Игорь Ляпин: «Всё на этой земле касается безутешной души моей»...

 

 10 октября исполнилось 80 лет со дня рождения поэта Игоря Ивановича Ляпина (1941 — 2005). Наш земляк, уралец. 

Его стихи — в золотом фонде Русской поэзии Мужества, Чести, Достоинства. О России и любви, природе и временах года, о Пушкине и Лермонтове, прошлой и современной истории России...

Игорь Иванович родился 10 октября 1941 года на Урале в городе Каменске-Уральском. Родители — металлурги. Родовые корни семьи Ляпина на Брянщине. Детство поэта прошло в городе Никополе Украинской ССР, где родители восстанавливали разрушенный гитлеровцами трубный завод. В. Сорокин: «Мальчик, Игорь Ляпин, бегал в контору отца, принимавшего холодных и голодных тружеников, рабочих израненной, измученной войнами страны, кому — дай жилье, кому — дай прописку, кому — дай помощь, семью содержать не на что. Будущий поэт, мальчишка, строго всматривался в сухую и бедную перспективу возводящих корпуса заводов, открывающих новые шахты в Донбассе. Но нести чужую боль по жизни не каждому дано... Отец — отдает женщине, солдатке, собственные хлебные карточки. Дома у него семья. Но ничего. Он — с ними. Честность — с ними. Образ отца поэт пронесет через годы и годы». В 9 лет Игорь лишился отца.

О судьбе своего поколения он сказал: «Ведь наши книжки трудовые постарше наших паспортов». В 16 лет после окончания школы работал в цеху Южнотрубного завода и учился в металлургическом техникуме. Тогда же начал писать стихи и печатать их в заводской многотиражке. Занимался в городском литературном объединении, публиковал стихи в местной печати. В своих заметках он писал: «Украина — это и моя родина… Это мой Никополь. Это детство и юность. Это школа с учителем в старенькой гимнастерке, техникум, до которого добирался на рабочем поезде. Старая площадь, на которой три столетия назад Богдан Хмельницкий был избран гетманом Украины. Это возрожденный из руин Южнотрубный завод с его горячими печами, грохочущими прокатными станами и, несмотря ни на что, романтичными ночными сменами. Днепр, речка Лапинка, плавни с ивами в два обхвата, рыбацкими кострами. Первое литературное объединение при городской газете. Сотрудник газеты, известный журналист Олесь Корниенко. Милый Александр Сергеевич! С каким сочувствием и любовью он смотрел на нас! Украинский писатель Степан Чернобривец — первый, кто рассказал мне о Литературном институте. Отслужив в армии и уже будучи студентом этого института, я скучал за родным городом. Беленькие хатки-мазанки под соломенными или камышовыми крышами так и стоят перед глазами. Потом ко всему этому добавились отцова могилка и постаревшая мать».

В 1963 был призван в ряды Советской Армии. После демобилизации в 1966 поступил в Литературный институт им. А. М. Горького. В студенческие каникулы работал в Сибири и на Севере матросом и плотогоном, а также проходчиком на строительстве Московского метрополитена. После окончания Литературного института работал заведующим редакцией поэзии в издательстве «Современник». Вот что пишет о нём в своей книге «Русский орден внутри КПСС» Александр Байгушев: «Ляпин — прекрасный русский человек. И о нём стоит сказать чуть подробнее. В 1971 году он пришел в издательство «Современник». Под крылышком у Прокушева и Сорокина быстро вырос и как крупный поэт-трибун с собственным самобытным лицом, и как хваткий организатор. Был выдвинут издательством на учебу в ВПШ (высшая партийная школа — А.Г.), после которой был распределен по линии партноменклатуры в мощное издательство «Советская Россия» заместителем главного редактора — по всей художественной литературе. Там себя хорошо проявил и был ЦК партии, с подачи «Русской партии», брошен на прорыв — главным редактором в издательство «Детская литература». Три года (1979-1981) он вёл неравную борьбу. Но провести кадровую чистку и привести за собой своих людей ему не дали — руки у него оказались связанными. Он много успел сделать. Но один в поле не воин… Он трезво оценил обстановку… и подал заявление о переходе на творческую работу…»

Первую книгу стихов «Междуречье» издал в 1973 году. Она принесла ему успех, и в 1974 году Ляпин был принят в Союз писателей СССР. Потом были книги «Живу тобой», «Не вешние воды», «Линия судьбы», «Избранное», «Ее зовут Россией», «А вечности в запасе нет» и другие издания. За бескомпромиссное отстаивание лучших традиций отечественной литературы, за честность в работе Ляпин не раз подвергался критике со стороны бюрократического аппарата, попадал в опалу. Он поэт яркого гражданского накала, искренней совестливости, глубокого патриотического чувства. В предисловии к его «Избранному» (1989) Е. Осетров охарактеризовал суть поэзии Ляпина, которая с наступлением иных времен в истории России лишь окрепла: «Неравнодушие — так бы я определил основную черту Ляпина-поэта (“душа в груди моей как мина”). Поражает его обнаженное, пристрастное отношение к миру, он, как аккумулятор сострадания, отпущенного людям природой…»

Он ни в чём не кривил душой, соединяя в себе жёсткую критику и нежную внимательность к людям. Всегда был человеком долга, истинного служения литературе. Одним из первых поэт оказался после аварии в Чернобыле, награжден знаком «За ликвидацию последствий аварии ЧАЭС». В трагические дни октября 1993 выступал перед осажденным зданием Верховного Совета РСФСР, вместе с другими москвичами защищал российский парламент.

Он неоднократно посещал Ингушетию в 70-90-х гг., любил этот край, дорожил дружбой с ингушским народом, тяжело переживал его трагические страницы истории. Сумел стать своим в каждом ингушском доме. «То ли я уже ингуш, то ли все вы — русские», — писал он в одном из своих произведений. «Он исколесил все уголки республики, встречался с сотнями горцев, подолгу разговаривал со стариками, расспрашивал о пережитом. Русская душа, всегда отзывчивая к чужому горю, распахнулась навстречу душе ингушской...» — писал в предисловии его сборника литератор и друг Ляпина Муса Албогачиев. В 1992 во время осетино-ингушского конфликта, когда начались кровавые события осени 1992 года в Пригородном районе, поэт находился дома, в Москве. Но как только о них узнал, сразу же устремился в Постпредство Ингушской Республики, чтобы ему помогли как можно быстрее добраться до Ингушетии. Его отговаривали, говорили об опасности, но он решительно пресек эти разговоры: «Вы хоть понимаете, что мне говорите? Когда ингушам было хорошо, я был рядом, а когда им плохо я должен отсиживаться в Москве»! «Игоря берегли как могли, охраняли. Но не всегда это удавалось, для него как будто не существовала опасность. Прошёл и проехал — где пешком, где на «жигуленке», где на БТРе по дымящейся, истерзанной, залитой кровью земле, своими глазами увидел следы чудовищного геноцида, пообщался с сотнями очевидцев в Назрани, Карца, Чермене…» Итогом поездки стала книга стихотворений «Гармоника» (1995). За храбрость и человечность, проявленную Ляпиным в эти годы на Северном Кавказе, на II съезде ингушского народа ему были вручены главные символы горской отваги — именной серебряный кинжал и конь. Ляпин стал почетным гражданином города Назрани, лауреатом премии «За гуманизм, человечность и социальную справедливость» имени ингушского просветителя Вассан-Гирея Джабагиева. Был награжден орденом «За заслуги» перед народом Ингушетии, его стихи звучат на ингушском языке, его именем названа улица в Ингушетии. Поэт писал в то время, что «глубоко тронут высокой наградой Республики Ингушетия и что всегда принимал близко к сердцу все радости и огорчения ингушского народа».

На творческом вечере в Центральном Доме Российской армии, отмечавшем выход новой книги «Чаша сия» и 60-летие поэта, В.Н. Ганичев сказал: «Игорю Ивановичу Ляпину исполнилось такое количество лет, которое знаменует высокую зрелость, поэтическое мастерство, имя в отечественной литературе... Сегодня вышла к читателю его новая книга «Чаша сия», но он не испил её до конца, ещё много предстоит сделать ему живительных и горьких глотков этой жизни — поэтической, творческой и просто человеческой. Но то, что он уже испил на своём жизненном пути, сделало его человеком знаменитым у нас в стране, известным во всём поэтическом мире, нужным всем нам. Все знают Игоря Ивановича как человека высокого чувства долга поступка, служения русской литературе, а с другой стороны, он самый земной, близкий нам человек, разделяющий наши горести и беды, радости и успехи.

«Чаша сия» была в жизни И. Ляпина и радостной. Второй раздел его замечательной книжки несет в себе чистоту отношений того времени, радость общения, «капельку росы» нашего замечательного Владимира Алексеевича Солоухина. Как-то, обсуждая с ним дела Союза, — он сказал мне: «Хорошо! Хорошо! У тебя же есть там помощник хороший, Игорь Иванович...». — Он, действительно, замечательный помощник, да ещё и неизвестно кто кому помощник. Быть может, и мы — помощники в его делах. По поручению Союза Писателей и по своей творческой судьбе он находился в самых неожиданных местах — и Лена, и Орёл... и Северный Кавказ, которому он отдал много и душевных и физических сил, хорошо знают и помнят И. Ляпина. Он переводил стихи многих поэтов из Дагестана. Чечни, Ингушетии. И сейчас, когда всё переводческое дело рухнуло, когда нет никаких материальных средств, так как издательства не издают национальных поэтов. Игорь Иванович переводит, переводит... публикует, где может... Нам приходилось принимать участие в делах наших дагестанских коллег, там был и Ляпин. читал стихи, Расул Гамзатов низко кланялся ему... И это тоже миссия русского поэта Игоря Ляпина, которую он осуществляет. Я хочу зачитать вам одну телеграмму, подписанную заместителем Председателя Правительства Ингушетии: «Учитывая высокий профессионализм, моральную и творческую поддержку молодых литераторов Ингушетии и объективное освещения событий осени 1992 года, присвоить одной из улиц села Бет-Юрт имя Ляпина Игоря Ивановича».

Одним из итогов активной политической позиции Ляпина, его художественного мастерства стала книга «Чаша сия» (2000). В нее вошли известные стихотворения поэта «Гимн Советского Союза», «Вина России», «Позывные Москвы» и другие, которые публицистичностью содержания и доходчивостью формы поставили поэта в первый ряд писателей — патриотов России. Для Ляпина характерно, как подчеркивал М. Лобанов, «не идеализирование прошлого, советского, не сентиментальная ностальгия по нему, но очень реальное восприятие прошлого и настоящего — и оттого целостное в главном. И это главное для него — история великой страны с ее героическим прошлым и нынешним поражением».

Наряду с открытой публицистикой, которая под пером поэта никогда не скатывается в прямую дидактику, в упрощенную плакатность, а облечена в метафорическую форму, Ляпин активно выступает и как лирический поэт (цикл «Стихи Татьяне»), но и здесь драматизм жизни пронизывает, как горький запах дыма от пепелищ, содержательную и стилистическую ткань стиха. При этом поэтика Ляпина в основе своей глубоко оптимистична, и нет предела постижению жизни, которая дана человеку для радости и открытия. В его стихотворениях трудно найти мотивы уныния и разочарования, которые характерны для отечественной поэзии на смене веков, а есть борцовские качества жажды победы, справедливости, русской силы и сметки. Его поэзия наполнена гражданским мужеством, любовью и болью за великую Родину. «Обжечься послевоенным детством, почувствовать радость заводского труда и тяжесть ответственности, переходящую на твои еще юношеские плечи, хлебнуть морского простора и таежной широты — и задохнуться от впечатлений, и закалить свою душу на бесценном огне воспоминаний, и вынести ее на свет, то есть начать писать стихи. Таков путь в поэзию Игоря Ляпина». Эти строки из предисловия к книге поэта хорошо выражают содержание, тематический реализм его творчества.

Владимир Костров: «Игорь Ляпин «держит удар времени», продолжая замечательную гражданскую традицию, традицию сочувствия (вспомните Тютчева «И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать»). Он — плоть и кровь своего народа...»

Ямиль Мустафин: «Игорь Иванович Ляпин, действительно, настолько глубоко чувствует современность, всю боль нашу, его стихи и нежны, и мужественны, и пронзительны... Я считаю, что Игорь Ляпин является ярким продолжателем некрасовской традиции в русской литературе...»

Большое место в его творчестве занимают переводы с языков народов страны и мира. Он переводил произведения Р. Гамзатова, Е. Чаренца, Т. Зумакуловой, А. Бицуева, К. Мячиева и многих других авторов. В 2002 он перевел с кабардинского языков книгу стихотворений Л. Балаговой «Молюсь я на адыгском языке». Стихи Игоря Ляпина переведены на многие языки народов мира. Он автор двадцати двух поэтических книг, многочисленных журнальных публикаций.

Многие годы (с 1993) Ляпин был первым секретарём Союза писателей России, председателем приёмной комиссии, вёл семинар в Литературном институте. Работал главным координатором Всероссийской Ассоциации любителей отечественной словесности и культуры «Единение». Был членом-корреспондентом Международной славянской академии наук, культуры, искусства и образования. Игорь Иванович — лауреат премии Ленинского Комсомола за книгу стихов «Не в чистом поле» и поэму «Линия судьбы» (1982), лауреат Всероссийской литературной премии «Сталинград», лауреат Международной премии «За гуманизм, человечность и социальную справедливость», лауреат Международной литературной премии имени М. А. Шолохова. Награжден орденом Дружбы народов.

Жил в Москве. Был женат на Татьяне Сергеевне Сартаковой (14.05.1945—02.12.1998), литературоведе, дочери писателя Сергея Венедиктовича Сартакова. Дети: Сергей Игоревич (р. 1972), Татьяна Игоревна (р. 1981). В 1998 г. Ляпин в квартирном пожаре потерял жену. Последние годы жестокая болезнь пыталась сломать его физически и морально, но никто не слышал от него слов уныния и не видел растерянности. Он не только мужественно переносил страдания, но и продолжал вдохновенно писать стихи, занимался переводами кавказских поэтов. До последнего дня принимал участие в работе приёмной комиссии Союза писателей России. Последняя книга стихов «Чаша» вышла в 2004 году. Он умер 2 июня 2005 года, будучи знаменитым у нас в стране и известным во всём поэтическом мире.

В. Сорокин: «Игорь Ляпин — поэт широкого вздоха, широкого поля, поэт, воспринимающий судьбу страны во многих ее трагических глубинах, во многих ее утратах и приобретениях...нельзя не обнаружить в Игоре Ляпине давно сформировавшегося оригинального крепкого национального поэта. Он — открыт. Весь — в своем времени. Радостно или тяжко ему, одиноко или прилюдно, поэт живет, горит, работает.

...Поэт, разговаривающий с любимой, разговаривающий с матерью, сестрою, с родною деревней, землею родною, верующе виноват, молитвенно покаянен: он — перед богом совести, перед Богом жизни. Это и есть некрасовско-твардовское беспокойство, своя и чужая человечность, укладность, застенчивость твоя и твоего народа — несуетность, ответственность...»

Познакомьтесь со стихами Игоря Ляпина:

 

Стихи о России:

 

Русь

В этом мире большом и неровном,

Где и темень права, и заря,

Нынче Русь, как побитая громом,

Только -только приходит в себя.

 

Не поймет ещё, полдень ли, полночь,

Столько лет пролежала без чувств.

Отстраняет любезную помощь:

Отойдите, сама поднимусь!

 

Поднялась. Огляделась неспешно.

Плат в крови, все в крови кружева.

И подумала с горькой усмешкой:

А поди ж ты, и снова жива!

 

Знать, пред Богом мой путь не окончен.

И в раздумьях над этой землей,

Видно, что-то серьёзное очень

Увязал Он с моею судьбой.

 

Приходилось мне с кривдой смиряться,

Быть распятой и втоптанной в грязь.

И казалось: уже не подняться.

А глядишь, и опять поднялась.

 

Дом хранила, детишек рожала,

Лад семейный старалась держать.

И одно про себя понимала:

Свалят с ног — я воспряну опять.

 

Знать не время мне жизни лишиться,

Распинайте хоть душу, хоть плоть.

Знать, в грядущих делах положиться

Не на каждого может Господь.

 

На березовой земле

Каждой родине — честь!

Каждой родиной можно гордиться.

Но и родина вправе

восславить, отвергнув — забыть.

 

И чтоб стать россиянином —

мало в России родиться,

Мало быть из Воронежа,

чтобы воронежским быть.

 

Я живу своей родиной

в день и погожий, и хмурый.

Но, любя ее синь

и березовый запах ветров,

 

Не любой бородач в ней —

сусанинской гордой натуры,

И не в каждом подростке —

мужающий Петя Ростов.

 

И в тревожные дни,

когда степи от гари прогоркли

И разнузданной свастике

небо затмить удалось,

 

Разве кто-то забыл,

как топтались под ней барахолки?

Разве кто-то не слышал

угрюмого слова «донос»?

 

Но когда полицаи

на лес партизанский косились,

Их трясла и озлобленность.

Да. И жестокость, и страх, —

 

Потому, что они

откупались ценою России.

Потому, что случайно

ходили в ее сыновьях.

 

А Россия не только

осенних полей позолота,

И не только речушка

в плывущем тумане лугов.

 

А Россия еще —

это мать не Вернувшихся с фронта,

Это внуки глядевших

в глаза Ильичу ходоков.

 

Мы в соборах стоим

молчаливо у выцветших фресок,

Письмена разбираем,

над пылью столетий корпя,

 

Только Родина —

это и хлеба блокадный довесок,

И горючие слезы, и бой,

и огонь на себя.

 

Чтобы стать россиянином —

мало в кафтаны рядиться.

Верный сын и во фраке —

ей сын, как судьба ни горька.

 

Но чтоб это пришло,

все же нужно в России родиться.

Первый шаг чтобы — в ней,

да и первый глоток молока.

 

Отечество

Раздумья нам покоя не сулят.

Я лишь в одно непогрешимо верю,

Что предки наши сотни лет назад

Не меньше нас любили эту землю.

 

Любили так, что душу песней жгли,

Стояли насмерть за святые звоны,

Любили так, что видеть не могли

На праведной неправые законы.

 

Над полем коршун призрачно кружил,

И ветры завывали похоронно.

Добро бы трон отечеству служил,

А то ведь — все отечество для трона.

 

Один исход: молись ты, не молись —

Ни хлеба не прибавится, ни соли.

Тогда не знали слова «коммунизм»,

Но знали, что нельзя без лучшей доли.

 

И в черный год России, горький год,

В столице над бунтующей Невою

Пять человек на скорбный эшафот

Не каясь, шли, а с гордой головою.

 

Большие у большой любви права,

На мужестве — ее благословенье,

Ведь потому планета и жива,

Что вся она — сплошное обновленье.

 

Как ни крепись на ней, не горячись,

Ударит час — и я ее оставлю.

И чем сильней люблю я эту жизнь,

Тем горячей сужу ее и славлю.

 

* * *

С Россией, именно с Россией

Не разлучить души моей.

Нет для меня земли красивей,

И нет милей, и нет родней.

 

Свои дела верша привычно,

Во всем достоинство храня,

Она ни разу безразлично

Не посмотрела на меня.

 

Когда себя в огонь бросала

И только смерть была в глазах,

Меня заботливо спасала

В тех тыловых своих лесах.

 

И в дни, когда умолкли пушки,

Оставив пепел по полям,

Бедой горчащие осьмушки

Со мной делила пополам.

 

Она меня не запирала,

А распахнула сто путей

И вещмешок мой собирала

Руками матери моей.

 

Ее слезой благословляла,

Когда припала мать к груди,

Как будто сына заслоняла

От всех несчастий на пути.

 

Куда б судьба ни заносила,

А тянет все к сторонке той,

Где открывалась мне Россия

То красотой, то маетой.

 

И мне хмелеть от песен звонких,

Счастливым быть и горевать.

И ни одной ее сосенки

Нельзя от сердца оторвать.

 

Отчий край

С тех пор, как был ты Русью наречен

И пращуру стал добрым домом отчим,

Какой бедой ты не был омрачен,

Какой заботой не был озабочен?

 

В твоих дубравах молкли соловьи,

И вороны жирели от наживы,

И мирные оратаи твои

Шли ратниками в грозные дружины.

 

Мой светлый край, ты знаешь, сколько их

В пустых полях, в заречьях, междуречьях,

Мужей твоих и отроков твоих,

Костьми легло в побоищах, и сечах,

 

И в войнах... Для истории твоей

Привычны самых черных бед круженья.

И матери рожают сыновей

Для мира, а в судьбе у тех — сраженья.

 

Едва от битв отдышится земля,

Заколосит в предчувствии покоя,

И снова хлебородные поля

Горят единым горьким полем боя.

 

И смерть идет. Но жизнь, она сильней,

И сколько ни сули ей дней тревожных,

Но матери рожают сыновей,

На батек и на пращуров похожих.

 

И настанет день

Так ли, нет — не вечен дух насилья.

Что застой? Что рынок? Что запой?

И настанет день, когда Россия

Золотой омоется зарей.

 

Поглядится в небо голубое,

Выйдет на широкую межу

Да и скажет миру: «Бог с тобою,

Никакой обиды не держу.

 

Мой черед! Моя пора настала.

Мне вершить красивые дела.

Слишком много я перестрадала,

Слишком много я перемогла.

 

Били и по-волчьи обвывали,

Грабили, о помощи трубя,

В плен беря, за плечи обнимали,

Целовали в губы, не любя.

 

Сватали за шулера, за вора

И тогда, униженной и злой,

Просыпалась утром под забором —

Господи! — не верится самой.

 

За моей слезой, за каждым вздохом

Шли, как тени, Господи прости,

Люди те, что даже имя толком

Не могли мое произнести.

 

Мой черед! Моя пора настала!

Видишь, мир, — и голос зазвенит, —

День какой! Какое солнце встало!

Бог с тобою, мне не до обид...»

 

Скажет так — еще светлее станет

И сама, и все вокруг светлей.

Да возьмет и — вот они! — поставит

Рядом ясноглазых сыновей.

 

И к трудам готовы и к веселью —

Вот они! И мать тайком вздохнет.

Это все придет на нашу землю,

Не само собою, но придет.

 

* * *

Весь мир Россия манит и тревожит,

И так непредсказуема она,

Что быть не обвинённой им не может

Во всех грехах, в любые времена.

 

Она и в омут бросится с размаху,

И на костёр безумная взойдёт.

И если на груди рванёт рубаху,

Так это уж действительно, рванёт!

 

Петербург

России слез и крови стоил

Петровский зодческий талант,

Ведь царь не просто город строил,

А всестатейно ставил град.

 

Указы грозные крепчали,

Державной строгостью звеня.

Москву с посада начинали,

А этот — с крепости, с огня,

С гранита, с каменной твердыни,

Еще невиданной вчера,

И дело было не в гордыне

Петра, а в мудрости Петра.

 

Он придавал значенье граду,

Был жестким голос, властным жест.

Он понимал: сию громаду

Поднять немыслимо без жертв.

 

И что там ропот, что наветы...

У ледяных коварных вод

Царь шел осознанно на жертвы,

Как под Полтавой в бой пойдет.

 

То на коне мелькал, то пешим

Взбегал довольный на мосты,

И кулаком своим светлейшим

Умел заткнуть боярам рты.

 

Там слышал выкрики, там — всхлипы,

Угрозам сдержанно внимал,

И скрип работающей дыбы,

Хоть морщился — не отвергал.

 

В боярах ли? В народе — сила!

И тут темнел державный взор:

Не просто смерть людей косила,

А шел великий, страшный мор.

 

Нет хлеба, соли — ни щепотки,

В болотах пропасть духов злых.

И до могилы от чахотки

Нет расстояний никаких.

 

Но грозен царь.

Он смотрит в оба,

И крайне прост его расчет:

Там просвещенная Европа,

Дай промах, мраком наползет.

 

И потому он верно знает,

На что идет и что творит.

Его потомок оправдает,

Коль он державу укрепит.

 

Свирепый, ярый враг бессилья.

Пусть скажут — крут,

пусть скажут — лют.

Но пропади при нем Россия,

Будь трижды ангел — проклянут.

 

И в этих думах возвеличась,

Века стоит он, мудр и тверд.

И где история, где личность —

Не всякий сразу разберет.

 

Благодать

Церковь старая новой звонницей

Воссияла, как благодать*.

Перестаньте, как над покойницей,

Над Россиею причитать!

 

Перестаньте впадать в отчаянье!

Хоть прорехи, куда ни ткни,

И страшнее и окаяннее

У России бывали дни.

 

И ходила беда копытами

Да колёсами по Руси.

И стонала она под пытками

Вся в лохмотьях, в крови, в грязи.

 

Проносилась беда тяжёлая,

Там — дымя над ней, там — пыля.

И лежала вокруг сожжённая

И потоптанная земля.

 

Всё мертво. Только пепел кружится.

Только ветер слепой. И вдруг ...

Вдруг в каких-то сожжённых кузницах

Еле слышное: тук да тук...

 

И берёзка зелёной свечкою

Вдруг затеплилась по весне,

И всё громче с утра за речкою

Камнем чиркают по косе.

 

Даль не очень ещё распахнута,

И рассвет ещё жидковат,

Но землица кой-где распахана,

И стожки где нигде стоят.

 

Чуть ещё — и заквохчет курица,

Пёс залает, и конь заржёт.

Чуть ещё — и такой по кузницам

На Руси перезвон пойдёт!..

 

Будут сыпаться искры под ноги,

Будет крепок в подкове гвоздь!

Ни друзья не поймут, ни вороги,

Что, откуда и как взялось?

 

И ударит звонарь на звоннице,

И поднимется в поле рать!

Словом, хватит, как над покойницей,

Нам над Родиной причитать!

 

* Благодать — ниспосланная свыше сила

 

Сыну

А у тебя не будет речки детства,

Что светится, журчит, звенит, поёт.

В какие воды будешь ты глядеться,

Хоть мысленно куда ты сможешь деться,

Когда обида душу захлестнёт?

 

Когда дышать от горечи не сможешь,

Когда беды уже не отвратишь,

Каким себя виденьем успокоишь,

Какой волной лицо своё умоешь,

Какой водою душу окропишь?

 

От горьких дум, от грубого навета

Куда, в какие бросишься бега?

Когда земля у ног твоих разверста,

Ты мне поверь, что лестницы подъезда

Совсем не то, что речки берега.

 

А речка б та струилась через годы,

Играла бы разливом светлых зорь.

И, омывая все твои заботы,

Все тяготы смягчая и невзгоды,

Журчала б, заговаривая боль.

 

Твоей душе от солнца возгореться.

Ты в жизни будешь прям, высок и твёрд,

Такой, что на тебя не наглядеться.

Но у тебя не будет речки детства,

И это мне на части сердце рвёт.

 

Малые города

Наши Кинешмы, наши Каменски

На Урале, Днепре, Двине...

Драгоценные наши камешки,

Что рассыпаны по стране.

 

Славой звонкою не увенчаны.

Где им воздано? Кем? Когда?

Как на карте большой отмечены

Эти малые города?

 

Наши Черни и наши Суздали,

Что им Запад и что Восток?

И пахали, не зная устали,

И плясали, не чуя ног.

 

И тянули обозы грузные

К белокаменной — на, бери!

Подать тяжкая, думы грустные

От одной до другой зари.

 

И седые мужи, и отроки

В той дороге наперебой

Костерили Москву и всё-таки

Укрепляли её собой.

 

Укрепляли... Тянулись весями

С хлебом, камнем, медком, пенькой

И вливались ей в душу песнями

С вечной удалью и тоской.

 

Ухмылялись над горем луковым,

Но в лихой, но в тревожный час

Выносились полком Боброковым

И до нас, и уже при нас.

 

Хмуроватые, ясноликие,

Хоть туда раскинь, хоть сюда,

Видит Бог, до чего ж великие

Наши малые города.

 

Тотьма, Истра, Коломна, Бежица...

Слава Богу, что их не счесть!

И пока они есть и держатся —

И Москва, и Россия есть.

 

О себе:

 

* * *

Стирала женщина белье

На берегу уральской речки,

И потускневшие колечки

Качались в мочках у нее.

 

Она тревожно не вздыхала,

Когда, откинувшись назад,

Опять запястьем утирала

Пот, наплывавший на глаза.

 

Но были рук печальны взмахи,

Как, видно, и само житье —

Ведь ни одной мужской рубахи,

А все ребячье да свое.

 

В моей душе та горечь вечна,

Та боль не порастет быльем,

В моей судьбе — и эта речка,

И эта женщина с бельем.

 

* * *

Я так давно не пил из родника,

Не слушал лес, искрящийся от солнца.

Москва-река — хорошая река,

А сердце все к другой речушке рвется.

 

Там все цветы по берегу, цветы,

В любой росинке целый мир увидишь,

А по песку следы, следы, следы...

Пойдешь по ним — и прямо к детству выйдешь.

 

И снова в мире просто и светло,

И нет тебе раздумий, нет сомнений,

И только ветви старых верб свело

С недавних лет ожогов и ранений.

 

Земля свята, и возраст наш святой,

Мы ничего еще не понимаем,

Студеной родниковою водой,

Взахлеб смеясь, друг друга обливаем.

 

Опять бы мне пройти по тем местам

Да постоять над тихою волною,

Чтоб разобраться, чем я в жизни стал,

И разглядеть, чего я в жизни стою,

 

В каком созвездье есть моя звезда...

Да все заботы, много ли их, мало...

Который год трубят мне поезда,

Когда идут от Курского вокзала.

 

В очереди

А как пришлось нам горе мыкать,

Уж тут душой не покриви.

У мясника глаза навыкат

И руки пухлые в крови.

 

Она щербата и горбата,

Та очередь, тот мертвый строй.

И ты стоишь в ней с младшим братом,

А я со старшею сестрой.

 

С утра грязищу ноги месят.

Тебе седьмой, мне пятый год.

А наша мама третий месяц

Уже с постели не встает.

 

Она прижмется к нам щекою —

И вся в слезах лежит опять.

А мы чуть свет идем с тобою

За мясом очередь занять.

 

А что нам делать остается?

Иначе маму не поднять.

А мяса все не достается,

Нам столько дней еще стоять.

 

Мясник воткнет топор в колоду,

Последний взвесивши мосол,

Глаза поднимет: тьма народу.

Пожал плечами — и ушел.

 

А нам нужна такая малость!

Но этой малости такой

И инвалиду не досталось,

И чьей-то бабушке с клюкой.

 

И женщине, махрой пропахшей,

С девчушкой, плачущей в подол.

И многим, кто пришел пораньше,

И всем, кто после нас пришел.

 

Я видел это и крепился.

И я прикусывал язык,

Чтоб не рассказывать, как снился

Мне окровавленный мясник.

 

Как топором стучал по раме

И, заслоняя лунный свет,

Грозил мясистым пальцем маме:

— Не просыпайся, мяса нет.

 

Вот он опять в окно стучится.

И снова все во мне замрет,

Ведь если с мамой что случится,

Так это он ее убьет.

 

И стал мясник мне — враг навеки.

А я тогда еще не знал,

Что он за кольца да за серьги

Налево туши отпускал.

 

На мир, залитый весь слезами,

Голодный весь, сиротский весь,

Смотрел я детскими глазами

И видел только то, что есть.

 

Речка Лапинка

Уже над тихой речкой Лапинкой

Прошла крыла чужого тень.

Паромщик. Гимнастерки латаной

Рукав заправлен под ремень.

 

А берег черен, поле выжжено

Огнем врага, огнем своим,

И вся деревня, все, что выжило,

Тянулось к землям заливным.

 

Забыть ли ту весну тревожную?

Был наш паромщик крут и прост,

Он с бабьей помощью, как с божьею,

Тянул провисший в воду трос.

 

И я тянул, пыхтя отчаянно,

И оттого, что гладь кругом,

Казалось, не паром отчаливал,

А плавни плыли на паром.

 

А там луга, там рыба удится,

И под любой слепой грозой

До темноты паромщик трудится

Меж берегами, как связной.

 

Потом в шалаш. И, полный гордости,

Цигарки я кручу ему,

Не понимая общей горести,

Которую потом пойму.

 

А ночь колдует — и представится,

Лишь повнимательней всмотрись:

Не вербы, а седые странницы

К причалу ветхому сошлись.

 

Тряпичный мяч

А вы гоняли мяч тряпичный

В ударе буйных передач?

Теперь тряпичный — не типичный,

Да и совсем уже не мяч.

 

Теперь футбол тот канул в Лету,

И у любого паренька

Есть мяч и бутсы есть, а нету —

То кеды есть наверняка.

 

Мы тоже, двор наполнив криком,

Неслись в атаку, не мельча.

Но знали только по картинкам

О звонких кожаных мячах.

 

Не так удары были гулки,

Ведь мяч был бабкиным чулком.

И редко кто играл в обувке,

А чаще просто босиком.

 

И двор скромней был, полем ставший,

И формы были так скромны,

По бедности не только нашей,

А всей истерзанной страны.

 

И все же мы не унывали,

Играли так, что будь здоров.

И в каждом матче выступали

И Хомич свой, и свой Бобров.

 

Умели бить и защищаться.

И не смотрите свысока,

Что наш судья свистел в два пальца,

Поскольку не было свистка.

 

Белые стихи, написанные белой ночью

Непостижим он, город на Неве.

В его чертах, возвышенных и строгих,

В его летящих линиях сокрыта

Какая-то таинственная сила,

Которая, наверное, дышала

На наших предков, властно указуя,

Каким он должен, город этот, быть.

 

Всегда прекрасен город на Неве.

И в ясный день, когда играет солнце

На куполах, на шпилях золоченых,

На мраморе и бронзе дивных статуй

Безвестных мастеров и знаменитых,

Прекрасен он и в пасмурное утро,

Когда крестом могучим Исаакий

В туманную уходит пелену.

 

В любую пору свет его высок,

Но тот, кто видел город белой ночью,

Когда буквально чудо происходит

И между явью и воображеньем

Уже не существует четких граней,

Кто видел это, тот дышал восторгом,

И тот уже не в силах удержаться

От объяснений городу в любви.

 

Родись я в этом городе — теперь

Мне б не пришлось смотреть в путеводитель

И робко останавливать прохожих,

Чтоб выяснить, ну скажем, как добраться

С Васильевского острова на Мойку,

От Русского музея к Черной речке,

И на каком троллейбусе поехать,

Чтоб выйти к Литераторским мосткам.

 

Я б знал не хуже, чем экскурсовод,

Названья всех мостов и всех каналов,

Всех набережных, улиц, переулков,

Я мог бы здесь с закрытыми глазами

Легко пройти от площади Сенатской

К воспетому Некрасовым подъезду,

И к дому, где в сомненьях бился Гоголь,

И к церкви, где молилась Натали.

 

Родись я в этом городе — и мне б

Сейчас дышалось легче и свободней,

Я был бы окружен друзьями детства,

С которыми нашлось бы, что припомнить,

Особенно такой волшебной ночью,

Особенно теперь, когда sa каждым

Не просто факт рождения означен,

Ведь оглянуться — вон какая жизнь...

 

Но в детстве рос я слишком далеко

От этих мест. Там было все иначе,

И было все совсем не знаменитым —

Ни новый клуб, ни ветхие бараки,

Ни городское кладбище, ни даже

Призывно из последних сил трубящий

Высокими и долгими гудками

Большой металлургический завод.

 

Мой милый город, боль моя и грусть!

Вот там я мог с закрытыми глазами

Легко бежать до самой водокачки

И, заглянув на свалку городскую,

Перемахнув один-другой штакетник

Садов и огородов, оказаться

На пустыре среди траншей, воронок

И самых верных, преданных друзей.

 

И если нынче сводит нас судьба,

В глазах с таким огнем, с таким задором

Мы в детство окунаемся, и снова

Нас мнет и давит очередь за хлебом

И выдает последние известья

О городе, заводе, о продуктах,

И мы опять безногому солдату,

Сглотнув слюну, довески отдаем.

 

И вот мы снисходительно глядим

На ту свою мальчишескую лихость,

Что, кубарем упавшая в траншею,

Прижатая к земле всесильным страхом,

Со сладким замираньем ожидала,

Когда в костре, на совесть разожженном,

Положенный с высоким знаньем дела

Рванет полузаржавленный снаряд.

 

Все это было очень далеко.

Я помню город тот, люблю и помню,

Но он не мог при всем своем желанье

Со мною поделиться тем богатством,

Которое доступно так сияет

На берегах реки неповторимой.

И я, конечно, многого не знаю,

Что должен бы неплохо в жизни знать.

 

Любуюсь чудо-городом, Невой,

Мостами, разведенными над нею.

Вот если б я родился в Ленинграде...

Но если б я родился в Ленинграде,

То вовсе ничего не смог увидеть,

Поскольку из родившихся в ту пору

В прекрасном и бессмертном Ленинграде

Практически никто не выживал.

 

Мой Никополь

Я никогда в любви тебе не клялся

И ныне, восходя на твой порог,

Торжественною речью не запасся

И красного словца не приберег.

 

Давным-давно по всей днепровской шири

Весна проходит буйно молодой.

А вспоминаешь, как мы раньше жили,

И самому не верится порой...

 

Он зримо шел, Победы светлый праздник,

Но у оврагов самых тех глухих

Еще горячим было место казни

Несломленных подпольщиков твоих.

 

Еще хранили сбитые пороги

Следы тупых фашистских сапожищ.

Еще кричали криком похоронки

За каждой дверью горестных жилищ.

 

Казалось, нервов лопнули пружины —

Рыдали все, и радовались все.

Еще в боях сожженные машины

Чернели на обочинах шоссе.

 

Еще в обход родительских наказов

Азарт мальчишек в поле уводил,

И каждый целый склад боеприпасов

На чердаке каком-нибудь хранил.

 

Твой Трубный только ждал восстановленья.

Хрипели паровозные гудки,

И в здании заводоуправленья,

Как призраки, носились сквозняки.

 

А в городе, опять в ударе нервном,

Притихнув, как в предчувствии грозы,

Измученная очередь за хлебом

Во все глаза смотрела на весы.

 

Как этот строй тянулся, как томился!

И хлеб, что нас дурманил и манил,

На черный и на белый не делился.

Он хлебом был. Он просто хлебом был.

 

Тогда твоим Оксанам, Галям, Шурам,

Рыдавшим и вздыхавшим тяжело,

Что можно так стоять за гарнитуром,

И в голову прийти бы не могло.

 

Еще звучала песня жизни глухо

И доносилась издали до нас.

А как еще? Разруха есть разруха...

Но был двужильным твой рабочий класс...

 

Он клялся: мы поднимем, мы построим!

И отдавал всего себя — сполна.

Родимый мой, не всех твоих героев

Твои проспекты носят имена.

 

Я помню их — Иванов и Одарок,

Я их черты сегодня отмечал

В сияющих глазах никопольчанок

И в мягком юморке никопольчан.

 

Пусть эти связи будут неизменны

И все дела сверяются по ним,

Пусть катится волна рабочей смены

В урочный час к широким проходным.

 

Пускай струятся солнечные краски

К твоим газонам, клумбам, витражам,

Пускай плывут армадами коляски

Твоих новорожденных горожан.

 

Они еще наивно тянут руки,

Из тесных вырываясь одеял.

Им предстоит еще пройти науки,

Что мне ты безупречно преподал.

 

И сад шумел, и белый голубь вился,

Трубил завод, дымы свои клубя.

Я у тебя и нежности учился,

И мужеству учился у тебя.

 

Наследники фронтовиков

Вот встретились — и, как родные,

Сидим обнявшись. Ты да я.

Рисковые, и молодые,

И очень давние друзья.

 

И дружбы этой нужно стоить,

Как подвести нельзя ни в чем

Того, с кем есть уже что вспомнить

И есть что помнить горячо,

 

До боли, до самозабвенья.

Мы в мир вошли на той заре

Кровоточащей, и с рожденья

Нас все касалось на земле.

 

И — что ни год — острей касалось:

И слава, и беда страны.

И никогда нам не казалось,

Что мы судьбой обделены.

 

Я нынче только память трону —

Передо мной опять встает

Работавший на оборону

Металлургический завод...

 

Давала печь не много света,

А фонари — всегда темны,

Но утверждалась там победа

Бедой обугленной страны.

 

И грузный цех трубопрокатный

Значенья полон был для нас

Не только твердою зарплатой,

Хотя и ею... И не раз

 

В цехах уже других заводов,

Где и в ночной — светло, как днем,

Где сталь идет для звездолетов,

Мы вспомним именно о нем.

 

Его гудки, как позывные,

Придут из огненных годов.

Ведь наши книжки трудовые

Постарше наших паспортов.

 

Первый мастер

Мой первый мастер на работе

Сказал мне жесткие слова:

— Стихи стихами, я не против,

Но ты, брат, план давай сперва.

 

И вслед за тем из благородства

Добавил: — Все же здесь не клуб,

А, понимаешь, про-из-вод-ство,

И не поэзии, а труб.

 

И, взглядом пробежав по стану,

Вздохнул с досадою опять:

— Не будет плана, что я стану —

Стихи начальнику читать?!

 

Так он, брат, столько снимет стружки,

Что буду бледен и багров.

Он прямо скажет: — Знаешь, Пушкин,

Я не Державин, я — Бобров.

 

И всплыли все упреки эти,

Когда, устроив нам разнос,

Велел мне мастер в стенгазете

Поднять о качестве вопрос.

 

Он был суров тогда предельно,

Не выбирал помягче слов:

— Вот напиши хоть раз про дело!

И лучше, если без стихов.

 

Я сроду не был безответным,

Хоть память цепкая хранит,

Что вдоволь мной при всем при этом

Молчком проглочено обид.

 

Но тут и впрямь судьба хранила.

Мне мастер стал как в горле кость,

И чувство страха победила

Моя отчаянная злость.

 

Являя личную отвагу,

В конторке маленькой, в тиши,

Сижу я, комкаю бумагу,

Грызу в сердцах карандаши.

 

Мне наплевать, что мастер скажет,

Я вижу сразу десять тем.

Пусть на меня рукой он машет,

Но на поэзию зачем?!

 

Я еле сдерживаю слезы,

Зато какой напор строки!

Я гневно мщу. Ни слова прозы.

Идут стихи, стихи, стихи...

 

Идет высокая атака.

Стараюсь бить не в бровь, а в глаз:

Рифмую «Клавка» и «оправка»,

«О вас» рифмую и «аванс».

 

Я стих под классику не лажу,

Пишу в гордыне до конца

Про крановщицу тетю Машу,

Про дядю Федю — кузнеца.

 

Теперь забыты те куплеты,

Но все же помнится итог:

Веселый шум у стенгазеты,

И смех, и чей-то хохоток.

 

И, над созвучьями не властен,

Металлом в голосе звеня,

На всех летучках наших мастер

Уже цитирует меня.

 

Молодость

И в жар бросало, и знобило,

И горечь за сердце брала,

И зной томил, и вьюга била.

Не мог понять: что это было?

А это — молодость была.

 

Меня кидало влево, вправо,

Несло в столицу и в тайгу.

Мне Кремль сиял золотоглаво,

И полыхал закат кроваво

На енисейском берегу.

 

Под небом солнечным ли, мглистым,

В беде ли, в радости до слез,

На судне, в поезде ли быстром

Ни разу не был я туристом,

А был одним из тех, кто вез.

 

Работа тяжкая братала,

Диктуя главное свое,

Под свист ветров и лязг металла

И с тем, по ком тюрьма рыдала,

И с тем, кто только из нее.

 

И в гуще сумрачных брожений

Я мог пойти на всех парах,

Не выбирая выражений,

На выясненье отношений,

Как минимум, на кулаках.

 

Я видел жизнь не на экране,

И, опытом ее набит,

Я резок был в сужденьях крайне,

За что партийное собранье

Не раз мне ставило на вид.

 

Ну что еще? Стихи писались.

Да все не то. Пиши да рви.

И девушки в глаза бросались

И все пригожими казались,

А только не было любви.

 

Она в судьбу ворвется позже

Всей болью трепетной своей,

На все, что видел, непохожей.

И ничего уже дороже,

И ничего уже родней.

 

Я оглянусь туда, далеко,

Где вперемежку свет и мгла,

Где так дышалось одиноко,

И ясно вижу: к ней дорога

Иною быть и не могла.

 

Но вдруг каким-то чувством странным

Охватит душу и гнетет.

И вот сосет под сердцем самым,

И мир вокруг таким туманным,

Таким неясным предстает.

 

А что томит, а что изводит?

Присяду, голову склоня,

И не пойму, что происходит...

А это молодость приходит.

Войдет и смотрит на меня.

 

Перед рассветом

Есть зрелых лет бесспорная примета:

В кругу житейских признанных забот

Внезапно просыпаться до рассвета,

Как будто без тебя не рассветет.

 

Глаза открыл — спокойно ночь бледнеет,

В окне совсем прозрачная луна,

И там, вдали, вот-вот запламенеет

И встанет день. А все же не до сна.

 

Такой покой, такая тишь в квартире...

Откуда ж эта сдавленность в груди,

Откуда мысль, что за ночь в этом мире

Могло бог знает что произойти?

 

Ты посмотри, как женщина родная

Спокойно дышит в этой тишине,

Как, плюшевого мишку обнимая,

Дочурка улыбается во сне.

 

Ну, право, брат, зачем себя волнуешь?

Каких ты ждешь немыслимых невзгод?

Пойди на кухню. Посидишь, покуришь,

Подумаешь. А там и рассветет.

 

И озарится мир, и заискрится,

Приемля каждый солнечный побег.

Тебе не одному сейчас не спится,

Душой не обделенный человек.

 

О любви:

 

Молитва

Когда беда в судьбу ломилась

И мерк над нами белый свет,

Вздыхала ты, не плакать силясь,

И за меня тайком молилась,

И столько бед свела на нет.

 

Я уезжал, и ты томилась,

Полна сомнений и тревог.

И что в душе твоей творилось!

Но за меня опять молилась,

И не вернуться я не мог.

 

Я в жар впаду, ты жар остудишь

Любого доктора верней.

Я оступлюсь — ты не осудишь,

А за меня молиться будешь

Всей страстью нежности своей.

 

Меня уверенность оставь лишь,

И, не найдя надежды нить,

Ты бросишь все, ты все оставишь

И за меня молиться станешь,

И чудо очень может быть.

 

Я буду дерзко жить, рисково,

Лицом и сердцем на зарю,

На пламенеющее слово.

Ты за меня молиться снова

Начнешь. И, может, не сгорю.

 

Жизнь то светлица, то темница.

Ну как же я угомонюсь?

И что в ней, грешной, ни случится,

Ты будешь за меня молиться.

Я — на тебя одну молюсь.

 

* * *

Будь ты счастлива в этом мире,

И светлынь моя, и беда.

Будь ты счастлива в этом миге,

В этой вечности. Будь всегда.

 

Улыбнись. Подари мне встречу.

Рядом надолго окажись.

Успокой меня светлой речью,

Жизнь в разлуке с тобой — не жизнь.

 

Так прощаться порою горько,

Но какой бы ни выпал путь,

Я смогу и без встречи. Только

Будь, любимая. Только будь.

 

* * *

Мне эта женщина никто,

А вот на сердце, как ни странно,

От голоса ее светло,

От нежности ее туманно.

 

Она умеет принимать

Жизнь благодарными глазами,

И в удивленье замирать,

И разговаривать с цветами.

 

В ее глазах на все ответ.

Глядит — и душу озаряет,

Как будто превратиться в свет

Ей ничего не составляет.

 

Не то чтоб раньше был я слеп,

Но только нынче ясно стало:

Не эта женщина — и мне б

Всю жизнь любви недоставало.

 

* * *

Звезда летит, и сердце замирает.

И ты на миг застыла, не дыша.

Поверье есть: когда звезда сгорает,

Сгорает на земле одна душа.

 

Вот ночь опять над миром нависает

И, звездная, парит над ним, парит...

И где-то там твоя судьба мерцает,

А рядом с ней моя звезда горит.

 

Ты мне такое счастье в жизни даришь!

И мне сгорать, надеясь на одно,

Что ты в тот миг желанье загадаешь —

И непременно сбудется оно.

 

* * *

Опять стихам до света не звучать,

А ночь темна, а ночь такая длинная.

И тут ко мне приходит помолчать

Моя любимая.

 

Войдет неслышно, нежностью пахнёт

И, кроме сердца никому не зримая,

В ладони все печали соберет

Моя любимая.

 

Ее глаза на все ответят мне,

И я прочту в них еле уловимое,

Что лучшее мое на всей земле —

Моя любимая.

 

* * *

А мне любить на свете этом,

Пока в другой не перейду,

Окно, распахнутое ветром,

В сирень упавшую звезду.

 

Полдневный зной, полночный холод,

И ледостав, и ледоход.

И степь, и лес, и гулкий город,

Простых забот круговорот.

 

Любить друзей моих ранимых,

Таких сердечных и родных,

Единственных, неповторимых,

Со всеми слабостями их.

 

И торный путь, и путь не торный

Любить счастливо мне дано,

И эту женщину, с которой

Мне рядом быть не суждено.

 

* * *

А собственно, кто ты такая,

Что в жизнь так вломилась мою,

Что на остановке трамвая

Опять битый час я стою?

 

И снова снежинки кружатся,

Как бабочки у фонарей.

И снова мне только дождаться

Счастливой улыбки твоей.

 

А собственно, кто ты такая,

Что в душу смогла заронить,

Чтоб мне никакая другая

Тебя не смогла заменить?

 

Гадаю я: где ты? Ну, где ты?

Шагаю вперёд и назад.

И на огонёк сигареты

Большие снежинки летят.

 

Минут я не вычеркну этих,

Согреть я дыханьем готов

Совсем не дежурный букетик

Дежурных московских цветов.

 

Ты спрыгнешь с подножки трамвая,

И вся тут в огнях и снегу…

А собственно, кто ты такая,

Что я без тебя не могу?

 

Сиянье, мельканье, круженье,

Трезвонит трамвай золотой,

И ты повисаешь на шее…

А собственно, кто я такой?

 

* * *

Нет, эта женщина божественна.

Ее походка так легка,

Глаза так трепетны, так женственна

Ее несмелая рука.

 

И, этой жизни переменчивой

Знаток, конечно, не большой,

Она живет с такой доверчивой,

С такой ранимою душой.

 

Глядит то грустно, то улыбчивей,

То, как в предчувствии грозы.

И вряд ли что-то есть отзывчивей

Ее улыбки и слезы.

 

Движенья, голос, взгляд, дыхание —

Все чуткость, все полутона.

И жизнь была как ожидание,

Пока не встретилась она.

 

Судьба

Какая сила нами вертит,

Ведет и в счастье, и в беде?

То в грудь огнем, то стужей веет.

Судьба... Ну, как в нее не верить

В безбожной нашей суете?

 

Она и сводит, и разводит,

Она стирает хмурь со лба.

И в миг, когда она подводит,

Как не сказать с улыбкой вроде б,

Вздохнув: «Ну, значит, не судьба!»

 

А с кем, признаться, не бывало

И так, что, закусив губу,

Он к цели шел, дыша устало,

А там, где духу не хватало,

Там полагался на судьбу.

 

И жизнь течет. А там — излука,

А там ровней река пошла.

Темна вселенская округа.

Вот мы нашли с тобой друг друга,

А чувствуем — судьба свела.

 

И днем погожим, и в ненастье

Живем надеждами с тобой.

И над душой никто не властен.

Беда — бедою, счастье — счастьем,

Жизнь — жизнью, а судьба — судьбой.

 

* * *

Я сто несчастий в жизни отведу,

Прикрою от печали и кручины,

Но где бессильны сильные мужчины,

Останови, любимая, беду.

 

Когда бушуют яблони в цвету,

И девочка в песочнице смеется,

И смотрит день, сощурившись, на солнце,

Останови, любимая, беду.

 

Я вброд любое горе перейду,

Во всех невзгодах выстоять сумею,

Но в миг счастливый нежностью своею

Останови, любимая, беду.

 

* * *

Вот он, мой покой и непокой:

Чемодан, дверной проем вагона.

Улыбаясь, машет мне рукой

Женщина любимая с перрона.

 

То за Волгой, то за Ангарой

Захожу на пункт переговорный,

Чтоб услышать ласковый, родной

Легкий голос в трубке телефонной.

 

Сколько их в судьбе моей, забот,

Никакая, собственно, не легче.

Как она с улыбкой их берет

На свои на худенькие плечи!

 

Вот она у бездны на краю

Под гнетуще темными ветрами

Голову поникшую мою

Поднимает светлыми словами.

 

Как она уверенно глядит,

Никогда к ней не подступит робость!

В голосе и в поступи сквозит

Женственно подчеркнутая легкость.

 

С нею даль раскрыта широко,

Но скажу вам точно абсолютно:

Женщина, с которой так легко, —

Женщина, которой очень трудно.

 

* * *

О зимних днях печаль не велика,

Мир просветлен, и, кажется, навеки.

Стремительна весенняя река,

Стремительны весенние побеги.

 

Такой природа дышит новизной,

Таким сияньем брызжет отовсюду.

И кажется: такою вот весной

Уж невозможно не случиться чуду.

 

Простор без края. Вешний ветер свеж.

Над городом, над лесом и над нивой

Весна, она всегда пора надежд.

Надеюсь я, что будешь ты счастливой.

 

Полна любви и нежности полна

Перед землею, солнцем напоенной,

Стоишь ты у рассветного окна

Красивой, молодой и удивленной.

 

* * *

В твоих глазах такая озадаченность,

А ты еще сердечней и милей.

Души твоей осенняя прозрачность

Опять весною вспыхнула моей.

 

Опять ловлю ресниц твоих движенья.

В них все мое — и близь моя, и даль.

Опять влюблен до головокруженья

В осеннюю волшебную печаль.

 

От радости беды не отделяю,

Где свет, где тень — убей, не различу.

И женщины другой не представляю,

И знать другого счастья не хочу.

 

Я в сторону заботы оттираю,

Едва твой свет ударит, ослепя,

Дела бросаю, голову теряю

И обретаю сердце и тебя.

 

* * *

И я в любовь не верил вечную.

Не верил долго, а теперь

Все чаще слышу птицу певчую

И вспоминаю о тебе.

 

Все чаще. Как ты, где ты, милая,

Ни звука нету, ни следа.

Моя любовь неповторимая,

Непоправимая беда.

 

То соловей, то кто-то сдержанный,

И снова, снова соловьи.

Какою радостью утешены

Печали тайные твои?

 

Какою ходишь ты дорогою

И кто любуется тобой,

Моей далекою-далекою,

Моею самой дорогой?

 

Давно зима наш парк завьюжила,

Но не забыть мне никогда,

Как не дыша ты песни слушала

И даже пела иногда.

 

* * *

Сквозь года проступают резче

Силуэты далеких дней.

Вспоминая о нашей встрече,

Что же думаешь ты о ней?

 

О случайной, такой недолгой,

Не связавшей навеки нас.

Ты своею пошла дорогой,

Я своею. Но всякий раз,

 

Взгляд твой, голос представить силясь,

Грустно думаю: вдруг тогда

Зря с тобою мы, зря простились

Так вот — сразу и навсегда.

 

То веселой тебя представлю,

То представлю тебя в слезах.

Как ты? Где, за какою далью?

Чьи следы на твоих следах?

 

И не знаю, к добру ли, к худу

Я над памятью той грущу.

Ведь искать тебя — не ищу,

А забыть тебя — не забуду.

 

* * *

День по-вешнему погож,

Не припомнить солнечней.

Ты походкою идешь

Плавной, не девчоночьей.

 

И колышутся слегка,

Как из ночи сотканы,

Не колечки у виска,

А волною локоны.

 

Каблучки не тук-тук-тук,

А уже размеренней.

Ты идешь, глядишь вокруг

Мягче и уверенней.

 

Потому и даль светлей,

И земля качается,

И моя рука твоей

Бережней касается.

 

Мы не просто ты да я,

Нет за нами прочерка:

Эти двое — сыновья,

Эта кроха — доченька.

 

И совсем не на авось

Нам с тобой надеяться.

Все, что было, запеклось,

Никуда не денется.

 

Не уйдет ни вглубь, ни ввысь

То, что нами собрано.

Все, что было, — это жизнь,

А что есть — особенно.

 

И стоит такой живой,

Свято в счастье веруя,

Между мною и тобой

Наша встреча первая.

 

* * *

Что за горести-печали

Не дают забыться сном?

Что за птицы прокричали

За гостиничным окном?

 

Застонал полночный ветер

Так, что мне не по нутру.

Да и месяц слишком светел.

Слишком. Тоже не к добру.

 

Лезут в голову догадки,

Душу травит маета.

Где-то что-то не в порядке,

С кем-то впрямь-таки беда.

 

Под ее полночным эхом

Я терзаюсь сам не свой,

Если с близким человеком —

Значит, именно с тобой.

 

Что в судьбу мою стучится,

Тянет сердце из груди?

Что могло с тобой случиться,

В эту ночь произойти?

 

Как он стонет, чертов ветер,

Столько мыслей наволок.

От какой беды на свете

Я тебя не уберег?

 

От какой-такой напасти

Не прикрыл, не заслонил?

Так мне думалось о счастье,

Что о горе позабыл.

 

Дом далек. А ночь бездонна.

Я в жару. Меня знобит.

Вот стою у телефона

И боюсь, что зазвонит.

 

* * *

Опять застрял в далекой стороне,

Буквально рвусь в обратную дорогу.

Ко мне подходит женщина во сне

И молча на меня глядит подолгу.

 

Глаза ее на части сердце рвут,

В них столько боли, столько состраданья!

И слезы по щекам ее текут

И падают, мне душу прожигая.

 

Она стоит, как будто на ветру,

С глубокой безысходною печалью,

Я узнаю в ней маму и сестру.

Но это ты, я что, не понимаю!

 

Зачем же ты в такую ходишь даль?

А ночь, смотри, здесь даже воздух черен.

Откуда безысходная печаль?

Я просто сплю. Я даже и не болен.

 

Не стой, так скорбно голову склони,

Ты шла на стон, но это стонет ветер.

Так горько не оплакивай меня.

Я просто сплю. И встану на рассвете.

 

А надо мной лицо уже как лик.

И я рванусь во сне, подняться силясь,

Но женщина исчезнет в тот же миг

Внезапно, как внезапно появилась.

 

И в этот миг за тридевять земель

Ты объясненья не найдешь рыданью.

Предчувствия... Сегодня им не верь.

Я встал. Я, дорогая, вылетаю.

 

* * *

Чем я расстроен, чем я удручен?

Хочу на лампу, как на свечку, дунуть,

Забыться и не думать ни о чем.

Но поздно. Не получится не думать.

 

Не выйдет выплыть к тихим берегам.

Самою жизнью, этим вечным чудом,

Повязан по рукам и по ногам.

Так мало — и по нервам, и по чувствам.

 

Я думал, это с возрастом пройдет,

Надеялся, придут иные сроки.

Напрасно. В жизни все наоборот:

Чем дальше, тем безжалостней веревки.

 

К чему стремлюсь? Куда я все спешу?

Таскаясь по купе да по каютам,

Я чувствую, что не принадлежу

Себе. И даже самым близким людям.

 

То насыпи, то плещется вода.

Там высохли пути, а там раскисли.

Меня крадут у близких поезда,

И лайнеры, и путаные мысли.

 

Вот снова душу памятью травлю,

Опять брожу по той поре наивной,

Где женщину, которую люблю,

Я был уверен, сделаю счастливой,

 

Чего мечусь на лучшей из планет?

Мир прост, он в меру темен, в меру светел.

И на какой вопрос ищу ответ?

А вдруг на тот, что вправду безответен?..

 

Ничем себя никак не вразумлю,

И хоть кричи от боли непрерывной,

Ведь женщину, которую люблю,

Я никогда не сделаю счастливой.

 

* * *

Туманней на душе или светлей,

Веселостью запахнет иль печалью —

Я все о ней, я снова все о ней,

О женщине, которой не встречаю.

 

Я этим чувством трепетно живу,

Так трепетно, что сам подчас не знаю:

Что между нами было наяву,

А что во сне, поскольку я мечтаю.

 

Я окунусь в работу, но опять

Перед глазами образ этот кроткий.

Мне было б так легко ее узнать

По голосу, по сдержанной походке.

 

Она одна могла бы разрешить

Все тяготы и все мои сомненья,

И не ответом: быть или не быть,

А ласковой руки прикосновеньем.

 

Она земная, я совсем земной…

А на земле такие вьюги свищут,

И потому мне кажется порой —

Она сама со мною встречи ищет.

 

О поэтах:

 

* * *

                                  Прокушеву Ю. Л.

 

Поэты родины моей...

Какие судьбы роковые,

Какие души золотые,

Какая искренность очей!

 

Подобно бойким удальцам

Они в созвучья не играли,

Другие думы не давали

Спокойно биться их сердцам.

 

То грянул гром, то взвился смерч...

Но жили гордо, хоть и горько,

Не берегли себя нисколько

И не взывали их беречь.

 

Теперь-то видится ясней

Их роковая обреченность,

Их страшная незащищенность

От негодяев всех мастей.

 

Истерзан светской суетой,

В раздумье Пушкин произносит:

— Пора! Покоя сердце просит... —

И отвергает сам покой.

 

За ним, предчувствуя беду,

И Лермонтов воскликнет с болью:

— Люблю... но странною любовью... —

Имея родину в виду.

 

Россия, милая, доколь

Ты будешь почвой благодатной

Для своры хищной и развратной,

Смакующей твою же боль?

 

Она сомкнет кровавый круг

С расчетом злобным и филерским,

И в нем Есенин с Маяковским

Не подадут друг другу рук.

 

И, чувством родины высок,

В окно туманное часами

Глядит печальными глазами

Загадочный и мудрый Блок.

 

Он видит: жизнь пойдет светлей

И грянут в ней другие гимны...

Но будут вечно так ранимы

Поэты родины моей.

 

Пушкину

Перед Пушкиным слишком жестоко

Не казнись. Но достойно скажи:

— Мы все вместе не сделали столько

Для бессмертия русской души.

 

И узоры мы в строчки вязали,

И работали нервом самим,

Но все вместе того не сказали,

Что о Родине сказано им.

 

Потому, хоть размах и широкий

И напор есть в стихе огневой,

Наши самые яркие строки

Перед пушкинской меркнут строкой.

 

Вот она зазвенела, запела,

Полонила тебя, повела,

И не просто за сердце задела,

А как будто всегда в нем была.

 

Как народа глубинная память,

В смысл которой вникать и вникать,

Слишком ясная, чтобы слукавить,

Слишком чуткая, чтоб развлекать.

 

Осененный пророческим слогом,

В дни торжеств и суровых годин

Вдруг поймешь, что великих — их много

У России... А Пушкин — один!

 

Стихотворение, написанное на месте дуэли Пушкина

Он это место выбрал сам,

Он сам сказал: — За Черной речкой. —

Теперь, как место грусти вечной,

Оно навеки близко нам.

 

А Пушкин часто здесь бывал

И жил не раз с семьей на даче.

И дачу ту, стань побогаче,

Он постоянно бы снимал.

 

Он так любил бродить вокруг —

В лесу дышать и думать легче,

И вроде далеко-далече

Жестокосердный Петербург.

 

И, полон мыслей, полон сил,

Он забредал все дальше, дальше

И каждый раз своей Наташе

Цветы лесные приносил.

 

Да, он жену боготворил

И счастлив был лишь с ней одною,

Был восхищен ее любовью

И той любви достоин был.

 

А как берег он Натали!

И ставка делалась на это,

Когда любимую поэта

Придворной сплетней оплели.

 

Ведь знали: Пушкин не смолчит!

Еще бы! Он такой ранимый.

А честью женщины любимой

Он больше жизни дорожит.

 

И гулко грянула беда,

И пусто дуло пистолета...

Но повторись судьба поэта —

И он бы вновь пришел сюда.

 

* * *

Вот если б он себя берег,

Судьба иначе бы сложилась

И той дуэли б не случилось.

Но он ведь Пушкин — он не мог,

 

Не мог иначе поступить!..

И вот — за жизнь его в тревоге —

Уже гудит толпа на Мойке,

А он в огне. Он просит пить.

 

К нему склоняется жена.

Она прийти в себя не может:

— Ах, Пушкин, Пушкин! Боже, боже...-

И снова в доме тишина.

 

Он видит свой рабочий стол:

Чернильницу, бумагу, перья —

Все ждет поэта вдохновенья,

И Пушкин сдерживает стон.

 

Он знает: пройден путь земной.

Всесильный доктор не поможет.

Как не подумать: «Кто же, кто же

Продолжит начатое мной?»

 

И эта дума так горька...

Но в мире — грубом и неверном —

Всем роковым своим примером

Он воспитал ученика.

 

Уже, по-русски прям и горд,

Предельно нетерпим к бесчестью,

Так потрясен кровавой вестью,

В России Лермонтов встает.

 

В Пушкинских Горах

Помахав Святогорью с опушки,

Я забыть захочу — не смогу

Рукописную эту строку:

«На колени, и тихо! Здесь — Пушкин...»

 

Весь высоким пронизанный светом.

Я буквально слова осязал.

Кто их тут и когда написал —

Не вникал. Да и дело не в этом.

 

Святогорье — бессмертный источник.

Припадаем, не падаем ниц.

В книгах отзывов — сотни страниц,

Миллионы взволнованных строчек.

 

Но, от росчерка до завитушки

Вся — призывна, горька, высока,

В сердце именно эта строка:

«На колени, и тихо! Здесь — Пушкин...»

 

В ней и боль, и судьба за словами,

И нелегких раздумий итог.

И, прислушайтесь, — горький упрек

Многословию нашему с вами.

 

И, не дав за него ни полушки,

Через годы, века и века

Вдруг окликнет потомка строка:

«На колени, и тихо! Здесь — Пушкин...»

 

* * *

         Семену Степановичу Гейченко

 

Дед Семен, я волшебнее деда

Не встречал. Не сдвигай же бровей,

Я священней не видывал дела,

Чем рожденное волей твоей.

 

С болью Пушкина сердце сверяя,

Ты стоишь под высокой звездой —

Патриарх Святогорского края,

На виду у России самой.

 

Даль дымилась, пуста и багрова,

Пеплом стала земля под огнем.

Но сказал ты: — Да будет здесь снова

Как при Пушкине! Все как при нем!

 

И свершилось. И кто теперь вспомнит,

Всей душой уходя в торжество,

Как здесь было, чего оно стоит,

Слов твоих золотых волшебство.

 

Так легко нам, к святыне припавшим,

Находя и теряя слова,

Замирать перед Пушкиным нашим

Под крылом твоего рукава.

 

* * *

Он под ударом оказался,

Совсем молоденький корнет,

Поскольку первым отозвался

И бросил в свет: — Погиб поэт...

 

В порыве юности горячей

Он сам еще не сознает,

Что жизнь уже пошла иначе,

От этих слов ведя отсчет.

 

Пройдясь пером по жгучим строфам

И посмотрев картинно вдаль,

Уже с кровавым Бенкендорфом

О ней подумал государь.

 

И, понимавший, в чем крамола,

С приказом царским вскрыв пакет,

Бесстрашный генерал Ермолов

Махнул в сердцах: — Погиб поэт...

 

Но Лермонтов не падал духом.

Покинув свой родимый дом,

Он распрощался с Петербургом

И не раскаялся ни в чем.

 

Он с высшим светом не рядился,

А заклеймил тот гнусный свет.

И как поэт он сам родился,

Когда сказал: — Погиб поэт...

 

* * *

Эту гордую русскую славу

Даже ссылкой убить не смогли...

На покатые плечи Бештау

Угнетающе тучи легли.

 

Где безлюдней тропинки и круче,

На июльской вечерней заре

Русской армии дерзкий поручик

Все бродил по Железной горе.

 

И была бы приятней прогулка

Среди трав, родников, синевы —

Будь хоть весточка из Петербурга,

Хоть бы несколько слов из Москвы.

 

Это мучило и удручало —

До чего на душе тяжело!

Экстра-почта письма не примчала,

И с обычной оно не пришло.

 

Дни теперь непрогляднее ночи.

Как умеют в России пытать!

Где-то бабушка снова хлопочет,

Сбилась с ног. Перед кем хлопотать?!

 

Разве чья-то поможет порука?

Все мольбы ее слезные — зря...

Даже имя любимого внука

В содроганье приводит царя.

 

И недаром в его карауле

Так услужлив изысканный сброд —

От черкесской ли, русской ли пули,

Пожелай он, любой упадет.

 

И поручик, присев на опушке,

На закатное солнце глядит.

Он готов. Он ведь знает, что Пушкин

Был не только Дантесом убит.

 

* * *

Как зол был Лермонтов, как зол,

Когда смотрел на мир придворный —

Бездушный, чопорный, притворный —

России-матушки позор.

 

Как прав был Лермонтов, как прав,

Когда клеймил пустой и гнусный

Тот пышный двор — насквозь нерусский —

И царедворцев дикий нрав.

 

Как чист был Лермонтов, как чист,

Когда, злословьем возмущенный,

Он покидал их бал никчемный

И брал бумаги чистый лист.

 

Как горд был Лермонтов, как горд,

И по-иному жить не мыслил...

Еще немного — грянет выстрел,

И он в бессмертие падет.

 

* * *

Поручик пылок был, и смел,

И горд отвагою своею,

И честь высокую имел —

Не просто фразу «честь имею».

 

Он у барьера вверх стрелял,

И, что иначе он не может,

Сам Бенкендорф прекрасно знал,

Все знали. И Мартынов тоже.

 

Жестокость Лермонтов читал

В его глазах, когда при встрече

Тот эполетами блистал,

Поскольку больше было нечем.

 

Померк зловеще белый свет,

Исчезли горы в тучах грозных.

Он первым выстрелил, поэт,

Но не в Мартынова, а в воздух.

 

И, полон мужества и сил,

С тоской отвергнутого сына

В буквальном смысле повторил:

— Прощай, немытая Россия...

 

Когда под ливневым дождем

Безжизненное тело стыло,

С небес такой срывался гром,

Что Петербургу слышно было.

 

* * *

Рабы единственной заботы —

От этой жизни взять сполна —

С поэтами сводили счеты

Во все века и времена.

 

Сводили церковь, двор, придворье,

Подлец, что завистью дышал,

Сводили все, кто костью в горле

Глагол горящий ощущал.

 

Кто, пробежав глазами строки,

Сидел с закушенной губой,

В них увидав свои пороки

И превосходство над собой.

 

Историю скрывает дымка.

Но приглядимся наконец

К доносам, сплетням, анонимкам —

Где в каждом слове был свинец.

 

И сколько гнусных, невредимых,

Неуязвимых — там и здесь —

Всегда вертелось невидимок.

Они и нынче тоже есть.

 

Оружье их не даст осечки,

А будет бить наверняка,

Как пистолет у Черной речки.

И как другой — у Машука.

 

* * *

Приди сюда, в молчании постой.

И в знойный день, и в день студеный зимний

На кладбище на Волновом покой,

Торжественный покой, а не могильный.

 

И дрогнет сердце, кровь прильет к вискам,

Когда в святом и сдержанном волненье

Пойдешь по «Литераторским мосткам».

Теперь-то здесь тенистые аллеи.

 

А было как? Привычно покрестясь,

На водку взяв без лишнего поклона,

Три мужика, меся лаптями грязь,

Тащили гроб раба Виссариона.

 

Видать, был барин не большой руки,

Однако, вишь, отпет-то честь по чести.

И молча удивлялись мужики:

За что ж его на самом волчьем месте?

 

А вскоре и руками развели.

К могиле той (гляди, во что одеты!)

Все люди благородные пошли.

Все чинные, а более студенты.

 

Серьезные, толкуют, а не пьют.

И, наклонясь к могилке сиротливо,

Цветы на холмик барышни кладут.

Хоть видно, что не родственницы... Диво!

 

И казус их в сомнение поверг,

Не ведали, что в день тот хмуроликий

Зарыт был ими светлый человек,

По делу, не по званию великий.

 

Откуда знать им было, мужикам,

Что где-то в мире этом необъятном

Тургенев говорил своим друзьям:

— В России, и с Белинским чтобы рядом.

 

Стремительный, еще в работе весь,

Еще с цензурой бьющийся отважно,

Некрасов думал: «Где же, как не здесь?..»

Он думал так. И это крайне важно.

 

Как эти люди были высоки,

Как пламенно и безоглядно жили!

И волчье место — грязные мостки —

Они своим сияньем освятили.

 

Их много здесь, чья гневно билась мысль,

Чьи строки возвышали и разили.

Приди сюда, их праху поклонись

И прикоснись к достоинству России.

 

Постой, глаза в молчании прикрой.

Представь, как трудно жизнь прожить достойно.

На кладбище на Волковом покой,

Такой покой, что сердцу беспокойно.

 

* * *

Дождем ли затяжным омрачена,

Снегами ли засыпана до срока,

Дорога в Константинове, она

Всегда для сердца — светлая дорога.

 

Ее поля, луга — как берега.

Через холмы, опушки и селенья

Она несет, как плавная река,

Надежды все и все твои сомненья,

 

Тебя несет. Со всем, что есть в тебе,

В живой душе, что кровь твою не студит,

Со всем, что было, есть в твоей судьбе,

Со всем, что обязательно в ней будет.

 

Дорога в Константинове — на ней,

Как на духу, ты снова отвечаешь,

Что много в суете проходит дней,

И меньше дней достойных отмечаешь.

 

Но так светлы рязанские места —

Течет в глаза бескрайнее раздолье,

И думу навевает красота

О вечном небе и о хлебном поле,

 

О том, что путь твой жизненный не весь.

Шумят вокруг березы да осины...

И просто невозможно думать здесь

Отдельно о себе и о России.

 

На Орловщине

Вот где воздух действительно свежий.

Путь далекий не так уж далек.

Если выйти из Спасского в Бежин,

Отказавшись от гулких дорог,

А пройти по лескам, по оврагам,

То болотце приметив, то пруд,

Да увидеть, как лошади шагом

С луга свежее сено везут,

Да воды из речушки напиться,

Да в березах послушать щегла, —

И поймешь, почему заграница

Сердца русского взять не смогла.

Все настолько родное, настолько,

Так и ждешь, что вот-вот из леска

Вихрем к Спасскому вылетит тройка —

И узнаешь в лицо седока.

 

Сын России

Снова луг, да лес, да поле. Снова

Вдаль уходит Волга, как судьба.

Домик Соколова-Микитова,

Рубленая русская изба.

 

И опять с доски мемориальной,

С темных лип, с речных прозрачных вод

На тебя и памятью печальной,

И самим бессмертием пахнет.

 

Был во всей округе этой дивной

Ни зверью, ни птахам не чужой

Человек с большой, несуетливой,

Родниково-чистою душой.

 

Как он слышал жизненные токи

В каждой норке, гнездышке, дупле,

Зная все березки и сосенки

До морщинки малой на стволе.

 

В этом царстве солнечного света,

Буйных трав, могучих шумных крон

Каждая тропинка им воспета,

Каждый лучик им запечатлен.

 

Но когда на омуты и плесы

Долго он смотрел по вечерам,

Светлые мучительные слезы

Медленно катились по щекам.

 

И такою болью сердце ныло!

Гасла трубка, падала в траву.

Все, что пережил он, все, что было,

Возникало вновь, как наяву.

 

И смотрел он ясно и устало

На событья, лица, времена.

Сладких чаш пригублено немало,

Горькую — давно испил до дна.

 

На винтах взлетал, стоял на трапах,

Вдаль глядел, на посох опершись.

Все прошел. На цвет, на звук, на запах

И на тяжесть ведал эту жизнь.

 

Но в какой разлуке ни томился

И какой бы шторм его ни мял,

Совестью своей не поступился,

Золота души не разменял.

 

Был упрям, и резок, и доверчив,

Улыбался, хмурился, тужил.

Но сердечным звуком русской речи

Никогда лукавству не служил.

 

Силу знал и знал бессилье слова

В радости и горести земной.

В прозе Соколова-Микитова

Ясный свет поэзии самой.

 

И не зря, оставив шум московский,

Думами тревожными томим,

Так любил надорванный Твардовский

Посидеть у Волги рядом с ним.

 

Чтобы ветром солнечным прогреться,

Горизонт увидеть, облака.

Чтоб ухой рыбацкою обжечься,

Чтобы прикурить от костерка.

 

Чтобы, сняв журнальные оковы,

Пусть всего лишь на день, не на век,

Вдруг сказать: — Да знаете, какой вы

У России светлый человек!

 

О природе:

 

Над капелькой росы

Памяти Владимира Солоухина

 

Я наклонюсь над капелькой росы,

И в мире остановятся часы.

Падут все расписания и сроки,

А небо станет светлым и высоким,

Как после разгулявшейся грозы.

 

В гримасу превращенный мира лик

Опять предстанет ликом в этот миг,

И ясен будет взгляд его и светел,

Все станет тем, чем быть должно на свете,

Где шепот нам порой слышней, чем крик.

 

Над капелькой росы в начале дня

Склонялись столько раз и до меня,

И думали о жизни этой бренной,

И о себе, и обо всей Вселенной,

В душе надежды светлые храня.

 

Над капелькой росы — покой и свет,

Забот, что рвут на части сердце, нет.

Есть небо, есть земля, трава, деревья,

Есть на пригорке тихая деревня,

И есть на все в душе простой ответ.

 

Но оторвать от капельки росы —

Уже привычно смотришь на часы.

Еще не начал мир звенеть и тикать,

Но так в нем тихо, как бывает тихо

В природе за минуту до грозы.

 

* * *

Ее листва — совсем не кудри,

Размыта белизна коры.

Стоит березка в лесотундре

На голом краешке горы.

 

Березам в ясном Подмосковье

Она сестра, да не чета.

И веет тихою тоскою

С ее озябшего листа.

 

Откуда знать ей, что далеко,

За тысячами вьюжных верст,

Хмельное солнце льется звонко

Над хороводами берез?

 

Но лишь дохнут из тундры ветры —

Березка вздрагивает вдруг,

И обмороженные ветви,

Как руки, тянутся на юг.

 

* * *

Ax, не плачьте о лете. Полноте!

Мало, что ли, вокруг чудес?

Поле в золоте, речка в золоте,

Позолотой играет лес.

 

Что вы, право, себя изводите?

Ну, ответьте мне: почему

Так вокруг удрученно смотрите,

Будто впрямь здесь конец всему?

 

Ну, похмурится, пометелится,

Небо тучами сплошь забьёт.

А весна никуда не денется

И такой молодой придёт!

 

Поглядите с крыльца, с откоса ли —

Мир звенеть будет, петь, сиять.

Будет так далеко до осени,

А до счастья — рукой подать.

 

Будьте твёрже, спокойней. Полноте!

Не терзайтесь, я вас прошу.

Что вы так удивлённо смотрите,

Разве видно, что я грущу?

 

* * *

У осени повадка лисья,

Она не падает, как гром.

Она трепещущие листья

Палит невидимым огнем.

 

Она не сразу поджигает

Аллею, рощицу, лесок.

Она как будто выжидает

Свой главный час, свой главный срок.

 

Она обходит лес еловый

И лес сосновый обогнет.

Она дохнет на лист кленовый,

На лист березовый дохнет.

 

Потом игру свою затеет

С листвой осин да тополей.

Потом рябиновый заденет,

Коснется липовых ветвей.

 

И не прибегнет к непогодам,

И не нагонит облака.

А все как будто мимоходом,

И все играя, все слегка.

 

Но как-то ты из дому выйдешь,

И защемит в твоей душе:

Так неожиданно увидишь,

Что все осеннее уже.

 

* * *

Ветер дует, а не веет,

Путь листвою замело,

Да горит закат, алеет,

Стало быть, и вечереет.

А давно ли рассвело?

 

Травы ежатся от ветра,

Тянет с речки холодком.

Ни загадки, ни секрета,

Просто осени примета,

Очень явная притом.

 

Явен дух исповедальный,

Дух сомнений и тревог.

А давно ли, беспечальный,

Луч закатный, свет прощальный

Я в упор не видеть мог?

 

Дали синие сквозные,

Только ветра свищет плеть.

И, не впавшему в унынье,

Мне в глаза твои отныне

С большей нежностью смотреть.

 

И не стоит с ветром спорить.

Пусть поможет круговой

Хоть один пробел восполнить,

С большей бережностью помнить

Все, что связано с тобой.

 

Вон в полях земля чернеет,

Голы, ежатся кусты.

Да горит закат, алеет.

Осень. Быстро вечереет.

Мир устал от суеты.

 

Эта боль

Еще играя родниками,

Еще метелями пыля,

Она действительно рывками

Уже вращается, Земля.

 

Еще свистят в лесах пичужки,

Но столько бед уже сошлось,

Что слышно, как от перегрузки

Земная вздрагивает ось.

 

И до чего же мир нескладен!

На карту матушки-Земли,

Где не осталось белых пятен,

Зловеще черные легли.

 

И, все в тревоге и одышке,

Необозримо велики,

При каждом выстреле и вспышке

Сжимаются материки.

 

Какая тьма, какая пропасть

На человечество грядет...

Но верить в эту безысходность

Мне что-то все же не дает.

 

Как примирюсь я с этой болью,

Когда, головку наклоня,

Глядит дитя с такой любовью,

С такой надеждой на меня.

 

На пике века

Куда б твой путь ни лег отныне,

Куда б ни вел в конце концов,

Уже развернут ты лицом

К событиям на Украине.

 

И, сын Америки, Европы ль,

Безвестен ты иль знаменит,

В твоих зрачках, увы, стоит

Зловещим облаком Чернобыль.

 

Поймешь ли ты его уроки

Перед чертою роковой

И обратишься ль всей душой

К трагическим чертам эпохи?

 

Великий мир наш слишком хрупок.

Пока на жизнь не пала мгла,

Ты на весах добра и зла

Прикинешь каждый свой поступок?

 

Ты перед целым белым светом

Найдешь ли мужество и страсть

Ни в чем отныне не совпасть

С безумством лживых президентов?

 

Идет последняя проверка

На человечность, нежность, боль,

На разум твой и на любовь —

На пике яростного века.

 

На птичьем рынке

Мы с другом не случайно проторчали

На птичьем рынке битых полчаса.

Там рядом с голубями продавали

Поджарого, породистого пса.

 

Он не скулил просительно и тонко,

Но чувствовал печальный свой удел.

Хороший пес был. Настоящий. Только

Я больше на хозяина смотрел.

 

Совсем мальчонка, стоя над собакой,

Держал в руках колечко поводка,

И под большой поношенной ушанкой

Два грустные мигали огонька.

 

Толпа тесней парнишку окружала,

И растирал он слезы кулаком,

Когда она в лицо ему дышала

Похмельным перегаром с табаком.

 

В столице нет тревожных троп таежных,

Где лес дремуч, а зверь клыкаст и лют.

Но мало ль где еще собак хороших

Не от хорошей жизни продают.

 

Однако ни полcта рублей, ни сорок

Никто не собирался отсчитать.

Пес нравился, да оказался дорог,

Хозяин же не думал уступать.

 

Толпа вокруг галдела — не редела,

И, будто голос собственной вины,

Я слышал: — Так мне мамка не велела,

Нам эти деньги, дяденька, нужны.

 

Я чувствовал, как сердце часто бьется,

А друг, уже карманы потроша,

Сказал: — Добавь мне, вижу, взять придется,

Ведь хороша! Чертовски хороша!

 

Он так расправил плечи в этой давке,

Чтоб сразу напрочь отстранить беду:

— Держи-ка, брат, да пулей, пулей к мамке,

А за собакой вечером зайду.

 

И дыма клуб пустил неторопливо,

И молча вслед парнишке посмотрел...

Он жил красиво, с детства жил красиво,

Да и собак он с детства не терпел.

 

О жизни:

 

Часы

Я нынче не в запарке, не в замоте.

И вроде бы живи? не дуя в ус.

А все равно душа моя на взводе:

Чуть зацепи — и сразу же взорвусь.

 

Со стороны посмотришь — жизнь малина.

А что мне? Нужно больше, чем другим?

Зачем душа в груди моей как мина

С жестоким механизмом часовым?

 

Вокруг часы. Почти на каждой стенке.

Они мигают, тикают, стучат.

Мне завязать бы в узел эти стрелки

И растоптать бы каждый циферблат.

 

Я б с яростью прибегнул к этой мере,

Чтоб разом снять и боль свою, и хмурь.

Но детонатор, он ведь в каждом нерве,

И в каждой вене есть бикфордов шнур.

 

Где нет спасенья, нет и спасенья.

Я встречу то, что встретить предстоит.

Любая подлость — это потрясенье,

Любой подвох — душа уже искрит.

 

Я никуда забот не отодвину,

Которые принять мне суждено.

Пусть даже не напорются на мину,

Она в свой час взорвется все равно.

 

По-детски не загадываю счастье,

Не жду наивно светлой полосы.

И на руке, на левой, на запястье

Не пульс стучит, а тикают часы.

 

* * *

Хоть кружись, хоть не кружись,

Голова туманная,

Только встал — и спать ложись!

Вот она какая жизнь,

В общем, очень странная.

 

Только буйная волна

К бережку пристроится,

А уже и седина

На висках твоих видна,

Не дала опомниться.

 

Не дала в себя прийти,

Постоять над кручею,

Чтобы дух перевести,

Оглянуться с полпути

По такому случаю.

 

Окунается в метель

Голова печальная.

И грядет сплошная тень.

До чего ж короткий день,

Просто до отчаянья!

 

Вот дела какие, брат,

Вот так получается...

Там восход, а здесь закат,

И никто не виноват,

Что Земля вращается.

 

* * *

Над затонами, над протоками,

Долгой радости не суля,

Все мне кажутся одинокими

Наши ветлы и тополя.

 

А пойду вдоль речной излучины,

Будто где-то стряслась беда,

Словно плачут — поют уключины,

Словно стонет — поет вода.

 

Жизнь как жизнь. И не вся печальная.

Отчего же с недавних дней

Что-то чудится мне прощальное

В добрых встречах родных людей?..

 

И минутное что, и вечное

Все дороже мне, все больней.

На добро ли ты, сердце вещее,

Так забилось в груди моей?

 

И под звездами под высокими,

И в кипучем разгаре дня

Все мне видятся одинокими

Люди, любящие меня.

 

Суровый долг

        «Люди, я любил вас. Будьте бдительны!»

                                    Юлиус Фучик

 

Злопамятность... Я с детства с нею спорил.

Нельзя излишне долго помнить зло.

Но с древности, кто вовсе зла не помнил,

Расплачивался дорого зело.

 

К истории полезно обращаться,

Пусть входит в сердце опытом седым,

Чтоб нынче нам не больно обольщаться

Широким всепрощением своим.

 

В ней жизнь сама то явственно, то скрытно

Нам преподаст точнее всех наук:

В прощенном зле — еще добра не видно,

Прощенный недруг — он еще не друг.

 

Не может быть иначе в жизни, ибо

Сметенный враг всегда восстать готов.

Сочтем ли, сколько витязей погибло

От рук прощенных ими же врагов?

 

Одна черта у жизни и у смерти.

Во все века одна. В конце концов

Трагедией расплачивались дети

Не раз за благодушие отцов.

 

И сколько зорь багровилось кроваво,

И сколько нам не шло уроков впрок!

Запомнить зло — давно не просто право,

А как ни поверни — суровый долг.

 

Нам есть, что славить, есть, что горько помнить,

На свой надеясь, не на божий суд.

И если мы не сможем долг исполнить,

Потомки нас добром не помянут.

 

Не потому...

Давно привыкший в жизни ко всему,

И к доброму исходу, и к дурному,

Не потому, совсем не потому,

Что зуд в ногах, я выхожу из дому.

 

Там ветровая трасса, там тропа,

И я скитаюсь до изнеможенья

Не потому, что жизнь, она — борьба,

Не потому, что жизнь, она — движенье.

 

На край земли к старателям лечу

И у костров сижу под небом серым

Не потому, что первым быть хочу,

Хотя не грех и оказаться первым.

 

Подолгу жду «добро» на перелет

И радуюсь, когда ответят: — Можно! —

Не потому, что долг меня зовет,

Не потому, что мне без долга тошно.

 

Я прошлых дней своих не поношу,

Они мои и в памяти не меркнут.

Я с новым другом душу отвожу

Не потому, что старый друг отвергнут.

 

Опять скитаюсь в дальней стороне,

Ветрами и дождями измолочен,

Не потому, что дом не дорог мне,

Не потому, что дома ждут не очень.

 

И на Курилы рвусь, на Колыму,

Под ледником Кавказа гнусь от ветра.

— Не потому, — кричу, — не потому! —

И чувствую, яснее нет ответа.

 

Сыновьям

Отраженный в своем бессмертье,

Сяду, на руку опершись.

Вот и в парни выходят дети...

Что сказать им про эту жизнь?

 

Тут ведь, как ни крути, а пожил,

Вон какая седая прядь.

И сказать я, конечно, должен.

Как иначе? Но что сказать?

 

И пошли-завертелись мысли,

Мнутся, рвутся и здесь, и там.

Что я знаю об этой жизни,

Как я в ней разобрался сам?

 

Что я вынес из этой бури,

Чтобы выложить нынче им,

Не ходивший в дыму под пули,

Не летавший к мирам другим.

 

Наглотавшийся злых, тревожных

И весенних хмельных ветров,

Я б желал им друзей надежных,

Я б открытых желал врагов.

 

В этой жизни, крутой безбожно,

Хоть смири себя, хоть взорви,

Разувериться невозможно

Только в Родине и в любви.

 

Над цветением столько гари,

В свежем воздухе — дух гнилья.

Вот мои золотые парни,

Ясноглазые сыновья.

 

И смотрю я на них, родитель,

И высокий мой слог иссяк:

— Вы уж, мальчики, там глядите,

Вы уж, братцы, не подведите.

Вы старайтесь. Иначе как?..

 

Добрые люди

Там, где судьба подводила,

Жестче косилась и злей,

Голодом, стужей морила,

Мама моя говорила:

— Мир не без добрых людей.

 

Думаю, словно о чуде:

В те роковые года

Сколько вас, добрые люди,

Добрых по самой по сути,

Рядом случалось всегда!

 

Всех обвывали метели,

Бедами равно грозя,

Но от чужой от потери

Вы отводить не умели

В сторону ваши глаза.

 

Жизнь меня била и мяла

И в круговерти своей

Просто дохнуть не давала,

Но разглядеть не мешала —

Мир не без добрых людей.

 

Как я хочу, чтоб на свете

Рядом с душою моей,

Слово не бросив на ветер,

Кто-то, хоть кто-то б отметил:

Мир не без добрых людей.

 

* * *

Есть грань такая, что за нею

И боль — не боль, и страх — не страх.

И нет предела вдохновенью,

И враг за ней повержен в прах.

 

За этой гранью — подвиг, слава.

Безверья нет, бесчестья нет.

За нею на бессмертье право

Тому, кто юн, тому, кто сед.

 

Там каждому предначертала

Судьба высокой чести дань.

Да, нужно мужество сначала,

Чтобы шагнуть за эту грань

 

Счастье

А что о счастье говорить?

Занятье самое пустое.

И толковать о нем не стоит.

Кто знает, как его творить?

 

Ну что о счастье говорить,

Когда дано грустить, смеяться,

Так тосковать, так удивляться

И так беспомощно любить!

 

Славяне

Что за грех на Петре, Иване,

Над Миколиной головой?

Словно фильм на большом экране,

Смотрит мир, как браты-славяне

Засобачились меж собой.

 

И рядиться пошли, делиться,

Гнать друг друга из хаты вон.

Удивляется мир, дивится:

Тут — граница, и там — граница!

За таможней — опять кордон!

 

Вместе сеяли, вместе жали.

Не понравилось. И, смотри,

В буйстве гонора не сдержали,

Из великой одной Державы

Сотворили несчастных три.

 

И лежат они, эти страны,

Вроде б рядом, а далеко.

До смешного не иностранны:

Там — Иваны и тут — Иваны,

В той — Григорий, а в той — Грицко.

 

И такая она другая

Жизнь пошла и такой разлад…

Заграница моя родная,

От Миколы до Николая

Не доедешь за пять зарплат!

 

Всё смешалось — и ввоз, и вывоз,

Только гонор неукротим.

Всё в упадке, а гонор вырос:

«Мы вам газ не дадим!» «А мы вас

Морем Черным перештормим!»

 

И стоят три славянских стана,

Терпят порознь беду одну.

И уверенность их обманна,

И морочит Иван Ивана,

И морочат свою страну.

 

Эта смута пройдет с годами,

Только б муть прошла в голове

У «радетелей» наших с вами

Со славянскими именами

В Минске, Киеве и Москве.

 

Очарованные мои

И под Харьковом, и под Жмеринкой,

И в херсонской степи седой,

Очарованные Америкой,

Вы стоите ко мне спиной.

 

Вы стоите с обманом под руку,

За добро принимая зло.

Дружба — побоку, братство — побоку…

Заколдобило. Занесло.

 

Всё вам видится даль просторная,

Всё мерещится, что сейчас

Та страна, за бугром которая,

В омут бросится ради вас.

 

Я в обиде стою и горечи:

Соблазнились… И на тебе —

Отвернулись! Уже не родичи —

Ни по крови, ни по судьбе…

 

Вы из этого мрака выйдете,

Будет ясным, как в Храме, свет,

И побачитэ, и увидите,

Кто навеял вам этот бред.

 

Но и горько ещё поплачете

Над развалом большой семьи.

Вот увидите, ось побачитэ,

Очарованные мои!

 

Гимн Советского Союза

В электричке полусонной

Под колёсный стук и звон

Мужичок один весёлый

Развернул аккордеон.

 

И, конечно, не без фальши,

Но во весь душевный жар

Зазвучали вальсы, марши —

Давних дней репертуар.

 

Пальцы бегали послушно,

Он играл, играл, играл…

Кто-то спал, а кто-то слушал,

Кто-то слушал и дремал.

 

И, мгновенно всеми узнан,

Вдруг из Леты возвращён,

Гимн Советского Союза

Загремел на весь вагон.

 

Загремел, и даже поезд

Резко вздрогнул в этот миг.

И взглянули, как опомнясь,

Люди на себя самих.

 

И качал вагон скрипучий

Еле слышные сперва

Про великий и могучий

В громкой музыке слова.

 

Отзывалась сладкой болью

Та, утраченная быль,

Где страна была страною,

А народ — народом был.

 

Где рассвет вставал рассветней,

Был победным цвет знамён.

Тут взлетел аккорд последний,

И умолк аккордеон…

 

Мчались встречные составы,

Огоньки вдали зажглись.

По развалинам Державы

Поезд шёл в иную жизнь.

 

Мы играем

Между адом и, может быть, раем

На пути своем кратком земном

Мы как будто спектакли играем,

А не жизнью людскою живем.

 

Наши сцены — в метро и трамваях,

В барах, банях, цехах и полях,

И повсюду, где мы пребываем

На великих и малых постах.

 

Мы рисуем на лицах улыбки,

Гнев рисуем, обиду и страсть.

Мы играем в коммуну и рынки,

В диктатуру, в народную власть...

 

Воздух сцены — особенный воздух.

Мы им дышим. И с первых шагов

Входим в роли правителей грозных,

И соперников их, и шутов.

 

Дышим им, и уже поневоле

Каждой клеточкой чувствуем роль,

И кричим от наигранной боли,

Забывая житейскую боль.

 

То в сократах мы, то мы — в сатрапах,

Лезем в роль, как в хомут головой.

Даже в наших коротких антрактах

Не становимся сами собой.

 

То мы лучше играем, то плоше,

Только тяга к искусству сильна,

И становится сценою площадь,

Сценой город и сценой страна.

 

Там — свергаем мы, там — выбираем,

Там — уже начинаем громить,

И с таким вдохновеньем играем,

Что почти разучаемся жить.

 

В добродетели рвутся пороки,

Кто, когда нас сумеет призвать

С неподкупной российской галерки:

— Дайте занавес, хватит играть!

 

Заложники

От Дубровки, от тихой Остоженки

До Европы и в ней, и за ней,

Оглядеться, — так все мы заложники

Человеческих диких страстей.

 

Люди с банками, виллами, дачами

И — до нищих, до самых бомжей,

Все мы схвачены, все мы захвачены.

И надежды не видно уже

 

Все заложники, все уже пленники,

Всем готов смертоносный заряд.

Даже тем, кто жирует в Америке,

Тем, кто сам и пошел на захват.

 

И народами, странами целыми

Мы в разврате уходим ко дну,

Семеня по нужде под прицелами

В оркестровую яму одну.

 

Яма смрадная, глубже не выкопать,

И попробуй ее обойти...

Никого никому здесь не выкупить.

Никого никому не спасти.

 

За уральской грядой и за Альпами

Все мы воздухом дышим одним.

С ФСБ, с камикадзе и с «Альфами»

Все мы в зале концертном сидим.

 

Мы грехами повязаны тяжкими, —

Зал и сцена, партер и балкон.

Этот — взятками, этот — растяжками,

Этот службой под флагом ООН.

 

Все — к наследству рвались, не к наследию.

И — увы, человеческий род

Разыграл на планете трагедию,

И трагедия эта идет.

 

Современник

Куда ни кинусь — жизнь бросает вызов.

И с каждым годом взгляд ее мрачней.

Я современник грозных катаклизмов

И очень многих мерзких мелочей.

 

Не для души все это, не во благо.

И вижу, слава богу, не слепой:

Я современник тех, кто черным флагом

Размахивает тупо над толпой.

 

Мои виски гудят от напряженья

Ответом на вопрос на ключевой.

Я современник перенасыщенья

Земной утробы ядерной чумой.

 

Я современник техники гнетущей,

Надежд наивных, страшных мыслей вслух,

Чернобыльской трагедии и путчей,

Наркотиков и всяких «бормотух».

 

Я современник бирж и дивидендов,

Газетной лжи с душком ее густым,

Прицельного огня по президентам,

По римским папам и по всем святым.

 

Не утешают пламенные зори

И реки, не повернутые вспять.

Я современник диких планов СОИ.

Что говорить и что тут объяснять?

 

Я войн и перемирий современник,

Трибун ревущих, мелкой суеты,

Еще престижных фирменных наклеек,

Еще приписок, фальши, клеветы.

 

Мой век пригрел политиков циничных,

Я современник всех их лжеидей,

Их банков, их певичек истеричных —

Довольно предприимчивых людей.

 

Я современник роботов беспечных,

Их музыки с компьютерной тоской,

Электростимуляторов сердечных

И жуткой бессердечности людской.

 

Я современник тех, чей разум дремлет,

И тех, в чьих жилах хлюпает вода.

И современник тех, кто не приемлет

Все это. И не примет никогда.

 

Исповедь

Я и слёзы глотал, и наотмашь рубил,

И подхватывал ношу нелегкую.

Был в размолвках с друзьями, и всё-таки был...

Значит, шёл настоящей дорогою.

Я напорист и резок, я слаб и раним,

И ничьим наставленьям не следую.

Только то, что приемлемо сердцем моим,

исповедую.

 

Я восторженных слов не держу про запас,

Не умею подхватывать мнение,

А потом это мнение втаптывать в грязь

И опять же без тени сомнения.

Я в один микрофон никогда не кричу

С тем, в ком чувствую душу угодничью,

Не кричу, и за это нередко плачу

горькой горечью.

 

Мне пропащий бродяга в буфетном ларьке

Говорил про сердечность и искренность.

Он, конечно, стоял со стаканом в руке,

Но и в этом была независимость.

Ненавижу владык, это те же рабы,

И общаться мне с ними не хочется.

Если друг далеко, я прошу у судьбы

одиночества.

 

Я не рвался в святоши и нынче не рвусь,

Усмехаюсь при виде степенности,

Я на многом, наверно, ещё обожгусь

По наивной своей откровенности.

Пусть и слёзы глотаю, и горечь таю,

Но в надежде на песню неспетую

Только то, что заполнило душу мою,

проповедую.

 

* * *

Вот и впал я у жизни в немилость.

Вот уже, задыхаясь, хрипя,

Повязавшую душу наивность,

Словно кожу, сдираю с себя.

 

С нею ходишь как будто вслепую,

И заметить она не дает

За улыбкой — ухмылку кривую,

За беспечностью — жесткий расчет.

 

Не дает разглядеть, как ни бейся,

Хоть возрадуйся, хоть посуровь,

В песнопении ангельском — беса,

За чернильными строчками — кровь.

 

И, увы, как смотреть ни пытался,

На изгибах житейской тропы

Столько раз я душой натыкался

На зазубрины, иглы, шипы.

 

На дорогах великих и малых

По наивности пылкой своей

Принимал за стеснительных — наглых

И за искренних — лживых людей.

 

И томили меня и топили,

Не была снисходительной жизнь.

Все удары, откуда б ни били,

До единого в спину пришлись.

 

Словно кожу, сдираю наивность.

Продираюсь на яростный свет.

Истомилась душа, истомилась,

Затянулся немыслимый бред.

 

Будто путы свои разрываю,

Чтоб возврата к ним не было впредь.

Задыхаюсь, хриплю, прозреваю

И на друга боюсь посмотреть.

 

* * *

Душа моя стремительно мужает,

И по ее запекшимся рубцам

Я понимаю, как она мешает

Моим врагам — отпетым подлецам.

 

Моим врагам, я точно это знаю,

Какой мне ни пускают в очи дым,

Я — в горле кость и страшно им мешаю

Самим существованием своим.

 

Мешаю частотой сердцебиенья,

Мешаю тем, как радуюсь, скорблю,

Мешаю тем, что до самозабвенья

Тебя люблю и Родину люблю.

 

Они меня признаньем искушают,

Бедой грозят и почести сулят,

А он меня никак не разрушает,

Испытанный столетиями яд.

 

Простых наук их не уразумею,

Взрываюсь, кипячусь по пустяку.

Закрыть глаза, где просят, не умею,

Увидеть, чего нету, не могу.

 

Пишу не то, что голос их диктует,

И лезу все, куда не просят лезть.

Для них святынь века не существует,

А у меня века святыни есть.

 

Не задышу я воздухом их душным,

Хоть четвертуй, хоть лей в глаза елей,

Как никогда не стану равнодушным

К любви моей и к Родине моей.

 

Суровое, гнетущее соседство.

В конце концов, чтоб больно не смущал,

Мои враги, они отыщут средство, —

Изысканен их тайный арсенал.

 

И громом с неба час мой горький грянет,

Свой черный круг пойдут они сужать.

Но даже тем, что вдруг меня не станет,

Еще я долго буду им мешать.