Хлеб и война. Хлеб и блокада

 Хлеб и война

Хлеб

Хлеб! Его в ларьках давали нам.

Каждому — по триста грамм.

На ладони весь он помещался,

Вяз во рту и в пальцах рассыпался.

 

Жёлт был от опилок и воды,

И хотя давно пшеничным не был,

И хотя горчил от лебеды,

Всё равно — он крепко пахнул хлебом!

 

Как в строю, в густых очередях

Мы за ним в мороз большой стояли.

Топором буханки разрубали

И в руках своих, как малых птах,

Крошки и куски отогревали…

 

Был он теплым, горьковатым, сладким

И сырым.

И по России всей

От себя самих и от детей

Отрывали хлеб войне солдатки.

 

И жила уверенность в сердцах...

И за Волгу не прорвались танки

Потому еще, что на листах

Выпекались каждый день в печах,

Как в обойме, тяжкие буханки.

В. Цыбин

 

Хлеб сорок второго года

Отрежь-ка, мама, хлеба ситного,

Такого вкусного и сытного.

Он тёплый, свежий и пахучий.

А помнишь, ели мы похуже?

 

Была мякина в нем и отруби —

Сухие, колкие и острые.

Его по карточкам давали нам

В продмаге низеньком подвальном.

 

Не мог сидеть я дома сиднем,

Ладонью подперев щеку.

Я говорил:

— Схожу за ситным...

А ты пока согрей чайку...

 

В пальтишке стареньком и штопаном

В толпу я ввинчивался штопором.

В платки закутанные бабы

Глядели грустно на меня,

Войну замерзшими губами

Вовсю ругая и кляня.

 

А после я бежал по снегу

На ледяном ветру крутом.

Косые хлопья прямо с неба

Ловил разгорячённым ртом.

 

С лица вода стекала талая,

А ты ждала меня, усталая.

И вот врывался в дом я радостно —

И на душе так было радужно.

 

Хлеб из-за пазухи выглядывал,

Я бережно его выкладывал.

Мы пили чай с тобою, мама,

И я вздыхал, что хлеба мало.

 

Ты дольки резала помельче,

Всегда брала себе поменьше.

Но стоило тебе в сторонку

Хоть на минуту отойти,

Хлеб возвращал я осторожно,

За хитрость ты меня прости...

 

Всё это было или не было,

Навек в душе оставив след?

Быль показаться может небылью,

Ведь пролетело столько лет.

 

Отрежь-ка, мама, хлеба ситного,

Такого вкусного и сытного!

М. Пляцковский

 

Хлеб войны

Колючая выцветь морозного дня.

Январь сорок третьего года.

На «тридцатьчетверке», в разводах огня,

В Оскол привели мы свободу.

 

В стремительной сшибке отброшен был враг.

Утихло неистовство грома.

И старый, истыканный пулями флаг

Взметнулся над зданьем райкома.

 

Продрогшие пленные жались к стенам,

Проход очищая для танков.

И ста рая женщина вынесла нам

С поклоном ржаную буханку.

 

И всех нас, любви материнской полна,

Дрожащей рукой осеняла.

На черный свой хлеб вместо соли она

Счастливые слезы роняла.

 

Бессонною памятью жив человек.

Былое — как минное поде.

Я хлеба того не наемся вовек

С кристаллами жгучими соли.

В. Кочетков

 

Черный Хлеб

Я помню хлеб. Он черен был и липок —

Ржаной муки был грубоват помол.

Но расплывались лица до улыбок,

Когда буханку ставили на стол.

 

Военный хлеб. Он к щам годился постным

Раскрошенный, он был неплох с кваском.

Он вяз в зубах, приклеивался к деснам,

Его мы отлепляли языком.

 

Он кислым был — ведь был он с отрубями!

Не поручусь, что был без лебеды.

И все ж с ладони жадными губами

Я крошки подбирал после еды.

 

Я неизменно с острым интересом

И сердцем замирающим следил

За грозным, хладнокровным хлеборезом.

Он резал хлеб!

Он черный хлеб делил!

 

Я восторгался им, прямым и честным.

Он резал грубо, властно, без затей,

Горелой коркой,

как в угле древесном,

Испачкавшись почти что до локтей.

 

На нем рубаха взмокла холстяная.

Он был велик в восторге трудовом.

Он резал хлеб, усталости не зная,

Лица не вытирая рукавом!

Е. Винокуров

 

* * *

Я о России,

Не о хлебе…

Война ломилась в отчий край.

Единственный,

Как солнце в небе,

Лежал на блюде каравай.

Он выпекался из пайковой,

С древесной примесью муки.

А мать

Неспешно и сурово

Его делила на куски.

Той справедливой мерой с нею

Никто сравниться бы не смог:

Кто был слабей —

Тому сытнее

И толще резала кусок.

Как хлеба ни было бы мало,

О всех заботясь и скорбя,

Мать никого не обделяла,

За исключением

Себя…

Л. Татьяничева

 

Ржаные пироги

В суровый год пекла я пироги

Из чёрной,

С горем пополам, муки,

С начинкой из мороженой калины.

Не каждый день —

Лишь сыну в именины.

Пекла не на дровах,

А на соломе.

И сын просил:

— Кусочек дай ещё мне.

Дай мне ещё, хоть маленький кусочек...

На трудном хлебе вырос мой сыночек.

И не заморыш вырос,

Не обсевок,

А молодец из девичьих запевок.

Но, главное, чем я могу гордиться:

Из глаз сыновних доброта струится.

Себе дороги сын не ищет лёгкой.

За всякий труд берётся со сноровкой.

Он ненавидит то,

Что для кого-то

Есть плёвый хлеб

И плёвая работа…

Сын навсегда запомнил пироги

Из чёрной,

С горем пополам, муки.

Л. Татьяничева

 

Гора

Ни тучки. С утра — погода,

И, значит, снова тревоги.

Октябрь сорок первого года.

Неспешно плывем по Волге —

 

Раненые, больные,

Едущие на поправку,

Кроме того, запасные,

Едущие на формировку.

 

Я вместе с ними еду,

Имею рану и справку,

Талоны на три обеда,

Мешок, а в мешке литровку.

 

Радио, черное блюдце,

Тоскливо рычит несчастья:

Опять города сдаются,

Опять отступают части.

 

Кровью бинты промокли,

Глотку сжимает ворот.

Все мы стихли, примолкли.

Но — подплывает город.

 

Улицы ветром продуты.

Рельсы звенят под трамваем.

Здесь погрузим продукты.

Вот к горе подплываем.

 

Гора печеного хлеба

Вздымала рыжие ребра,

Тянула вершину к небу,

Глядела разумно, добро,

 

Глядела достойно, мудро,

Как будто на все отвечала.

И хмурое, зябкое утро

Тихонько ее освещало.

 

К ней подъезжали танки,

К ней подходила пехота,

И погружали буханки.

Целые пароходы

Брали с собой, бывало.

Гора же не убывала

И снова высила к небу

Свои пеклеванные ребра.

Без жадности и без гнева.

Спокойно. Разумно. Добро.

 

Покуда солдата с тыла

Ржаная гора обстала,

В нем кровь еще не остыла,

Рука его не устала.

 

Не быть стране под врагами,

А быть ей доброй и вольной,

Покуда пшеница с нами,

Покуда хлеба довольно,

Пока от себя отрывая

Последние меры хлеба,

Бабы пекут караваи

И громоздят их — до неба!

Б. Слуцкий

 

О хлебе насущном

Военные годы, несытые годы,

Ремень, подпоясанный туго.

Я помню, как хлеб мы делили во взводах,

Присев или встав полукругом.

 

Безусые парни, седые мужчины

В рубцах от огня и железа —

Все делались ниже и ростом, и чином

В сравненье с бойцом-хлеборезом.

 

С аптечною точностью скудные пайки

Он резал в молчанье гнетущем.

И мы понимали: солдатская спайка

Заложена в хлебе насущном.

 

Да, в хлебе насущном. Ведь каждый стоявший —

Он, знал, что под тульским иль пензенским небом

И жены, и дети голодные наши

Не видели даже и черствого хлеба.

 

…Давно отгремели раскаты орудий,

А все ж я и нынче хотел бы,

Чтоб брали в расчет мы в сужденье о людях

Их отношение к хлебу.

В. Каныгин

 

Хлеб войны

Колючая выцветь морозного дня.

Январь сорок третьего года.

На «тридцатьчетвёрке», в разводах огня,

В Оскол привели мы свободу.

 

В стремительной сшибке отброшен был враг.

Утихло неистовство грома.

И старый, истыканный пулями флаг

Взметнулся над зданьем райкома.

 

Продрогшие пленные жались к стенам,

Проход очищая для танков.

И старая женщина вынесла нам

С поклоном ржаную буханку.

 

И всех нас, любви материнской полна,

Дрожащей рукой осеняла.

На чёрный свой хлеб вместо соли она

Счастливые слёзы роняла.

 

Бессонною памятью жив человек.

Былое — как минное поле.

Я хлеба того не наемся вовек

С кристаллами жгучими соли.

В. Кочетков

 

Хлеб

Когда фашист бывал хмельным,

ему хотелось развлекаться.

Мы по приказу шли за ним —

в который раз! — по аппельплацу*.

 

Он обожал эту игру:

сгонял из каждого барака

мальчишек тощих в тесный круг

и наземь хлеб швырял — на драку,

чтоб расшибали в давке лбы

поляк — французу, русский — чеху…

Катались по земле рабы,

сверхчеловек икал от смеха.

 

Потом он шёл пить коньяки

с портретом фюрера на пару,

а мы, держась за синяки,

под низкие ныряли нары,

захлёбываясь от слюны.

Шептали, потирая спины:

«Перестарались пацаны.

Ну ничего. Дели, Калина!»

 

Съедали хлеб. Потом без слов —

кому досталось на орехи —

мы вытирали кровь с носов.

Поляк — французу, русский — чеху.

В. Калиниченко

 

Хлеб военной поры

Очередь длинна.

Стою с другими.

Только до весов добраться мне б.

На тарелке легонькие гири,

На другой —

Такой тяжелый хлеб.

Хлеб...

Он умещался на ладошке.

И покуда ты идешь домой,

С этой пайки

Оберешь все крошки

Да чуть-чуть отломишь

От самой.

Нас, ребят,

Бомбежки не будили.

Но мы знали все —

Идет война!

«На-ше де-ло пра-во-е», —

Твердили,

Словно песню,

Как и вся страна.

Женщины хвалили нас:

«Родные,

Дружно собирайте колоски.

Победим —

Не только что ржаные,

Белые

Спечем вам колобки».

Дни войны,

Ребячьи наши годы —

Сумки с хлебом,

Рваные пимы.

Преодолевали все невзгоды

Наравне со взрослыми

И мы.

В. Тимин

 

Село Завожанье

Зима сорок второго года.

Чернеют редкие дома,

и одичало с небосвода

глядит голодная луна.

 

Там мама худенькой девчонкой,

забыв про игры и букварь,

вращает жернов

и в воронку

ссыпает детства календарь.

— Я сын!

Прошу, меня пустите! —

кричу я страшным тем годам. —

Я не нарушу ход событий,

лишь хлеб

для мамы передам!..

В. Казаков

 

Крошка хлеба

Крошка хлеба на землю упала,

Меньше хлеба на крошку стало.

Где-то в поле неубранном нашем

Сколько зерен лежит у пашен!

 

Вот собрать бы их вместе — да в кучу,

Хлеб бы выпекли белый, пахучий.

Мы б окрепли и сильными стали,

Мы б тюремные стены сломали,

Снова вышли б в бой, под бомбежку.

Да, жалеть надо хлебную крошку!

Г. Люшнин

 

Баллада о хлебе

С полыханьем угарным.

я мальчишкой знавал

поселковой пекарни

знаменитый подвал.

 

В нем хозяйничал пекарь.

А вверху, полугол,

над поленьями хекал

пожилой дровокол.

 

Для мальчишек блистали

ярче всяческих лун

пара клиньев из стали

и звенящий колун.

 

Там, где долго не меркла

печки добрая пасть,

забывал я и церковь,

и пожарную часть.

 

Пекарь с чувством и с толком

хлеб из форм вытряхал,

чтоб, испекшись, по полкам

остывал. Отдыхал,

 

Но пора приходила, —

рвал он пышную плоть

и пахучую, с пыла:

— Ну-ка, на-ко, Володь...—

 

Я учен был повадке:

хлеб к губам поднести,

чтоб, вдохнув,

как от водки,

захлебнуться почти.

 

Быть в слезах и не плакать

от духмяных щедрот,

и дышать через мякоть,

обжигавшую рот...

 

Был хорош, но недолог

щедрый дух калача.

Шла война, и в поселок

ворвалась саранча,

 

чтоб в мундирах форсистых,

с полной выкладкой блях,

на чужих, на российских

обжираться хлебах...

 

Поселковые парни,

на дорогах зимы

на «снегурках», попарно

ждали случая мы.

 

Выл мотор у пекарни.

Мы решались на риск:

зацепившись крюками,

мы с машиной неслись.

 

Хлеб везли без охраны,

и голодной зимой

мы без пары буханок

не являлись домой.

 

В этом промысле нашем

был и вызов, и спор.

Но в кабине однажды

оглянулся шофер.

 

Мы бы скрылись за клуней,

если б в этот же срок,

медь пистонную клюнув,

не сработал курок.

 

Эхом яблони тронуло.

Страхом горло сдавило.

Пуля Леньку Антонова

пронизала навылет...

 

...Комья жирные пашен.

Зеленей густота.

Хлебородные наши

урожайны места.

 

На крови только пуще

прет из желтых суреп

для сограждан живущих

отвоеванный хлеб.

 

Если помнишь солдата, —

не забудь пацана...

Недешевая плата,

Дорогая цена.

 

Светят звезды далекие,

дым возносится в небо...

Раздирающий легкие

дух горячего хлеба!

В. Гордейчев

 

Хлеб войны

Моей матери

 

Не было муки.

Она была

более легендою, чем былью,

с лебедою смешанною пылью,

черная — и все-таки бела.

 

Чем еще ей было нас кормить,

матери, спасавшей нас от смерти?

Это было творчеством, поверьте,

тесто из муки такой творить!

 

Дня не знала. Ночи не спала.

А уж сколько свеклы перетерла...

Все переборола. Не дала,

чтобы смерть схватила нас за горло.

 

Завывает вьюга за стеной,

белые сугробы наметая.

Вот она сидит передо мной,

Женщина воистину святая.

 

Ей бы можно плакать от обид,

вспомнив все, что вынесла когда-то,

а она о свекле говорит

и спроста краснеет виновато.

В. Гордейчев

 

Хлеб

Сорок второй. Поземка. Стужа.

До города верста.

Теплушка наша чуть похуже

Вагона для скота.

 

Но, лишь в пути узнав, как дорог

Ее худой уют,

Закоченев, приходим в город.

Там, слышно, хлеб дают.

 

В ларьке, по окна заметенном,

Пимов о доски стук.

— Откуда, хлопцы? — С эшелона. —

И чей-то голос вдруг:

 

— Ребят вперед пустите, братцы!

Пусть первыми возьмут.

Я слышал, это ленинградцы.

Ишь, как мальчонка худ.

 

А нас брала уже усталость,

Все вымерзло в груди.

И очередь заволновалась:

— Ребята, проходи!..

 

— Да вы бы сразу попросили.

— А сам-то, чай, ослеп? —

Так было тесно в магазине,

Так был он близко, хлеб.

 

А продавщица обмахнула

Прилавок: — Ну, так что ж? —

И вот уж в воду обмакнула

Большой и добрый нож.

 

Угрюмы нары эшелона.

Буханки горячи.

А мы молчали, сжав талоны.

Мы были москвичи.

 

Был зябок жалкий наш нарядец.

С ларька срывало жесть.

— Нет, — я сказал, — не ленинградец. —

А как хотелось есть!

В. Соколов

 

Хлебный колос

П. Е. Макаренкову

 

Мне жить и жить,

Пока стоят хлеба,

И петь о них,

Пока имею голос...

Как хлебороба вечная судьба —

В гербе моей страны — высокий колос.

 

Он тот,

Что знал тепло моей руки.

И породнился

Навсегда со мною...

Голодные, мы шли по колоски,

Мальчишки, опаленные войною.

 

О, сколько было пройдено стерней

И сколько было отдано поклонов!

Борьба за хлеб

Была второй войной,

Где каждый колос

Равен был патрону.

 

И были жертвы.

Можно ли забыть,

Как мы когда-то проходили мимо

Одной межи, где затаилась мина, —

Ей было Кольку суждено убить.

 

И вот лежал он, маленький такой,

Еще и не вступивший в пионеры,

И что-то все искал, искал рукой

В пыли дорожной на закате сером.

 

Беззвучными губами шевеля,

Он все шептал о колосках... о маме...

И плакала над ним

Сама земля

Безудержными нашими слезами.

 

Учитель на руках его отнес

В избу, где без того хватало горя,

И предложил нам

Записать за Колей

Все колоски,

Что сдали мы в колхоз...

 

О память, память!

Искрою во мгле

Вдруг высверкнет и снова замирает.

Живут не только хлебом на земле,

В борьбе за хлеб, однако,

Умирают.

 

Не знаю,

Какова моя судьба.

Но, с детства зная, что такое колос,

Я буду жить, пока стоят хлеба,

И петь о них, пока имею голос!

В. Фирсов

 

Чёрный хлеб

Луна в грязи по колено.

В чёрном снегу городок.

Заигранный, как пластинка,

хрипел по утрам гудок.

 

А у ларьков по суткам

составы очередей.

Хлеб выдавали по карточкам,

и не было хлеба вкусней.

 

Мать его приносила,

я её дома ждал.

Я в руку буханку тёплую,

словно котёнка, брал.

 

Он обдирал мне дёсны

и на зубах скрипел.

Я в детстве другого не видел,

но горд, что его я ел, —

 

Такой же дымный, колючий,

прыщавый, сырой, рябой,

В окопах отцам выдавали,

и те уходили в бой...

Ю. Кузнецов

 

Слаще меда

Я хлеб кошу!

И льется в бункер

Поток искромсанных лучей.

Как в солнце, окунаю руки

В зерно,

что солнца горячей,

Горжусь,

что я за хлеб в ответе!

...Но в час короткий тишины

Опять я вспомнил сорок

третий —

Суровый год большой войны.

Как мать однажды тихо

встала,

Огня в жилье не засветив,

Сложила вещи, в покрывало,

Чтоб на базар их отнести.

В то утро крепко спали

братья,

Лишь видел я:

сутулясь, мать

Свернула свадебное платье.

Чтоб за муку его отдать.

Куда ушла —

был путь неведом.

До срока кличь ее,

не кличь...

Но вот пришла

И нам к обеду

Дала коврижку,

как кирпич.

Мы хлеб жевали-торопливо,

В ручонках цепко сжав его.

И хлеб —

без примесей крапивы —

Был слаще меда самого!

Война ушла с годами в

небыль

У всей планеты, на виду.

…Уж если вырос я без хлеба,

То с ним теперь не пропаду!

В. Прутков

 

Закваска

К. Стенькину

 

— Рассказ твой, парень, попросту нелеп...

— Чудак, но этот хлеб был синий хлеб!

— Ты что же, ел его?

— Его я грыз

и под подушкой хоронил ночами,

по улицам сновали стаи крыс,

я понимал их древнее отчаянье...

 

Но отчего он синий был, скажи?

(Щербатый дом шершаво гладят клены.)

Его тогда пекли из жженой ржи —

за городом горели эшелоны, —

ешь, старина... —

Стаканы вновь полны,

вновь за столом запели ахинею.

И я не от вина теперь пьянею —

от синего неистовства войны!

 

У каждого военный хлеб был свой,

он вырастал в непостижимый символ.

Мой хлебушек был детский, тыловой,

такой невзрачный — и такой красивый.

Им заправляла мать. Ее рука

к тарелке придвигала тонкий ломтик,

над ним дымился запах чеснока

так откровенно, что чесались локти.

 

Но мать, не поднимая глаз, твердила:

— Не троньте хлеб. Пускай остынет суп... —

Был этот голос незнакомо сух,

и мы не знали, что ее сердило.

С тех пор промчалось двадцать декабрей,

теперь мы знаем всё и слез не прячем:

уходит вдвое хлеба за горячим...

О, нищенская хитрость матерей!

 

У каждого своя найдется быль.

Был синий хлеб, и красный — с кровью — был.

Хлеб держится в тени, но иногда

как пьяных нас от памяти качает,

и голый привкус хлеба посещает

столы, где не доедена еда...

П. Грушко

 

Калач

Зимою, под открытым небом,

А был морозище — хоть плачь,

Я простоял всю ночь за хлебом,

Давали к празднику калач.

 

Я, как репей, прилип к соседке

И, разжимая кулачки,

Все пересчитывал монетки —

Двугривенные, пятачки.

 

И все мечтал: вернется мама,

Придет голодная с ночной,

А перед ней, как в сказке прямо,

Калач… Калач, добытый мной!

 

Я ждал. Я верил и не верил.

Не думал больше ни о чем…

И вдруг меня втолкнули в двери.

И вытолкнули… С калачом!

 

«Нет, это маме. Это маме!» —

Не то шепчу, не то кричу.

А пальцы сами, пальцы сами

Невольно лезут к калачу.

 

Сжимаю судорожно руки,

Но душит сладкая слюна.

И вдруг я обмер… От краюхи

Осталась корочка одна.

 

Я никогда не плакал в драках,

Хотя немало их видал,

А вот тогда я шел и плакал

И, плача, корку доедал…

И. Тобольский

 

Хлебные карточки

Отдельно — для малых детей,

Для служащих и для рабочих,

Суровый, без всяких затей,

По дням разграфленный листочек.

 

Движения ножниц слышны —

Талон отрезают вначале, —

В рабочих поселках страны

Хлеб на день вперед получали.

 

Далекий, нам снившийся тыл,

Он жил, ничего не жалея.

Я б карточки те поместил

В безмолвные залы музея,

 

Средь снимков гвардейских колони

И рядом с партийным билетом,

Что кровью святой окроплен

Над Волгою памятным летом.

 

Я их положил бы на свет...

Но только тут случай особый:

Их нет, этих карточек, нет,—

Найди в своем доме, попробуй!

К. Ваншенкин

 

Баллада о хлебе

Я помню: мы вышли из боя

в разгар невеселой поры,

когда, переспевшие, стоя

ломались хлеба от жары.

 

Ни облака в небе, ни тучи.

Не чая попасть на гумно,

слезой из-под брови колючей

стекало на землю зерно.

 

Солома сгибала колени,

как странник, уставший в пути...

В Ивановке — местном селенье —

Иванов — шаром покати!

 

Авдотьи кругом да Орины,

короче — солдатки одни.

И видим: еще половины

хлебов не убрали они.

 

Уставшие — шли не с парада, —

не спавшие целую ночь,

мы все же решили, что надо

хоть чуточку бабам помочь.

 

И тут же, по форме солдаты,

душой же все те ж мужики,

мы сбросили пыльные скатки,

составили в козлы штыки.

 

И в рост — во весь рост! — не сражаться

пошли, — нетерпеньем горя,

пошли со снопами брататься,

в объятья их по три беря.

 

Мы вверх их вздымали, упрямы,

и запах соломы ржаной

вдыхали, хмелея, ноздрями

на поле, бок о бок с войной.

 

И диву давались: когда-то,

еще не начав воевать,

от этакой вот благодати

мы даже могли уставать...

 

Сейчас же все боле да боле

просила работы душа.

И мы продвигались по полю,

суслоном чубы вороша.

 

Мы пели б — наверное, пели б, —

работу беря на «ура»,

когда бы ребят не жалели,

схороненных нами вчера.

 

Им было бы так же вот любо,

как нам, наработаться всласть,

и сбросить пилотки, и чубом

к снопам золотистым припасть.

 

Вдохнуть поостывшего зноя

и вспомнить на миг в тишине

родимое поле ржаное,

и, может, забыть о войне.

 

Забыть, что фашист наседает,

забыть, что у края жнивья

винтовка тебя ожидает,

а вовсе не женка твоя.

 

Но было забыть невозможно.

Платки приспустивши до глаз,

тоскливо, печально, тревожно

глядели солдатки на нас.

 

Им виделась жатва иная...

Они из-под пыльных платков

глядели на нас, вспоминая,

конечно, своих мужиков.

 

А мы все ломили работу,

носились, не чувствуя ног,

седьмым умывалися потом

в последний, быть может, разок.

 

И слепли от этого пота,

и очень боялись, вот-вот

раздастся жестокое: «Ро-та!»

И все, словно сон, оборвет.

С. Викулов

 

Хлеб Победы

Крошки в ладошку смела со стола

и начала:

— Значит, просишь поведать,

как она, Господи Боже, победа

встречена в нашей деревне была?

— Да, если помните...

— Всё, как сейчас...

Много чего позабыла, а это...

Слушай же...

Мы на дворе с Лизаветой,

помню, коров обряжали как раз.

 

Смотрим,

Митяй, спотыкаясь и плача,

к нам, Лизаветин сынишка, бежит.

 

— Че там? —

встревожилась Лиза (она

дома одних оставляла детишек).

— Мамочка-а!

Кончилась!

Кон-чи-лась, слышишь?..

Ко... — и в подол ей уткнулся: —

...война!

— Кто тебе?

— Радио! — Митька в ответ.

 

Был он — не помню такого — особый,

этот денек в сорок пятом году.

Лес оживал.

Пробивалась трава...

 

А Чужгина — председатель правленья, —

речь не умея сказать от волненья,

произносила с крылечка слова:

— Кончилась!

Кончилась, вам говорят!!!

— Может, ошиблась? — кричали иные.

— Нет, не ошиблась...

С победой, родные! —

И замерла.

И потупила взгляд.

Вспомнила, видно, некстати:

в д о в а.

С и р о т ы — точно теперь уже —

д е т к и.

И затряслась на плече у соседки

неудалая ее голова.

Господи, что тут тогда началось!

С матерью дочка, с подругой подруга,

с бабкою внук, обнимая друг друга,

Все завопили...

И радость, и злость

были в слезах тех:

свалилась беда,

ну, а вдовство, а сиротство —

навеки...

Ой, по Руси-то, наверное, реки

вылились слезонек бабьих тогда!

 

Плакали вдовы, да так горячо,

что и у деточек капали слезы;

плакали — кто обнимая березы,

кто наклонясь на подружки плечо.

 

Первой опять Чужгина, наша власть,

видно, опомнилась, крикнула громко:

 

— Хватит! А то унесет по волнам!

Праздник ведь!..

Люди, поди-ко, ликуют

всюду, а мы поревушку такую

задали...

Бабы, не стыдно ли нам?

Вспомнили, кто не дождался кого —

и хорошо, и уймитесь! Не дети.

Д е н ь ведь П о б е д ы!

И надо отметить

радостью: сколько мы ждали его?!

 

— Надо отметить...

но как?

Просвети,

Анна Васильевна, нас бестолковых,

коль молочишко в дому

да морковный

чай...

А в столе — хоть шаром покати!

 

— Как? — поглядела с крыльца Чужгина. —

Хлебом детишек накормим!

И этим

праздник отметим!

Чтоб помнили дети,

как она кончилась, эта война.

 

Ну, а увидеть счастливых детей,

сытых... — она помолчала устало. —

Праздника лучше вовек не бывало,

да и не будет для нас, матерей!

 

...Помню, с каким мы стараньем пекли

те, из остатней муки, караваи:

печки — не рано ль — с оглядкой скрывали,

чтобы они подгореть не могли;

пол заметали сырым помело,

ни угольков, ни золы чтобы лишних...

И — заглядение — хлебушки вышли!

 

Ну, а назавтра за общим столом

и собрались они, наши худышки.

не выбирая получше места,

девочки, мальчики рядышком сели:

острые плечики, тонкие шеи,

и потому — велики ворота.

Руки на стол положили и ждут,

вертят зрачками в белках синеватых...

— Ешьте, — сказала им Анна, — ребята!

Досыта ешьте, еще принесут.

 

Приподнялись, изготовясь к броску,

молча седьмую слюну проглотили

и, оглянувшись на Анну, схватили

с жадностью в обе руки по куску.

Заторопились:

из правой руки,

не прожевавши, из левой кусают...

Взгляды же в сторону нашу бросают,

хлеб уминая за обе щеки.

 

Вдруг со скамейки клопышка одна

встав — со столешницей вровень росточек, —

к нам подбежала и хлеба кусочек

сунула матери: «Мамочка, на!»

 

Та ее на руки — и обнимать,

и целовать, умываясь слезами:

— Вспомнила...

Вспомнила, гли-ко, о маме! —

и задохнулась от радости мать.

 

А за клопышкою вслед, гомоня,

тоже вскочили —

и к нам наши дети.

Матери,

мы не забудем до смерти

праздника этого, этого дня!

С. Викулов

 

Песня о хлебе

Поле золотое,

Избы вдалеке,

Знаю, много стоит,

Знаю, иного весит

Маленькое зернышко в руке.

На просторах русских,

Где я рос и креп,

Хлеб бывает вкусным,

Хлеб бывает мягким —

Только легким не бывает хлеб!

Помню я перроны

В дни лихих годин.

Срочно, как патроны,

Шли на фронт вагоны

С выстраданным хлебушком родным.

Пули и осколки,

Дым военных лет...

Хлеб бывал и горьким,

Хлеб бывал и сладким —

И победным стал солдатский хлеб!

Выйду я на поле,

Ветерок поет...

В радости и в горе

Я с тобою, поле,

Преданное, щедрое мое.

Колос благородный,

Ты украсил Герб.

Как земля, свободный

Ты — в судьбе народной,

Хлеб насущный,

Наш державный хлеб!

А. Соловьёв

 

Кусочек хлеба

Враги вошли тихонько, воровато,

Когда ещё в саду дремал июль,

Подперли двери, подпалили хаты,

Кто спасся из огня — погиб от пуль.

 

Сожгли жену, дочурку, кроху сына...

Он лез под пули — смерть свою искал,

Стал, словно лунь, и часто под рябиной

Странички полустёртые читал.

 

Храня у сердца карточки родные,

Европу невредимым прошагал,

Лишь на груди медали боевые

Рассказывали, как он воевал.

 

И вот Берлин. Война истёрла ноги.

Горящий танк, недобрые глаза,

И вдруг мальчишка, прямо у дороги,

И тоненькие ручки, как лоза.

 

Измученный, стоял он у забора

В обносках, что оставил старший брат,

И лишь глаза — пугливые озёра —

Смотрели на висевший автомат.

 

И этот взгляд — клочок чужого неба —

В груди огромный айсберг растопил.

Раскрыл рюкзак, достал кусочек хлеба,

В озябшую ладошку положил.

 

И задрожала детская ручонка,

И то ли вздох раздался, то ли стон,

И слёзы потекли из глаз ребёнка,

И робко прошептал он: «Данке шон».

Г. Шеховцов

 

Военный хлеб

Я помню хлеб, военный, горький,

Он весь почти из лебеды.

В нём в каждой крошке,

В каждой корке

Был горький вкус людской беды.

А. Морозов

 

Хлеб

Хлеб из затхлой муки пополам с отрубями

Помним в горькие годы ясней, чем себя, мы.

Хлеб везли на подводе. Стыл мороз за прилавком.

Мы по карточкам хлеб забирали на завтра.

Ах какой он был мягкий, какой был хороший!

Я ни разу не помню, чтоб хлеб был засохший…

Отчего ж он вкусней, чем сегодняшний пряник,

Хлеб из затхлой муки, пополам с отрубями?

 

Может быть, оттого, что, прощаясь, солдаты

Хлеб из двери теплушки раздавали ребятам...

Были равными все мы тогда перед хлебом,

Перед злым, почерневшим от «Юнкерсов» небом,

Пред истерзанной в брестских лесах обороной,

перед жёлтенькой, первой в семье, похоронной,

перед криком «ура» и блокадною болью,

перед пленом и смертью, перед кровью и солью.

Хлеб из затхлой муки пополам с отрубями

И солдаты и маршалы вместе рубали.

Ели, будто молясь, доедали до крошки...

Всю войну я не помню даже корки засохшей.

 

…За витриною хлеб вызывающе свежий.

Что ж так хочется крикнуть: «Мы все те же! Все те же!»?

Белой булки кусок кем-то под ноги брошен...

Всю войну я не помню даже корки засохшей.

Мы остались в живых. Стала легче дорога.

Мы черствеем, как хлеб, которого много.

Н. Добронравов

 

Золотая нива

Теплом и светом залитая,

Она под ветрами плывет…

О том, что нива золотая,

Узнал я в тот суровый год,

 

Когда в селе, в любой избушке

Нам не оставила война

Ни хлеба черствого краюшки,

Ни завалящего зерна.

 

В тот год

Какой-то незнакомый

Старик — почти и глух, и слеп —

Ходил селом от дома к дому,

Меняя золото на хлеб.

 

А чтобы нас спасти от смерти,

От председателя тайком

Завскладом

Маму за усердье,

За труд

Добавочным пайком

Пожаловал…

 

И сколько визга!

Какой затеяли мы крик!

Но в это время в нашу избу

Вошел дряхлеющий старик.

 

Мне показалось, выражало

Его потухшее лицо

До боли режущую жалость,

Когда он протянул кольцо

Сухой трясущейся рукою,

Не поднимая глаз на мать,

Сказал:

— Оно ведь золотое! —

Ты сможешь дорого продать…

 

А что оно хранит и держит

В себе: блистанье старины?

А может быть, оно с умершей

В тот год от голода жены.

 

Никто не знал того, не ведал.

Колечка мама не взяла,

Но протянула молча деду

Краюшку хлеба со стола.

 

А мы — два брата и сестренка —

За дедом исподволь следя,

Стояли тихие в сторонке.

 

И дед, немного погодя,

Дыша отрывисто и часто,

В тот миг подумав, может быть,

Что мы голодны и несчастны,

Как он,

Вдруг начал хлеб делить.

 

Не по годам легко и резво,

Тараща тусклые зрачки,

Краюшку бережно разрезал

Старик на равные куски.

 

И сунул мне, сестренке, брату…

Мать всполошилась:

— Боже мой!

Да что он делает?!

Не надо!..

 

Но дед не слышал.

Дед — глухой.

 

Он отвернулся, хмуря брови,

И, уходя, шептал в усы

С порога:

— Ешьте на здоровье!

Быстрей растите, сорванцы!

 

Ушел…

С упавшими руками

Стояла мама у окна…

Невыносимая такая

Ворвалась в избу тишина…

В тот миг, наверно,

Стал я взрослым.

Теплы,

Прозрачны,

Солоны

Меня за горло брали слёзы…

 

И я — не вынес тишины.

Мои худые, в цыпках, ноги —

Куда они меня несли?

По обе стороны дороги

Хлеба высокие росли.

И нива под откос пологий

Летела, золотом звеня,

По обе стороны дороги,

По обе стороны меня.

В. Балачан

 

Лебеда

Все посадили,

Все вспахали,

Зерно на волю проросло.

Цветами жарко полыхало

 

Мое июньское село.

Война нежданно налетела,

Вдруг повстречались мы с бедой,

И даже черный хлеб мы ели

Наполовину с лебедой.

 

Да что поделать,

Ели, жили,

Лишь туже подтянув ремень.

И вражью свору так крушили

И день и ночь,

И ночь и день.

 

Кормилец— хлеб

С хрустящей коркой...

Ему и с лебедою честь.

И хоть он был совсем не горький^

Все ж горько было его есть.

 

И если снова в небе синем

Свет заслонит крылом беда,

Запомни, враг,

У нас в России

Воюет даже лебеда.

В. Агафонов

 

* * *

Я получил посылку из деревни:

Свинины по— домашнему шматок

И в целлофане —

Вызвав умиленье —

Ржаного хлеба чистого кусок.

 

Ржаного хлеба ломоть ноздреватый

Побольше фунта весил на руке.

Вдохнув его дух хлебный

Кисловатый,

Я вспомнил

О лепешках на шестке.

 

Из тертой неочищенной картошки,

На горсточке одной муки ржаной

Замешивала мать для нас лепешки,

Тяжелые, как камни мостовой.

 

Мы ели их, спеша и обжигаясь,

Пока они хранили теплоту, —

Остывшие лепешки не жевались

В забывшем хлебный вкус

Голодном рту.

 

Я вспомнил щи крапивные пустые,

И суп из первых свекольных листов.

И ложки деревянные большие

Обглоданные с тоненьких краев.

 

Теперь такое даже не приснится

Под мирной и высокою звездой.

И верится:

Война не повторится,

Оплаченная высшею ценой!

Б. Вторушин

 

Возчик

Ф. Шпакову

 

«Здорово, старый!»

«Дак, здорово!

Ты будешь чей? Поди, не наш?»,

А я ему толкую снова:

«Фомы Иваныча племяш».

 

«О нём известно в каждом доме».

«Ну, как же, знаю!

Очень рад!

Да он же конюхом в райкоме

Работал десять лет назад».

 

Стоим, охотно балагуря.

«Ты в отпуск? Или просто так?».

Стоим.

А в сердце бродит буря,

Всё тот же возчик — старый Шпак.

 

Опять бровей сердитый росчерк,

А сапогам износа нет.

Ах, этот знаменитый возчик

Далёких отроческих лет.

 

Мы были мальчики, не парни,

А он, пока хватало сил,

Из нашей маленькой пекарни

В простом фургоне хлеб возил.

 

Одолевала нас тревога,

Одолевала нас чуть свет:

«А хлеба мало или много,

А хлеба хватит или нет?».

 

Ржаными корочками бредя,

Мы долго ждали натощак.

Кричали бабы: «Едет! Едет!» —

И добавляли: «Едет Шпак!».

 

Колёсам веря именитым,

Все затихали голоса.

Казалось, что фургон магнитом

К себе притягивал глаза.

 

И вот, не слыша перебранки,

Слезал тут возчик, худ и хром.

Он полчаса носил буханки

И сыпал шутками при том.

 

Волнуясь длинным разворотом,

Дышала очередь сама

Колёсным дёгтем,

Свежим потом

И хлебом, что сводил с ума.

 

А возчик, лихо сдвинув кепку,

Кричал: «Раздайся впереди!»

И каждую буханку крепко

Он прижимал к своей груди.

 

Опять у старого порога

Мы повторяли, как завет:

«А хлеба мало или много,

А хлеба хватит или нет?».

 

Я вижу вас, мальцы босые,

Проулок пыльный. Жёлтый склон.

Век не забыть сороковые

И вздох тревожный, и фургон.

 

Стоял, судьбой довольный мерин,

Хотя казался глух и слеп...

Я дни свои всё чаще мерю

По золотому слову:

ХЛЕБ!

В. Хрилёв

 

Хлеб

С какой-то тихой тайной болью,

Как старый сон, что вдруг воскрес,

Я вспомнил хлеб в широком поле

Под синью северных небес.

 

В те дни мы часто голодали,

Нам животы сводила боль.

И в небе звёзды проступали,

Как на ржаной краюхе соль.

 

Но вот однажды, в час урочный,

Послушны женскому серпу

Снопы — цепочка за цепочкой —

Легли на ровную стерню.

 

Потом на ток свезли их тесный

И там пустили в обмолот

Сквозь барабан в зубцах железных,

Стучавший, словно пулемёт.

 

А через две иль три недели,

К печи вставая до зари,

Из новины́ лепёшки ели,

На фронт сушили сухари…

 

Знать, оттого сквозь сто лишений

Прошла и выжила земля,

Что рядом шли

Поля сражений

И хлеб рожавшие поля.

В. Сапронов

 

Ржанец

Печь дышала горячо, глубоко,

Хлебный дух всю горницу прогрел...

Каравай-ржанец с подпеклым боком

На столешню чистую осел.

 

Мама улыбается, довольна:

— Ну-ка, спробуй выпечку мою..,-—

Разрезает каравай подольно,

Подает краюху мне... Жую,

 

А вернее, медленно смакую,

Запиваю молоком густым,

Верите, не верите — ликую

За крестьянским пиршеством простым!

 

Не переедаю до избытка,

Крошки — в рот, и пиршеству — конец!

Молоко пошло — на верхосытку,

На закладку — золотой ржанец.

 

От него родимого — вся сила

И в кости, и в мускуле литом...

Мама чуть улыбку пригасила,

Думается маме о другом.

 

Оттого и взгляд ее тревожен.

Мама вспоминает. Вспомнил я:

Нет, не хлеб ржаной во мне заложен —

Колосков засохших острия.

 

Открываю в прошлое калитку,

Памятью, как пахотой, иду:

Слезы, слезы всем — на верхосытку,

На закладку — горечь-лебеду.

 

Да паслен, да жмых, да зной отчайный

В год военный, год неурожайный...

Дети голодающего тыла,

Среди них и я — малец застылый,

Городской, заплаканный, нездешний,

С байковой рваниной на заплечье,

Шарю взглядом по пустой столешне,

Прижимаюсь к жаркому запечью.

 

Кончились на хлеб надежды, жданки,

На печи теплом меня прогрело,

Кирпичей каленые буханки

Прожигают худенькое тело.

 

В сон впадаю. Где-то лупят пушки.

Фронт отодвигается от нас...

Золотые, теплые краюшки

Вижу я во сне по многу раз.

Ю. Красавин

 

Хлеб

Пропахшей порохом рукой

Возьмет солдат буханку хлеба —

И вспомнит ласковое небо

Над тихой Вяткою-рекой.

 

Увидит свой далекий край,

Крестьянок на полях России...

Спасибо им! Они взрастили

На диво щедрый урожай.

В. Заболотский

 Хлеб и блокада

Хлеб

Он был безвкусным, ноздреватым,

а нам, в те дни его рабам,

казался настоящим кладом

и липнул мякишем к зубам.

 

А без него старели дети,

мать засыпала мертвым сном…

В нем,

черством, вечном и ржаном,

открылась мне блокадным днем

суть человеческих трагедий.

О. Шестинский

 

Ода блокадному хлебу

Блокадному, не иному,

Ржаному и не ржаному,

Хоть звали его — ржаной,

Землистому,

Земляному,

Всей тяжестью налитому,

Всей горестью земной.

Мякинному,

Остистому,

Невесть на каких дрожжах

Взошедшему,

Водянистому,

Замешенному на слезах;

Ему, что глазам бесслезным

Снился и наяву,

Ему, с годины грозной

Вошедшему в молву;

Ему, ему, насущному,

Тому, что «даждь нам днесь»,

Сквозь смертный хрип вопиющему:

«Месть! Месть! Месть!»,

От имени голодавших,

Но выживших живых,

От имени честно павших,

Чей голос вошёл в мой стих,

Спасителю,

Благодетелю,

Чьим чудом и я дышу,

Блокадной страды свидетелю

Оду мою пишу.

Примите её вы, зрячие,

И все, кто глух, и слеп,

В слове моём горящую,

Славящую,

Возносящую

Хлеб,

Блокадный хлеб!

Н. Браун

 

Баллада о чёрством куске

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала на дьявольской смеси трёхтонка.

Леденистый брезент прикрывал её кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

 

Молчаливый водитель, примёрзший к баранке,

Вёз на фронт концентраты, хлеба вёз он буханки,

Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,

И махорку он вёз, проклиная погодку.

 

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрёл грузовик на другую планету.

 

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.

Я, — сказал лейтенант, — здешний всё-таки житель.

И шофёр осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

 

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошёл. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные рёбрышки... Бледные губки...

Старичок семилетний в потрёпанной шубке...

 

— Как живёшь, мальчуган? Отвечай без обмана!..

— И достал лейтенант свой паёк из кармана.

Хлеба чёрствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила «буржуйка».

 

Там — поверх одеяла — распухшие руки,

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

 

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

 

А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку: —

Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Он летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

Грузовик отмахал уже многие вёрсты.

Освещали ракеты неба чёрного купол.

Тот же самый кусок — ненадкушенный, чёрствый, —

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

 

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому, что была настоящей женою,

Потому, что ждала, потому, что любила.

 

Грузовик по местам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

В. Лифшиц

 

* * *

...Но сквозь остывшую планету

на Ленинград машины шли:

он жив ещё. Он рядом где-то.

 

На Ленинград, на Ленинград!

Там на два дня осталось хлеба,

там матери под темным небом

толпой у булочной стоят,

и дрогнут, и молчат, и ждут,

прислушиваются тревожно:

— К заре, сказали, привезут...

— Гражданочки, держаться можно...

 

И было так: на всём ходу

машина задняя осела.

Шофёр вскочил, шофёр на льду.

— Ну, так и есть — мотор заело.

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта — не угроза,

да рук не разогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнёшь — опять сведёт.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб — две тонны? Он спасёт

шестнадцать тысяч ленинградцев.

 

И вот — в бензине руки он

смочил, поджёг их от мотора,

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперёд! Как ноют волдыри,

примёрзли к варежкам ладони.

Но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре —

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

О. Берггольц («Ленинградская поэма»)

 

Пулковский меридиан

(Отрывки из поэмы)

 

Глава вторая

Свет и тепло

3

Лежу и думаю. О чем? О хлебе.

О корочке, обсыпанной мукой.

Вся комната полна им. Даже мебель

Он вытеснил. Он близкий и такой

Далекий, точно край обетованный,

И самый лучший — это пеклеванный.

4

Он с детством сопрягается моим.

Он круглый, как земное полушарье.

Он теплый. В нем благоухает тмин.

Он рядом. Здесь. И, кажется, пошарь я

Рукой, перчатку лишь сними,—

И ешь сама. И мужа накорми.

5

А там, по Северной, сюда идут,

Идут составы — каждый бесконечен.

Не счесть вагонов. Ни один диспетчер

Не посягает на его маршрут.

Он знает: это посланный страной,

Особо важный. Внеочередной.

6

Там тонны мяса, центнеры муки,

И все это в три яруса грядою

Лежит в полкилометра высотою.

Но все это не доезжая Мги.

Там овощи. Там витамины «Ц»...

Но к нам им не добраться. Мы в кольце.

 

Глава четвертая

Год

6

На Ленинград, обхватом с трех сторон,

Шел Гитлер силой сорока дивизий.

Бомбил. Он артиллерию приблизил,

Но не поколебал ни на микрон,

Не приостановил ни на мгновенье

Он сердца ленинградского биенье.

7

И, видя это, разъяренный враг,

Предполагавший город взять с разбега,

Казалось бы, испытанных стратегов

Призвал на помощь он: Мороз и Мрак.

И те пришли, готовые к победам.

А третий, Голод, шел за ними следом.

8

Он шептуном шнырял из дома в дом,

Ныл нытиком у продуктовой кассы.

А в это время рос ледовой трассы

За метром метр. Велась борьба со льдом.

С опасностью, со смертью пополам

Был доставляем хлеба каждый грамм.

9

И Ладога, как птица пеликан,

Самопожертвования эмблема,

Кормящая птенцов самозабвенно,

Великий город, город-великан,

Питала с материнскою любовью

И перья снега смешивала с кровью.

10

Не зря старушка в булочной одной

Поправила стоявших перед нею:

— Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,

Он ладожский, он белого белее.

Святой он. — И молитвенно старушка

Поцеловала черную горбушку.

11

Да, хлеб... Бывало, хоть не подходи,

Дотронуться — и то бывало жутко.

Начнешь его — и съешь без промежутка

Весь целиком. А день-то впереди!..

И все же днем ли, вечером, в ночи ли

Работали, учились и учили.

В. Инбер

 

Блокадный хлеб

Не слышал Ленинград о лёгком хлебе…

Я не забыл

блокадный трудный хлеб;

и посвист «мессершмиттов» в чистом небе,

и город, что в потёмках не ослеп;

весомость помню

пайки стограммовой,

и саночки тяжёлые в снегу,

и тёплый взгляд, и тот мороз суровый,

и девушку,

что встретить не смогу…

Тяжёлый снег

на братских тех могилах,

и тяжесть бомб, и на асфальте кровь —

и с той поры

душа принять не в силах

и лёгкий хлеб, и лёгкую любовь.

С. Ботвинник

 

Блокадная память

Плачет мама по праздникам,

Почему — не пойму…

Гости самые разные

веселятся в дому.

 

Мама всем очень рада,

но поставит пирог —

пред глазами — блокада

и блокадный паёк…

 

Ох, какое раздолье,

песни, праздная речь!..

Сколько этим застольем

Можно б жизней сберечь!

К. Рябенький

 

Пропажа

Я позабыл, какой у хлеба вкус,

Давясь баландой с лебедой прогорклой,

И лишь ночами снился рыжий кус,

Душистый, тёплый, с ноздреватой коркой.

 

Нет, я тогда от горя не ослеп

В том ледяном, седом полуподвале.

Мы потеряли карточки на хлеб

И, голодая, — просто пропадали.

 

И было странно:

Каждый день, с утра,

Всё те же люди в очередь писались,

К прилавку прорывались «на ура»,

А нас отныне это не касалось.

 

На окнах — бельма, ледяная слизь;

От инея все стены полосаты…

…А карточки, проклятые,

Нашлись,

Через семнадцать лет,

В шестидесятом.

В. Кузнецов

 

Булка

Так начинался день на Пулковской,

На знаменитой высоте.

С утра фашист дразнил нас булкой,

Её вздымая на шесте.

 

Она, роскошная, большая,

Была отлично нам видна,

И на переднем нашем крае

Тут наступала тишина.

 

И лишь сердца стучали гулко.

Ты не забудешь, милый друг,

Как на шесте качалась булка,

Стоял безмолвен политрук.

 

Затем мой тёзка, минометчик,

Сглотнув голодную слюну,

Её сшибал ударом точным,

Истратив мину лишь одну.

 

И шли мы завтракать в землянку,

Стряхнув с колен окопный снег.

Там хлеба чёрного буханка

На восемнадцать человек,

 

На четверых черпак баланды —

Вот всё, что полагалось нам.

Не дожидались мы команды,

Чтоб расходиться по местам

 

И вновь примёрзнуть к пулемётам

По всем постам сторожевым,

По ложементам, и по дзотам,

И нашим точкам огневым.

 

За нами были горе, голод…

О, как нам ярость сердце жгла!

За нами был наш гордый город,

За нами жизнь его была.

Б. Лихарев

 

Довесок

Я помню,

Как в очередях зимой

По нам мели метели зло и резко,

Как нелегко,

Когда идёшь домой,

От хлебного пайка

Не съесть довеска.

А если съешь,

Так тягостен вопрос

В глазах людей,

Кто ждал приход твой дома...

 

Однажды я довеска не донёс.

Лишь раз.

Но помню

Холод глаз знакомых.

Ю. Воронов

 

* * *

Блокадных будней откровенья,

Не заслонить забвенья мгле.

Какое это наслажденье —

Жевать обычный черный хлеб!

 

Да, не кусать и не глотать,

А лишь жевать, жевать, жевать.

Упиться сладостью ржаною,

Остатком жизненных щедрот

И дивной хлебною слюною

Наполнить весь голодный рот.

 

А чтобы хлеб жевался дольше,

Чтоб растянуть блаженства миг,

Мы режем ломтики потоньше

И на буржуйке сушим их.

А. Молчанов

 

Хлеб

Сестре Вале

 

Она делила хлеб на пятерых.

«Сто двадцать пять! Берите, братья, граммы!»

И понял я с той «неживой» поры:

Она делила хлеб точнее мамы.

 

Бледнели пальцы самых честных рук,

И стол скрипел, а мы вокруг стояли…

И в рёбрах слышен был сердечный стук,

А глаз «прилип» к тому, чего мы ждали.

 

Делила хлеб блокадною порой

И ни единой крошки не роняла.

Сурова жизнь. А я горжусь душой,

С которой капли чести не упало.

Ю. Петров

 

Паёк

Я иду из булочной

И несу паёк.

Посмотрю на хлебушек —

Сердце — ёк да ёк.

 

Хоть бы эту корочку

Можно было съесть.

Только дома в холоде

Ещё трое есть.

 

Ломтик прижимается

Тонкою рукой.

Сердце опечатано —

Хоть белугой вой.

 

Не допустит частое

Глаз родных упрёк…

Мать разделит поровну

Целенький паёк.

Ю. Петров

 

Январь

Я не забуду тот январь

Над замершей Невой,

И тот сухарь, ржаной сухарь,

От высушки кривой.

 

А был он все-таки хорош —

Сухой, как динамит.

В ушах, когда его грызешь,

Как будто гром гремит.

 

Его солдат мне подарил,

Высок и белобрыс.

О сыне что-то говорил.

Я плохо слушал: грыз.

 

Не повторится пусть вовек

Великая беда!

Но тот январь, мороз и снег

И тот высокий человек —

Со мной теперь

Всегда.

 

Слова красивые — пустяк,

И клятвы не нужны.

Он не забудется и так —

Кривой сухарь войны.

И. Фоняков

 

Солёная корочка хлеба

Зенитками вспорото небо,

Вгрызается залп в темноту.

Солёная корочка хлеба

Лежит сокровенно во рту.

 

Как вкус её горек и сладок!

Прилипла к щеке неспроста.

Вкусней самого шоколада

Солёная корочка та.

 

Забита оконная рама

Фанерой. Промозглая жуть.

К постели прикована мама,

Я рядышком тихо сижу.

 

Она не присядет, не встанет,

Лишь шепчет:

— Сыночек, держись!

Солёная корочка тает,

А с нею и мамина жизнь.

 

Как надо и много, и мало,

Чтоб выжить в том страшном бою:

— Возьми! — протянула мне мама

Блокадную пайку свою.

 

Спустились вдруг ангелы с неба,

Зовут, приглашают в полёт.

Солёная корочка хлеба

Уснуть до сих пор не даёт.

В. Шумилин

 

Блокадные сухари

А бабушка сушила сухари

И понимала, что сушить не надо.

Но за её спиной была блокада,

И бабушка сушила сухари.

 

И над собой посмеивалась часто:

Ведь нет войны, какое это счастье,

И хлебный рядом, прямо за углом…

Но по ночам одно ей только снилось —

Как солнце над её землёй затмилось

И горе, не стучась, ворвалось в дом.

 

Блокадный ветер надрывался жутко,

И остывала в памяти «буржуйка»…

 

И бабушка рассказывала мне,

Как обжигала радостью Победа.

Воякой в шутку называла деда,

Который был сапёром на войне.

 

А дед сердился: «Сушит сухари!

И складывает в наволочку белую.

Когда ж тебя сознательной я сделаю?»

А бабушка сушила сухари.

 

Она ушла морозною зимой.

Блокадный ветер долетел сквозь годы.

Зашлась голодным плачем непогода

Над белой и промерзшею землей.

 

«Под девяносто, что ни говори.

И столько пережить, и столько вынести».

 

Не поднялась рука из дома вынести

Тяжёлые ржаные сухари.

Ян Бруштейн

 

Тает в часах песок

Тает в часах песок.

Вся голова в снегу.

Чёрствого хлеба кусок

Выбросить не могу.

 

Не понимает внук

Мой полуночный бред.

Шепчут, смеясь, вокруг,

Дескать, свихнулся дед.

 

Вынь мне из сердца боль,

Мой ленинградский Бог,

Чтобы муку и соль

Не запасал я впрок,

 

Не угождал беде

В мире, где тишь да гладь,

Веря, что чёрный день

Может прийти опять.

А. Городницкий

 

Баллада о совести

 

3 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде умер от голода Даниил Иванович Кютинен, один из самых честных и порядочных людей нашей эпохи. Он умер прямо на работе, в пекарне, в возрасте 59 лет. Умер от истощения, не съев ни грамма больше положенной нормы хлеба.

 

В этих грустных глазах

лютый холод блокады,

но в душе, как стена,

его совести твердь.

Пёк он бережно хлеб

для всего Ленинграда.

А его погубила

голодная смерть!

 

Горький, чёрный тот хлеб,

трудный, жёсткий, блокадный,

со слезами, с молитвами,

с общей бедой.

Грели руки его тонны

 

тёплых буханок,

но себе, умирая, он не взял

ни одной!

 

Ни кусочка! Ни крошки!

Голод — спутник коварный...

Как же мог устоять

от соблазнов Земных?

Не погиб он в бою.

 

Умер тихо в пекарне,

своей волей упрямо

спасая других.

 

Он не смог, не посмел

искушению поддаться.

Но сумел устоять,

победить и стерпеть.

Каждый день он спасал

от беды ленинградцев,

обрекая себя

на голодную смерть.

 

В той жестокой войне,

средь душевного хлама,

где порядочность с честью

поднялись в цене,

он не съел больше нормы

хлеба даже ни грамма,

этим совести норму

увеличив вдвойне.

 

...Да, потомкам его

есть чему удивляться.

Как не сгнила душа

в те суровые дни?!

Есть сомнения?

Взгляните в глаза ленинградцам,

кто смертям всем назло

оставались людьми!

 

Эту горькую правду

вспоминать чаще надо!

Всех, кто умер и выжил,

но душой не мельчал.

Я встаю на колени

перед тем, кто в блокаду

человечьею совесть

на кусок не сменял!

Е. Черных

 

Очередь за хлебом

Лютые морозы,

в доме кран замерз,

Выносить страданья

не хватает слез.

В очередь за хлебом

вновь пришла пора,

Силы собирает

мать моя с утра.

Отоварить карточки,

хлебушка достать,

Валенки и ватник

надевает мать.

На ноги распухшие

их, надев с трудом,

Не будя дочурку,

покидает дом.

Лестницей без света

ее не испугать,

Есть на то перила,

чтобы не упасть.

В темном переулке

холодно стоять,

Но смерти равносильно

очередь терять.

Город не сдается,

город не сдадут,

Где такие женщины

в городе живут.

Л. Меньшакова

 

Кусочек блокадного хлеба

Я вспоминаю хлеб блокадных лет,

Который в детском доме нам давали.

Не из муки он был — из наших бед,

И что в него тогда только не клали!

 

Хлеб был с мякиною, макухой и ботвой,

С корой. Колючий так, что режет десна.

Тяжелый, горький — с хвоей, лебедой,

На праздник, очень редко — чистый просто.

 

Но самый сильный голод был, когда

Хлеб мы по два-три дня не получали.

Мы понимали, что война — это беда,

Но каждый день с надеждой хлеба ждали.

 

Не дни мы голодали, а года.

Хоть раз наесться досыта мечтали.

Кто видел, не забудет никогда,

Как с голоду детишки умирали.

Л. Хямелянина

 

* * *

Я хлеба кусок, что упал ненароком,

Целую, подняв, и прошу о прощенье.

Не вытравит время блокады уроки,

Где ломтик был шансом дожить до спасенья…

 

Он сытен и мил... Сколько рук неустанно

Трудились на пашне и в жаркой пекарне,

Вложив часть души в этот, всеми желанный,

Душистый, родной каравай легендарный!

 

В нём — влага и соль, те, что в море бездонном,

В нём — заговор трав, сила солнца и неба…

И я до земли поклонюсь тем ладоням,

Что были причастны к рождению хлеба!

Т. Шатилова

 

Блокадный хлеб

Был хлеб всегда в почете на Руси —

Ее просторов главное богатство,

Его ты хочешь цену знать? —

Спроси.

Тебе ответить могут ленинградцы!

В. Суслов

 

Хлеб

Я возвращалась вечером с работы,

Отбросив все заботы и дела,

Как вдруг — слегка споткнулась обо что-то...

И сердце словно молния прожгла.

 

Нет, быть не может...под ногами хлеб,

Кусочек хлеба, как паёк блокады,

Лежит — черствеет прямо на земле,

Святой земле родного Ленинграда.

 

Мне сразу захотелось убежать

На Пискарёвки братские могилы,

Где вечным сном уснувшие лежат

Все те, кому когда-то не хватило

Такого вот кусочка...чтобы жить,

Пройти огонь блокадного кошмара...

И слёзы, словно капельки души,

Скатились на поверхность тротуара.

 

Шепчу «Простите» прямо в вышину,

В стальное, тихо плачущее небо.

Я не застала страшную войну,

Но с детства чётко знаю цену хлеба.

 

От бабушки, от мамы, от отца,

От всех, прошедших сквозь горнило ада

И ужасы проклятого кольца

С чудовищным названием «блокада».

 

Шепчу «Простите»... Не хватает слов,

Они застряли в горле плотным комом

И отдают в прожилочках висков

Сквозь толщу лет блокадным метрономом.

Н. Смирнова

 

Хлеб

Шел по земле пятидесятый…

И только пятый мирный год…

Как быстро все уже забыто!

Уже пресытился народ?

 

На Невском замерло движенье…

Не ночью, нет… средь бела дня…

Наперерез всему движенью

Седая женщина пошла…

 

Шагнула, как в огонь, как в бой…

Как будто телом заслоняла

Того, кто был не виден всем,

Но цену гибнущему знала…

 

Схватила прям из-под колёс,

К лицу, к губам, к груди прижала.

И на коленях перед ним,

Как над погибшим, причитала…

 

И в той дорожной суете

Она, как на суде, стояла…

В ее протянутых руках

Горбушка черная лежала…

 

Нет, не горбушка, а кусок,

Обезображенный бездушьем,

Размятый шинами машин

И всё забывшим равнодушьем…

 

А женщина держала Хлеб…

И с дрожью в голосе шептала:

«Кусочек этот бы тогда…

И сына я б не потеряла…»

 

Кусочек этот бы тогда…

Кусочек этот бы тогда!

Кто осквернил, кто позабыл

Блокады страшные года?

 

Кто, бросив на дорогу Хлеб,

Забыл, как умирал сосед?

Детей голодные глаза,

С застывшим ужасом… в слезах…

 

А Пискарёвку кто забыл?

Иль он родных не хоронил?

Там вечный молчаливый стон

Застыл с блокадных тех времен…

 

Там, в страшной братской коммуналке

Лежат умершие… вповалку…

Им не достался тот кусок,

Лежащий здесь… у ваших ног…

 

Кусок, не подаривший жизнь…

Кто бросил Хлеб — тот отнял жизнь…

Кто предал Хлеб — его вину

Суду погибших предаю…

 

Священный Ленинградский Хлеб —

Сто двадцать пять бесценных граммов —

Лежит в музее под стеклом,

Свидетель мужества и славы.

 

На Невском замерло движенье…

Седая мать, печаль храня,

Кусок израненного Хлеба

В руках натруженных несла…

 

Это подлинное событие, случившееся на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, свидетелем которого я была...

Л. Пожедаева

 

* * *

Не поверилось в юности мне б,

Что увижу своими глазами —

На помойках валяется хлеб…

И не крошками, а кусками.

 

На помойках валяется хлеб.

Как мне к этому относиться?

Нет с продуктами больше проблем,

Сыт народ! Этим надо гордиться!

 

Хлеб валяется на помойках

Во дворах моего Ленинграда.

Мне смотреть на это спокойно

Не даёт память детства — блокада.

 

Сыт народ! Я гордиться бы стал,

Сыт народ — хорошо без сомненья.

Жаль, что сытый народ потерял

К хлебу трепетное уваженье.

 

Жить сытней ленинградец стал

В сорок пятом, а с сорок шестого

На столах хлеб бесплатный лежал

В ресторанах, кафе, столовых.

 

Можно было зайти присесть,

Взять стакан горячего чая

И бесплатно хлеба поесть,

Чувство голода утоляя.

 

Но и бедный, поев, и богатый

Недоеденный хлеб не бросали;

Как велось на Руси когда-то,

Крошки в рот с ладони ссыпали.

 

Хлеб, в помойках лежащий открыто

Для меня одно означает —

Память прошлого позабыта,

Память в сытости засыпает.

 

Миллион позабытых судеб.

Я смотрю, и берёт досада

На помойках валяется хлеб…

Значит — больше нет Ленинграда.

 

Горечь в душу вползает, друг.

Это чувствовать сердцем надо.

Всё ясней, всё живей Петербург.

И всё меньше в нём Ленинграда.

Е. Головчинер

 

Баллада о хлебной корке

(посвящаю маме)

 

Я жил на даче.

Утром летним

Хозяйка вещи принесла,

Сказала глухо:

— На последнем

Внучонка чтобы увезла. —

Моя двоюродная бабка

Совет восприняла всерьез —

В кошелку зонт, меня в охапку —

И с дачей все. Прощай, колхоз.

И вот последний паровозик,

С тремя платформами к нему,

Увозит нас домой,

Увозит,

Оставив станцию в дыму...

И вдруг, почто что нашим курсом,

Игриво крылья наклоня,

Из неба вывалился «юнкерс»

И начал падать на меня.

Наш паровозик, словно кляча,

Сопел, пыхтел и тряс трубой,

А немец вывернул и начал

Крупнокалиберный разбой.

Я был распят на чемодане,

А сверху, сквозь зубную дрожь,

— Не дрейфь, — кричала бабка Аня, —

Нас даже пушкой не пробьешь! —

Но паровозик путь опасный

Осилил все же — и назад.

Платформы встали на запасный,

А нас на «дачном» —в Ленинград.

Моя двоюродная бабка

Столбы считала за окном,

Потом сняла с макушки шляпку

И тихо всхлипнула: — Живем...

Но ты не смей пугать мамашу,

Сама скажу в конце войны,

А нынче тесто в ночь заквашу

И дуйте в гости на блины. —

Но время рвалось, как граната,

И в гости съездить не пришлось,

Однако блинная цитата

Во мне застряла, словно гвоздь...

И снова мой зеленый остров,

Мой Голодай,

На нем всегда

Мы жили весело и просто,

Пока не грянула беда.

Мы очень быстро излечились

От пряток, штанера и драк,

В бомбоубежище учились,

В тревогу лезли на чердак.

Десятилетний, длинношеий,

Я свыкся вроде бы с войной,

И только братские траншеи

Пугали жуткой тишиной,

Там первоснежной простынею

Накрыло сложенных вчера...

А в черном небе надо мною

Рубили ночь прожектора.

 

Потом зима. Морозный молот

Заколотил водопровод,

Казался нестерпимым холод

И долгим, бесконечный год.

Уже никто не ждал, « где ухнет»,

И не шептал, что « пронесло».

Соседи стали жить на кухне,

Плита на кухне — там тепло!

У нас в семье свои оттенки —

Мы спим в пальто, в пальто живем,

Поскольку градусник на стенке

Всю ртуть оставил под нулем.

Придет рассвет — уходит мама,

А я на улицу — в ларек,

Сто двадцать пять блокадных граммов

Несу как праздничный пирог.

— Съедай же! — все во мне кричало,

Но я на стол кладу кусок

И режу вдоль его сначала

И часто-часто поперек.

Не спрашивай: — Так больше разве? —

Нет, это тайна бытия,

Мной так растягивался праздник

Соединенья: хлеб и я.

Я знал, что мама в этот вечер

Опять поделится пайком

И скажет грустно: — Человечек,

Давай по крошке с кипятком? —

Но днем в холодной комнатенке

Я шумно шарил по углам

И все отыскивал в потемках

Какой-то несъедобный хлам...

 

...Однажды, на нос сдвинув шапку,

Я вспомнил, сидя у стены,

Свою двоюродную бабку

И приглашенье на блины.

Быть может, ум зашел за разум,

А может, бред голодных снов,

Но я решил немедля, сразу

Дойти до бабкиных блинов.

Я топал, как трамвай «четверка» —

По Голодаю и вперед —

И вдруг, на Малом, вижу —корка,

Кусочек хлеба, вмерзший в лед.

Кто выронил богатство это?

Вор, убегавший от ларька?

А может, в страшный час предсмертный

Разжалась слабая рука?

 

Не знаю.

Лед я скреб ногтями,

Грел руки, пряча под пальто,

И думал:

«Хлеб оставлю маме,

Не съем ни крошки ни за что!»

Зато, когда наступит вечер,

Я корку вытащу тайком,

Скажу, как мама:

— Человечек,

Давай по крошке с кипятком?

Все!

Скрыта в варежке находка,

Ладошку жжет подарок мой,

И по-блокадному, неходко

Я начал двигаться домой:

Разбитый дом... река Смоленка...

Прошел до половины путь...

И тут во мне:

— Ну съешь маленько,

Совсем немножечко, чуть-чуть. —

И я себе ответил: — Ладно!

Итог обидным был до слез.

Да, вышло так, что я к парадной

Пустую варежку принес...

 

Узнал я позже на Урале

О бабке Ане. Что у ней

Из сумки карточки украли —

В один из злополучных дней.

Подумать страшно, как ей было!

И в тот проклятый день войны

Она уже не выходила...

А я собрался на блины.

Куда свезли ее, не знаю.

Но если цапнет нерв за нерв,

Я бабку Аню вспоминаю,

Ее бесстрашное:

— Не дрейфь!

И в зимний день морозный, синий

От всех, кого смогли спасти,

Поклон вам, женщины России,

Спасибо, мама, и прости...

Л. Гаврилов

 

Краденный хлеб (блокадная быль)

посвящается Ковалевской Александре Кирилловне, навечно занесённой в книгу памяти блокады

1.

Смотрит голод пустыми глазницами,

Взгляд холодный пронзает насквозь...

И не спрятать глаза под ресницами:

Мысль о хлебе — как в черепе гвоздь,

 

Не уснуть ... Участилось дыхание,

Сводит спазмами тощий живот,

А под веками — мушек порхание:

Голод болью и страхом живёт.

 

Болен я. Умирать очень страшно мне.

Я как будто оглох и ослеп...

Хорошо на войне брату старшему:

Каждый день ест он кашу и хлеб!

 

Хлеб... Я съел за троих всё до крошечки...

Маме с дедом не нужно... Мертвы...

Мне бы хлеба ещё хоть немножечко ...

Или супа... Да просто травы!..

 

Я бы съел сто буханок, наверное!..

Если в булочной... на пол... из рук...

У кого-нибудь... корочка хлебная...

Обязательно выпадет вдруг!

 

Шапка... шарф... рукавицы и валенки...

На пальто — тёплый мамин платок.

Он дойдёт! Старшеклассник, не маленький!..

А мороз небывало жесток,

 

И в глазах пляшут звёзды и молнии...

Снег мелькает... идти нелегко.

Возле булочной люди безмолвные

За блокадным толпятся пайком.

 

Драгоценные граммы, спасение —

Чтоб не сгинуть в голодном аду.

А ему бы немного везения...

«Я без карточек... Просто зайду...»

 

2.

У прилавка пристроился в очередь —

Молчаливо пустили вперёд.

Видно было: стоять парню мочи нет,

И понятно, что днями помрёт...

 

А поверивший в чудо всё ждал ещё

Крошку... корочку... хлебушка всласть!..

Взгляд растерянный, жалкий,

блуждающий:

Всюду ноги... и негде упасть

 

Корке хлеба, ему предназначенной...

Вдруг увидел: прилавок... весы...

Гири... нож... посреди всякой всячины —

Хлеб! И зыркнула взглядом косым

 

За прилавком стоящая тётка, но

Он успел! Ухватил тот паёк!

Всё из хлебного запаха соткано!

Откусить... и бежать со всех ног!

 

А в дверях-то поймали... И в ярости

Хлеб украденный стали искать...

Не нашли. Ничего. Даже малости —

В рот успел весь кусок затолкать

 

И — давился... Карманы оторваны,

Сотрясает холодная дрожь...

«Да катись на четыре все стороны!»

Дать по шее — да хлеб не вернёшь...

 

3.

Лютый голод, над городом властвуя,

Не во всех состраданье убил...

У прилавка кричала несчастная,

Враз последних лишённая сил.

 

Жизнь украдена волею случая,

Что нелепей, страшней не сыскать.

Для детей это смерть неминучая!..

И кричала в истерике мать.

 

Смертный вой и сухие рыдания

Каждый слушал и видел своё:

Дети... голод... потери... страдания...

Чем помочь и утешить её?..

 

Продавщица усталая строгая

Вдруг прикрикнула: «Ну-ка, не вой!

Не ори! Щас... отвешу немного я,

Отнесёшь хлебца деткам... домой».

 

И отрезала ломтик спасения,

Незаметно смахнула слезу.

Измождённая мать в потрясении

Прошептала: «Дай бог... Отнесу!»

 

Чёрный, липкий... кусочек живительный

Ей в ладонь истощённую лёг.

И, вдохнув аромат упоительный,

Завернула подарок в платок.

 

«От греха... так и съела бы сразу я!»

Шла домой, узелки теребя:

Много их на платке понавязано —

Хлеб спасала уже от себя...

 

Сил хватило добраться у матери.

День морозный короткий угас.

Хлеб делила спокойно, внимательно

И давала по крошке... не враз...

 

Мать спасла дочерей... вместе выжили

И давно им не кажутся сном

Хлеб, и кошка, и солнце над крышами.

 

...Но в ночи всё стучит метроном.

Н. Журавлёва

 

Читайте также

300 стихотворений о хлебе

Хлеб: Стихи для детей. Берегите хлеб

Всемирный день хлеба

Свой хлеб сытнее