День Героев Отечества: Стихи о героях Великой Отечественной войны

  

У нас в блоге в этом году уже были две подборки стихов о детях и женщинах — героях Великой Отечественной войны:

600 стихов о детях войны. Часть 8. Пионеры-герои

50 стихов и поэм о женщинах-героинях Великой Отечественной войны

 

Все они уместны в этот день. Сегодня мы тоже вспомним героев войны. Выборочно, ибо невозможно перечислить и подобрать стихи про всех. Так их много, Героев… Будем рады, если вам захочется дополнить эту подборку.

 

* * *

Герои! Мы знаем не все имена,

Но мужество ваше на все времена!

А слава? А слава доходит до звезд!

А слово — бесслезно.

Не надо нам слез!

 

Герои!

Вы пали в боях подо Мгой,

На Севере скальном,

Под лютой пургой.

Герои!

Вы пали в боях под Москвой,

Вы Родину Родин

прикрыли собой!

 

И пусть вас не тронет глухая обида:

Мы вас не забыли,

герои Мадрида,

Герои Уэски и Барселоны.

Безвестным могилам

Земные поклоны!

 

Вы, павшие с честью

У Волги и в Бресте,

Забыты не будете никогда!

Гори, полыхай

Негасимо, звезда!

 

Гори, полыхай

На полнеба, заря,

Октябрьские искры

Кидай за моря,

За все океаны

Кидай их, багровых,

Дорогами бурь

И долинами грома!

 

Октябрьские стяги

Пусть реют,

Алеют,

Пусть днюют отрадно,

Отрадно утреют!

Герои!

Мы знаем не все имена,

Но мужество ваше на все времена!

А слава?

А слава доходит до звезд!

А слово бесслезно,

Не надо нам слез!

А. Прокофьев

 

Отечество героев

Я в детстве читывал: перед врагов ордою

Герой меча не выпускал из рук...

Мне незачем искать в истории героя,

Когда он рядом, здесь, товарищ мой и друг.

 

Я хочу, товарищ Харитонов,

Товарищ Здоровцев, товарищ Жуков, я

Хочу сказать, что в гуще миллионов

Героев увеличилась семья.

 

Пришла пора не стрелам, а снарядам,

Не племена — народы восстают,

Не в мифологии, а близко, близко, рядом

Герои и товарищи живут.

 

Не из истории, не из легенды древней —

Героя шлет советская деревня.

Скажи такому: «Отврати беду!»

Он скромно произносит: «Есть — иду!».

 

Героям древности придется потесниться!

Любой наш день, любой наш фронт возьми.

Ведь каждая истории страница

Заполнена советскими людьми.

 

Они живут легендой боевою

Вот здесь, вот рядом, близко, наяву.

Да здравствует отечество героев,

Эпоха Сталина, в которой я живу!

М. Светлов

 

Гастелло

 

Баллада о капитане Гастелло

Летел на битву капитан Гастелло,

Как гордый сокол, выше облаков.

На крыльях сокола гроза летела,

Чтоб град стальной обрушить на врагов.

 

Но враг поджёг бензиновые баки.

Раздался взрыв, и вспыхнул самолет…

Казалось, что летит под небом факел,

Как метеор, в единственный полет!

 

Дрожит мотор в последнем содроганьи,

Кругом бушует и гремит гроза.

Нет времени для мысли, для дыханья,

Нет силы приоткрыть в огне глаза!

 

Но капитан всей волею последней

Ведёт машину прямо на врага!

 

Горят цистерны, гибнут вражьи танки,

Гремит металл, врагов сбивая с ног…

Мёртв капитан, и на его останки

Ложится пламя кругом, как венок.

 

Так умер в битве капитан Гастелло…

Запомним навсегда его, друзья!

Народ, способный на такую смелость,

Ни запугать, ни победить нельзя!

В. Винников

 

Подвиг капитана Гастелло

Бомбежкой подавлен зазнавшийся враг,

Все сделал, как надо, Гастелло.

Осколки пробили бензиновый бак,

Снарядом машину задело.

 

Герой под огнем самолет развернул,

Из бака все ширилось пламя.

Он взглядом орлиным на землю взглянул,

Увидел он шлях меж полями.

 

По нем продвигались колонны машин,

Наполнены нефтью цистерны.

Минута раздумья — и родины сын

На подвиг идет беспримерный.

 

Он падает камнем в колонну врагов,

Страшней он дымящейся мины.

Взлетают цистерны под грохот и рев,

Взлетают на воздух машины.

 

Такими делами бессмертен народ.

Я славлю твой подвиг, Гастелло.

Погиб ты, но дело твое не умрет —

Бессмертно народное дело!

М. Голодный

 

Капитан Гастелло

Под крыльями бой на речном берегу,

Фашистские танки. Пехота.

Взвились «мессершмитты».

И он по врагу

Ударил из всех пулеметов.

 

Не скрыться пиратам в глуши облаков, —

Не зря с эскадрильей летел он.

Пускай они помнят — уйти нелегко

От пуль капитана Гастелло.

 

Уже загорелся один «мессершмитт».

К другому — крутым разворотом…

Но что это?..

Вражьей зениткой пробит

Бензиновый бак самолета…

 

Слепящего пламени вздыбился вал

И с дымным смешался туманом;

Но крепко рука его держит штурвал,

И зорки глаза капитана.

 

Прыжок?..

Это значит, что плен впереди,

Что сдался орде оголтелой…

Нет, враг просчитался, —

Есть выход один,

И только один у Гастелло?

 

Вниз!

К вражьим танкам,

к цистернам,

винтом

На черные вражьи колонны…

На них самолета пылающий ком

Он бросил рукой опаленной.

 

Она еще держит горящий штурвал,

И землю глаза различают.

Сейчас забушует там огненный шквал,

Победу его возвещая.

 

И если бы несколько жизней имел, —

За Родину отдал бы смело…

И громом неслыханным

взрыв прогремел…

И вечною славой — Гастелло.

Л. Попова

 

Капитану Гастелло и его экипажу

Расклад простой — нам выжить или нет.

Или сгореть в таране той колонны,

Которая ползёт туда — к моей Москве:

Где Сталин, дети, Кремль и всё родное.

 

Мне не по нраву простота расклада.

Но, бак горит... И в пламени машина.

Ну, а вокруг — июнь. Мы знаем, надо

Пожертвовать собой. Как нас учили.

 

Штурвалом от себя и на форсаже,

Хотя, какой форсаж — не истребитель,

Пикирую. Планируя не выжить,

А больше тех забрать. Ползущих снизу.

 

И мыслей нет. Но ненавистью к этой,

«Блицкригом» прущей танковой колонне,

В неё врезаюсь... Наконец-то, дома.

В раю ведущих. И в раю — ведомых.

В. Скакун

 

* * *

Разорвана полночь зенитным огнем,

на плоскости пламя бушует.

Орел молодой с перебитым крылом,

где взять тебе силу большую?

 

Где взять тебе силу, уйти в облака,

под звезды высокие взвиться.

И туч мимолетных коснуться слегка,

и вновь на врага устремиться.

 

Израненный, кружит над синью лесной,

над милыми с детства лугами.

За травы, за речку, за берег крутой

готов он сразиться с врагами.

 

Да здравствует подвиг, зовущий вперед!

Так было и снова так будет.

Отважных и смелых огонь не берет:

бессмертие свойственно людям.

 

Немеркнущим светом глядит с вышины

крылатое сердце Гастелло.

Живет оно в каждом дыханье страны,

и нет его жизни предела.

А. Лозневой

 

Николай Гастелло

В небе летят самолеты с крестами,

В небе Советском их слышится вой,

Птицы стальные, как чёрная стая...

Лётчик отважно вступил в смертный бой.

 

Вот окружила сокола стая,

Чёрная стая из воронья...

Красные звёзды не угасают!

В битве смертельной ярче горя!

 

Крепче держи штурвал самолёта!

И направляй его на врага,

В скопище танков, машин, пехоты...

Пусть же от ран не дрогнет рука.

 

Взрыв прогремел...Вспыхнуло пламя...

Мы не хотели этой войны!

Утром июньским вторглись вы сами...

Гибнут геройски наши сыны.

В. Полянина

 

Гастелло

Развилка. Что же мы остановились?

Отсюда — одинаковы, как жест, —

Дорога, уходящая на Вильнюс,

Дорога, уходящая на Брест.

 

Они пересекают даль, как стрелы.

…Когда война катилась, грохоча,

Здесь на врагов обрушился Гастелло,

Беззвучно что-то в пламени крича.

 

Теперь на этом месте — указатель,

Цветут цветы, и горбится, как взрыв,

Зелёный холм. И мы стоим, приятель,

О прежнем разговоре позабыв.

 

Не хочется ни слов высокопарных,

Ни просто слов. Хотя одной строкой

О нём напишут: «Был обычным парнем…».

И он, наверно, думал, что такой.

В. Сурнин

 

Девятаев

 

Полёт Девятаева

Падал на остров и дождик, и снег.

В лагере смерти задуман побег.

— Миша, — сказал Кривоногов Иван, —

Надо сегодня исполнить наш план…

 

Возле бараков, вонючим двором,

Вёл часовой их на аэродром.

«Лётное поле в воронках у нас.

Пусть разровняют!» — был отдан приказ.

 

Вот Кривоногов, ровняя песок,

Стукнул солдата лопатой в висок.

Немец упал, повалился, как сноп…

— Тише, ребята! Без паники. Стоп!..

 

Вот он с крестами стоит самолёт

Все к самолёту! Наш Миша — пилот…

Мигом одним расчехлён бомбовоз.

«Но улетим ли?» — терзает вопрос.

 

Девять товарищей с верой в груди

Сели и ждут, не дыша, позади.

Газ! Девятаев отжал тормоза —

И побежала назад полоса…

 

Крепко вцепившись руками в штурвал,

Всю свою волю на помощь призвал,

Но почему, почему — не понять,

Хвост самолёта ему не поднять?!

 

Море в упор! И напрасны труды.

Он задержался у самой воды.

Быстро машину назад развернул.

А к самолёту бежит караул.

 

Лётчик рулит у врагов на виду:

«Врёшь! Самолёт всё равно уведу!».

Вот развернулся — и снова на взлёт.

Сердце ликует, и небо зовёт!

 

В каторжной куртке советский пилот

«Хейнкель» с крестами в Россию ведёт.

Море в барашках неслышно шумит.

Следом в погоню взлетел «мессершмитт».

 

Злобится коршун. К гашетке рука.

Но Девятаев ушёл в облака.

Линию фронта, на бреющем, днём,

Он пересёк под зенитным огнём.

 

И лишь когда разглядели своих,

Сел Девятаев, и «хейнкель» затих…

Родина! Ты ли орлам не награда?!

Глянь на сынов, прилетевших из ада!

И. Шамов

 

Михаил Девятаев

День. Восьмое число. Февраль.

Сорок пятый. Победа близко.

Красной Армии дух и сталь

Крепко гонят и бьют фашиста.

 

Миллионы взяла война,

Смертью праведно жить учила.

Жизнь взятА, или отданА:

В этом — правда, а в правде — сила.

 

Михаил Девятаев, с ним

Ещё десять готовых к смерти,

Этой правде слагали гимн,

Угоняя фашистский «Хейнкель».

 

Сильным духом — поклон земной,

За душевную мощь и удаль.

Им, проверенным той войной,

Вечно править добро над худом.

С. Присяжный-Мир

 

Маршал Жуков

 

Песня о маршале Жукове

На нашем фронте самым старшим

Был сын калужского села,

Неулыбающийся маршал,

Чья слава грозною была.

Всех полководцев был он строже,

Пред ним дрожал заклятый враг.

И мы его боялись тоже,

Теперь признаюсь — было так.

 

Всегда на главном направленье

Он появлялся в трудный час.

От обороны в наступленье

Он вел войска и верил в нас.

Известно всем, какие бури

Мы одолели в те года.

Над картой маршал брови хмурил,

Не улыбаясь никогда.

 

Но этот самый маршал грозный

Был наш товарищ, друг большой,

Не из гранита, не из бронзы,

С широкой русскою душой.

В Берлине дымном после боя,

С победой поздравляя нас,

Явился маршал перед строем

И улыбнулся в первый раз.

Е. Долматовский

Маршал Жуков

Тот подвиг ветры не сотрут,

И нам в наследство остается

Его огромный ратный труд

И смелый разум полководца.

 

Вдали военная страда,

Все те солдаты—наши деды,

Но в этом имени всегда

Нам четко слышится Победа.

 

Недаром в майский день страны,

Когда летели в небо флаги,

В знак окончания войны

Он расписался на рейхстаге.

 

В грядущее годы летят…

Легендою стал он для внуков,

Прославленный русский солдат —

Маршал Жуков!

В. Газарян

 

Маршал Жуков

 

«Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

М. Ю. Лермонтов

I

Скажи, скажи нам, Маршал Жуков, —

Нам вместе выпало страдать, —

Не позабыли ль мы науку

В суровой жизни побеждать?

 

И голоса солдатской доли

Плывут дыханием травы

С днепровских круч, с донских приволий,

От Волги, с берегов Невы...

 

И молвят очи огневые,

Как раньше, в годы грозовые:

— Ребята, выстоите вы!

Вот только б отстоять Россию

Да только не отдать Москвы.

 

II

Здесь столько боли — в каждом поле

И в каждом сердце — столько ран.

И это тоже Божья воля,

Что был нам Путь победный дан.

 

Слезами радости встречали

Россию, что к победе шла.

Не раз потом ты был в опале,

Но не был выбит из седла.

 

III

И скажет юность с пылу — с жару,

Коль свет Отчизны сердцу мил:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Россию ворог не сломил!

 

И кружки полные подымем

Мы в память тех, кого уж нет.

И выпьем мы вино во имя

Не поражений, а побед.

В. Лазарев

Маршал Жуков

Под Калугой, в деревне

Он родился когда-то.

Ветры зимние пели:

Быть мальчишке солдатом.

 

Дни летели и годы…

Деревенский мальчишка

Вырос крепкой породы,

Жизнь учила и книжка.

 

Девятнадцатилетний,

В кавалерии служит.

Закалённый был ветром

И морозною стужей.

 

В землю вросшая хата,

Деревенька «Стрелковка»,

Подарила солдату

Ум, терпенье, сноровку.

 

Ранен был и контужен...

Награждён был крестами...

Понял — Родине нужен!

Скорняком нет, не станет.

 

Он пошёл по дорогам,

По дорогам военным.

Командиром был строгим,

Справедливым и смелым.

 

Под Москвой, Сталинградом

Бились воины наши.

Прорывали блокаду

И солдаты, и маршал.

 

Шли дорогой победной —

Таллин, Каунас, Прага...

И весной белопенной

Взвился флаг над Рейхстагом!

 

Долгожданный встречала

Праздник наша столица!

Цвёл июнь кумачами

И светились все лица!

 

На коне белогривом,

Будто слит воедино,

Ехал Жуков счастливый,

Маршал непобедимый!

 

Он, по площади Красной,

Он, парад принимая,

Ехал гордый, прекрасный,

Орденами сверкая.

 

И Уррааа покатилось

Вдоль парадного строя!!!

Сердце радостно билось

Полководца-Героя!

 

Под Калугой, в деревне

Он родился когда-то.

Ветры зимние пели:

«Быть мальчишке солдатом!»

В. Полянина

 

Маршал Жуков

Говорят, что маршал Жуков был жесток и беспощаден.

Положил, мол, наших братьев против немцев он вдвойне.

Но давайте непредвзято мы в глаза посмотрим правде:

Не бывает войн бескровных; на войне как на войне.

 

От эсэсовцев пощады кто дождался бы, скажите?

Ни евреи, ни славяне — там не тот был коленкор.

Посудите — это чудо, что сумел хоть кто-то выжить,

Чтобы мы могли спокойно продолжать сегодня спор.

 

Хорошо в уютном месте говорить о чём угодно:

Ни решений, ни последствий — всё в досужей болтовне.

Заслужил великий маршал и любовь всего народа,

И завистливую злобу; на войне как на войне.

 

И, в который раз, Георгий многоглавого дракона

Поразил копьём под рёбра и на белом на коне

Он проехал по столице не жестокий и не добрый

Просто Воин, Победитель; на войне как на войне.

Т. Пучкова

 

Рубен Ибаррури

 

Рубен Ибаррури

Рубен был весёлым мальчишкой,

В затеях находчив и смел,

Читал он испанские книжки

И песни испанские пел.

 

Друзьям своим верным в Артеке

Их пел со своею сестрой

И с морем сдружился навеки

Под древней зелёной горой.

 

Но громко завыли сирены,

Нарушив счастливые сны,

И кончилось детство Рубена

У дымных развалин войны.

 

Посыпались бомбы со свистом,

Горела Гренада во мгле

Рубен бил в Мадриде фашистов,

А после — на русской земле.

 

Сражался за счастье Гренады

В огне сталинградских руин,

Командовал храбрым отрядом

Испании доблестный сын.

 

Держала позиции рота.

Рубен защищал Сталинград,

Свинцовым огнём пулемётов

Врагов отметая назад.

 

Летели пробитые каски,

Гремел огневой ураган,

Его пулемёт по-испански

Дал очередь: «Но пасаран!»

 

Враги! К Сталинграду — ни шагу!

Не дрогнул в руках пулемёт.

С тех пор под седым Аю-Дагом

Артек о Рубене поёт.

Л. Кондрашенко

 

Побратимы

Михаилу Светлову

 

Мы шли Сталинградом, была тишина,

был вечер, был воздух морозный кристален.

Высоко крещенская стыла луна

над стрелами строек, над щебнем развалин.

 

Мы шли по каленой гвардейской земле,

по набережной, озаренной луною,

когда перед нами в серебряной мгле,

чернея, возник монумент Хользунова.

 

Так вот он, земляк сталинградцев, стоит,

участник воздушных боев за Мадрид…

 

И вспомнилась песня как будто б о нем,

о хлопце, солдате гражданской войны,

о хлопце, под белогвардейским огнем

мечтавшем о счастье далекой страны.

 

Он пел, озирая

родные края:

«Гренада, Гренада,

Гренада моя!..»

 

Но только, наверно, ошибся поэт:

тот хлопец — он белыми не был убит.

Прошло девятнадцать немыслимых лет —

он все-таки дрался за город Мадрид.

 

И вот он — стоит к Сталинграду лицом

и смотрит, бессмертный,

сквозь годы,

сквозь бури

туда, где на площади Павших Борцов

испанец лежит — лейтенант Ибаррури.

 

Пассионарии сын и солдат,

он в сорок втором защищал Сталинград,

он пел, умирая,

за эти края:

«Россия, Россия, Россия моя…»

 

И смотрят друг другу в лицо — на века —

два побратима, два земляка.

О. Берггольц

 

Рубен Ибаррури

Я не знал, что Рубен Ибаррури

был со мною в одном полку.

Волга. Степь. Оглохшая буря.

И затишья обвальный гул.

 

Нас прижали у Самофаловки,

хутор Власовка — прах и тлен.

Стыли черными катафалками

уцелевшие ребра стен.

 

— Надо выстоять, выстоять, выстоять!

Каждый — камнем, железом стань,

но не сдай в этой сече неистовой

станцию Котлубань.

 

Котлубань — это нерв Сталинграда.

Котлубань, стань фашистам преградой!..

Так своей говорил пехоте

(в битвах голос его огрубел)

командир пулеметной роты,

искроглазый испанец — Рубен.

 

Ему руку свинцом пронзило,

жажда мучает — нету сил.

Но ложился опять за «максима»

и косил фашистов, косил!

 

Как тогда, в родной Каталонии,

как тогда, в декабре, под Москвой...

А врагов... колонны, колонны,

танков грозный и сытый вой.

 

Шесть атак отбили гвардейцы,

шесть смертей пережил любой,

шесть сердец билось в каждом сердце,

чтобы снова рвануться в бой!..

 

А его рубанула косая

неба стынущей синевой,

и бойцы, командира спасая,

в медсанбат принесли его.

 

Что ж ты делаешь, смерть-уродина?!

Отпусти его, пожалей...

Он послужит России-родине

И Испании милой своей.

 

Но глаза его сводит узко

нестерпимая мука ран.

— Не пройдут... — шепчут губы по-русски.

По-испански: — Но пасаран!..

 

Не прошли! И навек не закроет

это имя безвестная мгла.

Золотая Звезда Героя

на могилу его легла.

 

И легли еще белые нити

на висках у Долорес...

Годы мои, сохраните

улыбку его и голос!

 

Строка моя запоздалая,

вернись в тот огненный год,

гвардейское знамя алое,

зови меня снова в поход!

 

И сердце мое, разрывною пулей

колотись в пробитом боку!..

Я не знал, что Рубен Ибаррури

был со мною в одном полку.

И. Кучин

 

Последнее лето

Долорес и Рубену Ибаррури

 

Испания, далекая страна!

Долорес — просто женщина. Представим,

Как пережить ту весть смогла она,

(Вмиг локон стал белее, чем стена!)

Узнав, что ничего нельзя исправить,

 

Что сын скончался от смертельных ран

В заволжском лазарете. Так ли это?

Отважный баск, советский капитан,

По материнским меркам — мальчуган!

 

Последним стало для него то лето.

А если б он не покидал Мадрид?

Ах, если б! То узнали они вместе,

Что враг на Волге начисто разбит

 

Там, где великий город. Как гранит,

Но… оказался сын в том самом месте.

Рубен Руис, тебе лишь двадцать два!

Вдруг пулемет в атаке захлебнулся.

 

Как далеко Мадрид! И далека Москва.

Запомните!

Всего лишь двадцать два

И в строй к бойцам он больше не вернулся!

 

О чем успел подумать он, когда

Смешалась кровь с песком полупустыни?

Это потом — Геройская Звезда,

(Он не узнает это никогда).

 

Как медленно в бинтах кровь баска стынет

Не ветер треплет веточки берез,

Где обелисков строй, как для парада.

То мать Пассионария без слез

Ласкает нежно прядь родных волос

Бесстрашного героя Сталинграда.

Л. Строкова

 

* * *

Я не был в Гренаде и не был в Мадриде,

Испанскую землю ни разу не видел.

Не знаю, какие там зори, закаты,

Не знаю, какие росли там ребята.

 

Но знал я еще в пионерском отряде

Прекрасную песню о дальней Гренаде…

Хорошая песня, большой в ней накал.

Да хлопец в Гренаду живой не попал.

 

Сняла его пуля в атаке с седла,

Но песня его до Гренады дошла.

Узнали в Испании люди простые,

Как шли умирать за их счастье в России ...

 

…А годы свершали свой марш по планете,

Солдатами стали вчерашние дети.

И здесь вот, у Волги, в дни яростной бури,

Услышал я имя — Рубен Ибаррури...

 

Ходила в окопах молва в Сталинграде,

Что сам он родился в далекой Гренаде,

Но в час испытаний, как Родину-мать,

Пришел он Советский Союз защищать…

 

…Рубен Ибаррури командовал ротой,

Что насмерть стояла на голых высотах.

Зажатая танками слева и справа,

Она не пустила врагов к переправам.

 

Но, выстояв на битве, под ливнем металла,

В бою командира она потеряла.

Упал лейтенант, сжав горячий наган,

Лишь крикнул: «Товарищи, но пасаран!»

 

Гвардейцам понятно испанское слово,

И шквал пулеметный обрушился снова.

На серые танки, на немцев колонны,

Но лезут враги…

на исходе патроны…

 

Замолк пулемет у бойца в амбразуре.

И, ранен смертельно, встает Ибаррури…

 

…И новое время, и новая дата.

Светает на площади Павших Борцов.

Иду я по скверу.

Бьет ветер в лицо.

 

Вот красный уральский нетленный гранит,

Под этим гранитом испанец лежит.

Лежит не один, в могиле их трое —

Испанец-герой, два советских героя.

 

В бою их сдружила солдатская служба,

Бессмертна в веках та великая дружба.

Н. Ткачев

Из поэмы «Одиссея испанского мальчика»

 

В полях России

Шла война по полям сожженным,

По дорогам земли великой,

По степям, по горам, по рекам.

Шла тяжелым огненным валом,

 

Неизвестным еще доселе

Даже этим земным пространствам.

Воронья не хватало в небе,

Чтоб, снижаясь, кружить над людом —

Над убитыми сыновьями

Многоликой страны Советской,

Над пришельцами — в каждом поле...

 

Войны, черные птицы войны

Столько раз сюда залетали!

И опять над этим пространством

Восплескали черные крылья,

Восплескали огненно крылья.

Над березовым нежным цветом,

Над зеленым цветом и синим.

Все горело. Дымился пепел.

 

Мимо темных разбитых окон,

Мимо сел, мимо школ сгоревших

Ехал в воинском эшелоне

Со своим пулеметным взводом

Командир Рубен Ибаррури.

 

В тесном воинском эшелоне

Продвигались они на Запад,

Направлялись к полям сражений.

На заплеванных, дымных, сизых,

 

На перронах больших и малых

Провожали женщины милых,

Ненаглядных своих, родимых.

На ветру играли оркестры.

 

Медь гремела. Рубен их видел,

Этих девочек. Этих женщин.

Эти бабьи платки и слезы.

И стояли глаза печали

 

Над изломанным горизонтом,

Над березами, над домами.

И Рубен ощущал все время

На себе этот взгляд бессонный.

 

«Должен я уничтожить зверя,

А иначе не знать мне жизни», —

Грозным пульсом стучало в сердце.

 

Так он ехал. В стальном потоке,

И в людском потоке суровом,

Слившись с этой рекой безмерной,

В общем пульсе двигалась капля,

 

Билась капля испанской крови.

И Рубен ощущал дыханье

Всей идущей реки. И был он

Каплей жизни в потоке общем...

 

Рано утром...

Рано утром в дрожащем свете,

Розовеющем и прохладном,

Под высокими облаками

Шла Долорес по Волгограду.

Шла Долорес к могиле сына.

 

Свет в безмолвии разрастался,

И в упругом движеньи света

Проявлялся великий город.

Тишина. Нет еще прохожих.

Влажный вздох, дуновенье с Волги

Пронеслось, покачнувши листья, —

Это вздох реки Незабвенья

Так он вдруг полоснул по сердцу!

 

Волга. Вечность. Стоит Долорес.

Площадь Павших борцов. И камень.

И по камню струится надпись:

«Здесь похоронены погибшие в боях с немецко-фашистскими захватчиками при защите Сталинграда: славный сын испанского народа Герой Советского Союза командир пулеметной роты, гвардии капитан Ибаррури Рубен Руис, Герой Советского Союза летчик майор Каменщиков В. Г. и посмертно награжденный орденом Ленина артиллерист капитан Фаттяхутдинов X. Ф.».

В. Лазарев

 

Карбышев

 

Достоинство

Отрывок из поэмы

Посвящается генералу Д. М. Карбышеву

 

В застенках Хаммельбурга

Неволя…

Лагерная гостья –

тоска. Больного сердца стон.

Упрямый пленник из замостья

был в Хаммельбург переведен.

В тот самый

«центр по обработке

военнопленных всех мастей»,

где составлялись оперсводки

пропагандистских новостей.

Где в ход пускались ренегаты

(от уголовных до кликуш)

и проверялись результаты

«перелицовки красных душ».

Едва оправившись от рези

в спине,

в суставах рук и ног,

шагая, словно на протезе,

он прибыл в западный острог.

Неся простудный холод в венах,

Но ясноглазый и прямой,

явился

Карбышев в застенок

как бы не глядя на конвой.

В обвисшей куртке полосатой

он шел средь каменных теснин

не как тюремный завсегдатай,

а как свободный гражданин.

Рисовка?

Нет, величье духа,

бесстрашья яростный бальзам.

Пусть гордый вид,

как оплеуха,

бьет негодяев по глазам!

Пусть видят люди из барака,

пусть слышат сметливым чутьем,

что есть еще на свете драка

с фашистским хищным паучьем!

Не потому ли растерялся

дежурный офицер седой,

наморщил влажный лоб,

замялся

и в волоса полез рукой.

— Что есть в мешке?

Какие вещи? —

глухой штампованный вопрос

довольно тихо, но зловеще

привычно немец произнес. –

Давай развязывай! — гортанно

наддал и показал оскал.

— Нет,

я развязывать не стану!

Спокойно Карбышев сказал.

И поперек тюремных правил,

спиною прислоняясь к стене,

С большим достоинством

добавил:

— Вам это надо, а не мне.

У немца

дрожь прошла по коже:

как ни бросай на правду тень,

спиной к стене стоял, похоже,

не заключенный, а кремень.

И растерявшийся детина

Сменил наждак на вазелин

И громко крикнул:

— Стоп, машина!

Отставить обыск!

В карантин!

С. Васильев

 

* * *

Какие бы ни довелось им муки

В аду фашистском испытать,

Прижав к груди большие руки,

Твердит незыблемо: «Стоять!»

 

«Стоять, не пошатнуться», —

Обледеневший он твердит.

«Колени… руки … нет, не гнутся,

И холодеют, как гранит…»

 

И вот стоит, весь из гранита,

Солдат, учёный, коммунист.

Всё с тем же непреклонным взором,

Лишь опустив ресницы вниз.

 

Вот он сейчас их вдруг поднимет

И сам поведает о том,

Как он твоё, Отчизна, имя,

Под леденящим нёс дождём.

М. Дудин

 

Песня о Карбышеве

Послушай о пытке жестокой,

О том, как седой генерал

От Родины милой далёко

В немецком плену умирал.

 

Как сердце ему разрывали

И речью, и сталью чужой,

Огнём и железом пытали

За то, что он русский душой.

 

Ему и покой, и свободу

Фашистский палач обещал, —

А он, неподкупный и гордый,

Стоял, и смотрел, и молчал.

 

И вывели вновь из подвала

В морозную полночь его;

Молчанье врагов бесновало,

Казалось, страшнее всего.

 

Облили водой ледяною,

Свалили, замерзшего, с ног,

Но даже под пыткой такою

Он верность Отчизне сберёг.

 

Скорее ты камень раздавишь,

Чем русское сердце возьмёшь!

И льдами его не остудишь,

И в жарком огне не сожжешь!

А. Лозневой 

Генерал Д. М. Карбышев

Потомственный военный

С дворянскими корнями,

Талантливый учёный,

Строитель, инженер.

Он вынес муки плена,

Не дрогнул пред врагами

И принял смерть героем,

Явив другим пример.

 

Майданек и Освенцим,

Допросы и мученья,

Тюремные подвалы

И снова лагеря.

Ах, как хотелось немцам

Сломить, склонить к измене

Седого генерала,

Да только всё зазря.

 

Хоть в битвы не вступал,

Но много испытал.

И жизнь, и смерть запомнятся надолго.

Товарищ генерал,

Ты памятником стал

Бесстрашию и верности, и долгу.

 

Угрозы и елеи

Потрачены впустую,

Не вышло, не сумели

Преодолеть барьер.

«Я Родиной своею

И честью не торгую.

Служить вам не намерен,

Я — русский офицер».

 

Февраль, а он раздетый

У лагерной ограды,

И льёт холодным ливнем

На голову вода.

Полшага до Победы

И май, казалось, рядом...

А он шагнул из жизни

В бессмертье навсегда.

 

Прочнее, чем металл,

Ледовый пьедестал.

И жизнь, и смерть запомнятся надолго.

Товарищ генерал,

Ты памятником стал

Бесстрашию и верности, и долгу.

 

Сверкает, как кристалл,

Ледовый пьедестал.

И жизнь, и смерть запомнятся надолго.

Товарищ генерал,

Ты памятником стал

Бесстрашию и верности, и долгу.

Е. Меркулов

 

Подвиг во имя жизни: Баллада

В долине красочной Дунайской,

Надёжно спрятавшись в горах,

Был «городок» — совсем не райский,

Внушал он людям ужас, страх.

 

Концлагерь, серый весь, невзрачный,

«Колючка» с током в пять рядов,

И крематорий — страшный, мрачный, —

Один лишь вид убить готов.

 

Здесь постоянно люди гибли,

Ждала их смерть в любой момент...

Потом в том лагере воздвигли

В честь генерала монумент.

 

Стоит несломленный, могучий...

В лёд превращается вода...

Раздетый, на морозе жгучем...

И мрамор — словно глыба льда...

 

Был без сознания, контужен,

Таким попал к фашистам в плен.

Он как учёный немцам нужен.

Жизнь предлагают без проблем:

 

Получит полную свободу,

И дом, и много всяких благ.

Но вот работать — им в угоду,

Измену предлагает враг.

 

Но Карбышев ответил твёрдо:

«Честь генерала не продам!».

И глянул на фашистов гордо:

«Свою Отчизну не предам!».**

 

Ответ привёл фашистов в ярость:

«Тогда заплатишь за отказ!

Жизнь и свобода — то не малость,

Ты пожалеешь — и не раз!

 

Попросишься назад — и скоро!

Ведь ждёт тебя тюрьма теперь!».

И после этих разговоров

Захлопнулась темницы дверь.

 

Теперь не жизнь — сплошная пытка.

Менялись тюрьмы, лагеря...

Но провалилась их попытка

Сломить его. «Трудились» зря.

 

От страшной каторжной работы

Из лагеря — не убежать.

Но смог других своей заботой

И словом нужным поддержать.

 

На пленных злость свою срывая,

Бесчинствовал жестокий враг.

Звериный нрав свой не скрывая,

Испытывал животный страх

 

Пред теми, кто — избит, в оковах,

Но верой, духом их сильней,

Фашисты растерзать готовы

И сделать даже смерть страшней.

 

Уж как «старались»: лесть, угрозы,

Но верен он стране родной.

И принял смерть он на морозе,

Водой облитый ледяной!

 

А был учёным, инженером

И мог бы беззаботно жить,

Но в грозный час он стал примером,

КАК надо Родине служить!

З. Торопчина

 

** «Мои убеждения не выпадают вместе с зубами от недостатка витаминов в лагерном рационе. Я солдат и остаюсь верен своему долгу».

Дм. Карбышев.

 

Кожедуб

 

Иван Кожедуб

О, благодатная земля,

Моя прекрасная Сумщина,

Нам не любить тебя нельзя —

Ты подарила миру Сына,

 

Прославившего на весь свет,

Свою Великую Державу,

Которой, жаль, сегодня нет,

Но не увяла её Слава!

 

Ею гордится наш народ,

Жить она будет в поколеньях!

И люди верят, что придет,

Страны Великой возрожденье!

 

Говорят в народе, и не зря,

Подтверждений есть тому не немало,

На Иванах держится земля,

И беда ей, когда нет Иванов!

 

А, Иван, он в сказках лишь дурак

А на деле…  Как им не гордиться?!

Мудрый, сильный и во всем мастак,

И всегда в его руках Жар-птица!

 

Сколько раз Иван всех выручал,

Сколько раз спасал от супостата,

Строил, сеял, возводил, пахал,

Чтоб его страна была богата!

 

И всегда, когда народ в беде,

Когда сил и мощи не хватало,

Жизнь тогда для блага всех людей,

Присылала в помощь им Ивана!

 

Вот и вскоре этот час настал,

Молодая Родина мужала,

Ей в подмогу Бог тогда послал

Крепкого и сильного Ивана!

 

Кожедуб Иваном этим стал,

И в войну о нем гремела слава!

Он своим геройством доказал —

На Иванах держится Держава!

 

Ну, а сам Иван того не знал,

Рос, как все его друзья-подростки:

Пас телят, рыбачил, загорал,

И купался в небольшой Ивотке.

 

В тихой Ображеевке тогда,

От других ничем не отличался,

С ранних лет познал цену труда,

И прилежно в школе занимался.

 

В детстве он прекрасно рисовал,

Говорил сам, (это автор слышал):

«Если бы я летчиком не стал,

То тогда в художники бы вышел!»

 

Важной вехой на его пути,

Стала Шостка, где он твердо, смело,

Сам сумел в ней, для себя найти,

Главное своё, по жизни, дело!

 

Здесь, над Шосткой, над селом родным,

На У-2, том славном самолете,

Он впервые небо покорил,

И повел отсчет своим полетам!

 

Нам о нем всего не рассказать,

Ну, и чтоб не тратить время даром,

Правильнее было б почитать,

Всем бы нам Героя мемуары!

 

В них он все правдиво описал,

Где родился и как жил, что делал,

С кем дружил и как пилотом стал,

Главное, как воевал умело!

 

Как родную землю защищал

От врагов незваных и жестоких,

И как сам трижды Героем стал,

Этот наш отважный, славный Сокол!

 

И о том, как Родину любил,

Как для блага дорогой Отчизны,

Не жалел, не только свих сил,

Но и, скажем прямо, своей жизни!

 

Пафосом, такие вот слова,

Могут показаться многим нынче,

А тогда, в те славные года,

Были они, в общем-то, обычны.

 

Но, они «глаголом жгли сердца»,

Умножали мужество и силу,

Из-за них стояли до конца,

И они победы приносили!

 

Как же мы сегодня обеднели,

Потеряв подобные слова,

Почему же мы, на самом деле,

Слов таких стыдимся иногда?!

 

И кода бывает, ненароком,

Слово то, слетает с наших губ,

Нам уже становиться неловко…

…Не таким был в жизни Кожедуб!

 

Если слыть ты хочешь патриотом,

Слов не надо много говорить.

Проявляй о Родине заботу

И всегда умей её любить!

 

Кожедуб на фронт попасть стремился.

Не пускают. Кадры берегут.

В сорок третьем все же он пробился

И попал на Курскую дугу.

 

Вел бои Герой всегда отважно,

Воплощая в жизнь свою мечту!

Шестьдесят два самолета вражьих

Сбитых было на его счету!

 

В панику врагов часто бросало,

И они дрожали, когда, вдруг,

 Слышали, в наушниках звучало:

Ахтунг! Ахтунг! В небе Кожедуб!

 

«Фоккеры» и «мессеры» пылали,

От его прицельного огня,

На аэродром не долетали

«Юнкерсы» и «хенкели», дымя!

 

Если затевалась в небе драка,

Шанс подраться, он не упускал,

И всегда сам первым шел в атаку,

Шел бесстрашно, чем и побеждал!

 

Сам любил свой самолет безумно,

Никому его не доверял,

Он его считал вещью разумной,

Говорил с ним, гладил, обтирал!

 

И ни разу за войну, означу,

Не терял свой самолет в бою!

Это что: везение, удача?

Нет! Талант и опыт! — говорю!

 

Нам отметить надо, хоть спонтанно,

Может, кто об этом и не знал.

В двадцать три, еще он был сержантом,

В тридцать три — уже он генерал!

 

Это взлет по службе небывалый,

Но не связан с тем, что он, Герой!

Достигал всего трудом не малым,

И своею светлой головой!

 

Был простым, застенчивым казался,

Но перед начальством не робел,

И когда за дело принимался,

Он всегда — решителен и смел!

 

Вспоминают те, кто с ним был рядом,

Кто служил и ратный «хлеб» с ним ел:

— Он для нас и другом был, и братом,

И болезнью «звездной» не болел!

 

И какой бы пост не занимал он,

Для себя поблажек не просил.

Будучи комдивом! Генералом!

Сам с семьей на полигоне жил!

 

Мудрые, когда-то, изрекали

И Иван, конечно, знал о том:

Человек всегда славен делами,

Чувством долга и своим трудом!

 

Месяц май. У комсомола дата!

Всё ликует и поет окрест!

Собрались в столицу делегаты,

На пятнадцатый, очередной свой, съезд!

 

Кремль радушно принял делегатов.

Дворец Съездов в праздничных тонах.

Все помпезно! Это видеть надо!

Это не расскажешь на словах!

 

Быть на съезде — для меня награда,

От восторга, открываю рот!

Тут услышал чей-то голос рядом:

— Посмотри-ка, Кожедуб идет!

 

Обернулся, и, глазам не верю!

Он стоит всего в двух-трех шагах.

Звезды на груди, как жар алеют,

Добрая улыбка на устах!

 

В тот же миг Героя окружили,

И ему прохода не дают,

Тут и мы с товарищем решили,

К этой группе сразу же примкнуть!

 

Вот подходим, ждем того момента,

Когда можно с ним поговорить.

От него отходят два студента.

Вот мой шанс! Не дай Бог упустить!

 

И, к нему! (Такого не забуду!)

Представляюсь: кто я, что и как…

— О, приятно! Родом-то, откуда?

— Из Богдановки!

— Богдановки?!. Земляк?!!

 

И улыбка сразу потеплела,

Заискрились радостью глаза:

— Надо же! Это большое дело,

Встретить здесь, на съезде, земляка!

 

— Я, ведь, в Ображеевке учился!..

— Да, ты что!!! Тогда совсем земляк!..

Смех вокруг по залу прокатился…

Это был для встречи добрый знак!

 

— Да-а-а! Давно в краях родных я не был!

Будешь там, приветы передай!

— Хорошо, я скоро туда еду!

— Где мне расписаться? Ну, давай!

 

Тут же я протягиваю томик,

Он на нем красиво написал:

«Земляку…такому-то такому…»,

И успехов в службе пожелал!

 

Я, замечу, после этой встречи,

Кое-что, мне видится не так!

Я переосмыслил, в тот же вечер,

Это слово чудное — земляк!

 

В этом слове родственное что-то,

В нем заложен бескорыстья знак.

И чем дальше от родного дома,

Тем родней становиться земляк!

 

Пролетают, годы, словно птицы,

Сорок лет, как кончилась война.

Весь Союз советский со столицей,

День Победы празднуют сполна!

 

Вспоминают будни боевые,

Вспоминают жаркие бои,

И поются песни фронтовые,

Боевые спутники войны!

 

Награждают многих орденами,

И медалью новой в юбилей,

Добрыми и теплыми словами,

Поздравляли вех тогда людей.

 

И Иван Никитич был отмечен,

(Как такого обойти могли?!)

И ему заслуженно на плечи

В тот день звезды Маршала легли!

 

Из числа трижды Героев только

Он в стране тогда один был жив…

…В дверь уже стучалась перестройка,

И запахло воздухом чужим!..

 

Дров в «перестройку» нарубили,

Да столько, что и не собрать!

С «новым мышлением» забыли,

Уже как мать родную звать!

 

Варшавский Договор распался,

И развалился СССР!

И на развалинах осталась

Куча вопросов! Например,

 

Кому все это было надо?

Зачем сломали всю страну?

Ведь, видят все, лучше не стало!

Ну, так зачем?! Ну, почему?!

 

А сколько горя и печали,

Пришло к нам в села, в города:

Колхозов нет, заводы встали,

И беспризорников орда!

 

И партия ведь перестала

В стране быть «нашим рулевым»!

А как тогда?! Что, все пропало?!

Чего же мы теперь хотим?

 

Что ж это за эксперименты

И над людьми, и над страной?

Ответов нет! Есть лишь моменты,

Когда не знаешь, что с тобой!

 

И разве сердце ветерана

Не будет плакать и страдать?!

У них один вопрос, как рана:

«А надо было воевать?!»

 

И понимают все, что надо!

И тем гордятся всей душой!

Но, все равно, берет досада:

—Что сделали с такой Страной?!

 

И мучился Иван Никитич,

Не спал ночами, вспоминал,

Много беседовал с друзьями,

И, как они, переживал!

 

И суетился. Как иначе?

Писал, советовал, звонил.

И летним днем, на своей даче

Трижды Герой страны почил…

 

Не выдержал «мотор» Солдата,

Всей безысходности тех дней.

В том «перестройка» виновата

И с ней предательство вождей!

 

…Ушел от нас Великий летчик,

Как улетел в последний бой!

Как будто сам поставил точку

В истории Страны родной!

 

Спокойно спи, Иван Никитич!

Мы восхищаемся тобой!

Ты подвигами возвеличил

Свою страну и край родной!

 

Из Украины идут вести,

Одна тревожнее другой!

Там прихвостни фашистов в чести,

Гордятся участью своей!

 

Одни служили в «нахтингале»,

Другие там в УНСО, УПА,

И свой народ уничтожали,

И жгли и вешали сполна!

 

А им уже дают героев,

И в честь их улицы зовут,

Им памятники лепят, строят

И превозносят там и тут!

 

А кто тогда для Украины,

Ковпак, Рыбалко, Кожедуб,

Ватутин, Федоров?! Иные?!

Они врагами стали вдруг?!

 

Вопрос огромного размера.

И я в конце хочу сказать:

В мудрость народа моя вера,

И только Правда всему мать!

Н. Захарченко

 

Песня о Кожедубе

В немецкое небо

Уходят орлята

И русскую песню

Уносят с собой

Про то, как крылатый

Носитель расплаты

Иван Кожедуб

Улетает на бой.

 

Он лётом орлиным

Пройдет над Берлином,

Он немца отыщет

В туманной дали

И быстро покончит

С немецкой машиной

Во славу священной

Советской земли.

 

Не раз мы об этих

Минутах мечтали,

И нам, землякам,

Говорил он не раз:

«Над Вислой бывали,

За Одер летали,

Взлетим и над Шпрее —

Придет этот час».

 

И вот батареи

Грохочут на Шпрее,

Пехота выходит

К берлинским садам.

И вихря быстрее

Стремится над нею

Воздушный охотник

По вражьим следам.

 

И нашим потомкам

Расскажут былины,

Как сталинцы в битвы

Воздушные шли,

Как сын Украины

Пронес над Берлином

Бессмертную славу

Родимой земли.

Ц. Солодарь

 

Кумир крылатых поколений

Не богатырского сложенья.

Но поступь аса — глазу люба!

Из фронтового поколенья

Восходит слава Кожедуба.

 

Из лет, охваченных пожаром,

Из лобовых атак небесных

Он стал крылато-легендарным

И героически известным.

 

Ему и нынче нету равных

По сбитым крыльям с дымным следом.

Он в небе каждой схваткой ратной

Вселял надежду на Победу...

 

Ему сердца все нынче наши.

И оркестровые все трубы

Сольются пусть в едином марше

В день юбилея Кожедуба!

В. Родионов

 

* * *

Сказать, что он небесный ас,

Для юбилея будет мало.

От Бога лётчик, без прикрас,

Он стал легендой, идеалом.

 

И для друзей, и для врагов,

С ним в переделках побывавших…

Поэмы, сборники стихов

Посвящены его бесстрашью.

 

Он чтим вчера был, славен ныне,

Он будет впредь родным и близким,

Великий лётчик Украины,

Крещеный небом украинским.

 

«Иван Никитич!» — шепчут губы

От генерала до курсанта,

На бюст равняясь Кожедуба,

Как на небесного атланта.

В. Родионов

 

Николай Кузнецов

 

Сказание о Николае Кузнецове: поэма

«Я люблю жизнь, я еще молод. Но если для Родины,

которую я люблю, как свою родную мать, нужно

пожертвовать жизнью, я сделаю это.»

Из письма Николая Кузнецова.

 

Глава первая

Вечерних огней золотистая россыпь,

Курантов серебряный звон в синеве.

Задумчивый, стройный, светловолосый

Идет молодой инженер по Москве.

 

Такие же парни, рожденные бурей

Призывом тревожили души не раз:

— Даешь Днепрогэс, Комсомольск на Амуре

И Северный полюс, Урал и Донбасс!

 

А был для него день прошедший, вчерашний

Экзаменом стойкости, духа и сил.

В Свердловске, в могучих цехах Уралмаша

Он юное сердце свое закалил.

 

В кипении будней он жил и в работе

И в мире конспектов, журналов и книг.

И вскоре язык гениального Гёте

Он знал, как великий наш русский язык.

 

Германцу, что прибыл в Свердловск из Берлина,

Сказал он, свои объясняя дела,

Что стать инженером крестьянскому сыну

Родная советская власть помогла.

 

Сверкнуло пенсне. Поборов удивленье,

Берлинец, казалось, растаять готов:

— Какое чудесное произношенье!

Ну, право же, немец вы, гер Кузнецов!

 

...Плывут, словно лебеди воспоминанья

И вечер, как дивный корабль плывет.

А завтра воскресное утро настанет

И парки столицы заполнит народ.

 

И вспыхнут весельем леса Подмосковья.

Быть может, любовь свою встретит он тут.

Возможно, пополнится род Кузнецовых,

Возможно, и дети, и внуки пойдут.

 

Возможно. Но есть невозможное в мыслях.

Мечтатели, в этом не ваша вина.

Кто знал, что с рассвета над миром повиснет

В крови и рыданиях слово «Война».

 

Москва в непривычном мундире солдата

С утра привыкала к законам войны.

И, словно вокзалы все военкоматы,

Прощанья любимых, друзей и родных.

 

Крест-накрест заклеены окна в квартирах.

На улицах танки, сверканье штыков.

О, как горячо умолял командира

И рвался на фронт Николай Кузнецов.

 

Мужской разговор, откровенный, суровый,

Как будто звенела набатная медь:

— Хотите на фронт? А на что вы способны?

— Способен сражаться. Готов умереть!

 

Глава вторая

Упруго натянутый шелк парашюта.

Тревожная, нервная летняя ночь.

Земля приближается с каждой минутой,

А небо изрезал прожектор, как нож.

 

Толчок. Приземленье. Рассветная зыбкость.

Ты весь в напряжении, к бою готов:

Грачев — для друзей, для фашистов — Фон Зиберт,

А сам для себя — Николай Кузнецов.

 

Игривый, на травах настоянный ветер.

Землянка да лес молчаливый вокруг.

Один лишь на свете товарищ Медведев —

Твой бог партизанский, советчик и друг.

 

Потом ты поверишь, что мир твой не тесен.

Но ты его сердцем постигнуть сумей.

Как нет без деревьев ни рощи, ни леса,

Так нет и успеха без верных друзей.

 

Роднее родных и доверчивей близких

Друзья, породненные общей судьбой.

Как долго семья патриотов Струтинских

И горе и радость делила с тобой.

 

И доктор Цесарский, и Коля Приходько,

И Стехов, Каминский, Гнедюк и Лукин...

Москва узнавала по радиосводкам:

В разведку Грачев не уходит один.

 

Глава третья

Ты входишь в захваченный немцами город,

Манерами отпрыску графа под стать.

Каким же великим талантом актера

Разведчику надо подчас обладать.

 

Сфальшивит на сцене актер, ну и что же —

Его отчитают, засвищут, а тут,

Лишь только на миг усыпишь осторожность —

И звери тебя на куски разорвут.

 

Но прочь опасенья, ты признан и принят

И чувствуешь сердцем — близка уже цель.

Еще бы: сам обер-палач Украины

Тебя привечает в роскошном дворце.

 

У Эриха Коха овчарки, как волки.

К нему прикоснуться ты только посмей.

Спросить бы кровавого Коха, а сколько

Сгноил он ни в чем неповинных людей.

 

Терпенье! Как струны натянуты нервы.

Горячая кровь приливает к вискам.

И пули в обойме народного гнева

Легли в парабеллум. Расплата близка.

 

Хмельной гауляйтер в пылу откровенья

Бахвалится перед своим «земляком»,

Что Гитлер вот-вот поведет в наступленье

Несметную силу под Курском, Орлом.

 

В груди нетерпение аж клокотало:

Немедленно к радиостанции в лес!

А завтра с рассвета Москва уже знала

Вот эту, фронты всколыхнувшую весть.

 

Один, в окруженье зверья, ты не смог бы

Ни жить, ни сражаться, ни выстоять сам —

Без верных попутчиц Лисовской и Довгер,

Пылающих жаждой возмездья врагам.

 

Во взглядах соратниц в тех яростных буднях

Едва ли ты нежность весны уловил.

Но в битве жестокой ты верил, что будет

И время для ландышей и для любви.

 

Все будет! Но лед повседневного риска

Трещит, и бездонная пропасть под ним.

Не всем, но кому-то стоять обелиском

И каменным сердцем тянутся к живым.

 

Глава четвертая

О, то, что увидел — душа леденеет:

Сперва ужаснулся, став белым как мел.

Под Ровно огромную группу евреев

Фашисты к оврагу вели на расстрел.

 

Что делать? Судьбу их решали минуты.

Подъехав к солдатам в машине своей,

Фон Зиберт, ругаясь, манерно и круто

Конвою убраться велел поскорей.

 

А старшему, сделав серьезную мину,

Бумагу какую-то сунуть сумел:

— Гер оберст, вот это приказ из Берлина:

Вернитесь в казарму. Отставить расстрел.

 

В сердцах обреченных людей, несказанно

Надежда спасения мигом зажглась.

Фон Зиберт помог им уйти к партизанам.

Его выдавало тепло добрых глаз.

 

Глава пятая

Пускай под охранной военных эскортов

Возили кровавых арийских горилл.

Грачев настигал их от имени мертвых,

Убийц на виду у Вселенной казнил.

 

Стрелял он в карателей, в их генералов,

В бездушных вершителей смерти и мук:

Фон Даргеля меткая пуля догнала,

Прикончены Баэр фон Ингель и Функ...

 

Весь мир узнавал о разведчике русском,

Чье имя окутал легенды туман.

О нем говорили и Сталин, и Рузвельт,

Приехав на встречу свою в Тегеран.

 

Он не был ни самым отважным и сильным,

И не был на свете мудрее других.

А просто был сыном великой России

И этим он славы бессмертной достиг.

 

Он жил, чтобы светлой мечтой озариться

И легких путей никогда не искал.

Погиб он, как самая гордая птица,

Как в «Песне о соколе», в грохоте скал.

С. Донецкий

 

Песня, посвященная Н.И. Кузнецову

Свет утренней зари мне имя Кузнецов

В рассветной тишине напоминает.

Он жил, он воевал среди врагов,

О подвиге народ не забывает.

 

Он в бой пошел Россию защищать

За жизнь, за все, что в жизни было свято.

Уральский парень должен фрицем стать

Жить средь врагов с рассвета до заката.

 

Вот, Пауль Зиберт, он отважный патриот

И человек огромной силы воли

Бесстрашно на задание идет

Непревзойденный гений страшной роли.

Он знал, смерть храбрых не берет,

И цитадель под Курском не пройдет.

 

Его девиз — рискуй, а Родину спасай.

Смертельный бой, война не на экране,

Секрет врага раскрыт, добыты чертежи,

И под защитой встреча в Тегеране.

 

Мигает в небе яркая звезда,

Как будто говорит, он снова с нами,

И дальше каждый год от нас война,

А он погиб, чтобы выжили мы с вами.

Ю. Глуханько

 

Николай Кузнецов

Он прыгнул на свет партизанских костров,

Под куполом неба повиснув на стропах.

Поддельное имя «товарищ Петров»

Паролем вело по запутанным тропам.

 

Дал зольдбух поддельный — и пост «хендэ хох»:

Шлагбаумом вверх. Рядом унтер во фрунте:

«О, герр лейтенант, да хранит всех нас Бог

От русских фанатиков в бешеном бунте!

 

А в город им, герр, не проникнуть никак…».

Но «опель», взревев, оборвал его фразу,

И хват пистолета ослабил русак,

Что послан был выжечь паучью заразу.

 

В парадных чернильных мундирах сидят,

Охрана вокруг все сто раз обсмотрела.

С их перьев течет безнаказанный яд

На орднунги пыток, сожжений, расстрелов.

 

А он с ними шутит, в доверье входя,

От бравого Пауля дамочки млеют.

Но темная ярость острее гвоздя

Одной колет мыслью: «Скорее, скорее!»

 

Язык его корчится, будто в огне,

Одетый в чужую колючую робу.

И лишь по ночам, беспокойно, во сне

В нем русская речь прорывается к нёбу.

 

Но время настало! И вот генерал,

Карателей славший в облавы, десанты,

Как хряк под ножом, из мешка заорал,

Впервые увидев глаза диверсантов.

 

Под фрицем чужая вздымается твердь:

Их бонз, что испуганно пялят фасетки,

Все косит и косит серпастая смерть

В обманчивом облике русской разведки.

 

Во Львове и Ровно сбиваются с лап

Овчарки немецкие в поисках следа.

Несется молва: враг и здесь-то ослаб,

И там, на востоке — все ближе победа.

 

И пусть не дожил до победы солдат,

Но не был раскрыт до последнего вздоха:

Узнала из списка посмертных наград

Его настоящее имя эпоха.

П. Великжанин

 

Уральский сокол

Над быстрой Горынью клубились туманы,

Скрывая отсветы далеких костров.

О Соколе песню друзьям — партизанам,

Читал Николай Кузнецов.

 

Вставали в сознанье измученных лица

И пепел селений, сожженных дотла.

А гордая птица, свободная птица,

Как в юности школьной, на подвиг звала.

 

И в Ровно фашистам не стало покоя,

Ночами дрожали от скрипа дверей.

Бесилась охрана, но пули героя

Везде находили матерых зверей.

 

Как трудно держаться с проклятыми рядом

Уж лучше погибнуть на плоском штыке...

Уймись, мое сердце, так Родине надо —

Шептал он не раз на родном языке.

 

Зловеще глядели в лицо автоматы.

Секунда — и смерть иль бесчестье в плену.

Нет, песня не спета. Разрывом гранаты

Последний аккорд расколол тишину.

 

к могиле героя приходят дружины

и жизнь пионерскою клятвой звенит,

А ветки родимой уральской рябины

Рукой материнской ласкают гранит...

В. Дундуков

 

Юность героя

(к 100-летию Н.И. Кузнецова)

«Будьте верны мечтам своей юности»

Э.Л. Войнич

 

Двадцатый век. Одиннадцатый год.

Зырянка-деревенька за Уралом.

Родился мальчик — Ника Кузнецов —

Растет смышлёным, смелым, добрым малым.

 

Примерно в пять он учится читать

И в игры деревенские играет.

Сестёр он любит, любит свою мать,

В делах отцу и деду помогает…

 

Родимый дом. Берёза за околицей.

Вся ширь Земли с берёзы той видна.

С берёзы той и Талица откроется,

И Кудымкар… — вся Родина твоя.

 

Двадцатый век. В России революция.

Затем ещё Гражданская война.

Убийства, мародёрства, безотцовщина —

Такая политграмота была…

 

Отлично в школе в Талице учился,

И был в Тюмени принят в комсомол,

Он был всегда по жизни активистом,

И стал для молодёжи вожаком.

 

Наверно, злые люди виноваты,

Иль добрый, в общем, Талицкий район,

Что был из комсомола он отчислен,

Из техникума тоже исключён.

 

Но, подло интриганами оболган,

Он самообладанья не терял.

Горя любовью к Родине великой,

Характер с твёрдой волей воспитал.

 

Стоит он на задымленном перроне,

Готовый к новым жизненным ветрам.

Быть может, уезжает он на время:

Ведь всё же Кудымкар не Магадан…

 

Он никогда при жизни не узнает,

Что здесь потом взойдет на пьедестал…

От старого Поклевского вокзала

Он навсегда в легенду уезжал.

 

… Пройдёт на свете много лет,

Пройдут снега и грозы.

Всё так же будут птицы петь

В ветвях другой берёзы,

 

А белокурый мальчуган —

(Похожести не скрою)

С восторгом смотрит на экран —

«Киношка» про героя.

 

Он на героя-земляка

Мечтает быть похожим…

Ну а пока… Ну а пока —

Храни его, берёза!

В. Волнушкин

 

Бойцам невидимого фронта. Легендарному разведчику К

Не всё так просто на войне.

Война гуляет по стране,

И по своей, и по чужой,

Кровь оставляя за собой.

И кто идёт в открытый бой,

А кто — невидимый герой,

Когда внутри, когда вовне,

Не всё так просто на войне.

 

Судьба к разведчику строга:

Теперь ты в логове врага,

Теперь ты стал одним из них,

Теперь ты «свой среди чужих».

А для «своих» ты стал чужим,

Тебя уколют взглядом злым,

И знает только узкий круг,

Что ты не враг своим, а друг.

 

Но ты внутри, но ты вовне,

Не всё так просто на войне.

Одна ошибка и подчас

Погубишь ты себя и нас.

Но на ошибку права нет,

Вот приговор, вот пистолет.

Лицом к лицу, глаза в глаза…

Идёт над Родиной гроза.

 

Не всё так просто на войне,

Там жизнь людская не в цене.

Там фронт у каждого в душе

И ты стоишь на рубеже.

Там за спиной из детства дом,

И мать с колодезным ведром,

А ты по тонкому по льду

Бежишь у смерти на виду.

 

Там впереди, когда-нибудь,

Приветишь ты осколок в грудь.

И как традиция велит,

Переоденешься в гранит.

И проклянёт тебя враг твой,

За то, что ты всегда живой,

Что ты внутри, что ты вовне…

Не всё так просто на войне.

В. Панфилов

 

Посвящается разведчику Николаю Кузнецову

Шесть генералов лично устранил,

В тылу врага держась на краю бритвы,

Всю жизнь свою разведке посвятил,

Герой войны под псевдонимом Зиберт.

 

Он для страны запомнился таким,

В немецкой форме человек-легенда,

В Кремле считался чудом фронтовым,

Добытчик информации секретной.

 

Бандеровцы пытались его взять,

Хотели заслужить себе награду,

Но не успели вовремя забрать,

Из рук героя «Ф1» гранату.

 

Его поступки содрогали Львов,

Был из Москвы заброшен в город Ровно,

Герой Советского Союза Кузнецов,

Взорвал себя с врагами хладнокровно.

 

Пусть будет пухом для него земля,

И Царствие Небесное желая,

Не забывает Родина моя,

Героя Кузнецова Николая.

А. Битюков

Песня партизан

Вспомним мы дела былые,

Как плечом к плечу в боях,

Старые и молодые

Бились в Ровенских лесах.

 

Наш отряд бойцов отважных

В битву партия вела.

И сегодня знает каждый

Партизанские дела.

 

Шли в отряд там патриоты,

Мести жаждою горя.

Крепли боевые роты —

Партизанская семья.

 

И взрывали наши мины

Вражеские поезда,

Расчищая путь к Берлину.

Прямо в логово врага.

 

Вспомним подвиг Кузнецова,

Он, как хищников-зверей,

Меткой пулею свинцовой

Бил фашистских главарей.

 

Пусть с тех пор промчались годы,

Годы мирного труда,

Партизанские походы

Не забудем никогда!

В. Ступин 

 

Пётр Кузьмин

 

Баллада о старшем лейтенанте Кузьмине

Смеркалось. Темнела небес глубина.

Пять раз вылетало звено Кузьмина.

В боях за отечество счет наш простой:

Противник у города! Вылет шестой.

 

Звено самолетов, набрав высоту,

Пропеллером врезалось в темноту.

Атака воздушная нелегка —

По три «Мессершмитта» на ястребка!

 

Но сердце не дрогнет и нервы крепки —

Навстречу стервятникам мчат ястребки.

Огнем полыхает небес глубина —

Несется в атаку звено Кузьмина.

 

В бою арифметика наша проста —

Бей в гриву, пока не увидишь хвоста!

Покажется хвост — и вывод наш прост —

Строчи пулеметом во вражеский хвост!

 

Патроны расстреляны, ранен Кузьмин.

У красного сокола выход один:

Нам родина больше, чем жизнь, дорога —

Решился Кузьмин протаранить врага!

 

Но враг у крыла проскользнул налету.

И снова товарищ набрал высоту.

У вражьего уха пропеллер шумит.

Но снова от смерти ушел «Мессершмитт»!

 

Нам родина больше, чем жизнь, дорога!

Товарищ Кузьмин протаранил врага!

И город советский от вражеских сил

Он грудью, он жизнью своей заслонил.

 

И падая он услыхал над собой

Далекой воздушной тревоги отбой.

И два самолета упали в огне!

И — это баллада о Кузьмине.

 

О друге моем, о друге большом,

О людях, с которыми рядом живем!

Баллада о летчике Кузьмине,

О героической нашей стране!

М. Светлов

 

Алексей Маресьев

 

Подвиг Маресьева

Он рано потерял отца,

Три года было пострелёнку.

Мать воспитала молодца.

С ребёнка вышло много толку.

 

И малярией отстрадав,

А с ней мигренью, ревматизмом,

Перетерпев болезни ад,

Маресьев стал летать, как птица.

 

Пришла война, и Алексей

Сбивал врага за милу душу.

В какой-то миг был враг хитрей.

Подбитый, рухнул ас на сушу.

 

До наших восемнадцать дней

С раздробленными шёл ногами.

Убит медведь, коварный зверь.

А из еды — кора кусками.

 

Теперь нет голеней у ног —

Гангрена, зараженье крови.

Но отказаться лётчик смог

От наркоты, той, что от боли.

 

Он, научившись танцевать,

Скакать и бегать на протезах,

Врачам смог делом доказать,

Что и летать ему уместно.

 

Всем доказал и полетел.

Летал, сбивал, да так умело —

Звезду Героя аж надел

На китель, став для нас примером.

 

Он так тренировал себя, —

Два километра водной глади

За час по Волге проплывал

Всю ширину, такой вот мастер.

 

Велосипед и лыжи тож

Освоил Алексей Маресьев.

И если хочешь быть похож

Ты на него — стань храбр и честен.

С. Прилуцкий

 

Маресьев

Растворяясь в мирской суете,

Вы забыли, наверно, забыли,

Как по снегу от стёртых локтей

Отрастали багряные крылья.

 

И росли они смерти на зло.

И тянули на взлёт небывало.

И крылатая кровь на крыло

Истребителя вновь поднимала.

 

И качала героя страна,

Воспевавшая подвиг и братство.

Было время, когда ордена

Почитались несметным богатством.

 

И Победа солдатам клялась,

Что о них никогда не забудет.

Но меняются время и власть…

Не меняются русские люди.

 

И никто русский дух не собьёт.

Нашу память никто не оглушит.

Возвышает маресьевский взлёт

Непокорную русскую душу.

 

И Россия навечно в долгу

У героя такого размаха.

И враги тот полёт на снегу

Озирают с восторгом и страхом.

 

Для бессмертия нет слова «был».

Снова лётчика крылья разбудят.

Он, конечно, простил тех, кто сбил.

Но простит ли он тех, кто забудет?

Л. Корнилов

 

Отрывок из «Поэмы о Настоящем Человеке»

Рождает Родина героев,

Коль нашу землю топчет враг,

Они, прикрыв ее собою,

Не отступают ни на шаг…

 

И летчики сражались смело,

Срывая вражеский налет,

Их сила духа без предела,

Они ее берут в полет.

 

У Алексея первый вылет,

Удар по технике врага,

На бреющем фашистов били,

Не дрогнула его рука…

 

Под Старой Руссой в жесткой схватке

Был самолет его подбит.

Мотор заглох, и нет площадки,

Но хорошо, что не горит.

 

Упал на лес, сбивая сучья,

В куски распался самолет,

Вот он, особый этот случай,

Когда остался жить пилот…

 

Как он прополз те восемнадцать

Голодных выстраданных дней?

Как телу трудно подниматься,

Но сила воли все ж сильней…

 

Врачи его смотрели долго

И вывод сделали один…

Лишь сила воли, чувство долга

Его оставили живым.

 

Взяв костыли, стал двигать ноги —

Как трудны первые шаги!

Учителя уж больно строги,

А в помощь только две руки.

 

«Я должен быстро научиться

Ходить и двигаться, как все.

Иначе в воздух не пробиться,

А без полетов трудно мне».

 

И он с упорством, силой воли

Тренировался каждый час.

Хотя в душе стонал от боли

И падал на пол много раз…

 

И доказал, что и в протезах

Готов на фронте воевать,

В ногах его теперь железо,

Лишь нужно им повелевать.

 

А жарким летом в сорок третьем

Попал на Курскую дугу,

Друзей своих на фронте встретил

В гвардейском боевом полку.

 

По восемь раз за день взлетали,

Громили, разрывая строй,

И в небе пушки грохотали,

Здесь каждый миг — смертельный бой!

 

И вот однажды, тем же летом

К ним в полк приехал Полевой,

Проговорили до рассвета

О буднях жизни боевой.

 

Он рассказал, как жизнь сложилась,

Почти что спал, закрывши веки…

И вскоре «Повесть…» появилась

О Настоящем Человеке!

В. Черников

 

Песня о настоящем человеке

Посвящается Алексею Маресьеву

 

Фашистом сбит, упал он с неба,

Контужен сильно, обгорел.

Он полз без помощи, без хлеба,

Он все в себе преодолел.

 

Он встал, протезы заскрипели,

Он вновь взлетел фашистов бить...

Но есть средь нас те, что посмели

Бессмертный подвиг тот забыть.

 

Летишь в веках, отважный сокол,

Горишь, не можешь тускло тлеть.

Как нам подняться так высоко,

В себе себя преодолеть?!

 

Маресьев и сейчас летает,

Взгляни на небо и пойми:

Тот подвиг всем нам помогает

Стать настоящими людьми.

 

В обычной школе он учился,

Вот рядом — белорус, узбек,

И за родную землю бился,

Как настоящий человек!

 

Весь шар земной им восхищался,

Простым он русским парнем был.

Гагарин с ним не раз встречался

Пред тем, как космос покорил.

 

Тот век сменился новым веком.

Года, как облака, плывут...

И настоящим человеком

Его назвали и зовут.

 

Он высшей славы удостоен

Родной земли, планеты всей

Отважный летчик наш и воин

Герой Маресьев Алексей!

Г. Шарин

 

Алексей Маресьев

Ранен и сбит. Нужно дать посадку. Всюду снега, снега,

Лес...И, похоже, что не вписаться. Люто печёт в ногах!

Лопасть винта центробежной силой режет враскол сосну.

Смерть разрешения не просила в позднюю ту весну.

 

Только и я не привык сдаваться, горькую лить слезу.

Выдержу! Только б к своим добраться. Выживу! Доползу!

Если б вы знали, как больно мелят снежные жернова,

Как это — мёрзнуть на самом деле, яви не узнавать,

 

Как это — нет никого за сотни, может за тыщи вёрст... —

Это почти как из преисподней выбраться удалось.

Да, в ту весну смерть дала осечку, ноги лишь отсекла.

Ног если нет — полезай на печку? — я не из их числа!

 

Сколько в минутах стоит работы, сколько толпится дел!

Дай, медсестричка, протез и боты. Лёжка — не мой удел!

Жить на земле, но без неба — пусто, в небо не нужно звать.

Небо — такое ж шестое чувство — как остальные пять.

 

Снова мотором по поднебесью, снова в заклятый бой,

Не принимая сомнений «если», превозмогая боль.

Что ему странная эта слава? (Кто её удружил?) —

Был бы не ранен товарищ справа, слева б товарищ жив!

 

Слов он таких не любил: «Геройство!», «Подвиг!»... — какой герой?

Преодоленье и вера — свойство всякой души живой,

И утоленье её и почва — Всякий бы налетал!..

И всё летит полевая почта... — Сколько ж вас было там?!

О. Денисенко

 

Алёша Маресьев

Ты вырос на Волге, лугами бродил,

Рыбачил с мальчишками вместе.

И дружбой хорошей всегда дорожил,

Алёша Маресьев.

 

Мужаться помогала родная страна —

И птицей ты взмыл в поднебесье.

Но крылья твои опалила война,

Алёша Маресьев.

 

Ах, раненый сокол! Чуть теплится жизнь,

Вперёд! Не погибни без вести! —

И стонут с тобою деревья: — «Держись!»

Алёша Маресьев!

 

Ты горе осилил — ни шагу назад!

Судьба твоя — гордая песня,

Твои соколята под солнцем летят,

Алёша Маресьев!

А. Тарасова

 

Помоги мне выжить, небо

(памяти Алексея Маресьева)

 

Помоги мне выжить, небо.

До рассвета только мне бы.

До своих бы мне добраться,

И с врагами поквитаться.

Не могу я кануть в небыль.

 

Вы б унялись, что ли, птицы,

Нужно мне в лесу укрыться.

Самолёт подбили, гады.

«Поливал» я их, как надо.

Только больно шевелиться.

 

Положил врагов немало.

Наша где не пропадала,

Помоги, моя землица,

Проводи-ка до станицы.

Эк, тебя поискромсало!

 

Ты дождись меня, родная,

Я вернусь. Я обещаю.

И приду, каким бы ни был.

Будет трудною победа.

Ворог силушку узнает.

 

Русский дух наш богатырский,

Да с закалкою сибирской,

Да на правду всё помножить,

Нечисть выдержать не сможет.

Будет гнить в земле российской.

 

До победы только мне бы,

Мне б поля засеять хлебом.

Заживут шальные раны.

Ты укрой меня туманом,

Помоги мне выжить, небо.

О. Коптева

 

Настоящему человеку А.П. Маресьеву

Не привелось нам встретиться, а жаль...

Ах, как бы славно мы поговорили!

С тоской смотрю в заснеженную даль —

Такая боль, что Вас не сохранили.

 

О том, что на земле живёте Вы,

Я знал мальчишкою, мне было лет 12,

Щеглом под куполом небесной синевы,

Едва сумевшего от тверди оторваться.

 

Мы подрастали, глядя в небеса,

Учились жить по книге Полевого,

Читали повесть, веря в чудеса:

Его, Маресьева, увидеть бы! Живого!

 

Летели дни. За годом мчался год.

О Вашем мужестве от нас узнали дети.

Внук появился, чтоб продолжить род,

Ему Маресьева хотелось тоже встретить...

 

К живой легенде нам уж не прийти —

У времени реки закон жестокий,

А так хотелось, чтоб сошлись пути,

Поговорить о той войне далёкой...

 

Мир навсегда простился с ним весной...

А Новодевичье в сирени так красиво!

Рассветы новые алеют над страной.

Его страной, по имени Россия.

 

С тоской смотрю осиротело вдаль,

Ещё надеясь по инерции на встречу.

Всё тщетно: равнодушен календарь,

Ушла легенда догоревшей свечкой...

А. Горбачев

 

Маресьев — наш земляк

Протезы ног! Представить даже больно!

На них ходить, — не падать. Каждый день!

А он летал! Казалось, невозможно.

Сбивать фашистов! Это была цель.

 

Он наш земляк. В Камышине родился.

Ему там памятник на площади стоит.

Чтоб помнили о нём и город, чтоб гордился.

Такие люди крепче, чем гранит!

А. Ченин

 

Маресьев с нами

Ты был всегда. Маресьев, с нами.

Всегда по жизни был, в строю.

Ты гордо нес победы знамя,

И о тебе сейчас поют.

 

В бою неравном сбит врагами

Твой сизокрылый самолет.

Но в мыслях с родиной был, с нами,

И стойко двигался вперед.

 

Остался жив, ты — победитель,

Дошел, дополз ты до своих.

«Без ног остался», — говорите,

Зато не умер у чужих.

 

И снова вылет, камышанин,

Маресьев бой ведёт с врагом.

И там он в небе также с нами.

Камышин, родина и дом.

 

Войну закончил ты героем.

Ты «настоящий человек».

И подвиг твой никто не скроет,

Он не забудется вовек.

 

Бесстрашный летчик, победитель.

Себя ты мог преодолеть.

Не вправе даже осудить мы,

Не дал ты права пожалеть.

 

Войну закончил ты героем,

И в мирной жизни был герой,

А это многое ведь стоит…

Ты мой земляк, ты просто свой.

 

Пусть память о тебе не гаснет.

В сердцах людей всегда живи.

И жизнь ты прожил не напрасно.

Она прошла в большой любви.

В. Арсентьев

 

Баллада о настоящем человеке

«Ястребок» был подбит, к сожаленью.

Их — четыре... Неравный был бой.

Самолёт потерял управленье,

А в ногах — нестерпимая боль.

 

«Приземлился» в лесу... Нет дороги,

И тропинки нигде не найти.

И к тому ж — перебитые ноги.

Но — идти! Надо только идти!

 

Лес кругом, снег глубокий и — холод.

Опираясь на палку, идёт

День за днём. А как мучает голод!

Сил уж нет, он упрямо ползёт!

 

К счастью, наши его подобрали:

Обморожен и еле живой.

И в столицу больного забрали,

Вывез в госпиталь друг боевой.

 

Плохо дело с ногами: гангрена,

На каталке везли даже ... в морг...

Но из страшного выбрался плена,

Смерть опять победить всё же смог.

 

Ампутация ног! Жизнь сурова!

Продолжая о небе мечтать,

Боль, тоску побеждает, чтоб снова

Научиться ходить и ... летать!

 

Тренируется до изнуренья,

Не даёт он себе унывать.

Научился ходить. Есть стремленье

Научиться ещё... танцевать!

 

Не блистать чтобы на танцплощадках,

А — комиссии чтоб доказать —

Убедительно, ясно и кратко, —

Что штурвал может в руки он взять.

 

Приговор же комиссии строгий...

Алексей не сдаётся опять.

Не свернёт со своей он дороги:

Будет, будет он снова летать!

 

Тренируется зло и упорно.

Снова в небе, и каждый полёт

Всё уводит от пропасти чёрной:

Он — летает! Он снова — пилот!

 

...Вновь на фронте сражается смело,

Сбит уже не один самолёт.

Стал известен как лётчик умелый,

И о нём уже слава идёт.

 

А как тяжко бывало порою!

Но другим не дано это знать...

Получил за заслуги «Героя»,

Стали асом его называть.

 

Смог подняться он вновь в поднебесье,

Этим имя прославил навек.

Он страну защищал — ас МАРЕСЬЕВ,

НАСТОЯЩИЙ, большой ЧЕЛОВЕК!

З. Торопчина

 

Памяти Алексея Маресьева

Враг нарушил родные границы

В сорок первом, далёком году.

В города наши, сёла, станицы

Он разруху принёс и беду.

 

В небо Соколы наши взмывали,

Чтоб Отчизну свою защищать.

За неё они жизнь отдавали…

Мы не вправе о них забывать.

 

Не забудем и имя Маресьев.

Лейтенантом тогда был пилот.

Смело дрался в боях. Всё же «мессер»

Подбивает его самолёт.

 

Он, машину на лес направляя,

По верхушкам деревьев скользит.

Потом падает, ветви ломая,

Мысль стучит: надо жить, только жить!

 

Ранен в ноги, ползёт, дни считая,

Восемнадцать уже насчитал.

А вокруг него пляшет «косая»,

Показав свой звериный оскал.

 

От неё он рукой отмахнулся:

— Не возьмёшь, не хитри, уходи!

И лицом в снег апрельский уткнулся,

Чтобы губы свои охладить.

 

Стиснув зубы от режущей боли,

Он просил ему небо помочь.

Напрягая всю силу и волю,

Уходил он от гибели прочь!

 

И он выжил, он выиграл схватку,

Пусть без ног, снова в небо взлетел.

Потому что дал в юности клятву,

Потому что отважен и смел!

 

Мы его никогда не забудем,

И о нём будем песни слагать.

Он примером служить будет людям,

Как любить нашу Родину-Мать!

М. Неретина

Александр Маринеско

 

Маринеско

Чайки над морем кружатся низко,

Скрылся в тумане берег родной.

Ждёт нас домой опустевшая пристань,

Ждёт нас смертельный и праведный бой.

 

Снова на встречу судьбе неизвестной

Лодка уходит в далёкий поход.

Синее море о Маринеско

песню о славе и чести споёт.

 

Там, где война расставляет капканы

В водах чужих, среди минных полей,

Лучше его не найти капитана,

Смерть он для вражьих несёт кораблей

 

Близок победы уж час долгожданный.

Страшный со смертью окончен и счёт.

Но от возмездья враг беспощадный

Даже на море от нас не уйдёт.

 

Снова на встречу судьбе неизвестной

Лодка уходит в далёкий поход.

Синее море о Маринеско

песню о славе и чести споёт.

 

В битве неравной духом не дрогнет,

Грозным ударом, пронзив глубину.

Он сокрушит, как десница Господня,

Силу и гордость врага во главу...

 

Плещутся мирно, волна за волною,

Битвы морские утихли давно,

Но не померкнет во век пред молвою

Подвиг великий отважный его!

 

Снова на встречу судьбе неизвестной

Лодка уходит в далёкий поход.

Синее море о Маринеско

песню о славе и чести споёт.

А. Мысловский 

Монолог А. Маринеско

Приходько В.С. — автору памятника

«Героическому экипажу ПЛ «С-13» и его боевому

командиру А.И.Маринеско» в г. Кронштадте

 

Помню день — я командую:

— К бою!

Экипаж по отсекам:

— Готов!

В перископе — цепочка конвоя

И вода обтекает с бортов.

 

Белокурые, наглые бестии

Утвердитесь теперь:

— С нами Бог!

Совершилось Святое Возмездие,

Подведён справедливый итог.

 

Не сторгуешь секунды у Вечности —

Это всякого фюрера ждёт,

Кто преступит Закон Человеческий,

Кто на Русскую Честь посягнёт!

 

Командирская доля — не панская,

Подвиг в ней и сума, и тюрьма.

Не по нам побережье испанское,

Нам роднее река Колыма.

 

Будет день — я скомандую:

— К бою!

На пределе взревут дизеля

Можно вымарать нас из Истории,

Но с Россией поссорить нельзя.

А. Хрящевский

Памяти Александра Маринеско

Швартовы отдать! И в шторма от греха!

Там, в море, не видишь лощеные лица

штабных, у которых в мозгах лишь труха,

и глядя на них так и хочешь напиться!

 

Вот китель расстегнут... и дышишь легко,

хотя кислорода на лодке немного

А дизель жужжит, и ушли далеко

от поднадоевшего «рая» земного

 

Тут радует душу охота на ведьм,

которые рыскают в поисках целей

Кто в Балтику вырваться сможет посметь,

прорвавшись сквозь донные мины и мели?!

 

Здесь царствует Дениц, который в стогу

отыщет булавку и даже иголку,

но как хорошо залепить по врагу

торпедой, да так, чтоб надолго запомнил!

 

Руль вправо, руль влево, упали на дно

Осталось недолго до огненной встречи

Узнать невозможно кому суждено

остаться в глубинах быть может навечно

 

Лицо к перископу и по лбу скользят

противные капли холодного пота

Кто в партии этой замочит ферзя,

тот станет героем Балтийского Флота

 

Кому-то — победы, кому — ордена!

Ему — лишь полвека опальной завесы

И на Богословском я выпью вина

за Вас, дорогой Александр Маринеско!

Е. Кабалин

 

Александру Маринеско

«Ни одной торпеды мимо!

Крейсер, транспорт — всё равно.

Шлите их неумолимо

Пузыри пускать на дно».

Из послания ветерана флота Д. А. Лухманова

подводникам Балтики. Декабрь 1942 года.

 

Тебе эти звёзды горят

В честь славного звёздного взлёта,

Отважный советский моряк,

Легенда подводного флота.

 

Расчётливый ритм и азарт,

Готовность все беды осилить...

Таким четверть века назад

Чапай стал известен России.

 

Горька боевая страда.

Ужасна пучина морская.

Сомкнётся над фрицем вода

И держит, наверх не пуская.

 

Не встретить фашистам зари,

Их, как саранчи в поле, густо;

Пускают со дна пузыри...

Что стоит один только «Густлов»?

 

Во флотской страде боевой,

В походах коротких и длинных

Обычен стервятников вой

Да бомб окруженье глубинных.

 

Да минно-торпедный огонь,

Да пушек зловещая ругань...

Стал Гитлеру личным врагом,

Всему человечеству — другом.

 

Завистников вряд ли пойму,

Что друга успехам не рады.

Удача служила тому,

Кто в битву шёл не для награды.

 

Любовью к Отчизне горя,

Не ради парадного блеска

Сражался с врагами моряк,

Подводник — герой Маринеско.

Н. Михин

Песня Александра Маринеско

Так не близко еще до победы,

Но придет она в срок!

А пока что четыре торпеды

Я влеплю ему в бок.

Решено: боевая тревога!

Всем стоять по местам.

Полный ход. Начинается гонка.

И вести ее нам.

 

Ночь, пурга, штормовая болтанка,

И не видно ни зги.

Берег, камни, подводная банка

И попробуй меж ними пройти.

Мы в атаку зайдем под скалою,

Нас оттуда не ждут

Правда, если заметят с конвоя,

То моментом «капут».

 

В море жутко и ходишь по краю,

Или нас или мы.

Справа враг, снизу в трюме команда

Мы один на один.

А в порту клевета и наветы.

Будет суд, будет срок.

Но сегодня четыре торпеды

Я влеплю ему в бок.

 

Если я не топлю корабли,

Значит я прохлаждаюсь на верфи.

И торпеда победный мотив

Не поет устремившися к цели.

Нет, ему не доплыть до рассвета,

И настал его срок.

Ведь сегодня четыре торпеды

Я влеплю ему в бок.

 

Нас погибших осудят потомки:

«Как он смел, как он мог!

Там ведь беженцы были и дети

А фашистов чуток»

Только нет в перископе рентгена,

И подводник не бог.

Видел в нем вспомогательный крейсер,

А «фашистов чуток» — это полк.

 

Так что ждать от меня покаяния

Не берите себе лишний труд.

От меня не дождетесь раскаяния,

И награды меня обойдут.

Но сейчас я приблизил победу,

Что бы кто не сказал.

И могу об одном пожалеть лишь —

Что четвертая мимо прошла.

А. Макаренко

Памяти Маринеско

Снова ветер простуженный

над Кронштадтом кружит.

Субмарина загружена,

курс на запад. Держись.

 

«Вест-зюйд-вест! Погружение!

Глубина — двадцать пять!

По отсекам движение

прекратить! Так держать!»

 

Нам махнёт белокрылая,

заходя на вираж.

С-13. «Счастливая!» —

всё шутил экипаж.

 

Вот и Мемель на траверзе,

и до цели — пустяк;

мы не ждали, что каверзу

нам подстроит минзаг*.

 

По простуженным шпациям**

струйкой пот-конденсат...

Что, подводная нация,

ни вперёд, ни назад?

 

Напрягаясь минрепами,

якоря держат смерть,

чьё рогатое кредо —

нам помочь умереть.

 

Только — накося, выкуси! —

не пришёл ещё срок:

с преисподней поднимемся

выпить неба глоток;

 

словно спирт, обжигающе

в грудь войдёт кислород...

Ситуация — та ещё:

ни назад, ни вперёд.

 

Скрип железа по корпусу,

как ножом о стекло —

замахнулася смерть косой...

Уф-ф-ф, ушла... Пронесло.

 

Скрежет слева... «Внимание!..

Лево руль!..» Тишина?

Затаили дыхание —

страшно. Это — война:

 

сука-дрожь под коленями,

сердце сжато в тиски,

у мальчишек безвременно

индевеют виски;

 

сведены скулы судорогой,

в полумраке отсек;

звонким шепотом-зуммером:

«Как, прорвёмся, сосед?»

 

И — как будто услышали

шепоток небеса —

крик с центрального: «Вышли мы!

Экипаж, по местам!»

 

Продуваем балластные,

на корму дифферент —

пусть промозгло-ненастные

нас берут волны в плен,

 

и взмахнёт белокрылая,

заходя на вираж...

С-13. «Счастливая!» —

вновь шутил экипаж.

_________________

* минный заградитель

**часть обшивки корпуса между

 соседними шпангоутами

К. Рыбаков

 

Песнь о Маринеско. Атака века

«С-13» ложится на курс,

Перископ, как всевидящий глаз.

И усталый акустик мотает на ус

шум винтов, выполняя приказ.

 

Вот и транспорт — стальной кашалот,

зорко рыщет добычу конвой,

ощетинился пушками вражеский флот,

но не каждый вернется домой.

 

Субмарин экипажи не спят,

страх вползает под сердце змеей.

Ветер воет и снасти угрюмо скрипят:

Что вы сделали с русской землей?!

 

Наконец-то команда «Огонь!»

и уходят торпеды на цель.

Нанесен супостату весомый урон,

Ну, а мы избежали потерь.

 

Командир — беспощадный Нептун,

а подлодка — возмездье богов.

Кто считает иначе — циничный болтун

или явный пособник врагов.

 

Не забыть нам, ребята, вовек

моряков легендарный поход.

Вопреки всем наветам душевных калек

Маринеско прославил народ!

Ю. Кононов

 

Памятник Маринеско в Кронштадте

Не давались ему ни награды, ни милости.

В глубине, в тесноте, в разъедающей сырости

Только грохот погони и жар дизелей,

В дерзновенной атаке своей.

 

Он ее рассчитал, угадал, претерпел,

Он за боль матерей поквитаться сумел.

От колымских краев до балтийской земли,

Наши чувства на сто лет вперед пролегли.

 

Серый памятник лентой матросской увит,

Маринеско в сердцах моряков не забыт.

Прикипел он к народной, российской судьбе,

Его мужество Родина носит в себе.

П. Кузнецов

Памяти Героя Советского Союза Александра Ивановича Маринеско

Начало года сорок пятого.

Январь морозом, ветром лютовал...

А в Гдыне тайно лайнер океанский

От стенки от причальной отплывал.

 

Нацистов гордость, «крестник» фюрера,

Как айсберг был не тонущий гигант,

Носивший имя Густлова Вильгельма —

Похода он удачного гарант.

 

Зенитки дулом в небо наготове.

Вокруг — ему охраной шёл конвой.

И в помощь тучи сыплют снег колючий,

И волны гонит ветер штормовой.

 

Борт полон той Германии элиты:

Чины «весомые», а с ними знать.

И высших офицеров, генералов

В таком количестве — не сосчитать.

 

Подводных лодок новых экипажи —

Число немалое таких «спецов».

Надежда Гитлера и гордость рейха —

К морским боям готовых молодцов.

 

И вышла бы такая в море «стая»,

Когда б врага не выследила «эска»...

Одна из лодок на Балтийском флоте —

Команда Александра Маринеско.

 

Атака «С-13» показала

Отвагу экипажа и талант —

Отправлен был на дно единым залпом,

Врага «непотопляемый» гигант.

 

«Атака века» — признанная всеми.

Конечно, Маринеско был Герой —

Дивизию в походе уничтожил

Всего командой лодочки одной!

 

Был «Штойбен» вслед за «Густловым» «готов» —

В походе этом же потоплен «эской»,

Где смерть нашли три тысячи врагов —

«Армению»* припомнил Маринеско.

 

Представлен был к «Герою» командир,

Балтийский флот гордился своей «эской»,

Подписан в мае долгожданный мир —

«Героем» стать не дали Маринеско.

 

Тяжёл характер, с норовом — так что ж...

Однако, свой оставил в море «след».

И, если б не было таких людей,

Не знала б наша Родина побед.

 

Не всем по нраву мнение такое.

Где зависть — место подлости и лжи...

И долго вместо звездочки Героя —

Вонзались в спину подлые ножи.

 

Хоть силы воли редкой он мужик,

От травли — вряд ли б кто не заболел...

И очень тяжким жизни был конец —

Поверить в смерть не мог и жить хотел.

 

И, всё ж законный «выбит» тот Указ —

Герой — через полвека Маринеско.

Спасибо всем, кто вёл «неравный бой»

За честь его и экипажа «эски».

 

Редел их строй — сердца рвала им смерть —

С победой вышли все они из боя.

О том — отдельный долгий разговор...

Помянем их не раз мы молча, стоя.

 

Могила в Питере — на Богословском.

Несложно Маринеско там найти.

От главных кладбища ворот — налево,

А где «тупик», там есть дорожки три.

 

К могиле средняя вас приведёт —

Заставит памятник невольно удивляться:

Здесь имя, даты как у всех и то,

Что «командир подводной лодки «С-13».

 

*Советский теплоход «Армения», на борту которого было более 5-и тысяч беженцев и раненых, был потоплен фашистами в 1941-ом году в Чёрном море

С. Павлова

 

И память вечная...

Ту ночь мы снова вспомним, Маринеско,

Отважную команду твоей «эски»...

Себя я с вами в лодке нахожу —

И будто тоже в перископ гляжу.

 

Над лодкой толща чёрных вод штормит.

И ветер злой, и снег густой слепит...

Громада «Густлова» вдруг вырастает —

Конвой его надёжно охраняет.

 

Их надо было скрытно обогнать —

Пришлось в надводном «спринте» побывать.

«Нырнуть» у берега врага опять,

Торпеду чтобы «Густлову» послать.

 

На мелководье, не боясь волны,

Всплывает лодка «С» из глубины...

Всплывает грозно для атаки века —

Свободы ради — жизни человека.

 

И встречи с лодкой «Густлов» не минует.

И залпом в три торпеды атакует

«Гарант успешного похода» «эска»,

Где первый после Бога — Маринеско.

 

«Атака века» — в том сомнений нет.

С тех пор прошло уже немало лет,

Но память вечная героям «эски»,

И слава командиру — Маринеско.

С. Павлова

 

Александр Матросов

 

Матросов

Будто вправду метель понимает,

Что в груди под шинельным сукном

Он в землянке своей вспоминает, —

Нет, не мать, не отца, а детдом.

 

Эта ночь — перед боем. В печурке

Бьётся так же, как в песне, огонь.

На сосновой пристроившись чурке,

Он сидит, опершись на ладонь.

 

Видно, всё согласуется в мире:

Боль сиротства и ярость бойца.

А до дзота в Чернушках — четыре

Километра огня и свинца.

 

Пламя жарко в лицо ему пышет,

Как Победы самой торжество.

Он в анкете бессмертья напишет:

Кроме Родины, нет никого.

Л. Хаустов

 

Гвардии рядовой Матросов

Недолго он прожи́л на свете,

Не много исходил дорог!

Мы видим: жизнь в его анкете

Вся уложилась в восемь строк.

 

— Фамилия? Рожденья дата?

(Вопрос короткий и ответ.)

Когда, каким военкоматом

Был выдан воинский билет?

 

Партийность? — Да, он в комсомоле…

Он русский… Родина — Уфа…

И адрес… И ни слова боле…

Вот жизни краткая строфа.

 

Нет! Он в анкете не ответил

(Такой строки в анкете нет),

Как здо́рово на этом свете

Живётся в девятнадцать лет!

 

Как он любил грозу и ветер,

Верстак, и книгу, и чертёж…

Такого ни в одной анкете,

Как ни старайся, не прочтёшь!

 

О чём с товарищем мечтал он?

О чём поспорил он порой?

Был Щорс или Валерий Чкалов

Его любимейший герой?

 

Речист ли был иль скуп на слово?

Любил ли песни или нет?

Как разгадать его, живого,

По краткой записи анкет?

 

Наверно, был он крепок телом,

И весь — от головы до пят —

Работать, жить и петь хотел он

Хотя бы сотню лет подряд!

 

Но ради Родины советской,

Которая ему дала

Всё-всё: и радостное детство

И юность, полную тепла, —

 

Ради неё он к дзоту смело

Бросается и, полный сил,

Он амбразуру крепким телом

Без колебания закрыл.

 

Остался он в живых навечно…

Проверка роты… Тишина…

И на линейке каждый вечер

Читает громко старшина:

 

— Матросов Александр Матвеич!

Герой Союза! Рядовой! —

Его дыханьем вдруг повеет,

Как будто бы он здесь, живой.

 

Луна над ротой выплывает…

Так тихо — слышен сердца стук…

И отвечает Бардабаев,

Матросова любимый друг:

— В бою погиб он смертью храбрых

 

В своей прекрасной простоте

Слова «погиб он смертью храбрых»

Звучат как клятва в тишине.

И каждый про себя клянётся:

 

«Я — как Матросов-рядовой, —

Пока живу и сердце бьётся,

Готов на подвиг боевой!»

Е. Тараховская

 

* * *

Зимний ветер свистел на откосах,

Мы лежали в цепи огневой;

С нами был комсомолец Матросов —

Друг, товарищ боец рядовой.

 

Командир наш, испытанный, бледен:

Неужели мы здесь не пройдём? —

Вражий дот на дороге к победе

Косит русские цепи огнём.

 

Не подняться в огонь пулемёта,

Но Матросов рванулся вперёд.

Прямо к чёрному вражьему доту

Друг, товарищ бесстрашно ползёт.

 

Вражьи пули свистят на откосах

Лютой злобой к герою полны,

Но внезапно, не дрогнув, Матросов

Поднялся у бетонной стены.

 

И, рванувшись в атаку за другом,

В этот миг услыхали друзья,

Что свинцовая кончилась вьюга,

Огневая замолкла струя.

 

Это трепетом сердца живого

Наш Матросов закрыл пулемёт…

Никогда своего рядового

Не забудет советский народ!

Л. Ошанин

 

Песня о Матросове

По волюшке-воле,

По чистому полю

Гуляют шальные снега.

Сквозь снежную россыпь

С друзьями Матросов

В атаку пошел на врага.

 

А в огненном круге

Свинцовая вьюга —

Строчит пулемёт на пути.

И к вражьему доту

Не может пехота,

Не может на шаг подойти.

 

Над нами, ребята,

Пылают закаты,

За нами наш город родной!

Россия, Россия,

Деревни и хаты,

Берёзы над тихой рекой.

 

У речки, у моста

Промолвил Матросов:

Мне, может, зари не встречать,

Но я по болоту

Пройду к пулемёту,

Заставлю его замолчать!

 

Подкрался Матросов

К немецкому доту,

Он клятвы своей не забыл!

Поднялся Матросов, —

И сердцем отважным

Солдат амбразуру закрыл!

 

Споём же, ребята!

Пусть в песне крылатой

Живёт комсомолец-герой!

Россия, Россия,

Такого солдата

Запомним навеки с тобой!

А. Фатьянов

Из поэмы «Александр Матросов»

И начинала глина превращаться

в живое изваянье. В первый час

вот только что осознанного счастья,

как — взрыв, удар! И двинется на нас

потоп из выпуклых фашистских касок,

обвал их бомб, и хохот, и огонь,

и муравейник черепов и свастик,

и Гитлера простертая ладонь

ко мне: «Отнять!» — Не дам!

«Схватить!» — Не дамся!

«Убить!» — Я даром жизни не отдам!

Что ж! Испытайте грозное упрямство

бойцов, что не сдаются никогда!

Вам, господа, победой не упиться!

Посмотрим за последнюю черту:

Матросов — жив! А враг — самоубийца

с крысиным ядом в почерневшем рту!

Окончился лес. Гол

край земной.

Последней сосны ствол

передо мной.

Черная горсть изб

брошена в снег.

Вытянувшийся визг

мчится к сосне.

Крот ли это копнул

мерзлый песок?

Юркнули рыльца пуль

в кочку наискосок.

Разве уже? Да!

Точка. Уже.

Некуда. Ни-ку-да…

Рота на рубеже.

Чьи это, чьи рты

тонко поют?

Невидимки-кроты

в норки снуют…

Дальше — не перешагнуть

поле, брат,

дальше — к деревне путь

с бою брать,

рвать его, раздвигать,

пробивать

телом, к деревне гать

пролагать.

Только одной сосной

заслонен —

слышу, как просит: «Стой!..» —

снежный склон.

Не страшно — надежно стоять за сосною. Крепкие выросли в нашем бору. За ней — как за каменного стеною. Принимает огонь на себя, на кору. Стали шаги у ребят осторожными, глаза тревожными. Одни присели, другие легли. Втерлись в снег до земли. Весь батальон подобрался к опушке. Отсюда видна деревня Чернушки, так ее звать. «Чернушки», — шепотом вывели губы. На краю горизонта серые срубы. Знаем, ее приказано взять. Взять ее надо, а страшно. Страшно, а взять ее важно. Нужно из-за сосны сделать в сторону шаг. Говорят, что на запад отсюда широкий большак. И можно дойти до самой границы, до того столба. Может, и мне судьба? Или еще за сосной хорониться? Нет! Проклятая блажь! Ведь не другой, а я ж перед боем заранее сам говорил на комсомольском собрании: «Враги не заставят сдаться, друзьям не придется краснеть. Я буду драться, презирая смерть!» Так я вчера обещал ребятам и сейчас обещаю себе. И грею рукой затвор автомата: не отказал бы в стрельбе. Мы из-за сосен глядим друг на друга. Нет на лицах испуга. С веток слетают комочки из пуха, летят, маскхалат припорашивают и сразу же тают — весна. Лейтенант нас шепотом спрашивает: «Задача ясна?» — «Ясна!» — мы хрипло шепнули. Ну, прощай, спасибо, сосна, что верно меня заслоняла от пули…

 

Тогда не знал я точно, как сегодня,

когда смотрел из-за сосны вперед,

к какой нечеловечьей преисподней

принадлежал фашистский пулемет.

Ведется суд, проводятся раскопки,

исследуются пепел и зола,

Майданека безжалостные топки,

известкою залитые тела.

То кость, то череп вывернет лопата,

развязаны с награбленным узлы, —

теперь уже доказано, ребята,

что мы недаром на смерть поползли.

Тогда мне показалось, что на подвиг

не вызовут другого никого,

что день победы, будущность народа

зависит от меня от одного.

Мне показалось, что у сизой тучи,

потупив очи горестные вниз,

за проволокой, ржавой и колючей,

стоит и скорбно смотрит наша жизнь…

То принимает деревеньки образ,

то девочкой израненной бредет,

то, как старушка маленькая, горбясь,

показывает мне на пулемет.

Нет, Родина, ты мне не приказала,

но я твой выбор понял по глазам

там, у плаката, в сумерках вокзала,

и здесь на подвиг вызвался я сам!

Я осознал, каким чертополохом

лощина заросла бы, если мне

вдруг захотелось бы прижаться, охнув,

к последней и спасительной сосне.

Я не прижался. Ясного сознанья

не потерял! Дневная даль светла.

Рукою сжав невидимое знамя,

я влево оттолкнулся от ствола,

и выглянул, и вышел за деревья

к кустам, к лощине, к снегу впереди,

где в сизой туче сгорбилась деревня

и шепчет умоляюще: «Иди».

Последний ломоть просто

отдать.

И вовсе не геройство —

поголодать.

Нетрудно боль и муку,

стерпев, забыть,

не страшно даже руку

дать отрубить!

Но телом затыкать

огонь врага,

но кровью истекать

на белые снега,

но бросить на жерло

себя живого…

(Подумал — обожгло

струей свинцовой!)

Снег не скрипит под ногами уже — вялый, талый. Медлим. И ухо настороже — по лесу эхо загрохотало. Чего притворяться, сердце заёкало. Около вырылась норка от пули, выбросило росу. Защелкало, загремело в лесу. Иглы на нас уронили вершины. А с той стороны, с откоса лощины, бьет пулемет. Встать не дает: Слухом тянусь к тарахтящему эху, а руки — тяжелые — тянутся к снегу. Не устает, проклятый, хлестать! Опять лейтенант командует: «Встать!» Встать, понимаем, каждому надо, да разрывные щелкают рядом, лопаются в кустах. И не то чтобы страх, а какая-то сила держит впритирку. И в амбразуре стучит и трещит. Эх, заиметь бы какой-нибудь щит! Закрыть, заложить проклятую дырку!

 

Три человека затаились в дзоте,

они зрачками щупают меня…

Теперь вы и костей их не найдете.

Я не стремлюсь узнать их имена.

Что мне приметы! Для чего мне имя

трех смертников, трех канувших теней?

Мой поединок, помните, не с ними, —

мой враг страшнее, пагубней, сильней!

Вы видите, как факелы дымятся,

как тлеют драгоценные тома,

как запах человеческого мяса

вползает в нюрнбергские дома.

Вам помнится колючая ограда

вокруг страдальцев тысяч лагерей?

Известна вам блокада Ленинграда?

Голодный стон у ледяных дверей?

Переселенье плачущих народов,

услышавших, что движется беда,

смертельный грохот падающих сводов,

растертые до щебня города?

Мой враг сейчас подписывает чеки,

рука его на сериях банкнот,

и пулю, что застрянет в человеке,

как прибыль, арифмометр отщелкнет.

Он всунул руки в глубину России

и тут — клешней — ворочает и мнет,

и тут — на промороженной трясине

поставил он свой черный пулемет.

С ним я вступил в смертельный поединок!

В неравный? Нет! Мой враг под силу мне.

И пух снежинок с каплями кровинок

отсюда виден всей моей стране.

Кто он, что глядит

в узкую щель?

Кто он, чужой солдат,

ищущий цель?

Разве бы я мог

так поступить?

Мирный его порог

переступить?

Разве б я мог сжать

горло его?

Вырвать, поджечь, взять

дом у него?

Раз он не отшвырнул

свой затвор,

раз он не отвернул

взора, вор,

раз он заговорил

так сам,

раз он загородил

жизнь нам, —

я доползу к нему

с связкой гранат.

Я дотащу к нему

свой автомат.

Пора! Вижу, встал мой товарищ. Крикнул «ура», выронил автомат и посмотрел себе под ноги. Он упал. Я вставил запал в гранату. Отцепил лопату и вещевой мешок. Сзади Матвеев: «Сашка! Ложись!» Вот теперь моя начинается жизнь. Теперь мне ясна каждая складка, кустик, морщинка. Я разбираю отдельно снежинки, какими покрыта лощинка. Ничего! Мне повезет! Вот и дзот, приплюснутый, низкий. Мимо меня — протяжные взвизги. Рядом еще Артюхов ползет. У нас гранаты и полные диски.

 

Стучат виски, подсказывают будто:

раз, два и три… Звенящий механизм

отсчитывает долгую минуту,

как полным веком прожитую жизнь.

Я в ту минуту о веках не думал

и пожалеть о прошлом не успел,

я на руки озябшие не дунул

и поудобней лечь не захотел…

Когда-то я хотел понять цель жизни,

в людей и в книги вдумывался я.

Один на рынке ищет дешевизны,

другой у флейты просит соловья.

Один добился цели: по дешевке

купил, и отправляется домой,

и долго смотрит на свои обновки,

недорогой добытые ценой.

Другой добился тоже своей цели:

он насладился флейтою своей,

и клапаны под пальцами запели,

и захлебнулся трелью соловей.

А я? Добился? Прикоснулся к сути

моей недолгой жизни наяву?

Я этой предназначен ли минуте,

которую сейчас переживу?

И новым людям будет ли понятно,

что мы, их предки, не были просты,

что белый снег окрасившие пятна

не от безумья, не от слепоты;

что я был зряч и полон осязанья,

что не отчаянье меня влекло,

что моего прозрачного сознанья

бездумной мутью не заволокло?..

Вот этого, прошу вас, не забудьте,

с величьем цели сверьте подвиг мой, —

я все желанья свел к одной минуте

для дела жизни, избранного мной.

Хочу, чтоб люди распознать сумели,

встречая в мире светлую зарю,

какой Матросов добивался цели!

Добился ли? Добился! — говорю.

И — недоволен я такой судьбою,

что свел всю жизнь в один минутный бой?

Нет! Я хотел прикрыть народ собою —

и вот могу прикрыть народ собой.

Очень белый снег,

в очи — белый свет,

снег — с бровей и с век,

сзади — белый след.

Разве я не могу

лечь, застыть на снегу,

разве не право мое —

яма — врыться в нее?

Трудно к пулям ползти,

но я не сойду с полпути,

не оброню слезу,

в сторону не отползу.

Я дал по щели очередью длинной.

Напрасно. Только сдунул белый пух.

Швырнул гранату… Дым и щепы с глиной.

Но снова стук заколотил в мой слух.

И вдруг я понял, что с такой громадой

земли и бревен под струей огня

не справиться ни пулей, ни гранатой —

нужна, как сталь, упрямая броня!

Вплотную к дзоту, к черному разрезу!

Прижать! Закрыть! Замуровать врага!

Где ж эта твердость, равная железу?

Одни кусты да талые снега…

И не железо — влага под рукою.

Но сердце — молот в кузнице грудной —

бьет в грудь мою, чтоб стать могла такою

ничем не пробиваемой броней.

Теперь уже скоро. Осталось только метров сорок. Сзади меня стрекотание, шорох. Но не оглядываюсь — догадываюсь — стучат у ребят сердца. Но я доползу до самого конца. Теперь уже метров пятнадцать. Вот дзот. Надо, надо, надо подняться. Надо решить, спешить. Нет, не гранатой. Сзади чувствую множество глаз. Смотрят — решусь ли? Не трус ли? Опять пулемет затвором затряс, загрохотал, зататакал. Ребята! Он точно наведен на вас. Отставить атаку! Следите за мной. Я подыму роту вперед…

 

Вся кровь кричит: «Назад!»

Все жилы, пульс, глаза,

и мозг, и рот:

«Назад, вернись назад!»

Но я — вперед!

Вы слышали, как выкрикнул «вперед!» я,

как выручил товарищей своих,

как дробный лай железного отродья

внезапно захлебнулся и затих!

И эхо мною брошенного зова

помчалось договаривать «вперед!» —

от Мурманска, по фронту, до Азова,

до рот, Кубань переходивших вброд.

Мой крик «вперед!» пересказали сосны,

и, если бы подняться в высоту,

вы б увидали фронт тысячеверстный,

и там, где я, он прорван на версту!

Сердцебиению — конец!

Все онемело в жилах.

Зато и впившийся свинец

пройти насквозь не в силах.

Скорей! Все пули в тупике!

Меж ребер, в сердце, в плоти.

Эй, на горе, эй, на реке —

я здесь, на пулемете!

«Катюши», в бой, орудья, в бой!

Не бойся, брат родимый,

я и тебя прикрыл собой,—

ты выйдешь невредимый.

Вон Орша, Новгород; и Мга,

и Минск в тумане белом.

Идите дальше! Щель врага

я прикрываю телом!

Рекою вплавь, ползком, бегом

через болота, к Польше!..

Я буду прикрывать огонь

неделю, месяц, — больше!

Сквозь кровь мою не видит враг

руки с багряным стягом…

Сюда древко! Крепите флаг

победы над рейхстагом!

Не уступлю врагу нигде

и фронта не открою!

Я буду в завтрашней беде

вас прикрывать собою!

Наша деревня! Навеки наша она. Теперь уже людям не страшно — на снег легла тишина. Далеко «ура» затихающее. Холодна уже кровь, затекающая за гимнастерку и брюки… А на веки ложатся горячие руки, как теплота от костра… Ты, товарищ сестра? С зеркальцем? Пробуешь — пар ли… Я не дышу. Мне теперь не нужно ни йода, ни марли, ни глотка воды. Видишь — другие от крови следы. Спеши к другому, к живому. Вот он шепчет: «Сестрица, сюда!..» Ему полагается бинт и вода, простыня на постели. А мы уже сделали все, что успели, все, что могли, для советской земли, для нашего люда. Вот и другой, бежавший в цепи за тысячу верст отсюда, лежит в кубанской степи. Всюду так, всюду так… На Дону покривился подорванный танк с фашистскою меткой. Перед ним — Никулин Иван, черноморский моряк. Нет руки, и кровавые раны под рваною сеткой. В тучах, измученный жжением ран, летчик ведет самолет на таран, врезался взрывом в немецкое судно… Видишь, как трудно? Слышишь, как больно? У тебя на ресницах, сестрица, слеза. Но мы это сделали все добровольно. И нам поступить по-другому нельзя…

 

Все громче грохотание орудий,

все шире наступающая цепь!

Мое «вперед!» подхватывают люди,

протаптывая валенками степь.

Оно влилось в поток от Сталинграда

и с армиями к Одеру пришло;

поддержанное голосом снарядов,

оно насквозь Германию прожгло.

И впереди всех армий — наша рота!

И я — с моим товарищем — дошел!

Мы ищем Бранденбургские ворота

из-за смоленских выгоревших сел.

Да, там, у деревушки кособокой,

затерянной в России, далеко,

я видел на два года раньше срока

над тьмой Берлина красное древко.

Свободен Ржев, и оживает Велиж,

Смоленск дождался праздничного дня!..

Ты убедилась, Родина, ты веришь,

что грудь моя — надежная броня?

Приди на холм, где вечно я покоюсь,

и посиди, как мать, у моих ног,

и положи на деревянный конус

из незабудок маленький венок.

Я вижу сон: венок прощальный рдеет,

путиловскими девушками свит.

Фабричный паренек, красногвардеец,

вдали под братским памятником спит…

Его, меня ли навещает юность,

цветы кладет на скорбный пьедестал.

Грек-комсомолец смотрит, пригорюнясь,

и делегат-китаец шапку снял…

И на часах сосна сторожевая

винтовкой упирается в пески,

и над моей могилой оживая,

подснежник расправляет лепестки…

С. Кирсанов

Александр Матросов: Баллада

Отгремела грозная война,

Уж давно не слышен свист снарядов;

Много жизней унесла она, —

Принесла цвет траурных нарядов.

 

Но никто из павших не забыт,

Помнит Родина своих Героев, —

Александр Матросов не убит:

Жизнь отдав, он стал живее втрое!

 

У деревни разгорелся бой,

Жаркий бой за русские Чернушки.

Дзот немецкий бил наперебой

И держал все подступы на мушке.

 

Уж сразил немало он солдат,

Продолжая смерть по полю сеять,

Александр сжал крепко автомат, —

Отступать Матросов не умеет.

 

И бесстрашно к дзоту он ползёт,

В рыхлом снеге след свой оставляя.

Ненавистный дзот всё так же бьёт,

Без конца и устали не зная.

 

Александр у цели — бойся, враг,

Отстегнул от пояса гранаты

И метнул их прямо в дзот: «Вот так!

Получай, фашистские пираты!..»

 

И два раза полыхнул огонь

В тёмной пасти —

Амбразуре дзота,

Но стрелять всё продолжает он,

И лежит, не может встать пехота.

 

Александр по амбразуре бьёт,

Только в диске кончились патроны.

Но он знает, пусть хоть и умрёт,

А солдатской чести не уронит.

 

Ещё ближе к дзоту он ползёт,

Славный русский воин, он у цели,

К Родине любовь — вот что влечёт

К этой страшной амбразурной щели.

 

И он встал, и бросился вперёд,

И закрыл он грудью амбразуру!

Не строчит немецкий пулемёт,

Александр не сдвинется понурый.

 

И поднял порыв единый враз

Всех солдат, пошли они в атаку!

Был исполнен Родины приказ, —

Будут немцы помнить эту драку!

 

Так погиб отважный наш Герой,

Александр Матросов, русский парень.

Был на вид он, как и все — простой,

Песни пел, играя на гитаре.

 

Но когда Отчизна позвала

Жизнь свою отдать во имя правды, —

Он отдал. Хвала ему! Хвала!

На него равняется пусть каждый.

 

И теперь он в бронзе воплощён,

Подвиг он всегда собой являет,

Он в последний миг запечатлён,

Вся страна его тот подвиг знает.

В. Баруткин

 

Александр Матросов

Шла война, и гремели бои,

Полк стрелковый ушёл в наступленье.

Возвращали мы земли свои

В ежедневных жестоких сраженьях.

 

Всё случилось суровой зимой

Возле леса на снежной опушке.

За замерзшею русской рекой

Притаилась деревня Чернушки.

 

Вот в атаку пехота пошла,

Цепь за цепью, за ротою рота.

Но внезапно она залегла

У ожившего вражьего дзота.

 

Как дракон, дзот огонь извергал,

Может, шнапса хлебнул фриц из кружки,

И неистово, злобно стрелял.

Под обстрелом была вся опушка.

 

Из Артюхинской роты бойцы

Шли на штурм озверевшего дзота,

Шли в шинелях солдаты-юнцы.

Шла бесстрашно царица-пехота.

 

Бой кипел: взрыв снарядов, гранат,

И стреляли вокруг пулемёты.

Полегло здесь немало солдат

Из стрелковой Артюхинской роты.

 

Захлебнулась атака бойцов,

Напряженье опять нарастало.

Ротный вновь отобрал смельчаков,

И на штурм их Отчизна послала.

 

Выли мины, и злобно строчил

Пулемёт за рекой по пехоте.

— Разрешите, — Матросов спросил, —

Подавить пулемёт в этом дзоте?

 

Шёл Матросов бросками к врагу —

И дал очередь из автомата.

Пятерых враг сразил на снегу,

И швырнул Александр в дзот гранату.

 

Взрыв раздался, но снова, как град,

Пули сыпались в огненный вечер.

И пополз наш отважный солдат

Вражьим пулям и минам навстречу.

 

На поляну легла тишина,

И умолкли на миг пули-дуры,

Как виденье кошмарного сна,

Пулемет вдруг ожил в амбразуре.

 

Он кинжальным огнём застрочил,

Лихорадочно, остервенело,

И Матросов внезапно вскочил,

И закрыл амбразуру всем телом.

 

И взорвалась вокруг тишина,

Замер лес у умолкшего дзота,

И пошла, как стальная стена,

Как лавина вулкана, пехота.

 

Завершился победой тот бой,

Возле леса на снежной опушке.

Здесь Матросов шагнул в шар Земной

У деревни российской Чернушки.

 

Это было суровой зимой,

В феврале сорок третьего года.

Так погиб наш бессмертный герой

За Отчизну свою, за свободу.

Ю. Левчук

 

* * *

Под шинелькой мороз по спине:

впереди — два оскаленных дзота.

Снова жертвы поганой войне

принесёт в этом бое пехота.

 

Белый снег так беспечно красив

и невинен без пепла и крови.

Пальцы в щепоть: «Господь, пронеси!»