистый, тёплый, с ноздреватой коркой.

 

Нет, я тогда от горя не ослеп

В том ледяном седом полуподвале.

Мы потеряли карточки на хлеб

И, голодая, — просто пропадали.

 

И было странно:

Каждый день, с утра,

Всё те же люди в очередь вставали,

К прилавку прорываясь «на ура»,

А нас отныне это не касалось.

 

На окнах — бельма, ледяная слизь:

От инея все стены полосаты…

…А карточки, проклятые,

Нашлись,

Через семнадцать лет,

В шестидесятом.

В. Кузнецов

 

* * *

(Отрывок из поэмы «Хлеб»)

Васильевский заснежен остров.

Меня на санках привезли.

И мыли долго, и скребли,

Соскабливая с ног коросту.

 

Мне так хотелось есть, признаться,

Я думать о другом не мог.

И мне налили суп в солдатский,

Помятый боем котелок.

 

Я обжигался влагой жадно,

Такой немыслимой еды,

Хоть состоял тот суп, пожалуй,

Почти что из одной воды.

 

Я ел! И не наелся, каюсь,

А повар заглянул в котёл,

Чего-то там найти пытаясь,

Но ничего в нём не нашёл.

 

Тогда он, усмехнувшись горько,

Засунул руку в свой карман

И вытащил сухую корку,

Сказал мне тихо: «На, пацан»…

 

С тех пор я много перевидел

Мордастых, толстых, будь здоров,

В парадном и в затёртом виде

И злых, и добрых поваров.

 

Но, как сейчас, того я вижу

В затёртом косо колпаке.

И хлеб, протянутый мне, — жизнь —

В солдатской худенькой руке.

С. Лаевский

 

Урок

Обычный класс… Доска, и шкаф, и стол.

И, как всегда, стоят за партой парта.

И, свежевымытый, сосною пахнет пол.

И на доске потрепанная карта.

 

Как зачарованный, сегодня класс притих.

Ведет наставница в извозчичьем тулупе

Воспитанников колпинских своих —

Вслед за указкою — по знойной Гваделупе.

 

Но вот звонок звенит над головой,

И, заложив цветные промокашки,

Выходят школьники, чтоб поиграть в пятнашки

В двух километрах от передовой.

В. Лифшиц

 

* * *

«А что — «дети Блокады», —

не работали, не воевали...»

(Из разговоров)

 

Не завидуйте детям Блокады, —

Что бесплатно мы ездим в метро,

Что во многом ещё виноваты,

И устроились больно хитро.

 

Не завидуйте детям Блокады,

В том, поверьте, не наша вина,

Что «в железных ночах Ленинграда»

Нас тогда не сгубила война.

 

А вина в том — родителей наших,

Что делились последним теплом,

И в боях ли, от голода павших —

В Ленинграде ли, под Орлом...

 

И вина в том молоденькой мамы,

Что была моим светом в окне, —

В нашей комнате — с выбитой рамой

И коптилкой на голом столе.

 

Не завидуйте детям Блокады,

Нас всё меньше, —

пустеет наш дом...

Нас всё меньше.

Кому-то на радость.

Пополам (иногда) со стыдом.

Ф. Лукницкий

 

Блокадная баллада

Из блокадного рассвета,

Что на город налетел,

Вышла женщина, одета

В перешитую шинель.

Город спал, окутан дымкой,

И, цепляясь за подол,

Из блокадного рассвета

Рядом с ней сынишка шёл.

 

От бессилия молчала

Льдом закована Нева,

И Соборы от печали

В землю прятали глаза,

Но нельзя остановиться,

На минуточку присесть,

Тёплый хлеб тогда приснится —

Так хотелось спать и есть.

 

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

 

Из блокадного рассвета,

Среди пепла и руин,

Шли сквозь снег два человека,

Шли, пока хватало сил.

Ноги стали непослушны,

Закружилась голова

И последнюю горбушку

Мама сыну отдала.

 

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

 

С той страшной ночи мамы больше нет...

И, хоть я был тогда совсем ребёнок,

Я не могу забыть, как съел весь хлеб,

Молитвы мамы слушая спросонок...

 

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

К. Львович

 

Дорога смерти

Самоходная баржа,

плыви побыстрей!

Не дрова ведь везёшь,

А блокадных детей.

 

Там, на том берегу,

Много хлеба, тепла.

Лишь бы только она

побыстрей приплыла.

 

За бортом волны, лёд

и колышет туман,

За туманом не хлеб,

а какой-то обман...

 

Доплывём или нет,

наедимся сполна?

На головки детей

набежала волна...

 

Пролетел самолёт,

бомбой баржу накрыл.

И в мгновенье одно

груз бесценный убил.

Н. Максимов

 

Детям Ленинграда

Нет ребят на свете

Доблестней, чем вы,

Юноши и дети

С берегов Невы!

 

Я встречал вас в школах,

В парках и садах,

На катках веселых,

В дачных поездах.

 

Но настало время

Юношам страны

Разделить со всеми

Честь и труд войны.

 

Караулить склады,

Разгребать снега,

Строить баррикады

На пути врага.

 

На чердачной балке

Ночью сторожить,

Вражьи зажигалки

На дворе тушить.

 

Помощь и отрада

Боевой семьи —

Дети Ленинграда,

Земляки мои!

С. Маршак

 

Ладожский лед

Страшный путь!

На тридцатой,

последней версте

Ничего не сулит хорошего.

Под моими ногами

Устало хрустеть

Ледяное,

ломкое

крошево.

Страшный путь!

Ты в блокаду меня ведешь,

Только небо с тобой,

над тобой высоко.

И нет на тебе

никаких одёж:

Гол как сокол

Страшный путь!

Ты на пятой своей версте

Потерял

для меня конец,

И ветер устал

над тобой свистеть,

И устал

Грохотать свинец…

— Почему не проходит над Ладогой

мост?! —

Нам подошвы

невмочь

ото льда оторвать.

Сумасшедшие мысли

Буравят мозг:

Почему на льду не растет трава?!

Самый страшный путь

из моих путей!

На двадцатой версте

как я мог идти!

Шли навстречу из города

Сотни детей…

Сотни детей!..

Замерзали в пути…

 

Одинокие дети

на взорванном льду —

Эту теплую смерть

распознать не могли они сами

И смотрели на падающую звезду

Непонимающими глазами.

 

Мне в атаках не надобно слова «вперед»,

Под каким бы нам

ни бывать огнем —

У меня в зрачках

Черный ладожский лед,

Ленинградские дети

Лежат на нем.

А. Межиров

 

Девочка-кроха

Крестовский остров. Палата. Четвёртый этаж.

Сестрички, каталки, врачи, операция…

Лена, Оля, Женя… Кто-то стонет от боли, кто-то молчит.

Коридор от стены до стены — кому-то свобода.

Это ль беда?! Есть на свете другая цена.

Человек несёт свой маленький крест.

 

Бывает, память тревожит

случайно сон соседки моей.

— Здравствуй, я — Рита!

Житель блокадного города.

Дитя военных лет.

Ком в горле, слёзы,

сжимается сердце.

Ей снова больно и страшно,

как крохе той —

маленькой девочке в четыре года.

 

Ораниенбаум. Лето на осень.

Начало второй мировой.

Артналёты. Люди, машины.

Всё слышнее грохот орудий.

Не заперта дверь. Игрушки вразброс.

Дорога наобум.

Ручонки белые — за длинный подол:

— Мама! Мама! Куда же мы едем?

А мама устало:

— Да кто ж теперь знает? Война.

 

Остановка в пути. Ленинград.

Дальше не едет состав.

Широкая лестница. Мрамор.

Буржуйка. Нет света.

Заклеены окна полоской.

Книги и письма скоро заменят дрова.

Большая семья, ребёнок грудной

и дядя совсем молодой.

Ему ещё шестнадцать лет.

Ему уже шестнадцать лет.

Распахнута дверь к военкому:

— Возьмите меня на войну.

— Мал ещё. Подрасти.

Хватит дней горьких на всех.

— Здесь голод и мор. Нет, лучше героем.

Пусть безымянным.

Да, я согласен на сына полка.

 

Внутренний холод. Зима.

Тянутся санки к Неве за водой.

С каждым днём и часом таяли силы.

Остались трое из всей семьи.

В сто двадцать пять грамм

скудный паёк делили на части.

Касалось всех… В каждой квартире

за дверью своя личная драма.

 

Хлебный завод военной поры.

Ни крошки нельзя за ворота!

— Девочка, доченька, ходить, говорить перестала.

И только мычит в ответ.

Начальник мой, отец родной!

Как мне её спасти?!

— Два раза в неделю приводи в проходную.

Ты знаешь, иначе никак, суровы законы в тылу.

 

Сирена, бомбежка, взрыв…

и некуда вновь возвращаться…

Где мальчик соседский курносый?

Вдвоём коротали длинные сутки.

Хочет девчушка узнать,

что сталось с маленьким другом.

Лишь долгое эхо вопроса…

и нет никого, кто б ответил.

 

Спаслись мать и дочь

в том страшном далёком году.

Казалось бы, всё хорошо:

учёба, муж, дети, внуки, работа.

Вот только… с тех пор ходит

и ходит по кругу некстати,

девочка-кроха в четыре года

по длинному блокадному кольцу.

 

Двадцать… Тридцать… Семьдесят семь…

Сколько бы лет не прошло…

Война не щадит никого

и держит в стальных объятьях.

Л. Мельникова

 

Дети

При скупом, колеблющемся свете,

Своё горе прихватив с собой,

Долго, долго умирали дети

Тёмною блокадною зимой.

 

За окном, сквозь пыль на маскировке,

Ошалев от множества тревог,

Бился луч, чертя татуировки

В небе над сплетением дорог.

 

Маленькие пальцы позабыли,

Что такое — весело играть.

Только холод, холод... Положили

Мальчика в холодную кровать.

 

Мама, мама, мама, помоги же...

Полные покорности глаза.

Мама, помнишь праздник? Ближе, ближе

Душная подходит полоса.

 

Маму обхватив одной рукою,

А другой — игрушечного пса,

Мальчик засыпает, он спокоен,

Он другие слышит голоса.

 

Отзвуки бомбежек, мельтешенье

Множества теней на потолке;

Некому теперь писать прошенье —

Ледяные пальцы на руке.

 

Холод, холод!.. Мама, ты уснула,

А твой сын нечаянно ушел.

Если б ты могла, его б вернула,

Но тот миг давным-давно прошел...

Б. Мельниченко

 

Ленинградские дети

В разных землях России на братских могилах

Часто можно прочесть: «ЛЕНИНГРАДСКИЕ ДЕТИ...»

Как случиться могло, что вас столько погибло,

Что вас так разметало войны лихолетье?

 

Этот реквием вам, ленинградские дети.

Я хотел бы вас всех помянуть поимённо,

Но боюсь, что никто мне не скажет на свете,

Сколько вас в унесённых войной миллионах.

 

Ленинградские дети — мальчишки, девчонки,

Земляки мои, сверстники милого детства,

Вы росли здесь в тридцатых — стремительных, звонких, —

С Маннергеймом и финской войной по соседству.

 

Вы играли в войну и легко побеждали,

Вы гордились великой Советской страною

И, конечно, в те светлые годы не ждали,

Что так скоро ваш мир будет взорван войною.

 

В той войне, самой страшной за сотни столетий,

Вам фашизм уготовил все ужасы ада,

Злобный фюрер вас всех уничтожить наметил,

Потому что вы были детьми Ленинграда.

 

Ленинградские дети — герои и жертвы,

Сколько вас в Пискарёвском лежит Пантеоне?

Как и взрослые, приняли лютую смерть вы,

Но пощады не клянчили в рабском поклоне.

 

А ещё сколько вас смерть нашли на дорогах —

На железных, шоссейных, морских, пеших тропах?

И лежите вы там, не учтённые строго,

Кто в земле, кто в воде, кто в гробу, кто без гроба…

 

Сколько вас не успели домой возвратиться

Из поездки на юг в то злосчастное лето

И попали, как в сеть перелётные птицы,

Кто в концлагерь, кто в рабство, кто в ров или гетто…

 

Даже там, где войны не гремели раскаты,

В тыловых городах вас в могилах немало —

Вас хотели спасти, увезя из блокады,

Но блокадная смерть вас и здесь добивала…

 

Ваша гибель останется вечным упрёком

И врагам, и своим, кто за вас был в ответе.

Так простите же нас, ленинградские дети,

Что мы живы, а вы — на своих Пискарёвках.

 

Ленинградские дети, любимые дети!

С вами гибло грядущее Родины нашей.

Есть ли где-то ещё на огромной планете

Город, столько детей за войну потерявший?

 

Ленинград-Петербург! В суматохе событий,

В смене партий, вождей, государств и столетий

Никогда не должны быть тобою забыты

Жертвы страшной войны, и средь них — твои дети,

Ленинградские дети!

А. Молчанов

 

Пионеры блокадной поры

Пионеры блокадной поры,

Вы сегодня уже ветераны.

Для не знавшей войны детворы

Вас представить детьми даже странно.

 

В кинохронике огненных дней

Ваше детство зовёт вас с экрана

Голосами погибших друзей

И тревожит, как старая рана.

 

Накануне военной поры

Вы в Тимура играли недаром.

Вы шагнули в войну от игры

За своим комиссаром Гайдаром.

 

Вы старались помочь, чем могли,

Вам досталось все беды изведать.

Ваших галстуков алый отлив

Есть на славных знамёнах Победы.

 

Пионеры блокадной поры,

Сколько дел вам нашлось, поручений:

Охранять чердаки и дворы,

Затемненье беречь в час вечерний,

 

Быть связными, на помощь спешить,

Если с кем-то несчастье случится,

«Зажигалки» бесстрашно тушить,

Диверсантов ловить и учиться.

 

Да, учиться — блокаде назло,

Даже если замёрзли чернила,

Если голодом мысли свело,

Если встать из-за парты нет силы,

 

Если в школу нацелен снаряд,

Если класс, как на фронте, редеет...

Все равно пионерский отряд

В бой за знания шёл, не робея.

 

Пионеры блокадной поры,

Слава вам — добрым, стойким и смелым!

Для не знавшей войны детворы

Вы останетесь вечным примером.

А. Молчанов

 

Говорят, я ребёнок блокады

Говорят, я ребёнок блокады.

Возражаю решительно: — Нет!

Я был школьник тогда, и не надо

Это путать за давностью лет.

 

В сорок первом мне «стукнуло» девять,

И Гайдар нас уже научил,

Что мальчишкам положено делать,

Если «К бою сигнал прозвучит.

 

Как измерить вклад нашей смекалки,

Ловких рук и внимательных глаз?

Лично я не тушил «зажигалки»,

Но на крыше дежурил не раз,

 

С порученьем по лестницам бегал,

За шпионом немецким следил,

В дом дрова добывал из-под снега,

За водой на Фонтанку ходил,

 

Помогал чистить город в апреле,

А с июня растил урожай.

И под парту не лез при обстреле,

Хоть и знал, чем снаряд угрожал.

 

Да, я младшим был школьником, правда,

И не всё мог поднять и понять.

Но и младшим вручалась награда —

Это значит, экзамен блокады

Мы сдавали с оценкою «пять»!

А. Молчанов

 

Приказано выжить

«Приказано выжить — разведки закон.

Я с этим законом с блокады знаком.

Нет, я не имел отношения к разведке,

Я в школу ходил — в третий класс семилетки.

 

И первой блокадной, голодной зимой

Учился не трусить пред стужей и тьмой,

Грыз чёрный булыжник блокадной науки

И плакал украдкой в мамины руки.

 

А мама шептала: «Не надо, родной,

Не стоит транжирить солёной водой!

А ну, улыбнись! Выше нос! Выше! Выше!

Не думать о смерти. Приказано выжить».

 

— «А кто приказал?» — «Приказала страна.

Москва приказала. В нас верит она.

Чтоб нечисть фашистскую вымести, выжечь,

Нам выстоять надо и выжить. Да, выжить!».

 

Три месяца душат блокадою нас,

И хлебный паёк уменьшался пять раз.

Что дальше сулит метрономное время?

Голодная смерть нависает над всеми…

 

И вдруг за шесть дней до конца декабря

Во мраке блокады мелькнула заря.

«Вставайте скорее, кто в булочных не был!

Прибавили хлеба! Прибавили хлеба!

 

Мы будем теперь двести грамм получать!

Да, да, двести грамм, а не сто двадцать пять!"

И солнце встаёт караваем в полнеба.

«Прибавили хлеба! Прибавили хлеба!»

 

Везде голоса ликованьем звенят,

И мама с надеждой целует меня:

«Мы выживем, милый! Мы выстоим, милый!

И фрицев проклятых загоним в могилы!»

 

Но голод коварный с врагом заодно,

И выжить не каждому было дано.

Всю жизнь и все силы до капельки выжав,

Они умирали, чтоб городу выжить…

 

Могил пискарёвских внушительный строй.

Неправда, что здесь тишина и покой!

Здесь мёртвые звуки врываются в уши.

Сердца опаляет пожаром минувшим,

 

А мозг леденит тот блокадный мороз,

И щиплет глаза от непрошенных слёз.

И если послушать, то можно услышать,

Как шепчут могилы: «Приказано выжить!..»

 

Пусть слышит Земля сквозь оружия лязг

Блокадников мёртвых завет и приказ.

Пусть горькая память народами движет:

«Планете родимой приказано выжить!»

А. Молчанов

 

* * *

Я не был на фронте, но знаю,

Как пули над ухом свистят,

Когда диверсанты стреляют

В следящих за ними ребят,

Как пули рвут детское тело

И кровь алым гейзером бьёт...

Забыть бы всё это хотелось,

Да ноющий шрам не даёт.

 

Я не был на фронте, но знаю

Сгоревшей взрывчатки угар.

Мы с Юркой бежали к трамваю,

Вдруг свист и слепящий удар...

Оглохший, в дымящейся куртке,

Разбивший лицо о панель,

Я всё же был жив, а от Юрки

Остался лишь только портфель.

 

Я не был на фронте, но знаю

Тяжёлый грунт братских могил.

Он, павших друзей накрывая,

И наши сердца придавил.

Как стонет земля ледяная,

Когда аммонала заряд

Могилы готовит, я знаю,

Мы знаем с тобой, Ленинград.

А. Молчанов

 

Мне снова приснилась блокада

Мне снова приснилась блокада:

Свечной переулок в снегу,

В начале его баррикада

Таится преградой врагу,

 

Тропинки в снегу, как траншеи,

К домам полумёртвым ведут,

И я, мальчуган длинношеий,

Из булочной с хлебом иду.

 

Не гнутся опухшие ноги

И вязнут на каждом шагу.

Всего метров двести дороги,

А я их пройти не могу.

 

Присев на откосе сугроба,

Я жду — может, слабость пройдёт.

Вдруг рядом из снежного гроба

Замёрзший дистрофик встаёт.

 

И тянет иссохшую руку:

«Дай хлеба кусочек, пацан!

Ну дай же, как брату, как другу!

Чуть-чуть угости мертвеца!

 

Я месяц лежал здесь, в сугробе,

Как с дерева сорванный лист,

У смерти в бездонной утробе...

А дома меня заждались.

 

Наверное, ищут без толку,

Не зная, я мёртв или жив.

Я к ним загляну ненадолго,

А ты за меня полежи.

 

Я к ним забегу на часочек,

Увижу жену и ребят...

Ну дай же мне хлеба кусочек!

Я им отнесу... от тебя».

 

Он жёг моё сердце словами,

Он мог бы растрогать весь мир.

Я вынул паёк — мой и мамин —

И долю свою отломил.

 

Он взял, и гримасой плаксивой

Лицо задрожало его.

Он тихо промолвил: «Спасибо!

Я скоро... На часик всего...

 

А ты полежи здесь в сугробе,

Вдруг смерть с перекличкой придёт...»

Я дёрнулся в нервном ознобе:

— Так вот что меня ещё ждёт!

 

Сугроб надо мною сомкнулся,

Как склеп, как холодный подвал.

Как медленно «часик» тянулся!

Я ждал и совсем застывал

И вдруг страшный смерти оскал

Увидел... и с криком проснулся.

 

Я знаю, что тот бы вернулся.

Он братом меня называл.

А. Молчанов

 

Первая «зажигалка»

«Зажигалками» в блокаду называли 

вражеские зажигательные бомбы

 

Из тьмы, стрельбой всклокоченной,

Рвёт уши жуткий вой.

«Ну, — думаю, — всё кончено!

Фугаска в адрес мой...»

 

Жду адского подарка я,

Грожу злым небесам,

Внезапно вспышка яркая

Хлестнула по глазам.

 

Ослеп я на мгновение,

Но, вроде, не оглох,

Раз слышно мне шипение.

А что шипеть могло?

 

Смотрю сквозь веки красные

И вижу: хвост торчит.

Так это ж не фугасная!

Вот, ведьма, как горит!

 

Шипит она, проклятая,

И брызжется огнём.

А я песок лопатою

Кидаю на неё.

 

— На, гадина фашистская!

Уйми-ка свой термит! —

А бомба стала жидкою,

Растечься норовит.

 

— Ах, ведьма ты косматая!

Ну, подлая, держись!

Садись-ка на лопату и

Водичкой охладись! —

 

Хочу поддеть — срывается,

Как с ножика желе,

И шире разливается,

Поймать всё тяжелей.

 

Тогда песок поглубже я

Под бомбою копнул

И с огненною лужею

Всё в бочку окунул.

 

Из бочки паром жахнуло,

Как с каменки в парной,

Забулькало, заахало

Кикиморой дурной...

 

Я вытер пот устало,

Стекавший по щеке.

Темно и тихо стало

На нашем чердаке.

А. Молчанов

 

Блокады первая зима

Блокады первая зима

Была черней полярной ночи.

В домах без стёкол стыла тьма,

Дрожал коптилки огонёчек,

 

И солнца редкие лучи

Забитых окон не пронзали.

Полгода жили мы в ночи,

Полгода радости не знали.

 

Казалось, что земная ось

От взрывов где-то надломилась

И, завертевшись вкривь и вкось,

Планета резко наклонилась

 

И Арктика к Неве сползла

Со стужей, мраком, пустотою,

Как довершенье бед и зла,

На нас обрушенных войною.

 

Но знали мы, что сгинет ночь

И будет день с теплом и хлебом.

Лишь надо слабость превозмочь

Под чёрным и враждебным небом.

 

Привыкнуть можно ко всему,

Прибавить только б хлеба надо.

Нам лишь бы пережить зиму,

А летом кончится блокада.

 

«Нам лишь бы пережить зиму», —

Шептали люди, как молитву,

И разгоняя смерти тьму,

Вели свою святую битву.

 

И вот — весна! Ожили мы.

Как хорошо, что мы не знали,

Что нас в блокаде ожидали

Ещё почти что две зимы...

А. Молчанов

 

* * *

На Рубинштейна возле школы,

Среди играющих детей,

Свист обогнав, снаряд тяжёлый

Взорвался сотнями смертей.

 

Убийца злобный и жестокий

Послал снаряд не наугад.

Знал хорошо фашистский гад,

Когда кончаются уроки.

 

Снаряд, бездушная болванка,

Не заблудился, долетел,

Чтоб не в броню ударить танка,

А в плоть горячих детских тел.

 

Взрыв полыхнул, пространство выев,

Круг смерти кровью очертив.

Объяты ужасом живые,

Себя средь мёртвых ощутив.

 

Плач, стоны, в шоке и угаре

Мальчишка весь в крови бежит,

А девочка на тротуаре

С ногой оторванной лежит

 

И умоляет со слезами,

Дрожащим голосом звеня:

— Не говорите только маме,

Что нету ножки у меня!

 

И эхо бьётся меж домами,

Крик сердца детского храня:

«Не говорите только маме,

Что нету ножки у меня…

 

Не говорите только маме,

Чтоб не расстроилась она...»

Вот то, что жило вместе с нами,

Что не могла убить война.

 

Когда, зверея от отпора,

Враг нас жестокостью душил,

Мы берегли, как хлеб, как порох,

Всю доброту своей души.

 

Под свист снаряда, вой «фугаски»,

В домах без пищи и тепла

Мы знали, что не только в сказке

Добро всегда сильнее зла.

 

Нет, мы жестокими не стали,

Пройдя весь ужас той поры.

Мы волей были крепче стали,

А сердцем — по-людски добры.

А. Молчанов

 

* * *

Война бушевала над городом.

Фашисты, не в силах прорваться,

Снарядами, бомбами, голодом

Пытались сломить ленинградцев.

 

Нелёгкое детство досталось нам.

Нас жизнь баловала так редко,

А смерть, холодна и безжалостна,

Была нам привычной соседкой.

 

Мы горем сполна отоварились

В голодных ночах Ленинграда.

И все ж мы душой не состарились,

Мы — вечные дети блокады.

А. Молчанов

 

Блокадный дневник

Я снова, волнуясь, вхожу в школьный класс,

С блокадной медалью у сердца,

Навстречу десяткам внимательных глаз

Из нового, мирного детства.

 

«Ну, что ты расскажешь, — читаю я в них, —

О грозных боях и походах?»

А я раскрываю свой школьный дневник,

Дневник сорок третьего года.

 

И ветер блокады по классу прошёл

От старых страниц пожелтелых,

Где рядом с отметками «хор» или «отл»

Спокойная запись: «обстрелы».

 

В нетопленом доме дневник отсырел,

Чернила расплылись немного...

Во вторник на третьем уроке — «обстрел»,

На пятом уроке — «тревога».

 

Что задано: «Выучить новый раздел...

Задачи... Устройство винтовки».

Среда: на четвёртом уроке — «обстрел»,

На пятом уроке — «диктовка».

 

«В четыре часа сбор в соседнем дворе —

Дрова напилить инвалиду».

В четверг — три «отлично» и снова — «обстрел».

«Всем к сбору прочесть "Аэлиту"»…

 

Суббота запачкана бурым пятном,

Подклеены рваные строки,

И запись нечёткую видно с трудом:

«Обстрел был с утра все уроки».

 

— Ты помнишь, дневник, этот день?

Близкий взрыв

Нам выбил последние стёкла.

Страница твоя получила надрыв

И кровью моею намокла...

 

Я дальше листаю мой школьный дневник —

Пусть сам он расскажет ребятам

О том, как учились мы в грозные дни

Со смертью и подвигом рядом.

А. Молчанов

 

* * *

Блокадных будней откровенья

Не затянуть забвенья мгле.

Какое это наслажденье —

Жевать обычный черный хлеб!

 

Да, не кусать и не глотать,

А лишь жевать, жевать, жевать...

Упиться сладостью ржаною,

Остатком жизненных щедрот,

И дивной хлебною слюною

Наполнить весь голодный рот.

 

А чтобы хлеб жевался дольше,

Чтоб растянуть блаженства миг,

Мы режем ломтики потоньше

И на буржуйке сушим их.

А. Молчанов

 

* * *

Нередко, о блокаде говоря,

Приезжие иронией грешат:

«Ну да, теперь — герои все подряд,

И каждый школьник подвиг совершал!»

 

Мы похвальбой не оскверняем ртов,

И ни к чему нам убеждать гостей.

Где есть ещё, в каком из городов,

Два монумента мужеству детей?

А. Молчанов

 

Юным участникам обороны Ленинграда

Сегодня вновь блокадные ребята

Собрались вместе у Цветка из камня,

Чтоб вспомнить День Победы в сорок пятом

И годы, что навек остались с нами.

 

Товарищ, брат мой, школьник дней блокады,

Ремесленник, рабочий, юный воин!

Нам довелось быть вместе с Ленинградом

Во время самой яростной из войн.

 

Те дни нас всех в одну семью сплотили

Одной судьбою и одной борьбою.

Мы хлеб и горе поровну делили

И гибли, как бойцы на поле боя.

 

Нас озаряет слава Ленинграда,

Бессмертна и забвенью не подвластна.

И мы горды, как высшею наградой,

Что к этой славе мы чуть-чуть причастны.

 

Нас с каждым годом меньше остаётся.

Пройдёт ещё лет десять или двадцать —

Кому из нас встречаться доведётся,

На поиск телефонный отзываться?

 

Кто соберётся на январский вечер?

Придет весной на наш великий праздник?

И мы в слезах обнимемся при встрече

И скажем: «С Днём Победы, брат блокадник!..»

 

Товарищ, брат мой, школьник дней блокады,

Ремесленник, рабочий, юный воин —

Участник обороны Ленинграда,

Будь звания высокого достоин!

А. Молчанов

 

Баллада о кукле

Груз драгоценный баржа принимала —

Дети блокады садились в неё.

Лица недетские цвета крахмала,

В сердце у каждого горе своё.

Девочка куклу к груди прижимала.

 

Старый буксир отошёл от причала,

К дальней Кобоне баржу потянул.

Ладога нежно детишек качала,

Спрятав на время большую волну.

Девочка, куклу обняв, задремала.

 

Чёрная тень по воде пробежала,

Два «Мессершмитта» сорвались в пике.

Бомбы, оскалив взрывателей жала,

Злобно завыли в смертельном броске.

Девочка куклу сильнее прижала…

 

Взрывом баржу разорвало и смяло.

Ладога вдруг распахнулась до дна

И поглотила и старых, и малых.

Выплыла только лишь кукла одна,

Та, что девчурка к груди прижимала…

 

Ветер минувшего память колышет,

В странных виденьях тревожит во сне.

Снятся мне часто большие глазища

Тех, кто остался на ладожском дне.

Снится, как в тёмной, сырой глубине

Девочка куклу уплывшую ищет.

А. Молчанов

 

Цветок жизни

По Дороге Жизни — сглаженной, спрямлённой,

Залитой асфальтом — мчит машин поток.

Слева, на кургане, к солнцу устремлённый

Их встречает белый каменный Цветок.

 

Памятью нетленной о блокадных детях

На земле священной он навек взращен,

И к сердцам горячим всех детей на свете

Он призывом к Дружбе, к Миру обращён.

 

Тормозни, водитель! Задержитесь, люди!

Подойдите ближе, головы склоня.

Вспомните о тех, кто взрослыми не будет,

Тех, кто детским сердцем город заслонял.

 

У Дороги Жизни шепчутся берёзы,

Седину лохматит дерзкий ветерок.

Не стыдитесь, люди, и не прячьте слезы,

Плачет вместе с вами каменный Цветок.

 

Сколько их погибло — юных ленинградцев?

Сколько не услышит грома мирных гроз?

Мы сжимаем зубы, чтоб не разрыдаться.

Чтобы всех оплакать, нам не хватит слёз.

 

Их похоронили в братские могилы.

Был обряд блокадный, как война, жесток.

И цветов тогда мы им не приносили.

Пусть теперь в их память здесь цветёт Цветок.

 

Он пророс сквозь камни, что сильней столетий,

Поднял выше леса белый лепесток.

Всей земле Российской, всей земной планете

Виден этот белый каменный Цветок.

А. Молчанов

 

Памяти ленинградских детей, погибших на станции Лычково

Есть места на земле, чьи названия, словно оковы,

Держат в памяти то, что осталось в печальной дали.

Вот таким местом скорби и братства нам стало Лычково —

Небольшое село на краю новгородской земли.

 

Здесь в июльский безоблачный день сорок первого года

Враг, нагрянув с небес, разбомбил пассажирский состав —

Целый поезд детей Ленинграда, двенадцать вагонов,

Тех, что город хотел уберечь в этих тихих местах.

 

Кто же мог в Ленинграде в тревожном июне представить,

Что фашисты так быстро окажутся в той стороне,

Что детей отправляют не в тыл, а навстречу войне,

И над их поездами нависнут машины с крестами?..

 

Я хотел бы понять психологию вражьих пилотов,

Налетевших, как будто акулы, на поезд с детьми

И терзавших его всею мощью своих самолётов,

На кусках детских тел утверждая себя сверхлюдьми.

 

Им в прицел было видно, что там не солдаты, не пушки,

только дети бегут от вагонов — десятки детей!..

Но пилоты спокойно и точно бомбили теплушки,

Ухмыляясь злорадной арийской усмешкой своей.

 

И метались по станции в страхе мальчишки, девчонки,

И зловеще чернели над ними на крыльях кресты,

И мелькали средь пламени платьица и рубашонки,

И кровавились детскою плотью земля и кусты.

 

Глохли крики и плач в рёве, грохоте, «юнкерсов» гуде,

Кто-то, сам погибая, пытался другого спасти…

Мы трагедию эту во веки веков не забудем.

И фашистских пилотов-убийц никогда не простим.

 

Разве можно забыть, как детей по частям собирали,

Чтобы в братской могиле, как павших солдат, схоронить?

Как над ними тогда, не стыдясь, и мужчины рыдали

И клялись отомстить… Разве можно всё это простить!

 

На Руси нету горя чужого, беды посторонней,

И беду ленинградцев лычковцы считали своей.

Да кого же убийство детей беззащитных не тронет?

Нету боли страшнее, чем видеть страданья детей.

 

Вечным сном спят в Лычкове на кладбище в скромной могиле

Ленинградские дети — далёко от дома и мам.

Но лычковские женщины им матерей заменили.

Отдавая заботы тепло их остывшим телам,

 

Убирая могилу невинных страдальцев цветами,

Горько плача над ними в дни скорби и славы страны

И храня всем селом дорогую и горькую память

О совсем незнакомых, безвестных, но всё же родных.

 

И воздвигли в Лычкове на площади, возле вокзала,

Скорбный памятник детям, погибшим в проклятой войне:

Перед рваною глыбою — девочка,

словно средь взрывов, в огне,

В смертном ужасе к сердцу дрожащую руку прижала…

(Говорят, при отливке её капля бронзы слезой побежала

И осталась на левой щеке — до скончания дней.)

 

А по рельсам бегут поезда. Остановка — Лычково.

Пассажиры спешат поглядеть монумент, расспросить,

Врезать в сердце своё страшной повести каждое слово,

Чтобы лычковскую боль всей страной не забыть, не простить.

А. Молчанов

 

Тихвин, 14 октября 1941 года

Они были уже далеко от блокады —

Вывозимые в тыл ленинградские дети.

Где-то там, позади, артобстрелов раскаты,

Вой сирен, стук зениток в прожекторном свете,

 

Надоевшие бомбоубежищ подвалы,

Затемненных домов неживые громады,

Шёпот мам на тревожном перроне вокзала:

«Будет всё хорошо, и бояться не надо!..»

 

А потом путь по Ладоге, штормом объятой,

Волны, словно таран, били в баржи с разгона.

Наконец, твёрдый берег — уже за блокадой!

И опять пересадка, и снова в вагоны.

 

Они были уже далеко от блокады,

Всё спокойней дышалось спасаемым детям,

И стучали колёса: «Бояться не надо!

Бояться не надо! Мы едем! Мы едем!»

 

Поезд встал, отдуваясь, на станции Тихвин.

Паровоз отцепился, поехал пить воду.

Всё вокруг, как во сне, было мирным и тихим...

Только вдруг крик протяжный за окнами: «Воздух!»

 

«Что случилось?» — «Налёт. Выходите быстрее!..» —

«Как налёт? Но ведь мы же далёко от фронта...» —

«Выводите детей из вагонов скорее!..»

А фашист уже груз сыпанул с разворота.

 

И опять свист и вой души детские рвали,

Словно дома, в кошмарной тревог круговерти.

Но сейчас дети были не в прочном подвале,

А совсем беззащитны, открыты для смерти.

 

Взрывы встали стеной в стороне, за домами.

Радость робко прорвалась сквозь страх: «Мимо! Мимо!»

И душа вновь припала к надежде, как к маме —

Ведь она где-то рядом, неслышно, незримо...

 

А над станцией снова свистит, воет, давит,

Бомбы к детям всё ближе, не зная пощады.

Они рвутся уже прямо в детском составе.

«Мама!.. Ты говорила: бояться не надо!..»

 

Есть на тихвинском кладбище, старом, зелёном,

Место памяти павших героев сражений.

Здесь в дни воинской славы склоняются знамёна,

Рвёт минуту молчанья салют оружейный.

 

А в другой стороне в скромной братской могиле

Спят погибшие здесь ленинградские дети.

И цветы говорят, что о них не забыли,

Что мы плачем о них даже в новом столетье.

 

Помолчим возле них, стиснув зубы упрямо,

Перечтём вновь и вновь скорбный текст обелиска,

И почудятся вдруг голоса: «Мама! Мама!

Приезжай, забери нас отсюда! Мы близко!..»

А. Молчанов

 

* * *

Неистребимо, звонко, дерзко,

Оно всегда живёт во мне —

Моё асфальтовое детство

На Петроградской стороне.

 

Дворы-колодцы, стены-кручи,

Лепной облупленный фасад

И на подшипниках гремучих

Мой самодельный самокат,

 

Моя испанская пилотка

С пушистой кисточкой на лбу

И деревянная трещотка,

Изображавшая стрельбу:

 

Едва отбили самураев,

Как на глазах, во весь экран,

Плывёт и гибнет сам Чапаев,

И мы строчим: «Но пасаран!»

 

А время мчит по-детски шустро —

Который день, который год

Мать возвращается с дежурства,

Отец уходит за завод…

 

В воспоминаньях сокровенных,

Как и полсотни лет назад,

Живёт мой город довоенный,

Мой доблокадный Ленинград.

 

Живут дружки, уроки, игры —

Весь тот ребячий шумный дом!..

Ведь детство — это лишь эпиграф

К судьбе, что сбудется потом.

Р. Назаров

 

Прощание с детством

Мне не забыть блокадную весну.

На Малой Невке лёд темнел метровый.

Мой город, помрачневший за войну,

Раскинулся, тревожный и суровый,

 

Не пряча шрамы строгого лица.

Вот жуткий след бомбёжек изуверских, —

Руины трехэтажного дворца

Усадьбы Белосельских-Белозерских…

 

Здесь до войны, привольно и широко,

В приморском парке, вотчине князей,

Вокруг дворца роскошного барокко

Резвилось детство всех моих друзей.

 

Мы от дождя скрывались под балконы,

И, спрятавшись среди кариатид,

Внимали, как шумят листвою клёны,

Как старый парк стал зелен и умыт.

 

Мальчишечьи несносные привычки

Мы тоже не изжили до конца:

Нам интересно, взяв свечу и спички,

Бродить в подвалах старого дворца.

 

Там, в подземелье винных погребов,

Мы закрывали за собою двери

И отправлялись в сказочной пещере

На поиски сокровищ и врагов…

 

Жестокая блокадная зима

Нам детство беззаботное сломала.

Застыло всё: трамваи и дома;

Еды, тепла почти совсем не стало.

 

Занятья отменили в нашей школе.

Забыты парта, книга и тетрадь.

Мы рано изучили поневоле

Суровую НАУКУ ВЫЖИВАТЬ.

 

На чердаках тушили зажигалки,

У взрослых узурпировав права.

В сараях добывали щепки, палки —

Печей-буржуек скудные дрова.

 

Хозяева сараев и дворов,

Мы, как могли, свой город защищали

И «юнкерсов» вибрирующий рёв

От наших самолётов отличали.

 

Когда ж весна наш город отогрела,

И в школу пригласили снова нас,

Её порог переступив несмело,

Мы не узнали свой весёлый класс.

 

Серьёзный не по-детски разговор,

Худые, озабоченные лица…

Мы поняли, что детства нет с тех пор,

Что жизни перевёрнута страница.

 

А скольких потеряли мы друзей…

Их парты сиротливо опустели.

Была эвакуация детей,

Но многие уехать не успели.

 

Они остались в городе своём.

Блокада лишь немногих пощадила.

Сдаётся мне, что мы за них живём.

Не зря тебе мы почесть воздаём,

На Пискарёвке братская могила.

 

Однако в жизни так бывает редко,

Чтоб только горе нам, печаль, страданье.

И мне досталась новая соседка

По школьной парте — милое созданье.

 

Ржаные волосы и длинные ресницы,

Глаза — как будто зацветает лён;

А голос — так поют весною птицы…

И в эту девочку я до сих пор влюблён.

 

Её лицо здоровьем не сияло, —

Ни бледность щёк, ни губ бескровный цвет.

Она зимой блокадной получала

По карточке сухарь взамен конфет.

 

Уверен я: прошло немного лет,

Военные отгрохотали грозы,

И ей сказал восторженно поэт:

«Такой красы ещё не видел свет!

Ваш юный лик прекрасней свежей розы!»

 

Мне имя не запомнилось её,

Запомнилась фамилия — Маркевич.

Ей вдохновенье отдал бы своё,

Марылею назвав, Адам Мицкевич.

 

Землячкою великого поэта,

Возможно, эта девочка была.

И в хате белорусского села

Была ей колыбельная пропета.

Спасалась от врагов её семья,

Но угодила в пламя из огня.

 

Зелёный Неман, синий небосклон, —

Их девочка так часто вспоминала.

А наш крестовский, питерский жаргон

Она с трудом, наверно, понимала…

 

С тех пор промчалось много, много лет.

Исчезло всё, что было сердцу мило.

И девочка, которой краше нет,

Фамилию давно уж изменила.

 

Наверно, внуки радуют её,

И седина посеребрила волос…

Но я узнал бы (слово в том моё)

Её глаза, её звенящий голос.

 

Но не Руслан я, не Иван-царевич,

Чтоб за невестой за моря идти.

И девочку с фамилией Маркевич

Мне никогда не суждено найти.

 

В чужих краях (моя ли в том вина?)

Мне жить пришлось, клин вышибая клином.

Прошло пять лет, как кончилась война, —

Я в город свой вернулся блудным сыном.

 

Крестовский остров, родина моя,

Встречал меня приветливо и строго.

Разъехались куда-то все друзья,

У каждого из них своя дорога.

 

А вот и старый княжеский дворец.

Казалось, слышал я его слова:

«В гнездо вернулся ты свое, птенец…»

Как в шлеме богатырском голова,

 

Склонился набок купол величавый

На плечи мощных рушащихся стен.

Так витязь, завершивший бой кровавый,

Предпочитает умереть со славой,

Чем испытать позор и вражий плен.

 

А люди проходили стороной,

Таким обеспокоены соседством.

Дворец прощался, видимо, со мной,

Как старый друг, а я прощался с детством.

 

Уж нет ступеней милых мне крылец —

Домов, где жил, и школы, где учился.

Но почему-то княжеский дворец

Живою болью в сердце мне внедрился.

 

Моя утрата княжеской больней:

У Белосельских есть дворец отличный

На Невском, возле клодтовских коней.

А с чем же я остался, горемычный?

 

Разорвана связующая нить

Сурового военного наследства:

Дворец тогда могли восстановить,

Но не вернуть загубленного детства.

 

Пришел рассказу этому конец,

Осталось попрощаться для порядка.

На месте, где тогда стоял дворец,

Теперь разбита детская площадка.

 

Там целый день — мельканье детских ног,

Там девочка с глазами голубыми.

И никому, конечно, невдомёк,

Что чье-то детство спрятано под ними.

В. Невский

 

О школьных подругах блокадной поры

Блокадные дети...

Блокадные дети...

И сердце сжимается вдруг.

Я снова грущу и с тоской вспоминаю

Голодных, ослабших подруг.

 

Застывшая школа, холодные классы

На верхнем пустом этаже

Они снова в ужасе, у смерти во власти,

Но пишут диктовку уже...

 

А крыша над ними звенит от осколков,

Над городом снова налёт!

Слышна канонада, грохочут зенитки,

Но девочка ручку берет.

 

Сидит, как боец, непреклонно и твёрдо,

Не дрогнет, слезу не прольёт,

Она — ленинградка, где дети не плачут,

Где мужество вечно живёт!

И. Обухова

 

Блокада

Тот Новый год был слишком новым

для ленинградской ребятни,

и вместо ёлочных — сурово

коптилок зыбились огни.

 

Тот Новый год далёк как будто,

но вспоминается опять

сырая пайка хлеба утром,

где к грамму грамм —

сто двадцать пять.

 

И были санки-водовозы

взамен ребяческих утех,

и были невские морозы,

кровь леденящие у всех.

 

На санках, слабою верёвкой

привязан немощной рукой,

тропою бед на Пискарёвку

отец уехал на покой.

 

Война. Кто мог, те в руки брали

винтовку или пистолет

и в ополченьи умирали.

Война. А мне — лишь десять лет.

А. Озеров

 

Дети Блокады

Дети блокады — странные дети,

Если их встретишь, сразу заметишь.

Глаза у них цвета глубокой печали,

Но лица улыбки дарить не устали.

 

Хоть горю учились они по слогам,

Знали о доме по детским домам.

Дети блокады — странные дети,

Их не понять их же собственным детям.

 

Гость на пороге, в доме все есть,

Требуют: все, что в тарелке доесть.

А не доел, про запас оставляют,

Выкинуть в мусор еду запрещают!

 

Дети блокады детства не знали,

Только родились — взрослыми стали.

В серых шинелях снятся им папы,

С ликом святых, словно девочки, мамы,

Что не поют колыбельную с неба,

Но отдают свою корочку хлеба.

 

Дети блокады — странные дети,

Нет им подобных на всем белом свете!

Дети блокады — добрые дети.

Их уж почти не осталось на свете.

Г. Орлеанская

 

Гений

Народ ещё не знал таких созвучий.

Таких чеканных ритмов и гармоний.

Такой жизнетворящей силы красок,

С горячей мыслью слитых воедино.

 

Ещё за всю историю народа

Нигде такого не было поэта,

Который бы слагал такие строфы,

Так вдохновенно был всегда великим.

 

Когда он шёл по городам отчизны,

Его повсюду люди узнавали.

И матери к нему детей тянули.

И ликовал народ. И старики

Снимали шляпы перед ним. Так было.

 

Так было? Нет! Так не было! Его

Убила бомба. Утром. На рассвете.

Ему в тот день исполнилось пять лет...

А он бы мог быть гордостью народа.

Его великим гением.

Кто знает?

С. Островой

 

Стихи о самом страшном

Зимнее это небо было сшито из шинельного сукна. Серого и тяжёлого. Но не поэтому начинаю я свой рассказ. И не потому, что у этой холодной реки было узкое горло. Она глотала мёртвых людей толчками. И вздрагивала. Как возмущённое сердце, когда ему делают больно.

Я вижу это небо и эту реку с точечными подробностями, хотя прошло уже более двадцати лет. И всё-таки не поэтому начинаю я свой рассказ. Я стою на могиле матери и босыми ногами ощущаю всю боль земли, чёрной и запёкшейся, которая идёт от неё через меня в мир, как через провод высокого напряжения.

Мама, я уже тоже скоро буду стариком. Уже за моей спиной больше дорог, чем перед моими глазами. И они всё бегут и бегут по моей памяти, эти дороги. А я всё смотрю на них и думаю: для чего рождаются люди? Для горя или для радости?

Я иду по этой земле, мама, и вбираю в себя все светотени и светопесни, окружающие людей. Много плохого видел я на своих дорогах. И много хорошего. Рубцами перепоясана моя память. Но самое страшное на земле — это человек, снова вставший на четвереньки. Дикий и кровавоглазый. Я презираю его. Я ненавижу его. Я готов биться с ним каждый час моей жизни.

Что такое фашизм? Это человечество на четвереньках!

Если бы я смог оживить души погибших...

 

Солнце кровавилось в дымной мгле.

Красным снарядом било.

...Их уже не было на земле,

А оно — было.

 

Волны неслись от скалы к скале,

Море гранит дробило.

...Их уже не было на земле.

А оно — было.

 

Вечером к Адмиралтейской игле

Небо звезду прибило.

...Их уже не было на Земле.

А оно — было.

 

Дерево шло по седой золе,

Землю корнями рыло.

...Их уже не было на земле.

А онo — было.

 

При артиллерийском обстреле фашистскими снарядами

одной из ленинградских школ — погибли:

 

Иван Николаевич Петряев — 7 лет

Олег Сергеевич Раздоров — 11 лет,

Владимир Петрович Шухов — 11 лет,

Николай Семёнович Уваров — 9 лет,

Сергей Фёдорович Надеждин — 7 лет.

 

Мальчики, как мне о мёртвых о вас?

На красном снегу одичалые блики.

Ветер за парту сядет сейчас.

Вскинут углы перебитые лики

 

Как они страшно зияют вокруг!

Как эти стены кричат нестерпимо!

И вдруг тишина. Умирает звук.

Начинается чёрная пантомима.

 

Чёрные улицы немо бредут.

Чёрные тени падают немо.

Чёрные ветви скручены в жгут.

Чёрные руки уставились в небо.

 

Мальчики, вас уже нет на земле.

Рты не отворятся. Ноги не ступят.

Звёздные песни на битом стекле.

Скоро — наверное — утро наступит.

 

Всё это ночь у вас сразу взяла.

Были товарищи. Матери были.

Птицы, глядящие из-под крыла

На проходящие автомобили.

 

Вы этих птиц приносили домой.

С дальнего рынка несли их в ладошках.

Съела блокада их прошлой зимой.

Скалится голод в разбитых окошках.

 

Раненый город от стужи свело.

Столб телеграфный упёрся в зарницу.

Мальчики, как мне без вас тяжело!

Как мне дописывать эту страницу?

 

Матери в санки впрягутся сейчас.

Гробик за гробиком. В ночь. Через вьюгу.

Что ты кричишь, сумасшедший фугас?

Что ты по смертному мечешься кругу?

 

Кто научил тебя целить в детей?

В маленьких этих, из первого класса?

А над домами — всё злее и злей —

Мечется, мечется ярость фугаса.

 

Глохнет гранит на седых площадях.

Дальней зари окровавилась кромка.

Скачет на белых своих лошадях

Стужа горючая. Злая позёмка.

 

Я тебя знаю, пославший снаряд,

В мюнхенском пиве купавшийся ирод.

Пусть твои руки от крови сгорят.

Пусть твой конец будет молнией вырыт.

 

Сколько ты вытоптал в каждой судьбе.

Скольких домучил до смертного часа.

Чем же они помешали тебе —

Эти мальчишки из первого класса?

 

Вот ты стоишь у подзорной трубы.

Тянется день паутиной паучьей.

Серые танки ползут, как гробы.

Бьётся Европа в железной падучей.

 

Огненным плачем исходит жильё.

Нет мне покоя. Ни грани. Ни грана.

Мальчики, горе седое моё.

Вечная боль моя. Вечная рана.

 

Вас ещё матери ждут по ночам.

Век на исходе. А им не согреться.

Им бы пробиться к подземным ключам.

Им бы дойти до сыновнего сердца.

 

Им бы увидеть мальчишек своих.

— Мама, не плачьте! Прошу вас! Не надо! —

...Вот и кончается страшный мой стих,

Века двадцатого злая баллада.

 

Утром, когда я встречаю рассвет,

Днём, когда я улыбаюсь живому,

Мне всё мерещатся беды тех лет,

На четвереньках бегущие к дому.

 

Чёрная свастика чертит следы.

Бьёт костылём о планету калека.

Вечная слава вам, дети беды.

Вечное горе вам, ироды века.

 

Память не смеет застыть на нуле.

Совесть не смеет кривить и смещаться.

Я потому и живу на земле,

Чтобы Земля продолжала вращаться.

С. Островой

 

Городу моего детства

Город мой! Ледяная моя колыбель!

Слюдяное мерцание стёкол, метель,

Завыванье печурки, чухонская стынь*,

Лёд, Коломна, Беллона*, Фонтанка, ледынь...

 

Всюду мойра, двойная секира и мгла.

Тускло в сумерках бабкина светит игла,

И сестрёнка в платок пеленает батон,

Да за стенкою крыса катает бидон.

 

Всюду горе и хвори, и злой неуют,

И знобящая грусть, и часы отстают...

Штукатурка в следах чьих-то жутких когтей...

Безвиновное детство военных детей.

 

Дровяные сараи, подвалов герань.

Материнская молодость. Мирная рань.

И воскреснопоющая всюду пила,

И всё детство — недетские наши дела.

 

И над всем этим — Город, встающий из мглы,

Засверкавший лучом золочёной иглы,

Возрождённый трудом и любовью святой,

Освятивший нам детство своей красотой.

 

Арки, полуколонны, Нева, купола...

В этом Городе, помнится, грёза была.

Не моя, но знакомая с детства заря —

Влажный сумрак и листья желтей янтаря.

 

В этом Городе… Что же я!.. В Городе том

Легендарном, янтарном, кошмарном, святом

Сотворилась надмирная лирная грусть —

Всероссийская сирая трель наизусть…

 

Что ж! Играй же, надрывная ветра свирель,

Скандинавская зыбь, вест, безлистье, Адель,

Бельт*, Коломна, Беллона, мальчишеский бред

И мужская секира убийственных лет!

 

Я вас видел и слышал в том Городе грёз,

Где растущий и рвущий, торжественный жар

В этом Городе ингерманландских ижор

Я готов разжевать тот имперский желток,

От которого век мой недаром жесток.

 

И да будет всегда этот Город мой прав,

Пусть превыше судьбы человеческой встав!

Но и в этой ужасной его правоте

Что-то будет не то. Видно, судьбы не те.

О. Охапкин

* Холод от Чухонского озера (другое название — Финское озеро) в Парголово (прежде дачный посёлок, ныне административно входит в состав Санкт-Петербурга).

*В мифах древних римлян — богиня войны. **** В древнегреческой мифологии — богиня судьбы. *****

 

* * *

…Мы были детьми, и мы так её ждали —

Победу над Гитлером в страшной войне.

Обстрелы, бомбёжки, убитых видали.

Наш возраст тогда умножался втройне.

 

Таких испытаний ещё мы не знали, —

Нет света, нет хлеба, вода — на Неве.

В морозных квартирах родные лежали,

Отдавшие жизни в неравной борьбе.

 

Сжав зубы, в мороз мы за хлебом стояли,

Когда был обстрел, покоряясь судьбе, —

Ведь дома живые родные нас ожидали

В холодной квартире. Молясь о тебе…

Ю. Павлухин

 

Хлеб

              Сестре Вале

Она делила хлеб на пятерых.

«Сто двадцать пять! Берите, братья, граммы!»

И понял я с той «неживой» поры:

Она делила хлеб точнее мамы.

 

Бледнели пальцы самых честных рук,

И стол скрипел, а мы вокруг стояли…

И в рёбрах слышен был сердечный стук,

А глаз «прилип» к тому, чего мы ждали.

 

Делила хлеб блокадною порой

И ни единой крошки не роняла.

Сурова жизнь. А я горжусь душой,

С которой капли чести не упало.

Ю. Петров

 

Паёк

Я иду из булочной

И несу паёк.

Посмотрю на хлебушек —

Сердце — ёк да ёк.

 

Хоть бы эту корочку

Можно было съесть.

Только дома в холоде

Ещё трое есть.

 

Ломтик прижимается

Тонкою рукой.

Сердце опечатано —

Хоть белугой вой.

 

Не допустит частое

Глаз родных упрёк…

Мать разделит поровну

Целенький паёк.

Ю. Петров

 

* * *

Неправда, что «Никто не позабыт…»

Неправда, что «Ничто не позабыто…»

Мы не были солдатами войны,

Но детство наше на войне убито…

 

Ко мне, убитой, вы цветы несете…

Ко мне, живущей, — мачехой страна…

У Памяти, оглохшей от лукавства,

Давно забыты наши имена…

 

Так преклоните головы свои

Пред детскими погибшими полками…

Наш город к фронту отправлял детей,

Как будто сводок фронтовых не знали…

 

У войны не женское лицо

И тем более НЕ ДЕТСКОЕ! За что же?

Не играйте, взрослые, в войну!

Сколько нас война еще положит!

 

Сколько безымянных детских душ

Вслед войне закопано в могилах!

Только Бог их знает имена,

Некогда веселых и игривых…

 

Чудом выжив, помню, как тогда

Танки нас утюжили в Демянске…

Погибали сверстники мои,

Землю нашу поделив по-братски…

 

Самолет в Лычкове разметал

Эшелон с детьми из Ленинграда…

И опять могильный вырос холм…

Не стреляйте по птенцам, не надо!

 

Разнотравье почернело вмиг,

И огонь глотал живых и мертвых,

И из пекла рвался детский крик,

Ужасом посмертно награжденных…

 

Но солдат, совсем еще мальчишка,

В сбившихся, расколотых очках,

Обгоревший, вынырнул из пекла

С девочкой спасенной на руках…

 

Нас спасали жители тех мест

И бойцы от немцев отбивали,

Раненых, измученных детей

В Ленинград обратно отправляли…

 

Тех, навылет, ран не залечить —

Вся война в историях болезни…

У ВОЙНЫ НЕ ДЕТСКОЕ ЛИЦО!

Хоть и гибли мы со всеми вместе…

 

На войне всегда как на войне…

Но когда закончится она,

Не зачтется нам и не простится

Взрослых безрассудная вина…

 

Умолчат трагедии детей,

Вычеркнут из жизни эти даты

И сожгут за нами все мосты,

Доморощенные наши геростраты.

 

Детские бессмысленные жертвы!

Сколько нас погибло ни за что!

Но везли детей войне навстречу,

Хоть У ВОЙНЫ НЕ ДЕТСКОЕ ЛИЦО!

 

Тают журавлиные кресты,

Унося детей погибших души…

Крики их прощальные вдали

На дорогах памяти все глуше…

 

А у тех, кто выжил и живет,

Тот июль, как пытка, бесконечен…

Память, опаленная войной,

Души обнаженные не лечит…

Л. Пожедаева

 

Горькая память

Сорок первый… война… блокада…

Мор голодный… бомбежки… мороз…

Жгучий, лютый, невыносимый,

Собирающий свой покос…

 

Крошки хлебные в детской ладошке,

Пальцем снятые со стола —

Эти микромолекулы жизни

Там, в блокаде, спасли меня…

 

Провалились глаза в глазницах,

Заострился курносый нос,

Распухают, краснеют десны,

И трещит по углам мороз…

 

Я одна — умерла соседка,

На казарменном в цехе мать…

И сама я себе хозяйка

В одиночестве умирать…

 

Нет воды, нету дров, нет хлеба,

И нещадно терзает мороз…

— Мама! Мамочка, где ты? Где ты?

Но в безмолвии тонет вопрос…

 

Чуть живая бреду за хлебом…

Безысходно плетусь назад —

В стены, сплошь покрытые инеем —

В беспросветный блокадный ад…

 

Это было! Все это было!

Беспощадной, голодной зимой…

Помню все! Ничего не забыла!

Память эта всегда со мной…

Л. Пожедаева

 

Подранки

Как страшно умирали мы в блокаду,

Когда сознанье меркнет, и тебя

Уносит в мир иной неведомая сила,

Сгребая наши жизни под себя…

 

А память беспощадна и жестока…

Она казнит по датам и без них —

125 бесценных граммов хлеба

Запомнились в ладошках ледяных…

 

Мы, малолетние блокадные подранки,

Мы, в жертву принесенные войне,

Навек запомнили блокадную Голгофу

С распятьем на невиданном Кресте…

 

Мы крошку каждую запомнили на ощупь

И горький привкус голода во рту…

И холод, изнуряюще жестокий,

И страхов бесконечных чехарду…

 

Ведь мы свою судьбу не выбирали —

В концлагере блокадном, как в плену —

«Не безусловно нужными» мы стали,

Но пережили голод и войну…

 

Мы все же выжили — хоть и не все, но все же,

Кто кроме нас такое пережил?

Мы — стоики, мы — мужество России.

Здесь каждый чашу горечи испил…

 

Испил до дна — лишенья и забвенья,

И Отче Чашу мимо не пронес…

Наш город стал воистину Голгофой,

А мы на ней распяты, как Христос…

 

Но нам Голгофу нашу не простили,

Нам в спину до сих пор кричат:

«Распни!» Иудины и Ирода потомки —

Не захлебнулись до сих пор в крови…

Л. Пожедаева

 

Блокадное детство

Я не тушила «зажигалок»…

И не стояла у станка…

Я долго, тихо умирала

В блокадной комнате — одна…

 

Не по годам и как-то сразу

На взрослость детство разменяв,

Я все могла, я все умела —

Вот в куклы лишь не доиграв…

 

Мою казарменную маму

Я редко видела… в те дни,

И все блокадные невзгоды

На плечи детские легли.

 

Вживалась в очередь — за хлебом,

Брела за снегом — для воды…

Колола щепки для буржуйки…

Едва спасалась от беды.

 

Семь лет! Какие это годы,

Чтоб в одиночестве прожить!

Но жизнь — учитель очень строгий

И запретила мне скулить…

 

Мы все взрослели по минутам

И по секундам счет вели…

И тот, кто пережил блокаду, —

По духу не были детьми…

Л. Пожедаева

 

Моя блокада

Нет, не «над вымыслом слезами обольюсь»,

А над судьбой недетскою — военной,

Над страшною блокадною зимой,

Над памятью — жестоко откровенной…

 

Я из блокады и войны,

Я знаю то, что знать не надо…

Я в ней жила, я помню все —

Какой была моя блокада…

 

Огонь в буржуйке догорал,

Чуть тлели крохотные угли,

И чайник быстро остывал,

И ноги почему-то пухли…

 

В озябший детский кулачок

Я дула, пальцы согревая,

Но холод лез из всех углов,

До мелкой дрожи пробивая…

 

Как старушонка, сгорбясь, я

Прошаркала к своей постели,

И, зябко кутаясь в платок,

Я дотащилась еле-еле…

 

Качнулась подо мной кровать,

Как довоенные качели —

Сознанье плыло в никуда…

По кругу, как на карусели.

 

Но, приходя опять в себя,

Я снова в очередь тащилась…

Опять жила, опять ждала…

Слезами детскими давилась…

 

И обмороженные руки

От боли ныли по ночам,

И холод ледяным ознобом

Блуждал по худеньким плечам…

 

Неправда, что не помнят дети

Все тяготы блокадных лет…

Мы — Книга памяти и боли

И детских маленьких побед…

Л. Пожедаева

 

Воспоминания

Воспоминанья хлынули лавиной…

Они способны раздавить меня.

Война, блокада, страхи и болезни,

Берггольц, бомбежки, лютая зима…

 

Подружка по блокадной коммуналке,

Огрызки довоенных карандашей…

И на дрова поломанные стулья,

Вода, к утру замерзшая в ковше.

 

Стихи и сводки, голос Левитана…

Смерть бабушки и наш истошный крик…

Буржуйка, кипяток… истерзанный младенец…

В углу у бабушки печальный Божий Лик…

 

125 святых, бесценных граммов

Святого Хлеба… очередь за ним…

Вода из грязного растопленного снега

И похожденья долгие за ним…

 

Постель холодная и комната без света.

И мышь голодная без страха… на столе…

«Тарелка» репродуктора на стенке

И светомаскировка на окне.

 

Стук метронома жесткий и тревожный,

И вой сирены, и смертельной страх…

И мама неестественно худая,

И тетя Ксенья в стареньких очках…

 

Собачий суп и варево из клея,

Украденные карточки на хлеб…

И одиночества тягучие недели.

На грани смерти мой голодный бред…

 

Машина, Ладога, кругом вода, теплушка,

Болезнь мамы… стук колес и… вши…

И госпиталь — плавучие палаты,

И боль чужая, смерть… и вопль Души.

 

Нет, и детей война не пощадила.

Нас повзрослеть заставила нужда.

Я стала малолетнею старухой…

Все видела… все знала… все могла…

 

Воспоминанья хлынули лавиной,

Они способны раздавить меня…

И вспоминать не хочется блокаду —

Все снова пропускать через себя…

Л. Пожедаева

 

Кукла

Меня сынишка дёрнул за рукав:

«Гляди, плывёт!» По Карповке и правда

Плыла с нелепо задранной ногой

Пластмассовая сломанная кукла…

Вода и кукла. Где же я могла

Такое видеть? Или, может, слышать?

 

Я вспомнила лишь к ночи. Да, конечно,

Рассказывала бабушка, когда

Была я лишь немногим старше сына

О том, как с дочкой, с матерью моей

Их вывозили осенью на баржах

Из города блокадного. Они

Не ведали — куда, не понимали,

Зачем так срочно нужно уезжать,

Тем паче — плыть по Ладоге осенней,

Холодной, серой… А на полпути

Их начали бомбить. И, сидя в трюме,

Они разрывы слышали и плеск

Воды за невозможно-тонкой стенкой

И видели в колышущейся тьме,

Как шевелились губы у старухи,

Казавшейся ещё темнее тьмы.

И женщины, не верящие в Бога,

Пытались вспомнить древние слова

Молитв, услышанных в далёком детстве.

 

Когда налёт окончился, они,

На палубу поднявшись, увидали

Две баржи — только две из четырёх.

А на воде качались чемоданы,

Узлы, какой-то мусор. И ещё —

В нарядном платье — новенькая кукла.

 

Я вздрогнула: такою тишиной,

Таким покоем комната дышала.

Полуночи хрустальные весы

В прозрачной тишине едва дрожали.

И словно в чашечке весов мой сын,

Калачиком свернувшись, безмятежно

Посапывал.

Е. Полянская

 

Полдетства унесла война…

Полдетства унесла война.

Дни бесконечные — полдетства.

Немая стынь бомбоубежищ

Значенья грозного полна.

 

Так страшен был сирены вой!

С вещами, собранными в узел,

Мы с мамой в подземелья стужу

Спускались осенью сырой.

 

Сочилась каплями вода

По старым побуревшим доскам.

Свеча истаивала воском,

И подступала темнота.

 

А наверху — воздушный бой

И пламя сотен зажигалок.

Фугасов тяжкие удары,

Как судороги, под землёй.

 

За руку мамину держась

Ручонкой детскою худою,

Я всё ждала сигнал отбоя,

Но долог был налёта час.

 

И вот отбой. В ночной туман

Мы на поверхность поднимались.

Насторожённая, чужая

Встречала нас глухая тьма.

 

И дом горел через квартал,

Тянуло тошнотворной гарью.

Себя зарницами пожаров

Подранок-город освещал.

 

Воспоминая смутны.

Но от поруганного детства

Дух плесени бомбоубежищ

Остался запахом войны.

М. Прилуцкая

 

* * *

Меня Нева встречала,

Блокадная Нева.

Волна в бидон стучала,

И мокли рукава.

 

И пальчики замёрзшие

Впивались в жесть.

Застыла чёлка ёршиком,

И на гору не влезть.

 

Скользили ноги-спички,

Тропинка — голый лёд…

Не плёскайся, водичка,

Больная мама ждёт!

Л. Прозорова

 

Блокада

Чёрное дуло блокадной ночи…

Холодно, холодно,

холодно очень…

Вставлена вместо стекла

картонка…

Вместо соседнего дома —

воронка…

Поздно.

А мамы всё нет отчего-то…

Еле живая ушла на работу…

Есть очень хочется…

Страшно… Темно…

Умер братишка мой…

Утром… Давно…

Вышла вода…

Не дойти до реки…

Очень устал…

Сил уже никаких…

Ниточка жизни натянута тонко…

А на столе —

на отца похоронка…

Н. Радченко

 

Блокадные дети

Ещё была не прорвана блокада

Девятисот душивших город дней,

И к нам везли ребят из Ленинграда,

Таких худых, что некуда худей.

 

Одни глаза из голубого неба

С недетскою тоскою в глубине,

И руки, потянувшиеся к хлебу,

И робкий шёпот: «Это мне?! Всё мне?»

 

Я помню, мама с чугунком картошки

Застыла, без кровиночки бела,

Когда они невидимые крошки

Ладошкой собирали со стола.

 

Нам ничего выдумывать не надо,

Хватили все мы лиха здесь и там.

Но как представить тот паек блокадный —

Сто двадцать пять ничтожно малых грамм.

 

Земной поклон всем, пережившим это,

И недожившим наш поклон земной.

Сегодня преклонилась вся планета

Перед великой стойкостью людской!

Г. Раткун

 

Реквием

1

Я это знаю не по слухам,

Я помню этот особняк

На Гейслеровском... Ремеслуха...

Не забывается никак...

 

Пришли мальчишки после смены,

Свалил их сон. А через час

Без объявлений, без сирены,

Их дом насквозь прошил фугас.

 

И страшный пир огня и стали

Двутавры в дуги искривил.

Лишь стены бурые остались,

Как будто краска — на крови.

 

Судьба к ним снизошла: их веки

Не разомкнул ни гром, ни стон...

И вот уж больше полувека

Их беспробудный длится сон.

 

Вставайте, дети! Солнце светит,

И нет войны, и тишина!

Вставайте, дети! Вас от смерти

Спасёт родимая страна!

 

Вставайте, дети! Завтрак подан!

Живее, стол — на восьмерых.

И будет булка, с маслом, с мёдом,

А не блокадный чёрствый жмых...

 

Напрасен зов. Они не слышат...

Неугасима сердца боль

За тех ремесленных мальчишек,

Курносых, стриженых под ноль.

2

На Гейслеровском нет мемориала,

Но не кипит во мне гражданский пыл:

Мемориалов по стране — немало,

А боле — неухоженных могил.

 

Кружила смерть над детскими садами,

Трамваи, что битком — не продохнуть,

Снаряды разрывали, и ручьями

Вдоль рельсов кровь вершила жизни путь.

 

Что Ленинград, войною разорённый?

У нас, у всех — «особенная стать»:

Потери на десятки миллионов

Привыкли бесшабашно мы считать.

 

Болит душа, не заживает рана,

Суров и скорбен поминальный тост...

От Бреста — на восток, до Магадана

Одна страна, один большой погост.

3

Я приеду в мой город, пройду Гейслеровским проспектом —

Пиккадилли трущоб Петроградской моей стороны,

Мрачноватым, но, всё же, по-своему добрым и светлым,

Где дороги заметны, и где бездорожья видны.

 

Всё здесь памятно мне: каждый дом, подворотня и садик.

Здесь любил я когда-то, и был, несомненно, любим.

Есть особая радость: родиться и жить в Ленинграде,

Есть особое горе: подолгу не видеться с ним.

 

Пусть Россия — не сад Эпикура, сравнения — лишни:

И поныне лютует нужда и бесчинствует смерть.

Как России нужны не спасённые ею мальчишки!

Как нужна была им этой жизни земной круговерть!

 

Тот, кто выжил, — счастливец. И, льготам копеечным рады,

Хоть на сердце печаль, да нещадно болит голова,

Доживают свой век уцелевшие дети блокады,

Где державно и плавно несёт свои воды Нева.

М. Резницкий

 

* * *

Я — житель блокадного Ленинграда.

В то время — воспитанник детского сада.

Мы знали: в тяжелое время блокады

И взрослым, и детям — держаться надо.

 

Старались детишек кормить получше:

Бывал на обед хоть пустой — все же супчик.

В судочке дорогой давно мне знакомой

Я супчик тащил — из детсада к дому.

 

И тут, как назло, почти рядом — грохот.

Упал я на снег. Ах, как было мне плохо!

Совсем не от боли — меня не задело;

И не от испуга — привык к обстрелу.

 

Но суп! И ревел от несносной досады

Я — житель блокадного Ленинграда.

В. Репин

 

Сорок второй

Не назову счастливым детство,

Безрадостным не назову,

И не найду, куда мне деться

От дум, которыми живу.

 

Воспоминаний целый кузов

И в день, и в ночь идут ко мне.

Родился я в краю арбузов,

А вырос я в краю камней.

 

Смерть берегла меня упрямо.

Я не сидел бы среди вас,

Когда б не мать моя, не мама,

Меня спасавшая не раз.

 

Ты знаешь, что такое голод?

Ты знаешь только по кино.

Сорок второй. Январский холод.

Нет электричества — темно.

 

Пораньше спать в углах мостились.

Не потому, что света нет,

А потому, что ночью снились

Хлеб довоенный и паштет.

 

Однако, сыт не будешь снами.

И утром вновь гудел наш дом.

Мать никогда не ела с нами,

Всё говорила: «Я потом…»

 

И ты, привычка лет голодных,

Жила в ней до последних дней.

Ни модных шляп, ни туфель модных

Так и не видел я на ней.

 

Не знали мы — «родные крошки» —

Последствий страшных той зимы…

Мать ела драчны из картошки,

А хлеб и сахар ели мы.

П. Реутский

 

Наташа Орлова

Она пришла на фабрику весной,

Четырнадцатилетняя Наташа.

— Здесь до войны работал папа мой,

И эту фабрику мы называли нашей.

 

Он был регулировщиком машин —

Орлов Сергей Петрович, знали, может?

— Лицом ты вся в него, — Сказал один.

Суровый, на учителя похожий.

 

— В одном полку я был с твоим отцом,

Из госпиталя в цех вернулся снова. —

Наташа подала письмо бойцов:

Рассказ о гибели бойца Орлова.

 

И человек читал письмо, темнел

Над каждою оплаканной строкою,

И долго он на девочку глядел.

Обняв ее единственной рукою.

 

— Я мастер цеха, много у меня

Таких, как ты, на год, на два постарше.

Что ж, будешь с ними с завтрашнего дня

Мстить за отца. —

Так он сказал Наташе.

 

Взволнованная шла она домой.

Но дома не с кем чувством поделиться:

Мать на работе в швейной мастерской, —

Поди, горюет мама-мастерица.

 

Бойцам писала девочка ответ.

Как будто клятвою клялась суровой.

Идет весна. Вчера пятнадцать лет

Исполнилось стахановке Орловой.

 

В большом ряду гремит ее станок.

Скрежещет сталь упрямая, литая.

И знает мастер:

Сдаст детали в срок

В халате синем девочка простая.

 

Еще он знает:

Вечером она

Домой пойдет вдоль Университета

И в блеске залпов будет ей видна

Гряда окон…И ни в одном нет света.

 

Пускай ей вспомнится поток огней,

Пускай живут в душе мечты былые!

Не зря могучих невских батарей

Так яростны удары громовые.

А. Решетов

 

Мальчик из блокады

От голода не мог и плакать громко,

Ты этого не помнишь ничего,

Полуживым нашли тебя в обломках

Девчата из дружины ПВО.

 

И кто-то крикнул:

«Девочки, возьмемте!»

И кто-то поднял бережно с земли.

Вложили в руку хлеба черствый ломтик,

Закутали и в роту принесли.

 

Чуть поворчав на выдумку такую,

Их командир, хоть был он очень строг,

Тебя вписал солдатом в строевую,

Как говорят, на котловой паек.

 

А девушки, придя со смены прямо,

Садились, окружив твою кровать,

И ты вновь обретенным словом «мама»

Еще не знал, кого из них назвать.

И. Ринк

 

* * *

Надо мною — блокадное небо.

Ленинград. Мне одиннадцать лет.

Я гадаю над пайкою хлеба:

До конца её съесть или нет?

 

Дом соседний — кирпичная груда.

Скоро ночь. Бомбы вновь запоют.

Не оставить? Что завтра есть буду?

Не доесть? Вдруг сегодня убьют?

А. Романов

 

* * *

Блокадные дети не знали игрушек

Читая взахлёб пожелтевшие книжки.

Блокадные дети не слышали пушек,

Блокадным девчонкам не снились мальчишки.

 

Штабелями лежали трупы

От бомбёжек дрожали улицы.

Жизнь, завернутая в тулупы,

Лишь со смертью пока рифмуется.

 

И блокадные перекрестки

От воздушных тревог оглохли,

Не обстрелян Васильевский остров,

Ленинградский остров эпохи.

 

Там вывернулась память наизнанку,

Исчезло поле Марсово с лица.

И зажигая свечи на Фонтанке

Бойцам блокады, узникам, отцам.

 

Там Ладожское озеро стонало…

В дороге жизни сколько полегло.

Сколько людей на веки замолчало,

Сколько живых в блокадный лёд ушло.

 

Георгиевских ленточек не счесть.

Раздать живым, а мёртвым не досталось,

И ни в каких архивах не прочесть

О без вести пропавших, их не мало.

 

Блокадные дети не знали игрушек

Читая взахлёб пожелтевшие книжки.

Блокадные дети не слышали пушек,

Блокадным девчонкам не снились мальчишки.

О. Романова

 

В защиту детей

Я помню первого снаряда

Протяжный свист, зловещий вой,

А дети с нами были рядом

На ленинградской мостовой.

 

Мы заслоняли их собою,

Но мы не всех могли спасти

В суровый час, в разгаре боя,

В начале страдного пути.

 

Нет, Разум Века горд не этим,

И атом не затем разъят,

Чтоб им гроз или нашим детям,

Как нашим правнукам грозят.

 

И мы встаем стеною грозной

У мракобесов на пути,

Чтобы детей —

пока не поздно, —

Чтоб человечество спасти!

Е. Рывина

 

За что фашист немецкий решил меня убить?

Минули дни блокады,

И вспомнил я, товарищ,

Далёких дней осады

Седой туман пожарищ.

 

Как взрывы сотрясали

Столетние фасады,

Как заревом пылали

Бадаевские склады.

 

Как от шальной шрапнели

Летели стёкла рамы,

А на моей постели

След от осколка ржавый.

 

Как мой умишко детский

Не мог сообразить,

За что фашист немецкий

Решил меня убить?

 

Как обжигал ладони

Декабрьский мороз,

Когда домой в бидоне

С Невы я воду нёс.

 

Как нас теплом немножко

Буржуйка выручала,

В фанерное окошко

Её труба торчала.

 

Как кипяток глотали,

Как побеждали смерть,

Когда в огонь бросали

Всё, что могло гореть.

 

Пайка сырой комочек

В мои двенадцать лет

Был маленький кусочек

На завтрак — и обед.

 

Горчичные лепёшки,

Похлёбка из ремней

Теперешней окрошки

Казались мне вкусней.

 

Тот сон кошмарный слишком

Мог лишь в бреду присниться:

Как умирал братишка,

Едва успев родиться.

 

Как в одеяльце старом,

Глотая слёз комок,

С отцом, как равный, рядом

Я нёс братишку в морг.

 

Как санок вереница,

Плетущихся чуть-чуть,

Родных своих и близких

Везла в последний путь.

 

Кровь застывала в жилах,

Цингой болела мать,

Отец лежал, не в силах

Топор в руках держать.

 

С весенними лучами,

Признаюсь, не стыдясь, я,

Прибавку получали

И плакали от счастья.

 

Пусть с той поры блокадной

Минуло много лет,

Но подвиг легендарный

В сердцах оставил след.

Л. Садкова

 

* * *

Это было в непогодь…

Как метель гудит…

Ждать как будто некого…

Кто же к нам стучит?

 

Входит мальчик маленький

В шубке меховой.

Все в заплатах валенки,

Чубик золотой.

 

С удивленьем встречен он:

«А откуда ж ты?» —

«Шёл сюда я с вечера,

Обошёл посты».

 

Он глазами смелыми

На солдат глядит:

«Сутки под обстрелами

Наш район стоит.

 

Вся в огне окраина,

Бьют весь день подряд,

Мама моя ранена,

В дом попал снаряд.

 

Я простился с мамою…

Верно ль узнаю

Гору эту самую,

Где отец в бою?»

 

Что сказать, бывалые?

Все сидят, молчат…

А ракеты алые

На снегу горят...

В. Саянов

 

Стихотворение девочки блокадного Ленинграда

Н. Спиридонова (Кулакова)

Ночь. Воздушная тревога.

Как страшен Мессершмиттов вой.

Зенитки наши бьют, но самолетов много —

Нам не заснуть. Идет неравный бой.

 

Мы переходим на одну кровать,

А мама к нам садится в ноги,

«Убьют, так вместе, — говорит, — давайте ждать».

Но вот по радио отбой тревоги.

 

Вдруг братик говорит: «Я есть хочу,

Мам, дай хоть крошечку от завтрашнего пая»,

«Тот хлеб на завтра, трогать не могу».

А он все просит, не переставая:

 

«А если немец бомбой нас убьет,

И хлеб останется лежать в буфете?»

А мама: «Ну а если не убьет,

Где хлеб я вам возьму на завтра, дети?

 

Тот хлеб на завтра. Не могу. Не дам».

К груди она прижала крепко брата,

И слезы покатились по щекам.

Как будто перед нами виновата.

Л. Седова

 

Блокадный Ленинград

Блокадный день. Стучал свинцовый град,

Не стало сил для битвы и для мести.

И леденел холодный Ленинград,

И умирала девочка в подъезде.

 

Она ещё держала свой дневник

О всех умерших, кто был рядом с нею…

Когда Архангел перед ней возник,

Она ему сказала: — Леденею…

 

И выронила горестный дневник

Из рук прозрачных, тонких, как солома.

Архангел к тихой девочке приник,

И ввысь понёс из ледяного дома.

 

Здесь мертвецу завидовать был рад

Любой живой. Сознанье отрицало

Весь этот ад… Был мёртвым Ленинград,

Но что-то в нём клубилось и мерцало:

 

Гранит ли поднимался на дыбы,

Солдат ли павший поднимался к бою.

На санках сами двигались гробы

И в небо уходили над Невою.

 

Казалось, уже не было людей,

Горели рвы и падали высоты.

И девятьсот блокадных чёрных дней

Стеною плотной выли самолёты.

 

…Вдруг рядом с солнцем в небесах возник,

Непобедимый и предельно краткий,

Последней болью дышащий дневник

Погибшей и бессмертной ленинградки.

В. Скиф

 

Дети блокады

А когда-то в дни блокады

Ты о чем мечтала, Алла,

В тот судьбы недобрый час

Поднимая взор свой к небу?

 

Чтоб в кусок ржаного хлеба

Превратился тот фугас...

Чтоб померкнувшее солнце

Озарило вдруг оконца,

Где к «буржуйке» на рассвете

Жмутся зябнущие дети...

 

Помнишь — Ладога, дорога?

И заснеженная даль,

И не детская тревога,

И не детская печаль?

В. Смирнов

 

Дети блокады...

Серое небо над Ленинградом

Стало совсем седым.

Дети блокады, дети блокады

Смотрят сквозь едкий дым.

 

Грохот обстрелов бьёт лихорадкой,

Пепел летит в лицо.

Горло сжимает мёртвою хваткой

Дьявольское кольцо.

 

В отзвуке грома стук метронома

Болью пронзил эфир.

Словно руины старого дома

Рушится целый мир.

 

Мокнет кусочек чёрствого хлеба

В талой воде из льда.

Хочется неба, прежнего неба,

Синего!.. Как тогда...

 

Только стальные серые крылья

Напрочь закрыли свет.

Чёрною пылью, адскою былью

Загородив рассвет.

 

Дети блокады, дети блокады —

Сдавленный крик души.

Выстоять надо, выдержать надо,

Надо суметь ДОЖИТЬ.

 

Искры салюта снова раскрасят

Небо цветным огнём-

Синим и белым, жёлтым и красным,

Радость воскреснет в нём.

 

Птицей взметнётся над Ленинградом

В свете иного дня!

Дети блокады, дети блокады...

Слышите ль вы меня?..

Н. Смирнова

 

Завтра была война

(рассказ-воспоминание ленинградской девочки о первом дне войны)

Первый класс закончен. Всё прекрасно.

Лето дарит радости сполна.

В Ленинграде завтра будет ясно!..

Только «завтра…» грянула война.

 

Репродуктор на углу Садовой,

А на Невском — злая тишина.

Знаешь...голос диктора суровый

До сих пор я слышу в страшных снах.

 

Разве ж мы могли тогда поверить —

Что нас ожидает впереди.

Страшная беда стучалась в двери,

Всё сметая на своем пути.

 

Очень скоро засвистят снаряды,

Застучит блокадный метроном.

А пока — мы вместе, все мы рядом,

Ничего не зная о «потом».

 

Над родной Невою солнце светит,

Шелестят балтийские ветра.

Дети, мы пока всего лишь дети.

Только...повзрослевшие с утра.

Н. Смирнова

 

Только бы... Детские мысли у станка

Тёмные тучи нависли над городом,

Город в блокадном кольце.

Мама слегла, обессилев от голода,

Нету вестей об отце.

 

Руки немеют, а нормы приличные,

Значит, опять допоздна.

Мне-то не страшно, мы люди привычные,

Только вот мама одна.

 

Снова бомбёжка, и словно от выстрела

Падает в сумерках дом.

Только бы выстоять, только бы выстоять,

Всё остальное потом:

 

Папа вернётся, и мама поправится,

В школу опять к девяти…

Только бы справиться, только бы справиться,

Только бы силы найти.

 

Бомба задела заснеженный госпиталь,

Сбив метронома отсчёт.

Надо ли здесь полагаться на Господа?

Разве мы сами не в счёт?

 

Всё, что разрушено, заново выстроим,

Рано ещё умирать.

Выстоим? Да. Ну, конечно же, выстоим!

Только бы силы собрать.

 

Только бы...только... И с новою силою

Вдруг заработал станок.

Норму двойную, а вовсе не хилую,

Выдаст за папу сынок.

 

В сером пальтишке, в кепчоночке клетчатой,

Юркий, как все пацаны.

Сколько ж свалилось на хрупкие плечи-то,

В страшные годы войны...

Н. Смирнова

 

Я дойду...

Ой какою жестокою выдалась нынче зима,

Роковою петлёю опутала город беда.

Я сегодня впервые иду за водою сама.

Дома нет ни глотка, лишь остатки вчерашнего льда.

 

Мама очень слаба, третий день, не вставая, лежит,

Даже хлеба не ждёт, ей совсем не поднять головы...

Как же хочется жить. Как отчаянно хочется жить!

Но для этого надо хотя бы дойти до Невы.

 

Леденеет мороз, застывают слезинки в глазах,

Ветер злится, как зверь, и всё время сбивает с пути.

Не сверну. Ни за что не сверну. Мне не надо назад!

Чтобы маме помочь, я должна непременно дойти.

 

Шаг за шагом вперёд, в фиолетовой гари дома,

Нету силы в ногах, рукавички примёрзли к ведру,

Но клокочет в груди — «Я сама, я сама, я сама»,

Отдаваясь в висках — «Не умру, не умру, не умру!..»

 

...Тихий солнечный луч просочился сквозь въедливый дым,

Осторожно задев на ресницах не тающий лёд,

И свинцовый рассвет стал, как будто, на миг золотым,

Словно верил и знал, что она непременно дойдёт...

Н. Смирнова

 

Письмо из блокадного города

(В будущее...)

А за окошком глухо и темно,

Сегодня снежных птиц немая стая

Склевала звуки. Только метроном

Удары — щепки ломкие — роняет

 

В ладони приоткрытые дворов...

Спят облака — затёртые скрижали.

И как досадно — не хватило дров,

Пусть блажь сейчас — но книжки всё же жаль мне.

 

Фланелью занавешено трюмо,

По санному тоска уходит следу...

Кусая губы, я пишу письмо

Тебе, всё знающему про Победу,

 

Родившемуся через сорок лет

После неё, здесь, в нашем переулке.

И для тебя салазок синий след

Лишь знак декабрьской солнечной прогулки.

 

Ты птицам хлеб бросаешь от души,

У ног мурлычет кошка, серолапа.

А зажигалка — что её тушить,

Ведь от неё прикуривает папа!

 

Ты мирными вещами окружён,

Они тебе легко даются в руки.

...Но вот, однажды ночью, видишь сон

Про Город, где погашены все звуки...

 

Проснувшись, вдруг свернёшься, словно ёж,

Окно ль открыто? Ветер ли с залива?..

Ответь — ты всё, что видишь, бережёшь?

Ты сам-то понимаешь, что счастливый?..

 

Ты жалуешься: хочется чудес,

Дней золотых, как рыбкины чешуйки,

А ведь бывает: лето, счастье, лес,

Надрыв!..

Теперь — обстрел, паёк, буржуйки...

 

И детство, как тугой футбольный мяч,

Упущенный с площадки — канет в омут...

...Я сбивчиво пишу... Прости!.. Не плачь!..

Я рад, что у тебя всё по-другому,

 

И нет застывших намертво чернил,

Трамвай звенит — не спит в ледовых лапах...

Ты эту жизнь, пожалуйста, цени,

Вбирай в себя — на глаз, на вкус, на запах!

 

Ладонями, движением души,

За каждый миг не уставай цепляться!..

Мне тоже так хотелось бы — дожить,

Что б лет до ста! Не умирать в двенадцать...

 

...Давно пора заканчивать письмо,

Накрыло утро крыши синим крепом.

Ты там побудь совсем немного — мной,

Дай мне запомнить пряный привкус хлеба

 

Без примеси опилок...

Хоть чуть-чуть,

В дождём умытом летнем Ленинграде,

Всем нашим поколением побудь

Мальчишек, что не выжили в осаде,

Девчонок, что уже наверняка,

К Неве не выйдут в лёгких платьях белых!..

 

...Тропинкой обрывается строка,

И метроном замолк — пришли обстрелы...

...Сегодня солнце жарит горячо,

Свечой Ушедших кажется Часовня.

Услышу. Обернусь через плечо,

Шепну: «Я поживу. Я всё запомнил...»

А. Снег

 

Блокада

На окраинах где-то звучит канонада.

Двор, похожий на узкую яму колодца.

В стенах эхо подстреленной птицею бьётся,

Повторяя тревожно: «Блокада, блокада…»

 

Город славный, красивый — войною загублен.

Под горою тряпья, на кровати железной,

Тень ребёнка — девчушки почти бестелесной.

Стул последний, ещё на дрова не изрублен,

Сиротливо стоит, прислонившись к кровати.

А на стуле — помятая старая кружка,

Рядом с кружкою — чёрствая хлеба краюшка.

Дотянуться, наверное, сил уж не хватит.

 

Смотрит девочка вдаль сквозь промёрзшие стены.

Где-то там её папа с фашистами бьётся.

Он их всех победит, он с победой вернётся

И с подарком для дочки, для девочки Лены.

 

Ветер носит по городу страшные слухи:

Папу осенью немцы в плену расстреляли.

Только Лене о том ничего не сказали.

Дотянуться б рукою до чёрной краюхи.

 

Жалко, нету бабуси: она заболела,

Мама утром на санки её положила,

Мама молча в больницу её потащила.

Жалко нету бабуси — она бы согрела.

 

Ничего, ничего, скоро мама вернётся

И расскажет, что бабушке легче в больнице.

Над домами — железные чёрные птицы,

Вой сирены с простуженным ветром сольётся…

 

В драной шубке, в поношенной шапке-ушанке,

Труп холодный по городу женщина тянет.

Кроме Лены, она никого не обманет,

Не один точно так же тащил в город санки.

 

Не вернётся бабуля домой из больницы.

Лене скажут когда-нибудь правду, конечно.

Разбегаются люди в тревоге, поспешно —

Распластались над улицей страшные птицы.

 

Вой сирены под взрывами бомб захлебнётся…

В драной шубке, в поношенной шапке-ушанке,

На коленях в снегу, опираясь на санки,

Истерически женщина в небо смеётся…

 

Смолкнут взрывы и гул, птицы прочь унесутся.

Люди выползут в мёрзлые улиц тоннели

И, в изъеденной взрывами мертвенной бели,

Молчаливо, зловеще в кружок соберутся.

 

Кто-то скажет: «Гляди-ка, как будто уснула.

Вон, чему-то во сне улыбается даже».

Шапка наземь скатилась и к страшной поклаже

Бездыханная женщина нежно прильнула.

 

Словно спит: улыбается в ворот шубейки,

Будто что-то хорошее вправду ей снится.

Русый волос с сединкой по снегу струится…

Лишь под прядью засохли кровавые змейки…

 

На окраинах смолкла давно канонада.

В старом доме старушка всё смотрит сквозь стены.

В ней лишь память от выжившей девочки Лены.

Память бьётся в висках страшным словом — блокада.

М. Сорокин

 

Блокада

Нам, живущим, не понять,

Что чувствовал ребёнок, угасая,

Везя на санках умершую мать

И губы от бессилия кусая…

 

Звучат сирены, метронома звук

Тревожит память деточек блокадных:

Им выпало без счёта адских мук,

Труда для фронта без речей парадных,

 

Им выпало, но люди не сдались,

Не сдался город, взрослые и дети!

Их памяти, живущий, поклонись

И расскажи — пусть помнят! — нашим детям.

Г. Станиславская

 

Ленинградцы!

Опалят душу протуберанцы

Вечной искры, что в сердце храню.

В светлой памяти — вы, ленинградцы,

Я душой вас и сердцем люблю!

 

Я налью в свой стакан боль блокады,

Двести грамм скорбных дум пригублю

За помин светлых душ Ленинграда,

Что не сдались в голодном бою!

 

Поклонюсь до земли, умудрённый

Тем, что в городе вашем дышу

Ветром волюшки непокорённой

И о вашем бессмертье пишу.

 

Дети города, вы вечно живы

В дневниках — как страшна ваша правда! —

И сердец вашей скорби мотивы

Не утихнут в Душе Ленинграда.

 

Никогда не исчезнуть вам замятью

В кривде западных толков брожения!

Ибо время в сражении с памятью

Вечно терпит пред ней поражение…

В. Старостин

 

Картошка

Над городом — бомбежка,

Сирен протяжный вой.

...А там лежит картошка,

Вблизи передовой!

 

Хорошая картошка!

Лежит себе и ждет,

Когда же к ней Алешка

По снегу приползет?

 

И кажется Алешке,

Что словно бы вчера

Он песню о картошке

Горланил у костра,

 

В поход ходил с отрядом,

Устраивал привал...

И вовсе про блокаду

Никто тогда не знал.

 

Темнеет за окошком

Декабрьский рассвет.

В квартире нет ни крошки.

Алешка знает: нет.

 

Вчера еще доели.

Теперь до завтра ждать.

А там — ведь не успели

Картошку-то убрать!

 

Лежит себе картошка

У Пулковских высот.

Ползет в снегу Алешка,

С поземкою ползет.

 

Свистят над ним снаряды.

Не сбиться бы с пути!

Алешке очень надо

Картошку принести.

 

Придет с завода мама,

Засветит огонек,

Картошки, вкусной самой,

Увидит котелок!..

 

В цеху она снаряды

Точила день и ночь,

И надо, очень надо

Сражаться ей помочь.

 

Извилистой дорожкой

Алешкин след пролег.

Ползет, ползет Алешка

И тянет котелок.

 

Врагов чего бояться!..

Авось и не убьют.

Вот наши, коль нарваться,

Немедленно вернут!

 

У них приказ на это:

Мальчишек не пускать!

Негоже всяким шкетам

Под пулями шнырять.

 

Понятно, что негоже.

Понятно, что запрет.

Но есть-то надо тоже!

А дома крошки нет.

 

Земля еще как камень!

Промерзла — просто жуть!

Попробуй-ка руками

Такую ковырнуть!

 

Но он лежит, копает

Под грохот канонад.

И Гитлера ругает,

И всех его солдат.

 

...Алешка ты, Алешка!

Мы помним этот год.

И мерзлую картошку,

И гордое: «Вперед!»

 

Ленфронт пошел на запад.

К победе прямиком!

Пусть не был ты солдатом,

Ты был — фронтовиком.

В. Суслов

 

* * *

Был город-Фронт.

Была блокада.

Был голод лют

И грозен враг.

Но пионеры Ленинграда

Не отступили ни на шаг!

 

В огонь и дым

Под грохот пулемета,

На катерах,

На танковой броне

Шли в бой

Сыны полков

И юнги флота

Со взрослыми бойцами

Наравне.

 

Враг напал,

И сотни юных

За свою отчизну встали.

Было страшно, было трудно —

Все равно не отступали!

 

Шли в леса и перелески

Вдалеке от Ленинграда

Из отрядов пионерских —

В партизанские отряды.

 

В дни героической

И славной обороны

В цехах трудились

Тысячи ребят.

Шинели шили,

Делали патроны —

И тоже отстояли

Ленинград!

 

Они не вернулись из боя…

Но помнит родная страна

Своих пионеров-героев!

Вот славные их имена:

Зина Портнова,

Леня Голиков,

Саша Бородулин,

Юта Бондаровская,

Саша Ковалев,

Галя Комлева,

Нина Куковерова,

Лида Матвеева,

Коля Подрядчиков,

Олег Ольховский.

В. Суслов

 

* * *

Нет хлеба. Нет Света. Воды и тепла

Висит над Невою морозная мгла.

И если не лает, не воет война —

Глухая, немая стоит тишина.

 

На той на опасной в обстрел стороне

У булочной очередь жмется к стене.

Листовка со строчкою: «Враг у ворот!»

Нацеленный в небо застыл пулемет.

 

Осколком пробит на часах циферблат,

И время не движется — стрелки стоят,

И очередь тоже стоит и стоит

Угрюмо, как наш ленинградский гранит…

 

Я помню: сквозь фанеру окон

Врывалась в комнату война.

За книжным шкафом боком, боком

От взрывов пятилась стена,

 

И я нырял под одеяло:

Вдруг штукатурка с потолка…

А дом — корабль мой качало.

И он поскрипывал слегка,

 

Но все ж стоял других повыше!

Встречал зюйд-вест, встречал норд-ост…

И на его железной крыше

Когда-то был мой первый пост.

 

А на соседней — Шурка Елин,

Андрей Непомнящий вдали.

На этих крышах мы росли,

И обгоняя рост, взрослели….

(Из поэмы «Память», посвящённой Тане Савичевой)

В. Суслов

 

Старые крыши

Я слышу: над городом старые крыши

В свои водосточные трубы трубят.

Как будто приветствуют новых мальчишек

И с доброй улыбкою сверху глядят.

 

Спускается ночь. Наплывают туманы.

Мосты на дыбы, словно кони, встают.

Вдоль улиц застыли дома-великаны

И крыши бессменную вахту несут.

 

Им снятся в ночи орудийные вспышки,

Тревожные годы военной судьбы,

И словно бы снова мальчишки, мальчишки

Стоят на дежурстве у каждой трубы.

 

У них под ногами шипят «зажигалки»,

Но словно на фронте — ни шагу назад! —

Мальчишки суровой блокадной закалки

Сражаются тоже за свой Ленинград.

 

...Немало уже пронеслось и промчалось,

И новые крыши у старых домов,

Но что-то, наверное, все же осталось

На крышах, встречающих натиск ветров.

 

Пусть небо над ними просторнее, выше,

С рассветом встречается мирный закат,

Но старые крыши глядят на мальчишек —

На верных, лихих ленинградских ребят!..

В. Суслов

 

Ленинградец

Сегодня не бомбили, и с ласкового неба

Вдруг музыкой упала тишина,

Да только не согреться, и нет ни крошки хлеба.

Блокада. Бесконечная зима.

 

Карандаша огрызок я взял из-под подушки,

Он, неприметный, в печке лишь чудом не сгорел,

И на листке последнем рисую я осьмушку..

Нет, полбуханки хлеба — уж очень есть хотел.

 

Хотя, наверно, мог бы и целую буханку

Нарисовать украдкой, но страх меня берет.

Куда мне, первоклашке, с гранатою под танки,

А значит — иждивенец я, а значит — лишний рот.

 

А хлеб-то получился почти как настоящий,

Я даже запах чую с морозом пополам.

Нет ничего вкуснее, и ничего нет слаще,

Чем он ржаной, промерзший кусок на двадцать грамм!

 

Но, что же я любуюсь один таким богатством?

С сестренкою и мамой разделим мы обед.

Я в валенках, шатаясь, иду к большой кровати

По голому бетону, где раньше был паркет.

 

А на кровати этой, под рваным одеялом,

Они спят крепко-крепко уже…четыре дня.

Я прислонился к спинке, и хлебную бумагу

Делю на маму с Катькой, а также на меня.

 

Все поровну, все честно, я на кровать их доли,

Законные их доли тихонько положил…

Но мама ведь большая, и ей бы дать поболе,

А маленькая Катька совсем лишилась сил.

 

И, треть свою, помешкав, я снова разрываю

Напополам, хоть это мне душу бередит,

Потом к ним забираюсь, и долго засыпаю,

Боясь пошевелиться, и Катьку разбудить…

С. Сухонин

 

Рассказ блокадника

              Ольге Берггольц

Я — ровесник блокады,

Это значит — войне:

Был рождён в Ленинграде

В сорок первой весне...

 

Лишь три месяца мирных,

И пошла круговерть:

В коммунальных квартирах —

Голод, холод и смерть!

 

Отбивался я криком,

Запелёнут до пят...

Рвался немец блицкригом

Взять Неву, Ленинград.

 

Рвались в стенах снаряды,

Бомбы — в стылой реке —

И казалось, что рядом,

Враг был — невдалеке...

 

В тишине думать лучше

О простейших вещах —

Как господствовал Случай:

И казнил, и прощал!

 

Фронт держал оборону,

Дом от взрывов дрожал...

И висел в небе чёрном

Колбасой дирижабль...

 

Коммуналка, Фонтанка,

Мать — в больнице врачом…

Жизнь проехалась танком...

Хлеб... Ещё-то — о чем?

 

О невиданных бедах,

Разведённых мостах?

Нет важнее Победы,

Побеждающей страх!

 

Чем прогневались боги?

Или мы так плохи?..

Вновь блокадные Ольги

Я читаю стихи.

 

В память прошлое вбито,

Но вопрос не закрыт,

Что «Ничто не забыто,

И никто не забыт!..»

 

Дальше многое было —

Не опишешь весь путь,

Если память забыла,

Можно сердцем всплакнуть.

 

Не положено плакать —

Лишь усталым глазам,

Отступленье атакой

Уготовано нам!..

 

Я дожил… Что наградой?

— Позабыть о войне?

Позабыть о блокаде?

Да по силам ли мне?!

 

Вспоминать это надо,

Чтоб для радости жить —

Как пожар Ленинграда

Приходилось тушить.

 

…Страшен стук метронома:

Как услышу опять —

Тянет выйти из дома, —

Скоро ль будут стрелять?

 

Был рождён в Ленинграде

В сорок первой весне,

Я — ровесник блокады,

Это значит — войне...

В. Таиров

 

Возвращение

Отец белил и напевал:

«Эй, баргузин, пошевеливай вал...»

А мама ушла в магазин.

А я в этой песне не понимал,

кто такой Баргузин.

Я пошевеливал палкой в ведре,

задумывался над словцом.

Мальчишек еще я не знал во дворе,

мне нравилось быть с отцом.

 

Отец откуда-то с потолка

кричал:

— Эгей, берегись! —

И стукали капли в газетный колпак

и в нос мой, задранный ввысь.

Отец протягивал кисть:

— Держи,

давай перекурим, брат!

А помнишь, как в этой комнате жил?

Забыл небось Ленинград? —

 

Немногое, что я помнил о нем,

мне злой вспоминалось зимой ...

Еще вспоминался мне метроном,

тревожный, грозный такой.

А в комнате гулко;

углы пусты;

настил довоенных газет ...

Потом я с окна отдирал кресты,

докуда в одиннадцать лет

достать я сумел.

Я был рослый пацан.

Отец говорил мне — «брат».

О гулкая комната, песня отца

и счастье, что — Ленинград!

О. Tapyтин

 

* * *

Смутно, но помню блокадные дни.

Город за шторами прятал огни.

Тень дирижабля плыла над Невой.

Пламя пожарищ стояло стеной.

 

Голос сирены протяжно звучал.

Бомбоубежища тёмный подвал.

Голод и крохотный хлеба кусок,

Да кипятка обжигавший глоток.

 

Пламя коптилки, буржуйки тепло…

Смерть миновала, нас чудо спасло.

Был через Ладогу страшный бросок.

Волны трепали наш катерок.

 

Небо гудело — шёл яростный бой.

Лётчики нас прикрывали собой.

Ужас бомбёжки, брата нытьё,

Бабушки руки, молитвы её…

Л. Тервонен

 

Еще о сорок первом

Сначала — тряска эшелона ...

И каждый вздох, и каждый взгляд

не по-ребячьи затаенный:

«Куда же мы?.. Где Ленинград?..»

 

Наутро — дождь на полустанке,

чужом и странном до поры.

И вот сажают нас крестьянки

в телеги местные — одры.

 

Здесь запах сена и навоза ...

И слезный бабий говорок:

«Садись, блокадники!.. Морозов

в именье взяли вас ... в Борок ...»

 

Морозов ... нас ... в именье ... взяли ... —

слова тревожили слегка,

а между тем одры въезжали

под сень тенистого Барка…

 

Когда в ночи седой и стылой

был в Петрограде Зимний взят,

ему уже в ту пору было

за шестьдесят. За шестьдесят!

 

Не то чтобы совсем уж старый,

но веско, как того хотел,

вещали с полок мемуары

о завершенье главных дел

его, борца семидесятых,

кто в шлиссельбургских казематах

почти полжизни просидел.

 

В его томах — иные бури,

и Вера Фигнер, и Халтурин ...

Работал — сердце не остыло,

а жил в имении — оно

за ним народной властью было

пожизненно закреплено.

 

Итак — год сорок первый ... Сжатый

в кольце блокады: как там дом?

И, ленинградские ребята,

в гнезде дворянском мы живем.

 

Ему, Морозову, по нраву,

хоть он давно и слаб и стар,

разогревать на всю ораву

на десять ведер самовар.

 

Он стар, но вести ловит цепко,

и знаем мы: все дни подряд

он ездит в Марьинскую церковь

и молится за Ленинград.

 

Мы морщим лбы…Для нас впервые

так зримо переплетены

два века, и пути России,

и дали дымные войны ...

В. Торопыгин

 

Победная весна

Наш Ленинград в знаменах и плакатах,

И музыка плывет над мостовой.

Дай руку, друг, и в день победной даты

Пойдем бродить по городу с тобой.

 

Ты помнишь год: все небо цвета стали,

Дождя и ветра яростный поток.

Отцы по морю уходили в Таллин,

А дети уезжали на восток.

 

Кто был постарше, посылал поклоны,

Кто был помладше, плакал и кричал,

И разошлись большие эшелоны

За Волгу, за Оку и на Урал.

 

Но где б мы с вами ни были, ребята,

Мы научились в сумрачные дни

И ненавидеть так же, как солдаты,

И Родиной гордиться, как они!

 

Победы день! Как пахнет свежей краской!

Скрипенье блоков слышно без конца.

И в поредевших парках Петроградской

Сажают молодые деревца.

 

Наш Ленинград в знаменах и плакатах,

И музыка плывет над мостовой.

Дай руку, друг, и в день победной даты

Пойдем бродить по городу с тобой!

В. Торопыгин

 

Блокадные дневники

Капкан заледенелого двора,

Сугробы давят равнодушной массой.

Когда-то здесь играла детвора,

Чертила мелом на асфальте классы.

 

Стучал упруго мячик по стене —

Угроза для стекла и чьих-то нервов.

Теперь тех стекол и в помине нет —

Окно забито грубою фанерой.

 

Воздушная тревога. Полумгла.

Меня качает, но иду упрямо.

Я не вернусь домой — там нет тепла,

Там неживые бабушка и мама.

 

Там не дождаться ласковой весны,

Там метроном ведет отсчет до смерти.

А я хочу туда, где нет войны,

Где живы все, кто был на этом свете.

 

В сосновом доме пахнет пирогом,

Никто не голодает и не плачет.

И в этот нереально летний дом

Прикатится мой красно-синий мячик...

В. Устинова

 

Блокадное детство

Я вспоминаю детства моего страницы,

Когда закружит в поле снегопад.

Блокадный город начинает сниться,

Любимый город — город Ленинград.

 

Вот наша школа в шрамах от бомбежки:

Фанера в окнах, лампы фитилёк.

Мороз безжалостный гуляет за окошком.

Но светит в классе добрый огонёк.

 

Учитель за столом, и бледный, и усталый,

Читает Пушкина в продрогшей тишине.

И кажется: вокруг теплее стало

И все на миг забыли о войне.

 

О том, что бомбы рвутся где-то рядом,

Что люди падают от голода в сугроб,

Что смерть по улицам гуляет Ленинграда

И кто-то тащит на салазках гроб.

 

Учитель говорит о том, что сердцу свято:

О родине, о мире, о добре,

О том, как любят Родину солдаты,

И город защитят в любой войне...

 

Наш город выстоял. И слово о Победе

Из репродуктора однажды донеслось.

От счастья плакали и взрослые, и дети —

Без слез в тот славный день не обошлось.

 

И загремел салют над Ленинградом —

Победы вестник на родной земле.

Но навсегда запомним мы Блокаду

И тех, кто выстоять помог родной стране.

Л. Федунова

 

Январь

Я не забуду тот январь

Над замершей Невой,

И тот сухарь, ржаной сухарь,

От высушки кривой.

 

А был он все-таки хорош —

Сухой, как динамит.

В ушах, когда его грызешь,

Как будто гром гремит.

 

Его солдат мне подарил,

Высок и белобрыс.

О сыне что-то говорил.

Я плохо слушал: грыз.

 

Не повторится пусть вовек

Великая беда!

Но тот январь, мороз и снег

И тот высокий человек —

Со мной теперь

Всегда.

 

Слова красивые — пустяк,

И клятвы не нужны.

Он не забудется и так —

Кривой сухарь войны.

И. Фоняков

 

И вот я в дом вхожу...

Я возвращаюсь в Ленинград

Сорок второго года.

Я захватить с собой бы рад

Картошки, хлеба, меда.

 

И колбасы — какая есть

В ближайшем гастрономе —

Для всех, кто жив и хочет есть

В блокадном нашем доме.

 

Но мне вещает некий страж,

Суров, непререкаем:

«Оставь, товарищ, свой багаж,

Лишь налегке впускаем!..»

 

И вот я в дом вхожу. И вот

Всех сразу вижу в сборе:

Кто до Победы доживет

И кто погибнет вскоре.

 

На них я пристально смотрю.

Они не замечают.

«Не узнаёте?» — говорю. —

Они не отвечают.

 

И впрямь: уже и нет меня.

Горит буржуйка. У огня

Сидит худой мальчишка,

И на коленях — книжка.

 

Платком крест-накрест на груди

Родительским повязан,

И все, что будет впереди,

Он пережить обязан...

И. Фоняков

 

Главное — верить!

Она познала в десять лет

Блокадный Ленинград.

О, сколько горя, сколько бед,

И боли, и утрат…

 

А беспощадная война

Ловила свой кураж…

Осталась девочка одна.

Одна на весь этаж.

 

Сквозняк, одежду теребя,

Огонь свечи гасил,

И, право, биться за себя

Уж не хватало сил.

 

И холод сизой пеленой

Склонился, как палач,

Когда внезапно за стеной

Раздался детский плач.

 

Она вошла. И у двери —

Знать, не забрал никто —

Курносый мальчик, года три,

В заштопанном пальто.

 

Мальчонка, видимо, замёрз,

И тощий, как скелет.

Он маму, не скрывая слёз,

Зовёт. А мамы нет.

 

Девчушка мальчика взяла,

(Вокруг ночная мгла),

В свою квартиру привела,

Согрела, как могла.

 

И в ожиданье перемен

С тех пор они вдвоём

Под заунывный вой сирен

И гулкий метроном.

 

Назло фашистам надо жить

Блокадной детворе!

Они ходили наводить

Порядок во дворе.

 

Ребята были не одни —

Сражался весь народ.

Вот так и выжили они

В тот окаянный год.

 

Когда ж попала бомба в дом,

В стене пробив дыру,

Их дружно приняли вдвоём

Соседи по двору.

 

А на вопросы — Кто такой?

И где его родня?

Она шептала: «Братик мой!

Один он у меня.»

 

Блокада прорвана! Отбой!

С заботой на лице

В разбитый дом с передовой

Приехал офицер.

 

Но нет подъезда своего,

Квартиры сожжены.

И не осталось никого —

Ни сына, ни жены.

 

Разбитый лестничный пролёт…

Куда теперь идти?

Вдруг видит — девочка идёт

С парнишкой лет пяти.

 

И постарев за пять минут,

Спросил озябшим ртом:

— Постой! А как тебя зовут?

А рядом это кто?

 

Ответа, впрочем, он не ждал!

С улыбкой заревой

Внезапно сына угадал

В мальчонке наш герой.

 

Как будто всем смертям назло

Свет вспыхнул впереди!

Он понял всё без лишних слов,

Прижав детей к груди.

 

Он верил, что придёт весна —

Победы вещий знак!

И скоро кончится война,

И будет изгнан враг!

 

И хлынет вешняя вода,

Что дремлет подо льдом!

Он возвратится! И тогда

Вернётся счастье в дом!

 

Шофёр в бумажный сапожок

Насыпал табака.

— Ну что, поехали, дружок!

Дорожка далека.

 

И глядя, как салют сверкал,

Промолвил, глядя в ночь:

Я, братец, сына отыскал…

А заодно и дочь.

К. Фролов-Крымский

 

Блокадник

Замотанный старым платком,

Укутанный в одеяло,

Он смотрит на мир стариком

Заброшенным, слишком усталым...

 

Ослабленной мышцею кровь

Упрямо даётся — в вены...

В глазах невозможная скорбь

И мудрость огромной Вселенной.

 

К сиренам, бомбёжкам привык.

И не боится тревоги...

Сидит на кровати старик —

Не держат проклятые ноги.

 

Он вслух прогоняет тоску.

Один в промёрзшей квартире.

Исполниться старику

Должно послезавтра — четыре...

 

Но... дядя — военный моряк...

А мать... для фронта... посменно...

Отец отличился в боях...

И дали «Героя» посмертно...

 

Вот бабушку голод забрал...

Её вчера хоронили...

Опять на заводе — аврал...

И маму к нему не пустили...

 

Он знает, он верит, он ждёт,

Придёт усталая мама...

И хлеба ему принесёт,

Скупые, блокадные граммы...

 

Замотанный старым платком,

Один в промёрзшей квартире,

Он смотрит на мир стариком,

В неполные эти — четыре...

 

Но смерть сквозь закрытую дверь,

Спокойная, без утайки,

Проникла, прожорливый зверь,

Вальяжной походкой хозяйки...

 

Умом это трудно принять...

Не будет ему четыре...

Застыла безумная мать

Над умершим сыном в квартире...

О. Христолюбова

 

Блокадный хлеб

Я вспоминаю хлеб блокадных лет,

Который в детском доме нам давали.

Не из муки он был — из наших бед,

И что в него тогда только не клали!

 

Хлеб был с мякиною, макухой и ботвой,

С корой. Колючий так, что режет десна.

Тяжелый, горький — с хвоей, лебедой,

На праздник, очень редко — чистый просто.

 

Но самый сильный голод был, когда

Хлеб мы по два-три дня не получали.

Мы понимали, что война — это беда,

Но каждый день с надеждой хлеба ждали.

 

Не дни мы голодали, а года.

Хоть раз наесться досыта мечтали.

Кто видел, не забудет никогда,

Как с голоду детишки умирали.

Л. Хямелянина

 

Утро и вечер

1

На окнах занавешенных рассвет

Полоской сероватой проступает.

Чтобы умыться, мама прорубает

Лед колуном в ведре.

Бомбежки нет.

И я, еще спросонок полуслеп,

В постели приподнявшись,

Шарю взглядом:

— Что будем есть?.. —

Одна на свете радость —

Держать в ладонях черный хлеб...

2

И снова вечер бесконечный...

Морозно и полутемно.

Сидим мы, съежившись у печки,

Чего-то ждем давным-давно

И смотрим на огонь убогий.

Внакидку — зимние пальто.

Молчим,

И на сигнал тревоги

Не отзывается никто.

Стрельба зениток разгорается,

И взрывы ухают впотьмах.

А пламя словно улыбается

На жестких маминых губах...

О. Цакунов

 

Малыш

Военные зимние дали

Я вижу в замедленном сне,

Как будто сквозь пятна проталин

В морозном разбитом окне.

 

Проспектом идет одиноко

С поземкой попутной малыш.

Луны мутноватое око

Глядит на него из-за крыш,

А то — из-за каменной груды,

Где хлопает дверь на весу.

Встречаются черные люди,

А белых на санках везут...

 

— Где мама твоя?

— Заболела.

— Уже не встает?

— Не встает.

— Куда ты?

 

Дорогою белой

Идет через годы, идет...

О. Цакунов

 

Первая бомбежка

От маминых проснулся губ,

От рук ее, скользящих живо, —

Массивный дом, как в деснах зуб,

Покачивался от разрывов.

 

И взрослых это удивит:

Жильцы-то коренные были.

Казалось, дом — надежный щит,

И лентой стекла укрепили.

 

По лестнице спешил народ,

Одетый наспех, в чем попало —

То волочилось одеяло,

То шлепанец слетал,

И вот

Все на площадке собрались:

Без окон меньше угрожало.

А лампа тусклая дрожала.

А бомбы —

«Целит в мост» —

рвались.

 

Птенцы — кто хныкал, кто затих,

Головкою склоняясь сонной,

Глядели женщины на них

Беспомощно и беспокойно.

 

Все успокоиться не мог

И дом от грозных потрясений.

И уходила из-под ног

Наивность многих представлений.

 

И первый лед застыл в груди —

Предчувствие людей тревожно.

Но то, что ждет их впереди,

Придумать было невозможно...

О. Цакунов

 

* * *

Война гудит,

Грохочет,

В окна рвется.

И видно в затемнении двора —

Кромсают небо,

Пробиваясь к солнцу,

Как ножницы, прожектора.

А он с оглядкой

Корку ест укромно,

Сбирая крошки крошечек в щепоть.

А от коптилки —

На стене огромная

Тень

Ест уже не корку, а ломоть...

А руки — посиневшие от холода,

И вспухшая от сырости стена.

Тень над мальчишкой,

Ночь над зимним городом,

И над страной нависшая

Война.

О. Цакунов

 

* * *

«Буржуйка» наша —

Черный кот:

Четыре ножки,

Хвост

трубою —

Съедает мебель.

Вот

комод —

Такой огромный! —

Стал золою.

И с уголек

Стал ростом стул...

Студеный ветер в души дул.

И пел за дверцами печей

Про относительность вещей...

О. Цакунов

 

* * *

Ещё на фронте танков было мало,

Мы этого не знали, малыши,

Но рисовали, чтоб их больше стало,

Для блеска послюнив карандаши.

 

Вокруг коптилки из консервной банки

Был наш завод особый, броневой:

Зелёным красим — танки, танки, танки, —

Они на месте принимают бой!

 

И красным выстрел огненный искрится,

Звезда алеет, и над башней — флаг.

И разбегались человечки-фрицы,

На чёрных касках — их паучий знак.

 

Один из них в испуге оглянулся, —

Мой танк поддаст фашисту на бегу!

Другой лежит — споткнулся-растянулся,

А третий — ноги вверх — торчит в снегу.

 

А кто он, чтобы не было сомнений —

Ведь каску не увидишь на враге, —

Я свастику для полных разъяснений

Нарисовал ему на сапоге…

 

Дышу на пальцы, хоть и жарко в схватке,

И вновь рисую танки — про запас.

Жаль, что бумаги не было в достатке —

Так много танков стало бы у нас!

О. Цакунов

 

* * *

Дров-то, дров… Поближе к ночи,

Перед сном «буржуйку»-печь

Мы протопим, да не очень,

Чтоб в тепле нам только лечь.

 

С головой — под одеяла

В метрономной тишине…

«Мама, ты бы рассказала

О победе и весне.

 

Чтобы солнечное небо

Было печки горячей,

Чтобы столько было хлеба,

Сколько в стенах кирпичей».

 

«Спи, сынок, не до рассказа, —

Не поспать, где силы взять?

Ну как три-четыре раза

Будут нас бомбить опять?

 

Вон в соседний дом попали —

Снег летит сквозь этажи…» —

«Мама, верно, там в подвале

Слышен голос? Расскажи…»

 

«Это ветер воет дико,

Вьюга стонет, голосит…

Спи, сынок, пока всё тихо,

Вся война большая спит».

О. Цакунов

 

* * *

Одеяло подтыкали

И сжимались у стены.

Мама теплая такая,

Рядом с нею — нет войны.

 

Хорошо не шевелиться

И тихонько засыпать.

Может, вкусный сон приснится —

Буду корочку сосать.

 

А над ухом — колыханье,

Воздух струйками звучит.

Это — мамино дыханье.

Сердце в спину мне стучит...

О. Цакунов

 

* * *

Как я строчил из автомата —

И на скаку и на бегу.

Я на лету ловил гранату

И посылал ее врагу.

 

Я эшелон взрывал с горючим,

В засаде «тигров» поджидал.

Я пробирался сквозь «колючку»

И узников освобождал.

 

Как плакали они счастливо

И удивлялись: «Сколько ж лет?»

И говорили мне: «Спасибо!»

А я: «Пожалуйста!» — в ответ...

 

О, если б детские хотенья

Всех городов и деревень

Сбылись по щучьему веленью,

Война бы кончилась в тот день.

О. Цакунов

 

На радио

Ну что ты помнишь:

был — под стол пешком,

Ну что ты мог —

ребенок из детсада?

Ответь, мальчишка с голубым лицом,

Что в центре ледяного Ленинграда

У микрофона главного стоял

По стойке «смирно».

Громко, с выраженьем —

«Вот не забыть, не сбиться бы» —

Читал

В концерте для бойцов стихотворенье.

 

Потом сказали, что не подкачал.

А сбился б — не беда, не слова ради.

Звучащий детский голос означал,

Что живы, живы малыши в блокаде!

 

По радиоволнам,

по проводам

Заиндевелым,

Сквозь огонь жестокий

Подмогою к сражавшимся отцам

Стремились эти тоненькие строки...

О. Цакунов

 

Слова

Ни букваря,

Ни книжки самой драной...

Из мирных букв

В словарик детский мой

Вошли слова

То красные, как — «рана»,

А то с «бом-бо-убе-жи-ще» длиной.

Гул «мессершмитта» поднимал ночами,

Пугал удар «снаряда»,

А война

И смысл меняла слов —

И не речная

Повышибала стекла нам «волна»,

А птицы или звери —

У «блокады»

Нет слов таких:

Все кануло в снегах...

Я змей не видел,

Только слово «гады»

Тогда звучало — это о врагах.

О. Цакунов

 

Ночная блокадная сказка

А когда бомбежка грянет

И от страха вздрогнет дом,

К нам войдет ночная няня

С незаметным огоньком.

 

Затемнение приладит

На испуганном окне,

А на чью кровать присядет —

Не страшней тому вдвойне.

 

Мы сбежимся в одеялах,

В темноте прижмёмся к ней

Сказку слушать, как бывало.

Тише гром — слова слышней:

 

«... Вот жила царевна-лебедь.

И злодей крылатым был.

А Иванушка-царевич

Птицу черную убил …»

 

«Из зенитки…» — кто-то вставит,

Сказку к жизни подведет ...

По железной черной стае

Бьют зенитки третий год.

 

Бьется город наш, спасает

Нас, истаявших совсем.

Только снова нависает

Гул над нами ... и не всем

Доведется с жизнью сверить,

Что конец счастливым был,

Что Иванушка-царевич

Птицу черную убил ...

О. Цакунов

 

* * *

Там и жизни, и песни начало.

Там, почти как в голодный бред,

Строчка первая прозвучала

С бедной рифмою — нет — обед.

 

Память рваная — словно вспышки,

Меньше знаю, больше забыл —

Только знаю не понаслышке:

Малышом — в чём душа, но был,

 

И полны не книжного смысла —

А иначе о том не писать —

Для меня блокадные числа

900 и 125…

 

Нас немного, то время знавших,

Возле памятного огня.

Я сменю товарищей старших,

Да никто не сменит меня.

 

Дует в спину сквозь годы и даты,

Оглянусь — заметает след…

Я последний поэт блокады,

Позади очевидцев нет.

О. Цакунов

 

Блокадная девчонка

              Светлой памяти А. А. Арсентьевой

Худые, тонкие ручонки

И тусклый, светло-синий взгляд.

Метель. Голодная девчонка.

Январь. Блокада. Ленинград.

 

За серым снегом скрылось небо,

И вьюге не было конца.

Ей чудилось, просили хлеба

Два младших брата-близнеца.

 

Ещё сто метров до Смоленки.

«Умру на месте, не могу!»

Дрожали тощие коленки,

Но шла упорно сквозь пургу,

 

Везла на саночках два гроба

Через трамвайные пути.

По пояс белые сугробы,

И сил уж нет у ней идти,

 

Идёт! С бесстрашием упорным,

Сквозь взрывов шквал и чёрный дым.

Уже не страшно было мёртвым,

Страшнее выжившим — живым.

 

Голодных дней блокадных муки

Хранит доныне скорбный взгляд,

Как помнят сморщенные руки

Неразорвавшийся снаряд.

 

И до сих пор звучит ненастно

В душе её, как гулкий гром,

Скрип старых саночек по насту

И ленинградский метроном.

 

* * *

Летели снаряды. Горели мосты,

В глазах чередою — костры да кресты,

Был жарче пожара крещенский мороз.

Девчонка молчала, оглохнув от слёз,

И звоном стояла в ушах тишина,

Как будто порвалась тугая струна,

Звенела, звучала — и вот не звучит,

И эхо пропало. И эхо молчит!

На Ладоге стылой гремели бои

Бежали враги, и кричали свои:

«Прорвали блокаду! Спасён Ленинград»!

А детство уже не вернётся назад.

М. Царь- Волкова

 

Их забыли на этой войне...

              (посвящается детям блокадного Ленинграда)

Их забыли на этой войне,

на разъезде, у старой криницы...

Там, где в дымной, седой пелене

было поле созревшей пшеницы.

 

Поле с хлебушком, всё в васильках,

и в воронках от чёрных снарядов.

А ещё были ужас и страх

пережитого, жуткого ада.

 

...Сорок первый. Начало войны.

Прёт фашистов стальная армада.

Были силы с врагом неравны.

Подступала беда к Ленинграду.

 

Всё плотнее сжималось кольцо.

Неизвестность...Сомнения...Хаос...

А внутри, как горячим свинцом,

та беда по сердцам разливалась.

 

«Надо вывезти срочно детей!»

Чёрной тучей нависла блокада.

Самых младших, совсем малышей

в тыл отправить скорей с Ленинграда.

 

Вот уж первый готов эшелон.

Слёзы...Крики...Прощальные стоны...

Переполнен был каждый вагон,

а их было двенадцать вагонов.

 

Поезд тронулся. Скрылся вокзал.

Превратились часы в бесконечность.

Но никто из родных и не знал,

что их дети уехали в вечность.

 

Дни анархией были полны.

Неизвестность в сумятице крепла.

Все спасали детей от войны,

а отправили в самое пекло.

 

Самолётов фашистских орда

Налетела, как чёрная стая.

С страшной силой ворвалась она,

на пути всё лавиной сметая.

 

Разбомбили враги эшелон.

Кто спасался — бездушно стреляли.

Весь состав, его каждый вагон,

всё жестоко с землёю сравняли.

 

Словно звери в обличии людей,

видя цели, лишь скалились злобно.

А в глазёнках убитых детей

только боль отражалась безмолвно.

 

Был безумен смертельный каскад,

раз в детишках им чудилась сила.

Ведь стреляли они в Ленинград!

Не детей убивали — Россию!

 

Сколько тысяч невинных смертей!..

Был ли Бог там? Наверное, не был,

когда души погибших детей

улетали, как ангелы, в небо.

 

Море ужаса. Всё, как в бреду.

И от слёз небеса задрожали,

когда матери, чуя беду,

к ним по рельсам туда побежали.

 

Не забыть того ада следы.

Как постичь эту боль в самом деле,

если дети от этой беды

на глазах вдруг совсем поседели!

 

...Схоронили убитых, скорбя,

ну, а раненых снова в вагоны

погрузили скорей, торопясь,

чтоб отправить с другим эшелоном.

 

Переполнен и этот состав.

От войны не сбежать, не укрыться.

В их глазах только горе и страх.

Стали взрослыми детские лица.

 

Как же выжить всему вопреки?

Где найти столько слёз, столько силы,

когда умерших в долгом пути

из вагонов спеша выносили?!

 

Сколько их, безымянных могил,

той дороге осталось в наследство?!

Там, где ветер берёзы склонил,

похоронено мирное детство.

 

...Мчался поезд с утра до темна.

Полустанки. Разъезды. Вокзалы.

А кругом всё война, да война...

Стук колёс, насыпь, рельсы и шпалы.

 

А внутри духота и темно...

И бинты все пропитаны кровью.

Нет еды, и с водой тяжело...

А сердца переполнены болью.

 

И глаза безразлично глядят.

Мамку ждут малыши по привычке.

Лишь засохшие губы твердят:

—Хочу хлебушка!.. Дайте водички!

 

Эшелон едет только вперёд,

мчит туда, где война понаслышке.

Терпит стойко ослабший народ,

кто постарше и вовсе малышки.

 

Машинист на сигнал вдруг нажал,

и по рельсам, визжа тормозами,

поезд полз долго-долго, и встал,

так, что полки внутри задрожали.

 

 — Что случилось? Опять бомбят?

— Путь разрушен... Кому же верить?

Лишь с надеждой глаза глядят.

— Почему открывают двери?

 

Свежий воздух в каждый вагон

вмиг ворвался с солнечным светом.

— Сколько будет стоять эшелон?

— Там война?

— Нет, я знаю...Лето!

 

— Видно, долго придётся стоять.

На разъезде разрушено сложно.

— Можно нам хоть чуть-чуть погулять? —

кто-то взрослых спросил осторожно.

 

Все примолкли. Ждала детвора.

Их измучила эта дорога.

— Погуляйте...Такая жара!..

Только рядышком, только немного.

 

Так ослабли...Внутри дрожит.

Закричали б, да нету силы.

—Можно с нами кто раненный, кто лежит? —

еле слышно они спросили.

 

Смотрят искренне...Как отказать?

Ждут, аж головы вжали в плечи.

— Тяжело в духоте лежать.

Им на воздухе будет легче.

 

...И решили: раненных снять.

Напоили, умыли с колодца.

Ведь, наверное, долго стоять

им теперь на разъезде придётся.

 

Всех детей на зелёной траве

уложили в тени, под берёзой.

Было солнце среди ветвей.

Но блестели в глазах их слёзы.

 

Все у страха они в плену.

Убежать от войны невозможно.

Молча слушали тишину,

в небо всматриваясь тревожно.

 

И мальчишка, что был в стороне,

весь в бинтах, как солдат с медсанбата,

как-то странно спросил в тишине:

—Правда, хлебушком пахнет, ребята?

 

Эти дети, увязшие в злой войне,

на разъезде, у старой криницы,

вдруг увидели поле в седой пелене,

поле жёлтое спелой пшеницы.

 

Обгорелое, всё в васильках,

у дороги на солнечном плёсе...

И рванулись, забыв про свой страх,

чтоб набрать этих спелых колосьев.

 

Все, кто мог добежать, доползти до него

в этом дерзком, голодном порыве,

слыша «хлеб», уж не слышали ничего,

обо всём в этот миг позабыли.

 

В их глазах было столько тоски,

и голодной, отчаянной муки...

Но упорно пытались сорвать колоски

их худые, ослабшие руки.

 

Мало времени. Надо спешить.

Куда деть все букетики-крошки?

Как их больше собрать, донести, сохранить

 в этих маленьких, слабых ладошках?

 

А глазёнки от счастья горят.

На щеках то ли грязь, то ли слёзы.

Но уже их зовут, им так громко кричат.

По ушам бьёт гудок паровозный.

 

Кто сильнее, успел добежать

с золотого пшеничного плёса.

Им стараются руки подать.

А сердца их стучат, как колёса.

 

Руки взрослых — спасательный круг.

На ходу всех сажают в вагоны.

Только так не хватает им рук.

Поезд ход набирает со склона.

 

Вроде все? Кто же знал, кто успел,

а кто нет до состава скорее добраться.

А война ведь не ждёт, в ней особый секрет:

надо выжить, дойти, не сломаться.

 

Всё быстрее, быстрее бежал паровоз.

От войны улетал, словно птица.

И никто уж не слышал их отчаянных слёз,

тех, кто горько рыдал у криницы.

 

Тот мальчишка, что спал в стороне,

(был он очень похож на солдата),

полз в бинтах по колючей, засохшей стерне

и шептал: —Погодите, ребята!

 

...Их забыли на этой войне,

самых слабых, израненных, спящих.

Было поле в седой пелене,

и состав, на восток уходящий.

 

ИХ ЗАБЫЛИ!!! Страшнее слов нет…

В них отчаяние, горе и слёзы.

И мне видятся часто во сне

эти дети у старой берёзы.

 

Всё, что дорого, нынче в цене.

Не торгуете же памятью, люди!

Их забыли на этой войне —

Ну, а мы никогда не забудем!

Е. Черных

 

Блокадные карточки

Туман повис, от труб фабричных дым…

В квартире, здесь, где холодно и хмуро,

В блокаду умер дядя Евдоким

От голода, а следом — тётя Шура.

 

В тумане чуть блестит Невы изгиб,

И ветер дым закручивает в кольца…

В шестнадцать брат под Пулковом погиб,

Уйдя на фронт сражаться добровольцем.

 

Здесь призрак хлеба ходит по пятам,

Проклятья тень осатаневшим немцам,

По карточкам всего сто двадцать грамм

В блокаду выдавали иждивенцам.

 

И память сохранила эти дни,

Дни мужества, дни скорби и печали,

Здесь умирали с голода они

Из-за того, что карточки пропали.

 

И было небо мягкое, как шёлк,

И это всё могло случиться с нами…

После войны я карточки нашёл

В лепном горшочке с медью и гвоздями.

 

И долго я в ладонях их держал,

И для меня с овчинку стало небо,

А в комнате, казалось мне, дрожал

Давнишний призрак холода и хлеба.

В. Чиркунов

 

Ленинградским детям

Промчатся над вами

Года за годами,

И станете вы старичками.

 

Теперь белобрысые вы,

Молодые,

А будете лысые вы

И седые.

 

И даже у маленькой Татки

Когда-нибудь будут внучатки,

И Татка наденет большие очки

И будет вязать своим внукам перчатки,

 

И даже двухлетнему Пете

Будет когда-нибудь семьдесят лет,

И все дети, все дети на свете

Будут называть его: дед.

 

И до пояса будет тогда

Седая его борода.

 

Так вот, когда станете вы старичками

С такими большими очками,

 

И чтоб размять свои старые кости,

Пойдёте куда-нибудь в гости, —

(Ну, скажем, возьмёте внучонка Николку

И поведете на ёлку),

Или тогда же, — в две тысячи

двадцать четвёртом году —

На лавочку сядете

в Летнем саду.

 

Или не в Летнем саду,

а в каком-нибудь

маленьком скверике

В Новой Зеландии или в Америке —

Всюду, куда б ни заехали вы,

всюду, везде, одинаково,

Жители Праги, Гааги,

Парижа, Чикаго и Кракова —

На вас молчаливо укажут

И тихо, почтительно скажут:

«Он был в Ленинграде...

во время осады...

В те годы... вы знаете...

в годы блокады...»

И снимут пред вами шляпы.

К. Чуковский

 

* * *

Детям блокады

Не быть стариками.

Их матерям не умирать.

Ангелами над облаками

За все страданья

Парить им веками, —

Божия белая рать.

О. Шестинский

 

* * *

Мальчики блокадного закала,

вот уже нам тридцать, однолетки,

волос буйным был, а ныне редкий —

это жизнь нас за чубы таскала.

 

Нас не награждали орденами,

и не нас прославили салюты…

Были ночи черны, зимы люты,

смерть ходила всюду вместе с нами,

вместе с нами в школу заходила,

вместе с нами в очереди стыла.

 

От разрывов тяжких глохли уши,

наши лбы прорезали морщинки —

в мудрость жизни первые тропинки…

Так мужали души, наши души.

О. Шестинский

 

Ленинградская лирика

1

О, детство!

Нет, я в детстве не был,

я сразу в мужество шагнул,

я молча ненавидел небо

за черный крест,

за смертный гул.

И тем блокадным

днем кровавым

мне желтый ивовый листок

казался лишь осколком ржавым,

вонзившимся у самых ног.

В том городе, огнем обвитом,

в два пальца сатана свистел…

Мне было страшно быть убитым…

Я жить и вырасти хотел!

2

Мы были юны, страшно юны,

Среди разрывов и траншей,

Как мальчики времён Коммуны,

Как ребятня Октябрьских дней.

 

Мы познакомились с вещами,

В которых соль и боль земли,

Мы за тележкой с овощами

Такими праздничными шли.

 

Нас не вели за город в ротах,

Нас в городе искал свинец...

О, мужественность желторотых,

Огонь мальчишеских сердец!

 

Там «юнкерс» падал, в землю вклинясь,

Оставив дыма полосу...

Те годы я мальчишкой вынес

И, значит, всё перенесу.

3

Я песни пел, осколки собирал,

в орлянку меж тревогами играл.

А если неожиданный налет,

а если в расписанье мой черед,

то, с кона взяв поставленный пятак,

я шел с противогазом на чердак.

 

А было мне всего тринадцать лет,

я даже не дружинник,

просто — шкет,

но «зажигалку» я щипцами мог

схватить за хвост

и окунуть в песок.

4

Никуда от юности не деться,

Потому что там в блокадный день

Лепестки осыпала мне в сердце

Белая тяжёлая сирень;

 

Потому что там, где бродят травы,

Налитою зеленью звеня,

Тихо, неумело и лукаво

Целовала девочка меня;

 

Потому что там в могилах мглистых

Спят мои погодки-пацаны,

Милые мои антифашисты,

Дорогие жертвы той войны.

 

Никуда от юности не деться,

Потому что где-то там, вдали,

Мои нежность и суровость в сердце

На заре впервые зацвели.

О. Шестинский

 

Друзьям, погибшим на Ладоге

Я плыву на рыбацком челне,

Холодна вода, зелена…

Вы давно лежите на дне.

Отзовитесь, хлопцы, со дна,

Борька Цыган и Васька Пятак,

Огольцы, забияки, братцы,

Я — Шестина из дома семнадцать,

Вы меня прозывали так.

 

В том жестоком дальнем году,

Чтоб не лечь на блокадном погосте,

Уезжали вы —

Кожа да кости —

И попали под бомбу на льду.

 

Непроглядна в путину вода,

Не проснуться погодкам милым,

Их заносит озёрным илом

На года,

на века,

навсегда…

О. Шестинский

 

Память

1

Уже не отдельные лица,

Но в грозном сверканье ума

в эпоху блокады вглядится

история века сама.

 

Но в сонме причин и последствий,

храня независимый взгляд,

абзацем лишь скажет о детстве

великих блокадных ребят,

 

о бывших свидетелях шквала

в начале страды и пути ...

Их нынче осталось так мало,

что цифру не произнести.

2

Страшнее фашистского танка,

ворвавшегося с пальбой, —

с буханками спекулянтка,

растерзанная толпой.

 

И делать не стали секрета.

Сурово, открыто и зло

о том сообщила газета

и радио донесло.

 

Мы, мальчики, зябко молчали,

расправой оглушены ...

Так честности нас обучали.

Доныне страшны наши сны.

После пожара склада —

в нем сахар и мука,­

как плитка шоколада,

земля на три вершка!

 

Мы ели землю эту,

как лакомый кусок,

Напоминал конфету

тот спекшийся песок.

 

И в нас рождалась сила, —

той силы нет сильней.

Земля нам жизнь продлила

на целых восемь дней ...

4

Нам в райисполкоме медали

вручили на все времена

за то, что мы землю копали,

урок исполняли сполна.

 

И вот уже вьётся капуста,

являя народу свой лист…

Прекрасней и выше искусства

я в жизни потом не достиг,

 

поскольку не просто народу

я в чем-то и как-то помог,

но лепту в борьбу за свободу

я внес, как солдат, — видит бог!

О. Шестинский

 

Память

1

Я себя не перепеваю,

Хоть опять о том же пою…

Я иду по блокадному краю,

Через душу иду свою.

Там ходить мне до смерти самой —

Так дружками велено мне…

Там ведь жил я когда-то с мамой,

На опасной жил стороне.

Эту жизнь среди гула и гуда

Всю метелью заволокло…

Всё, что добро во мне, — оттуда;

Всё, что честно, — тогда пришло.

2

Я вспоминаю Колпинскую улицу

С домами деревянными, сараями,

С объезженной булыжной мостовой,

С её травой, совсем провинциальной,

И с голубятнями до облаков…

Я вспоминаю Колпинскую улицу

За то, что жили там три мушкетёра,

На ней дружили, пели и дрались…

В испанке с алой кистью — это Васька;

Исаак — чудак с миндальными глазами;

А я — в бушлате, с духовым ружьём.

Исаак погиб в блокаду в сорок первом;

На Ладоге ушёл под воду Васька,

Переправляясь на барже военной;

На Колпинской я прожил много лет.

Меня любили там и обижали.

Меня ласкали там и презирали.

Я зло сносил там и ценил любовь…

В дни горестей моих и неурядиц

Я словно видел вас, Исаак и Васька,

Вы говорили: «Брось ты, не горюй!

Ты чаще вспоминай, как мы дружили,

Как мёрзли мы, как непреклонно жили, —

Ведь ты живёшь за нас и за себя…»

Я знаю это — жить не просто мне.

3

Мы жестокость видели, — наверно,

потому мы не жестоки.

Жили мы в кольце, в блокаде —

до сих пор нам снятся лишь дороги.

(Добрые, пустынные и шквальные —

Пусть любые, только были б дальние!)

 

Жалких слов друг другу не бубнили.

Хоронили мы друг друга, хоронили…

Ну, а если разобраться в сути —

Мы ведь удивительные люди:

 

Нам за тридцать ныне, а ведь до сих пор

Мы всё те же мальчики блокады,

Нежны, неподкупны угловаты…

Вечны предо мной, как кинокадры, —

Детство… дым… в огне Печатный двор…

О. Шестинский

 

* * *

Мы в мир огня вошли со всеми,

тех дней до смерти не забыть,

нас, мальчиков, учило время

лишь ненавидеть и любить.

 

Потом порос цветами бруствер,

сраженья канули во тьму,

и вот тогда иные чувства

открылись сердцу моему.

 

Но до сих пор при каждой вспышке

отваги, гнева, прямоты

я снова становлюсь мальчишкой,

тем, что не прятался в кусты,

 

что жизнь, наверно, узко видел,

не думая, с плеча рубил,

и лишь фашистов ненавидел,

и только Родину любил.

О. Шестинский

 

Волшебные крошки

Стол на кухне крашеный.

Холод в окна бьёт.

Ночь с глазами страшными

По Неве ползёт,

 

Будто бы полярная,

Тянется... Не встать...

Стала мать печальная

На столе считать

 

Крошечки от хлебушка

Поровну на всех...

Позабыло небушко

Звонкий детский смех,

 

Лентами зачеркнуты

Окна на домах,

Шторы все задёрнуты,

Темень во дворах,

 

Льдины не ломаются

На Неве-реке.

Крошки не теряются

В маминой руке,

 

Пальцами холодными

По щепотке в рот

Каждому голодному

Мама раздаёт:

 

«Крошки эти хлебные

Жизнь вам сохранят.

Сила в них волшебная! —

Люди говорят».

 

...Нарушая правила

В собственной судьбе,

Что ж ты не оставила

Волшебства себе?..

 

Мирное плескается

Солнышко в реке.

Крошки вспоминаются

В маминой руке...

 

И ладонь по-прежнему

Тихо гладит стол,

Собирая бережно

Крошек волшебство...

О. Шмакова

 

Их везли из города по ночам

Их везли из города по ночам

По замёрзшей Ладоге, через ад,

Из объятий голода, прямо к нам.

У палаток выгрузят, и назад.

 

Полевая кухня дымит трубой.

Запах каши дивный!.. Не передать!

Надо есть солдатам — ведь скоро в бой,

А готов был каждый им пай отдать...

 

Военврач нахмуренный нам сказал,

Потрясая в воздухе кулаком:

«Кто кормить их вздумает — трибунал!

Возвращать к еде надо их с умом!»

 

Нам еду раздали, а стыдно есть!

Проклинали молча мы ту еду.

Мне в ту пору было уж тридцать шесть,

А без слёз не взглянешь на ту беду...

 

Ручки-ножки тонкие, как лоза...

Дети в кучку сгрудились, и — молчок.

И сегодня снятся мне их глаза,

И как в рот солдатам не лез кусок...

О. Шмакова

 

Солёная корочка хлеба

Зенитками вспорото небо,

Вгрызается залп в темноту.

Солёная корочка хлеба

Лежит сокровенно во рту.

 

Как вкус её горек и сладок!

Прилипла к щеке неспроста.

Вкусней самого шоколада

Солёная корочка та.

 

Забита оконная рама

Фанерой. Промозглая жуть.

К постели прикована мама,

Я рядышком тихо сижу.

 

Она не присядет, не встанет,

Лишь шепчет:

— Сыночек, держись!

Солёная корочка тает,

А с нею и мамина жизнь.

 

Как надо и много, и мало,

Чтоб выжить в том страшном бою:

— Возьми! — протянула мне мама

Блокадную пайку свою.

 

Спустились вдруг ангелы с неба,

Зовут, приглашают в полёт.

Солёная корочка хлеба

Уснуть до сих пор не даёт.

В. Шумилин

 

Очередь

Что-то в прошлое тянет...

Да что я, чудак?

Для чего ворошить

время самое страшное?

Но блокадная очередь

строилась так:

каждый цепко держался

за спереди ставшего.

 

— Кто последний?

Последний мне локоть суёт:

— Крепче, мальчик, держись!

И прижмусь я доверчиво.

И обхватит меня тот,

кто сзади встаёт.

Так часами плотнимся.

С утра и до вечера.

 

А мороз-то — под сорок.

Лютует мороз.

И воробышком прыгает

сердце под рёбрами.

Только мне не упасть —

прочно в очередь врос.

И душа потеплела

под взглядами добрыми.

 

Мы — едины.

Мы связаны горем одним.

Смерчем вьюга вихрится,

летая по городу.

Пригибаясь, на корточках

молча сидим,

И на плечи соседей

склоняются головы.

 

Общий вздох, общий выдох,

похожий на стон.

Чувство локтя, на нём-то

и жизнь наша зиждется.

Длинной тенью скользя,

пробиваясь сквозь сон,

Черепашьим шажком

наша очередь движется.

 

Смерть сновала вблизи

и смотрела в упор,

но забрать не осмелилась:

«Много вам очень уж!»

 

... Как давно это было!

А мне до сих пор

в трудный час, как поддержка,

блокадная очередь.

В. Шумилин

 

Опасная сторона

Опять балтийский ветер резкий

В тревожных сумерках подул.

Я в поздний час иду на Невский

На встречу с памятью иду.

 

Как в дни войны, под вой метели

Предупредит меня стена:

«При артобстреле, при артобстреле

Опасна эта сторона!»

 

Я громобойные раскаты

Опять услышу над Невой.

Как будто вновь в кольце блокады

Суровый город фронтовой.

 

Доносит время взрыв шрапнели

Дрожит под бомбами стена:

«При артобстреле, при артобстреле

Опасна эта сторона!»

 

Не только в будни, но и в праздник

Стучится в сердце память к нам

У входа в школу первоклассник

Читает надпись по слогам.

 

А мы в глаза войны глядели,

Нам до сих пор кричит стена:

«При артобстреле, при артобстреле

Опасна эта сторона!»

В. Шумилин

 

Блокадный Филиппок

Ранним утром, видит Бог,

Из своей парадной

Вышел в школу Филиппок,

Филиппок блокадный.

 

Сколько было? Ровно шесть,

Первоклашкам — восемь,

Филиппку хотелось есть

(Это между прочим).

 

Шёл он в класс осенним днем

С сумкой. С продуктовой.

(Это мелочь. В основном,

Как у Льва Толстого).

Дом вослед глядел без стен,

Грудою развалин (У Толстого,

между тем, нет такой детали).

 

Это частность, чтоб урок

Был для вас наглядный.

Шёл учиться Филиппок,

Филиппок блокадный.

 

По асфальту в три ручья

Дождь плясал напевный.

Филиппок, представьте, я.

Осень. Сорок первый:

 

Школа вроде бы близка,

Но гляжу устало.

(До войны про Филипка

Мама мне читала).

 

Но блокадный Филиппок

Повзрослел немного.

— Стой! Куда ты, колобок? —

Слышу у порога.

 

— В школу! Ясно же куда!

Буркнул. Взгляд унылый:

— Ой, ты, горюшко-беда!

Господи, помилуй!

 

Проходи! Я прямо в класс:

— Можно? Разрешите?

На меня десятки глаз

Смотрят. Встал учитель.

 

Видно, внял моей беде.

Разве голод скроешь?

Лишь спросил: — А мама где?

— Там... окопы роет.

 

— Ну, садись! И я присел

Но сидел немного.

Начался опять обстрел:

— Господи! Тревога!

В. Шумилин

 

«Ма-ша е-ла ка-шу»

Школа в сорок первом.

Нам, ученикам,

Больно бьёт по нервам

Чтенье по слогам:

 

«Ма-ша е-ла ка-шу...»

Непонятно мне,

Где достала Маша

Кашу на войне?

 

Может быть, солдаты

Дали котелок?

Съёжились ребята.

Бросил в дрожь урок.

 

Мой сосед из сумки

Вынул свой сухарь.

И, глотая слюнки,

Я гляжу в букварь:

 

«Ма-ша е-ла ка-шу...»

Полон каши рот.

Вспоминает каждый

Предвоенный год.

 

Запах жжёной пшёнки,

Словно током, бьёт.

Голос хрупкий, ломкий,

Как весенний лёд:

 

«Ма-ша е-ла ка-шу...»

И со всех сторон

Слышен сильный кашель,

Слышен слабый стон.

 

Как признаться классу,

Что я глупый был?

Почему-то кашу

Сроду не любил.

 

В рёв при виде манной

(Да на молоке!).

Причитала мама

С ложкою в руке: —

 

Вот умница, вот лапушка!

За дедушку! За бабушку!

Теперь за папу ложку!

За нашу Мурку-кошку!

 

Может, это мнится,

Может, занемог?

На огне дымится

Полный чугунок...

 

Школа в сорок первом.

Как хотелось есть!

Всхлипывают перья

«Восемьдесят шесть».

 

Боже, дай нам силы,

Стали льдом чернила.

Мы почти не дышим,

Мы в тетрадках пишем:

«Ма-ша е-ла ка-шу».

В. Шумилин

 

По щучьему велению

Как за хлебом, очередь на льду

Встала за водой, студёной, невской.

Обжигает сердце ветер резкий,

С ног сбивает, но не упаду.

 

За щекою хлеб, вернее корка,

С нею и в крутой мороз тепло.

Маленькое детское ведёрко,

Мамино огромное ведро.

 

Люди, спотыкаясь, санки тянут,

Брызгая водою ледяной.

Я платком, как будто узел, стянут,

Мальчик с пальчик, крохотный, чудной.

 

Мне бы дома греться в эту пору,

Но вослед за мамою иду.

И опять гляжу с надеждой в прорубь,

И опять большого чуда жду.

 

— Мама, мама! Дай скорее руку!

Я ведёрко в прорубь опущу.

Вот смотри: сейчас поймаю щуку

И назад её не отпущу.

 

Над Невою брови хмурит вечер,

Нам давным-давно пора домой.

Голосом промолвит человечьим

Щука: — Что желаешь, мальчик мой?

 

— Щука, щука, дай кусочек хлеба!

Слышишь, как под ложечкой сосёт?

Даже Петропавловская крепость

Замерла и тоже чуда ждёт.

 

Ледяные, скользкие ступени.

Я, как гномик, — сгорбилась спина.

Может быть, по щучьему веленью,

Наконец-то кончится война.

 

— Щука, щука, сделай мирным небо,

Чтобы во дворе я мог играть,

Чтобы в доме было вдоволь хлеба,

И не страшно карточки терять.

 

Прорубь, щука чудятся поныне,

Возвращая в детство сквозь года,

Потому что стали мне святыней

Хлеб блокадный, невская вода.

В. Шумилин

 

Буржуйка

Мороз в декабре стал свирепствовать жутко.

Но здорово нас выручала «буржуйка».

Вселилась, полкомнаты заняв собой,

И в печь упиралась огромной трубой.

 

Я счастлив, и вот оно — диво:

В буржуйке огонь заметался игриво.

Я рядом присел, чтоб чуток отогреться,

Растаяла сразу ледышка на сердце.

 

А после глотаю пустой кипяток,

И к жизни меня возвращает глоток.

Буржуйка в трубу, словно в горн, загудела

Взялась, наступая на холод, за дело.

Ремень нам сварила — отличный обед!

И нет ни печали, ни горести нет.

В. Шумилин

 

Концерт в госпитале

Пришли ребята в госпиталь.

Концерт даем с утра.

Руками — «Ох, ты Господи!» —

Всплеснула медсестра:

— Одни лишь жилы — косточки.

А скулы как свело!

И как назло, ни корочки,

Ни крошки как назло!

 

Мы легче, чем былиночки,

Что гнут к земле ветра.

И в теле ни кровиночки —

Студеная вода.

А мы едва не падали,

Мы спали на ходу,

В сердца поглубже спрятали

Недетскую беду.

 

Осиротеть успевшие,

Продрогшие, неевшие,

Мороз хлестал, как плеть.

Но были мы артистами,

А значит, надо выстоять,

А значит, будем петь!

Раз, два, взяли!

 

И на сцену мы вскарабкались гуськом,

Огляделись: «И откуда в зале гром?»

Гром сердца нам жжет сильнее, чем огонь.

Гром! — солдат отбил культяпкою ладонь.

Гром! — гремят аплодисменты, костыли.

Мы артисты, мы концерт давать пришли.

 

Легкий взмах, затем другой, —

Из осипших наших глоток

Песня хлынула рекой.

«Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!»

И песня наша — ротная,

Сплоченностью сильна:

«Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна!»

 

Взволнованно, решительно

подхватывает зал

И песня оглушительна,

Как орудийный залп.

Подтянутые, строгие,

Поем, слова кипят.

А с мест встают безногие,

И костыли гремят.

В. Шумилин

 

Дежурство

Кромсали небо яростные вспышки.

И днем, и ночью город был в огне.

Расстался с детством я совсем мальчишкой,

Досрочно: на войне, как на войне!

 

Сирены вой. Воздушная тревога.

Ночной налет зениткам не сдержать.

Но у кого проснулась вера в Бога,

Тот не спешил в укрытие бежать.

 

С молитвою на битву город вышел,

Чтоб разорвать смертельное кольцо.

И я дежурил с мамою на крыше,

И я глядел опасности в лицо.

 

А в двух шагах от нас рвались фугаски…

И пахло горькой гарью от руин.

Война месила сумрачные краски

На пепле преждевременных седин.

В. Шумилин

 

Крещение огнем

День угасает в отблеске багряном,

Но только свет в квартире не включен.

И потолок становится экраном,

А память по нему скользит лучом.

 

И снова жизнь поставлена на карту,

Поскольку в титрах значится:

«ВОЙНА»,

И оглушают огненные кадры,

Хотя стоит в квартире тишина.

 

Тревога! От бомбежки и обстрела

Не скрыться. Разве можно их забыть?

И этот фильм, конечно, черно-белый —

Война цветной никак не может быть.

 

Шел фильм.

Рвалась всё время кинолента,

То гас, то загорался снова свет.

Стоял июнь. В чаду померкло лето,

А было мне тогда всего шесть лет.

 

Рассвет над речкой залпами распорот,

В теплушках в страхе дети голосят.

А товарняк спешит доставить в город

На даче оказавшийся детсад.

 

Каким опасным было возвращенье!

Но вышел эшелон из-под огня.

И, словно воин, принял я крещенье,

Хоть не было винтовки у меня.

 

Шел фильм.

Душа под бомбами кричала,

Крепчали ветры шквальные, свистя.

Бог мой, я был крещен огнем сначала,

Водой крестился много лет спустя.

 

Гремит война. И рвется кинолента.

И нет конца у фильма моего.

Ко мне пришло мое седое лето.

А мне в то лето было шесть всего.

 

Мне только шесть!

Огнем крещенный еду,

Чтоб пацаном блокадный крест нести.

Господь помог дожить мне до Победы

И в Новый век на склоне лет войти.

В. Шумилин

 

Первый хлеб

И снова вспомнилась блокада:

С лица земли сметённый дом,

Солдат, вернувшийся из ада

Стоит над белым пустырём…

 

И огляделся, и не сразу

Походный «сидор» развязал,

И все нехитрые припасы

Рукам протянутым раздал.

 

Несу, не ем краюху хлеба —

Свой первый хлеб несу домой!

Он в руки мне не манной с неба —

Солдатской вложен был рукой.

 

Лишь мать заплакала тихонько

В линялый кутаясь платок,

И приговаривала только,

Мол, всё потом поймёшь, сынок.

 

И не был горек хлеб тот горький,

Тот хлеб военного пайка,

Но помню вкус шершавой корки

С глотком крутого кипятка.

Н. Шумилин

 

* * *

              О.П. Григорьеву

Коптилка погасла, и хлеба — ни грамма,

И нечем «буржуйку» уже растопить,

А в комнате — мертвые папа и мама,

И мне лишь немножко осталось прожить...

 

Я чувствую — сердце колотится редко,

И страх уж ушёл из замерзшей души...

И вдруг в нашу комнату входит соседка,

Подходит ко мне и меня тормошит:

 

«Скорей одевайся! Без хлеба и в холод

Ты выжить не сможешь один никогда.

Ты помнишь свою музыкальную школу?

Там детский приемник. Иди-ка туда».

 

Я вышел, шатаясь от злобного ветра

И спазмов голодных тягучих прыжков.

От дома до школы — четыреста метров.

А сколько же это ребячьих шажков?

 

Короткий тот путь от могилы к спасенью

Спокойно пройти не могу и теперь.

Ввалился я, падая в школьные сени,

С трудом распахнув тяжеленную дверь.

 

И в чувства меня привели, накормили,

Голодные сами, как я, доктора.

Ах, как же страдальчески страшны мы были,

Суровой блокадной поры детвора...

 

Года пролетели, но пульс Ленинграда

Стучит в моём сердце блокадной судьбой,

Хоть внуки, великая жизни отрада,

Уж старше, чем я той проклятой зимой...

 

Но мысль мою душу предательски гложет,

Саднит, будто в ране осколок стекла:

А если б соседка пришла чуть попозже?

А если бы школа чуть дальше была?..

Е. Юркевич

 

* * *

              Т. В. Новиковой

Я мало помню: холод, тишина,

Метель сухая завывает тонко.

Блокада. Голод. Трупы. Снег. Война —

Осколки зыбкой памяти ребёнка.

 

Прошли года, я всё пережила,

Лишь в снах ко мне блокада возвращалась.

А рыбу есть я долго не могла —

Она мне человечиной казалась...

Е. Юркевич

 

Дети блокадного Ленинграда

Убийство, война и блокада

В тяжёлый для Родины час

Настигли детей Ленинграда —

Обычных детей, вроде нас.

 

Настигли за партою в школе

И отняли мать и отца.

От голода, страха и боли

Забились ребячьи сердца.

 

Они, ленинградские дети,

Писали в своих дневниках

О самой последней конфете,

О ломящей боли в ногах,

 

О том, что на улицах трупы

Повсюду лежат и гниют,

О том, что кончаются крупы,

И хлеба всё меньше дают.

 

Война их терпеть научила

И сделала старше в сто раз.

В героев она превратила

Обычных детей, вроде нас.

И. Ютяева

Таня Савичева: 40 стихотворений и песен

Стихи Юрия Воронова

Поэтическая летопись Блокады Ленинграда Юрия Воронова

Стихи Анатолия Молчанова

Память блокады в стихотворениях Анатолия Молчанова

75 стихотворений к 75-летию снятия блокады Ленинграда

Читайте также 12 песен о детях блокады