50 стихов и поэм о женщинах-героинях Великой Отечественной войны

Героиня Сталинградской битвы Наташа Качуевская И. Балдина

Народным героиням

Сёстры наши и подруги,

Вашу доблесть и заслуги,

Ваши подвиги-дела

Свято чтя, страна родная,

Честь геройству воздавая,

Лавром славы обвила

Мрамор вашего чела!

Сёстры, мы ль бесславно сгинем?

Солнце знает в небе синем,

Что мы боремся — за свет!

Враг упрётся — опрокинем!

Горы встанут — горы сдвинем,

Продолжая путь побед!

Вам, народным героиням,

Братский праздничный привет!

Д. Бедный

Баллада о Зое и Вере (О Вере Волошиной)

Их в разных местах схватили.

Несхожие имена...

Две матери их растили —

Отчизна у них одна.

Плеснули в девичьи лица

Морозная синь и ширь,

А рядом Москва дымится,

А там — вся в лесах — Сибирь.

За Зоей снега месили

Подкованные сапоги.

На иве, на грустной иве

Повесили Веру враги.

Где сыщешь ты человека,

Чтоб шапку пред Зоей не снял?

Про Веру же четверть века

Никто ничего не знал.

Молчала седая ива,

Растаял кровавый снег,

Две звёздочки горделивые

Пусть светят рядом вовек!

Две ласточки невесёлые,

Казнённые в хмурый день.

Могилы в соседних сёлах —

А сколько таких деревень!

Друг, ты родился в сорок первом.

В их юные лица вглядись.

Вера — по-русски вера,

Зоя — по-гречески жизнь.

В. Фёдоров.

Памяти Веры Волошиной

Памяти Веры Волошиной,

К немцам в тыл заброшенной,

В плен фашистский попавшей,

Только духом не павшей.

Памяти нашей Веры,

Ставшей для всех примером.

Сколько имен героев павших,

За нашу свободу жизнь отдавших!

Одна из них — Вера Волошина,

К немцам в тыл для диверсий заброшена.

За свободу страны жизнь отдавшая,

Только Родину не предавшая!

Спортсменка и комсомолка,

Но только другого толка

Ей пригодились умения…

Не зная ни капли сомнения,

Она добровольцем ушла,

Но смерть ее быстро нашла.

В один день с другим героем —

Космодемьянскою Зоей.

Но имени Веры долго не знали,

Пропавшей без вести считали,

И мать, героя воспитавшая,

Возвращения дочери ждавшая,

Спустя годы только узнала,

Как дочь геройски погибала.

Но даже с временем течения

Нам не узнать ее мучения.

Сколько сердцу материнскому нужно сил,

Это поймет лишь тот, кто ждал,

Кто хоть кого-нибудь любил.

Они знали, что идут на смерть,

Но нельзя было больше терпеть,

Когда немцы к Москве подступали,

Когда русскую землю топтали.

Все в победу верили, ждали,

Как могли ее приближали.

Есть те деревни в Подмосковье,

Что немец залил русской кровью,

Сорок первого осенью длинной,

Советских людей невинных.

Она — дочь советской страны,

Ради которой миллионы

Жизней отданы.

И погибавших крики, стоны

Через столетия слышны.

Не затянуть на сердце раны,

Детей своих все ждали мамы.

А вдруг они еще вернутся,

Родным как прежде улыбнутся?

В Кемерово родилась она,

Школу там закончила,

С детства рисовала,

Стихи даже писала,

И сделать доброго еще

Смогла б она немало…

Отец — шахтер, учительница — мама,

Родилась в семье простой самой.

Затем поехала в столицу

И поступила там учиться.

Но все оказалось непросто:

Девушка среднего роста

Ей всего-то 22,

Жить начала едва-едва…

Но когда Родина позвала,

Она без сомнения жизнь отдала.

Она была образцом подражанья,

И делала все со стараньем.

С парашютом прыгать умела,

Сильной была и смелой.

Ходила в аэроклуб,

Водить умела самолет,

А когда началась война вдруг,

Она рвалась на фронт.

Окопы осенью копала,

В военкомат письма писала.

Закончив третий курс в институте,

Вот такие военные были судьбы…

Вокруг бои идут.

Ее на фронт берут.

И вот она в разведке,

Она в тылу врага.

С восьмого не вернулась задания она…

Последний день — в деревне Головково,

Через 16 лет пером Георгия Фролова

«Наша Вера» написана повесть будет,

Пусть память народная не забудет.

В общей Крюковской могиле,

Там, где немцев наши били,

И находится там музей,

Посвященный тоже ей.

Наперекор фашистской оккупации,

Она — Герой Российской Федерации.

Справедливость на свете есть.

Вся страна теперь знает геройскую честь

Девушки Веры Волошиной,

К немцам в тыл заброшенной…

О. Максимова

«Буду жить сто лет...» (о Вере Волошиной)

Отпылали пожаров зарницы,

Канонад отгремели басы.

Что же матери нынче снится,

В эти утренние часы?

Хохотушка с пшеничной косою,

Забияка на школьном дворе.

Как любила она росою

Умываться на ранней заре,

А потом уронить на плечи

Золотистую россыпь волос

И вприпрыжку, рассвету навстречу,

Убегать под песчаный откос!

Не обижена силой и ростом,

Иногда на оценку «пять»

Вдруг могла по-мальчишески просто

Кулаком за друзей постоять.

Вечерами студентка Вера

Убегала в тенистый сад

И по сонным цветущим скверам

Молчаливо водила ребят.

Всей компанией быстро и споро

Однокурсники рыли рвы

И не думали, что так скоро

Тень фашизма коснется Москвы.

Только этого было мало.

Много дней и ночей подряд

Быть зачисленной Вера мечтала

В боевой партизанский отряд.

И путевка пришла - разведка.

Там, за линией фронта - судьба,

Испытаний колючая ветка

И тревог боевая труба.

Вот и первые письма с фронта:

«Не волнуйся, мамуш! Сейчас,

Только день упадет с горизонта,

Мы пойдем выполнять приказ.

Я — разведчица. Это сложно,

Но не плач и держись молодцом

И почаще, как только можно,

Оставайся с больным отцом.

Трудно ждать, я прекрасно знаю,

Но пойми, что я здесь нужна.

За меня не тревожься, родная,

Я сыта и вооружена.

Родилась я, ты помнишь, в рубашке,

Значит, буду сто лет я жить...»

Треугольные эти бумажки

Мать до смерти готова хранить.

Среди них есть одна, в конверте,

И на грозных звучит голосах:

Извещенье о Вериной смерти.

Где-то в Наро-Фоминских лесах,

Возле Якшино, на опушке

От тяжёлых ранений в грудь

Умирала простая девчушка.

Двадцать два — и окончен путь.

На холодную снежную тучу,

Не моргая, смотрели глаза,

И под звуки беды гремучей

Мутной струйкой стекала слеза.

Только пытки её не сломили,

Боли стылая смыла вода.

В синем небе и на могиле

Её имени светит звезда.

А по водной лазурной глади

Белой птицей плывёт теплоход.

Ради жизни и счастья ради

Вышла Вера в последний поход.

Отпылали пожаров зарницы,

Канонад отгремели басы.

Старой матери снова не спится

В эти утренние часы...

О. Алиева

Я — Таня

Нежный рот и упрямые брови —

Восемнадцать девчоночьих лет.

В партизанских лесах Подмосковья

Никогда не исчезнет твой след.

Оленёнок с большими глазами,

Смуглых щек полудетский овал...

Посылал командир на заданье —

Оказалось, в Бессмертье послал.

Ты попалась гестаповцам в лапы —

Тяжелей не придумать беды.

И палач раскалённую лампу

Подносил тебе вместо воды.

Сапогами девчушку топтали:

— Где другие бандиты, ответь!

Как зовут? Ты откуда?

— Я — Таня...

— Где другие?

— Готовят вам смерть...

И по снегу ногами босыми,

Крепко сжав окровавленный рот,

Как на трон, партизанка России

На высокий взошла эшафот.

Огляделась:

— Что плачете, люди?

Наши близко! Они отомстят!

...Ветер осени слёзы мне студит.

Неужели тебе шестьдесят?

Нет, осталась ты юною, слышишь?

Над тобою не властны года.

В небе Вечности всходишь все выше,

Комсомольская наша звезда!

Ю. Друнина

Зоя

Белый иней стынет на омёте,

Вьюга все дороги замела.

Девушка стоит на эшафоте,

Как огонь бессмертия, светла.

Стража у подножья эшафота.

Чёрствый лязг железа. Женский плач.

Началась заплечная работа.

С мученицей рядом встал палач.

А она, избитая, босая,

От безмерных мук жива едва,

Выпрямилась, гордая, бросая

В будущее смелые слова.

Мёрзлый жгут сжимает шею туже,

Но в студёный предрассветный час

Палачи не в силах спрятать ужас

В омутах пустых и чёрствых глаз…

Сквозь людские горести и беды,

Что на сердце тяжестью легли,

Золотое зарево победы

Девушка увидела вдали.

А. Сурков

Зоя!

Зоя!

Над жизнью не властна петля, —

ты живёшь!

В памяти —

вечной, как эта Земля,

ты живёшь.

В повлажневших глазах

повзрослевших детей

ты живёшь.

В каждом вздохе людей,

в каждом шаге людей

ты живёшь.

Самолётом в качающейся синеве

ты живёшь.

Старожилом — в Челнах,

новосёлом — в Москве

ты живёшь.

В беспричинных смешинках

счастливых подруг

ты живёшь.

И в руках,

обнимающих солнечный круг,

ты живёшь!

В полыханье салюта

и в Вечном огне

ты живёшь.

Во вчерашнем, сегодняшнем,

завтрашнем дне

ты живёшь!

В нотных знаках,

в граните,

на чутком холсте

ты живёшь.

В славе нашей Отчизны

и в нашей мечте

ты живёшь!

Р. Рождественский

Комсомолка

Всё небо объято грозою,

Стрельба в Подмосковье слышней.

Прощается школьница Зоя

С любимой Москвою своей.

Мешок вещевой за плечами,

Но он не велик, не тяжёл.

Уходит она с москвичами,

Куда приказал комсомол.

Ушла. Ни письма, ни привета

Не шлёт наша Зоя домой...

И вот у Петрищева где-то

Выходит тропинкой лесной.

Идёт на опасное дело

В холодной предутренней мгле.

Синичка спросонья запела,

Петух закричал на селе.

Немецкие кони в конюшне...

Поджечь поскорей и уйти!..

Но спички в руках непослушны —

Они отсырели в пути.

А мама, наверное, дома...

О, как ты далёк, этот дом!..

Гори-разгорайся, солома,

Высоким горячим костром!

Не солнце встаёт из тумана —

То склады фашистов горят...

Ждут Зою друзья-партизаны,

Но ей не вернуться назад.

Ей руки верёвкой связали,

Её на допрос повели.

Там били её и пытали,

Но волю сломить не смогли.

На страшную казнь под конвоем,

Босая ступая на снег,

Шла гордая школьница Зоя,

Советский простой человек.

И взглядом своим, умирая,

Она ободряла народ.

И слава, как песня живая,

В народе о ней не умрёт.

З. Александрова

Войско правых

Пусть мои слова звучат набатом.

Вот лежит, раскинувшись в пыли,

Тот, который щёлкал аппаратом

В час, когда на смерть её вели.

Он хотел запечатлеть на пленке

Только казнь и больше ничего.

Только смерть отчаянной девчонки

Да своё тупое торжество.

Но навеки лента сохранила

Яркие, бессмертные черты.

Девичья сияющая сила,

Путь героя озаряешь ты.

Под прямым горящим взглядом Зои,

Перед гордым шествием её

Копошится тусклое и злое

Гитлеровское офицерьё.

И среди ничтожества и сброда,

Легким шагом устремясь вперёд,

Девушка — любимица народа —

К смерти и в бессмертие идет.

Уместилось в фокус аппарата

Всё, что Зоя завещала нам.

И неумолимая расплата

Мчится за убийцей по пятам.

От полуразрушенных предместий,

От сожженных вытоптанных сёл,

От народной непреклонной мести

Уходил палач и не ушёл.

Мы одним порывом гнева жили,

Мстил за Зою каждый наш боец.

Сколько мы похожих уложили

И его настигли наконец.

Он уже не встанет из канавы.

Ну, а нас несёт вперёд земля.

И горят над нами светом славы

Порохом овеянные главы

Старого Смоленского Кремля.

Мы проходим, вестники свободы.

Нас ничто не держит. Пробил час!

И Днепра взволнованные воды,

Плача и смеясь, встречают нас.

Мы идём карающей грозою,

Нас послал разгневанный народ.

Войско правых, мстители за Зою,

За свободу Родины, вперёд!

М. Алигер

У памятника Зое

Холодный мрамор и венки —

Мир вечного покоя.

Но, будто смерти вопреки,

С надгробья смотрит Зоя.

Сюда живые к ней идут,

Чтоб вспомнить подвиг Зои:

Седой подходит воин,

И вот стоит девчонка тут.

Со лба откинув завиток,

Она на камень гладкий

Кладёт исписанный листок —

Он вырван из тетрадки.

Кладёт слова присяги.

На клетчатой бумаге

Слова наивны и просты:

«Я тоже буду смелая!

Я тоже, Зоечка, как ты,

Для Родины все сделаю!»

А. Барто.

Таня

На лице твоём смертный покой...

Мы запомним тебя не такой, —

Мы запомним тебя смуглолицей,

Смелой девушкой с сердцем бойца.

Ты недавно была ученицей,

Поджидала подруг у крыльца...

Было лето...

Последний экзамен,

Волновались с подругой вдвоём.

А теперь старики-партизаны

Говорят о геройстве твоём.

Избивали фашисты и мучили,

Выводили босой на мороз,

Были руки верёвками скручены,

Пять часов продолжался допрос.

На лице твоём шрамы и ссадины,

Но молчанье — ответом врагу.

Деревянный помост с перекладиной,

Ты босая стоишь на снегу.

Нет, не плачут седые колхозники,

Утирая руками глаза,

Это просто с мороза на воздухе

Стариков прошибает слеза.

Юный голос звучит над пожарищем,

Над молчаньем морозного дня:

«Умирать мне не страшно, товарищи,

Мой народ отомстит за меня!»

На лице твоём смертный покой...

Мы запомним тебя не такой.

Ты осталась в народе живая,

И Отчизна гордится тобой.

Ты — как слава её боевая,

Ты — как песня, зовущая в бой!

А. Барто.

* * *

Вся земля клокотала.

Тряслись, осыпаясь, воронки.

Сталь горела и плавилась.

Кровью слипалась трава.

Материнское горе

На смятом листке похоронки

Размывало слезой

Государственной скорби слова.

Палачи из гестапо,

Заплечные горя и муки,

На глазах материнских,

В морозном мерцании звёзд,

Партизанской девчонке

Крутили верёвками руки

И по белому снегу

Вели босиком на помост.

— Смерть немецким захватчикам!

Самой последнею болью

Эта девочка крикнет.

И крик оборвется в петле.

Всенародною местью

Незримо к её изголовью

Встанет мужество храбрых,

Рожденных на этой земле.

Эта месть перемесит

Дорожную супесь и глину

Каблуками и траками

На боевых скоростях,

И кометы «катюш»

С разворота хлестнут по Берлину.

И победное знамя,

Как солнце, взойдет на рейхстаг.

М. Дудин

Зоя

На дубовой скамье, что была ей

конвейером пыток,

Не стонала она, и глаза не смотрели

с мольбой.

Кто её укрепил?

Кто ей дал этой силы избыток,

Эту власть над собой?

Почему потемнел изувер,

истязающий Зою,

Заглянув ей в глаза?

Почему стало страшно ему?

Почему, не дрожа, Зоя шла по морозу

босою?

Не дрожа! Почему?

Как сумела она не издать

ни единого стона

В разъярённых когтях узколобого

штурмовика?

В смертный час почему,

перед нею склоняя знамена,

Расступились века?

Потому что века перед правдой

должны расступиться.

Зоя — это борьба, это русская доблесть

и честь!

В страшных муках её есть и наших

страданий крупица,

Наше мужество есть!

Б. Ковынев

Голос Зои Космодемьянской

Только раз я погибла.

И тысячи раз — воскресала…

И не мой ли протест

Над тревогою дня повисал?

Не моя ли душа,

Пролетая под сводами зала,

Вырывалась с трибун?

И взрывался овацией зал!

Я ещё не успела

Оставить наследника миру,

Но наследство моё

У родного Отечества есть:

Неподкупная верность

Земле этой розовокрылой,

Комсомольское сердце,

Святая солдатская честь.

Разве в памяти дней

Не найти ни урока, ни смысла?

Разве мало тех жертв,

Чтобы мир от войны не погиб?

Навсегда умереть?

Не остаться ни в песнях, ни в мыслях?

Сгинуть в огненной бездне,

Взметнув термоядерный гриб?

Голос мой и призыв

Рвётся к людям из подвигов прошлых,

Оседает росой

На цветущие травы и мхи.

И Раймондою Дьен

Откликаясь на рельсах дорожных,

Он к Ассате Шакур

Сквозь застенок ворвется в стихи.

Это я говорю

От себя и от всех безымянных,

Оплативших собой

Золотое сияние дня.

От беспамятства вечного,

От катастроф окаянных

Защитите меня!

И посмертно спасите меня!

Л. Щипахина

* * *

Она назвала себя Таней,

Не зная, что в гордой красе

Несломленной, бронзовой встанет

Над Минским летящим шоссе.

Что, славя московские зори,

Ей горн пионерский споет.

— Куда вам? До Зои? — До Зои. —

Кондуктор билет оторвет.

И выполненное заданье,

И крестный в бессмертие путь,

И это святое незнанье —

Вот подвига сила и суть.

Мы выстоим — главное знала,

Но если б сквозь сумрак и свет

Она хоть на миг услыхала

Сквозь сорок, сквозь тысячу лет

Не скрип под фашистской кирзою,

А здесь, у скрещенья дорог,

Хоть это: «Мы выйдем у Зои»,

Московский родной говорок.

Н. Дмитриев

Твоё имя будет жить всегда

Восемнадцать и долгие сорок —

Устремленные в вечность года.

Прах войны превращается в порох,

Что сухим остается всегда.

И цветут краснофлагие зори —

В дни торжеств и в дни горестных тризн.

В этом ласковом имени — Зоя

Слышно слово бессмертное — Жизнь.

Эта девочка, хрупкая школьница,

Не согнувшая худеньких плеч,

Все, что в песнях страны колоколится,

Своей жизнью решила сберечь...

Люди шли — не на казнь, а на подвиг,

В горле комкали сдавленный плач.

Вот в руках, волосатых и потных,

Сжал тугую удавку палач.

Вот сейчас захлестнёт её шею,

Жилку трепетную оборвет.

— Что притихли? Смотрите смелее!

Я умру, но умру за народ!..

И народ расправлял свои спины,

Веря в праведный клич до конца.

Ты не знала тогда, героиня,

Сколько силы влила ты в сердца!

...У деревни Чернушки Матросов

На кинжальной струи остриё

За весенние, светлые росы

Бросил юное сердце своё.

И в сраженьях, гремящих грозою,

Брат твой Саша, в дыму и огне,

Мчался в танке. И надпись: «За Зою!»

Пламенела на гордой броне.

И в Маутхаузене встал, леденея,

На тебя чем-то очень похож,

Генерал, пред которым злодеи

Не сумели унять свою дрожь...

Корабли просолённые — Зоя!

Парки, скверы зелёные — Зоя!

Школы, улицы светлые — Зоя!

И победы несметные — Зоя!

Твоя жизнь не прошла и не кончена,

Ей в грядущих былинах сиять.

Твоё имя Москва и Тамбовщина,

Вся Земля — будут век повторять.

Сорок лет светят красные зори —

В дни торжеств и в дни горестных тризн.

...Восемнадцатилетняя Зоя —

Бесконечная, вечная Жизнь.

И. Кучин

Зое

День рожденья подступил опять...

Сверстница, сестренка фронтовая!

В камне его выпало встречать,

Трепет в честных людях пробуждая.

В чистом сердце пробуждаешь ты

Мысли об Отчизне, о России,

Как за честь её сражались мы,

Как невзгоды все переносили.

Как шагнула молодость в огонь:

В час, когда гремели грозно пушки, —

Парни со студенческой скамьи,

Школьницы, девчонки-хохотушки.

Отложив мечтанья о любви,

Слов прощальных не сказав и маме,

По полям заснеженным ползли

В тыл врага морозными ночами.

...Злые ветры дуют над страной,

Нечестивцев злобных кружит стая,

Мажут Память злобной клеветой,

Наш народ бесстыдно унижая.

Но не меркнет облик светлый твой,

Факелом духовности пылая...

В день рожденья сердцем мы с тобой,

Зоинька, сестренка дорогая!

А. Кузнецов

Зоя

Зоя Космодемьянская родилась на Тамбовщине.

Памятник её стоит в центре города, у ног её всегда цветы

Что такое подвиг?

Прощанье или встреча?

Что такое подвиг?

Секунда или вечность?

Шла она неслышно

От школьного порога,

Уходила девочка

в бессмертную дорогу.

Зимы пройдут, вёсны пройдут —

Дорога не кончится эта.

Лунного, зимнего,

красного цвета —

Дорога не кончится эта...

А слова в тетрадках

В линеечку косую

По спине, по сердцу

Плетью полосуют.

Красно бились банты

У школьного порога.

Алая, как лента, —

В бессмертие дорога...

Закричать бы надо

Те слова, что знаются.

Знак — вопрос петлёю

Под метелью ладится.

Точки, запятые —

У школьного порога.

Крики, восклицания —

В бессмертие дорога.

Кто придумал петли

Высоко над бедами,

У снегов России

Над детьми да дедами?..

Улыбнись с портрета

У школьного порога,

Станет белоснежною

В бессмертие дорога.

Зимы пройдут, вёсны пройдут —

Дорога не кончится эта.

Лунного,

зимнего,

красного цвета —

Дорога не кончится эта...

Шла она неслышно

От школьного порога.

Уходила девочка

В бессмертную дорогу...

М. Румянцева

Это имя означает «жизнь»

Узел размышлений, развяжись!..

Я Америк вовсе не открою,

Коль напомню вам, что имя Зоя

В переводе означает — «Жизнь».

...Защищать идя родную власть

В страшную годину испытаний,

Ты в отряде партизанском Таней

Не случайно, видно, назвалась.

Петь,

смеяться,

плакать

и любить,

Как и Жанне д'Арк

тебе хотелось...

А враги убить решили Смелость,

Но её,

как Жизнь,

нельзя убить!

Взяв на плечи хрупкие свои

Трудные недевичьи заботы,

Ненависть к врагу

до эшафота

Гордо ты несла через бои.

Вот уже разверзлась смерти пасть...

А ведь у тебя вся жизнь вначале...

Только разве перед палачами

На колени ты могла упасть?!

Детям жить под мирной бирюзою,

Брать галактик дальних рубежи...

Ты всесильна и бессмертна, Зоя,

Как всесильна и бессмертна Жизнь.

В. Матвеев

Партизанка Лиза

Белая берёзонька у хаты

Наклоняла ветви до земли.

Мимо хаты пьяные солдаты

В город Пено девушку вели.

Болью сердце девичье томили,

И огнём пытали и водой.

Никакие муки не сломили

Верность партизанки молодой.

Были ветра горькие заплачки

В эту ночь осеннюю долги.

На путях у старой водокачки

Расстреляли девушку враги.

Мать-Отчизну девушка любила,

Для неё дышала и жила,

И на свете никакая сила

Сбить её с дороги не могла.

Солнце мая сгонит саван белый,

Зашумит весенняя трава.

Вечно в песнях молодости смелой

Будет Лиза Чайкина жива.

А. Сурков

Из стихов о Лизе Чайкиной

В заснеженном русском пространстве

Далекая точка видна —

Идет деревенская девочка

По зимней дороге одна.

Зажмурив глаза, против ветра

Идет она через поля,

Шажками все три километра

На мелкие части деля.

Её провожают берёзы

И ясень встречает в пути...

Такого серьезного взгляда

У взрослых людей не найти.

Идет деревенская девочка

Сквозь рощу, сквозь русский пейзаж

В неполную среднюю школу,

В единственный гордый этаж.

А ветер и сверху и снизу

Несется, поземкой пыля...

Как звать тебя, девочка? — Лиза!

Фамилия? — Чайкина я!

И снова сквозь поле, сквозь рощу —

Своим неизменным путём —

Идет деревенская девочка...

Давайте с ней рядом пойдём!

Пройдем через молодость эту,

Вживемся в её бытиё —

От парты, от первых отметок

До смертного часа её.

От азбучной первой картинки,

От хохота детских забав

Пройдем партизанской тропинкой

К безмолвью ночных переправ.

Мы вспомним при первой тревоге

Избушки родного села,

Как девочка шла по дороге,

Как Чайкина наша жила,

Смеялась и пела... А ныне

Салюта приглушенный гром:

Мы тело своей героини

Сегодня земле предаем.

Над Лизой над нашей — над нею

Встает невысокий курган...

И есть ли печаль тяжелее,

Чем тяжкая скорбь партизан?

Не счесть наших долгих лишений,

Бессонные ночи не счесть,

Но нет ничего драгоценней,

Чем наша священная месть!

Мы ливнем огня и металла

Всю линию фронта зальем

За то, что она намечтала

В девическом сердце своём —

Пойдем, деревенская девочка!

Идём, дорогая, идём!

Ей песни печальные не удавались,

Хоть многое в жизни узнать довелось...

Мечты набегали и разбивались

На брызги желаний о жизни утес.

Был гостеприимен, но чуточку жёсток

Взгляд её серых приветливых глаз,

Как будто она — незаметный подросток

Заметила самоё важное в нас.

И люди, входившие в избу-читальню,

Где Лиза заведующей была,

Над книгой веселой или печальной

Стояли застенчиво у стола.

И Чайка, не ударяясь в амбицию,

Смотрела прилежно на дело своё,

Как медленным шагом входил в эрудицию

Товарищ, родившийся раньше её.

И он победит, он упорства не сбавит,

Изнемогая в тяжелой борьбе,

Когда застревает вязкий алфавит

Мелкою буковкой на губе.

И легче как будто, и всё незаметней

Дорога к высоким вершинам идей

Под руководством пятнадцатилетней

Девочки — героини моей...

Была эта комната невысока,

Пахла поленьями сыроватыми,

И тусклая лампочка у потолка

Светила ничтожными киловаттами.

За окнами шла деревенская ночь,

Как при Мономахе и как при Романовых;

Казалось: Иванушке в горе помочь

Приходят былины в сапожках сафьяновых.

Казалось, что всё продолжалось, как встарь,

Что юность беспечна со старостью рядом...

Но эту иллюзию секретарь

Развеял международным докладом.

Английской грамматики знал он закон:

Там все ударенья на первом слоге,

Но вместо «Лондон» произносил он «Лондон»,

И это звучало торжественно-строго.

Он раны Европы перечислял —

Курносый мальчишка Калининской области, —

Он ясно увидел и показал

Идущих пожаров кровавые отблески.

Не знал он тогда, что раздавит война

Родную деревню шагами звериными,

Немецкими спичками подожжена —

И эта вот комната станет руинами!

В необходимость свою на земле

Он фанатически верил, не ведая,

Что шестеро суток в немецкой петле

Качаться ему перед самой победою...

И эта решимость на плотных губах

Такой жизнерадостностью дышала!

И кровь, что прольёт он в грядущих боях,

Румянцем на щёки его проступала...

И Лиза среди комсомольцев других

Сидела и не шевельнулась ни разу,

И словно незабываемый стих

Звучала в ушах её каждая фраза.

Как будто и Лиза и люди окрест

На несколько вдруг приподнялись ступенек.

Так слушает мальчик военный оркестр,

Так Пушкина слушал его современник,..

О первый мой ранний приход в Комсомол,

Военный порядок неприбранных комнат!..

Куда бы мой возраст меня ни довёл —

Я буду, я буду, я буду вас помнить!

Я буду вас видеть издалека,

Вы будете песней звенеть молодою,

И тусклая лампочка у потолка

Светиться неугасимой звездою...

Счастья называть между другими

Чье-то уменьшительное имя,

Счастья жить, скрывая от подруг

Сердца переполненного стук,

Счастья, нам знакомого, не знавшей,

Чайкина ушла из жизни нашей.

Это счастье быть большим могло бы,

Если б вашей встрече быть...

Может, он салютовал у гроба —

Тот, кого могла б ты полюбить?

Может, он, ушедший воевать,

Спит сейчас в землянке на рассвете?

Может, некому ему писать,

Потому что он тебя не встретил?

И не только за посёлок каждый,

За своё сожжённое село, —

Месть и месть за двух прекрасных граждан,

До которых счастье не дошло!

Ветром и пылью клубилась дорога,

И поле пылало во всю ширину...

Животные шли молчаливо и строго,

Как будто они осуждали войну:

«Мы с гомельских пастбищ, травой знаменитых,

Ушли перед самым осенним покосом,

Мы, может, сегодня на наших копытах

Последнюю мирную землю уносим!..

Не уходить бы! Остаться б! Припасть бы ещё

Губами к родному, к зеленому пастбищу!..»

Обид не прощать и пощады не ждать —

Смертельного боя простая наука...

И Лиза взглянула на старую мать, —

И мать поняла, что настала разлука.

Молчание матери русской! Оно

В прощанье с детьми зародилось, наверное,

При Наполеоне, давным-давно,

В глухой деревушке Смоленской губернии,

Ярость глухая народного мщения!

Ты воскресаешь, в лесах оживая,

Опыт внезапного нападения

Сквозь три поколения передавая.

Ты в эти знакомые лица вглядись:

По тропам лесным партизанским отрядом

Людей поведет не Давыдов Денис,

А Батя, а Дед, а живущие рядом.

И, повторяя свой путь боевой,

Снова увидишь ты образ любимой, —

Лиза идет вдоль опушки лесной

Символом нации непобедимой.

Издали бой долетает раскатами,

Глуше товарищей голоса.

Сумрак густеет, и прячут леса

То, что должно быть до времени спрятано...

Сквозь ветви луна освещала

Лесной заколдованный мир...

Пора уже! — Лиза сказала.

Иди! — говорит командир.

Глухой партизанскою ночью

Обманчива тень деревень,

По краю дорожных обочин

Мелькает разведчицы тень.

Дороги ей бросили вызов,

Овраги её стерегут...

Как звать эту девушку — Лиза?

А может быть, Зоей зовут?

Одной проходили стезею,

Одни охраняли края

И Космодемьянская Зоя,

И Чайкина Лиза моя!

Ты с нею была незнакома,

Ни разу не виделась с ней...

Так будь хоть в поэме как дома

С чудесной подругой своей!

Сестра повстречалась с сестрою,

Родные друг друга нашли,

И в список народных героев

Вы рядом, обнявшись, вошли!

Про дела Ермака, про Иртыш

Партизаны вполголоса пели,

Прикрывая ладонями рты,

Чтоб слова далеко не летели.

Лес да лес наступает кругом —

Часовой партизанских землянок...

Спой нам, Лиза, теперь о другом,

Спой нам песню о нас — безымянных...

Таял песни летучий дымок

Под осенними небесами,

Вторил ей молодой тенорок,

Пожилые гудели басами...

Шли отряды по этим лесам,

Здесь народная месть бушевала, —

Здесь музей Революции нам

Открывает свои филиалы.

Я всегда это место найду,

Здесь войны партизанской припевы

В восемнадцатом жили году,

А под этой сосной — в сорок первом!

Кончалась ночь, рождался новый день,

Холодный полдень проносился мимо, —

Она прошла пятнадцать деревень

Походкою своей неутомимой.

Как родственнице, каждый рад ей был

И понимал, что, сколь отпор ни труден,

На что он годен — их немецкий тыл,

Когда в тылу немецком наши люди!

Нет! Я предателей не назову,

Светлых стихов о тебе не марая...

Если, как ты, я на свете живу, —

Буду я счастлив, как ты, умирая!

Вот мне секунды останется жить!

Вот я прошёл через ужасы пыток,

Чтобы, как Чайка, жадно испить

Мужества благородный напиток!..

Люди идут молчаливой толпой,

Слез набегающих не вытирая, —

Это деревня пошла за тобой,

В путь твой последний тебя провожая.

Десять шагов отсчитал лейтенант,

И неподвижно солдаты стояли...

Милая! Мужество — это талант!

Сколько талантов они расстреляли!

Шла ты в школу, девочка... Тогда-то

Мы и познакомились с тобой.

Но уже встает другая дата

Всей своею правдой роковой.

Ты была весёлою намедни,

Ты была певуньей среди нас...

Девочка! Шаги свои замедли —

Приближается последний час.

Как мне быть с мечтаньями твоими,

Устремлёнными далеко ввысь?

Заклинаю — юности во имя,

Девочка, остановись!

Но не девочка, а партизанка

Продолжает свой последний путь.

Страшный круг штыков немецких замкнут,

И его никак не разомкнуть!

Но на милом, на родном лице

Не прочесть ни скорби, ни печали...

Не хочу присутствовать в конце!

Дай ещё раз мне побыть в начале!

Зажмурив глаза против ветра,

Проходишь ты через поля,

Шагами все три километра

На мелкие части деля.

Тебя провожают берёзы

И ясень встречает в пути...

Но сквозь подступающие слезы

Мне туда дороги не найти!

Вот и я иду с твоим отрядом

Расстрелять предателей твоих,

Вот и я со всей деревней рядом,

За кольцом немецких часовых.

Вот уже прицелились солдаты...

Хладнокровный залп... один... другой...

И — поэтом, партизаном, братом —

Я прощаюсь, Чайкина, с тобой!

Может, образ твой издалека

Слабым светом песня освещала,

Но дышала каждая строка

Воздухом, которым ты дышала!

М. Светлов

Смирная

(Поэма)

В июне 1944-го была принята последняя радиограмма Смирной — радистки Кима: «Следуем программе…» Под именем Кима в немецком тылу работал советский разведчик Кузьма Гнедаш, под именем Смирной — Клара Давидюк, москвичка с Ново-Басманной улицы.

Пролог

Я в году родилась том самом,

Что и Клара. Сто лет назад

Нас возили на санках мамы

В скромный Бауманский сад.

От вокзалов тянуло чадом,

Вдаль гудок паровозный звал.

Мы и жили почти что рядом,

Разделял нас один квартал.

В том московском районе старом

Каждый домик мне был знаком.

На Басманную часто, Клара,

Я ходила за молоком.

Ты напротив жила молочной,

Мы встречались не раз, не пять.

Если б знала я! Если б!.. Впрочем,

Что тогда я могла бы знать?.

Начало

Застенчивость. Тургеневские косы.

Влюблённость в книги, звезды, тишину.

Но отрочество поездом с откоса

Вдруг покатилось с грохотом в войну.

Напрасно дочек умоляют дома,

Уже не властен материнский взгляд —

У райвоенкоматов и райкомов

Тургеневские девушки стоят.

Какие удивительные лица

Военкоматы видели тогда!

Текла красавиц юных череда —

Казалось, выпал жребий им родиться

В пуховиках «дворянского гнезда».

Казалось, благородство им столетья

Вложили в поступь, в жесты, в легкий стан.

Где взяли эту стать рабочих дети,

И крепостных праправнучки крестьян?..

Все шли и шли они — из средней школы,

С филфаков, из МЭИ и из МАИ —

Цвет юности, элита комсомола,

Тургеневские девушки мои!

И там тебя я видела, наверно,

Да вот запомнить было ни к чему.

Крутился времени жестокий жернов,

Шла школьница к бессмертью своему.

На нежных скулах отсветы пожара,

Одно желанье —

Поскорее в бой!..

Вошла к секретарю райкома Клара

И принесла шестнадцать лет с собой.

И секретарь глядит, скрывая жалость:

«Ребёнок. И веснушки на носу…»

Москва. Райком. Так это начиналось.

А в партизанском кончилось лесу…

Конец

Предсказывая близкую победу,

Уже салюты над Москвой гремят,

А здесь идут каратели по следу,

Вот-вот в ловушку попадет отряд.

Такое было много раз и ране —

Не первый день в лесу товарищ Ким.

Но он сейчас шальною пулей ранен,

Ему не встать с ранением таким.

«Всем уходить!»— приказ исполнят Кима,

И только ты не выполнишь приказ,

И будешь в первый раз неумолима,

И будешь ты такой в последний раз…

Ким все поймет, но, зажимая рану,

Ещё попросит: «Клара, уходи!»

Сжав зубы, девушка с пустым наганом,

Бледнея, припадет к его груди.

Потом, уже нездешними глазами

Взглянув в его нездешнее лицо,

Пошлет в эфир: «Мы следуем программе» —

И у гранаты выдернет кольцо…

Голос Клары

К. Давидюк и К. Гнедаша похоронили вместе в центре белорусского города Слоним.

Никогда и никто

Разлучить нас друг с другом не сможет,

Нас война повенчала

В солдатской могиле одной.

Кто за право быть вместе

Платил в этом мире дороже? —

За него заплатили мы

Самой высокой ценой.

Каждый год по весне

К нам сбегаются маки, алея,

Полыхают тюльпаны,

Пионы сгорают дотла…

Ни о чем не жалею,

Нет, я ни о чем не жалею:

Я счастливой была,

Я счастливою, мама, была!

Эпилог

Уже смягчили боль десятилетья,

Лишь на Басманной так же плачет мать.

Шумят за окнами чужие дети,

Фронтовики приходят помолчать.

Ещё доски мемориальной нету…

И всё ж, пробившись через толщу лет,

Вдруг вспыхнуло звездою имя это

И в душах яркий прочертило след.

А я бессонной вспоминаю ночью,

Что мы встречались — и не раз, не пять.

Когда бы знала я тогда!.. Но, впрочем,

Что я тогда могла о Кларе знать?

Ю. Друнина

Перед памятником партизанке

Клаве Назаровой в Острове

Седая мать, как бы под током,

Не спит, ворочаясь всю ночь.

Встает. Идёт. Глядит из окон

В тоске на собственную дочь.

А дочь стоит, как в миг расстрела,

Не принимая смертных мук.

Она в бессмертье посмотрела

И стала каменною вдруг.

А мать не спит. Ей снова мнится

В бессонном холоде ночей

Метель. В метели серой лица —

Как пепел серых палачей.

И ни слезой, и ни приветом

Сочувствий горю не помочь,

Они опять перед рассветом

Уводят с пьедестала дочь.

И каждый день в неё стреляют,

И застилает туча свет.

И руки матери стирают

С гранита пуль кровавый след.

М. Дудин

Улица Наташи Качуевской

Именем Наташи названа новая планета

В белокаменном квартале нашем,

Где дома старинные стоят,

Притулилась улочка Наташи —

С фронта не вернувшейся назад.

Шёл той светлой девушке двадцатый.

Пробил час, настал её черед,

Защищая раненых, с гранатой

Беззаветно ринуться вперёд.

…Пролетают стайки первоклашек,

Детский сад протопал чередой

По весёлой улице Наташи,

Под её кристальною звездой.

Поколение уходит наше,

Завершив солдатский подвиг свой.

По взгрустнувшей улице Наташи,

Словно по дорожке фронтовой.

Ю. Друнина

Людмиле Павличенко

Улыбка, робкие движенья…

Быть может, нежный цвет лица,

Но переплавил цех сражений

Тебя в сурового бойца.

О, сколько надо было крови

Увидеть, зверств и темноты,

Чтоб так вот, прямо и сурово

Взглянуть на жизнь, как смотришь ты.

Да, да, не мы повинны в этом,

Что вся страна, народ наш весь,

Старухи, девушки, поэты,

Как высший дар венчают месть.

Да. Я с тобою рядом, вместе,

С тобой и в песне и в бою.

Я славлю в этом гимне мести

Суровость, девушка, твою!

И. Уткин

Герой Советского Союза снайпер Людмила Павличенко

«Джентльмены, мне 25 лет. На фронте я уже успела уничтожить 309 фашистских захватчиков. Не кажется ли вам, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной.» (фрагмент выступления Л. Павличенко в Чикаго, 1943)

Суперснайперский бой - кто кого?

Ты, чужак, посмел нас убивать,

Снайпер Люда, следя за тобой,

Пулю в лоб твой сумела вогнать.

Кровь твоя стынет в яме, «герой», -

За 500! И пуля — в мишень,

Вермахт вздрогнул, узнав, что живой

Батальон ею взят на прицел.

И не счесть тех бессонных ночей

На холодной и влажной земле,

Где не просто держать было ей

Твёрдо палец на тонком курке.

Сон гнала с обессилевших век,

Узкой щелкой смотрелся зрачок,

Как принять, не уснув, лунный свет,

Знает опытный в деле стрелок.

А ещё она знает, что жизнь

Драгоценна сама по себе,

И, идя на оправданный риск,

Призывала удачу в судьбе.

Непрощающей женской рукой

Привечала посланцев орды —

На широкой доске гробовой

Чистокровных арийцев ряды.

Несмотря на бесчисленность ран,

Провела на войне пару лет,

309, попавшись в капкан,

С её пулей пошли на тот свет.

Океан. Перелёт. США.

Павличенко - посланец страны...

На истеблишмент — слов камнепад,

В зале ступор самой тишины:

«Огнестрельные ружья мои

Приближают победный парад,

Не пора ль, мужики, вклад внести,

Чтоб фашистский загнулся сатрап?»

Так не дующий в ус континент

Нашей снайпершей взят в оборот,

Исторический сбылся момент:

Наконец-то открыт второй фронт.

И. Гутт

* * *

О подругах-снайперах Наташе Ковшовой и Маше Поливановой. Звание Героев Советского Союза им тоже было присвоено вместе, одним Указом.

Немало героев взрастила война,

Но мы называем двух,

И нам никогда не забыть имена

Отважных московских подруг.

Немало певцы посвятили строк

Их подвигам и делам.

Походную жизнь и солдатский паек

Делили они пополам.

Шагать до победы всегда вдвоем

Давали они зарок.

Когда Поливанова видит цель,

Ковшова спускает курок.

Вдвоем они шли по дороге прямой,

Мечтали о счастье своем,

Вдвоем они письма писали домой,

И встретили смерть вдвоем.

«Наташенька! - тихо сказала она,

— Не взять нас живыми врагу.

В подсумке осталась граната одна…

Но бросить ее не могу...»

Вторая сказала: «Все ближе они...

Гранату держи верней.

Не надо бросать. Ты только встряхни» —

И ближе прижалась к ней.

И черную свору немецких солдат,

Смыкавших над ними круг,

Настигли последние взрывы гранат —

Посмертное слово подруг.

Вот так мы деремся за землю свою,

Преграды сгибая в дугу,

И даже, когда умираем в бою,

Мы — мертвые, мстим врагу...

М. Матусовский.

Боевая дружба

Вспыхивали зарева над нами,

Взрывами дороги стерегли.

Мы прошли в боях сквозь дым и пламя,

Рядом с нами две подруги шли.

Пополам, как хлеб, делили счастье,

Горести могли, как хлеб, делить —

Легче гору расколоть на части,

Чем таких подруг разъединить!

Дружба — это значит веселее

Воевать, трудиться, песни петь.

Дружба — это значит, не жалея,

За Отчизну рядом умереть.

Героини шли дорогой чести,

К подвигам их молодость рвалась.

Вместе пели, радовались, вместе

Встретили они свой смертный час.

Никогда не нарушая строя,

В строгом марше боевых колонн

Шли подруги… Это — путь героев,

Это — дружба. Это — наш закон!

М. Светлов

Зинка

Памяти однополчанки —

Героя Советского Союза

Зины Самсоновой

1

Мы легли у разбитой ели.

Ждем, когда же начнет светлеть.

Под шинелью вдвоем теплее

На продрогшей, гнилой земле.

— Знаешь, Юлька, я — против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Дома, в яблочном захолустье,

Мама, мамка моя живет.

У тебя есть друзья, любимый,

У меня — лишь она одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом бурлит весна.

Старой кажется: каждый кустик

Беспокойную дочку ждет...

Знаешь, Юлька, я — против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Отогрелись мы еле-еле.

Вдруг приказ: «Выступать вперед!»

Снова рядом, в сырой шинели

Светлокосый солдат идет.

2

С каждым днем становилось горше.

Шли без митингов и знамен.

В окруженье попал под Оршей

Наш потрепанный батальон.

Зинка нас повела в атаку.

Мы пробились по черной ржи,

По воронкам и буеракам

Через смертные рубежи.

Мы не ждали посмертной славы. —

Мы хотели со славой жить.

...Почему же в бинтах кровавых

Светлокосый солдат лежит?

Ее тело своей шинелью

Укрывала я, зубы сжав...

Белорусские ветры пели

О рязанских глухих садах.

3

— Знаешь, Зинка, я против грусти,

Но сегодня она не в счет.

Где-то, в яблочном захолустье,

Мама, мамка твоя живет.

У меня есть друзья, любимый,

У нее ты была одна.

Пахнет в хате квашней и дымом,

За порогом стоит весна.

И старушка в цветастом платье

У иконы свечу зажгла.

...Я не знаю, как написать ей,

Чтоб тебя она не ждала?!

Ю. Друнина

Фронтовая сестричка

О Герое Советского Союза Зинаиде Туснолобовой.

С фотографии выцветшей

В мир — глаза удивлённые...

Нос курносый, с веснушками,

Пухлый девичий рот.

Средь девчонок —обычная,

В жизнь по-детски влюблённая:

Вот такою ты, Зиночка,

Уходила на фронт...

Повзрослела ты сразу, фронтовая сестричка:

После школьного бала... и под ливень свинца...

Пряча слёзы в глазах, под пилоткой косички,

Под обстрелом тащила с поля боя бойца.

—Потерпи, мой хороший! —всем шептала девчушка:

—Обработаю рану — проживёшь лет до ста!!!

Лишь внутри, под шинелью билось сердце пичужкой...

Слышит стон средь убитых и —ползёт медсестра...

Каждый день, как, последний! В бой со смертью вступая,

Ты ползла по окопам через мины... И вновь,

Сотни жизней спасала медсестра рядовая:

Сквозь войну пронесла ты доброту и любовь.

С. Титова

Сердце Лии (про Алию Молдагулову)

В звуках марша траурного тонет

Зимний день и ветер-лиховей...

Вся бригада воина хоронит,

Лучшую из лучших дочерей.

Неподвижно бронзовое тело,

Зоркие зажмурились глаза,

И винтовка вдруг осиротела,

Страшная для немцев, как гроза.

Нет, неправда,

Знает каждый воин:

Сиротой не может быть она,

И тому, кто взял её, достоин,

Как святыня будет вручена.

Мы в сердцах

Твой чистый образ носим,

Жить, как ты,

У всех нас на глазах,

И над гробом клятву

Произносим, —

Спи, сестра казахская в веках.

Даже в миг

Смертельного раненья

Прогремел последний выстрел твой,

Пуля не имела отклонения,

Враг упал с пробитой головой.

Быть таким, как ты,

Не может каждый,

Но, как ты,

Клянёмся драться мы

И пойдём с твоим огнём

И жаждой

На разгром коричневой чумы.

Я. Хмелевский

Алия

Вился дым под небосводом синим,

день весенний порохом пропах.

Помню, фотографию в Берлине

показал мне сумрачный казах.

Черный локон, ватник нараспашку,

полоса армейского ремня.

Худенькая девушка-казашка

весело смотрела на меня.

Так смотрела,

словно смерть и войны

на земле изжиты неспроста.

И, любуясь снимком, я невольно

вспоминал родимые места.

Диких гор безмолвные громады,

сказочно цветущие сады,

девичьи загадочные взгляды,

тихий свет предутренней звезды.

Смерчи выли на степной равнине,

скакунов горячий перепляс...

Мой земляк в поверженном Берлине

мне поведал вот такой рассказ.

«Бой тяжёлый был закончен к сроку,

отгремел разрывами гранат.

Всюду трупы. А неподалёку,

слышу, стонет раненый солдат.

Шепчут губы, залитые кровью:

«Умираю, Родина моя!..»

Лоб в пыли.

Глубокий шрам над бровью.

Да ведь это наша Алия!

Снайпер наш,

отчаянный и ловкий,

выручавший каждого подчас.

Снова шёпот: «Дай-ка, друг, винтовку...

Выстрелить хочу в последний раз...»

Думаю, себя ещё погубит...

Но приклад подвинул ей.

Она, целясь во врагов, кусала губы.

Грохнуло в ушах. И — тишина...

Стыла даль в безмолвном карауле.

Продолжалось ратное житьё.

Алия! Казалось, вместе с пулей

унеслось дыхание её.

Алия! Землячка и сестрица!

Ты навек оставлена в тиши.

Вновь меня

тревожные зарницы

звали на иные рубежи.

Мне на фронте

приходилось всяко...

Но вдали и в этих вот местах

я ходил в жестокие атаки

с именем девичьим на устах.

Страха не испытывал ни разу,

помнил о погибшей каждый миг!..»

Он умолк, как будто тем рассказом

героине памятник воздвиг...

Д. Мулдагалиев

Посвящение лётчице Лилии Литвяк

Война пришла невестой в черном платье—

Нелепой, ужасающей, зловещей—

Протягивая мёрзлые объятья,

Ломая жизни, как чужие вещи.

Молоденькие дерзкие ребята

На фронт шли бесконечной вереницей.

Не все из них увидят сорок пятый—

О многих — лишь за упокой молиться...

Июнь—и добровольцев набирают

На фронт, туда, где риск навек остаться...

Гарантий выжить нет—все понимают,

Но все равно идут за Родину сражаться.

Пришла девчонка —тоже в бой стремится-

Хрустально хрупкая, красивая по-детски.

«Ну что же тебе дома не сидится?» —

В военкомате ей сказали резко.

«Куда ты? Там война, там смерть и слёзы!

Эх...Глупая...зовут-то тебя как?»

Девчонка посмотрела смело, грозно,

Ответила—«Я - Лидия, Литвяк.»

Ей девятнадцать было, скоро двадцать.

Аэроклуб ей был как дом второй,

И родилась она в день авиации—

Так стало небо всей ее судьбой.

Год пролетел. И Лидия в полку,

Жизнь самолёту полностью доверя.

И каждый бой её сродни броску

Бесстрашного отчаянного зверя.

А меж жестокими воздушными боями

Читала книжки, о любви мечтала...

Скучала по родным, друзьям, по маме—

Та за неё до слёз переживала.

И даже на войне — была девчонкой,

Частенько в зеркальце карманное смотря,

Из парашютного (другой не сыщешь) шёлка

Изящный длинный шарфик мастеря...

В кабину самолёта приносила

Всегда букетик полевых цветов,

В ней сочетались красота и сила,

Достойные романсов и стихов.

Просила называть не Лидой— Лилей—

И не был кто-то против псевдонима,

О ней однополчане говорили—

Она и правда с лилией сравнима!

Ей в небе равных не было—все знали,

Она в полете— будет сбит фашист,

Свой каждый бой она легко играла

По нотам, словно на рояле пианист.

Однажды пленный немец, ею сбитый,

его с пилотом познакомить попросил,

С тем, кого он, неустрашимый, именитый

Как ни старался, но не победил.

Он—ас, барон, он был в себе уверен...

Всех орденов возможных кавалер.

Хоть в плен попал, но был высокомерен

Обезоруженный немецкий офицер.

Он ждал, что в комнату войдёт огромный—

В плечах косая сажень— богатырь,

Внезапно перед ним предстала скромно

Девчонка. «Лилия»- представил командир.

«Вы издеваетесь?» — вскричал фашист со злостью,

«Меня сбил ас, великий летчик сбил!

Его полет был точным, смелым, жёстким—

По всем фронтам ему я в небе уступил.

Я не поверю, что какая-то девчонка

Способна так талантливо летать!»

Внезапно Лиля засмеялась звонко,

И начала моменты боя вспоминать.

И жестами подробно описала

Известные лишь только им нюансы—

Сомнений у барона не осталось-

Она— тот ас, что не оставил шанса.

Голубоглазый ангел белокурый—

Но как ловка, проворна за штурвалом!

Хрупка, как лилии цветок, миниатюрна—

А что творила в небе, как летала!

Он— враг, но онемел от восхищенья

Талантом, смелостью, решительностью Лили...

И в знак почтения, как символ уваженья

Часы свои он протянул ей золотые...

Шли дни, слагались в месяцы недели...

Всё те же ужасы войны, погибель, кровь

Но жизнь брала свое, и Лилия сумела

Найти на фронте дружбу и любовь.

Ее избранник — Лёша Соломатин-

Такой же смелый летчик, как она.

Он полюбил её всем сердцем и засватал—

И получила Лиля звание— жена.

«Зачем?» — подумать можно удивлённо,

Какая свадьба? Разве время веселиться?

Но на войне не писаны законы—

Жизнь коротка—и надо торопиться!

А скоро Леша не вернулся из полёта—

«ЯК» камнем вниз упал, раздался взрыв...

«Нет больше Лёшки»-—со слезами крикнул кто-то...

Девчонки-летчицы заплакали навзрыд.

А Лиля замерла от острой боли,

Которая иглой пронзила сердце.

Она— не Лилия, а выжженное поле...

Что делать дальше после его смерти?

А дальше— мстить. Сражаться что есть мочи.

Она не сдастся- он бы ей гордился!

А с тем, что слёзы душат среди ночи—

Она уже практически смирилась.

И Лилия сражалась, немцев била—

За всех, кто пал, за каждого солдата,

За Родину, которую любила,

За то, чтобы приблизить сорок пятый!

Ну а пока шел только сорок третий...

Июль закончился, и август на дворе.

Последний месяц фронтового лета

В безжалостной и варварской войне.

За день— уже три вылета победных,

Три сбитых мессера чернеют на земле...

Кто знал, что дальше будет бой последний?

Что Лилия растает вдруг во мгле?

Она была спокойна за штурвалом,

И выходя из сложного пике,

Увидела— противники сбежали,

Лишь след воздушный виден вдалеке.

И вот, уже хотела возвращаться

Назад на свой родной аэродром,

Как вдруг фашистский мессер показался—

И выстрелов глухих ударил гром.

Секунда боли, ужасающе безбрежной—

Вдруг кадры её жизни полетели—

Ей три, и мама обнимает нежно—

И им тепло, хоть за окном метели.

А вот она идёт с портфелем в школу,

Бушует теплая зеленая весна—

И радостно—ведь будет лето скоро,

И жизнь веселья и чудес полна!

На самолёте первые полёты

И ощущение пьянящей высоты...

Вот её самый первый день на фронте,

А вот и Леша дарит ей цветы...

Все эти кадры пролетели за мгновенье.

На этом— всё! И Лили больше нет.

Чуть-чуть не дожила до Дня рождения...

До своих юных двадцати двух лет.

Но не получит мама похоронку,

Скупые строки— горестная суть...

Бесследно, без вести пропал ее ребенок-

Надежда теплится, но Лилю не вернуть...

А звание героя ей не дали...

И лишь спустя полвека, в девяностом—

Она была представлена к медали-

Та девушка, что покорила воздух!

И если видите вы лилию в саду—

Цветок, что так изящен и изыскан-

Вы вспомните на миг девчонку ту,

Чей путь был мною с трепетом описан...

Представьте на минуту, как она—

Такая хрупкая — отчаянно сражалась...

За то, чтоб дать на свет родиться нам,

Чтобы история народа продолжалась!

О. Марухина

Белая Лилия

Слишком поздно, много лет спустя

Все-таки нашла ее награда,

Ту, что оперением блестя,

Защищала небо Сталинграда.

Девичьим рукам покорный ЯК

Взмыл с земли без всякого усилия.

За штурвалом Лидия Литвяк,

Позывной у летчицы был: «Лилия».

Младший миловидный лейтенант,

Хоть на фронте без году неделя,

Проявила редкостный талант

В самолетных яростных дуэлях.

Лида била в цель наверняка,

Выпуская пуль горячих трассы.

Белый на борту бутон цветка

В ужас повергал немецких асов.

Сотнями пропеллеров гудя,

Движется тяжелая армада,

Ничего живого не щадя,

Выжигая землю Сталинграда.

Грузный «юнкерс» вздрогнул и обмяк.

Небо сотрясается от взрыва.

Истребитель Лидия Литвяк

На гашетку жмет без перерыва.

Крен направо от взрывной волны.

Мастерски подбила, точно в тире.

И десятки жизней спасены,

И фашистов меньше на четыре.

Сколько раз испытывать судьбу?

Избегая очереди, плена.

Бисер пота выступил на лбу,

Просочились капли из-под шлема.

Волосы — пшеничное жнивьё,

Будто расплетенные косички.

Кажется, от взгляда лишь ее

«Мессеры» горели, словно спички.

Но и фрицы лезли на таран,

Брали на прицел, строчили в спину.

Борт у «Белой Лилии» весь из ран,

Смерть не раз стучалась к ней в кабину.

Бой за боем, с опытом, не вдруг

Стала Лида первоклассным асом.

Потеряла мужа и подруг,

И пропала в небе над Донбассом.

Только полстолетия спустя

Отыскать смогла Звезда Героя

Ту, что в небе крыльями блестя,

Никогда не покидала строя.

А. Бутенин

* * *

о Лилии Литвяк

Здесь на стеле молодая женщина,

Шлемофон расстегнут меховой,

Улыбалась строго и застенчиво,

Улыбалась словно мне одной…

Здравствуйте, и не судите строго,

Что по отчеству не буду звать,

Я была девчонкой босоногой,

Вы на фронт летели воевать.

Но сегодня грусть мне сердце сжала,

Вас любя, как старшую сестру,

Вырезки военного журнала

Я носила в школу поутру.

Мне, девчонке, пламенно хотелось

Мчаться в голубую высоту,

Ваша доблесть мне давала смелость

Верить в окрыленную мечту…

Очень жаль, что рано Вас не стало,

Что для Вас померкла неба синь,

Жаль, что не коснулись Вы штурвала

Новых, удивительных машин!

Много лет прошло, как я Вас знаю,

Этот взгляд лучистых, светлых глаз.

Вам свои полеты посвящаю

И стараюсь быть достойной Вас…

М. Попович

Таран

(Памяти летчицы, заместителя командира

135 бомбардировочного полка Екатерины Зеленко)

За немцем и опыт, и рядом друзья,

Пятерка таких же фрицев,

А ей оторваться, уйти нельзя

И нечем от них отбиться…

У них, у «Мессеров», скорость не та,

И пушки, и пулеметы.

У Кати — только удар винта,

Маневр — душа полета.

Пусть догоняют; крутой разворот,

Не каждая так сумеет,

Точно навстречу, куда он уйдет:

«Мессер» тяжел, не успеет.

Годы уходят — пестрая лента,

Память героев храним мы.

Помним и летчицу Катю Зеленко,

Славную дочь Украины.

Л. Лундин

Воздушный таран.

(памяти Е. И. Зеленко)

День догорал над притихшим селом

Шли самолёты с паучьим крестом,

Чтобы кровавое дело творить,

Родину светлую жечь и бомбить.

Кто им закроет дорогу вперёд,

Строй их развалит, а может, собьёт,

Есть ли, найдётся отважный такой?

Вот он, всё ближе и ближе герой.

Бой скоротечный и в чёрном дыму

Первый фашист, так и надо ему.

Но и машину с красной звездой

Пламя лизнуло горячей струёй.

Катя, Катюша! Храбрый пилот.

Прыгай, успеешь, горит самолёт.

Под фюзеляжем родные поля.

Добрые люди, сумская земля.

Нет, мои милые, долг до конца

Свой я исполню за мать и отца.

За ребятишек, весь мой народ,

Только в атаку и только вперёд.

Будто промчался вверху ураган,

Это Зеленко пошла на таран,

Небо качнулось, и огненный вал

Вражью вторую сразил наповал.

Годы пройдут, вспоминать и любить

Будут Катюшу и подвиг хранить.

В славе она негасимой своей

Стала родною для двух областей.

Курской, где начала мир познавать,

В школу ходить и цветы собирать.

А на Сумщине, в страде боевой,

Дочерью области стала Сумской.

В тёмных глубинах далеких орбит

Яркая точка—комета летит,

Спутник Вселенной, где звёзды плывут,

Люди земные Катюшей зовут.

За бессмертный военный полёт

Дочь свою славит российский народ.

В бронзе сегодня воздушный солдат,

А в карауле ребята стоят.

Г. Ильин

Юным мстителям

об Антонине Петровой — лужской комсомолке, партизанской разведчице, посмертно удостоенной Золотой звезды Героя Советского Союза.

В тяготах, в лишениях походных.

Маяком — лесной огонь костра.

Здравствуй, здравствуй,

вольный и свободный,

Несгибающийся

Партизанский край!

А кругом — враги, и кровь, и горе.

Черная сожженная земля.

Осквернил проклятый, лютый ворог

Стены Новгородского кремля!

Но в лесах и у трясин болотных

Смерть глядит захватчикам в глаза!

…И взлетают вражьи эшелоны.

Нет преграды смелости такой.

Партизанской пуле, закаленной

Материнскою святой слезой!

Под откос пускаются цистерны.

Рушатся над реками мосты.

Ненавистью лютой и безмерной

Даже звезды дышат и цветы.

Клятва комсомольская, сыновья.

Страшного возмездия залог:

— Бить врага, чтоб изошел он кровью,

Навсегда, чтоб в эту землю лёг.

Край, где Антонина шла Петрова!

Вижу над тобой победы свет!

Так прими ж от сердца это слово —

Через фронт — наш боевой привет!

П. Ойфа

Песня о летчице Хомяковой

летчику-истребителю старшему лейтенанту Валерии Хомяковой, сбившей в ночном бою немецкий «Юнкерс-88».

Ночь покрыла города и села,

Обняла поляны и леса.

И в кругу твоих друзей веселых

Смолкли на минуту голоса.

Вдруг сверкнуло на вершине ночи,

В облаках прожектор заиграл.

Будь, пилот, в бою упрям и точен

И держи уверенно штурвал!

Всё проверив строго и умело,

Лейтенант садится, просит взлет.

Это наша Хомякова Лера,

Смелый и отчаянный пилот.

Подан старт, летит стальная птица.

Каждый затаив дыханье ждет.

Вот и враг — и очередь по фрицу, —

Пламя охватило самолет.

Бой закончен, летчик рапортует:

Все в порядке — мой противник сбит!

И семья пилотов торжествует:

Счет геройским подвигам открыт!

Т. Иванчук

Девушке, убившей шестнадцать немцев

Снайперу ефрейтору Марии Галеня

За десять дней — шестнадцать немцев

Тобою списаны в расход.

О гнев девического сердца!

Спасибо! — говорит народ.

Отчизна-мать благословенья

Шлет верной дочери своей:

Отлично, девушка Галеня,

Еще сильней фашистов бей!

Твой гнев — священный гнев Отчизны,

Народа месть, огонь его.

Множь счет во имя нашей жизни,

Во имя счастья своего!

И. Нехода.

Любовь Шевцова

Кровь на топчан течёт,

Спина - сплошная рана.

Часам потерян счёт,

Шатаясь, словно пьяный,

Открыв щербатый рот,

Палач кричит: — Гадюка, —

А сам, стирая пот,

Вновь плеть хватает в руку

И бьёт! Но даже стон

С уст Любки не сорвётся.

Опять лютует он,

Потоком ругань льётся,

Свистит зловеще плеть,

Но ты молчишь, ни слова:

Обидно умереть

В семнадцать лет, Шевцова.

Е. Кравчук

Любови Шевцовой

В зале удивительная тишь.

Озорная, с милою смешинкой

Не танцуешь — будто ты летишь

Белой тополиного пушинкой.

Может быть, не точно я сказал.

Но, покамест бурею оваций

Не взорвался благородный зал,

Разреши тобой полюбоваться.

Предстаешь веселой, налегке.

Почему же сердцу горько стало,

Почему ж листовку сжав в руке,

Не со сцены смотришь — с пьедестала?

Память сердца многое хранит,

В памяти былого отголоски.

Почему же под тобой гранит,

А не театральные подмостки?

Помним удивительную тишь

Ту, когда ты с милою смешинкой

На глазах у публики летишь

Белой тополиного пушинкой.

Г. Кирсанов

Ульяне Громовой

Пускай у жизни на счету мгновенья —

Без страха сердце юное стучит.

Ни жалоб, ни мольбы о снисхожденье

От Ули не услышат палачи.

Но за глухой тюремною стеною

В слезах седеет старенькая мать,

И хочет девушка любой ценою

Ей весточку последнюю подать.

Стена тюрьмы, как серая страница,

Могла б слова прощальные сберечь,

Но как глубоким чувством перелиться

В привычную обыденную речь?

Лишь в песне можно выразить такое,

И девушка, не думая о сне,

Дрожащей от волнения рукою

Стихи выводит ночью на стене.

Она бы их закончила к рассвету

И, может, переделала не раз,

Но песнь едва рожденного поэта

Оборвала мучительная казнь.

Навеки комсомолка замолчала,

Но вскоре сделалась известной всем

Вся жизнь ее от самого начала —

Как лучшая поэма из поэм...

Когда в упорных думах над стихами

Мне до утра случится не уснуть,

Ее проникновенными очами

На все вокруг стараюсь я взглянуть.

Приемля, восхищаясь, одобряя,

Я думаю: одобрит ли она?

Не скажет ли по-дружески, что зря я

Таким восторгом до краев полна?

И все, что Уля, не погибнув, выжив,

Могла бы строго осудить, презрев,

Я всей душою также ненавижу,

В правдивых строчках изливая гнев.

Ровесница на камне пьедестала,

Как мало ты на свете прожила!

Какие песни ты не написала?

Каких поэм создать ты не смогла?

О, как хотела бы приблизить день я,

Когда, вознаградив меня за труд,

Тобой невоплощенные творенья

В моих стихах и песнях оживут.

О. Холошенко

* * *

Когда до смерти оставалось 5 шагов,

Когда бессмертье рядом с ними встало,

Им Уля после пыток, зло, без слез

О гордом Демоне стихи читала.

И в камеру взлетали звуки гор,

И голос креп, отлитый из металла,

И так звенел и так был жизнью полн,

Как будто вся страна за ним стояла.

А. Караваева

Из поэмы «Бессмертная молодость»

Запор тяжелый отомкнулся с лязгом...

Тюремщик появляется в дверях,

у пояса

ключей бряцает связка,

замок огромный

держит он в руках.

— Ульяна Громова!

Никак уснули? —

оскалив зубы,

он как будто ржет.

Опять все силы

собирает Уля

и на ноги решительно встает.

«Что ж это будет?..

Где сейчас ребята?

Сумею ли стерпеть я столько мук?..»

Ее ведут угрюмо два солдата,

и чьи-то стоны слышатся вокруг...

«Да, я сумею. Все перенесу я!» —

себе твердит без устали она.

Пусть расстреляют,

пусть сожгут живую.

Я все смогу.

Я вытерпеть должна!»

Как долог путь!..

Кровавый свет мерцает...

Болит спина и ноют кисти рук,

а цепь на них бряцает и бряцает...

Какой глухой, какой ужасный звук!..

Вот камера. В крови и пол и стены.

Плеть, молоток и старый, ржавый лом...

Аптечный шкафчик с надписью «Венена»...

И ждет палач угрюмый за столом.

— Ну, барышня!

 Вы что-то стали грустной!

Как? Будем говорить?

Теперь или потом?!

И от его улыбки гнусной

как будто содрогнулось все кругом.

Но Уля неподвижна и сурова.

Молчания цена известна ей.

Пускай палач ее пытает снова,

пусть будет боль еще, еще сильней, —

она не скажет им ни слова!

Уж две недели пытка длится...

Да, две недели, день за днем,

гестаповец впустую злится.

Но под железом и огнем

она как статуя застыла,

она в молчаньи напряглась...

Откуда же такая сила

в девчонке тоненькой взялась?!

Палач глядит звериным взглядом,

под ноготь ей загнав иглу...

Потом он шприц наполнил ядом...

Очнулась Уля на полу,

с трудом привстала на колени...

Но опрокинулась опять

и тихо прошептала: «Ленин!..»

Палач ее заставил встать,

и пытка продолжалась снова.

Скорей бы умереть! Скорей!..

Как прежде, ясно было ей:

она не скажет им ни слова!

Но что еще придумал Кригер?

Что?!

Пред ней стоял он,

ухмыляясь грязно,

и крикнул: «Раздевайся!»

— Ни за что!

Палач бесился и рычал напрасно.

Она не шевельнулась...

Он сорвал

с нее лохмотья блузки белой,

и, раскаленный,

зашипел металл,

впиваясь в дрогнувшее тело.

Да!

Раскаленную на дьявольском; огне,

звезду железную,

пятиконечную,

они прижали ей к спине...

Но не сломить им искалеченную,

как прежде сильную,

как прежде гордую,

как жизнь, упорную,

как мрамор, твердую!

И цвет звезды горячей ал,

алее крови человечьей.

И мясо съежилось, когда металл

прожег его!

Но, распрямивши плечи,

стоит Ульяна перед палачом,

подняв спокойный, ясный взор.

И подлый враг читает в нем

свою судьбу, свой приговор:

жги, жги меня живую, гад!

Никто из вас уж не спасется.

не повернется!

И Кригер,

занося над нею плеть,

подумал злобно,

что немец может умереть,

но пытки не снесет подобной.

А эти дети, кажется, сильней

огня, штыка и пули!

И стало в этот миг ему страшней,

чем хрупкой, беззащитной Уле.

Откуда столько воли в них?!

Как выжечь большевистскую заразу?

Таких людей, характеров таких

не видел он еще ни разу!

И эта мысль терзает, жжет его,

и он хитрит:

«Москва сегодня пала.

Теперь ты не теряешь ничего.

Ну, говори!

Наверно ты устала?

Скажи: где Кошевой?

Доверься мне.

Победа ведь на нашей стороне!..»

И Уля

размыкает, наконец,

запекшиеся губы:

— Лжешь, подлец!

Ливиу Деляну

Улина весна

Ты любила весну, Ульяна,

Чтобы было много цветов...

Приносила домой тюльпаны

После дымных степных костров...

Может быть, это ты навстречу

Выбегаешь из школы нам?

Мне так хочется верить, что встречу

Чернокосую девушку там.

Нет! Не может быть смерти навечно,

Если есть на земле весна.

Будем жить всегда, бесконечно

Ты, и я, и он, и она!

Видишь, Уля, весна в Краснодоне!

Выпускная наша весна.

Ты ее, как цветы, на ладонях

Сквозь мученья и смерть пронесла.

Вновь шумят беспокойные клены

И кружит тополиный снег,

А над степью весенне-зеленой

Раздается девчоночий смех.

Р. Рябухина

Зоя: Поэма

Вступление

Я так приступаю к решенью задачи,

как будто конца и ответа не знаю.

Протертые окна бревенчатой дачи,

раскрыты навстречу московскому маю.

Солнце лежит на высоком крылечке,

девочка с книгой сидит на пороге.

«На речке, на речке,

на том бережочке,

мыла Марусенька белые ноги…»

И словно пронизана песенка эта

журчанием речки и смехом Маруси,

окрашена небом и солнцем прогрета…

«Плыли к Марусеньке серые гуси…»

Отбросила книгу, вокруг поглядела.

Над медными соснами солнце в зените…

Откинула голову, песню допела:

«Вы, гуси, летите, воды не мутите…»

Бывают на свете такие мгновенья,

такое мерцание солнечных пятен,

когда до конца исчезают сомненья

и кажется, мир абсолютно понятен.

И жизнь твоя будет отныне прекрасна —

и это навек, и не будет иначе.

Всё в мире устроено прочно и ясно —

для счастья, для радости, для удачи.

Особенно это бывает в начале дороги,

когда тебе лет ещё мало

и если и были какие печали,

то грозного горя ещё не бывало.

Всё в мире открыто глазам человека,

Он гордо стоит у высокого входа.

… Почти середина двадцатого века.

Весна девятьсот сорок первого года.

Она начиналась экзаменом школьным,

тревогой неясною и дорогою,

манила на волю мячом волейбольным,

игрою реки, тополиной пургою.

Московские неповторимые весны.

Лесное дыхание хвои и влаги.

…Район Тимирязевки, медные сосны,

белья на веревках веселые флаги.

Как мудро, что люди не знают заране

того, что стоит неуклонно пред ними.

— Как звать тебя, девочка?

— Зоей.

— А Таня?

— Да, есть и такое хорошее имя.

Ну что же, поскольку в моей это власти

тебя отыскать в этой солнечной даче,

мне хочется верить, что ждет тебя счастье,

и я не желаю, чтоб было иначе.

В сияющей рамке зеленого зноя,

на цыпочки приподымаясь немножко,

выходит семнадцатилетняя Зоя,

московская школьница-длинноножка.

Первая глава

Жизнь была скудна и небогата.

Дети подрастали без отца.

Маленькая мамина зарплата —

месяц не дотянешь до конца.

Так-то это так, а на поверку

не скучали.

Вспомни хоть сейчас,

как купила мама этажерку,

сколько было радости у нас.

Столик переставь, кровати двигай,

шума и силёнок не жалей.

Этажерка краше с каждой книгой,

с каждым переплётом веселей.

Скуки давешней как не бывало!

Стало быть, и вывод будет прост:

человеку нужно очень мало,

чтобы счастье встало в полный рост.

Девочка, а что такое счастье?

Разве разобрались мы с тобой?

Может, это значит — двери настежь,

в ветер окунуться с головой,

чтобы хвойный мир колол на ощупь

и горчил на вкус

и чтобы ты

в небо поднялась —

чего уж проще б! —

а потом спустилась с высоты.

Чтоб перед тобой вилась дорога,

ни конца, ни краю не видать.

Нам для счастья нужно очень много.

Столько, что и в сказке не сказать.

Если в сказке не сказать, так скажет

золотая песня, верный стих.

Пусть мечта земной тропинкой ляжет

у чинёных туфелек твоих.

Все, за что товарищи боролись,

все, что увидать Ильич хотел…

Чтоб уже не только через полюс —

вкруг планеты Чкалов полетел.

Чтобы меньше уставала мама

за проверкой письменных работ.

Чтоб у гор Сиерра-Гвадаррама

победил неистовый народ.

Чтоб вокруг сливались воедино

вести из газет, мечты и сны.

И чтобы папанинская льдина

доплыла отважно до весны.

Стала жизнь богатой и веселой,

ручейком прозрачным потекла.

Окнами на юг стояла школа,

вся из света, смеха и стекла.

Места много, мир ещё не тесен.

Вечностью сдается каждый миг.

С каждым днем ты знаешь больше песен,

с каждым днем читаешь больше книг.

Девочка, ты всё чему-то рада,

всё взволнованней, чем день назад.

Ты ещё не знаешь Ленинграда!

Есть ещё на свете Ленинград!

Горячась, не уступая, споря,

милая моя, расти скорей!

Ты ещё не видывала моря,

а у нас в Союзе сто морей.

Бегай по земле, не знай покоя,

все спеши увидеть и понять.

Ты ещё не знаешь, что такое

самого любимого обнять.

Дверь толкнешь — и встанешь у порога.

Все-то мы с утра чего-то ждем.

Нам для счастья нужно очень много.

Маленького счастья не возьмём.

Горы на пути — своротим гору,

вычерпаем реки и моря.

Вырастай такому счастью впору,

девочка богатая моя.

* * *

И встал перед ней переполненный мир,

туманен и солнечен, горек и сладок,

мир светлых садов, коммунальных квартир,

насущных забот, постоянных нехваток,

различных поступков и разных людей.

Он встал перед ней и велел ей пробиться

сквозь скуку продмаговских очередей,

сквозь длинную склоку квартирных традиций.

Он встал перед ней, ничего не тая,

во всей своей сущности, трезвой и черствой.

И тут начинается правда твоя,

твоё знаменитое единоборство.

Правда твоя.

Погоди, не спеши.

Ты глянула вдаль не по-детски сурово,

когда прозвучало в твоей тиши

это тяжёлое русское слово.

Не снисходящее ни до чего,

пристрастное и неподкупное право.

Звучит это слово, как будто его

Ильич произносит чуть-чуть картаво.

И столько в нем сухого огня,

что мне от него заслониться нечем,

как будто бы это взглянул на меня

Дзержинский, накинув шинель на плечи.

И этому слову навеки дано

быть нашим знаменем и присягой.

Издали пахнет для нас оно

печатною краской, газетной бумагой.

Так вот ты какой выбираешь путь!

А что, если знаешь о нем понаслышке?

Он тяжкий.

Захочется отдохнуть,

но нет и не будет тебе передышки.

Трудна будет доля твоя, трудна.

Когда ты с прикушенною губою

из школы уходишь домой одна,

не зная, что я слежу за тобою,

или когда отвернешься вдруг,

чтобы никто не увидел, глотая

упрек педагога, насмешку подруг,

не видя, что я за тобой наблюдаю,

я подойду и скажу тебе:

— Что ж,

устала, измучилась, стала угрюмой.

А может, уже поняла: не дойдёшь.

Пока ещё можно свернуть, подумай.

Недолго в твои молодые лета

к другим, не к себе, относиться строже.

Есть прямолинейность и прямота,

но это совсем не одно и то же.

Подруги боятся тебя чуть-чуть,

им неуютно и трудно с тобою.

Подумай: ты вынесешь этот путь?

Сумеешь пробиться ценою любою?

Но этот настойчивый, пристальный свет

глаз, поставленных чуточку косо.

Но ты подымаешься мне в ответ,

и стыдно становится мне вопроса.

И сделалась правда повадкой твоей,

порывом твоим и движеньем невольным

в беседах со взрослыми, в играх детей,

в раздумьях твоих и в кипении школьном.

Как облачко в небе, как след от весла,

твоя золотистая юность бежала.

Твоя пионерская правда росла,

твоя комсомольская правда мужала.

И шла ты походкой, летящей вперёд,

в тебе приоткрытое ясное завтра,

и над тобою, как небосвод,

сияла твоя большевистская правда.

* * *

И, устав от скучного предмета,

о своём задумаешься ты.

…Кончатся зачёты.

Будет лето.

Сбивчивые пестрые мечты…

Ты отложишь в сторону тетрадку.

Пять минут потерпит! Не беда!

Ну, давай сначала, по порядку.

Будет всё, как в прошлые года.

По хозяйству сделать все, что надо,

и прибраться наскоро в дому,

убежать в берёзы палисада,

в желтую сквозную кутерьму.

И кусок косой недолгой тени

в солнечном мельканье отыскать,

и, руками охватив колени,

книжку интересную читать.

Тени листьев, солнечные пятна…

Голова закружится на миг.

У тебя составлен аккуратно

длинный список непрочтённых книг.

Сколько их!

Народы, судьбы, люди…

С ними улыбаться и дрожать.

Быть собой и знать, что с ними будет,

с ними жить и с ними умирать.

Сделаться сильнее и богаче,

с ними ненавидя и любя.

Комнатка на коммунальной даче

стала целым миром для тебя.

Вглядываться в судьбы их и лица,

видеть им невидимую нить.

У одних чему-то научиться

и других чему-то научить.

Научить чему-то.

Но чему же?

Прямо в душу каждого взглянуть,

всех проверить, всем раздать оружье,

всех построить и отправить в путь.

Жить судьбою многих в каждом миге,

помогать одним, винить других…

Только разве так читают книги?

Так, пожалуй, люди пишут их.

Может быть.

И ты посмотришь прямо

странными глазами.

Может быть…

С тайною тревогой спросит мама:

— Ты решила, кем ты хочешь быть?

Кем ты хочешь быть!

И сердце взмоет прямо в небо.

Непочатый край дел на свете.

Мир тебе откроет все свои секреты.

Выбирай!

Есть одно, заветное, большое, —

как бы только путь к нему открыть?

До краев наполненной душою

обо всем с другими говорить,

Это очень много, понимаешь?

Силой сердца, воли и ума

людям открывать все то, что знаешь

и во что ты веруешь сама.

Заставлять их жить твоёй тревогой,

выбирать самой для них пути.

Но откуда, как, какой дорогой

к этому величию прийти?

Можно стать учительницей в школе.

Этим ты ещё не увлеклась?

Да, но это только класс, не боле.

Это мало, если только класс.

Встать бы так, чтоб слышны стали людям

сказанные шепотом слова.

Этот путь безжалостен и труден.

Да, но это счастье.

Ты права.

Ты права, родная, это счастье —

все на свете словом покорить.

Чтоб в твоей неоспоримой власти

было с целым миром говорить,

чтобы слово музыкой звучало,

деревом диковинным росло,

как жестокий шквал, тебя качало,

как ночной маяк, тебя спасло,

чтобы все, чем ты живешь и дышишь,

ты могла произнести всегда,

а потом спросила б землю:

— Слышишь? —

И земля в ответ сказала б:

— Да.

Как пилот к родному самолету,

молчаливый, собранный к полету,

трезвый и хмелеющий идет,

так и я иду в свою работу,

в каждый свой рискованный полет.

И опять я счастлива, и снова

песней обернувшееся слово

от себя самой меня спасет.

(Путник, возвращаясь издалека,

с трепетом глядит из-под руки —

так же ли блестят из милых окон

добрые, родные огоньки.

И такая в нем дрожит тревога,

что передохнуть ему нельзя.

Так и я взглянула от порога

в долгожданные твои глаза.

Но война кровава и жестока,

и, вернувшись с дальнего пути,

можно на земле ни милых окон,

ни родного дома не найти.

Но осталась мне моя отвага,

тех, что не вернутся, голоса

да ещё безгрешная бумага,

быстролетной песни паруса.)

* * *

Так и проходили день за днем.

Жизнь была обычной и похожей.

Только удивительным огнем

проступала кровь под тонкой кожей.

Стал решительнее очерк рта,

легче и взволнованней походка,

и круглее сделалась черта

детского прямого подбородка.

Только, может, плечики чуть-чуть

по-ребячьи вздернуты и узки,

но уже девическая грудь

мягко подымает ситец блузки.

И ещё непонятая власть

в глубине зрачков твоих таится.

Как же это должен свет упасть,

как должны взлететь твои ресницы,

как должна ты сесть или привстать,

тишины своей не нарушая?

Только вдруг всплеснет руками мать:

— Девочка, да ты совсем большая!

Или, может, в солнечный денек,

на исходе памятного мая,

ты из дому выбежишь, дружок,

на бегу на цыпочки вставая,

и на старом платьице твоём

кружево черемуховой ветки.

— Зоя хорошеет с каждым днем, —

словом перекинутся соседки.

В школьных коридорах яркий свет.

Ты пройдешь в широком этом свете.

Юноша одних с тобою лет удивится,

вдруг тебя заметив.

Вздрогнет, покраснеет, не поймет.

Сколько лет сидели в классе рядом,

спорили, не ладили…

И вот

глянула косым коротким взглядом,

волосы поправила рукой,

озаренная какой-то тайной.

Так когда ж ты сделалась такой —

новой, дорогой, необычайной?

Нет, совсем особенной, не той,

что парнишку мучила ночами.

Не жемчужною киномечтой,

не красоткой с жгучими очами.

— Что ж таится в ней?

— Не знаю я.

— Что, она красивая?

— Не знаю.

Но, — какая есть, она — моя,

золотая, ясная, сквозная. —

И увидит он свою судьбу

в девичьей летающей походке,

в прядке, распушившейся на лбу,

в ямочке на круглом подбородке.

(Счастье, помноженное на страданье,

в целом своём и дадут, наконец,

это пронзительное, как рыданье,

тайное соединение сердец.

Как началось оно?

Песнею русской?

Длинной беседой в полуночный час?

Или таинственной улочкой узкой,

никому не ведомой, кроме нас?

Хочешь — давай посмеёмся, поплачем!

Хочешь — давай пошумим, помолчим!

Мы — заговорщики.

Сердцем горячим

я прикоснулась к тебе в ночи.)

Вот они — дела!

А как же ты?

Сердца своего не понимая,

ты жила.

Кругом цвели цветы,

наливались нивы силой мая.

Травы просыпались ото сна,

все шумнее делалась погода,

и стояла поздняя весна

твоего осьмнадцатого года.

За пронзенной солнцем пеленой

та весна дымилась пред тобою

странною, неназванной, иной,

тайной и заманчивой судьбою.

Что-то будет! Скоро ли?

А вдруг!

Тополя цветут по Подмосковью,

и природа светится вокруг

странным светом,

может быть, любовью.

* * *

Ну вот.

Такой я вижу Зою

в то воскресенье, в полдне там,

когда военною грозою

пахнуло в воздухе сухом.

Теперь, среди военных буден,

в часок случайной тишины,

охотно вспоминают люди

свой самый первый день войны.

До мелочей припоминая

свой мир, свой дом, свою Москву,

усмешкой горькой прикрывая

свою обиду и тоску.

Ну что ж, друзья!

Недолюбили,

недоработали, не так,

как нынче хочется, дожили

до первых вражеских атак.

Но разве мы могли б иначе

на свете жить?

Вины ничьей

не вижу в том, что мы поплачем,

бывало, из-за мелочей.

Мы все-таки всерьез дружили,

любили, верили всерьез.

О чем жалеть?

Мы славно жили,

как получилось, как пришлось.

Но сразу вихрь, толчок, минута,

и, ничего не пощадив,

на полутоне сорван круто

с трудом налаженный метив.

Свинцовым зноем полыхнуло,

вошло без стука в каждый дом

и наши окна зачеркнуло

чумным безжалостным крестом.

Крест-накрест синие полоски

на небо, солнце и березки,

на наше прошлое легли,

чтоб мы перед собой видали

войной зачеркнутые дали,

чтоб мы забыться не могли.

Глаза спросонок открывая,

когда хлестнет по окнам свет,

мы встрепенемся, вспоминая,

что на земле покоя нет.

Покоя нет и быть не может.

Окно как раненая грудь.

Нехитрый путь доныне прожит.

Отныне начат новый путь.

Все в мире стало по-другому.

Неверен шум, коварна тишь.

Ты выйдешь вечером из дому,

вокруг пытливо поглядишь.

Но даже в этой старой даче,

в тревожный погруженной мрак,

все изменилось, все иначе,

ещё никто не знает как.

Вторая глава

С девятого класса, с минувшего лета,

у тебя была книжечка серого цвета.

Её ты в отдельном кармане носила

и в месяц по двадцать копеек вносила.

Мы жили настолько свободно и вольно,

не помня о том, что бывает иначе,

что иногда забывали невольно,

что мы комсомольцы и что это значит.

Все праздником было веселым и дерзким,

жилось нам на свете светло и просторно.

Развеялось детство костром пионерским,

растаяло утренней песенкой горна.

Вы в мирное время успели родиться,

суровых препятствий в пути не встречали,

но ритмом былых комсомольских традиций

сердца возмужавшие застучали.

И в знойные ночи военного лета

вы всей своей кровью почуяли это.

Ещё тебе игр недоигранных жалко,

и книг непрочитанных жаль, и ещё ты

припрячешь — авось пригодится — шпаргалку.

А вдруг ещё будут какие зачеты!

Ещё вспоминаешь в тоске неминучей

любимых товарищей, старую парту…

Ты все это помнишь и любишь? Тем лучше.

Все это поставлено нынче на карту.

Настала пора, и теперь мы в ответе

за каждый свой взнос в комсомольском билете.

И Родина нынче с нас спрашивать вправе

за каждую буковку в нашем Уставе.

Тревожное небо клубится над нами.

Подходит война к твоему изголовью.

И больше нам взносы платить не рублями,

а может быть, собственной жизнью и кровью.

Притоптанным житом, листвою опалой,

сожженная солнцем, от пыли седая,

Советская Армия, ты отступала,

на ноги истертые припадая.

Искрились волокна сухой паутины,

летели на юг неизменные гуси,

ты шла, покидая поля Украины,

ты шла, оставляя леса Беларуси.

А люди? А дети?

Не буду, не буду…

Ты помнишь сама каждой жизнью своею.

Но кровь свою ты оставляла повсюду,

наверно затем, чтоб вернуться за нею.

О запах шинельного черного пота!

О шарканье ног по кровавому следу!

А где-то уже подхихикивал кто-то,

трусливо и жалко пиная победу.

Как страшно и горько подумать,

что где-то уже суетились, шипя и ругая…

О чем ты?

Не вздрагивай, девочка, это

не те, за кого ты стоишь, дорогая.

Нет, это не те, чьи любимые люди

в окопах лежат у переднего края,

что в лад громыханью советских орудий

и дышат и верят,

Не те, дорогая.

Нет, это не те, что в казенном конверте,

в бессильных, неточных словах извещенья

услышали тихое сердце бессмертья,

увидели дальнее зарево мщенья.

Нет, это не те, что вставали за Пресню,

Владимирским трактом в Сибирь уходили,

что плакали, слушая русскую песню,

и пушкинский стих, как молитву, твердили,

Они — это нелюди, копоть и плесень,

мышиные шумы, ухмылки косые.

И нет у них родины, нет у них песен,

и нет у них Пушкина и России!

Но Зоя дрожит и не знает покоя,

от гнева бледнея, от силы темнея:

«Мне хочется что-нибудь сделать такое,

чтоб стала победа слышней и виднее!»

Стояло начало учебного года.

Был утренний воздух прохладен и сладок.

Кленовая, злая, сухая погода,

шуршание листьев и шорох тетрадок.

Но в этом учебном году по-другому.

Зенитки, взведенные в сквериках рыжих.

В девятом часу ты выходишь из дому,

совсем налегке, без тетрадок и книжек.

Мне эта дорога твоя незнакома.

В другой стороне двести первая школа.

Осенней Москвой, по путевке райкома,

идет комсомолка в МК комсомола.

Осенней Москвою, октябрьской Москвою…

Мне видится взгляд твой, бессонный и жесткий,

Я только глаза от волненья закрою

и сразу увижу твои перекрестки.

Душе не забыть тебя,

сердцу не бросить,

как женщину в горе,

без маски, без позы.

Морщины у глаз,

промелькнувшая проседь,

на горьких ресницах повисшие слезы.

Все запахи жизни, проведенной вместе,

опять набежали, опять налетели, —

обрызганной дождиком кровельной жести

и острой листвы, отметенной к панели.

Все двигалось, шло,

продолжалась работа,

и каждая улица мимо бежала.

Но тихая, тайная, тонкая нота

в осенних твоих переулках дрожала.

Звенели твои подожженные клены,

но ты утешала их теплой рукою.

Какой же была ты тогда?

Оскорбленной?

Страдающей?

Плачущей?

Нет, не такою.

Ты за ночь одну на глазах возмужала,

собралась, ремни подтянула потуже.

Как просто заводы в тайгу провожала

и между бойцами делила оружье.

Какою ты сделалась вдруг деловитой.

Рассчитаны, взвешены жесты и взгляды.

Вколочены рельсы, и улицы взрыты,

и в переулках стоят баррикады.

Как будто с картины о битвах на Пресне,

которая стала живой и горячей.

И нету похожих стихов или песни.

Была ты Москвой —

и не скажешь иначе.

И те, кто родился на улицах этих

и здесь, на глазах у Москвы, подрастали,

о ком говорили вчера, как о детях,

сегодня твоими солдатами стали.

Они не могли допустить, чтоб чужая

железная спесь их судьбу затоптала.

А там, у Звенигорода, у Можая,

шла грозная битва людей и металла.

В твоих переулках росли баррикады.

Железом и рвами Москву окружали.

В МК отбирали людей в отряды.

В больших коридорах

толпились, жужжали

вчерашние мальчики, девочки, дети,

встревоженный рой золотого народа.

Сидел молодой человек в кабинете,

москвич октября сорок первого года.

Пред ним проходили повадки и лица.

Должно было стать ему сразу понятно,

который из них безусловно годится,

которого надо отправить обратно.

И каждого он оглядывал сразу,

едва появлялся тот у порога,

улавливал еле заметные глазу смущенье,

случайного взгляда тревогу.

Он с разных сторон их старался увидеть,

от гнева в глазах до невольной улыбки,

смутить, ободрить, никого не обидеть,

любою ценою не сделать ошибки.

Сначала встречая, потом провожая,

иных презирал он, гордился другими.

Вопросы жестокие им задавая,

он сам себя тоже опрашивал с ними.

И если ответить им было нечем,

и если они начинали теряться,

он всем своим юным чутьем человечьим

до сути другого старался добраться.

Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,

в Москве, окруженной немецкой подковой,

товарищ Шелепин, ты был коммунистом

со всей справедливостью нашей суровой.

Она отвечала сначала стоя,

сдвигая брови при каждом ответе:

— Фамилия?

— Космодемьянская.

— Имя?

— Зоя.

— Год рождения?

— Двадцать третий.

Потом она села на стул.

А дальше

следил он, не кроется ли волненье,

и нет ли рисовки,

и нет ли фальши,

и нет ли хоть крошечного сомненья.

Она отвечала на той же ноте.

— Нет, не заблудится.

— Нет, не боится.

И он, наконец, записал в блокноте

последнее слово своё:

«Годится».

Заметил ли он на её лице

играющий отблеск далекого света?

Ты не ошибся

в этом бойце,

секретарь Московского Комитета.

* * *

Отгорели жаркие леса,

под дождем погасли листья клена.

Осень поднимает в небеса

отсыревшие свои знамена.

Но они и мокрые горят,

занимаясь с западного края.

Это полыхает не закат,

это длится бой, не угасая.

Осень, осень. Ввек не позабудь

тихий запах сырости и тленья,

выбитый, размытый, ржавый путь,

мокрые дороги отступленья,

и любимый город без огня,

и безлюдных улочек морщины…

Ничего, мы дожили до дня

самой долгожданной годовщины.

И возник из ветра и дождя

смутного, дымящегося века

гордый голос нашего вождя,

утомленный голос человека.

Длинный фронт — живая полоса

человечьих судеб и металла.

Сквозь твоих орудий голоса

слово невредимым пролетало.

И разноязыкий пестрый тыл,

зной в Ташкенте, в Шушенском — поземка.

И повсюду Сталин говорил,

медленно, спокойно и негромко.

Как бы мне надёжнее сберечь

вечера того любую малость?

Как бы мне запомнить эту речь,

чтоб она в крови моей осталась?

Я запомню неотступный взгляд

вставшей в строй московской молодежи

и мешки арбатских баррикад —

это, в сущности, одно и то же.

Я запомню старого бойца,

ставшего задумчивей и строже,

и сухой огонь его лица —

это, в сущности, одно и то же.

Он сказал:

— Победа!

Будет так.

Я запомню, как мой город ожил,

сразу став и старше и моложе,

первый выстрел наших контратак —

это, в сущности, одно и то же.

Это полновесные слова

невесомым схвачены эфиром.

Это осажденная Москва

гордо разговаривает с миром.

Дети командиров и бойцов,

бурей разлученные с отцами,

будто голос собственных отцов,

этот голос слушали сердцами.

Жены, проводившие мужей,

не заплакавшие на прощанье,

в напряженной тишине своей

слушали его, как обещанье.

Грозный час. Жестокая пора.

Севастополь. Ночь. Сапун-гора

тяжело забылась после боя.

Длинный гул осеннего прибоя.

Только вдруг взорвались рупора.

Это Сталин говорит с тобою.

Ленинград безлюдный и седой.

Кировская воля в твердом взгляде.

Встретившись лицом к лицу с бедой,

Ленинград не молит о пощаде.

Доживешь?

Дотерпишь?

Достоишь?

Достою, не сдамся!

Раскололась

чистая, отчетливая тишь,

и в неё ворвался тот же голос.

Между ленинградскими

домами о фанеру, мрамор и гранит

бился голос сильными крылами.

Это Сталин с нами говорит.

Предстоит ещё страданий много,

но твоя отчизна победит.

Кто сказал:

«Воздушная тревога!»?

Мы спокойны — Сталин говорит.

Что такое радиоволна?

Это колебания эфира.

Это значит — речь его слышна

отовсюду, в разных точках мира.

Прижимают к уху эбонит

коммунисты в харьковском подполье.

Клонится березка в чистом поле…

Это Сталин с нами говорит.

Что такое радиоволна?

Я не очень это понимаю.

Прячется за облако луна.

Ты бежишь, кустарники ломая.

Все свершилось. Все совсем всерьез.

Ты волочишь хвороста вязанку.

Между расступившихся берез

ветер настигает партизанку.

И она, вступая в лунный круг,

ветром захлебнется на минуту.

Что со мною приключилось вдруг?

Мне легко и славно почему-то.

Что такое радиоволна?

Ветер то московский — ты и рада.

И, внезапной радости полна,

Зоя добежала до отряда.

Как у нас в лесу сегодня сыро!

Как ни бейся, не горит костер.

Ветер пальцы тонкие простер.

Может быть, в нем та же дрожь эфира?

Только вдруг как вспыхнула береста!

Это кто сказал, что не разжечь?

Вот мы и согрелись!

Это просто

к нам домчалась сталинская речь.

Будет день большого торжества.

Как тебе ни трудно — верь в победу!

И летит осенняя листва

по её невидимому следу.

* * *

За остановившейся рекою

партизаны жили на снегу.

Сами отрешившись от покоя,

не давали отдыха врагу.

Ко всему привыкнешь понемногу.

Жизнь прекрасна! Горе — не беда!

Разрушали, где могли, дорогу,

резали связные провода.

Начались декабрьские метели.

Дули беспощадные ветра.

Под открытым небом три недели,

греясь у недолгого костра,

спит отряд, и звезды над отрядом…

Как бы близко пуля ни была,

если даже смерть почти что рядом,

люди помнят про свои дела,

думают о том, что завтра будет,

что-то собираются решить.

Это правильно.

На то мы люди.

Это нас спасает, может быть.

И во мраке полночи вороньей

Зоя вспоминает в свой черед:

«Что там в Тимирязевском районе?

Как там мама без меня живет?

Хлеб, наверно, ей берет соседка.

Как у ней с дровами? Холода!

Если дров не хватит, что тогда?»

А наутро донесла разведка,

что в селе Петрищеве стоят,

отдыхают вражеские части.

— Срок нам вышел, можно и назад.

Можно задержаться. В нашей власти.

— Три недели мы на холоду.

Отогреться бы маленько надо. —

Смотрит в землю командир отряда.

И сказала Зоя:

— Я пойду.

Я ещё нисколько не устала.

Я ещё успею отдохнуть.

Как она негаданно настала,

жданная минута.

Добрый путь!

Узкая ладошка холодна —

от мороза или от тревоги?

И уходит девочка одна

по своей безжалостной дороге.

* * *

Тишина, ах, какая стоит тишина!

Даже шорохи ветра нечасты и глухи.

Тихо так, будто в мире осталась одна

эта девочка в ватных штанах и треухе.

Значит, я ничего не боюсь и смогу

сделать все, что приказано…

Завтра не близко.

Догорает костер, разожженный в снегу,

и последний, дымок его стелется низко.

Погоди ещё чуточку, не потухай.

Мне с тобой веселей. Я согрелась немного.

Над Петрищевом — три огневых петуха.

Там, наверное, шум, суета и тревога.

Это я подожгла!

Это я!

Это я!

Все исполню, верна боевому приказу.

И сильнее противника воля моя,

и сама я невидима вражьему глазу.

Засмеяться? Запеть?

Погоди, погоди!..

Вот когда я с ребятами встречусь, когда я…

Сердце весело прыгает в жаркой груди,

и счастливей колотится кровь молодая.

Ах, какая большая стоит тишина!

Приглушенные елочки к шороху чутки.

Как досадно, что я ещё крыл лишена.

Я бы к маме слетала хоть на две минутки.

Мама, мама, какой я была до сих пор?

Может быть, недостаточно мягкой и нежной?

Я другою вернусь.

Догорает костер.

Я одна остаюсь в этой полночи снежной.

Я вернусь, я найду себе верных подруг,

стану сразу доверчивей и откровенней…

Тишина, тишина нарастает вокруг.

Ты сидишь, обхвативши руками колени.

Ты одна.

Ах, какая стоит тишина!..

Но не верь ей, прислушайся к ней, дорогая.

Тихо так, что отчетливо станет слышна

вся страна, вся война, до переднего края.

Ты услышишь все то, что не слышно врагу.

Под защитным крылом этой ночи вороньей

заскрипели полозья на крепком снегу,

тащат трудную тягу разумные кони.

Мимо сосенок четких и лунных берез,

через линию фронта, огонь и блокаду,

нагруженный продуктами красный обоз

осторожно и верно ползет к Ленинграду.

Люди, может быть, месяц в пути, и назад

не вернет их ни страх, ни железная сила.

Это наша тоска по тебе, Ленинград,

наша русская боль из немецкого тыла.

Чем мы можем тебе хоть немного помочь?

Мы пошлем тебе хлеба, и мяса, и сала.

Он стоит, погруженный в осадную ночь,

этот город, которого ты не видала.

Он стоит под обстрелом чужих батарей.

Рассказать тебе, как он на холоде дышит?

Про его матерей, потерявших детей

и тащивших к спасенью чужих ребятишек.

Люди поняли цену того, что зовут

немудреным таинственным именем

жизни, и они исступленно её берегут,

потому что — а вдруг? — пригодится Отчизне,

Это проще — усталое тело сложить,

никогда и не выйдя к переднему краю.

Слава тем, кто решил до победы дожить!

Понимаешь ли, Зоя?

— Я все понимаю.

Понимаю.

Я завтра проникну к врагу,

и меня не заметят, не схватят, не свяжут.

Ленинград, Ленинград!

Я тебе помогу.

Прикажи мне!

Я сделаю все, что прикажут…

И как будто в ответ тебе, будто бы в лад

застучавшему сердцу услышь канонаду.

На высоких басах начинает Кронштадт,

и Малахов курган отвечает Кронштадту.

Проплывают больших облаков паруса

через тысячи верст человечьего горя.

Артиллерии русской гремят голоса

от Балтийского моря до Черного моря.

Севастополь.

Но как рассказать мне о нем?

На светящемся гребне девятого вала

он причалил к земле боевым кораблем,

этот город, которого ты не видала.

Сходят на берег люди. Вздыхает вода.

Что такое геройство?

Я так и не знаю.

Севастополь…

Давай помолчим…

Но тогда,

понимаешь, он был ещё жив.

— Понимаю!

Понимаю.

Я завтра пойду и зажгу

и конюшни и склады согласно приказу.

Севастополь, я завтра тебе помогу!

Я ловка и невидима вражьему глазу.

Ты невидима вражьему глазу.

А вдруг…

Как тогда?

Что тогда?

Ты готова на это?

Тишина, тишина нарастает вокруг.

Подымается девочка вместо ответа.

Далеко-далеко умирает боец…

Задыхается мать, исступленно рыдая,

страшной глыбой заваленный, стонет отец,

и сирот обнимает вдова молодая.

Тихо так, что ты все это слышишь в ту ночь,

потрясенной планеты взволнованный житель:

— Дорогие мои, я хочу вам помочь!

Я готова.

Я выдержу все.

Прикажите!

А кругом тишина, тишина, тишина…

И мороз,

не дрожит, не слабеет, не тает…

И судьба твоя завтрашним днем решена.

И дыханья и голоса мне не хватает.

Третья глава

Вечер освещён сияньем снега.

Тропки завалило, занесло.

Запахами теплого ночлега

густо дышит русское село.

Путник, путник, поверни на запах,

в сказочном лесу не заблудись.

На таинственных еловых лапах

лунной бахромою снег повис.

Мы тебя, как гостя, повстречаем.

Место гостю красное дадим.

Мы тебя согреем крепким чаем,

молоком душистым напоим.

Посиди, подсолнушки полузгай.

Хорошо в избе в вечерний час!

Сердцу хорошо от ласки русской.

Что же ты сторонишься от нас?

Будто все, как прежде.

Пышет жаром

докрасна натопленная печь.

Но звучит за медным самоваром

непевучая, чужая речь.

Грязью перепачканы овчины.

Людям страшно, людям смерть грозит,

И тяжелым духом мертвечины

от гостей непрошеных разит.

Сторонись от их горючей злобы.

Обойди нас, страшен наш ночлег.

Хоронись в лесах, в полях, в сугробах,

добрый путник, русский человек.

Что же ты идешь, сутуля плечи?

В сторону сворачивай скорей!

Было здесь селенье человечье,

а теперь здесь логово зверей.

Были мы радушны и богаты,

а теперь бедней худой земли.

В сумерки немецкие солдаты

Путника к допросу привели.

* * *

Как собачий лай, чужая речь.

…Привели её в избу большую.

Куртку ватную сорвали с плеч.

Старенькая бабка топит печь.

Пламя вырывается, бушуя…

Сапоги с трудом стянули с ног.

Гимнастерку сняли, свитер сняли.

Всю, как есть, от головы до ног,

всю обшарили и обыскали.

Малые ребята на печи притаились,

смотрят и не дышат.

Тише, тише, сердце, не стучи,

пусть враги тревоги не услышат.

Каменная оторопь — не страх.

Плечики остры, и руки тонки.

Ты осталась в стеганых штанах

и в домашней старенькой кофтенке.

И на ней мелькают там и тут

мамины заштопки и заплатки,

и родные запахи живут

в каждой сборочке и в каждой складке.

Все, чем ты дышала и росла,

вплоть до этой кофточки измятой,

ты с собою вместе принесла —

пусть глядят фашистские солдаты.

Постарался поудобней сесть

офицер, бумаги вынимая.

Ты стоишь пред ним, какая есть, —

тоненькая, русская, прямая.

Это все не снится, все всерьез.

Вот оно надвинулось, родная.

Глухо начинается допрос.

— Отвечай!

— Я ничего не знаю. —

Вот и все.

Вот это мой конец.

Не конец. Ещё придется круто.

Это все враги, а я — боец.

Вот и наступила та минута.

— Отвечай, не то тебе капут! —

Он подходит к ней развалкой пьяной.

— Кто ты есть и как тебя зовут?

Отвечай!

— Меня зовут Татьяной.

* * *

(Можно мне признаться?

Почему-то

ты ещё родней мне оттого,

что назвалась в страшную минуту

именем ребенка моего.

Тоненькая смуглая травинка,

нас с тобой разбило, разнесло.

Унесло тебя, моя кровинка,

в дальнее татарское село.

Как мне страшно!..

Только бы не хуже.

Как ты там, подруженька, живешь?

Мучаешь кота,

купаешь куклу в луже,

прыгаешь и песенки поешь.

Дождь шумит над вашими полями,

облака проходят над Москвой,

и гудит пространство между нами

всей моей беспомощной тоской.

Как же вышло так, что мы не вместе?

Длинным фронтом вытянулся бой.

Твой отец погиб на поле чести.

Мы одни на свете, я — с тобой.

Почему же мы с тобою розно?

Чем же наша участь решена?

Дымен ветер, небо дышит грозно,

требует ответа тишина.

Начинают дальние зенитки,

и перед мучителем своим

девочка молчит под страхом пытки,

называясь именем твоим.

Родина, мне нет другой дороги.

Пусть пройдут, как пули, сквозь меня

все твои раненья и тревоги,

все порывы твоего огня!

Пусть во мне страданьем отзовется

каждая печаль твоя и боль.

Кровь моя твоим порывом бьется.

Дочка, отпусти меня, позволь.

Все, как есть, прости мне, дорогая.

Вырастешь, тогда поговорим.

Мне пора! Горя и не сгорая,

терпит пытку девочка другая,

называясь именем твоим.)

* * *

Хозяйка детей увела в закут.

Пахнет капустой, скребутся мыши.

— Мама, за что они её бьют?

— За правду, доченька. Тише, тише.

— Мама, глянь-ка в щелочку, глянь:

у неё сорочка в крови.

Мне страшно, мама, мне больно!..

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, зачем она не кричит?

Она небось железная?

Живая бы давно закричала.

— Тише, доченька, тише, тише…

— Мама, а если её убьют,

стадо быть, правду убили тоже?

— Тише, доченька, тише… —

Нет!

Девочка, слушай меня без дрожи.

Слушай, тебе одиннадцать лет.

Если ни разу она не заплачет,

что бы ни делали изверги с ней,

если умрёт, но не сдастся —

значит,

правда её даже смерти сильней.

Лучшими силами в человеке

я бы хотела тебе помочь,

чтобы запомнила ты навеки

эту кровавую, страшную ночь.

Чтобы чудесная Зоина сила,

как вдохновенье, тебя носила,

стала бы примесью крови твоей.

Чтобы, когда ты станешь большою,

сердцем горячим, верной душою

ты показала, что помнишь о ней.

* * *

Неужели на свете бывает вода?

Может быть, ты её не пила никогда

голубыми,

большими, как небо, глотками?

Помнишь, как она сладко врывается в рот?

Ты толкаешь её языком и губами,

и она тебе в самоё сердце течет.

Воду пить…

Вспомни, как это было.

Постой!

Можно пить из стакана —

и вот он пустой.

Можно черпать её загорелой рукою.

Можно к речке сбежать,

можно к луже припасть,

и глотать её, пить её,

пить её всласть.

Это сон, это бред, это счастье такое!

Воду пьешь, словно русскую песню поешь,

словно ветер глотаешь над лунной рекою.

Как бы славно, прохладно она потекла…

— Дайте пить… —

истомленная девушка просит,

но горящую лампочку, без стекла,

к опаленным губам её изверг подносит.

Эти детские губы, сухие огни,

почерневшие, стиснутые упрямо.

Как недавно с усильем лепили они

очень трудное, самоё главное —

«мама».

Пели песенку,

чуть шевелились во сне,

раскрывались, взволнованы страшною сказкой,

перепачканы ягодами по весне,

выручали подругу удачной подсказкой.

Эти детские губы, сухие огни,

своевольно очерчены женскою силой.

Не успели к другим прикоснуться они,

никому не сказали

«люблю» или «милый».

Кровяная запекшаяся печать.

Как они овладели святою наукой

не дрожать, ненавидеть,

и грозно молчать,

и надменней сжиматься под смертною мукой.

Эти детские губы, сухие огни,

воспалённо тоскующие по влаге,

без движенья, без шороха шепчут они,

как признание, слово бойцовской присяги.

* * *

Стала ты под пыткою Татьяной,

онемела, замерла без слез. Босиком,

в одной рубашке рваной

Зою выгоняли на мороз.

И своей летающей походкой

шла она под окриком врага.

Тень её, очерченная четко,

падала на лунные снега:

Это было все на самом деле,

и она была одна, без нас.

Где мы были?

В комнате сидели?

Как могли дышать мы в этот час?

На одной земле,

под тем же светом,

по другую сторону черты?

Что-то есть чудовищное в этом.

— Зоя, это ты или не ты?

Снегом запорошенные прядки

коротко остриженных волос.

— Это я, не бойтесь, все в порядке.

Я молчала. Кончился допрос.

Только б не упасть, ценой любою…

Окрик:

— Рус! —

И ты идешь назад.

И опять глумится над тобою

гитлеровской армии солдат.

Русский воин, юноша, одетый

в справедливую шинель бойца,

ты обязан помнить все приметы

этого звериного лица.

Ты его преследовать обязан,

как бы он ни отступал назад,

чтоб твоей рукою был наказан

гитлеровской армии солдат,

чтобы он припомнил, умирая,

на снегу кровавый Зоин след.

Но постой, постой, ведь я не знаю

всех его отличий и примет.

Малого, большого ль был он роста?

Черномазый, рыжий ли?

Бог весть!

Я не знаю. Как же быть?

А просто.

Бей любого! Это он и есть.

Встань над ним карающей грозою.

Твердо помни: это он и был,

это он истерзанную Зою

по снегам Петрищева водил.

И покуда собственной рукою

ты его не свалишь наповал,

я хочу, чтоб счастья и покоя

воспаленным сердцем ты не знал.

Чтобы видел, будто бы воочью,

русское село — светло как днем.

Залит мир декабрьской лунной ночью,

пахнет ветер дымом и огнем.

И уже почти что над снегами,

легким телом устремись вперёд,

девочка последними шагами

босиком в бессмертие идет.

* * *

Коптящая лампа, остывшая печка.

Ты спишь или дремлешь, дружок?

…Какая-то ясная-ясная речка,

зеленый крутой бережок.

Приплыли к Марусеньке серые гуси,

большими крылами шумят…

Вода достает по колено Марусе,

но белые ноги горят…

Вы, гуси, летите, воды не мутите,

пускай вас домой отнесет…

От песенки детской до пытки немецкой

зеленая речка течет.

Ты в ясные воды её загляделась,

но вдруг повалилась ничком.

Зеленая речка твоя загорелась,

и все загорелось кругом.

Идите скорее ко мне на подмогу!

Они поджигают меня.

Трубите тревогу, трубите тревогу!

Спасите меня от огня!

Допрос ли проходит?

Собаки ли лают?

Все сбилось и спуталось вдруг.

И кажется ей, будто села пылают,

деревни пылают вокруг,

Но в пламени этом шаги раздаются.

Гремят над землею шаги.

И падают наземь,

и в страхе сдаются,

и гибнут на месте враги.

Гремят барабаны, гремят барабаны,

труба о победе поет.

Идут партизаны, идут партизаны,

железное войско идет.

Сейчас это кончится.

Боль прекратится.

Недолго осталось терпеть.

Ты скоро увидишь любимые лица,

тебе не позволят сгореть.

И вся твоя улица,

вся твоя школа

к тебе на подмогу спешит…

Но это горят не окрестные села —

избитое тело горит.

Но то не шаги, не шаги раздаются —

стучат топоры у ворот.

Сосновые бревна стоят и не гнутся.

И вот он готов, эшафот.

* * *

Лица непроспавшиеся хмуры,

будто бы в золе или в пыли.

На рассвете из комендатуры

Зоину одежду принесли.

И старуха, ежась от тревоги,

кое-как скрывая дрожь руки,

на твои пылающие ноги

натянула старые чулки.

Светлым ветром память пробегала

по её неяркому лицу:

как-то дочек замуж отдавала,

одевала бережно к венцу.

Жмурились от счастья и от страха,

прижимались к высохшей груди…

Свадебным чертогом встала плаха, —

голубица белая, гряди!

Нежили, голубили, растили,

а чужие провожают в путь,

— Как тебя родные окрестили?

Как тебя пред богом помянуть?

Девушка взглянула краем глаза,

повела ресницами верней…

Хриплый лай немецкого приказа —

офицер выходит из дверей.

Два солдата со скамьи привстали,

и, присев на хромоногий стул,

он спросил угрюмо:

— Где ваш Сталин?

Ты сказала:

— Сталин на посту.

Вдумайтесь, друзья, что это значит

для неё в тот час, в тот грозный год…

…Над землей рассвет ещё плывет.

Дымы розовеют.

Это начат

новый день сражений и работ.

Управляясь с хитрыми станками,

в складке губ достойно скрыв печаль,

женщина домашними руками

вынимает новую деталь.

Семафоры, рельсы, полустанки,

скрип колес по мерзлому песку.

Бережно закутанные танки

едут на работу под Москву.

Просыпаются в далеком доме

дети, потерявшие родных.

Никого у них на свете, кроме

родины. Она согреет их.

Вымоет, по голове погладит,

валенки натянет, — пусть растут! —

молока нальет, за стол посадит.

Это значит — Сталин на посту,

Это значит: вдоль по горизонту,

где садится солнце в облака,

по всему развернутому фронту

бой ведут советские войска.

Это значит:

до сердцебиенья,

до сухого жжения в груди

в черные недели отступленья

верить, что победа впереди.

Это значит: наши самолеты

плавно набирают высоту.

Дымен ветер боя и работы.

Это значит — Сталин на посту.

Это значит: вставши по приказу,

только бы не вскрикнуть при врагах, —

ты идешь, не оступясь ни разу,

на почти обугленных ногах.

* * *

Как морозно!

Как светла дорога,

утренняя, как твоя судьба!

Поскорей бы!

Нет, ещё немного!

Нет, ещё не скоро…

От порога…

по тропинке…

до того столба…

Надо ведь ещё дойти дотуда,

этот длинный путь ещё прожить…

Может ведь ещё случиться чудо.

Где-то я читала…

Может быть!..

Жить…

Потом не жить…

Что это значит?

Видеть день…

Потом не видеть дня…

Это как?

Зачем старуха плачет?

Кто её обидел?

Жаль меня?

Почему ей жаль меня?

Не будет

ни земли, ни боли…

Слово «жить»…

Будет свет, и снег,

и эти люди.

Будет все, как есть.

Не может быть!

Если мимо виселицы прямо

все идти к востоку — там Москва.

Если очень громко крикнуть: «Мама!»

Люди смотрят.

Есть ещё слова…

— Граждане,

не стойте, не смотрите!

(Я живая, — голос мой звучит.)

Убивайте их, травите, жгите!

Я умру, но правда победит!

Родина! —

Слова звучат, как будто

это вовсе не в последний раз.

— Всех не перевешать,

много нас!

Миллионы нас!.. —

Ещё минута

— и удар наотмашь между глаз.

Лучше бы скорей, пускай уж сразу,

чтобы больше не коснулся враг.

И уже без всякого приказа

делает она последний шаг.

Смело подымаешься сама ты.

Шаг на ящик,

к смерти и вперёд.

Вкруг тебя немецкие солдаты,

русская деревня, твой народ.

Вот оно!

Морозно, снежно, мглисто.

Розовые дымы… Блеск дорог…

Родина!

Тупой сапог фашиста

выбивает ящик из-под ног.

* * *

(Жги меня, страдание чужое,

стань родною мукою моей.

Мне хотелось написать о Зое

так, чтоб задохнуться вместе с ней.

Мне хотелось написать про Зою,

чтобы Зоя начала дышать,

чтобы стала каменной и злою

русская прославленная мать.

Чтоб она не просто погрустила,

уронив слезинку на ладонь.

Ненависть — не слово,

это — сила,

бьющий безошибочно огонь.

Чтобы эта девочка чужая

стала дочкой тысяч матерей.

Помните о Зое, провожая

в путь к победе собственных детей.

Мне хотелось написать про Зою,

чтобы той, которая прочтет,

показалось: тропкой снеговою

в тыл врага сама она идет.

Под шинелью спрятаны гранаты.

Ей дано заданье.

Все всерьез.

Может быть, немецкие солдаты

ей готовят пытку и допрос?

Чтоб она у совести спросила,

сможет ли,

и поняла: «Смогу!»

Зоя о пощаде не просила.

Ненависть — не слово, это — сила,

гордость и презрение к врагу.

Ты, который встал на поле чести,

русский воин, где бы ты ни был,

пожалей о ней, как о невесте,

как о той, которую любил.

Но не только смутною слезою

пусть затмится твой солдатский взгляд.

Мне хотелось написать про Зою

так, чтоб ты не знал пути назад.

Потому что вся её отвага,

устремленный в будущее взгляд, —

шаг к победе,

может быть, полшага,

но вперёд,

вперёд, а не назад.

Шаг к победе —

это очень много.

Оглянись, подумай в свой черед

и ответь обдуманно и строго,

сделал ли ты этот шаг вперёд?

Близкие, товарищи, соседи,

все, кого проверила война,

если б каждый сделал шаг к победе,

как бы к нам приблизилась она!

Нет пути назад!

Вставай грозою.

Что бы ты ни делал, ты — в бою.

Мне хотелось написать про Зою,

будто бы про родину свою.

Вся в цветах, обрызганных росою,

в ярких бликах утренних лучей…

Мне хотелось написать про Зою

так, чтоб задохнуться вместе с ней.

Но когда в петле ты задыхалась,

я веревку с горла сорвала.

Может, я затем жива осталась

чтобы ты в стихах не умерла.)

* * *

Навсегда сохрани фотографию Зои.

Я, наверно, вовеки её позабыть не смогу.

Это девичье тело,

не мертвое и не живое.

Это Зоя из мрамора

тихо лежит на снегу.

Беспощадной петлей перерезана тонкая шея.

Незнакомая власть в запрокинутом лике твоём.

Так любимого ждут,

сокровенной красой хорошея,

изнутри озаряясь таинственным женским огнем.

Только ты не дождалась его, снеговая невеста.

Он — в солдатской шинели,

на запад лежит его путь,

может быть, недалеко от этого страшного места,

где ложились снежинки на строгую девичью грудь.

Вечной силы и слабости неповторимо единство.

Ты совсем холодна, а меня прожигает тоска.

Не ворвалось в тебя, — не вскипело в тебе материнство,

теплый ротик ребенка не тронул сухого соска.

Ты лежишь на снегу.

О, как много за нас отдала ты,

чтобы гордо откинуться чистым, прекрасным лицом!

За доспехи героя,

за тяжелые ржавые латы,

за святое блаженство быть храбрым бойцом.

Стань же нашей любимицей,

символом правды и силы,

чтоб была наша верность, как гибель твоя, высока.

Мимо твоей занесенной снегами могилы —

на запад, на запад! —

идут, присягая, войска.

Эпилог

Когда страна узнала о войне,

в тот первый день,

в сумятице и бреде,

я помню, я подумала о дне,

когда страна узнает о победе.

Каким он будет, день великий тот?

Конечно, солнце!

Непременно лето!

И наш любимый город зацветет

цветами электрического света.

И столько самолетов над Москвой,

и город так волнующе чудесен,

и мы пойдем раздвинутой Тверской

среди цветов, и музыки, и песен.

Смеясь и торжествуя, мы пойдем,

сплетая руки в тесные объятья.

Все вместе мы!

Вернулись в каждый дом

мужья и сыновья, отцы и братья.

Война окончена!

Фашизма в мире нет!

Давайте петь и ликовать, как дети!

И первый год прошел,

как день, как десять лет,

как несколько мгновений, как столетье.

Год отступлений, крови и утрат.

Потерь не счесть,

страданий не измерить.

Припомни все и оглянись назад —

и разум твой откажется поверить.

Как многих нет,

и не сыскать могил,

и памятников славы не поставить.

Но мы живем, и нам хватило сил.

Всех сил своих мы не могли представить.

Выходит, мы сильней самих себя,

сильнее камня и сильнее стали.

Всей кровью ненавидя и любя,

мы вынесли, дожили, достояли.

Мы достоим!

Он прожит, этот год.

Мы выросли, из нас иные седы.

Но это все пустое!

Он придет,

он будет, он наступит,

День Победы!

Пока мы можем мыслить, говорить

и подыматься по команде: «К бою!»,

пока мы дышим и желаем жить,

мы видим этот день перед собою.

Она взойдет, усталая заря,

согретая дыханием горячим,

живого кровью над землей горя

всех тех, о ком мы помним и не плачем.

Не можем плакать.

Слишком едок дым,

и солнце светит слишком редким светом.

Он будет, этот день, но не таким,

каким он представлялся первым летом.

Пускай наступит в мире тишина.

Без пышных фраз,

без грома, без парада

судьба земли сегодня решена.

Не надо песен.

Ничего не надо.

Снять сапоги и ноги отогреть,

поесть, умыться и поспать по чести…

Но мы не сможем дома усидеть,

и все-таки мы соберемся вместе,

и все-таки, конечно, мы споем

ту тихую, ту русскую, ту нашу.

И встанем и в молчанье разопьем

во славу павших дружескую чашу.

За этот день отдали жизнь они.

И мы срываем затемненье с окон.

Пусть загорятся чистые огни

во славу павших в воздухе высоком.

Смеясь и плача, мы пойдем гулять,

не выбирая улиц, как попало,

и незнакомых будем обнимать затем,

что мы знакомых встретим мало.

Мой милый друг, мой сверстник, мой сосед!

Нам этот день — за многое награда.

Война окончена. Фашизма в мире нет.

Во славу павших радоваться надо.

Пусть будет солнце,

пусть цветет сирень,

пусть за полночь затянутся беседы…

Но вот настанет следующий день,

тот первый будний день за праздником Победы.

Стук молотов, моторов и сердец…

И к творчеству вернувшийся художник

вздохнет глубоко и возьмет резец.

Резец не дрогнет в пальцах осторожных.

Он убивал врагов, он был бойцом,

держал винтовку сильными руками.

Что хочет он сказать своим резцом?

Зачем он выбрал самый трудный камень?

Он бросил дом, работу и покой,

он бился вместе с тысячами тысяч

затем, чтоб возмужавшею рукой

лицо победы из гранита высечь.

В какие дали заглядишься ты,

ещё неведомый, уже великий?

Но мы узнаем Зоины черты

в откинутом, чудесном,

вечном лике.

М. Алигер

Мария Мельникайте

1

Мала, за стадом не видать,

Разыскивать устанешь.

Марите, кто мог ожидать,

Что ты великой станешь?

Бывало, матушка зовет:

«Да где же ты, Марите?»

Зовут подруги в свой черед.

Зовите не зовите!

Марите черненьких овец

Пасла в тетради белой.

«Не поздно ль, — спрашивал отец

Ты за ученье села?

Ночник мигал и вкривь и вкось,

Ложилась тень короче,

Откуда мужество бралось?

За книжками все ночи…

2

Окно открыто, даль светла.

Плывут потоки света.

Тебя отчизна позвала:

«Моя Марите, где ты?»

Мы на закате в тишине

Пастушку увидали:

Считала камушки на дне,

Те камушки сверкали.

Но это не Марите — нет,

А солнце заходило,

Ладонью тонкою, как свет,

По лицам проводило.

3

Вдруг загремели небеса

И дождь полился сталью,

И кровью выпала роса,

И села запылали.

И сыновей отчизна-мать

Молила о защите.

Ушли мужчины воевать,

А что же ты, Марите?

Сказала ты: «Отчизна-мать,

Свобода — мне сестрица».

Дорогу подвига избрать

Не каждая решится.

Но ты у родины в долгу

Остаться не хотела,

Ты не сказала: «Не могу», —

Пошла на подвиг смело.

Озера плакали навзрыд,

Темнели и бурлили,

И был печалью лес покрыт,

Как налетевшей пылью.

4

Отряд остался у реки,

Лед тронулся недавно.

И окружили вас полки,

Что ж, погибать бесславно?

— В ловушке гибель нелегка!

Воскликнула Марите. —

Не выдаст нас своя река.

Товарищи, плывите!

Намокла прядь твоих волос,

И губы посинели.

Откуда мужество бралось

В девичьем тонком теле?

5

Ночь за решеткою долга,

И ты одна осталась.

Не станешь ты в руках врага

Рассчитывать на жалость.

И ты промолвила врагам

Бесстрашно и сурово:

— Пусть камни отвечают вам,

Я не скажу ни слова.

Привыкли жечь и грабить вы.

Эй, палачи, дрожите!

Вы не погубите Литвы,

Хоть сгубите Марите.

Захватчиков душила злость,

Тебя пытали, били.

Откуда мужество бралось?

6

Молчала, как в могиле.

Пестрели яркие цветы,

Дул ветер на раздолье,

Во все глаза глядела ты

На молодое поле.

Ещё не погасила мгла

Зеленых листьев пламя,

И тучи мельница гнала

Широкими крылами.

Ладья по Дукштасу плыла.

Кругом шуршали лозы.

Как хороша Литва была,

Как хороша сквозь слезы!

В прохладный Дукштас в этот час

Рыбак закинул сети.

А с них ты не сводила глаз

В последний раз на свете.

На грудь склонилась голова,

И вытянулось тело…

Докончит за тебя Литва

Твоё святое дело.

Наступит новая весна,

Пробьются всходов нити,

И песней помянет страна

Отважную Марите.

С. Нерис

Лиза Чайкина: Из поэмы.

Подвиг

1

А наутро в мирный сон ребят,

В окна школы, в яблоневый сад,

В каждую калитку, в каждый дом,

В сердце каждой матери, как гром,

Грянуло, ударило: «Война!».

Белоруссия в огне пылает.

Муж уходит в армию. Жена

Ребятишек слезы унимает.

Как птенцы в гнезде, они кричат,

Всё сегодня в доме по-другому...

Дни и ночи, сутками подряд,

Лиза не уходит из райкома.

В эти дни одной болело болью

Сердце у людей, а взгляд горел

Гневом, и печалью, и любовью,

Каждый ближе к людям быть хотел.

Паренёк приходит незнакомый,

Просит записать его в отряд:

«Не могу я оставаться дома,

Если на войну ушёл мой брат».

Трудовую роту провожает

Лиза на окопы, и сполна

Все о ней заботы возлагает

На Володю Павлова она.

За спиною горбятся мешки,

Топоры за поясом, лопаты,

На груди скрестились ремешки.

«В добрый путь,

Счастливо вам, ребята!»

Лиза уходящим вслед глядит,

Хочет каждую запомнить малость,

Все слова их — у неё в груди,

Всё тепло их рук — в руке осталось.

Родина, любовь моя, отрада!

Мы тебе поможем, уберём

Хлеб в полях, всё сделаем, как надо.

По твоим дорогам танков гром...

Будто все они не по земле,

А по сердцу твоему, железом

Лязгая, грохочут.

В дымной мгле

Солнце опускается за лесом.

2

Скошены луга. Поля желтеют.

Хлеб созрел. Приспело время жать.

Только вряд ли нынче в срок успеют

Урожай колхозники убрать.

Тяжело. Рабочих мало рук,

И тягла в колхозах не хватает.

Тишина в полях стоит вокруг,

Августовским солнцем налитая.

Пароходик еле тарахтит,

Не спеша, до Ширкова от Пено.

Лиза едет к матери. Дымит

Пароходик. Берег пахнет сеном.

Пахнет рожью. Стекла деревень

Раскалённым блеском ослепляют.

И в такой вот синий, ясный день

Бьют орудья, матери рыдают...

Пароходик постоял и снова

Задымил, как табакур, трубой.

Пионеры с фронта трудового

Возвращались берегом домой.

Чистыми, как речка, голосами

Пели песню, и она плыла,

Звонкая, высоко над полями.

Лиза скоро на берег сошла

И тропой знакомой зашагала

Через перелесочек домой.

На крыльцо взбежала, постучала:

«Мама, это я пришла, открой!

Вот мы и увиделись с тобой...»

Переночевала дома Лиза, —

Брата Сашу крепко обняла.

Вот уже и час разлуки близок,

Надо торопиться, ждут дела.

Вышла к речке: «Руна моя, Руна!»

Зачерпнула вёдрами воды,

Зазвенели волны, словно струны,

На песке от ног твоих следы.

Мамиными, в трещинках, руками

Вскопан огород, посажен сад,

Пахнет мятой, спелыми плодами,

Словно медь, подсолнухи горят.

Вся земля кругом лежит в цвету,

А придёт со свастикой солдат —

Он растопчет эту красоту,

Дом опустошит, разграбит сад,

Будет за столом у нас сидеть,

В наши окна ясные глядеть,

На чужой гармонике играть,

Скажет матери: «Иди плясать!..»

А снега России — глубоки,

А её просторы — широки,

А леса её — на страх врагу!

«Я тебе, Отчизна, помогу! —

Так, мужая, в гневе скажет мать, —

Насмерть будем в битве мы стоять,

Чтоб врагу ни хлеба, ни воды,

Дом сожжём, опустошим сады,

Чтоб ему ни пашни, ни вола,

Чтобы только камни да зола!»

И, припав к земле своей родной,

Лиза обняла её с тоской

И слезу скупую пролила...

Чтобы только камни да зола!

3

Мать, в дорогу дочку провожая,

Собрала гостинцы в узелок

И вздохнула, с полки доставая,

И надела в крапинах платок.

«Сядем на минуту!» — И присела

На скамью. «Ну, в добрый час, пошли».

Лиза обернулась, поглядела

На деревню, на стога вдали,

На лужок, на школу, где училась, —

Не во сне ли это всё приснилось;

Сад, и утро ясное, и мать,

И лесок прохладный предосенний

И густые от деревьев тени,

И малинник? Надо всё сказать

Матери, и, замедляя шаг,

Лиза у сосны остановилась

И заговорила не спеша,

Что надолго с домом разлучилась,

Что бои под Ельнею гремят,

Что давно нет писем от ребят,

Что не пишет Стёпа почему-то, —

И добавила спустя минуту:

«В партизанский ухожу отряд.

Может, мне порой придётся круто,

Холодно и голодно в лесу,

Ты не бойся, я перенесу

Все лишенья, трудности любые...»

Мать стоит и слушает. Косые

По лицу её лучи скользят.

Лизе хочется запомнить взгляд

Материнский, каждую морщинку.

Листья на осиннике дрожат,

И качает ветер паутинку.

Стукнул дятел на сосне высокой.

Где-то рядом — голоса ребят,

И совсем-совсем уже далёко

Замерло «ау» в глухом бору.

«Вот и ты, бывало, поутру

Побежишь с корзинкой за грибами...»

Заслонила мать лицо руками,

Всхлипнула и вытерла платком

Слёзы, что на сердце накипели

В дни разлуки, в долгие недели.

Лизе тоже было нелегко.

Подалась вперёд сна, шагнула,

Будто видя зарево вдали,

Запах леса глубоко вдохнула,

Тёплое дыхание земли.

Вышли к мосту, заводь миновали,

Берегом на горку поднялись,

Пароход знакомый увидали

И, прощаясь, молча обнялись.

И легла разлука между ними

Тёмною глубокою водой,

Потайными тропами лесными,

Партизанской осенью седой.

4

Люди сказку мне говорили,

Будто матери снился сон,

Как подарки дочке дарили,

Слали счастье со всех сторон.

Небо очи ей голубые

Подарило от всей души,

Поле — волосы золотые,

Как венок золотистой ржи.

Солнце сердце её согрело

Негасимым своим огнём,

Чтоб, как в сердце Данко, горела

Негасимая сила в нём.

И такою правдой великой

Ленин дух её закалил,

Чтоб никто никакою пыткой

Никогда её не сломил.

Вот она и росла такая,

Синеглазая, как весна,

Справедливая и прямая,

Той великой правдой сильна.

5

Скольких в путь-дорогу проводила,

Скольким Лиза поглядела вслед

И, домой вернувшись, говорила:

«Были с нами, а теперь их нет...»

Сеяли, косили, были рядом,

А теперь уже невесть куда —

В Подмосковье или к Ленинграду —

Их на фронт увозят поезда.

Как без них поля осиротели!

Жнём, а думы вслед за ними — в бой...

Сколько свадеб мы сыграть хотели,

Праздник затевали, пир горой...

Сиротеет и гармошка Ванина:

Автомат в руках у паренька.

Может быть, сегодня песня ранена

Где-то вместе с Ваней у леска?

А бои всё ближе к нам, всё ближе.

Зачастили по ночам дожди.

Небо в тучах опустилось ниже.

Отступаем. Что же впереди?

«Лиза, что же дальше? — говорили

Матери, с тоской глядя в глаза. —

Через Днепр фашистов пропустили

И через смоленские леса.

Неужели через Волгу тоже?

Через Волгу — значит, и к Москве?!» —

«Быть того, товарищи, не может,

Чтобы через Волгу и к Москве!..»

Лиза слушает, пускай расскажут

Запросто всю боль свою они,

Всё, что их тревожит в эти дни, —

Тяжело им, пусть поплачут даже.

Где придётся: в поле у дороги,

На завалинке или в избе —

Лиза унимала их тревоги,

Всю, казалось, боль брала себе.

Лизу вызвал секретарь райкома.

«Как с людьми? Подумай. Срок настал.

Вот твой список. Что ж, народ знакомый,

В памяти я всех их перебрал.

Купорова Маня — очень кстати.

Хутор их в глуши стоит, в лесу.

Ну, а что ты думаешь о Кате?» —

«Катя — с нами, в список занесу!»

А бои всё ближе, ближе, ближе.

Вот уже начало октября.

Под дождём осенним мокнут крыши,

Поздняя в окне встаёт заря.

Беженцы проходят через Пено.

Где их дом? Далеко ль держат путь?

Маленьких несут попеременно —

Надо добираться как-нибудь.

Дождь их мочит и знобит им кости, —

Только ребятишек бы спасти.

Люд бездомный! Заходи к нам в гости,

Поночуй, погрейся, погости.

Отдохни, помойся в жаркой баньке,

Тёплой кашей деток накорми,

Отоспись с дороги на лежанке,

Ты, поди, намаялся с детьми.

Лиза привечает: «Сядь, покушай!» —

Маленького на руки берёт,

Баю-баю, сказочку послушай,

Баю-баю, песенку поёт.

Гули-гули, тапочки обули,

Экой, право, мальчик-голубок...

Вот ребятки сыты и уснули,

Положив под щёчку кулачок.

Спи, сынок! Забудь свою обиду.

Вырастешь повадкою в отца.

Богатырь, наверно, будешь с виду...

Беженцы идут. Им нет конца.

6

У нас был дом. Теперь не стало дома.

У нас был сад — фашисты сад сожгли.

Теперь ни школы в Пено, ни райкома...

А как мы нашу школу берегли!

Как широко бежала к ней дорога,

Приветливо распахивалась дверь,

Встречая добрым словом у порога:

«Добро пожаловать!» А что теперь?

О, сколько тяжких ран, какие муки,

Отчизна-мать, в те дни ты приняла!

Но ты в беде не опустила руки,

Ты к мужеству и к мести нас звала.

И встал народ в своём великом гневе.

Притихнув, ощетинились леса,

Дохнул смертельной стужей хмурый север,

С востока, с юга двинулась гроза.

И не осталось ни одной дороги,

Где б не кричало горе: «Смерть врагу!»

Ни тёплого ночлега без тревоги.

Трава, седея, никла на лугу.

И листья шелестели: «Смерть врагу!»

Взывал о мести камень придорожный,

Стонал от боли камень бел-горюч:

«Громи врага везде, где только можно,

С тобой народ — велик он и могуч!»

Народный мститель Чайкина... Как грозно

Три этих слова для врага звучат!

Ноябрь, пороша, мглисто и морозно,

И полыхают зарева в ночах.

Теперь ни школы в Пено, ни райкома,

Все сожжено, поругано кругом.

Как ненависть в душе твоей огромна!

И лес теперь тебе — родимый дом.

В лесу раскинут лагерь. Чуть мерцает

В углу землянки тусклый огонёк,

И Катя, наклонясь над ним, читает

Письмо из дому... «Как теперь далёк

Тот вечер, Лиза!.. Помнишь, как, бывало,

Над книгою мечтали мы вдвоём?» —

«Да что ты, Катя, вдруг затосковала?

Всё сбудется. Мы всё ещё вернём».

И ты дровец подбросила в печурку —

В землянке стало сразу веселей, —

Сняла платок и стёганую куртку,

Повесила на гвоздик у дверей.

«Вот кончится война, а это будет,

И мы тогда из тысячи орудий

Дадим салют, и песни, словно птицы,

На крыльях полетят под облака,

И мы счастливые увидим лица,

Знамёна славы каждого полка».

И все, кто был в землянке, все воочью

Увидели вдали сиянье дня.

«В разведку я иду сегодня ночью,

Ты, Катя, не тревожься за меня...»

Ненастье. Ночь. И ты идёшь в разведку.

Тревожно ловит ухо каждый звук.

Взлетела птица, ветер тронул ветку.

А вдруг недобрый след какой, а вдруг?

Прислушалась. Нащупала рукой

Наган в кармане. Пальцы крепко сжаты.

На поясе подвешены гранаты.

Раздался выстрел где-то далеко.

За ним второй и третий. Может статься,

Свои стреляют, выйдя на большак?

«Мне ночью надо к станции пробраться,

Пока не рассвело, покуда мрак».

Шумят верхушки сосен, тёмных елей...

Как изменилась ты за этот срок,

За эти многотрудные недели,

За эти версты пройденных дорог!

Но не усталость, нет, я вижу в этой,

Как у бойца, суровой складке губ,

В твоей морщинке первой, чуть заметной,

В решимости за всё воздать врагу.

Сильна ты силой Партии, народа.

Всей силою земли своей родной.

И снова ночь. И снова день похода.

На всех фронтах идёт смертельный бой.

Недолго ждать и праздника осталось.

Ты вспомнила, как в прошлые года

Кругом в кумач всё ярко одевалось

И загоралась красная звезда.

И ты друзей припоминаешь лица.

«Разведчики мои, где вы теперь?

С победой вам желаю возвратиться,

Со славой возвратиться, без потерь!»

Но без потерь нельзя. В войне жестокой

Грозит опасность каждому из нас...

Филиппов Ваня здесь неподалёку

Захвачен был, но донесенье спас.

Горюет мать в Селукском сельсовете:

«Сыночек мой, голубчик мой родной!

Штыками растерзали на рассвете...

Как вороны кружились над тобой!»

Неподалёку от райкома жил

Володя Павлов, рослый, сероглазый,

Он в тыл врага разведчиком ходил,

Его настигли. Он замучен был.

Правдивый, смелый... Ты на месте сразу

Остановилась — может, на минуту.

Дорога близко. Слышен стук колёс.

И сердце вдруг забилось почему-то,

И ветер до тебя слова донёс:

«Каратели, как волки, всюду рыщут...

У них взорвали наши семь машин...

Разведчиков убили... Чайку ищут...»

И снова только шёпоты вершин.

7

Дверь в землянку тихо отворилась.

Купорова Маня на пороге,

Развязав платок, остановилась:

Ей пришлось вернуться с полдороги.

Заблудилась, потеряв тропинку.

Будто виноватая, стоит,

Теребит в руках свою косынку

И, волнуясь, Лизе говорит:

«Привела меня в село дорога,

Вижу — бабы вышли за водой.

У колодца их собралось много,

Говорят о чём-то меж собой.

Слышу я, как нищенка одна

Про Москву им всякий вздор болтает,

Что Москва фашистам отдана,

И для виду слезы вытирает.

«Врёт она! Не верьте! — Как в дурмане,

С нищенки платок я сорвала: —

Это ты, Аришка?! Не обманешь!

Убирайся прочь, пока цела!..»

Бабы зашумели у колодца...» —

«Но ведь это, Маня, не конец, —

Сколько их, таких, ещё найдётся.

А тебе спасибо. Молодец!

Завтра я пойду по деревням».

Сумерки сгущались по углам.

Все притихли. Опускался вечер.

Близок час. И Лиза поднялась,

Ватник свой накинула на плечи,

Села, за наушники взялась.

Долгим ей казалось ожиданье.

В этот час в Москве... Но что ж молчит

Радио? И, затаив дыханье,

Слышит вдруг сквозь ветра завыванье —

Над страной, через фронты летит

Голоса далёкое звучанье:

Это голос Партии могучий

Говорит с народом в грозный час.

Это вдруг пробившийся сквозь тучи

Свет надежды озаряет нас.

8

Я хочу запомнить всё, как было, —

Весь твой трудный быт военных дней.

Вот и годовщина наступила,

Да не видно праздничных огней.

Не пылают флаги над толпою,

В полный голос песня не слышна.

Но и здесь заботливой рукою

К празднику землянка убрана.

Вытоплена печь, обед сготовлен

И для всех постирано бельё.

Ай да Чайка! Командир доволен,

Весь отряд благодарит её...

Был совсем не пышным пир в землянке,

Всё же в ней застолица была.

Кто-то взял гармонь и тронул планки —

И в землянке песня ожила.

Позабытая, своя, родная,

Что певали дома вечерком,

К сердцу подошла, напоминая

Каждому о чём-то о своём:

Боль разлуки или радость встречи,

Солнечный, ненастный ли денёк?

Плыл в окне черёмуховый вечер

И мигал знакомый огонёк.

Каждый звук о родине напомнил

И о том, что было далеко.

Чей-то вздох, тяжёлый и безмолвный,

Отозвался в песне глубоко.

Песня шла. На берег выходила,

Там, где Волга матушка-река;

Вот она винтовку зарядила,

Залегла у ближнего леска.

И такая огненная сила,

Запылав, по жилам потекла,

Будто это мать заголосила

На краю горящего села.

Будто бы голодных ребятишек

С белизной бескровной на щеках,

Маленьких Ванюшек, Танек, Гришек

Песня поднимала на руках.

Ласково к груди их прижимая,

Ватником укрыла потеплей,

Отдала паёк свой, повторяя:

«Это вам», — и встала у дверей.

Положил боец свою гармошку,

Попросил: «Нельзя ли огонька?»

Закурил, помедлив, козью ножку,

Чтоб скорей развеялась тоска.

И курил, застенчивый да ладный,

Деловито, не спеша курил.

Взял винтовку с козел аккуратно

И, затвором щёлкнув, зарядил.

Командир сказал: «С таким народом

И невзгода, братцы, не страшна.

Ты женат?» — «Так точно. Больше года.

Маленького ждёт на днях жена».

Отвернулся. И румянец кроткий

Залил щёки: «Будем воевать...»

И затвор погладил у винтовки,

И пошёл — чего же зря стоять?

Шёл и думал: жить ему хотелось

И растить парнишку-сорванца,

А ещё, ещё ему хотелось,

Чтобы непременно был в отца.

9

«Отчизна! Великое слово!

Когда ты и кем рождено?

Ты в радостный час и в суровый

В сердцах у людей зажжено.

Отчизна! Враги уже рядом,

И, может, они под Москвой.

На Невском ложатся снаряды,

Пожары встают над Невой.

Отчизна! Всем сердцем горячим

Я к ранам твоим припаду!

Листовки под ватником спрячу,

В деревни родные пойду.

Поля наши залиты кровью,

Слезами и горем сирот, —

Я правду народу открою,

И духом воспрянет народ.

Злодеи деревни сжигают,

Живыми сжигают людей.

Но правда народу сияет,

И с нею народу светлей».

Вот с этою думой заветной

Идёшь ты. Не видно ни зги.

Идёшь ты сквозь мрак беспросветный,

И в каждой деревне враги.

Повсюду встречаешь невзгоду, —

Так вот что такое война!

Приходится трудно народу,

Помочь ты народу должна.

Берёза стоит молодая.

Обрублены сучья на ней.

Как будто старуха седая,

Горюет она среди пней.

И тополь, могучий когда-то,

Зачах и поник над водой, —

Задушен петлёю проклятой

На нём партизан молодой.

Вот здесь были детские ясли,

Нарядные клумбы цвели,

А нынче лишь галки на прясле,

И трубы торчат из земли,

Да чёрные вороны кружат,

Да зарева в небе дрожат,

Да мать безутешная тужит,

Что сын не вернётся назад.

И вновь безотрадней друг друга

Картины встают на пути.

Идёшь ты. В деревне подруга.

Должна ты к подруге зайти.

В условленный час — ты просила

В избе соберётся народ.

Какая чудесная сила

Тебя в эту полночь ведёт?

10

Ты устала. Отогрейся малость.

Ты, наверно, очень голодна.

Как в такую ночь не побоялась

В тыл врага отправиться одна?

«Я ведь шла к своим. Я в эти стены

К вам с приветом от родных пришла,

Я с собой подарок драгоценный —

Слово правды я вам принесла!»

Будто сами двери открывались:

«Гостья дорогая, заходи!

Мы тебя, как праздника, дождались,

Сядь, на наше горе погляди...»

Людям ты листовки раздавала,

Находя для каждого слова,

На борьбу с врагами призывала —

А наутро шла уже молва!

«Вестница была сегодня ночью...» —

«Чайка, что ли?» — «Может, и она...»

Но едва пропел последний кочет,

Снова в путь отправилась одна.

И летела весть быстрей зарницы,

Белой чайкой над землёй плыла:

«И у нас она была, сестрица...» —

«И у нас, у нас она была...»

Ветер! Ветер! Мглою непроглядной

Заслони ночные небеса,

От её дороги беспощадной

Отнеси злодеев голоса!

Встаньте, ели, тёмною стеною —

Ноченька осенняя долга, —

Заслоните бедный хутор мглою

От напасти лютой, от врага!

Лиза спит — трудна была дорога, —

А подруга стережёт покой.

Пусть поспит ещё хотя б немного.

Тихо всё. Лишь ветер за стеной.

Снится Лизе: в мирном поле чистом

Жаворонок вьётся и поёт,

Руна вдаль бежит струёй лучистой,

Речкой Руной солнышко плывёт.

Расцвела ромашка — белый цвет,

Лютики весёлые желтеют.

«Любит меня милый или нет?

Любит или нет — сказать не смеет».

11

Что это? Удар в калитку, топот,

Стук тяжёлых, кованых сапог...

Чьи-то голоса... И чей-то шёпот...

Враг перешагнул через порог.

Вот он — ненавистный и проклятый!

Чем же я могу тебе помочь?

Вот уж оцепили дом солдаты.

Купоровы плачут — мать и дочь,

Мальчуган четырёхлетний плачет...

Чайкину схватили за рукав:

«Что, попалась? Доболталась, значит? —

«Колосов!..» Предателя узнав,

Лиза плюнула в лицо злодею.

Ей скрутили руки, повели.

«Ироды!» — кричала, холодея,

Женщина. Солдаты дом зажгли.

Мальчуган в кусты забился. Ветер

Поднял пламя, заклубился дым.

Мать и дочь сгорели. На рассвете

Мальчуган был найден чуть живым.

Лизу гнали. Плетью подгоняли,

Длинною дорогою вели.

С нетерпеньем в штабе Чайку ждали,

Не часам — секундам счёт вели.

Добрый ветер гладит Лизе плечи,

Что-то ей знакомое поёт,

Скоро Пено. Пено недалече.

Изгородь. Дороги поворот.

Снова плеть свистит над головою,

Снова по ногам твоим удар...

И враги лютуют над тобою.

И чадит в Покатище пожар.

12

Ночь. Гестапо. Пьяная разведка.

На полу — окурки и плевки.

И стучит в окно берёзы ветка.

И снежинки падают, легки.

Заметает снег леса и долы.

Офицер всю ночь ведёт допрос:

«Партизанка ты? Из комсомола?

Ты над Волгою взорвала мост?»

«Я служу на почте!» «Понимаю,

Здесь, на почте? — И перо скрипит. —

Где отряд? В каком лесу?» —

«Не знаю...»

Лиза сжала губы и молчит.

Ей нагайкой обжигают плечи.

То ли дрожь по телу, то ли жар,

Но от боли заслониться нечем.

«Где отряд?» Ещё, ещё удар.

Будто все слова она забыла

И молчит. Ударам нет числа.

Били — ни слезы не проронила.

Мучили — на помощь не звала.

Камни только могут так молчать,

Как молчала Лиза. Не понять

Офицеру силы и упорства

Этой девушки, простой на вид,

Что так грозно перед ним молчит

В этот страшный час единоборства.

С полу поднялась в крови, босая.

Будет ли когда-нибудь рассвет?

На полу застыл кровавый след.

Карта на стене. На ней родная

Через всю Россию пролегла

Волга-мать. А вот её начало.

Вот она исток её нашла

Там, где детство босиком бежало,

Где срывало раннею весной

Первым одуванчик на пригорке.

«Мама там была тогда со мной.

Как ей без меня, должно быть, горько.

В нашем доме пусто и темно,

Снег летит в разбитое окно,

И калитка хлопает в ночи,

И огонь давно погас в печи,

Пол затоптан грязным сапогом,

Круглый сирота теперь наш дом...

...Это ты в нём стекла перебил,

Ты хозяйство наше разорил,

Танками поля перепахал,

День и ночь их гром не утихал,

Пулями засеял — не зерном,

Не дождями полил, а свинцом

Добрые колхозные поля —

Кровью обливается земля.

Вот он, чёрный список чёрных дел.

Пыткой ты сломить меня хотел,

Добивался; «Партизаны где?»

Слушай мой ответ: они везде —

В каждом доме, в поле и в лесу

Службу партизанскую несут,

С думою о Родине живут.

С думою о ней в поход идут».

Офицер отпрянул: «Что ж, теперь

Партизаны нам за всё ответят!

Партизанка ты!» И настежь дверь.

И допрос окончен. Звезды светят.

За стеною часовой бессонный,

Да его шаги вперёд, назад,

Да глухие, как рыданье, стоны...

Да рубцы кровавые болят.

Может, в тот же час в лесу ночном

И под теми ж звёздами родными

В Подмосковье тропами глухими

Зоя шла и думала о том,

Что она помочь должна Отчизне,

Если надо, не жалея жизни;

Шёл Матросов огненным путём,

Кошевой друзей готовил к бою...

Чайка! Чайка! Громы над тобою,

Молнии смертельные пройдут.

Вот тебя выводят под конвоем,

По заглохшей улице ведут.

На пути старуха повстречалась,

В сторону метнулась, испугалась.

«Изверги! Должно быть, убивать.

Повели голубушку». Вздохнула.

Лиза мельком на неё взглянула

И припомнила в деревне мать.

Вспомнила, как с нею мать простилась,

Как спросила: «Скоро ли придёшь?»

И слезами залилась, и скрылась —

Торопилась жать в колхозе рожь.

Лиза на мгновенье замерла,

И глотнула ветер — и дорога,

Вся в снежинках, под ноги легла.

Поворот. Крыльцо. И у порога,

Там, где раньше был народный суд.

Ей навстречу пьяная Аришка.

«Партизанку главную ведут! —

Прохрипела. — Комсомолке — крышка!

Партизанке Чайкиной — капут!»

Ей ни слова не сказала Лиза,

Гневом налились её глаза,

Будто молча всем бросала вызов,

Всем, кто предал Родину.

Слеза

По щеке горячая скатилась.

«Нет, не надо!» Вытерла слезу.

Лизу в дверь втолкнули.

Дверь закрылась.

«Как-то партизаны там, в лесу?»

День осенний тускло миру светит.

За окном берёз плакучих строй.

Пусть навек запомнят стены эти

Имя партизанки молодой!

«Где-то Коля? Ни письма, ни встречи...

Тяжело на Балтике сейчас...»

Надвигается на землю вечер,

И закат за Волгою погас.

Всю-то ночь как есть ты простояла,

За руки привязана к стене.

Всю-то ночь звезда в окне сияла,

Голова горела, как в огне.

Этим бы рукам работать в поле,

Рожь бы колосистую вязать.

Этим бы губам о комсомоле

В хороводе песню запевать!

Лёгкий холодок прошёл по коже,

Утренние светят небеса.

Что это? На сон, на явь похоже?

За стеной конвойных голоса.

Дверь открыли. Руки развязали.

Вот на берег Волги привели.

А над Волгой чайки всё кричали

И махали крыльями вдали.

Мост чернел, обрушенный над Волгой,-

Значит, эшелоны не пройдут...

«Почему так медлят? Что так долго?..

На родную землю упаду...

К партизанам, чайки, вы слетайте,

Отнесите партизанам весть,

От меня поклон им передайте.

Расскажите правду, всю как есть:

Умираю я за свой народ,

За победу Родины любимой!»

Выстрел — мимо.

Скова выстрел — мимо.

«Партизана пуля не берет!» —

Крикнула. И офицер в упор,

Подбегая, выстрелил. И взор.

Ясный взор твой устремился ввысь,

Руки, словно крылья, разнялись,

Падая, ты чайкою летела,

Прямо в небо синее глядела,

Вдаль, где чайки белые вились.

И семнадцать дней ты здесь лежала,

И семнадцать дней земля дрожала.

Это партизаны бой вели,

Это наши в наступленье шли.

У врагов от страха сердце бьётся.

Думали — как веточка согнётся,

Думали — к ногам их упадёт,

Думали — от правды отречётся,

На уступки им во всём пойдёт.

Только не согнулась, распрямилась,

Только встала вдруг во весь свой рост,

Будто сразу заново родилась,

Будто сразу выросла до звёзд.

Эпилог

Над Пено солнце сияет,

мирное наше солнце,

Как добрый взгляд материнский,

ясное на века.

Песня звучит над Пено,

поют её комсомольцы.

О Лизе Чайкиной песня

на крыльях летит, легка:

«Белая берёзонька у хаты

Наклонила ветви до земли...»

Я сердцем запоминаю

правдивые и простые

Слова безымянной песни,

протяжный мотив её.

Сверкает окнами школа,

цветут сады молодые.

Мне школьники называют

светлое имя твоё.

В клубе библиотека,

книги стоят на полках.

И между ними — «Чайка»,

повесть о жизни твоей.

Берёт эту книгу, листая,

читает её комсомолка.

Проходишь ты по страницам

и улыбаешься ей.

Есть улица Чайкиной в Пено,

длинная и прямая.

На ней, под свисты нагаек,

умолкли твои шаги.

Прошла я по ней с друзьями,

весь путь твой припоминая,

Здесь правду твою пытали,

терзали тебя враги.

Я сердцем к берёзе припала,

к высокой белой берёзе,

Что веткой в окно стучала

в ту ночь, когда шёл допрос,

Как будто помочь хотела

дрожащая на морозе.

На ветках её застыли

капли кровавых слез.

Я сердцем горячим припала

к земле твоей колыбельной,

К муке твоей последней,

к яркой мечте твоей, —

И стало в груди моей тесно.

В горести беспредельной

Я вышла на берег Волги

к холодной груде камней.

На месте, где ты упала,

раскинув, как крылья, руки,

Весёлые незабудки

цветут голубым ковром.

Приходят сюда пионеры,

приходят твои подруги.

Построен мост через Волгу,

по рельсам катится гром.

Спешат поезда на север,

на запад они уходят.

На юг, на восток по рельсам

стремглав летят поезда.

О, если б могла ты видеть,

какие посевы всходят,

Какие встали из праха

деревни и города!

О, если б могла ты видеть,

как, сон твой оберегая,

На площади подрастают

юные деревца!

Стоишь ты, одетая в бронзу,

горит звезда золотая

На сером камне высоком,

пылает, как сердце бойца.

И ты проходишь полями,

дорогами, деревнями,

Ты и сегодня с нами,

ты и сегодня здесь.

От дома к дому проходишь,

от сердца к сердцу проносишь

Вечной, неугасимой

правды великой весть.

М. Комиссарова

Повесть об одной девушке

Верной дочери Родины, партизанке Отечественной

войны, погибшей мученической смертью в застенках гестапо 10 апреля 1944 года.

Надпись на памятнике на могиле Зои Рухадзе

Невидимка

Ещё заря на небе не зажглась,

А Зоин взор давно уже сияет.

Взяла кошелку, быстро собралась,

Идет на рынок, что-то напевает.

Квартал, другой... Дороге нет конца,

Но девушка спешит без остановки.

За пазухой, как бомбы у бойца,

Старательно запрятаны листовки.

Оглянется... Ей нужен только миг,

А там, глядишь, на темных стенах зданья

Уже в туманном сумраке возник

Луч светлой правды — вешнее сиянье.

Все в свастиках, угрюмо и пестро

Вокруг чернеют вражьи объявленья.

Меж ними листик Совинформбюро —

Как белый голубь в черном окруженье.

Но кто ж виновник дерзости такой?

Не шапка ль невидимка у героя?

Или, служа стране своей родной,

Неуязвимой стала наша Зоя?

Лейтенант Курт

А невидимка наша далеко.

И десять улиц сзади остаются.

Все сделано, и на сердце легко,

И часовому можно улыбнуться.

И офицеру можно крикнуть: — Хайль!

Курт, вы придете к ужину?

— Конечно, —

В дверь ресторана, сбрасывая шаль,

Она проходит быстро и беспечно.

Образованье утаив своё,

Она гостям прислуживает в зале,

И потому в Германию её

До сей поры фашисты не угнали.

Приветлива со всеми и мила,

Она умеет нравиться порою.

По вечерам, закончив все дела,

Приходит Курт, почти влюбленный в Зою.

Что ж делать, если в городишке нет

Для офицера лучших развлечений!

А он знаток турецких сигарет,

Французских вин, изысканных печений.

Служанка Зоя даст ему вина,

И нет предела Зоиным расспросам,

И, не сказав ни «да», ни «нет», она,

Как и вчера, его оставит с носом.

Неожиданные вести

Ревет джаз-банд, колышется фокстрот

В хмельном угаре зала ресторана.

Один тарелки с мрачным видом бьет,

Другой готов затеять драку спьяна.

За шторами — отдельный кабинет,

Там кутит Курт с каким-то офицером.

Сегодня, гладко выбрит, разодет,

Он изменил изысканным манерам,

Сегодня, неумеренно хвастлив,

Он пьяную готов затеять ссору.

Слух напрягая, губы закусив,

Застыла Зоя, спрятавшись за штору.

— Ты, видно, спятил, пьяный дуралей! —

Ей слышится знакомый голос Курта. —

Я, брат, орел! А ты кто? Воробей!

С тобой договоришься до абсурда!

Кто горный лес обязан прочесать?

Я, а не ты с твоим задором пьяным!

И послезавтра должен выступать

Я, а не ты навстречу партизанам!

Уж три полка готовятся в поход,

Но не тебе там место, шалопаю.

Пора понять, безмозглый идиот:

Не ты, а я с отрядом выступаю!

Застыла Зоя. Взор её погас,

И подкосились в ужасе колени,

И слезы чуть не брызнули из глаз,

Но Курт не увидал её волненья.

Задумалась. Недаром говорят,

Что у врага разведка не хромает.

Давно уж партизанский наш отряд

Соединиться с армией мечтает.

Враги ему хотят отрезать путь,

В ловушку заманить на перевале.

А знает ли об этом кто-нибудь

В отряде партизанском?! Нет, едва ли!

Сейчас враги во много раз сильней.

Что делать? Положение серьезно.

Когда опять придет Георгий к ней,

Предупреждать, конечно, будет поздно.

А сердце шепчет Зое: «Ты клялась

Беду и радость разделить с любимым,

Так что же ты раздумью предалась

Перед врагом твоим неумолимым?»

Георгий — он не так бы поступил.

Пробил бы небо и рассек бы горы!

Спеши к нему, покуда хватит сил,

Довольно слушать эти разговоры!

Ведь не один он будет там убит —

Опасность больше. Поразмысли, Зоя!

Там весь отряд. Он может быть разбит,

И все тогда падут на поле боя.

В лесу

Луна укрылась в темных облаках.

Гармонь в руках у русского рыдает.

О чем же он, затерянный в лесах

Защитник Крыма, песню напевает?

«Привык на Волге землю я пахать,

В лесу теперь своё нашел я место.

«Приди, спаси!» — ко мне взывает мать.

«Приди, спаси!» — зовет меня невеста.

В оковах мать, над милою моей

Враг надругался зло и беспощадно.

Пока не уничтожу я зверей,

К себе на Волгу не вернусь обратно».

Ударив в сердце гневною волной,

Боец-кобзарь гармони отвечает.

О чем же украинец молодой,

Защитник Крыма, песню напевает?

«Как хорошо на нашей стороне,

Где спеет украинская пшеница,

Где вольный Днепр сияет при луне,

Где в глубь волны красавица глядится!

Но ворон злой родные берега

Клюет, терзает, каркая злорадно.

Покуда бьется сердце у врага,

Я не вернусь на родину обратно!»

Вздыхает ель, купаясь в небесах,

Домбра с кобзою голос свой сливает.

О чем сегодня молодой казах,

Защитник Крыма, песню напевает?

«Чудесно жить в родном моём краю,

Поет Джамбул там песни в час досуга.

Там пять ковров на свадьбу ткут мою;

Склонясь над пряжей, трудится подруга.

Но можно ль ей о милом не скорбеть,

Когда одной так тяжко, безотрадно?

Пока на солнце в силах враг глядеть,

В мой Казахстан я не вернусь обратно!»

Горит луна над купами осин,

Струне домбры чонгури отвечает.

О чем сегодня молодой грузин,

Защитник Крыма, песню напевает?

«Эх, далека родная сторона,

Где мандарины тянутся к порогу!

Там средь подруг и день и ночь одна

Все ждет меня и смотрит на дорогу.

Её коса чернее тьмы ночей,

Глаза, как звезды, светятся отрадно...

Покуда враг грозит земле моей,

Нет, не вернусь я в Грузию обратно!»

Бой

Уже два дня за Родину свою

Герои бились в чаще буревала.

Чтобы победу одержать в бою,

Людей в отряде явно не хватало.

То там, то тут над самой головой

Неслись снаряды, озлобленно воя,

Но командира голос громовой

Перекрывал тяжелый грохот боя.

— За Родину, товарищи! В штыки! —

И, ослепив пустынные просторы,

Пылающих деревьев языки

Огнем лизали сумрачные горы.

И тяжкий бой не кончен был ещё,

Когда шальная пуля прилетела,

И в Зоино ударило плечо.

И Зоя, пошатнувшись, побледнела.

Померкли горы, свет погас в глазах...

И лишь когда сознание вернулось,

Почувствовав веревки на руках,

В изнеможенье Зоя оглянулась.

Глядит она, не в силах глаз отвесть,

На тех, кто пал за честь родного края...

Увы, в живых осталось только шесть —

Шесть раненых, и вот она седьмая...

И между ними, связан по рукам,

Лежал Георгий, раненный в сраженье,

И гордость, непонятная врагам,

Была видна в любом его движенье.

Что ж, партизаны выполнили долг!

Недаром так враги рассвирепели,

Когда, в атаку бросив целый полк,

Лишь раненых нашли в глухом ущелье.

Не скоро до сознанья их дошло,

Что ускользнули основные части

И только семь героев, как назло,

Едва живых, теперь у них во власти.

Но пленники отважные молчат,

И часовой, как зверь, на них косится,

И над телами раненых орлят

Витает ворон, сумрачная птица.

И вот поочередно на допрос

Их повели эсэсовцы конвоя.

Когда, подняв, солдат её понес,

От ненависти застонала Зоя.

И вот перед начальником сидит

Грузинка, не скрывая отвращенья.

И молча Курт на девушку глядит,

В его глазах и гнев и изумленье.

Допрос

— Ну, партизанка, мы теперь одни!

Поговорим с тобою, как бывало,

Скажи о ваших людях. Где они?

Где штаб у них? Их много или мало?

— Довольно, Курт! Что время зря терять!

Я не хочу своё позорить имя.

А вот тебе придется отвечать:

Ты нам помог рассказами своими.

Ты хочешь знать, где партизанский стан

И много ль нас, участников похода?

В Крыму сегодня столько ж партизан,

Сколь и сердец у нашего народа.

Ты хочешь знать, где нынче штаб у нас?

Он в сердце, здесь! Мы научились драться

И побеждать. У нас сто тысяч глаз,

Сто тысяч рук, чтоб с вами расквитаться.

К нам, партизанам, все ведут пути,

И поневоле я смеюсь над вами:

Зачем вы нас стараетесь найти?

Мы вас найдем и уничтожим сами.

Две Зои

Не ветер ли так жалобно поет,

Качая ветви старого платана?

Иль это мама плачет у ворот,

Темна, как ночь, как сумерки, туманна?

Лицо пылает жаром, на груди

Полос кровавых темный отпечаток.

Вся жизнь теперь осталась позади,

И смерть близка, и час последний краток.

Над изголовьем, медленно шурша,

Уже простерлись сумрачные крылья,

И собирала Зоина душа

Своей любви последние усилья.

И вдруг лучи блеснули перед ней.

И отошла смертельная дремота,

В рубашке окровавленной своей,

Припав к стене, смотрел на Зою кто-то.

И видит Зоя: перед ней стоит

Другая Зоя, близкая, родная,

И горестно и тихо говорит,

Теплом очей подругу обнимая

«Замучили, сестрёночка, тебя?

Сама я знаю, как бывает больно.

Тяжелый груз взяла ты на себя,

Не спорь со смертью, милая, довольно!

И мне ведь мама теплые носки

Носить велела и платок пуховый.

А я босая шла по льду реки,

Босая шла всю ночь в мороз суровый.

Все мучили, хотели, чтоб сдалась,

Чтоб выдала товарищей на муки,

А я сама, родная, поднялась

На виселицу, не далась им в руки».

«Ах, Зоенька, меня железом жгли,

Меня всю ночь без отдыха пытали!

Но ничего добиться не могли

И ничего, ни слова не узнали.

Ведь Грузия в одном строю идет

С Россией, расцветая год от года!

И так же как учиться наш народ

У русского старается народа,

Так я всегда училась у тебя,

Тебе во всем я подражать хотела,

Чтобы, Отчизну милую любя,

Не посрамить её большое дело».

«Да, милая подруженька, с тобой

Хотели мы учиться и трудиться...

Но враг пришел, и видишь, что со мной

И что с тобой, сестра моя, творится!»

И девушка на локти оперлась,

Чтобы обнять туманное виденье.

И это был её последний час,

Её любви последнее мгновенье.

И в тишине темницы городской,

Когда наутро заскрипела дверца,

Уже не билось, полное живой,

Огромной жизни, Маленькое сердце!

Бессмертие

Не думай, Курт, что сделка удалась,

Когда ты продал честь свою и совесть:

Не кончилась, но только началась

О девушке моя простая повесть.

Когда, насытив бешенство своё,

Ты бросил Зою в черный мрак колодца,

Неужто думал ты, что жизнь её

Забудется и в памяти сотрется?

И где б ты ни был нынче, лейтенант,

Лежишь в земле, или утоплен в море,

Иль метишь в командиры новых банд,

Прими участье в этом разговоре.

Ты думаешь, что Зоин кончен век,

Коль вырвать ты сумел её из строя?

О нет! Она бессмертна, как Олег,

Как та, другая, маленькая Зоя.

В лучах звезды нам Зоин светит лик,

Цветы её дыхание качает.

Ты знаешь ли? У древних есть язык,

Где слово «зоя» жизнь обозначает.

Да разве лишь на древнем языке

Твердит о жизни людям это имя?

Вон посмотри: в Корее, вдалеке,

Окружена солдатами чужими,

Истерзанная женщина стоит,

И нет конца страданьям кореянки.

—Как звать тебя? Куда твой путь лежит?

Где ваши части? — спрашивают янки.

— Как звать меня? — им слышится в ответ. —

Мне имя Зоя! — И звучит команда...

И юной героини больше нет...

И вот на казнь ведет другую банда.

Но сколько б их ещё ни привели

Под сумрачными взглядами конвоя,

Захватчикам родной своей земли

Все отвечают: «Зоя!», «Зоя!», «Зоя!»

Послушай, Джон, иль как там звать тебя,

Слепой подручный нового фашиста,

Который, села мирные губя,

Из Курта хочет сделать реваншиста,

Который смотрит с бешенством на нас

В мечтах и вихре атомных снарядов,

В надежде получить на этот раз

Несметные подачки от магнатов, —

Спроси у Курта, что он получил

И каковы его приобретенья?

Подумай же, не слушай заправил,

Покуда время есть на размышленья...

Иосиф Нонешвили

Перевод с грузинского Н. Заболоцкого