Поэт Николай Глазков, который не умел ходить «в ногу»

 Виртуальное заседание в клубе «Поэтическая среда»

С давних времен в разных сферах деятельности принято использовать специальные классификации с целью организовать все разнообразие объектов в упорядоченную систему, в которой каждому отведено определенное место. Так, чтобы не было сомнений ни в том, куда поместить данный объект, ни в том, где его искать. Классифицировать пытаются даже то, что по определению классификации не подлежит – творчество и творцов. Например, пытаются создать своеобразную табель о рангах поэтов по степени таланта: Александр Сергеевич Пушкин, гениальные поэты, талантливые поэты, одаренные поэты, многообещающие поэты, поэты «хорошие и разные». Но в любые времена появлялись поэты, которые не укладывались ни в какие рамки, не помещались в отведенное им пространство и в общем строю всегда шагали не в ногу. И тогда чиновники от поэзии стыдливо задвигали их подальше от глаз и делали вид, что этих поэтов просто не существует.

Поэты знают, за что им биться,

Не чертите поэтам границ пунктир,

Не ломайте спицы у колесницы,

Летящей по творческому пути.

Вот таким был Николай Глазков, поэт удивительный, своеобразный, уникальный, до сих пор по достоинству неоцененный, свободно игравший словами, писавший стихи, казавшиеся смесью пророчества и скоморошества, а, по сути, нежные и мудрые, стихи, которые многие помнят наизусть, но не знают автора. 

Он и правда не умел ходить в строю. Как вспоминали его институтские друзья, на занятиях по военному делу он всегда шел замыкающим и всегда не в ногу. Гении строем не ходят. А Глазков именно так себя и позиционировал и представлялся: «Николай Глазков. Гений». Он был убежден в этом, но у него всегда хватало чувства юмора и самоиронии, чтобы не выглядеть самовлюбленным Нарциссом. Это многих раздражало, кого-то настораживало, кто-то шарахался от него, как от чумы. Но тех, кто любил его и его поэзию, было гораздо больше, потому что трудно было не попасть под его обаяние, познакомившись с ним ближе, услышав его рассказы, его стихи и заглянув в его таинственный «второй мир».

Мне нужен мир второй,

Огромный, как нелепость,

А первый мир маячит, не маня!

Долой его, долой!

В нем люди ждут троллейбус,

А во втором — меня!

Его стихи литературная молодежь знала наизусть. Мальчики и девочки ходили за ним по пятам и записывали его парадоксальные и притягательные стихи и его изречения.

С первой встречи он производил неизгладимое впечатление: высокий, сутулящийся, с пронзительным и одновременно каким-то шалым взглядом исподлобья, с взлохмаченными волосами и торчащими ушами. И вдруг – совершенно детская, милая улыбка. О нем рассказывали анекдоты, всегда добрые, ему прощали все его странности и причуды. До конца жизни его называли Колей Глазковым, и никогда – Николаем. Наивный, неустроенный, легкоранимый, он был бесконечно добрым и доверчивым. С ним интересно было разговаривать – он много знал, был хорошо начитан. Особый склад его мышления – сочетание логики и парадокса – часто ставили незнакомых с этой его особенностью в тупик. Шут-эксцентрик, он развлекался тем, что при встрече произносил какую-нибудь странную тираду: «За что боролись, кровь проливали, по окопам и болотам бродили, свою собственную жизнь корежили? Бей его!» Или: «Да здравствуют голубые изумруды поэзии! За что боролись? Агамемнон был царь!..» Сказать, что это удивляло, будет слишком мягко. Подобные выходки создали ему репутацию человека странного, если не ненормального. Ему об этом говорили прямо в глаза. Глазков не спорил, соглашался, но пенял говорившему: «Вы правы, но бестактно и непедагогично говорить мне об этом», – чем ставил собеседника в тупик.

Я поэт или клоун?

Я серьёзен иль нет?

Посмотреть если в корень,

Клоун тоже поэт.

Он силён, и спокоен,

И серьёзно смышлён —

Потому он и клоун,

Потому и смешон.

Трудно в мире подлунном

Брать быка за рога.

Надо быть очень умным,

Чтоб сыграть дурака.

И, освоив страницы

Со счастливым концом,

Так легко притвориться

Дураку мудрецом!

 

Он родился в 1919 году, 30 января («с чудным именем Глазкова я родился в пьянваре»), в интеллигентной семье. Он много читал: географические атласы, книги по астрономии и естествознанию, Гомера и Велимира Хлебникова. Он рано начал писать стихи и очень рано обрел свой поэтический голос. Он обошелся без подражания даже любимым поэтам. Подростком был «застенчив и боязлив», но уже тогда верил в свою особую миссию.

Жизнь —

путевка в Сибирь,

И грехов отпущение,

И морская вода.

Жизнь люблю

не за быль,

За одно ощущение —

Взгляд, направленный вдаль.

 

В 1938 году был репрессирован и осужден отец. «10 лет без права переписки» – сейчас все знают, что значил такой приговор. Позже он написал стихотворение «Большевик», посвященное памяти отца.

Рожденный, чтобы сказку сделать былью,

Он с голоду и тифа не зачах.

Деникинцы его не погубили,

Не уничтожил адмирал Колчак.

Он твердости учился у железа,

Он выполнял заветы Ильича.

Погиб не от кулацкого обреза,

Погиб не от кинжала басмача.

И не от пули он погиб фашистской,

Бойцов отважных за собой ведя…

Законы беззакония Вышинский

Высасывал из пальца у вождя.

И бушевали низменные страсти,

А большевик тоскливо сознавал,

Что арестован именем той власти,

Которую он сам и создавал!

Ну, а потом его судила тройка

Чекистов недзержинской чистоты.

Он не признал вины и умер стойко

В бессмысленном бараке Воркуты.

 

Семью не тронули, бывают иногда и в отработанных системах сбои.

39-й год настал,

Стихом сменилась проза.

Был этот год похож на старт

Какого-то большого кросса.

 

Больше того, Глазкова даже приняли на факультет литературы и русского языка Московского педагогического института имени Жданова, из которого довольно скоро был исключен.

Такие были времена: «Табун пасем. Табу на всем».

Студенты первого курса литфака МГПИ Николай Глазков и Алексей Терновский

..В себя всамделишно поверив,

Против себя я возмущал

Чернильных душ и лицемеров,

Воинствующих совмещан.

От их учебы и возни

Уйти,

Найти свое ученье...

Вот так небывализм возник —

Литературное теченье.

Есть бунтари, я был таким…

Литературное течение, о котором пишет в стихотворении Н. Глазков – «небывализм», им же и придуманный. В 1939 году поэт, объединившись на почве интереса к новаторской поэзии еще с десятком студенческих поэтов, становятся участниками литературного объединения. В основе течения – глазковский бунт против официального литературного канона, в который он не желал вписываться

 

НЕБЫВАЛИЗМ МЕНЯ

Вне времени и притяжения

Легла души моей Сахара

От беззастенчивости гения

До гениальности нахала.

 

Мне нужен век. Он не настал ещё,

В который я войду героем;

Но перед временем состаришься,

Как и Тифлис перед Курою.

 

Я мир люблю. Но я плюю на мир

Со всеми буднями и снами.

Мой юный образ вечно юными

Пускай возносится, как знамя.

 

Знамёна, впрочем, тоже старятся -

И остаются небылицы.

Но человек, как я, - останется:

Он молодец - и не боится.

За неведомым бредущие,

Как поэты, сумасшедшие,

Мы готовы предыдущее

Променять на непришедшее.

В своем «Манифесте века» они утверждают право поэта на творческую самостоятельность, искренность и мужественность. Манифест получился вполне хулиганским:

Я покину трамвай на ходу,

И не просто, а с задней площадки.

И полезу через забор,

Если лазить туда нельзя.

Ну и буду срывать цветы,

Не платя садовникам штрафа.

Нет приятнее музыки звона

Разбиваемого стекла.

В самом начале 40-го года был издан небывалистский альманах, на яркой цветной обложке которого красуются четыре веселых кита. Можно только удивляться безрассудству ребят – ОГПУ уже давно охотилось за всевозможными кружками и объединениями совершенно независимо от рода их деятельности. Результат оказался предсказуем: на институтском собрании осудили деятельность группы, в газете была разгромная статья, участников исключили из комсомола, а Глазкова – из института. Меры оказались очень мягкими, может быть потому, что одновременно шел политический процесс в университете, на него было обращено основное внимание.

Не упомнишь всего, что было

В институте МГПИ.

Шли за Орден Почетного Штопора

Поэтические бои.

Много прожитых и пережитых

Было дней, шестидневок, минут,

Издавался "Творический Зшиток",

Разлагающий Пединститут.

И всякий стих правдивый мой

Преследовался как крамола,

И Нина Б. за связь со мной

Исключена из комсомола.

В самой Москве белдня среди

Оболтусы шумной бражки

Антиглазковские статьи

Печатали в многотиражке.

Мелькало много всяких лиц.

Под страхом исключенья скоро

От всех ошибок отреклись

Последователи Глазкова.

Я поругался с дурачьем

И был за это исключен.

 

Глазкова-поэта уже хорошо знали в Москве. За него хлопотали Асеев, Сельвинский, позднее – Старшинов. Глазкова приняли в Литературный институт, где он сразу стал его главной достопримечательностью. Однокурсниками и друзьями Глазкова стали Наровчатов и Кульчицкий, Самойлов, Слуцкий, Коган.

Стихи Глазкова были совершенно не похожи на всё то, что печаталось в то время. Его вообще трудно сравнивать с кем-нибудь из поэтов. Принято считать, что его поэтическими предшественниками были В.Хлебников и В. Маяковский. Но они писали совсем в другой стилистике.

По пароходу дождь идет,

На пароходе здорово!

Мне кажется, что пароход

Дождем относит в сторону.

Позатопила рвы вода

И скачет пеной белою.

А вывод тот, что вывода

Я из воды не делаю.

 

Для Глазкова нет ничего невозможного в этой увлекательной игре словотворчества, с корнями и суффиксами, с инверсиями и сравнениями. Он владеет всеми возможностями поэтического языка, всем богатством рифм. Он и правда, настоящий «повелитель стихов», как он сам о себе говорил. А еще – «человек – лучше всех пишущий свои стихи». 

Что такое стихи хорошие?

Те, которые непохожие.

Что такое стихи плохие?

Те, которые никакие.

 

В Литературном институте он по-прежнему чудил: ходил в незашнурованных туфлях (все считали, что из принципа), на свое место не проходил по аудитории как все, а, перепрыгивая через столы, двигался самым коротким путем. Его стихи не признавались официальными печатными органами, их не печатали. Тогда он изобрел «Самсебяиздат» – рукописные, а потом машинописные сборники стихов, на которых, пародируя «Госиздат», ставил «Самсебяиздат», позже сократившийся до «самиздата».

 

Самиздат – придумал это слово

Я ещё в сороковом году.

Время предвоенное сурово:

Не щадились яблони в цвету.

 

Те событья со стихами сверив,

Я не одного себя виню:

Яблони нарком финансов Зверев

Погубил налогом на корню.

 

Вырубались уголки глухие,

И сады российских деревень,

И стихов дремотную стихию

Сокрушали все, кому не лень.

 

Именно тогда я, очень странный,

Поступил почти как психопат:

Вместо публикаций и изданий

Выдумал ненужный Самиздат.

 

Не сдаваться было трудновато,

Издаваться было тяжело –

Слово то, которое крылато,

Мировую славу обрело.

 

Самиздат без всякого подвоха

Действовал отважно, как солдат...

 

В конце апреля 1940 года первый тираж собрания сочинений Николая Глазкова в количестве трех отпечатанных на машинке экземпляров вышел в свет.

«Четверостишия», «Мир полуоткрытий», «Предманифестье», «Небывализм меня», «Если я не неправ», состоящий из двух частей: «Довели» и «Одна десятая шага», «Пусть это трагически понято мной и «Все проверено и понятно». Может быть, и хорошо, что не печатали, потому что уже по этим названием ясно, что со своими стихами Глазков был самым подходящим кандидатом на арест по 58 статье.

Маленькие самодельные книжки хранятся у многих друзей и почитателей поэзии Глазкова. 

Черный ворон, черный дьявол,

Мистицизму научась,

Прилетел на белый мрамор

В час полночный, черный час.

Я спросил его: — Удастся

Мне в ближайшие года

Где-нибудь найти богатство? —

Он ответил: — Никогда!

Я сказал: — В богатстве мнимом

Сгинет лет моих орда.

Все же буду я любимым? —

Он ответил: — Никогда!

Я сказал: — Невзгоды часты,

Неудачник я всегда.

Но друзья добьются счастья? —

Он ответил: — Никогда!

И на все мои вопросы,

Где возможны «нет» и «да»,

Отвечал вещатель грозный

Безутешным: — Никогда!..

Я спросил: — Какие в Чили

Существуют города? —

Он ответил: — Никогда!..—

И его разоблачили.

 

В те годы слово «разоблачили» произносили только в одном контексте, а Глазков ерничает, ходит по самому краю дозволенного. А может, уже и за краем? Сколько раз он был на грани ареста, но на все просьбы быть осторожнее ответил однажды, как всегда, стихотворением:

Подальше убраться

Из мира огромности?

Подальше держаться

В тени или в скромности?..

Я слышал. Спасибо

За все поучения.

Лишь дохлая рыба

Плывет по течению!

Тогда, в 1940 году он придумал свой Поэтоград, где нравственные и художественные ценности будут создаваться и определяться поэтом. И даже нарисовал его план. Это был город у моря Поэзии, с набережной имени Хлебникова и маяка –Маяковского. Были в этом городе улица Пастернака и бульвар самого Глазкова. А вот Кумачу достался тупик. 13 общежитий, 31 ресторан, 45 пивных, 64 журналов и 75 издательств только для поэтов. А еще целых три сумасшедших дома для прозаиков, редакторов и критиков. Себя Глазков назвал юродивым Поэтограда. Юродивым в том самом высоком смысле юродства – духовного подвига, особого образа поведения, смиренного терпеливого перенесения унижений и презрения, телесных лишений, пророческого дара. Роль юродивого очень подходила Глазкову – можно говорить правду в глаза, писать стихи о чем хочешь безнаказанно – что можно спросить с поэта «не от мира сего». Однажды об этом ему сказал И. Сельвинский: «Счастливый вы, Коля: можете писать всё, что хотите».

 

Путь-дорога

Без итога

Хвалится длиной.

Скоро вечер,

Он не вечен,

Ибо под луной!

Или прямо,

Или криво,

Или наугад,

Все пути

Ведут не к Риму,

А в Поэтоград…

Истину глаголят

Уста мои

Про Поэтоград,

Где живут поэты

И пьют аи.

Борис Слуцкий писал: «… когда вспоминаешь канун войны, Литературный институт имени Горького, семинары и очень редкие вечера молодой поэзии, стихи Глазкова – едва ли не самое сильное и устойчивое впечатление того времени». Глазкову было всего 22 года, но он был уже, в отличие от своих однокурсников, зрелым поэтом. Эти ясные и простые строки, простодушные и мудрые, афористичные и свободные, повторяла вся литературная Москва.

«Сорок скверный год». Началась Великая Отечественная война. Глазков был непривычно молчалив, подавлен и замкнут в себе.

Был легковерен и юн я,

Сбило меня с путей

Двадцать второе июня —

Очень недобрый день.

Жизнь захлебнулась в событьях,

Общих для всей страны,

И никогда не забыть их —

Первых минут войны!..

В июне 1941 года он написал пророческие строки:

Может быть, он того и не хочет,

Может быть, он к тому не готов,

Но мне кажется, что обязательно кончит

Самоубийством Гитлер Адольф.

Гитлер убьёт самого себя,

Явятся дни ины,

Станет девятое сентября

Последней датой войны!

На войну Глазков проводил почти всех своих друзей по Лит.институту и младшего брата, талантливого художника Юрия. А его не взяли.

Был снег и дождь, — и снег с дождем,

И ветер выл в трубе.

От армии освобожден

Я по статье 3-б.

«3-б» – означало расстройство психики или «циклофрению». Это когда у человека резко меняется настроение, то эйфория, то депрессия. Иногда и то, и другое одновременно. Сам Глазков, никогда не пытаясь прикрываться этой причиной, с горечью говорил про себя «отсиделся».

Пришла пора осенняя,

Покончившая с летом;

Хочу, чтоб вся вселенная

Была моим портретом.

Я не люблю баталии

И не гожусь в варяги.

Найдутся лишь в Италии

Мне равные вояки.

С неумностью эклектика

Впадаю я в эстетство,

Хотя мне диалектика

Была присуща с детства.

Предугадать, что близится,

Даю себе заданье

И не могу унизиться

До самооправданья.

Вернувшиеся с войны друзья Глазкова никогда не упрекали его за это, потому что понимали, что такому поэту, как Глазков, на войне не довелось бы дожить даже до первого боя. Да и его соседи по дому на Арбате, прошедшие войну пехотинцами, разведчиками, артиллеристами – искренне любили его, и то, что он пережил войну в тылу, не было для них чем-то, позорящим поэта.

С фашистскою гидрой повсюду

Идёт справедливая битва.

А Гитлер похож на посуду,

Которая будет разбита.

И у нас в семье не без урода,

И у нас изъяны велики,

И у нас умны враги народа;

Но друзья умнее, чем враги.

За то, что Глазков

Ни на что не годен,

Кроме стихов,

Ему надо дать орден.

Дело не в печатанье, не в литере, –

Не умру, так проживу и без:

На творителей и вторителей

Мир разделён весь.

В войну Глазков жил трудно, мерз, голодал, копал противотанковые рвы, работал учителем в деревне, колол и писал стихи обо всём, что увидел и перечувствовал. Более пятисот стихотворений написаны в эти годы. Ни во время войны, ни в последующие годы их не печатали.

Умирая

Под ураганным огнем,

Стучится в ворота рая

Энский батальон.

— Мы умерли честно и просто.

Нам в рай возноситься пора.-

Но их не пускает апостол,

Они умоляют Петра:

- Попы говорили всегда нам,

Что если умрем на войне,

То в царствии, господом данном,

Мы будем счастливей вдвойне.

А Петр отвечает: - Вот сводка.

Там сказано вот как.

Убит лишь один,

Кто убит — проходи.

— Мы все здесь убиты, и двери

Ты райские нам распахни.-

А Петр отвечает: - Не верю!

Я выше солдатской брехни.

Наверно, напились в таверне

И лезете к небесам,

А сводка — она достоверней,

Ее генерал подписал.

 

Почему честное изображение войны, истинная ее горечь, звучащая в его стихах, не устраивали чиновников от литературы?

Мы, современники, конечно, помним

Дни тяжких поражений и утрат,

И не забыто нами Подмосковье,

И не забыт горящий Сталинград,

 Но в заревах решающих сражений

Нельзя позабывать и про Урал,

Который с величайшим напряженьем

Победное оружие ковал.

И зарева мартенов были ярки,

Как те бои, которые велись.

Не хуже полководческой смекалки

Работала техническая мысль.

 Склонясь над сводкою военных действий,

Грыз ногти бесноватый самодур.

Урал – непобедимый и чудесный –

Ломал и мял столетиями Рур.

 И, с цифрами проверенными сверясь,

Учёный западный писал потом:

– Вступил в экономическую зрелость

СССР – в году сорок втором.

 

Даже такое чёткое, правдивое и конкретное стихотворение раздражало наших идеологов. Может быть, отпугивала репутация блаженного? Но разве блаженный мог написать такое стихотворение:

Вечная слава героям

И фронтовое «прости».

Фронт не поможет второй им,

А мог бы им жизнь спасти.

Лучше в Америке климат

И дешевизнее быт;

Но мертвые сраму не имут,

А вы отказались от битв.

Вы поступаете здраво,

Пряча фронты по тылам;

Но в мире есть вечная слава,

Она достается не вам.

 

Блаженный мог написать пронзительную «Молитву»:

Господи! Вступися за Советы,

Сохрани страну от высших рас,

Потому что все твои заветы

Нарушает Гитлер чаще нас.

 

Оглуши фашистов нашей глушью,

И мелькнула чтобы новизна.

Порази врагов таким оружьем,

Враг которого ещё не знал!

 

Дай, Господь, такую нам победу,

Не давал какую никому!

Заступись за своего поэта,

Ниспошли веселие ему!

 

Наверное, в ней он молился и за своих погибших товарищей, и за младшего брата, погибшего в самом начале войне. В нашей победе он никогда не сомневался:

И там и тут

По прутьям проволок колючих

Они пройдут,

Как лучшие из лучших.

Любых высот

Достигнут, если надо,

И в дот и в дзот

Швырнут они гранату!

Чтоб немцы наш народ не покорили,

Они сметут всех немцев, как лавина.

И если будут улицы в Берлине,

Они пройдут по улицам Берлина.

Такие простые слова мог сказать обыкновенный солдат, прошедший всю войну Может быть, и они были блаженными, как Глазков? Только именно он, «юродивый», «скоморох», «блаженный» Николай Глазков, сумел добиться, чтобы на мемориальной доске погибших выпускников Литературного института были выбиты имена его друзей – Кульчицкого, Когана, Майорова, Отрады, которые погибли, не успев доучиться и не став членами Союза писателей, а это было главным требованием при выборе фамилий для этой доски.

В 1944 году он написал поэму «Фантастические годы».

Лез всю жизнь в богатыри да в гении,

Небывалые стихи творя.

Я без бочки Диогена диогеннее:

Сам себя нашел без фонаря…

 

Знаю: души всех людей в ушибах,

Не хватает хлеба и вина.

Даже я отрекся от ошибок –

Вот какие нынче времена.

 

Знаю я, что ничего нет должного...

Что стихи? В стихах одни слова.

Мне бы кисть великого художника:

Карточки тогда бы рисовал.

 

Я на мир взираю из-под столика,

Век двадцатый - век необычайный.

Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней!

 

Глазкова упорно не печатали. Официальные литературные круги делали вид, что такого поэта не существует. И тем упорнее он себя утверждал. В стихах именовал себя «великим и гениальным». «Как великий поэт современной эпохи, я собою воспет, хоть дела мои плохи». И чем хуже были дела, тем демонстративнее он бросал вызов всем своим недругам. А при этом многие поэты считали его своим учителем, знали его стихи наизусть. Он выступал со своими стихами в разных городах, на квартирах своих поклонников, в каких-то небольших залах на окраинах, и они были заполнены до предела народом.

Он был виртуозом малой формы. У него была теория «сильной строки» – в стихотворении должна быть обязательно сильная строка, на которой держится все стихотворение. Позже он отказался от этой теории, но сильных строк и стихов, состоящих из таких строк, у Глазкова много. Он вообще очень афористичен, и его маленькие шедевры стоят иногда длинных стихотворений многих его современников. «Поэты – это не профессия. А нация грядущих лет!», «Но приговор эпохи есть приговор эпохе», «Собиратели истин жевали урюк», «Я иду по улице, мир перед глазами, и стихи стихуются совершенно сами», « Я это мог бы доказать, но мне не дали досказать!»

« … поэта

Который ненавидит лицемерье

И скуку открываемых Америк».

 

«Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней...»

 

...Я поэт ненаступившей эры,

Лучше всех пишу свои стихи...

Я хочу, чтоб все были поэтами,

Потому что поэзия учит,

Потому, что это — мир

 

-Учусь у чувств!

-Учись у числ!

Его знаменитые краткостишия:

 

Неутомимым, но усталым,

Как все богатыри,

Вхожу я со своим уставом

Во все монастыри,

И если мой устав не понят,

А их устав старей,

Меня монахи бодро гонят

Из всех монастырей.

Пусть устал.

Все равно хорошо,

Что иду я вперед.

Мое время еще не пришло,

Но придет!

А вы все, а вы все,

Все катайтесь по шоссе,

А я сам, а я сам,

Сам шатаюсь по лесам!

Те, которые на крыше

Жизнь свою пропировали,

К звездам все-таки не ближе,

Чем живущие в подвале!

 

Цитировать можно бесконечно. Глазков вообще поэт цитатный.

Этот двадцатилетний период его жизни – период блистательных стихов и полного непечатания – закончился в 1957 году выходом его книги «Моя эстрада». Хотелось бы сказать – первой книги, но увы, выходили вторая, третья, пятая и следующие, а вот первой книги – книги его ранних и самых ярких, удивительных стихов при жизни Глазкова так и не вышло. Вышло 10 поэтических сборников, были и многочисленные творческие командировки, пришел и материальный достаток, и официальный статус писателя. Только стихи стали немного другими. Да и цензура коверкала их, как хотела.

 

В моей душе добро и зло

Оставили свой след.

Мне не везло и не везло

В теченье многих лет.

 

Наисквернейшая стезя

Мне выпала опять:

Я нынче там, где жить нельзя,

Где можно умирать!..

 

Стихи Глазкова стали звучать по-другому: более степенно, рассудительно, здраво. Поклонники заволновались – критик Станислав Рассадин пишет: «К несчастью, Глазков сам покончил со своей уникальностью. Он, доживший до 1980 года, как поэт остался в 30 – 40-х. Устав от подпольного бытия, начал писать «плохие стихи для печати»». Евгений Евтушенко в статье «Скоморох и богатырь» называет его «сломавшимся, но всё-таки успевшим воплотиться гением». А он просто устал. Устал писать в стол. Устал быть изгоем.

Мне писать надоело в ящик

И твердить, что я гений и скиф.

Для читателей настоящих,

Для редакторов никаких.

Безошибочно ошибаться

И стихов своих не издавать…

Надоело не есть, а питаться,

И не жить, а существовать.

 

Правда, тот же Е.Евтушенко заметил, что «издевательски плохие стихи» Н. Глазкова очень напоминают пародию на советскую поэзию. И так ли уж были плохи стихи:

Могу ли отделаться легким испугом,

Могу ли писателем зваться,

Когда считал человека другом,

А он оказался мерзавцем.

Инженер души или инженер пера,

Очевидно, не знал, что творится, я —

Психология где у меня была

И божественная интуиция?

Значит, в алгебру снова втесался просчет.

Нет и еще раз нет.

Просто не так прост черт

И не так остроумен поэт.

Земля не необитаемый остров.

Ошибался и впредь ошибаться буду.

Даже бог наш среди апостолов

Разглядеть не сумел Иуду.

 

Членом Союза писателей он смог стать только в 42 года. Когда его принимали в Союз писателей, споры были весьма аргументированы. Причем, и сторонники приема, и противники цитировали наизусть целые стихотворения и избранные цитаты соискателя. Спорить перестали после того, как кто-то заметил, что ни один из знаменитых или сановных поэтов таким огромным количеством строк, оставшихся в памяти такого количества коллег, похвастаться не может. Главным аргументов противника приема были глазковские чудачества. Особенно настораживала манера носить шляпу задом наперед. По причине неправильного ношения шляпы и оригинальной манеры говорить всегда то, что думает, его не допускали к микрофонам телевиденья и радио. Его выступлений на литературных вечерах или писательских собраниях литературное начальство просто боялось – ждали чего-нибудь скандального. Поэтому просто запрещало его публичные выступления.

Вы, которые не взяли

Кораблей на абордаж,

Но в страницы книг вонзали

Красно-синий карандаш,

Созерцатели и судьи,

Люди славы и культуры,

Бросьте это и рисуйте

На меня карикатуры!..

Я пока не мыслю здраво

И не значусь в статус-кво.

Перед вами слава, слава…

Но посмотрим кто кого?..

Слава — шкура барабана,

Каждый колоти в нее,

А история покажет,

Кто дегенеративнее!

Оказалось, что он не такой уж сумасшедший. Он много путешествовал по стране по стране, особенно полюбил Якутию, охотно выступал в трудовых коллективах. Он остался все тем же большим ребенком,

Мне простите, друзья,

Эту милую странность,

Но не выпить нельзя

За мою гениальность!..

 

Не хвалю я себя.

Просто сам в себя верю:

Откровенность любя,

Не терплю лицемерья.

 

Нынче этот порок

Уподобился язве.

Говорю, как пророк, -

Не согласны вы разве?

 

А грядущая даль

Для меня что реальность.

Опрокинем хрусталь

За мою гениальность!..

 

Согласиться я рад

Даже с первого раза,

Что исторью творят

Не герои, а массы.

 

Но в искусстве царит

До сих пор необычность,

И искусство творит

Гениальная личность.

 

Как великий поэт

Современной эпохи

Я собою воспет,

Хоть дела мои плохи.

 

В неналаженный быт

Я впадаю, как в крайность...

Но хрусталь пусть звенит

За мою гениальность!..

Но кроме стихов, Николай Глазков запомнился несколькими киноролями. В прологе к фильму А. Кончаловского «Андрей Рублев» он сыграл Летающего мужика Ефима. Эта роль писалась специально под него, и попадание было стопроцентное, в ней невозможно представить кого-то другого. Этот ликующий крик: «Летю, летю!», и потом страшное падение на землю, не сыграны – прожиты поэтом. Короткий эпизод в несколько минут – сам как целый фильм. Тарковский предполагал снять Глазкова еще в одном эпизоде – видении главного героя – по снегу поднимается на Голгофу человек, согнувшись под тяжестью креста. Но при падении Николай Глазков сломал ногу, и снимался другой актер.

Летающий мужик

Еще один фильм режиссера Веры Строевой «Особенный человек» с Николаем Глазковым в роли Достоевского, никто, к сожалению, не увидел. Что- то крамольное увидели в нем чиновники, и фильм был смыт. Но те, кому посчастливилось видеть рабочие материалы, долго не могли забыть образ Достоевского, созданный Глазковым. Один из известных актеров сказал о нем, что то, что сделал Глазков, «намного выше того, что делаем мы».

Н.Глазков в роли Достоевского

Одну из песен для фильма «Романс о влюбленных» А. Градский написал на стихи Н. Глазкова – «Песню о птицах».

Николай Глазков ушел из жизни очень рано. Ему было всего 60 лет. Причин было много: трудная жизнь, тяжелая болезнь и то, что погубило не одного талантливого человека – «крепко дружат стихи и вино – две похожих российских отравы».Да еще и переезд с любимого Арбата на Аминьевское шоссе стал для Глазкова настоящей драмой. Он и тут играл словами: «На Аминьевском – мне аминь!» Свой шестидесятый день рождения он не отмечал, и даже не радовался выходу в свет первой книжки своих избранных стихотворений.

Последнее фото

Он умер 1 октября 1979 года. Через год, в 61 день рождения Николая Глазкова, вспоминая его, поэт Евгений Ильин сказал: «Как много мы у него не спросили!». Как много он мог бы еще написать.

 

Люди умирают почему?

Не влечет их никакая тьма.

Люди умирают потому,

Что приходит каждый год зима.

 

Ну, а там, где стужи не бывает,

Смерти все равно не превозмочь.

Почему же люди умирают?

Потому что наступает ночь!

 

Поэзия! Ты не потерпишь фальши

От самого любимого поэта.

Я для себя пишу всё это. Дальше

Плывут стихов задумчивые баржи.

 

Я для себя пишу – и в равной мере

Для всех других. Они прочтут поэта,

Который ненавидит лицемерье

И скуку открываемых Америк.

 

И если я не буду напечатан,

А мне печататься сегодня надо,

То я умру, швырнув в лицо перчатку

Всем современникам, – эпоха виновата!

 

Я захлебнусь своими же стихами,

Любимый, но и не любимый всеми.

Прощай, страна! Во мне твоё дыханье,

Твоя уверенность, твоё спасенье.

 

Список использованной литературы:

 Воспоминание о Николае Глазкове / составитель Р. М. Глазкова, А. В. Терновский. - Москва : Советский писатель, 1989. - 526 с.

 Глазков, Николай Иванович (1919-1979). Арбат, 44 : стихотворения / Николай Глазков ; [сост. Р. М. Глазкова]. - Москва : Советская Россия, 1986. - 127 с

 Давыдов, Д. Не только медиатор / Д. Давыдов // Новый мир. - 2007. - N 3. - С. 206-208. - Рец. на кн.: Винокурова И. "Всего лишь гений": судьба Николая Глазкова.- М.: Время, 2006.- 464 с

 

Элеонора Дьяконова, Центральная библиотека им. А.С. Пушкина