Всеволод Азаров: «Мой долг был труден, день тревожен. Войною обожжен мой стих»

 

Знаю, жизнь продолжается

Даже, когда тебя нет,

Равнодушно забыв,

Словно мы не рождались на свете.

Но я верю, что луч,

Просверкав через тысячу лет,

Долетит и отыщет,

Домчится к безвестной планете...

 

14 мая родился Всеволод Борисович Азаров (настоящее имя Илья Борисович Бронштейн) (1913–1990), русский советский поэт, публицист, драматург, участник Великой Отечественной войны, военный корреспондент. Жизнь поэта складывалась так, что он оказался свидетелем и активным участником всех важнейших событий своей громкой и сложной эпохи. Азаров принадлежит к поколению, чье детство совпало с революцией и гражданской войной, молодость — с романтическими годами первых пятилеток, а зрелость — с битвами Великой Отечественной войны. «Морская соль в мои проникла вены» —писал Азаров. Уроженец Одессы, он с детства полюбил море и в поэзию вошел как певец морской романтики. В годы войны в блокадном Ленинграде его творчество внесло свой вклад в нашу Победу. Его стихи звучали по радио в осажденном городе, воспевая мужество воинов и моряков. «Мой долг был труден, день тревожен. Войною обожжен мой стих…», — так написал Азаров о том времени.

Из автобиографического очерка «О себе»: «Я родился 1/14 мая в Одессе в семье врача. Мальчиком запомнил конец гражданской войны, воинов кавалерийской бригады Котовского, проскакавших по освобожденной Пушкинской улице. Бронзовый Пушкин с пьедестала смотрел на море, памятник поэта осеняли флаги революции. Море, первые прочитанные пушкинские строки сочетались в моей душе с жизнью возрожденного южного города. В 1928 году я закончил среднюю школу имени Ильича. В 1930-ом со второго курса одесского педагогического института перевелся в ленинградский университет, на филологический факультет. Моя дипломная работа называлась — «Путь к победителям» (неизвестные стихи Эдуарда Багрицкого). После окончания университета работал литературным редактором радиоузла одного из заводов на Выборгской стороне, редактором молодежного вещания Ленинградского радиокомитета.

Мне было девятнадцать лет, когда в Ленинграде в 1932 году вышел из печати первый сборник стихотворений «Мужество». Моим первым редактором был доброжелательный и строгий Виссарион Саянов. Он говорил: первая книга рождается сравнительно легко, благодаря накопленным впечатлениям. Со второй будет труднее. Я ощутил это на личном опыте. Когда сегодня я раскрываю первые свои сборники, во многом еще наивные, с удивлением убеждаюсь в том, что многое, определившее работу дальнейших лет, контурно, угловато было намечено уже там. Антифашистская тема (к ней я возвращался позднее во многих стихах, в поэме «Товарищ Тельман») и перекличка двух морей — Балтийского и Черного, ставшая для меня столь важной на долгие годы…

Когда война началась, я был молодым литератором. Работа военного корреспондента в Таллине, Кронштадте, осажденном Ленинграде свела с многими достойными мужественными людьми, дала для творчества бесценный материал. На фронте в 1942 году я был принят в ряды коммунистов. Теперь то, что писалось в первых опубликованных в 1930 году строчках в сборнике одесского ЛОКАФа (Литературное объединение Красной Армии и Флота/ стало жестокой действительностью. Вот почему так дороги мне и стихи в краснофлотской печати, с грифом «после прочтения уничтожить», и сборник «Ленинграду», вышедший в 1942-ом в блокадном Ленгослитиздате, и написанная Вс. Вишневским, А. Кроном и мной к 25-ой годовщине Октября для осажденного города героической комедии «Раскинулось море широко». Ведь в образах комсомолки Выборгской стороны балтийской разведчицы Елены и земляка одессита, балтийского моряка Георгия Бронзы, сражавшегося у стен Ленинграда и за Одессу, были черты близкие, дорогие с юности...».

Всеволод Азаров родился 14 мая 1913 года в Одессе в семье зубного врача Бориса Ильича Бронштейна и Mарии Наумовны Бронштейн. У него была сестра Клара. Семья жила в доме Шполянского на Пушкинской улице, 34, кв. 4. Отец работал в поликлинике Красного Креста на Херсонской улице (ныне — Пастера), 11. Всеволод учился в Единой трудовой школе им. Ильича. С благодарностью вспоминал директора и учителя словесности А. Д. Петровича, привившего ученикам любовь к Пушкину и Маяковскому. Увлечение литературой у Всеволода началось ещё с раннего детства, что способствовало появлению ранних стихов. Рано начал писать стихи, посещал литкружок при городской газете «Станок».

Одесса, этот шумный и яркий южный город, с его певучей колоритной речью, населенный темпераментным многонациональным людом, город, раскинувшийся на берегу овеянного античными легендами моря, со своей знаменитой Дерибасовской, Пересыпью и Молдаванкой, Потемкинской лестницей и платанами, возможно, помнящими Пушкина, дал в области культуры немало талантливейших имен. Из писателей сразу же вспоминается И. Бабель, В. Катаев, Евг. Петров, И. Ильф, Ю. Олеша, В. Инбер, С. Кирсанов, Э. Багрицкий... Многоцветная писательская плеяда образовала в двадцатых годах, именно тогда, когда мальчик с Пушкинской улицы начал писать стихи, целое направление — так называемый «Юго-Запад». Они принесли с собою яркость и блеск южных красок, романтичность мироощущения, подвижную и прихотливую ритмику, их поэтическая речь была динамичной и экспрессивной. При разнице талантов их роднили жизнерадостность и преданность своей революционной эпохе. Азаров выразительно обрисовал Одессу и ее литературный быт в поэме «Щедрая юность», но она возникает и во многих других его стихах, в том числе и в пьесе «Раскинулось море широко», написанной в блокадном Ленинград» (в соавторстве со Вс. Вишневским и А. Кроном), где один из моряков-одесситов поет куплеты, сочиненные именно Вс. Азаровым. С детства он любил море, в его стихах часто просматривалась морская романтика. В ранних стихах очевидно влияние Багрицкого: Азаров выбирает экзотические, яркие темы и образы, его стихи пронизаны революционной романтикой, им свойственны динамизм и экспрессия. Багрицкий был для него маяком. Он любил пленительную «морскую» раскачку его стиха, шум ветра в его строфах, экзотичность его фигур и сюжетов.

Поворот в творческой судьбе Азаров произошел в 1930 году, когда он на маневрах Перекопской дивизии под Одессой познакомился с писателем-антифашистом Мате Залкой. В будущем Залка стал командармом Интернациональной бригады в Испании, где воевал под именем генерала Лукача. Прочитав стихи 17-летнего поэта, Залка дал ему рекомендацию в ленинградский журнал оборонной литературы «Залп». Как раз тогда Азаров послал на конкурс, объявленный в Ленинграде, сочиненную им песню — она получила премию литературного объединения Красной Армии и Флота. Азаров по рекомендации приезжает в Ленинград. Ленинградская поэтическая школа тридцатых годов, когда он стал активно участвовать в литературной жизни на Неве, была прекрасной выучкой. Достаточно назвать тогдашних старших товарищей поэта — Н. Тихонова, Вс. Рождественского, А. Прокофьева, В. Саянова... Замечательным было и молодое окружение — А. Лебедев, Ю. Инге, А. Гитович, П. Шубин, Б. Лихарев, О. Берггольц. Он был дружен с флагманом флотской поэзии Алексеем Лебедевым, памяти которого посвятил немало искренних строк, перенял поэтическую эстафету Багрицкого и Грина, Тихонова и Луговского. Для него это были не просто имена, он лично знал их, они были его наставниками. Его литературными учителями стали Николай Тихонов, Всеволод Рождественский, Александр Прокофьев. Под их влиянием лирика Азарова становится более спокойной и плавной, в ней уже меньше внешней экспрессии, но стихи насыщаются актуальной политической проблематикой. Отныне и навсегда он связал свою судьбу с Балтикой. Азаров писал, что Черное и Балтийское моря — две его одинаковые любви. Можно сказать, что это одна любовь, состоящая из двух родственных стихий. Ленинград, с его строгой соразмерностью пропорций, суровая Балтика, многое отшлифовали в таланте поэта. Атмосфера великого города, его архитектурный пейзаж, воспетый Пушкиным и Блоком, содружество с современниками-писателями, обладавшими незаурядной силой гражданского темперамента и широким политическим кругозором, — все это благотворно влияло на формирование таланта Азарова.

После окончания Ленинградского института философии, истории и лингвистики молодой писатель работал редактором заводского радиоузла, литературным редактором молодежного вещания Ленинградского радиокомитета. С 1931 года Азаров — член Союза писателей СССР. Среди поэтов Ленинграда Азаров в тридцатые годы выходит на одно из первых мест. Об этом убежденно говорил, прочитав одну из его тогдашних книг, известный поэт, автор «Песен красного звонаря» Василий Князев. В 1931 в декабрьском номере журнала «Звезда» Н. Тихонов публикует стихотворение Азарова «Мир и война». По словам Азарова, «вся жизнь с ее открытиями и горестными утратами прошла под знамением этих слов». Позже выходят первые сборники стихов — «Мужество» (1932) и «Спать воспрещено» (1933). Главная тема сборников — противостояние надвигающейся фашистской угрозе, ощущение близости новой войны, великих испытаний для каждого. Стихи поэта, в каждой новой его книге — в «Мужестве» (1932), «Вооруженном комсомоле» (1932), «Спать воспрещено» (1933), «Городе моей юности» (1940), — все больше теряли подражательность и становятся самостоятельными, что, однако, не отдаляло его от учителей, а приближало к ним в соответствии с более высокими духовно-нравственными координатами. Он сознательно поворачивает свой стих к традициям и боевым заветам Маяковского — они оказались крайне необходимыми для его антифашистской поэтической работы. При этом нигде внешнего следования Маяковскому у Азарова нет: учитывая его опыт, ни на минуту не упуская из виду этот путеводный маяк, он идет путем, наиболее соответствующим внутренней природе своего лирического дарования.

Литературное Объединение Красной Армии и Флота (ЛОКАФ), куда вступил молодой поэт, давало ему возможность практически участвовать в большой оборонной работе, насыщать свои стихи актуальной политической проблематикой. Азаров выступает на антифашистских митингах и конгрессах. Антифашистская тема является в те годы главной, определяющей его творчество. Его лирическое дарование впускает в себя пламенеющую гневом и страстью публицистику. В 1936 году Азаров знакомится с Эрихом Вайнертом и Эрнстом Бушем — двумя немецкими антифашистами. Эрнст Буш, знаменитый певец, любимый всем антифашистским интернациональным миром, пел в революционной Испании, в сражающемся Мадриде «Песню народного фронта» на слова Вайнерта, музыка к ней была написана ленинградским композитором Виктором Томилиным, погибшим впоследствии под Ленинградом (русский текст принадлежал Вс. Азарову). Н. Тихонов считал, что именно Азаров — создатель первых антифашистских песен в стране. Знакомство с немецкими антифашистам, способствовало и возникновению замысла написать большую поэму о вожде германских коммунистов Эрнсте Тельмане, который Вс. Азаров осуществил уже после войны (поэма «Товарищ Тельман» вышла в 1956).

Говоря о Всеволоде Азарове, нельзя не сказать, какое большое место в его духовном мире всегда занимал Пушкин. В тридцатые годы, в связи с пушкинской датой, которую тогда отмечала вся страна (100-летие со дня гибели), он пишет цикл стихов, навеянный поездками в Михайловское и Тригорское. Свой пушкинский цикл Вс. Азаров «осмелился» послать Ромену Роллану. В ответном письме Р. Роллан писал: «...я полагаю, что вы одарены, что вы владеете направленностью и что язык ваш богат и точен. Но никогда не следует довольствоваться тем, что в конце концов достигнуто, всегда надо стараться делать еще лучше. Я вам советую, следовательно, много работать, не позволять увлечь себя легкости, обучаться наибольшему из того, что вы сможете. Изучайте также языки, чтобы читать иностранных поэтов в оригинале. Замечательно, что в Советском Союзе столько поэтов, талантливых и разных, которые так любят поэзию. Некоторые писатели Запада, которые, впрочем, ничего об СССР не знают и которые о нем судят из наиболее враждебных газет, — уверены, что поэзии у большевиков не существует. Это заставляет смеяться тех, кто знает немного Советский Союз...» («Литература и жизнь», 1959, 30 декабря).

В 1940 выходит ещё один стихотворный сборник — «Город моей юности», одна из ведущих тем которого — любовь к Ленинграду, ставшему второй родиной поэта. Чем неотвратимее нависала военная опасность, тем настойчивее, целеустремленнее и разнообразнее готовил Азаров свой стих к предстоящим испытаниям: он пишет стихи, близкие к плакату, листовке, очерку и корреспонденции. Война подходила ближе к границам Советского Союза, и Азаров пишет песни и марши, в некоторых дана почти пророческая картина будущих грозных событий. Свой негромкий по природе стих, предпочитавший видеть мир освещенным улыбкой и добрым солнцем, он муштровал и воспитывал словно солдат на маневрах. В какой-то степени он преодолевал, воспитывая волю и твердость, и собственную глубоко штатскую натуру, склонную к созерцательности и книжности. Близорукий и романтичный, пропитанный насквозь поэзией, он жестоко воспитывал в самом себе воина — хотел быть прежде всего военным моряком и стал им. Заслуги его в развитии антифашистской поэзии значительны. Н. Тихонов писал, что Вс. Азаров был создателем «первых антифашистских песен в нашей стране» — оценка на редкость высокая и совершенно справедливая. В 1939 году во время Советско-финляндской войны Всеволод Борисович добровольцем ушел на фронт, служил в Кронштадтском учебном отряде, затем на линкоре «Марат», в редакции многотиражной газеты этого знаменитого корабля. Начало Великой Отечественной войны застало его в полной мобилизационной готовности: по сути, он уже был вполне квалифицированным военным журналистом, газетчиком, обладавшим острым публицистическим пером.

С начала Великой Отечественной войны Азаров постоянно работает в редакциях фронтовых газет, в соединениях балтийских подводников и штурмовиков. Он работал в редакциях фронтовых газет в Кронштадте. Его стихи звучали по радио в осаждённом городе. В сборник «Литературный Ленинград в дни блокады» («Пушкинский Дом, изд. 1973 год) вошла статья Азарова «Письма с Балтики» о периоде с 1942 по 1972 годы. Это были дневниковые записи, где красочно, и подробно повествуется о Ю. Инге, Н. Брауне, В. Вишневском, А. Кроне, А. Лебедеве и других коллегах по перу.  Отрывок из документально-художественного сборника Всеволода Азарова «Подвиг Ленинграда», выпущенного Военным издательством Министерства обороны СССР в 1960 году: «В конце июля 1941 года Политуправление Краснознаменного Балтийского флота перевело меня из газеты «Красный Балтийский флот» в Кронштадтский укрепленный сектор для организации многотиражной газеты. После Таллинна, находившегося тогда на переднем крае военных событий, Кронштадт сперва показался тылом. В газете мы работали оперативно, воспевали героизм моряков, хлестали фашистов огнем сатиры в «Балтийской полундре», выпускали, по примеру легендарных «Окон Роста» Маяковского, плакаты со стихотворными подписями «Бьем».

Улицы Кронштадта были залиты солнцем. Рядом с новыми домами возвышались бурые от времени здания старинной кладки. В Школе оружия молодые флотские специалисты отрабатывали тактику и оружие пехоты, со стальных громад линкоров, стоявших на рейде, доносились сигналы боевых тревог. В парке на Советской играли дети. У здания райкома партии теснились немолодые люди. Здесь были участники штурма Зимнего, красногвардейцы и красные партизаны, рабочие Морского завода, отставные военные моряки, педагоги. Сегодня они вступали в Народное ополчение. Нет, Кронштадт не был тыловым городом. Его броня и могучее боевое сердце, его форты держались наготове. Тишина и медовый запах цветов не могли обмануть. Фронт приближался к Ленинграду. К Кронштадту беспрерывно пытались прорваться вражеские самолеты. Зенитчики фортов объявляли одну за другой тревоги. Я помню, какое было на форту ликование, когда посты наблюдения подтвердили, что «юнкерс», сбитый огнем зенитной батареи, упал в воду. А на батареях главного калибра днем и ночью проводились учения. Дальномерные посты четко давали дистанции, снаряды били прямо в щиты, отведенные далеко в море.

В августовскую темную ночь нас собрал начальник политотдела. Мне сообщили в штабе — нами оставлен Таллинн. Корабли Балтийского флота с боем прорываются в Кронштадт. В эту и следующую ночь в городе-крепости не спали. Было ясно, что фашисты попытаются всеми имеющимися в их распоряжении средствами: торпедами подводных лодок, минами, бомбами самолетов — уничтожить ненавистный им Балтийский флот. Ведь, если он прорвется в Кронштадт, силы осажденного города Ленина возрастут.

29 августа во второй половине дня кронштадтцы увидели на горизонте дымы. Весть донеслась в дома и на корабли, в учебный отряд и в госпиталь… Возвращался в родную базу флот. Вот, минуя боковые заграждения, на большой рейд вышел могучий красавец — крейсер «Киров». Показались миноносцы, за ними транспорты. У кронштадтских пирсов становится тесно. Около двухсот боевых кораблей и транспортов вырвалось из огненного ада, где гибель казалась почти неминуемой. В Кронштадт возвратилось боевое ядро кораблей Краснознаменной Балтики. Но многих вымпелов и тысяч людей нет. Рассказывают о подвиге миноносца «Яков Свердлов». Когда там увидели торпеду, посланную фашистской подводной лодкой в крейсер «Киров» и готовую неминуемо поразить его, моряки эсминца повернули бортом к смерти, приняли ее удар на себя.

Теперь мы выпускаем газету кронштадтских артиллеристов втроем, с редактором, старшим политруком Семеном Миновичем Федоренко и краснофлотцем Антиповым, работавшим в радиогазете одного из фортов. Утверждено и название газеты — «Ленинец». С любовью продумываем, каким должен быть клишированный заголовок. Ленин с простертой рукой на фоне знамен. Передовая — «Огнем сокрушим врага». Под ней лозунг:

Ленинград! Город-крепость, город-герой

Не повергнуть фашистам во тьму.

Мы — твои сыновья, мы гордимся тобой,

Мы тебя не сдадим никому.

Участились воздушные тревоги. Все небо покрывается алой рябью зенитных разрывов. А где-то на высоте тянутся белые следы «юнкерсов».

…Обстрел прекратился. Перед тем, как отправиться на форты, навещаю расположенную на базе подплава редакцию «Дозор». Там работает Александр Крон. Мы соревнуемся с ним в несвойственном нам жанре — я пишу сатирические стихи «Приключения старшего краснофлотца Клотика», Крон — раешники, подписанные псевдонимом «Дед водяной». Часто помещаются в его газете стихотворения замечательного поэта, штурмана подводной лодки Алексея Лебедева.

Перед вечером я отправился к товарищам на Советскую, 43 в Дом флота. Здесь же во дворе помещался корреспондентский пункт газеты «Красный флот». Признанным старшиной военных корреспондентов-писателей был сражавшийся на Балтике уже третью войну Всеволод Вишневский. Мы сидели в полумраке одной из комнат. Света в тот вечер в Кронштадте не давали, так как в результате налета во многих концах города были оборваны провода. Вишневский говорил о том, что в газетной публицистической работе надо отбросить всякую выспренность, декламацию, писать сурово, конкретно, а главное — правду. Надо глядеть вперед. Страна к зиме обучит и поднимет миллионы людей. Промышленность даст новое снабжение. Эта война будет трудной и долгой».

Николай Михайловский в документальной повести «Родная Балтика» вспоминал: «Однажды Всеволода Азарова послали в знаменитый полк минно-торпедной авиации КБФ, которым командовал Герой Советского Союза полковник Е. Н. Преображенский. Азаров появился среди летчиков — худой, близорукий, совершенно ослабевший от голода. Верный своему долгу, он с ходу пустился собирать материал. Летчики рассказывали о себе скупо, нехотя, и, когда в очередной раз он обратился с вопросом к Герою Советского Союза А. Я. Ефремову, тот сумрачно ответил: «Да что там говорить. Сам слетай — тогда все узнаешь». Азаров охотно принял это предложение. И вот наступила глухая, наполненная свистящим ветром ночь. Азаров облачился в тулуп и забрался в кабину самолета ДБ-3ф, загруженного бомбами. Взлетели. Внутри машины был адский холод. Даже тулуп не спасал. Внимание Азарова было сосредоточено на том, как ведут себя люди в полете. Время от времени он переключал взгляд на белые завьюженные поля, освещенные бледным лунным светом. Приближались к цели. Во время бомбометания самолет основательно тряхнуло. Еще и еще раз… И в ту же самую минуту с земли протянулись в небо красноватые шарики — то били немецкие зенитки. Летчик искусно маневрировал среди разрывов, и полет закончился благополучно. Азаров написал об этом очерк, напечатанный через несколько дней во флотской газете. И не от того ли памятного дня, не от тех ли ощущений появились стихи, адресованные боевым друзьям:

Мы можем письма не писать друг другу,

Но память тронь —

Увидим вьюгу, яростную вьюгу

И тот огонь.

Который был согреть не в силах руки

В кромешный год,

Но душу нашим правнукам и внукам

Он обожжет!..»

Азаров активно работал в оперативной группе писателей при Политуправлении Краснознаменного Балтийского флота, возглавленной Вс. Вишневским. Работа велась в боевых частях, на кораблях, в Ленинграде — на радио и в газетах. Позже Азаров писал, что именно фронтовые испытания стали для него «главной школой и источником вдохновения»: «Война дала нам, её газетчикам, редчайшую возможность братского общения со своими героями… Какое высокое нравственное удовлетворение давал нам наш будничный, рядовой труд под бомбежками и обстрелом. Никогда ранее и позднее не испытывал я такого чувства полезности, необходимости того, что делаешь». В 1942 году, в тяжелейшее блокадное время, когда Ленинград находился в смертельной опасности, он вступил в партию. Азаров писал стихи и очерки для чтения на передовой. Часто его корреспонденции выходили под шапкой: «Прочти и передай товарищу!» или «После прочтения уничтожить!» Некоторые из таких стихов, очерков, корреспонденций не вернулись с полей и морей войны, но они выполнили свой подчас безымянный подвиг честно и до конца, не рассчитывая на посмертную славу. В осажденном Ленинграде выходит книга очерков «Кронштадт ведет бой» (1941) и сборник стихов «Ленинграду» (1942).

В 1942 году писателю Всеволоду Вишневскому от Военного Совета Балтийского Флота поступило поручение о создании новой героической музыкальной комедии. К работе он привлек драматурга Александра Крона и поэта Всеволода Азарова «... и все трое — дружно взялись за дело», отмечала в своих воспоминаниях жена Всеволода Вишневского, художник Софья Касьяновна Вишневецкая. «Они решили параллельно работе выпускать «боевой листок» с ежедневной сводкой сделанного. И эти, от руки написанные и разрисованные, юмористические странички, сохранившиеся по сей день, несмотря на шуточный их стиль, здорово подхлестывали трех друзей балтийцев. Они увлеклись работой, распевали новые куплеты, читали друг другу готовые куски, спорили. Иногда раздавался безнадежный вопль: «Мяса бы!» — Порой им трудно было так интенсивно работать на полуголодном пайке. Часто прохожие с удивлением останавливались под распахнутыми окнами домика на Песочной и удивленно, а иногда и негодующе, вслушивались в музыку, песню или взрывы смеха. Они не подозревали, что там, за этими окнами рождался спектакль об их же героизме, что три усталых человека заставляли себя смеяться, чтобы завтра улыбались они — ленинградцы». Спектакль по пьесе состоялся в блокадном городе 7 ноября 1942 года. На премьере спектакля А. Крон не присутствовал, о чем говорит телеграмма двух Всеволодов — Вишневского и Азарова, и Софьи Вишневецкой Александру Крону в МХАТ имени Горького, где в это время готовился спектакль по пьесе драматурга «Глубокая разведка».

Азаров прошёл военным корреспондентом всю войну, участвовал в снятии блокады Ленинграда, освобождении Эстонии, в операциях Балтийского флота в Восточной Пруссии. То был огромный и непрерываемый ни на день ратный труд литератора, свято выполнявшего свой долг. «Войною обожжен мой стих» («Мой долг был труден…»), — писал поэт, считавший себя «рядовым стихотворных войск». Родители и сестра поэта были убиты немецкими и румынскими оккупантами осенью 1941 года во время акции уничтожения еврейского населения Одессы. За годы войны Всеволод Азаров был награжден: орденом «Отечественной войны» и орденом «Красной Звезды». После войны поэт стал инвалидом по зрению.

Стихи и поэмы Азарова, созданные в годы войны, перепечатываются в послевоенных книгах, не устаревая: они не уходят ни в архив, ни в запас. От них и сейчас, по прошествии стольких лет, исходит ощутимый запах пороха, в них живут не истребимая временем душевная тревога и сердечная боль, перемешанные с усталостью и надеждой. В них нет гладкописи, поэтических батальных эффектов, дыхание стиха подчас пресекается, потом снова откуда-то берется сила. Их выразительность заключается в достоверности, непререкаемой подлинности пережитого. Как и для всех людей, прошедших войну, те годы, ставшие для молодых поколений едва ли не седой легендой, были самым важным событием жизни поэта. От них ведется счет в обе стороны: заново просматривается собственная молодость, та, что была перед войной и по высочайшим требованиям памяти и мужества осмысляется день сегодняшний и будущий.

Всеволод Азаров — цельная поэтическая личность. Главнейшие темы, наметившиеся у него еще в молодости, остались прежними, они поистине завязаны крепчайшим морским узлом. Но после войны (и даже еще во время войны) к ним прибавилась тема памяти. Было бы неверно думать, что это лишь «еще одна» мелодия в достаточно широкой лирической музыке поэта. Она внесла не только ноту скорбного мужества, но и окрасила собою все прежние мотивы, заставив их звучать в более просторном и эпическом регистре. Будучи поэтом, чутким, к общественно-политическим движениям эпохи, Азаров внимательно вслушивается в сложный, противоречивый и все более тревожный шум времени. Его обостренный войною и бедою слух бдительно отмечает любую угрозу миру, согласному и доброму человеческому сосуществованию. Его память диктует ему не спокойные воспоминания, а высекает строки, исполненные боли и тревоги.

Поэтический голос Вс. Азарова на первый взгляд кажется негромким, однако на самом деле природа его художественного таланта лишена камерности или, тем более, какой-либо лирической замкнутости. Душевная мягкость интонаций, так часто свойственная Азарову, добрый и открытый взгляд на мир, чистота, а нередко и мелодическая акварельность словесного рисунка — все эти неотъемлемые и характерные черты его дарования удивительно и своеобразно сочетаются с обостренной чуткостью к общественным движениям и запросам эпохи, к тревогам политического мира, к шуму общественных потрясений. Именно в соединении лирики с общественно-политическим тонусом и заключается сердцевина художнической индивидуальности поэта. Эту примечательную особенность отмечал и такой строгий ценитель стиха, каким был. Вс. Рождественский. Он писал по поводу одного из сборников: «В его книге нет ни одного, буквально ни одного стихотворения, на котором не лежал бы отсвет эпохи». По его мнению, Вс. Азарову «свойственно непосредственное ощущение происходящих вокруг него общественно значимых событий» и что это «очень важное качество дарования». Незаурядный лирический талант и повышенная общественная чуткость сделали поэзию Вс. Азарова не только индивидуально-своеобразной и неповторимо-личностной, но и позволили его книгам стать своего рода лирико-документальной летописью эпохи: ведь то, что происходило в жизни страны на протяжении нескольких десятилетий, так или иначе затронуло поэтически отзывчивую, всегда готовую на гражданский отклик душу художника и правдиво отразилось в его произведениях. Отсвет эпохи, неизменно лежащей на лирической строке Вс. Азарова, подчас совершенно неожиданно придавал ей ту историческую достоверность и насыщенную фактами протяжённость, когда летописание близко роднится с героической эпикой.

Война и человеческая память являются важными темами в послевоенной лирике Азарова (сборник «Свет маяка», 1956; «Крутая волна», «Голоса моря», оба — 1959; «Солнце и море», 1963; «На Марсовом поле», 1964). Стихам Азарова свойственны сжатость, лаконизм и подлинная философичность. Но творчество Азарова гораздо шире отдельных тем, например, темы моря и даже темы войны. Пишет ли он о море или обращается к своей памяти, он пишет прежде всего о жизни, о том необъятном мире, где живут, страдают, любят и надеются люди, его современники. Огромный опыт жизни углубил его стихи, внес в них лирическую медитативность и философскую содержательность. Зрелое, выношенное слово вызвало интерес и к строгим, классическим формам стиха. Репортажная публицистичность, журналистская скоропись, свойственные не только перу Вс. Азарова времен его корреспондентской молодости, но и некоторым произведениям послевоенных лет, стали уступать место строке лаконичной и как бы сжатой законами поэтической дисциплины. Так появились сонеты, форма, не слишком обычная для русской поэзии 1950-70-х. В этом ряду — поэма «Поздний мед» (1968), также написанная в сонетной форме. В ней поэт вступает в творческую перекличку с самим Петраркой, по-новому осмысляя вечную тему любви. Интонация раздумья, то неторопливого, то энергично целеустремленного, становится с годами все заметнее. Философское осмысление мира и человеческой повседневной жизни укрупняет образность стиха, меняет его музыку. Философичность Вс. Азарова, однако, очень человечна, душевна, при всей строгости формы она чаще всего лирически импульсивна и потому эмоциональна. С годами поэзия Азарова, которую когда-то считали характерной для тридцатых годов, затем относили к наиболее типичным и выразительным явлениям поэзии Великой Отечественной войны, а в первую послевоенную эпоху связывали с пафосом жизнеутверждения встававшей из разрухи страны, оказалась родственна всем временам, и вчерашним и нынешним.

Итоги творчества подведены в сборнике «Избранное» (1987): для этого и других сборников 1980-х в целом характерен тон мужественного оптимизма, радостного приятия жизни. Господствующий в сборнике героический дух и высокая человечность придают целостность и гармоничность всему собранию стихов, несмотря на разность годов, многообразие отдельных тем, менявшийся с возрастом почерк и т.д. Недаром сказано, что подлинный поэт всю жизнь пишет, по существу, одну книгу, так как хотя он и меняется вместе с годами и миром, все же остается верен своей натуре и особому повороту своего зрения. Стихи в этой книге расположены так, чтобы сразу же были виднее главные лирические центры, от которых, словно пульсируя, расходятся произведения, пусть и созданные в разные, порою очень отдаленные друг от друга годы, но схожие по смыслу и тону. Таких центров-циклов несколько, они идут след в след, подобно волнам, так что одни волны приносят нам стихи о Черном море, Одессе, то есть родине поэта, другие относят на Балтику и Неву. Большое место занимают стихи о войне, которую Вс. Азаров провел на кораблях военного флота, но есть также тема-волна, поднятая в этой книге особенно высоко и значительно — об интернациональном братстве людей мира, объединенных борьбою за мирное будущее человечества.

Человек активный и деятельный, Азаров вел в Союзе Писателей Ленинграда работу по межреспубликанским творческим связям, занимался переводами поэтов Эстонии, Латвии, Литвы, Украины, Белоруссии. Был составителем многих антологий и коллективных сб. После войны Азаров стал бессменным руководителем литературного объединения «Путь на моря», руководил им в конце 1970-х — начале 1980-х. Его поэтическую школу прошли многие флотские поэты. Своим учителем называли его ставшие известными поэты и писатели-маринисты, как Г. Черкашин, Никита Суслович, Вячеслав Лукашевич, Борис Орлов, Марк Кабаков, Вячеслав Кузнецов, Игорь Пантюхов… Большая часть из них связала свою поэтическую судьбу с флотом. Вспоминают его неторопливую убедительную речь, заинтересованность в судьбе каждого, готовность всегда прийти на помощь. В настоящее время ЛИТО носит его имя. Всеволод Борисович часто приезжал в Балтийск и Калининград. Выступал с чтением своих стихов на кораблях и в воинских частях. Его приезды превращались в большие поэтические праздники. О своем творчестве Азаров говорил реже. Он был очень скромным человеком. Превыше всего для него было человеческое достоинство.

За долгое время непрестанного, многообразного и целеустремленного труда Азаров создал множество произведений в разных жанрах — от лирики и песни до сатиры, публицистики и драмы. Ему принадлежит большое число литературно-критических статей и серьезных литературоведческих исследований, очерков, мемуарных портретов и разного рода документальных вещей. За годы творческой жизни вышло около 20 поэтических книг Всеволода Азарова, в том числе: «Мужество», «Балтийские баллады, «Ленинграду», «У двух морей», «Вечный огонь», «Мосты памяти» и другие. Он очень внимателен к живой прелести жизни, к разнообразию немыслимо щедрого на краски и звуки бытия; доброжелательно вглядывается поэт в различные лики земли, открывающиеся ему в путешествиях, он жаден к людским историям, человеческим судьбам. Все его последние по времени выхода книги — «Океанский проспект», «Поздний мед», «Неоткрытые острова», «Мальчик с обручем», «Ранний свет» — перенасыщены жизненными впечатлениями, радостью узнавания и благодарением жизни. Одна из книг Азарова последнего времени вновь, подобно сборнику 30-х годов, называется «Мужество» — этим поэт подчеркнул единство своей жизни и поэзии.

В творчестве Азарова большое место занимает проза и публицистика. Очерки Азарова собраны в книги «Кронштадт ведет бой» (1941), «У нас на Балтике» (1968), Возвращение счастья» (1961). Всеволод Азаров — автор документальных повестей: «Всеволод Витальевич Вишневский», «Матросы шли первыми», «На берегах Сороти». Азаров написан ряд документальных повестей и очерков о моряках — героях Отечественной войны, о жизни и творчестве Вс. Вишневского (1970), собран документальный материал о Вс. Рождественском (1986) Он писал об офтальмологе Владимире Филатове, скульпторе Михаиле Аникушине, других выдающихся персонах. На стихи Всеволода Азарова написано несколько песен, а также кантаты «Последняя ночь» (композитор А. Петров), «Цветы Ильича» (композитор В. Сорокин). Мечтатель, романтик, труженик, он в глубине своей души всегда оставался мореплавателем на корабле юности. Его окрыленный стих верен волне и ветру. Всеволод Борисович умер в 1990 году, похоронен на Комаровском поселковом кладбище. Теперь он продолжает жить в своих стихах, в памяти его учеников, во флотской поэзии...

Ещё в Одессе поэт познакомился со своей будущей женой Лидией Петровной Молдаван, прожил с ней всю жизнь. В браке родились две дочери, Людмила и Марина. В годы войны семья Азарова была эвакуирована с лагерем Литфонда в Пермский край, село Черная. Лидия Петровна работала учительницей в местной школе. Азаров навещал семью, проводил встречи с местными жителями, ему было что рассказать ребятам, и они, затаив дыхание, слушали рассказы с передовой о положении на фронте, о зверствах фашистов, о мужестве советских людей. Марина Азарова стала патентоведом. Людмила стала кандидатом филологических наук; 20 лет возглавляла кафедру СО в «ЛЭТИ»; лауреат премии Правительства Санкт-Петербурга 2011 года за выдающиеся достижения в области высшего и среднего образования; автор более 100 научных трудов, в т.ч. учебных пособий и монографий.

 

Из воспоминаний дочери Азарова Людмилы Всеволодовны:

«Капитан своего корабля. Воспоминания о своем отце Всеволоде Борисовиче Азарове я хочу начать с дарственной надписи на книге стихов «Мальчик с обручем», которую он подарил нам с мужем в 1984 году: «Дорогим Миле и Володе сердечно от мальчика, ставшего неожиданно для самого себя старым капитаном». А название этим заметкам также пришло из стихотворения В.Б. Азарова «Старые капитаны», где есть такие строки:

Позовите меня, окажите мне честь, капитаны,

Я ведь тоже, как вы, капитан своего корабля…

Отец родился 14 мая 1913 года в Одессе в семье врача. Там он на всю жизнь полюбил море, начал писать стихи, познакомился со своей будущей женой Л. П. Молдаван. В 1930 году мои родители перевелись со второго курса Одесского педагогического института на филологический факультет Ленинградского университета. Я родилась после окончания войны, а моя старшая сестра Марина — в декабре 1940 года.  Во время войны маму с Мариной эвакуировали в деревню Черная Краснокамского района.

Отцу было девятнадцать лет, когда в Ленинграде в 1932 году был опубликован его первый сборник стихов «Мужество». Всеволод Азаров работал редактором на радио, писал стихи. В 1941-1945 был военным корреспондентом в редакциях фронтовых газет в Кронштадте, в соединениях балтийских подводников и штурмовиков. Он участвовал в работе оперативной группы писателей при Политуправлении Балтийского флота (ПУБАЛТ), руководил которой писатель и драматург Всеволод Вишневский.

Всеволод Азаров прошел военным корреспондентом всю войну, участвовал в снятии блокады Ленинграда, освобождении Эстонии, в операциях Балтийского флота в Восточной Пруссии. Во всех биографиях отца упоминается написанная Вс. Вишневским, А. Кроном и Вс. Азаровым героическая комедия «Раскинулось море широко», написанная авторами в блокадном Ленинграде в 1942 году и поставленная на сцене Театра музыкальной комедии — единственного театра, который работал во время блокады.

Но все это достаточно известные факты, отраженные во всех официальных биографиях, статьях и книгах о писателях в годы войны.  Подробно о работе над опереттой «Раскинулось море широко» и о сценической судьбе блокадного спектакля рассказывается в книге Ю. Алянского «Театр в квадрате обстрела». Много интересных материалов хранится в школьном народном музее «А музы не молчали…».  Мне же хочется рассказать одну историю, которую знают, к сожалению, уже не все, и о том, как она запомнилась в нашей семье. Сколько я себя помню, отец всегда очень плохо видел, у него была сильнейшая близорукость, во время блокады Ленинграда зрение почти пропало. А человеком он был очень деятельным, много ездил, встречался с героями своих книг, руководил флотским литературным объединением «Путь на моря», которое теперь носит его имя. Все друзья и близкие знали, как ему трудно передвигаться по городу и в поездках одному, поэтому часто становились попутчиками. Мама всегда была его помощником, литературным секретарем, редактором и первым читателем, а иногда и критиком. Мне тоже довелось сопровождать отца, встречаться со многими интересными людьми, побывать даже на военных кораблях. Как- то раз в день Флота мы попали на подводную лодку, которая пришла на праздник из Эстонии. До сих пор не могу забыть, как бесстрашно спускался Всеволод Борисович по узким крутым лестницам, но моряки были начеку.

Однажды, когда я была еще ребенком, отец привел меня в дом, у нас в семье все называли его «домик», на улице Профессора Попова 10 (бывшая ул. Песочная), где жила писательница Ольга Константиновна Матюшина, вдова художника Матюшина. Мы поднялись на второй этаж, я увидела комнату, о которой тогда еще ничего не знала. Они с отцом долго и взволнованно о чем-то разговаривали, упоминали Всеволода и Соню (я догадалась, что речь шла о Всеволоде Вишневском и его жене, художнице Софье Касьяновне Вишневецкой). Потом мы спустились во двор, уж не помню точно, какие там были растения. Сидя на скамеечке, они вспоминали какие-то грядки, огород. Как выяснилось потом, речь шла о блокадном огороде у дома Матюшиной, который помогал им выжить.  Но одно я запомнила точно: они говорили о чем-то очень, очень важном…

А теперь о том, как причудливо переплелась судьба людей и «домика». Когда я пришла работать в ЛЭТИ, то уже знала из рассказов отца, что во время войны, а точнее в 1942 году, оперативная группа писателей при политуправлении Балтийского флота переехала вместе с Военным советом и Политуправлением в здание второго корпуса Ленинградского электротехнического института. В конце лета 1942 года Вишневского вызвали в Военный Совет Ленинградского фронта и поставили задачу: к 25 годовщине Октябрьской революции написать пьесу, но только не трагедию, ее и без того хватало, а комедию, даже оперетту. Ведь единственным театром, который в те дни работал, был Театр музыкальной комедии. Вишневский пригласил своих друзей А. Крона и В. Азарова и сообщил о боевом задании. На все про все отводилось не более трех недель. Никто из авторов до этих пор не писал комедий, а тем более оперетт. Вот тут они и попросили начальство разрешить им поселиться на время вместе. Так они по приглашению О.К. Матюшиной оказались в ее квартире в деревянном домике на Песочной (Профессора Попова) улице, 10.

В комнате, где коммуной поселились три товарища, были поставлены три железные койки и три письменных стола. Вот туда и привел меня отец во время моего первого посещения домика. Я тогда мало что понимала. Тут я хочу привести строки из стихотворения отца 1943 г., где он вспоминает то время, а еще пишет о маме, которая находилась с маленькой дочкой в эвакуации:

 

В этой комнате все не мое,

Стол треногий, чужая кровать.

Только стопочкой книги, белье, —

Долго ль с вами еще кочевать?

А на книгах твой давний портрет,

Юга, юности нежной черты.

Улыбаешься мне столько лет,

Девятнадцатилетняя, ты.

 

Но вернемся в блокадный город. Как же им все-таки удалось за 17 дней написать героическую комедию, оперетту о героизме балтийских моряков?! Я долго не могла понять, почему, когда к нам приезжал из Москвы Александр Крон, начиналось застолье, шли воспоминания, и вдруг отец и Шура, так он его называл, запевали нестройными голосами «Мечтать я буду об этой пупочке…». Пока не прочитала в книге В. Азарова о Вишневском: «Тогда мне казалось, что особенно трудно приходится мне. (Отцу была поручена вся стихотворная часть оперетты). Недаром в нашей коллективной стенгазете меня не раз упрекали за задержку «запчастей» — арий, дуэтов, куплетов... Я просыпался под бодрое пение Крона, стоявшего над головой и старательно исполнявшего: «Мечтать я буду об этой пупочке…» Так втягивал он меня в специфику оперетты. Я хватался за голову, не зная, что делать. Но Крон и Вишневский были неумолимы, и я в меру своих сил старался написать куплеты».

Каждый день Н-ское соединение трех авторов выпускало свой шуточный «Боевой листок». В нем сообщались новости, критиковались отстающие. Из листка было очевидно, — писал отец, — что гарнизон маленького деревянного дома на Песочной устал и далеко не сыт. Об этом вопияла «шапка» одного из «листков» — «Мяса!». Отец еще при жизни передал в различные архивы и библиотеки множество документов, писем, блокадных предметов. Но с рукописными «Боевыми листками» не хотел расставаться, ни за что. И они до сих пор бережно хранятся в доме на улице Ленина, где жили мы с родителями, а теперь живет сестра Марина со своей семьей. Когда смотришь на эти живые свидетельства страшной войны, блокады, но и огромного мужества и жизнестойкости, словно попадаешь в другой мир, где три боевых товарища, подбадривая друг друга, смеялись над трудностями и жили с мыслью о победе.

Хочу привести несколько записей из «Дневников блокадных лет» Всеволода Вишневского: «Наш домик хотят сломать на топливо. Послал в горком и райисполком просьбу сохранить домик.  Маленький дом… В нем так хорошо…» 7 сентября 1942 г. А вот запись, сделанная в ноябре 1942 года: «Обеспечил Азарову месячный отпуск, кроме того, его переведут в авиасоединение. Там ему будет легче работать. У него очень ухудшилось зрение…» О тяготах войны отец мало рассказывал, практически ничего. Быть может, я не очень прислушивалась. Но когда приходили в гости друзья-фронтовики, герои его будущих стихов и книг, их лица освещались каким-то особенным светом, в голосах появлялись иные интонации, и воспоминания уносили их туда, где детям не нужно было быть.

Опять вернемся к записям в дневниках Вишневского: «Вот, казалось бы, блокада, чужой домик, но как тут все стало по-питерски родным, как напряженно мы здесь работаем. Сроднились с ним, с книгами, рисунками — со всем духом, историей домика… Он наш писательский». 22 декабря 1942 г.

Домику, как и всем деревянным постройкам в осажденном Ленинграде грозила участь быть разобранным на дрова. И тогда его спас именно Вишневский. Вот как об этом вспоминает отец: «Когда дом уже пришли сносить, Вишневский вышел в кителе при всех регалиях и произнес небольшую речь. Из нее явствовало, что дом, где жили и работали художник М. Матюшин, поэтесса Е. Гуро, где неоднократно бывали В. Маяковский, В. Хлебников, где, наконец, черт возьми, мы создали свое «Раскинулось море широко», заслуживает лучшей участи, чем быть распиленным на дрова. В результате дом уцелел, он и сегодня живет, светит своими окошками из-за деревьев и забора; на стене мемориальная доска с упоминанием, что здесь в военные годы жил и работал Вишневский».

И еще из военных воспоминаний отца: «Вот окно нашего домика, из которого Софья Касьяновна нарисовала неведомо как сохранившуюся напротив будку булочника с флюгером наверху — красным петушком. Теперь уже нет ни будочки, ни петушка. Я храню эту картину …» И эта картина с изображением будочки, увенчанной флюгером-петушком, написанная из окна домика на Песочной 10, продолжает храниться в доме сестры. Она висела у отца в кабинете рядом с фотокарточкой девятнадцатилетней мамы, которую отец пронес через всю войну, да и через всю жизнь.

А что же домик? Я помню, отец, пока еще была жива Матюшина, и когда ее не стало, все время куда-то звонил, беспокоился за судьбу домика, который так много для них всех значил. В июне 1977 г. здание было передано Музею истории города. В 1987 году в доме случился пожар, отец продолжал биться за его восстановление. В 2004 году дом отстроили заново и открыли в нем музей авангарда. Когда я думаю о судьбе домика, мне вспоминаются другие пожары. В Одессе, где во время войны погибли родители отца, в Доме писателей на улице Маяковского (Ныне Шпалерная). Отец не дожил до этих времен, его не стало в апреле 1990 года.  Что ж, авангард — это здорово и интересно. Но стоит ли забывать хоть какую-то часть истории, тем более такую? Вопрос риторический.

А блокадная премьера героической комедии «Раскинулось море широко» состоялась:

Звучал оваций гром

Был людям страх неведом,

Мы нашу над врагом

Предвидели победу.

Под небом грозовым

Морские флаги вьются.

Народ непобедим,

Когда бойцы смеются.

 

И закончить воспоминания о Всеволоде Азарове я хочу строками из его любимого стихотворения «Старые капитаны», с которых начался этот рассказ.

К мысу Горн я не шел и не плыл на далекую Кубу,

Но я знаю другие теченья, другие моря.

Горький ветер балтийский не раз холодил мои губы,

Там, где юность давно утопила на дне якоря.

Погибали друзья, но другим открывались глубины,

К самым дальним портам я опять выбираю маршрут,

Потому что команды своей никогда не покину

И туда уплываю, где новые вахты встают.

На Приморском бульваре сидят на скамье ветераны

И ревниво следят, как сынов провожает Земля.

Позовите меня, окажите мне честь, капитаны,

Я ведь тоже, как вы, капитан своего корабля.»

 

https://etu.ru/ru/vospitatelnaya-i-socialnaya/patrioticheskoe-vospitanie/lichnaya-pamyat-o-velikoy-otechestvennoy-voyne-bessmertnyy-polk/azarova-l-v-docent-kafedry-svyazi-s-obshhestvennostyu?ysclid=mak42o01ge639503331

 

Стихотворения:

 

* * *

Век шествует путем своим железным.

Баратынский

 

Мой долг был труден,

День тревожен.

Войною обожжен мой стих.

Нет, я ничем не отгорожен

От вслед идущих, молодых.

 

Не спрятан за чужой спиною,

Я жил с живыми. Шел в моря.

Мое — оно всегда со мною,

Любовь моя и боль моя.

 

И если ты переиначишь

Иные замыслы, пускай.

Но нерешенные задачи

За нас и за себя решай.

 

Пусть электронные машины

Нашли разгадку древних слов,

Ты века моего былины

Узнаешь сам, из голосов

 

Срывающихся, хрипловатых,

Где вперемежку смех и стон,

Сквозь орудийные раскаты

Врывающихся в микрофон.

 

Ты, девочка на Поле Павших,

С мечтою свидишься опять.

Здесь будут школьники все так же

Дороги в жизни выбирать.

 

И только жаль, уже не будет

Нас, штурмовавших небеса,

Но и тогда услышат люди

Живые наши голоса!

 

Мальчик с обручем

Мальчишка обруч покатил

Постой, куда ты?

Мне и сейчас твой образ мил

В семидесятых.

 

Над морем детства город мой

Омыт озоном.

А друг бежит по мостовой

С железным звоном.

 

Веселый обод колеса

В чаду заката

Сквозь небеса и паруса

Летит куда-то.

 

И остаются вдалеке

Фургоны, кони,

Покуда палочка в руке

Тот обруч гонит.

 

Через прибоя непокой

И в непогоду

Качу я звонкий обруч свой

Все эти годы.

 

Веселый круг по мостовым

Бежит упорно,

Пока не станет золотым

И снова черным.

 

Платанов ширится листва,

Струится ясень,

Блистает неба синева,

И мир прекрасен!

 

* * *

Я был во многих городах,

В степях и у карпатских взгорий,

Но жизнь моя на двух морях —

На Балтике, на Черном море!

 

1

Одесса! Ты передо мной,

Сирень, акация в ограде.

По плитам стертой мостовой,

Как по линованной тетради,

 

Я в парк Шевченковский войду.

Дубы. Знакомая колонна.

Полуразрушенный редут,

Прибрежье, плиты Ланжерона.

 

И море выбежит встречать,

Мониста синих брызг роняя,

Здесь у меня отец и мать,

И брат, и вся земля родная.

 

О сколько радости, чудес в ней!

А если жизнь моя, как песня,

То ты, Одесса, в ней припев,

Пристрастный, ласковый и строгий.

Мои страданье, нежность, гнев —

Остановитесь на пороге.

 

Здесь синий дикий виноград

Касался стен известняковых.

Здесь мы росли с тобою, брат.

Но не вернется юность снова.

 

Седа ковыльная трава,

Дик разоренный гомон птичий.

Во мне еще живут слова.

Последней нашей переклички

Двух осажденных городов.

Перекрывая канонаду —

Сквозь исступление боев

Ты голос подал Ленинграду!

...............................................

 

Был город нищ, и дом ничей,

И горечью пропитан воздух.

На черной пустоши ночей

Валялись брошенные звезды.

 

В родном распахнутом жилье

Свет скорбный месяца метался,

И бронзовый де Ришелье

Уйти из города пытался.

 

И все ж не говорю: прощай!

Когда увижу вновь — живую,

Как знамени сожженный край,

Родную землю поцелую.

 

2

В мою каюту входит свет луны,

Глубокое дыхание волны.

Седой туман над северной водой,

Над Балтикой

Час осени последний...

Мы дружим с малых лет

С другой волной,

С другой луной

В ветвях дубов столетних.

 

Ты помнишь,

Август звездами горит,

Он перевит лозою винограда.

И ветер словно в ракушке гудит,

А сердце камешку простому радо,

Какой-то гальке, глине под ногой,

Лиловым, колким зарослям бурьянным.

Я вспоминаю

Город мой родной

И словно отдираю бинт от раны.

 

Отец и мать... Хотелось с детства мне,

Чтобы родных года не изменяли,

Чтоб трепетало солнце на волне,

Чтоб птицы. гнезд своих не покидали.

 

Акации цветут

Из года в год

Под окнами у нас и у ворот.

И улица все та же, небо то же,

Но страшною его шатнуло дрожью.

 

Я знаю, чем в ту пору город жил,

Выковывал броню, готовил бомбы,

Как враг дома кварталами сносил,

Как мать переселилась в катакомбы.

 

Я знаю все, как честно, до конца,

Шел к раненым отец.

Под гул свинца...

Но если б знать,

Что страшным палачам

Любимые живыми не достались...

Там карточки, стихи мои остались!

Отец, я знаю, не порвал их сам.

 

Он их берег...

Пускай хотя б строка

К тебе дойдет, одесское подполье,

Как весточка, доставленная с воли,

Дойди, мой стих, мой гнев, моя тоска.

 

Приду домой — я знаю: дома нет,

Там только отсвет пламени над степью,

Акацию ищу — лишь тень и пепел.

Кричу: «Отец!» — молчание в ответ...

 

3

Зачем беру я этот день

Из неприметной, давней дали?

В нем нет больших боев, но тень

Такою черною печалью

Перечеркнула небосклон.

 

День этот буду помнить долго,

Как длится жизнь. Он обожжен

И пересохшим горлом к Волге

Припал. Я говорю друзьям:

Мне одного от дружбы надо —

Участья к жизни, не к стихам,

В них кровь.

Пусть был под Сталинградом

Не я. Там брат сражался мой —

Веснушчатый, сутулый, милый.

Без брата мне идти домой!

Я знаю, где его могила.

 

Ерзовка! Ржавчина орудья,

Улиткой свитый автомат.

Здесь принял бурю полной грудью,

Здесь жил, здесь погибал мой брат.

 

Осколки лепестков чугунных,

Навеки вросшие в дубы,

Да груды танков, на дыбы

Поднявшихся.

Могила юных.

 

Я скоро съезжу к брату в гости.

Теченье Волги, тень ракит.

Есть над Ерзовкой белый мостик

И холм. Там бедный мальчик спит.

 

Нет, бедный — не такое слово.

Тебя б обидело оно.

Ты отдал жизнь, чтоб было снова

Над миром солнце зажжено.

 

Тебя я вижу сквозь войну...

Ты так любил чертить и строить,

Но я тетради не раскрою

И чертежи не разверну.

 

Ты зодчим межпланетных станций

Не стал.

Не уходи из строк,

В стихе и в памяти останься —

Я сделать большего не смог.

 

4

Во сне и наяву всегда со мною

Веселой юности высокая вода.

О, если б окунуться с головою,

Доплыть, с тобой остаться б навсегда.

 

Морская соль в мои проникла вены,

Когда в курчавую, седую пену

Меня впервые окунула мать,

Когда впервые море морем звать

Я стал и в детском сердце шевельнулся,

Созвучный волнам, первый лепет строк.

И я бездонным небом захлебнулся.

И в бурный мир поплыл, как лепесток.

 

У этих берегов я стал любимым

И горе испытал у этих вод,

Когда прощальным пароходным дымом

Разлука затемнила небосвод.

 

Лишь через много лет я понимаю,

Какой дала мне молодость зарок,

Когда внезапный ветер настигает

Меня и гонит в даль моих дорог.

 

Он говорит: за поворотом море,

Уже не в сновиденье, наяву...

Ты видел смерть, тебя хлестало горе,

Теперь войди в живую синеву.

 

В бескрайнем небе отпылали грозы.

Тот ценит радость, кто изведал боль,

И на глазах, как будто в детстве, слезы

И на губах, как в молодости, соль.

 

* * *

Всю ночь в огромный рог трубило море

И мучило бессонной маетой.

Дымились звезды, небосвод был черен,

Метался в тучах месяц молодой.

 

И ветер достигал могучей силы,

Ночное море плавилось в огне.

О чем оно со мною говорило,

Какую бурю предвещало мне?!

 

Таилось в нем судьбы моей начало:

Исток надежды, испытаний срок.

Оно меня в младенчестве качало

И плавно опускало на песок.

 

То было море смелости и славы,

Которому и мой корабль служил.

Оно томило горечью отравы,

Укором неопознанных могил.

 

Я помню самый первый шаг по сходням,

Честь флагу, что хранил я с давних лет…

В какую глубину зовешь сегодня,

Где мне прикажешь свой оставить след?!

 

И снова я твой властный голос слышу

И вижу яркий месяца клинок

На том пути, куда я юнгой вышел

Для радости, и горя, и тревог!

 

* * *

Весенний пир

Бросает свет в окно.

«Война и мир»

Прочитаны давно.

Который год,

Которая война

Мне не дает

Отдохновенья сна.

 

Но в тишине

Далекий скрежет, стон.

Приснился мне

Тот дом, где я рожден.

Умел людей

Отец мой врачевать.

Учить добру детей

Хотела мать.

 

Участливы,

Красивы,

Без седин,

Вы счастливы:

У вас родился сын.

Что будет с вами позже,

Невдомек.

Упряжка дрожек,

Лошадь — цок да цок.

 

То утро властно

Делит свет и мрак,

А в небе рдеет красный

Майский флаг.

Железо над толпой,

Нагаек власть,

И «Марсельезы»

Песнь оборвалась.

 

Умел отец мой

Раны врачевать.

Добру своих детей

Учила мать.

Цветочная пыльца,

Вишневый цвет...

Но нет отца,

И мамы тоже нет.

 

Отец в халате белом

За столом:

Мать в черном платье

Бархатном своем.

Я снова с ними,

В доме тишина.

Но косами срезает жизнь

Война.

 

Отец и мать

Лежат во рву сыром.

Замучены они

В сорок втором.

 

А я живу сейчас,

Ваш старший сын.

Без вас встречаю даты

Годовщин.

Без вас сижу

За праздничным столом,

Лишь навещая в снах

Отцовский дом!

 

* * *

Я хотел бы вернуться в ту осень,

В тот неведомый мне Ленинград,

Где туманы подобны утёсам,

Где буксиры надсадно кричат.

 

Я хотел бы вернуться в то время,

Когда был я бездомен и юн,

В жёлтых крагах, в учлётовском шлеме,

Видел волн закипавший бурун.

 

Длинноногий, в очках, тонкошеий,

На гранитном стою берегу.

И ещё ничего не умею,

Но мне хочется верить — смогу!

 

Глубь морей не измерена лотом,

Не распутана прочная нить...

Не был я моряком и пилотом,

Лишь мечталось на них походить!

 

Так иду я за невским туманом,

Вижу ростры и вижу мосты.

Грозовые глаза великана

В сизый сумрак глядят с высоты.

 

«Что ты можешь и что ты умеешь?!» —

Возглашает, как колокол, медь.

На рассвете собор пламенеет,

Продолжая в веках каменеть.

 

С облаками тревожными вровень

Молча слушает вечности шаг,

Им надвинут на самые брови

Золотой исполинский шишак.

 

В раннем солнце мерцают, как плошки,

Нелюдимые окна дворцов.

Выбивают извозчичьи дрожки

Брызги из-под дубовых торцов.

 

К обороне готовый и к бою,

Город словно в доспехи одет.

На стене обозначен чертою

Наводненья недавнего след.

 

И в мгновение это, на марше

Слышу яростный топот шагов

Победителей воли монаршей,

Чёрный в золоте строй моряков.

 

И за тёмным как ночь истуканом,

Приподнявшим коня на дыбы,

Рдеет флаг зоревой и багряный,

Зов трубы словно голос судьбы!

 

Наша молодость

Наша молодость крепкого сплава,

И, как в песне поется родной,

За далекой, за Нарвской заставой

Парень идет молодой.

 

Он внимательным взором обводит

Стадионы, проспекты, мосты.

Далеко протянулись заводы.

Город строгой, большой красоты.

 

Здесь ковалось годами богатство,

Счастье, труд, что доверены нам, —

По Октябрьской, Выборгской, Нарвской

И по многим другим сторонам.

 

Слушай, Родина, поступь отрядов,

Чтобы юности голос дошел

Сквозь зенитки, сквозь гул канонады

К городам нашим, к тысячам сел.

 

Это руки умелые точат

За стаканом снарядный стакан,

Это немца холодною ночью

Насмерть бьет молодой партизан.

 

Наш удар беспощаден и точен,

В бой уходит отряд моряков.

Это юноша — Родины летчик —

Ненавистных штурмует врагов.

 

Нам вручили оружье по праву!

Сыновьями гордится семья.

Так воюет за Нарвской заставой

Возмужалая юность твоя!

 

Стихи из повести о Петергофском десанте «Живые, пойте о нас!»

 

1

Птицы себе свили новые гнезда,

Люди отстроили кров,

Но и сегодня мне видится грозный,

Верный форпост моряков.

 

Ветер балтийское знамя полощет,

Бой беспощаден и строг.

«Красная Горка» и «Серая Лошадь»,

Дерзостный наш «пятачок»!

 

Здравствуй, пристанище сильных и смелых

На потаенной тропе,

«ИЛы», летящие в бой под обстрелом,

Вкопанный в землю КП.

 

Много я видел, и много я знаю,

С братьями долю деля,

Только всех памятней эта родная

Малая наша земля.

 

Утлой печурки горячее пламя,

Нары, за дверью метель.

Песня, что сложена здесь моряками,

Не позабыта досель:

 

«Вспомним, товарищи, мы ветеранов,

Героев смертельных атак,

Кто в Петергофе погиб у фонтанов,

Врага не пустил в Ленинград!»

 

Нету в ней рифмы, но это пустое, —

Взгляд устремляя к заре,

Летчики пели ее перед боем

В том грозовом январе.

 

И поднимали, ведомые гневом,

Эти слова моряки,

Те, кого звали еще в сорок первом

«Черною смертью» враги.

 

Пела ее молодая пехота,

Что, погрузив на суда,

С танками, по справедливому счету,

Флот переправил сюда.

 

Балтика в зимней ушанке, в бушлате,

В блеске литых якорей,

Пела ее на воскресшем «Марате»

И у стволов батарей.

 

И, долетая в бесправные дали,

В белых фашистских крестах,

Песню седые ветра распевали,

Сея в захватчиках страх!

 

2

Ошеломленный, в радостной тревоге,

Я брел среди воронок и бугров,

По обожженной фронтовой дороге

В освобожденный нами Петергоф.

 

Разбитый, искалеченный нещадно,

Наш город в очертаньях все видней.

Каким он стал за девятьсот осадных,

Отторгнутых от Ленинграда дней!

 

Где жизнь, что трепетала здесь когда-то,

Блеск золотистых статуй, где каскад?

Где боевая молодость Кронштадта,

Что в сорок первом шла сюда в десант?

 

Я провожал их, я глядел им в лица

Перед еще неведомой судьбой.

О, если б мог в гнетущий мрак пробиться

Победный день, от солнца голубой?!

 

Но все мертво. Нет статуй, нет Самсона,

Лишь котлован на ледяной горе.

В ловушках мин береговая зона,

Орудия в пятнистой мишуре.

 

Где взять живой воды среди торосов,

Как корабли надежд поднять со дна?

Но на безмолвные мои вопросы

Угрюмо отвечала тишина.

 

Еще миноискатель не касался

Пустынь, что были мертвенно белы,

И только искореженные пальцы

Вздымали к небу черные стволы.

 

И кладбище фашистское на Красной

Десанта открывало страшный счет,

Где на крестах, что прикрывали каски,

Стояло ясно — сорок первый год!

 

3

И если вновь в Петродворце, в Кронштадте,

На опаленном смертью берегу

Тебе придется побывать, читатель,

Тех вспомни, перед кем и мы в долгу.

 

Останутся в сердцах потомков святы

Герои, что сражались до конца,

И пусть проспект Матросского десанта

Возникнет средь садов Петродворца.

 

С оружием в руках войдут устало

Бойцы в спасенный свой Петродворец.

Пересеченный зеленью кварталов,

Он светится, как голубой ларец.

 

И множество не без вести пропавших,

Стремительных и молодых парней,

И множество с твоей земли не вставших

Глядят на небывалый блеск огней.

 

Бойцы погибли у твоих фонтанов,

Чтобы из праха встал цветущий сад,

И, вспоминая павших ветеранов,

Героям салютует Ленинград!

 

Баян и гранаты

Народному артисту СССР

Ивану Петровичу Дмитриеву

 

Шаги поземка заметает.

Леса шумят над головой.

Вся в пламени передовая,

Сегодня бой и завтра бой.

 

Вы на себе тащили санки,

Веревка врезывалась в грудь,

К далекой фронтовой землянке

Был грозен под обстрелом путь.

 

Вы слабы. Тяжела поклажа

Баяна, дисков и гранат.

Театром палубно-блиндажным

Был назван в шутку ваш отряд.

 

Артистов четверо иль трое,

Волнуясь, радуясь, скорбя,

Вы, исполняя роль героев,

Могли б играть самих себя.

 

Вы отступали, шли на приступ.

Я помню ваш девятый вал,

Когда баян и баяниста

Один осколок поражал.

 

За вами Моонзунда скалы,

Разгневанный архипелаг,

Там черная вода вскипала

И пули пробивали флаг.

 

Шел самолет с крестами низко,

И песня корчилась в огне,

Тонула юная артистка

В балтийской ледяной волне.

 

У перебитого штурвала,

У онемевшего ствола,

Она Неждановой не стала

И все ж бессмертье обрела.

 

Белеют маскхалатов крылья,

Сто метров до врага всего,

И вы концерт свой дать решили

Вполшепота, для одного!

 

Его жена и сын убиты,

За них он продолжает бой.

Поклялся снайпер знаменитый

Не уходить с передовой.

 

Что спеть товарищу? Частушки?

Но им не одолеть тоску.

Тогда во мглу землянки Пушкин

Вошел незримо к моряку.

 

«Я вас любил...» И все, быть может

Полузабытое сейчас,

Явилось, душу растревожив,

Зажгло огонь в глубинах глаз.

 

И в небесах, за черным бором,

Распался роковой предел,

И раненый баян актера

Для одного тихонько пел.

 

Прощай, боец. прощай, землянка,

Приют вооруженных муз...

Слегка поскрипывают санки,

Везущие привычный груз.

 

Блокадная премьера героической комедии

«Раскинулось море широко...»

Седьмое ноября

Сорок второго года.

Багровая заря

Не сходит с небосвода.

 

Но это не заря.

Как Ленинград изранен!

Листок календаря

Срывает горожанин.

 

Ему приснился сон,

Что будет день отличный.

Он нынче приглашен

На праздник необычный.

 

Стреляют корабли —

То Балтика родная

Передний край земли

Собою прикрывает.

 

И летчикам дано

Хранить мосты и зданья.

Звено, еще звено

Уходит на заданье.

 

Встал праздник у ворот,

Для нас безмерно дорог.

Здесь борется, живет

Непобедимый город.

 

Сквозь ветер фронтовой —

По огненной тропинке

Боец с передовой

Идет к Александринке.

 

Свет в зале гаснуть стал,

Уже смычки запели.

Переполняют зал

Бушлаты и шинели.

 

Танцоры и певцы

Блокадной оперетты,

Спасибо вам, бойцы,

За представленье это.

 

За музыку и стих,

Наивные порою,

И что себя самих

Здесь узнают герои.

 

Творили бытие,

Шутили в час тревожный

И авторы ее,

И фронтовой художник.

 

Я в памяти своей

Тот воскрешаю вечер,

Хоть многих из друзей

Теперь уже не встречу.

 

Навеки сохраню

Завещанное счастье,

Ведь к этому огню

Я тоже был причастен.

 

Звучал оваций гром,

Был людям страх неведом,

Мы нашу над врагом

Предвидели победу.

 

Под небом грозовым

Морские флаги вьются.

Народ непобедим,

Когда бойцы смеются!

 

Музы не молчали

Евгению Алексеевичу Линду

 

На улице обстрел, огонь, мороз,

Театра зданье словно в дрейфе льдина.

За сценою, дитя военных гроз,

Готовится к полету балерина.

 

Ей в темном зале публика видна,

Одни бушлаты, ватники, шинели.

В огромных серых валенках она

Скрывает ноги, что оледенели.

 

Сейчас она их сбросит и пойдет

Навстречу сандружинницам, солдатам,

Поздней в музее школьном в мирный год

Те валенки предстанут экспонатом.

 

В минуту эту молодой скрипач,

Убитый год спустя, еще не знает,

Что музыки его восторг и плач

Потомкам передаст струна живая.

 

И мальчик при коптилочном огне

Воздушный бой рисует над Невою,

Седым он вспомнит детство на войне

В том зале, окруженный тишиною.

 

И вы, ученики, учителя,

Сыны героев и блокады дети,

Следите, как холодная земля

Вбирает неземные звуки эти

 

Симфонии, рожденной под огнем,

Стон пулею пробитого гобоя,

Той музыки, что шла в голодный дом

И людям заменяла хлеб собою.

 

И оттого, что дети в свой музей

Надежду принесли из тьмы блокады,

И взял ее примером жизни всей

Тот, чей отец убит под Ленинградом.

 

Здесь говорят: да будет в мире мир,

Отцам и внукам, матерям и женам,

Кистям и краскам, песням вещих лир

И музам, добротой вооруженным!

 

Сердце Ленинграда

 

1

Как много видел я с тобой...

Моря, и города, и степи.

К стихам лишь прикоснись рукой —

В них отзовется жизни трепет.

 

Так по весне березы ствол

Сладчайшим соком набухает.

Так зреет завязь золотая —

Сад ожил, зашумел, расцвел.

 

Как звал нас ветер за собой

В поля, где зеленеют всходы,

В раздолье праздничной природы,

В раскрытый полдень голубой.

 

2

Перед коротким расставаньем

С тобой прощаться не устанем.

Пройдем опять вдоль колоннад,

Где не рассвет и не закат.

 

Здесь мшистый дымчатый гранит

Жар солнца бережно хранит;

Тут конь копытом землю бьет,

А прикоснешься — он из бронзы.

Тень потерявший пешеход,

Он счастье все равно найдет.

В такую ночь ничто не поздно!

А следом мы с тобой идем

В раскрытый мир, как в отчий дом.

 

Застыл рыбак над поплавком.

Воды уснувшей омут черен.

Выстукивает метроном

За стенами лабораторий.

 

К окну подходит человек,

Он проверяет вычисленье;

Ночного ветерка движенье

Касается усталых век.

 

И, может, в этот миг рожден

Нас окрыляющий закон.

 

И вузовец над чертежом,

И композитор за роялем,

И зодчий, возводящий дом,

И мастер самой стойкой стали,

И в синей высоте пилот —

Одним стремлением живет,

Одним движением вперед.

Свет видит солнечный и звездный,

В такую ночь ничто не поздно!

 

З

Ты шла, как в жизнь, в ту ночь со мною —

Подругой преданной, прямою,

Готовой в бедах помогать,

Готовой счастью улыбаться,

Чтоб строить, чувствовать, дерзать,

Чтоб никогда не разлучаться.

 

Вот почему мне дорог дом.

Он пуст, но все родное в нем.

Твои конспекты, книги, папки

И старая смешная шапка,

В которой в первый раз пришла

Ты на свидание со мною.

Ты Лидой, девочкой была.

А я тебя назвал женою.

 

Все, чем живу я, чем дышу,

Твое. В жестоких испытаньях

Слова, что я теперь пишу —

Не объясненье, не признанье,

А то, что я в себе сберег.

 

4

Наш пригород... Вот теремок,

Где вьется плющ над мезонином,

Чуть покосившимся, старинным.

Людская память горяча,

Тут своды помнят Ильича.

 

Здесь из депо мастеровые

Вождя услышали впервые,

Здесь правда открывалась им

В дописанных вчера лишь главах,

Простых и мудрых... Эту славу

Мы правнукам передадим!

 

...Электровоз, за ним «кукушка»;

Как бы индустрии музей.

В тенистых парках город Пушкин.

Над озером — дворец. Лицей.

И мальчик на скамье чугунной.

И там, над Ледой вечно юной,

Взлет детскосельских лебедей.

В июньском свете праздник дня,

Поэзиею напоенный,

Сегодня в ярости огня

Ты падаешь испепеленный.

Нет, в солнце, в зелени — живым

Тебя навеки сохраним.

 

5

Как я неловко в первый раз

Возился с дорогим комочком...

Нас три товарища сейчас,

С тех пор как появилась дочка.

 

Я не пойму, как жить могли

Мы, радости такой не зная.

Пускай курлычут журавли,

Пусть травы луговой земли

Марине сказки навевают.

Пусть проплывают корабли,

Тебя от бед оберегая.

 

Мне в гордом имени твоем

Все грезится иное море,

Акации, отцовский дом,

Тот юг, где мы душой живем,

Куда мы возвратимся вскоре.

 

Седые дикие оливы,

Над морем сизый холодок...

Я очень долго был счастливым.

Теперь понять я это смог!

 

6

Три страшных месяца... Сентябрь.

Вой самолетов, треск зениток.

Кровавая над морем рябь

И черный дым, над полем взвитый.

 

Вот рельсы, стены баррикад,

В ограде заводской — бойницы.

Отсюда нет пути назад.

Здесь станем.

Здесь мы будем биться!

 

7

Декабрь.

Уходит старый год.

Весь в надолбах, в дыму кровавом.

Пустынные проспекты. Лед,

Застывший пепельною лавой.

 

Я шел к товарищу. Меня

Безглазые дома встречали.

Тепла немного бы, огня!..

Не камень уличный»- броня,

Корабль безлюдный на причале.

 

Я вдруг прислушался... Бегут,

Бегут мгновенья где-то рядом,

Четыре без пяти минут:

На доме, что пробит снарядом,

Часы идут.

 

Ты был и тут,

Бесценный человечий труд!

Какой тебя почтить наградой?..

 

8

Я к другу шел. Шестой этаж,

Мучительное восхожденье,

Ведут в дом ленинградский наш

Обледенелые ступени.

На ощупь... Пальцы обожгло

Последней спичкой. Заполярьем

Повеяло через стекло.

Я в дверь промерзшую ударил.

Над остывающим отцом

Склонился сын: к чему здесь речи?

Спи, старый труженик, в своем

Заслуженном военном френче,

Отгоревав, отвоевав...

Наш каждый дом — как поле боя.

Я не имел на это прав,

Но сына я позвал с собою.

За жизнь сражаться — нам приказ.

Отца погибшего без нас

К прощальной снарядят дороге.

Поцеловав в последний раз,

Сын молча замер на пороге

И вышел.

 

Пышных похорон

Мы в Ленинграде не справляли.

«Не будет город покорен!» —

Мы нашим мертвым обещали.

 

9

Во тьме казалось: город пуст,

Из громких рупоров — ни слова,

Но неустанно бился пульс,

Знакомый, мерный, вечно новый.

 

То был не просто метроном,

В часы тревоги учащенный,

Но наше твердое «живем!».

Не дремлет город осажденный.

 

Январский ветер с петель рвал

Тугую дверь. И в ночи эти,

Ворочая вручную вал,

Давали люди жизнь газете.

 

Всё, всё — и кладка кирпича

В стене, расколотой снарядом,

И трепет пальцев скрипача,

И песнь, что вечно горяча, —

Биенье сердца Ленинграда!

 

10

Дорожка к ледяной Неве,

А рядом каменные сфинксы

Спят головою к голове.

Здесь дом их. Город с ними свыкся.

 

Закрыты древние глаза.

Над ними гул из грозной дали.

Седой стремительной спиралью

Расчерченные небеса.

 

В метели египтянин стыл.

Над ним в бездонном небе рыскал —

В окраске бронзовой пустынь —

Враг, что покинул фронт ливийский.

 

Твои зенитки, Ленинград,

Незваного пришельца сбили,

И желтые сгорели крылья...

Нева, и снег, и сфинксы спят!

 

11

Чернеет прорубь, а над ней

Людская очередь теснится.

Товарищ! Капли не пролей...

Нам эта невская водица

Досталась дорогой ценой.

Ее несут, везут на санках,

На Невке, Карповке, Фонтанке —

Паломничество за водой.

Вода стекает через край...

Слабеют, подкосились ноги

У женщины на полдороге,

Скорее руку ей подай!

 

Очнулась, поднесла к лицу

Платок. Он стал от крови алым.

Метет колючую пыльцу

Февральский ветер по каналу.

 

Жестокий, торный путь на лед.

Нагнись над черною дырою

И зачерпни.

Когда струею

Вновь зашумит водопровод,

В нем будет музыка труда,

И свет, и свежесть, и прохлада.

Тебе припомнится тогда,

Как доставалась нам вода

В дни обороны Ленинграда.

 

12

Когда по набережной ночью

Иду к родному кораблю,

Гляжу в разбитых окон очи

И по-сыновнему скорблю

О тех, что в этом доме жили,

Когда еще он домом был,

Мечтали, мучились, любили,

О тех, которых я любил.

 

О боли нашей, ленинградской,

Отцы и матери, о вас,

О малышах, что на салазках

Спеленуты в последний раз.

И ненависть сжимает горло!

Погибшим воздавая честь,

В неодолимом небе жерла

Огнем и кровью пишут: «Месть!»

 

13

В ночи я пробудился вдруг.

Тревога? Нет. Обстрела звук?

Нет!

Незнакомый, трудный, новый,

Лиловый хлынул свет в глаза.

Нам близок, дорог, верьте слову,

Скрипучий голос колеса.

 

Почти легендою овитый,

Сквозь ледяной застывший край

По мосту Лейтенанта Шмидта

Шел первый грузовой трамвай.

 

14

Как выпущенная стрела,

Почти крылатая, свободно,

В глухой обстрел машина шла.

Был пуст проспект Международный.

 

В минуту тягостную ту

Ревела гибель над домами.

Но не огонь, не темноту —

Тебя я видел пред глазами.

 

Я повторял: «Жива, жива!» —

С какой-то непонятной силой.

Был близок гибельный обвал,

Но ты, любовь, меня хранила.

 

15

Обстрел вели с пяти сторон.

Был город странно молчаливым.

Звучал тупых ударов стон,

И черные вставали взрывы.

 

Повсюду — рядом, впереди —

Слепая смерть подстерегала.

Мне было некуда уйти,

Я встал за глыбой пьедестала.

 

Передо мною в темноте

Был человек, чей плащ от ветра,

Казалось, парусом взлетел.

Я поклонился. Нет ответа.

 

Снег таял на широком лбу,

Белел на прядях непокорных.

Удар! Враг продолжал стрельбу

Без смысла, злобно и упорно.

 

И вдруг оттуда, где Невы

Застыла дельта голубая,

Орудья рявкнули, как львы, —

Балтийский крейсер отвечает.

 

Гремя, прокатывался вал,

Чтобы взошла заря над миром.

И вновь команду подавал

Бойцам отлитый в бронзе Киров.

 

16

Вхожу впервые без тебя

Я в гости к флейтам и роялям...

Разрывы гневного огня

Над нами день и ночь звучали.

 

Но я от песен не отвык.

Зимой включу тревоги вестник —

И вдруг скользит по льдинам Григ...

Как мы любили эту песню

 

О расцветающей весне,

О той, что так ждала Пер Гюнта...

Я знаю, ты придешь ко мне

Хоть на минуту, на секунду.

 

Припомни строгий светлый зал,

И музыка нахлынет мигом...

Там я тебя поцеловал,

Когда играла скрипка Грига.

 

17

Твое открытое окно

Глядит в весенний сад лучистый,

Подобно зеркалу оно —

И глубоко, и серебристо.

 

Иду к тебе сквозь снегопад,

Черемух белую ограду,

Чтоб твой закамский дальний сад

Стал снова ленинградским садом,

 

Чтоб ты на миг вошла сюда,

В наш сад, грозою опаленный.

Звезда бела, земля тверда,

И тихие застыли клены.

 

Приди сюда, в наш бедный сад.

Он много перенес печали,

Но сладок листьев аромат,

Но песни птиц не отзвучали.

 

И ты придешь сперва в мечтах.

И ты придешь на самом деле,

Чтоб фонари на всех мостах,

Как яблоки, зарозовели!

 

Вся в звёздах ночь...

Всеволоду Вишневскому

 

Вся в звездах ночь,

Вся в крыльях тьма,

Подобны воинам дома,

Жилища грозные — как доты,

Гранитных глыб архипелаг.

Идет по площади моряк

Прославленной морской пехоты.

 

Здесь, помнишь, на глазах расцвел

Высокий сад, здесь мы взрослели,

Здесь мы вступали в комсомол,

И всё, чего б мы ни хотели,

По праву открывалось нам:

Мы становились моряками,

Вставали, гордые — к станкам,

Мы поднимались к небесам,

В глубины шахт, к полярным льдам

Пути прокладывали сами!

 

И если спрашивали нас,

Кто созидать учил и драться, —

С понятной гордостью не раз

Мы отвечали:

«Ленинградцы!»

 

Глядит моряк на город свой, —

Гуляет ветер над Невой,

Пусты кварталы темных улиц,

Но не застыли, не уснули.

 

Штыками заслонили вход,

И окна за щитами скрыты.

Наш город жив, он в бой зовет,

Мы, Ленинград, твоя защита!

 

Неодолимый Ленинград!

С бойцами вместе город наш

Теперь участвует в сраженьях:

И Летний сад,

И Эрмитаж,

И старый Университет,

И к Смольному заветный след, —

Когда-то проходил здесь Ленин.

 

Глядит моряк на город свой;

Он словно лагерь боевой.

Отец и брат, сестра и мать —

Уходят семьи воевать.

 

Я в этом доме долго жил,

Вот мост, где я стоять любил

С тобой над невскою волною

Апрельской ледяной весною.

И каждый дом, и каждый камень

Поставлен нашими руками.

Гляди, моряк, на город свой —

Он стал суровей, непреклонней.

Пусть с пьедесталов над рекой

Уходят бронзовые кони,

 

Пусть в пулеметных гнездах он

И в многостенных баррикадах,

Пусть никогда не брезжит сон

В глазах упрямых Ленинграда,

Но счастлив я, и ты, и он,

Вздыхая грозовой озон.

В бой, ленинградские отряды!

 

Пройдя огонь и смертный мрак,

Мы стали крепче, боль изведав.

Вперед!

Разгромлен будет враг.

В бой, ленинградцы, — за победу!

 

Город наш

От моста до моста не идут,

Словно вкопаны в рельсы трамваи.

От поста до поста встал редут,

Синей рощей штыки вырастают.

 

Впереди — дымный снег, серый лед,

Наш прицел по фашистскому зверю.

Поклялись — ни один не уйдет.

Каждый выстрел по-снайперски верен.

 

То — орудий морских правота!

Пламя — ярче полярных сияний.

Залп — и катится с неба звезда.

Залп — и меркнет огонь мирозданья.

 

Сколько пройдено, город, с тобой

Этой огненной долгой зимой!

 

Боль и радость по-братски деля,

Соль и корку промерзшего хлеба,

Жажду снегом порой утоля,

Мы глядели в косматое небо,

Угадав там, за тьмою, рассвет,

Ожиданьем победы пьянящий.

 

С нами многих товарищей нет,

С поля битвы в бессмертье входящих.

 

«Победим», — вы скрепили в грозе

Честной кровью свое обещанье.

Смирно!

Вспомним в молчанье друзей...

Только времени нет для прощанья.

 

Словно горный незыблемый кряж

Их гранита, упорства, бетона, —

Флотский наш, гордый наш, город наш,

Несгибаемый, непокоренный.

 

Здесь у стен исполинских твоих,

Бурый пласт искалеченной стали.

Вражьи крылья — мы сбросили их.

Вражьи танки — мы их изломали!

 

Наступает походов пора,

Волн соленых доносится запах.

Это наша дорога на Запад

По старинной дороге Петра.

 

Нам открыты пути на морях!

Где б ни выпало счастье

сражаться, —

В днях грядущих,

В победных боях

С вами мы —

на всю жизнь, ленинградцы!

 

* * *

Во тьме казалось: город пуст;

Из громких рупоров — ни слова,

Но неустанно бился пульс,

Знакомый, мерный, вечно новый.

 

То был не просто метроном,

В часы тревоги учащенный,

Но наше твердое — «живем!»,

Не дремлет город осажденный

 

* * *

Четыре года по команде «к бою!»

Мгновенно собирался наш расчет.

Спроси у нас орудие любое —

Оно ответит, как сражался флот.

 

Спроси на «Петропавловске», на «Минске»,

Спроси у раскаленных жерл фортов —

Тебе ответит грохот исполинский

И гордая отвага моряков.

 

Мы шли сквозь испытанья, зубы стиснув,

В боях теряя дорогих друзей.

Все одолел, все вынес флот Балтийский,

И, закалясь, он стал еще сильней.

 

С ним возмужали мы, его питомцы,

Заветной думой сплочены одной.

За нами в золотых знаменах солнца

Стоит любимый город над Невой!

 

* * *

В этой комнате все не мое:

Стол треногий, чужая кровать.

Только стопочкой книги, белье,

Долго ль с вами еще кочевать?

 

А на книгах — твой давний портрет,

Юга, юности нежной черты.

Улыбаешься мне столько лет

Девятнадцатилетняя ты.

 

Ты со мной под обстрелом была,

Приходила в голодную тьму,

Вдохновляла, жалела, вела,

Чтобы легче шагать одному.

 

Тридцать лет тебе, тридцать и мне,

В черном волосе белая нить

Не от старости, мы на войне,

Мы еще только начали жить!

 

На Невском

Опять, превозмогая темень,

Вхожу в обледенелый дом...

Осадное, глухое время

Отсчитывает метроном.

 

Я мог упасть и не подняться,

Смерть метила из-за угла,

Но счет: «Одиннадцать... двенадцать...» —

Упорно повторяла мгла.

 

Когда фашистские снаряды

Вслепую выбирали нас,

Стояли вы со мною рядом,

Друзья, спасавшие не раз.

 

Недолгий всплеск огня живого

В печурке золотисто-ал.

Здесь было дружеское слово

Прочней, чем броневой металл.

 

Сегодня, выходя на Невский,

Весь сотканный из фонарей,

Внезапно слышу скрежет резкий

Ведущих в никуда дверей.

 

У края улицы знакомой

Вновь вспоминаю холод плит,

Где вместо выжженного дома

Лишь декорация стоит.

 

И там, где стороны опасной

Белеет знак, свидетель гроз,

Горит флажок гвоздики красной,

Цветущий в ледяной мороз!

 

Долгий день

Ежегодно, девятого мая,

Под весенний песенный гуд,

В гневный мир дорога прямая

Назначает точный маршрут.

 

Молодых будя на рассвете,

Входит день, виски холодя.

Ветеранам приносит ветер

Капли слез и брызги дождя.

 

Счастью есть и горю причины,

Обрывает время струну,

И уже подают машины

В обожженную боем страну.

 

Едут матери, дедушки, внуки,

Голубеет подснежников луг,

Их щадят солдатские руки,

Огрубелые пальцы подруг.

 

Троньте стебли юности, троньте

В память давних встреч и потерь,

И любовь, что сгорела на фронте,

Ударяет в сердце теперь.

 

Но внезапно тихнут беседы,

На закате гаснут бои...

С нами те, кто лег до победы,

В эту глину, в эти ручьи.

 

И подснежник становится черным,

Исчезает след на тропе,

Лишь надтреснутый голос горна

Говорит о грозной судьбе.

 

На горячий мрамор слетают,

Словно пчелы, буквы имен

В долгий день девятого мая,

Опаленный кровью знамен.

 

* * *

Вам, мальчики и девочки блокады,

Кому уже сейчас за пятьдесят,

Судьбы уроки повторять не надо,

Они в сердцах и памяти горят.

 

Вы их учили с детства на плакатах:

«Умрём, но Ленинграда не сдадим!»

Вы погружали в лёд огонь булата,

На смену приходя отцам своим.

 

Вам, что служили матери-отчизне

Под бомбами, с погибшими в ряду,

Цветок поставлен на Дороге жизни

И памятник в Таврическом саду.

 

И мальчик, что блокадным стал поэтом,

И бывший юнга, капитаном став,

Свою медаль хранят, как слиток света,

Гавроши наших питерских застав.

 

Но те, кому не вручены медали,

Чей не окончен труд, оборван стих,

Хотя и капитанами не стали,

Они всегда на кораблях своих!

 

Весна им дарит радость первоцвета,

Приносит солнце мягкий света луча.

На камне оставляют им конфету,

Воздушный шарик, ломтик калача.

 

Спят девочки и мальчики блокады,

А тем, кто жив, уже за пятьдесят,

И каждому из них одна награда,

Что есть, что будет вечно — Ленинград!

 

Огненная память

Уходят годы, яростные даты

Заносит время илом и песком,

Но сохраняют старые солдаты

Пылающую память о былом.

 

Не ждут, пока ребята их отыщут,

Приходят сами в класс на каждый сбор.

Давно дома взошли на пепелищах,

Тенистый сквер сменил сгоревший бор.

 

И школа на краю аэродрома,

Где поднималось за звеном звено.

Хранит картины боя, отзвук грома

Не только в кадрах фронтовых кино.

 

Покуда память ноет, жжет, как рана,

Солдаты мира не сойдут с поста,

Но каждый год все меньше ветеранов

Приходят на привычные места.

 

В их сердце боль, в их тело въелся порох,

За ними Брест, Москва и Ленинград.

С живыми в ряд на пионерских сборах

Незримые товарищи стоят!

 

Я — Комета

Он идёт из квартиры в квартиру:

«Живёт здесь Миронов?» —

«Да, Мироновых много».

— «А был у вас прежде Андрей?»

Имена, имена...

Сколько их на листках похоронок —

Сыновей и отцов,

не пришедших с военных полей.

 

Но упорно и долго

он адресный список листает.

Только рябью в глазах —

этажи, этажи, этажи...

Девяносто шестая квартира

иль просто шестая,

И откроется дверь,

где попросят: «О нём расскажи!»

 

...На рассвете фашистские танки

пошли в наступленье,

Сотрясают блиндаж

близкий грохот и гусениц ход.

«Я — комета!» — связист

продолжает своё донесенье.

И секундою позже:

«Горящее масло течёт!»

 

Танк подбитый горит.

К блиндажу подбирается пламя,

А внизу девятнадцатилетний

парнишка-связист,

К эбонитовой трубке

прижавшись сухими губами,

«Остаюсь на посту!» —

повторяет сквозь грохот и свист.

 

А когда на рубеж,

где фашистские танки горели,

Мимо груды вскипавшей,

на магму похожей земли,

По призыву товарища

к чёрной обрушенной щели

Мы с отчаянной верой,

с последней надеждой пришли,

 

Он лежал,

обгоревшую трубку сжимая рукою.

«Я — комета!» —

казалось, звучало ещё под бугром.

Покатилось вперёд

наступленье широкой рекою, —

«Я — комета!» —

из шёпота переходящее в гром.

 

Исполняют, пока они живы,

свой долг ветераны,

А уйдёт это племя —

их дети поднимутся вслед,

Пусть всегда будут чуткими

наши сердца, как мембраны,

Принимая сигналы

Давно отгоревших комет.

 

Белая акация

Девочка южная,

Летнее платьице...

Белая, вьюжная

Прелесть акации.

 

Тень осторожная,

Звездные сполохи.

Моря тревожные,

Влажные шорохи.

 

Вновь издалека

Короткие выстрелы.

Кони процокали

Кавалерийские.

 

Кто это гонится?

Белая конница.

Город суровый,

Он в ноги не клонится.

 

Море накатится

С мутное, мглистое...

«Белой акации

Грозди душистые».

 

В кафешантане

Запевочка модная,

А на экране

Вера Холодная.

 

В меркнущем зале,

Где лица как в ретуши,

В узком бокале

Пушистая веточка.

 

Хрипы агоний

За контрразведкою,

Дерево стонет

Израненной веткою.

 

Тайной тропой,

В темноте нескончаемой,

В праведный бой

Вступает окраина.

 

Словно мечи,

Ярость войска отцовского.

Чу, трубачи

Красной лавой Котовского.

 

Старая песня

По-новому спета:

«Смело мы в бой пойдем

За власть Советов!»

 

Паника белых,

Эвакуация.

Конников смелых

Венчает акация.

 

Дерево

Юности нашей мятежной,

Вновь расцветаешь ты

Щедро и нежно.

 

Снова иду

Под акации тенью,

Раннюю вижу звезду

В отдаленье.

 

Юность моя,

Ты не знаешь покоя.

К веточке я

Прикасаюсь рукою!

 

Старое Танго

Весенний шум со всех сторон

Летел вдогонку.

А я был по уши влюблен

В одну девчонку.

 

И под небес голубизной

Необычайной.

Делилась музыка со мной

Своею тайной.

 

В тех незатейливых словах,

В простом звучанье,

Угадывался крыльев взмах

И обещанье.

 

Как будто звали паруса,

Морские мили...

О, эти черные глаза

Меня пленили.

 

Я вспомнил много лет спустя

Об этом миге

У композитора в гостях,

В старинной Риге.

 

Путь прошагав нелегкий свой,

В ладонях слабых

Он поднимал над головой

Не бремя славы.

 

Смиряя каждый нотный знак

Своею властью,

Мелодию слагал чудак,

Нес людям счастье.

 

Певучей прочности запас

Не знает срока,

Как Штраусом рожденный вальс,

Как танго Строка.

 

Стыл на ветвях весенний дым

И скрипка пела,

Прощаясь с мастером седым

В капелле белой.

 

И у березовых стволов,

В купели света

Мы вспоминали ту любовь,

Что недопета.

 

* * *

Ты снишься озорной, бедовою,

Обтянута футболкой грудь.

Мне показалось, будто снова я

С тобою начинаю путь.

 

Стекают с листьев брызги росные,

Еще не встал полдневный зной,

Мы, молчаливые и рослые,

Взбираемся над крутизной.

 

И ни безвестием, ни славою

Не веет от морских камней...

Ладошка крепкая, шершавая

Покоится в руке моей.

 

Все, нам подобно, в мире молодо.

За краем неба спит гроза.

И море синевой и золотом

Врывается в твои глаза.

 

Не потревоженные бедами,

Спокойно паруса парят.

И нам с тобой пока неведома

Отчаянная боль утрат.

 

Гляди, за перевалом, там уже

Крадется грозовой дымок.

И, обрываясь в пропасть, камушек

Выскальзывает из-под ног.

 

Такой ко мне сегодня, в зрелости,

Пройдя долины и моря,

Как беспокойный ветер смелости,

Приходит молодость моя.

 

То ласковая, то суровая,

Приказывает — не забудь!

И все мне кажется, что снова я

С тобою начинаю путь.

 

* * *

Я с тобой расстаюсь,

Стража кленов и старых дубов,

Я с тобой расстаюсь,

Незнакомая яркая птица.

 

В Ленинграде мне вновь

Украины послышится зов,

Мне деревья в сияющих шлемах

Опять будут сниться.

 

Ранним утром

Увижу я лиственный медный венец.

Если б ветер осенний

Его обошел стороною!

Там зарыт возле дуба столетнего

Меч-кладенец,

Сохраняющий память прапрадедов,

Славных героев.

 

Снова чудится мне

Дальних птиц перещелк, перезвон,

Возвещающий щедрость осеннюю

И бескорыстье,

И, как будто окованный

В скифское золото, клен

От земли к небесам

Простирает чеканные листья.

 

Он справляет с друзьями

Своей красоты торжество,

Пересветами солнца

Пронизана чаща лесная,

Но одна за другой

Обнажаются ветви его

И меняющий краски ковер

На земле расстилают.

 

Ранним утром туманы

Все так же плывут надо мной,

Капли крупной росы

Осыпая на землю, как бусы,

И рассвет, что пришел.

Званым гостем на праздник лесной,

Заплетает шафран и багрец

В косы осени русой.

 

Задержи на холодной ‚руке

Этот огненный лист,

Постарайся его красоту.

Охранить от увечья,

Там, где братьев кочующих

Слышится шорох и свист,

Пусть останется осени праздник

В душе человечьей!

 

Все остается людям

 

1

Я встаю поутру,

Прохожу мимо старых домов,

На холодном ветру

Расстилается кипень снегов.

 

Белой бурей врасхлест

Снег бывает к равнине прижат,

Но опять в полный рост

Поднимается, словно солдат.

 

У промерзших оград,

Не нуждаясь в щадящем тепле,

Золотинки горят

На его величавом челе.

 

2

Я с зарею встаю,

Прохожу вдоль укрытых домов,

В заповедном краю

Открывателей и мастеров.

 

Возле этого дома

Когда-то, как птицы в полет,

Выше снежных черемух

Взлетали горошины нот.

 

До-ре-ми,

Налету подбирает горошины дрозд.

Их несет в высоту

В край зарниц и смеющихся гроз.

 

Сколько было надежд,

Откровений, жестоких потерь,

Чтоб жила сотворенная мастером

Песня теперь!

 

3

Я иду поутру,

Мимо дома, что славой богат,

Великан в этом доме

Касался плечами палат.

 

Шел, бывало, один,

А казалось, что строится рать,

Роль профессора, плотника,

Мог космонавта играть.

 

Чудака и героя,

Колумба далеких светил,

«Людям все остается!» —

Товарищам он говорил.

 

Продолжается жизнь,

Пробиваются почки на свет.

Только нету артиста,

Давно композитора нет.

 

4

Прохожу мимо чистых снегов,

Мимо старых домов,

Слышу музыку,

Вновь узнаю голоса мастеров.

 

Да, я знаю, что скоро опять

Пробуждаться весне,

Это сосны со мной говорят,

Наяву, не во сне.

 

И мне кажется, то не деревья

В кольчугах стоят,

А творцов и героев

Живой поднимается ряд!

 

Старая кинохроника

Берлин, с бойцами грузовик,

Руин архитектоника,

Нам возвратила лишь на миг

Всё это кинохроника.

 

В бессмертье прошлого года

Ушли без промедления,

Но будет с нами жить всегда

Далекое мгновение.

 

Оно грохочет, словно град,

Как ливень водостоками,

Понуро простыни висят

Под ржавыми флагштоками.

 

Руками рвать, руками гнуть,

Как сталь кусты терновника.

Везут солдаты в скорбный путь

Убитого полковника.

 

Он лег в последний день войны

Колеблет ветер волосы...

А рядом море тишины,

Как фильм, лишенный голоса.

 

И горечь боя, боль утрат,

Година лихолетия.

И автоматчики стоят,

Как древний хор в трагедии.

 

Все вперемежку — едкий дым,

Весны цветенье белое,

Полковник, девушка над ним

В беде осиротелая,

 

Что смотрит, смотрит на него.

Пилотка наземь сброшена...

О нем не знаю ничего

И о тебе, хорошая.

 

Весенний воздуха настой,

Как белой льдины таянье,

А рядом в киносъемке той

Безмолвное отчаянье.

 

Родится сын в твоем дому,

Увидит солнце медное,

Чтоб стать наследником тому,

Кто в утро лег победное.

 

* * *

«Из всей

красотищи этой

Мне

больше всего

Понравилась трещина

на столике

Антуанетты».

В. Маяковский. «Версаль»

 

Звучат флажолеты, поют клавесины,

Доносится звон менуэта старинный.

 

И мрамора страсть оживает нагая,

Свечу восемнадцатый век зажигает.

 

Сегодня музейный и чуточку сонный,

Он светится заревом щек купидона,

 

В своих отразив зеркалах оловянных

Огни хрусталя или брызги фонтанов.

 

Но если прислушаться, если вглядеться,

Как движется грудь, как пульсирует сердце,

 

То в зеркале этом покажутся снова

Соратники Разина и Пугачева.

 

От них не осталось ни ржави, ни рвани,

Ни упряжи конской, ни знамени ткани.

 

И голову не поцелует невеста,

Упавшую с голого Лобного места.

 

И все-таки память в сердцах остается,

Как вольное слово, как ясное солнце,

 

Как наши сказания, наши былины,

Как песня, как присказка были старинной.

 

Но мы забывать нашей яви не вправе,

Ее мы потомкам в наследство оставим.

 

Мы стольких Ньютонов в боях схоронили,

Покоится Лермонтов в братской могиле.

 

И, может быть, новый не встал Маяковский,

Погибший во славу российского войска.

 

И все-таки песнею память богата

От старшего брата до младшего брата,

 

Как знамя, что нас осенило навеки,

Как щедрые пашни, как м ирные реки.

 

Вы видитесь мне на пороге столетий,

Сегодня еще не рожденные дети.

 

О вас мы мечтали и верно служили,

Мы были огнем в безымянном горниле.

 

И, может быть, мы не богаты дворцами,

Но красное, в бурях хранимое знамя,

 

Что стало опорой грядущего братства,

Вот наше наследство и наше богатство!

 

* * *

Быть может, вовсе по-другому,

Чем я могу предугадать,

Пред взлетом у ракетодрома

Раскроешь ты мою тетрадь.

 

Каким увидят небо люди

В размахе исполинских сил!

Тогда меня уже не будет

И тех, кого я так любил.

 

В цехах, в кабинах стратостатов

Мы были на постах своих —

В шестидесятых, и в тридцатых,

И в яростных сороковых.

 

Когда блокадными ночами

Мы вглядывались в высоту,

То в тьме смертельной различали

Мы будущего красоту.

 

И снаряжали в путь далекий

Вас — пионеров высоты.

Опережая счастья сроки,

Мы уточняли курс мечты.

 

Стремлением первоначальным

Она врывалась в бытие...

Прими ж перед полетом дальним

Рукопожатие мое!

 

* * *

Просыпаешься ночью

И чувствуешь — сердце болит,

Натрудилось, должно быть,

За годы оно до предела.

Попадало мне в жизни,

Но я не страшился обид.

В то далекое время

Оно по-другому болело.

 

Я во времени жил,

И оно постоянно во мне,

Беспощадное море,

Прибои его и отбои,

И сейчас отдаются удары

В глухой глубине,

Голоса непрестанного

И бесконечного боя.

 

Знаю, жизнь продолжается

Даже, когда тебя нет,

Равнодушно забыв,

Словно мы не рождались на свете.

Но я верю, что луч,

Просверкав через тысячу лет,

Долетит и отыщет,

Домчится к безвестной планете.

 

Потому что добро

Отзовется всегда на добро,

Потому что любовь

Встретит давней любви отголосок,

И когда в обновленной породе

Блеснет серебро,

Ты сверкающий гребень

Воткнешь в свои черные косы.

 

И представится вдруг:

Это все уже было с тобой:

Песня, дружеский взгляд

И горячее рукопожатье.

Но тебе невдомек,

Что проходишь другою тропой,

Где луна новый отблеск бросает

На легкое платье.

 

И о том, что опять мы вдвоем,

Не дознаешься ты,

Но неправда, что времени нам

Отпускается мало.

Исчезают и снова рождаются из темноты

Эти добрые горы,

В рассветном сиянии алом!

 

Не сразу кончается юность...

От ласточек город казался крылатым

Они и сейчас, беспокойные, снятся...

В том августе мой начинался двадцатый,

Тебе исполнялось тогда девятнадцать.

 

Такой и теперь продолжаешь мне сниться:

Веснушки весёлые, взгляд непокорный,

Цветастое платье из лёгкого ситца,

Волос твоих блеск антрацитово чёрный.

 

И тапочки белые с синей каймою —

Одесских девчонок тогдашняя мода.

А рядом в порту ударяли прибоем

В борта пароходов тяжёлые воды.

 

Они увлекали нас к плаваньям дальним,

Смывая с камней очертания ила.

Детей приучая разгадывать тайны,

Волна уходила и вновь приходила.

 

Нам верилось — кончится юность не скоро,

И чаек полёт, и волны нетерпенье,

Взбегая Потёмкинской лестницей в город,

Мы счёт наизусть её знали ступеням.

 

Так длилась моя беспокойная юность —

В горении, в цвете своём невозвратном,

Как эти звучащие в сваях буруны

В медузах, в мазутных оранжевых пятнах.

 

Я помню весёлых трамваев сигналы,

И запах акаций, и шорох зюйд-веста,

Которыми улица нас окликала:

Жених и невеста! Жених и невеста!

 

Для нас не звучали слова депутата,

Колец золотых не имели мы тоже,

И всё ж обрученья далёкая дата —

Она и сегодня сердца нам тревожит.

 

Как будто подхвачены сильным прибоем,

Как будто увидели мир по-иному...

Была церемония самой простою,

Нам ключ не вручали от нового дома.

 

Мы столько сменили углов коммунальных —

И спорили, и начинали всё снова...

Я помню под грохотом сводов вокзальных

Твоё, в том июне прощальное слово.

 

Квартиру, что так обезлюдела, помню,

Когда за стеною зенитки гремели,

Пожитки печальные в комнате тёмной

И девочку куклу в пустой колыбели.

 

И карточки ваши, что были со мною,

И письма, что ты посылала в блокаду,

От дальнего боя до ближнего боя,

От сирых руин до расцветшего сада.

 

А спросят меня — вы счастливыми были?

Я честно скажу: да, нам ведомо счастье,

Оно утверждается в верности, в силе

И в сердце, пускай оно рвётся на части.

 

И снова шумят многолистно платаны,

И снова нам под ноги катится море,

С тобой замышляли мы смелые планы,

Достались нам поровну радость и горе.

 

Не сразу кончается юность, не сразу...

На камне закат очертил наши тени,

Как будто я с девочкой той черноглазой

Опять поднимаюсь по старым ступеням!

 

Поздний мед: Поэма

 

И мед скупой — устам,

огонь полыни

Изведавшим, не сладок

поздний мед.

Петрарка

 

1

Какое дело нам, тебе и мне,

Что шесть веков назад один влюбленный

Слагал свои сонеты и канцоны,

Испытывая сердце на огне.

 

Горела ночь в решетчатом окне

Меж спящими домами Авиньона,

А он стоял и грезил исступленно,

С любовью и тоской наедине.

 

В кромешной тьме чумы и колдовства

Калились на огне его слова

И лезвиями вспыхивало жарко.

 

Он был поэт, нет, больше — человек,

Перешагнувший свой жестокий век,

Мудрец, провидец и пророк — Петрарка.

 

2

Мудрец, провидец и пророк Петрарка,

Он пел любовь, пел вечную любовь,

Что прорастает, как весною новь,

Живет при свете нищего огарка,

 

Подобная цветам, багряно-ярко,

Взрывает пласт земли, где длится бой,

С ней прозревает человек слепой,

Она ценнее щедрого подарка.

 

Но Герника и Хиросима к нам

За ней идут незримо по пятам,

Костров средневековых порожденье.

 

Иных костров несут смертельный свет,

Но облик той, кого с тобою нет,

На камне остается вечной тенью.

 

3

На камне остается вечной тенью

Обугленный цветок в твоей руке...

И море было здесь невдалеке,

Его порыв, его прикосновенье.

 

С полдневным бризом доносилось пенье

О страннике извечном, моряке,

Он шел туда в тревоге и тоске,

Где от луны вода всегда в движенье.

 

В какие бы лагуны ни входил

Моряк под сенью полотняных крыл,

Во власть ветров и моря беззаконье, —

 

Старея, он встречал знакомый след,

Короткий миг — и отпечатка нет,

Волна его сняла своей ладонью.

 

4

Волна его сняла своей ладонью,

Единая в начале и конце,

Оставив брызги пены на лице,

И терпкость смол, и амбры благовонье.

 

Подорванный корабль в глубинах тонет.

Но не забудет время о бойце,

О штурмане и молодом певце,

Звезда его всегда на небосклоне.

 

Смерть не могла у сына отобрать

Ту песню, что когда-то пела мать,

Любви и доброты первопричину.

 

Он отыскал в своих скитаньях цель.

Он море звал — могила и купель.

И морем мать благословила сына.

 

5

И морем мать благословила сына.

Его любовь передается вам,

Тоскующим по дальним островам

И против бурь ведущим бригантину.

 

О, если б мог он победить пучину,

Прийти назад по собственным следам,

Увидеть мать, припасть к ее рукам,

Сказать: «Тебя я больше не покину!»

 

Нет! Только ветер ото всех морей

Доносится до слуха матерей,

А сыновья идут, идут в походы.

 

Их призывают тысячи дорог,

Лишь тот не ступит больше на порог,

Чьи оборвались молодые годы.

 

6

Пусть оборвались молодые годы,

Погибший сын ей видится опять.

Живыми будь благословенна, мать.

Мы для тебя так редко пишем оды.

 

Мы раскрываем таинства природы,

Для нас покой отнюдь не благодать,

И вновь на берегу встречает мать

Идущие сквозь ночь атомоходы.

 

Шторм ударяет в северный гранит,

В любую бурю там она стоит,

Где вой сирен и крик надрывный чаек.

 

Швартуется корабль... Еще один...

Мать знает: к ней не возвратится сын,

Но сыновей чужих всегда встречает.

 

7

Мать сыновей чужих всегда встречает,

А волны челн покачивают вновь,

На нем девчонка ждет свою любовь,

Ладошкой узкой воду рассекает.

 

Ты, девочка, любви не прекословь,

Все для тебя: весна и свежесть мая;

Лежит дорога впереди прямая

И слышен шум согласный парусов

 

Иди навстречу собственной судьбе,

Пусть остается навсегда в тебе

Твое дерзанье и твое стремленье,

 

Чтоб в синей глубине счастливых глаз

Навеки отблеск моря не погас

И первое любви прикосновенье.

 

8

То первое любви прикосновенье

Мы пронесли сквозь воду и огонь,

Чтоб и сейчас, сегодня, только тронь,

Такое же почувствовать горенье.

 

Несбывшееся наше сновиденье

Мы сберегли от тысячи погонь,

И без узды, как одичавший конь,

Стремглав неслись года в крови и пене.

 

Я верил, верю: буду жить всегда

Тобой, моя отрада и беда,

Тобой, моя награда и несчастье.

 

Ты — боль моя, ты боль моих тревог,

И оплатить бы эту боль я мог

Лишь сердцем, разорвавшимся на части.

 

9

Пусть сердца, что разорвано на части,

Немеет обескровленная плоть,

Но и сегодня смерть перебороть

И встретить утро жизни в нашей власти.

 

Твое сжимаю тонкое запястье,

Кровь начинает иглами колоть,

Но чувства жерновам не размолоть,

Ведь истинно и бескорыстно счастье,

 

Доверия его не обмани,

Не то оно, как Эльмовы огни,

Рассыплется там, на просторе строгом.

 

Твою любовь, как птицу на лету,

Сухой мороз не сбросит в немоту,

Творящий счастье остается богом.

 

10

Творящий счастье остается богом.

А как же тот, кто коротает век,

Чей горек хлеб, и без тепла ночлег,

И чей удел скитаться по дорогам?

 

Он тоже думал в юности о многом,

Мечтая переплыть десятки рек, —

Душою обнищавший человек,

Он не пошел наперекор тревогам.

 

Поверь в себя, верни другому веру,

Взгляни: как в детстве, мир необозрим, —

Тогда добра и зла узнаешь меру,

 

Простор вселенной назовешь своим

И, пронизав земную атмосферу,

Поймешь: не все ведут дороги в Рим.

 

11

Хотя не все ведут дороги в Рим,

Среди снегов мы думаем о юге

И о певце в плаще, а не в кольчуге,

Что и сегодня нам необходим.

 

Клянусь, Лаура, именем твоим!

Но пусть стоят посты по всей округе,

Не спят швейцарцы, Ватикана слуги, —

Хитрее вор, лишь тень следит за ним.

 

На улочке старинной делла Дзекка,

Где Ватиканская библиотека

Бесценные пергаменты хранит,

 

«Канцониере» — рукопись Петрарки —

В мешок он прячет и бежит вдоль арки,

И пляшет тень на сером камне плит.

 

12

И пляшет тень на сером камне плит,

Подобная картонному паяцу,

Застыли затемненные палаццо,

Луна над Вечным городом стоит.

 

Но кто Петрарки рукопись таит?

Она за океаном, может статься,

Она могла влюбленному достаться,

И тот его словами говорит?!

 

Наш стих не на пергаментном листе, —

Пером, что мы зовем тщеславно «вечным»,

Записанный в тревожной суете,

 

Ты, скомканный листок в мешке заплечном,

Добиться ли с грядущим веком встреч нам,

Не уступая роковой черте?!

 

13

Не уступаю роковой черте,

В потоке звезд не утону, не сгину,

Как тот, кто межпланетную кабину

Познал в ее спартанской тесноте.

 

То в солнце, то в кромешной темноте,

Опережая времени лавину,

Земля передает приказы сыну

Пробиться к недоступной высоте.

 

Он не вернется под родимый кров...

Героя провожая, вся планета

На будущем скрещении миров

 

Увидела скупую каплю света.

Жестокий век ведет рукой поэта,

Испытывая болью прочность слов.

 

14

Испытывая болью прочность слов,

Хочу остаться в Том, что мной любимо,

В стремленье кораблей, идущих мимо

Изведанных и новых берегов.

 

Скрыл навсегда тяжелых волн покров

Песчаные холмы могил незримых.

Тонули корабли в кровавых дымах,

Но жить осталась верность моряков.

 

Настанет год и день, число и час —

Влюбленные придут к прибрежным скалам,

И ты услышишь моряка рассказ

 

О том, что для него судьбою стало.

Тогда внезапно луч заката алый,

Над морем встав, заговорит о нас.

 

15

Тогда закат заговорит о нас,

А может, о себе расскажем сами

Надорванными в бурю голосами,

Не омрачая ясность ваших глаз.

 

Хотим явиться в Завтра без прикрас,

Как прошлое являлось перед нами,

Наивными и строгими юнцами, —

Я знаю, будет так еще не раз.

 

Забытое признанье оживет,

Сверкнет, как явь, а не мираж в пустыне,

Но не избавит плечи от забот.

 

Так наша боль с чужой сроднилась ныне,

И мед скупой — устам, огонь полыни

Изведавшим, не сладок поздний мед.

 

Звёздный перевал

Венок сонетов

 

«Звезда стоит на пороге...»

Эдуард Багрицкий

 

1

Я думаю о жизни, не о смерти,

Когда сквозь беспредельный океан

Приходит к нам звезда Альдебаран

И знак багровый в тёмном небе чертит.

 

Развеян суеверия обман —

Пытливый ум всегда таился в смерде,

Уходит темнота жестокосердья,

Но скоро ли ответ нам будет дан?

 

О, если б зеркала моей земли

Усилить отражения могли

Тех рыб из переполненного чана,

 

Что не имеет ни краёв, ни дна,

Когда горят сто солнц Альдебарана,

Когда восходит полная луна.

 

2

Когда восходит полная луна,

Следит учёный долгими ночами

За неразгаданными небесами —

В далёкий мир душа устремлена.

 

Но снова дождевая пелена

Свет заслоняет в телескопной раме,

Сомкнулась облаков гряда над нами,

Шального ветра музыка слышна.

 

Тогда одолевает звездочёта

Короткий сон, едва касаясь глаз,

Но вдруг звезда в сознании зажглась,

Он ощутил пропущенное что-то.

 

Необычайной яркости луна

Суровой тканью туч окружена.

 

3

Суровой тканью туч окружена

Вселенная в смятенье тьмы и взрыва,

Лишь вечная луна нетороплива

Всегда в пути, всегда жива она.

 

Поэтами воспетая страна,

Предвестница прилива и отлива,

Веками неразгаданное диво,

Свидетель пробуждения и сна.

 

Начала жизни и предела смерти —

Барк на пути таинственных широт...

Когда ещё людской творился род,

 

Она сияла в звёздной круговерти,

Послание веков она несёт

У края неба, маркой на конверте.

 

4

У края неба, маркой на конверте,

Чертами различимыми едва,

Она казалась маской божества,

Лишённой естества и милосердья.

 

Но призывали рунопевцы: «Верьте!

Она прекрасна и она жива,

Как неизведанные острова,

Как изумруд лугов и ясность тверди».

 

Когда монах узлом жестоких вервий

Карал еретика и колдуна,

И застилала взор огня стена,

 

И страха не выдерживали нервы,

Смельчак, окинув небо, видел первый,

Какие в нём таятся письмена.

 

5

Какие в нём таятся письмена,

Какие тайны разгадает разум,

Когда земля зазеленеет сразу,

Взрастив добра и дружбы письмена.

 

В открытии мечта воплощена,

Как в лунном спектре яркий отсвет газа,

Доступный человеческому глазу.

Так, стало быть, она жива, луна?!

 

Разгадку приоткрыв лунотрясений,

Ты видишь сквозь заоблачные тени:

Как яблоко планета налита.

 

И вот уже рука решенье чертит,

Таится всюду жизни теплота,

Пространство нам повелевает: «Верьте!»

 

6

Пространство нам повелевает: «Верьте!»

Приоткрывает тайну звездочёт,

И снова перевал отважных ждёт,

Ждёт, утверждая разума бессмертье!

 

Так, предвещая Завтра на планете,

Свершился в невесомость переход.

Гагаринского солнца ранний взлёт —

Он и в грядущем будет сниться детям.

 

В нём было всё — извечных дум итог,

Икара дерзость, мудрость Леонардо,

Когда судьба поставлена на карту,

 

Пространство побеждающий виток.

С вершинами свои стремленья смерьте —

Свод неба пламенеет на мольберте.

 

7

Свод неба пламенеет на мольберте —

Художнику нелёгкий поиск дан,

И снова след в пустынном небе чертит

Багровая звезда Альдебаран.

 

Нас было двое. Я один в ответе,

Друг шёл туда, куда я не был зван.

Он сыну дал свой снимок-талисман,

Его через года я взрослым встретил.

 

Была у друга заповедь одна:

Он верил — меж людей исчезнут ссоры,

Настанет вечный мир, умрёт война.

 

Сын должен этот день приблизить скорый,

Забыть про сон, чтоб сгинул чёрный порох.

Грядущее прекрасней, ярче сна.

 

8

Грядущее прекрасней, ярче сна.

Долг астронома, лётчика, поэта

Мечтою предвещать приход рассвета

И приближать, покуда ночь темна.

 

Великие настали времена,

Но холод тёмных гор мешает лету.

Где Гёте торопил: «Побольше света!» —

Уже победы музыка слышна.

 

И узникам порабощённых стран

Земного гнева слышен ураган,

Мир призывает палачей к ответу.

 

Гремит сплочённость братских голосов,

Где, охраняя колыбель планеты,

Нас окружают тысячи миров!

 

9

Нас окружают тысячи миров,

Где капля света движется земная.

«Прекрасная она и голубая!» —

Летит из бездны возглас смельчаков.

 

И новый космонавт в полёт готов,

Он над любимым кровом пролетает,

Там спит ребёнок, плоть его земная,

Дороже славы всех материков.

 

Такой незащищённою Земля

Герою мнится, маленькой оттуда,

Из созданного ею корабля.

 

Единственный оплот, родное чудо,

В порывах бурь, в движенье облаков

Пылающий и бирюзовый кров.

 

10

Пылающий и бирюзовый кров

Запечатлён впервые был поэтом,

Когда из грозной глубины веков

Вселяла ужас древняя комета.

 

Идя в безвестность световых годов,

Распространяя метеорный ветер,

Жить будет и в грядущие столетья

Высокое пророчество стихов.

 

В душе влюблённых, в песне рыбаков,

В блистаньи молний, бороздящих тучи,

В предначертаниях речных излучин,

 

В тоске пересыпаемых песков

Мечта и предвещанье давних снов

Не скроется в водовороте жгучем.

 

11

Не скроется в водовороте жгучем

Тот день, что был в стихах запечатлён,

Родных полей голубоглазый лён,

Дождями набухающие тучи.

 

В них отрицанье смерти неминучей.

В подлунном мире будет жить поэт,

И слово, излучающее свет,

Потомков будет волновать и мучить.

 

И тот, кто в утлой лодочке своей

Плыл в космосе неповторимых дней,

Кто из Вселенной видел всю планету,

 

Кто для неё и нас сложил «Про это»,

Чей стих трудом громаду лет прорвёт, —

Поэт, и космонавт, и звездочёт.

 

12

Поэт, и космонавт, и звездочёт,

Жестокое взвалив на плечи бремя,

Мы чувствуем, как уплотнилось время, —

Какая в нём энергия живёт.

 

Уносит книгу космонавт в полёт

Со строчками единственными теми,

Оставленными в дерзостной поэме, —

Себя он в этих строчках узнаёт.

 

Воспринимайте звёзды с упрежденьем,

В серебряную высь бросайте лот.

Всё в поиске бессонном, всё в движенье.

 

Поэт приходит кормчим в звездолёт —

Прозрение, упорство, вдохновенье

Свершениям ведут упорный счёт!

 

13

Свершениям ведут упорный счёт

Героев сыновья, земные дети.

К нам долетает с юга тёплый ветер,

Но мартовский на диво крепок лёд.

 

И пионер космических высот

Мне дорог, словно брат в минуты эти,

Ведь все мы за грядущее в ответе,

И вечный продолжается поход.

 

Проходим мы по белой целине,

Как будто не по снегу, по луне,

И азбуку миров нездешних учим.

 

Пусть кажется неодолим подъём,

Но, радуясь свиданью с новым днём,

Мы движемся вперёд по звёздным кручам!

 

14

Мы движемся вперёд по звёздным кручам,

Где, может быть, такой же звездочёт

С неведомой Землёй свиданья ждёт

И позывных сигналов ждёт созвучья.

 

«Она мертва, — твердит небесный свод, —

Отравлен воздух, смерть таится в тучах,

Над ней метеоритов град летучий...»

И всё-таки со мной он встречи ждёт!

 

Пускай её моря одеты в лёд,

В кабине раздаётся зов: «Не верьте!» —

Отважных продолжается полёт.

 

Тоскою звёзд её величье смерьте.

Встречая солнца утренний восход,

Я думаю о жизни, не о смерти.

 

15

Я думаю о жизни, не о смерти,

Когда восходит полная луна,

Суровой тканью туч окружена,

У края неба, маркой на конверте.

 

Какие в нём таятся письмена?

Пространство нам повелевает: «Верьте!»

Свод неба пламенеет на мольберте,

Грядущее прекрасней, ярче сна.

 

Нас окружают тысячи миров,

Пылающий и бирюзовый кров

Не скроется в водовороте жгучем.

 

Поэт, и космонавт, и звездочёт

Свершениям ведут упорный счёт,

Мы движемся вперёд по звёздным кручам!

 

Шаги караула

Иду через Красную площадь в ночной тишине,

Где, кажется, все на короткое время уснуло.

Ударами сердца страны отдаются во мне

Звучащие строго и четко шаги караула.

 

Ведет разводящий молоденьких стройных солдат,

Сменяют друг друга у каменных плит часовые,

И видится мне: вместе с ними становятся в ряд

Кремлевских полков ветераны, курсанты седые.

 

На волосы эти с годами ложился не снег —

От ярости долгих сражений виски побелели.

Разводит их, смену за сменою, ленинский век,

И солнце победы осталось на складках шинели.

 

То солнце вступило уже на Мамаев курган.

Средь стихнувших выкриков и орудийного гула,

У стен Пантеона, что Вечным огнем осиян,

Шаги караула я слышу, шаги караула.

 

Вы всюду со мною: под стягом балтийской зари,

В песках черноморских,

В застывших фиордах холодных;

Из каменных волн поднимаются богатыри

Десантов морских, невернувшихся лодок подводных.

 

И новый на Красную площадь идет караул

К тому, с кем навеки мы связаны жизнью своею,

И голос земли и морей несмолкающих гул

Звучат, как присяга на верность, у стен Мавзолея!

 

* * *

Марку Шехтеру

«... И слово, с которым мы

Боролись всю жизнь, оно теперь

Подвластно нашей руке».

Э. Багрицкий

 

Уходит наше поколение

По одному, по одному,

Как будто волны, в нетерпении

Швыряемые штормом в тьму.

 

Но люди не сродни прибою,

И звездный Будущего свет

Похож на тот, что нам с тобою

Сияет из прошедших лет.

 

Еще мы чувствуем и мыслим,

Еще глядим во все глаза,

Как мастер изумленной кистью

Холст превращает в небеса.

 

Как грозно и бесповоротно,

Пока клокочет кровь в груди,

Он отдает полотнам,

К вершинам приоткрыв пути.

 

Тем, о которых мы мечтали

В недолгом юношеском сне,

Еще не испытав печали,

Что выстрадана на войне.

 

В чем то, что ты оставишь? В детях,

В мечте, к которой трудно шел?

Приносит вновь тревожный ветер

Лесную гарь и горечь смол.

 

Сосна темно-зеленой кроной

Восходит дерзко в небеса,

Не зная страшного урона,

Что может причинить гроза.

 

Я так хочу, чтоб в день грядущий,

Что с нашим воедино слит,

Был долговечен сад цветущий,

Вошедший в золотой зенит!

 

* * *

Когда я уйду,

Может, скоро, а может, не скоро,

От моря и гор,

От забот и мечтаний моих,

То вспомнят меня

Те, кому я хоть чем-нибудь дорог,

Но помнящих будет с годами

Все меньше в живых.

 

На старых стволах

Отмирают усталые ветки,

На смену встают молодые

С зеленой листвой.

От пуль и от голода

Гибли мои однолетки,

Что юность, идущую вслед,

Заслонили собой.

 

И всё же гляжу я в грядущее

Пристальным взглядом

И жду от неведомых звезд

Сообщений живых,

Хотя уже рядом со мною

Ложатся снаряды,

Когда я был молод,

Мне не было дела до них!

 

Я не был разведчиком,

Снайпером,

Не был танкистом,

Свой «МиГ» не бросал на таран,

Не ложился на дот,

Но все, что в те годы

Изведали мы, журналисты,

Осталось, живет в нашем сердце

И с нами умрет.

 

И, может быть, этим,

Лишь этим я вам интересен,

Любители старых симфоний,

Картин и стихов,

Что в резких мазках,

Что в куплетах оборванных песен

Вы отзвук услышите

Наших живых голосов!

В. Азаров

 

9 мая 1945

Всякий раз, когда бываю в латышском приморском городке Лиепая, память подсказывает: здесь встретил я День Победы! Всю Великую Отечественную войну я служил в Политуправлении Краснознаменного Балтийского флота в оперативной группе писателей, был военным корреспондентом. Конец войны привел меня в Восточную Пруссию, я был с моряками 260-й бригады морской пехоты при штурме Пиллау, высадке на косу Фриш-Нерунг и вот сейчас, с морскими пехотинцами, на приморском шоссе, ночью, узнал о капитуляции гитлеровской Германии, о Победе. «Там, где мы бывали, нам танков не давали...» — говорится в полюбившейся нам в те годы «Песне. фронтовых корреспондентов» Константина Симонова. Не было своего транспорта и у меня.

Я видел с заполненного бойцами грузовика, как шли нам навстречу гитлеровские «тигры» и «пантеры», ехали в «опель-адмиралах» капитулировавшие высшие офицеры рейха, как один или два советских солдата сопровождали в плен колонну гитлеровцев. Девушка-регулировщица, выбежав нам навстречу, передала весть о Победе. Вся дорога, заполненная нашими войсками, салютовала.

Мы торопились в Лиепаю! На пути возникали «пробки»... Вот тогда мой товарищ, корреспондент газеты «Красный Балтийский флот» Валя Куликов посоветовал мне сесть на самоходное орудие, на другом разместился сам, веря, что самоходки выскочат из «пробки» первыми. Так оно и было. И я, верхом на пушке, напоминая чем-то героя «Приключений барона Мюнхгаузена», въехал на освещенную (фашисты не успели уничтожить электростанцию) окраинную улочку города. Навстречу двигалось несколько долговязых фигур солдат вермахта, с автоматами, фаустпатронами на плечах, спрашивавших, где сдаться в плен.

Начинался первый день завоеванной Победы. В ветвях, сначала робко, запели предутреннюю песню птицы. Где-то скрипнула калитка, распахнулась форточка, показались жители. Нас пригласили в дом. Надо сказать, что при въезде в город мою пушку сильно тряхнуло, развернуло, в результате несколько пострадала верхняя одежда. И вот, пока мы отмывали пыль, пока мне штопали шинель, комнату заполнили люди. Здесь были женщины, жены подпольщиков, расстрелянных фашистами незадолго до нашего прихода. Воистину это была «радость со слезами на глазах»!

 

Но ты в своей красе

Со мною, как когда-то.

Приморское шоссе

Я помню в сорок пятом.

 

Салютам нет числа,

То близким, то далеким,

И Армия текла

К тебе сплошным потоком.

 

Как птица, чье крыло,

Вновь к небесам взлетает,

Девятое число,

Горячий ветер мая.

 

Мы шли, сметая страх

И смертную истому.

О, слезы на глазах,

О, красный флаг над домом! 

 

Стихи Азарова в блоге:

 

Бессмертный полк поэтов блокады: А—Б

 

Военно-морской флот России: стихотворения

 

День морской пехоты России: 70 стихотворений и 35 песен

 

Пушкинские места России: Стихотворения