Память о блокаде: 100 стихотворений

 

* * *

Вам, мальчики и девочки блокады,

Кому уже сейчас за пятьдесят,

Судьбы уроки повторять не надо,

Они в сердцах и памяти горят.

 

Вы их учили с детства на плакатах:

«Умрём, но Ленинграда не сдадим!»

Вы погружали в лёд огонь булата,

На смену приходя отцам своим.

 

Вам, что служили матери-отчизне

Под бомбами, с погибшими в ряду,

Цветок поставлен на Дороге жизни

И памятник в Таврическом саду.

 

И мальчик, что блокадным стал поэтом,

И бывший юнга, капитаном став,

Свою медаль хранят, как слиток света,

Гавроши наших питерских застав.

 

Но те, кому не вручены медали,

Чей не окончен труд, оборван стих,

Хотя и капитанами не стали,

Они всегда на кораблях своих!

 

Весна им дарит радость первоцвета,

Приносит солнце мягкий света луча.

На камне оставляют им конфету,

Воздушный шарик, ломтик калача.

 

Спят девочки и мальчики блокады,

А тем, кто жив, уже за пятьдесят,

И каждому из них одна награда,

Что есть, что будет вечно — Ленинград!

В. Азаров

 

Потомкам

Морозный день развеял ночи мрак,

и улицы пустынные ожили.

По мерзлой мостовой — спешащий шаг,

трамваев звон и шум автомобилей.

 

И жизнь, и труд над городом царят.

В глазах людей уверенность и сила.

Потомки! Помните Великий Ленинград!

Его ничто в ту зиму не сломило.

В. Алексеев

 

* * *

Крепчал мороз, дымился небосклон,

И вой сирен на каждой баррикаде,

И смерть в наш город шла со всех сторон…

Всё это было, было в Ленинграде!

 

Глоток воды — дороже серебра,

Нет света, нет и дров на лесоскладе.

Возили трупы с каждого двора…

Всё это было, было в Ленинграде!

 

«Живой осталась в доме я одна» —

Писала девочка в тетради.

«Нет крошки хлеба, печка холодна…»

Всё это было, было в Ленинграде!

 

Дорогой Жизни шли грузовики,

Где лёд трещал при близкой канонаде.

Жестокий бой вели фронтовики…

Всё это было, было в Ленинграде!

М. Андронов

 

27 января — День памяти блокадного Ленинграда

Мне повезло, я позже родилась,

Не надо мной в осколки небо рвалось,

Когда земля под взрывами тряслась,

Не я в бомбоубежище кидалась.

 

Не мне ночами снился теплый хлеб,

Сводя с ума до судорог голодных,

И не за мной тянулся санок след

До ямы той, где хоронили мертвых.

 

Писала на листочках свой дневник

Не я ручонкой, скованной страданьем,

Где сохранился этот детский крик —

«Все умерли. Одна осталась Таня».

 

Так почему же, в сытости, в тепле

Меня тревожит эта боль чужая

Отдавших жизнь за то, чтоб на Земле

Под этим небом я была — живая?

 

Какую жертву надо принести,

Какую цену заплатить — не знаю,

Чтоб девочку голодную спасти,

Хоть коркой хлеба удержать у края?!

 

Отсчитывает время метроном,

Он будит мир минутами молчанья...

— Не допусти беды в свой светлый дом,

Не допусти! — я слышу голос Тани...

О. Аникеева

 

* * *

Я родом из рассказов о блокаде,

из той зимы опухшей и седой,

где в январе в продрогшем Ленинграде

к Неве тащилась мама за водой.

 

Из тех очередей, стоящих немо

на насквозь продувающем ветру,

из наведённых на ночное небо

зениток, замолкающих к утру.

 

Из тех парадных, где не убирают

сугробы, ибо некому убрать…

Из тех весов, где стрелка замирает

всегда на чёрточке — сто двадцать пять…

 

Из тех салазок детских, на которых

спелёнутые в коконы тела —

и штабеля их жуткие и горы

безвестная заглатывает мгла.

 

Я родом из Ижорского завода,

из сорок первого лихого года,

где дед Иван, голодный и худой,

снаряды ладил для передовой.

 

А до неё — рукой подать всего-то…

и без бинокля видно, как пехота,

в окопчиках студёных залегла

и больше ни клочка не отдала.

 

…Опять январь пуржит и колобродит

у моего полночного окна…

Есть люди, у которых много родин,

а у меня она — всегда одна.

М. Ахмедова

 

* * *

Я помню

наши страшные пожары

средь бела дня

под проливным дождём.

Я помню

наши бедные базары,

мальчишку,

что на палочку с гвоздём

накалывал картофелину ловко

и мчался прочь,

и вслед ему торговка

грозила Божьим и земным судом.

И видел ад,

который падал с неба,

руинами глядел и там и тут,

голодными глазами:

«Хлеба… хлеба!..»

Был близок над врагами страшный суд.

И о победе

сочинял я строфы

и посылал стихи на фронт —

отцу.

А снились мне

бомбёжка

и дистрофик,

качавшийся,

подобно деревцу,

и очереди —

долгая дорога

к ступенькам магазинного крыльца:

шагнул — и жди,

и нет ему ни срока,

великому стоянью,

ни конца.

Стоял я с мамой,

и откуда силы

брали́сь у нас?..

Теперь уж не понять.

…Меня стоянье это закалило

и научило

ждать и догонять.

Бывает,

что сорвёшься

или скиснешь,

но вспомнишь детство

и минувший ад —

воспрянешь духом,

крепко зубы стиснешь —

как говорится,

чёрт тебе не брат!

В. Беднов

 

Блокадники, свидетели беды

Блокадники, свидетели беды,

страданьями отмеченные лица…

В Неве так много утекло воды —

но прошлому вовеки не забыться.

 

Я вас встречаю, дети давних дней,

уже седых — и не могу глядеть я…

Вам по ухабам века удалось

добраться до черты тысячелетья.

 

Смела отцов военная пурга,

и братьев занесло в снега Сибири,

лишь сердца жар и эти берега

вам выжить помогли в жестоком мире.

 

Вы одолели голод и войну,

и стужу, и чернобыльское пламя,

вы поднимали город и страну

своими неокрепшими руками.

 

Куда качнётся маятник судьбы,

какие прогремят над нами штормы,

какие волны встанут на дыбы —

не можем предсказать и до сих пор мы…

 

Но что б ни ожидало впереди —

вам никакая трудность не преграда,

и с гордостью тускнеет на груди

медаль «За оборону Ленинграда».

 

Блокадники, свидетели беды,

грядущее склоняется пред вами,

и города победные сады

над вашими всё выше головами!

С. Ботвинник

 

Из грозной круговерти

Не будем верить памяти камней —

они безгласны в счастье и печали...

Не зря в блокадном городе теней

гранит молчал, поэты — не молчали.

 

Когда снегами землю замело —

что к той безмолвной памяти добавил

тот, кто свое последнее тепло

камням на этой улице оставил?

 

Каленая морозом и огнем,

со смертью рядом вызревала сила.

Все угасало в городе — но в нем

ничто надежд людских не погасило.

 

И чашу бедствий выпивший до дна

не сдался город голоду и злобе...

Легко смывает время имена —

лишь снег летит над плитами надгробий.

 

Каких событий оборвалась связь,

какая ныне прогремела вьюга,

коль та семья, что родиной звалась,

уже в лицо не узнает друг друга?

 

Что нашим детям будет суждено?

Какое их душе доступно слово?

Им та война — как нам Бородино,

так далека, как Битва Куликова...

 

И видится сегодня сквозь года

нам, вышедшим из грозной круговерти:

достались людям гибель и беда,

а городу — гранитное бессмертье.

С. Ботвинник

 

Забвенье

Самое горькое — это забвенье.

Можно ль забыть

про блокадные ночи,

вправе ли сердце забыть оскорбленья?

Дружбу забыть оно разве захочет?

 

Годы разлуки, пожары и пули,

пыльные тракты

и дым над садами...

Павших друзей

позабыть я смогу ли?

Разве убийцам

прощу я с годами?

 

Самое горькое — это забвенье.

Пусть не приходит оно и под старость.

Трудные дни

моего поколенья,

подвиг его,

справедливую ярость —

неумолимое время, не трогай!

Лица любимых,

дожди и зарницы,

шелест садов, облака над дорогой —

пусть это в сердце моём сохранится.

Пусть за мгновеньем

всплывает мгновенье.

самое горькое — это забвенье!

С. Ботвинник

 

Блокадный хлеб

Не слышал Ленинград о лёгком хлебе…

Я не забыл

блокадный трудный хлеб;

и посвист «мессершмитта» в чистом небе,

и город, что в потёмках не ослеп;

весомость помню

пайки стограммовой,

и саночки тяжёлые в снегу,

и тёплый взгляд, и тот мороз суровый,

и девушку,

что встретить не смогу…

Тяжёлый снег

на братских на могилах,

и тяжесть бомб, и на асфальте кровь —

и с той поры

душа принять не в силах

и лёгкий хлеб, и лёгкую любовь.

С. Ботвинник

 

Память

Ты мне верни, о память, эти дни —

холодные, голодные, — верни!

Верни тот город, сумрак ветровой,

адмиралтейский штык над головой,

шаг патрулей, и злую боль разлук,

и тишину, и метронома стук…

 

Ты возврати мне, память, ночи те —

прожектора в морозной высоте,

и гребни снежных крыш,

и мертвый свет

недвижных осветительных ракет,

когда, блокадным стянутый ремнем,

стоял мой гордый город под огнем.

 

Ты сохрани мне, память, навсегда

тот город — сгусток пламени и льда

тот город — слиток гнева и любви,

где жизнь кипела в стынущей крови.

 

…Как быстро время кануло! Исчез

сражений дым. Неспешно бьют часы…

Но время, как металл, имеет вес —

и годы можно бросить на весы!

 

А время, опалённое войной

в невиданной сплоченности сердец

в наполненности яростной, двойной —

оно весомей было, чем свинец.

 

Не зря, как хлеб, в молчанье ледяном

его так скупо мерил метроном.

С. Ботвинник

 

Блокадные сухари

А бабушка сушила сухари

И понимала, что сушить не надо.

Но за её спиной была блокада,

И бабушка сушила сухари.

 

И над собой посмеивалась часто:

Ведь нет войны, какое это счастье,

И хлебный рядом, прямо за углом…

Но по ночам одно ей только снилось —

Как солнце над её землёй затмилось

И горе, не стучась, ворвалось в дом.

 

Блокадный ветер надрывался жутко,

И остывала в памяти «буржуйка»…

И бабушка рассказывала мне,

Как обжигала радостью Победа.

Воякой в шутку называла деда,

Который был сапёром на войне.

 

А дед сердился: «Сушит сухари!

И складывает в наволочку белую.

Когда ж тебя сознательной я сделаю?»

А бабушка сушила сухари.

 

Она ушла морозною зимой.

Блокадный ветер долетел сквозь годы.

Зашлась голодным плачем непогода

Над белой и промерзшею землей.

 

«Под девяносто, что ни говори.

И столько пережить, и столько вынести».

 

Не поднялась рука из дома вынести

Тяжёлые ржаные сухари.

Ян Бруштейн

 

Ровеснику

Мой отец, корректировщик

миномётного огня,

Спит — кричит, встаёт — не ропщет,

только смотрит на меня.

А когда глаза закроет —

то в атаку прёт как все,

То опять окопчик роет

на нейтральной полосе.

 

То ползёт, и провод тащит,

то хрипит на рубеже...

Папа, ты меня не старше,

мы ровесники уже.

Слёзы обжигают веки,

эту боль в себе ношу.

Ты остался в прошлом веке,

я всё дальше ухожу.

 

Отчего ж не рвётся между

наша общая судьба,

Это я огонь кромешный

вызываю на себя,

Это я с последней ротой,

с командиром на спине.

И в Синявинских болотах

сердце выстудило — мне.

 

Голос твой — не громче ветра...

Не расслышу, не пойму...

Почему же я всё это

раньше не сказал ему.

Я. Бруштейн

 

Память

Земля, где мне пришлось родиться,

Жила в предчувствии беды,

Когда ещё стальные птицы

Не пили ладожской воды —

Кровавой, спрятанной под лёд,

Раскалываемый тротилом

Под шинами машин, вперёд

Катящихся неотвратимо

С мукой, с патронами, когда

Древнеегипетские сфинксы,

С которыми весь город свыкся,

Ещё не знали, что года

Грядущие страшны, что порох,

Сжигающий великий город,

Куда привычнее, чем голод;

А злая невская вода

Текла всё так же величаво

И подтекала под причалы,

Как в те счастливые года,

Когда мне довелось родиться

На серой северной земле —

Земле, которою гордиться

Отец приказывает мне,

Убитый…

Р. Винонен

 

* * *

Он не оставил этот город.

С ним разделил и тьму, и голод,

И смерть. И не искал наград,

И не покинул Ленинград.

 

Как странно — внучка ленинградца,

Погибшего зимой в блокаду,

Я приезжаю любоваться

На купола и на ограду,

И на мерцание воды,

И на прошедшего следы.

 

…Он шёл, под ветром наклонясь,

За ним по льду гремели санки,

Он жил под аркой у Фонтанки,

А я ещё не родилась.

 

Но намечалась эта связь:

Худой старик в пальто из драпа,

На Ленинградском фронте папа

И я, ещё не родилась.

 

Так вот откуда у москвички

Такие странные привычки:

Чуть что — и бросила дела,

И снова «Красная стрела»,

И память на меня всю ночь

Глаза бессонные таращит.

 

Мой дед — он санки еле тащит,

И я должна ему помочь.

Оставлю в скверике скамью,

Сверну на площадь наудачу,

Под тёплым снегом постою,

От тёплой радости заплачу.

 

А на Неве, на грязном льду,

Вороны серые скучают.

Они тоску обозначают.

Я поскорей от них уйду.

 

А снег разлёгся на кустах,

Кусты пушисты и красивы.

Но почему в моих ушах

Гремят тяжёлые разрывы?

 

Как пуст зимою Летний сад!

Как мёрзнут руки в рукавицах!

Война. Блокада. Ленинград.

Две «шпалы» в папиных петлицах…

М. Вирта

 

Иждивенка

Бредёт среди сугробов, наугад,

Живая, вопреки живой природе,

Вокруг заледенелый Ленинград

И Сорок Первый завтра на исходе.

 

Жена, сестра, племянница и мать —

О ней не пишут с пафосом в газетах,

Но люди не желают умирать

И ждут ее в холодных лазаретах.

 

Навстречу ей безжалостно течёт

Все то, что называется войною.

Идет, никем не принята в расчёт —

Ни нашей, ни противной стороною…

 

Она проходит сквозь снега и дым

На фоне войн и лет, едва виднеясь,

И счет ведет умершим и живым,

Не проклиная, веря и надеясь…

 

А ныне, под привычные слова,

У старой фотографии на стенке

Склоняется седая голова

Великой ленинградской иждивенки.

П. Войцеховский

 

Блокадники

На улицах тихо.

Лишь медленный снег

Ложится на землю легко и нарядно.

Но память очнулась —

И вновь человек

Отброшен

В трясину маршрутов блокадных.

 

Они, вызывают то боль, то испуг,

Не рушатся,

Как ни старайся, с годами.

Глядишь —

А погибшие ходят вокруг,

Тебя задевая случайно локтями.

 

По этим маршрутам —

Как сквозь бурелом:

Встречая сугроб, вспоминаешь могилы.

И слышишь

Под старым Гостиным двором

Стенания тех,

Что тогда завалило.

 

И видишь

Разбитый трамвай с мертвецом:

Быть может,

Здесь грелся прохожий от стужи,

И снилось ему

Перед смертным концом,

Что снова идёт он,

Что городу нужен…

 

…То прошлое

Давит больнее стократ

Блокадников старых,

Хоть держатся гордо,

Когда незаслуженно их оскорбят

Неверием:

Оно — как удавка на горле.

 

Тяжёлые тучи

Затмят небосвод,

Глаза заслезятся,

Когда б и не надо:

Как будто оттуда

По ним полыхнёт

Удушливой гарью

Бадаевских складов.

 

И память,

В которой не меркнет вина

Пред теми,

Кого дни и годы не старят,

Опять налетит,

Как взрывная волна:

Убить — не убьёт,

А ударить — ударит.

Ю. Воронов

 

Память

Неверно,

Что сейчас от той зимы

Остались

Лишь могильные холмы.

Она жива,

Пока живые мы.

 

И тридцать лет,

И сорок лет пройдёт,

А нам

От той зимы не отогреться.

Нас от неё ничто не оторвёт.

Мы с нею слиты

Памятью и сердцем.

 

Чуть что —

Она вздымается опять

Во всей своей жестокости нетленной.

«Будь проклята!» — мне хочется кричать.

Но я шепчу ей:

«Будь благословенна».

 

Она щемит и давит.

Только мы

Без той зимы —

Могильные холмы.

 

И эту память,

Как бы нас ни жгло,

Не троньте

Даже добрыми руками.

Когда на сердце камень —

Тяжело.

Но разве легче,

Если сердце — камень?..

Ю. Воронов

 

* * *

Блокады нет…

Уже давно напрасно

Напоминает надписью стена

О том,

Что «наиболее опасна

При артобстреле эта сторона».

 

Обстрел

Покоя больше не нарушит,

Сирены

По ночам не голосят…

Блокады нет.

Но след блокадный

В душах, —

Как тот

Неразорвавшийся снаряд.

 

Он может никогда не разорваться.

О нём на время

Можно позабыть.

Но он в тебе.

И нет для ленинградцев

Сапёров,

Чтоб снаряд тот

Разрядить.

Ю. Воронов

 

* * *

Время — лекарь,

И эту роль

Повторяет оно со всеми.

Но бывает

Людская боль,

Над которой

Не властно время.

Вот опять —

Через столько лет! —

Эта женщина

В День Победы

Не венок, не цветы, а хлеб

Принесла

На могилу деда…

Ю. Воронов

 

* * *

Так бывает порою с нами:

Вспомнишь что-то, увидишь сны —

И глядишь на всё не глазами,

А глазницами той войны.

 

Если память своё заладит,

Бесполезно перечить ей.

Ты опять прикован к блокаде,

Как к скале своей Прометей.

 

Вновь январь за окном белеет,

Рядом снова твои друзья.

Те же — мёртвые — не стареют,

Не меняются.

Им нельзя…

 

Обсуждают твои поступки:

— Мы бы здесь поступили так... —

Осуждают твои уступки:

— Тут нельзя отступать, никак!..

 

И тогда в своё оправданье

Говоришь им:

 — Тому виной

Слишком много лет расстоянья.

Я, наверное, стал иной.

 

Да, иной! —

Только ты не понят.

И темнеют зрачки их глаз:

— Раз ты жив, по тебе сегодня

Люди могут судить о нас!

 

Могут мерить — не вслух, подспудно —

То далёкое далеко.

— Я согласен, но это трудно.

— Трудно?

— Трудно!

— А нам легко?..

 

И уйдут, молчаливо глядя

Сквозь тебя и других людей.

...Так живу. Прикован к блокаде,

Как к скале своей Прометей.

Ю. Воронов

 

* * *

Опять война,

Опять блокада…

А может, нам о них забыть?

 

Я слышу иногда:

«Не надо,

Не надо раны бередить.

Ведь это правда, что устали

Мы от рассказов о войне.

И о блокаде пролистали

Стихов достаточно вполне».

 

И может показаться:

Правы

И убедительны слова.

Но даже если это правда,

Такая правда —

Не права!

 

Чтоб снова

На земной планете

Не повторилось той зимы,

Нам нужно,

Чтобы наши дети,

Об этом помнили,

Как мы!

 

Я не напрасно беспокоюсь,

Чтоб не забылась та война:

Ведь эта память — наша совесть.

Она, как сила, нам нужна…

Ю. Воронов

 

* * *

Как мало ленинградцев старых,

Их редко встретишь в наши дни.

В каких немыслимых пожарах

Горели заживо они!

 

Они не знали сделок с честью,

Пройдя достойно трудный век.

Над ними звёздочки из жести,

Да над могилой белый снег.

 

И над Невою стынет камень,

И довоенный говор тих.

И ледяными сквозняками

Продуты улицы без них…

М. Головенчиц

 

* * *

Не поверилось в юности мне б,

Что увижу своими глазами —

На помойках валяется хлеб…

И не крошками, а кусками.

 

На помойках валяется хлеб.

Как мне к этому относиться?

Нет с продуктами больше проблем,

Сыт народ! Этим надо гордиться!

 

Хлеб валяется на помойках

Во дворах моего Ленинграда.

Мне смотреть на это спокойно

Не даёт память детства — блокада.

 

Сыт народ! Я гордиться бы стал,

Сыт народ — хорошо без сомненья.

Жаль, что сытый народ потерял

К хлебу трепетное уваженье.

 

Жить сытней ленинградец стал

В сорок пятом, а с сорок шестого

На столах хлеб бесплатный лежал

В ресторанах, кафе, столовых.

 

Можно было зайти присесть,

Взять стакан горячего чая

И бесплатно хлеба поесть,

Чувство голода утоляя.

 

Но и бедный, поев, и богатый

Недоеденный хлеб не бросали;

Как велось на Руси когда-то,

Крошки в рот с ладони ссыпали.

 

Хлеб, в помойках лежащий открыто

Для меня одно означает —

Память прошлого позабыта,

Память в сытости засыпает.

 

Миллион позабытых судеб.

Я смотрю, и берёт досада

На помойках валяется хлеб…

Значит — больше нет Ленинграда.

 

Горечь в душу вползает, друг.

Это чувствовать сердцем надо.

Всё ясней, всё живей Петербург.

И всё меньше в нём Ленинграда.

Е. Головчинер

 

* * *

Ах, как ты прозрачна над прошлым,

над давним завеса.

И не остановишь мигание частое век.

Седой человек вспоминает,

как съел он довесок,

Бессрочною казнью

казнится седой человек.

 

Не пробуй сказать,

что не мог бы судьбу изменить он.

Распалась, застыла

блокадной поры круговерть,

Чтоб день по минутам

из страшного прошлого вытек,

А в нем тот довесок, довесок

и мамина смерть.

Г. Гоппе

 

* * *

Выходя на перрон Ленинграда,

Осознать я сумел за года,

Что недоброе слово «блокада»

Зарифмовано с ним навсегда.

 

Не поверит в спокойное небо,

Не вернёт довоенный покой,

Тот, кто к пайке замёрзшего хлеба

Прикасался дрожащей рукой.

 

На глазах нам не высушить влаги,

Не забыть этих горестных мест,

Где на окнах полоски бумаги, —

Повсеместный Андреевский крест.

 

Никуда мне до смерти не деться —

Снова сводят сирены с ума.

В лёд блокадный вморозила детство

Непроглядная эта зима.

 

Он не может смотреться иначе,

Этот город — седой инвалид.

Я о нём, изувеченном, плачу,

За него моё сердце болит.

 

В двадцать первом столетии бурном

У него неизменная стать, —

Петроградом или Петербургом

Для меня ему больше не стать.

А. Городницкий

 

Блокадный Эрмитаж

Минувшее с годами ближе

На фоне нынешних рутин.

Я Эрмитаж блокадный вижу, —

Пустые рамы без картин.

 

Уничтоженья злая участь

Не обошла бы Эрмитаж,

Когда б не бился за живучесть

Его голодный экипаж.

 

Профессора, интеллигенты,

Не потерявшие лица,

Которые ушли в легенду,

Но защищались до конца.

 

В бомбоубежище, в подвале,

Где в темноте ни встать, ни лечь,

Живые люди умирали,

Чтобы атлантов уберечь.

 

И в громе бомбовых ударов

Придумывали наперёд

Проекты триумфальных арок,

Когда победный день придёт.

 

И верили бесповоротно,

Как ни кромешна темнота,

Что возвратятся все полотна

На довоенные места.

 

Вдыхая невский влажный воздух,

Они, когда уйдёт зима,

Вернутся вновь, как птицы в гнёзда,

Как люди в прежние дома.

 

На выставках и вернисажах,

Припоминайте иногда

Бойцов безвестных Эрмитажа,

Что в те жестокие года,

 

Вернув музею облик прежний,

Отчизны отстояли честь,

И значит жить ещё надежде,

Пока такие люди есть.

А. Городницкий

 

Блокада

Вспомним блокадные скорбные были,

Небо в разрывах, рябое,

Чехов, что Прагу свою сохранили,

Сдав ее немцам без боя.

 

Голос сирены, поющей тревожно,

Камни, седые от пыли.

Так бы и мы поступили, возможно,

Если бы чехами были.

 

Горькой истории грустные вехи,

Шум пискарёвской дубравы.

Правы, возможно, разумные чехи —

Мы, вероятно, не правы.

 

Правы бельгийцы, мне искренне жаль их, —

Брюгге без выстрела брошен.

Правы влюбленные в жизнь парижане,

Дом свой отдавшие бошам.

 

Мы лишь одни, простофили и дуры,

Питер не выдали немцам.

Не отдавали мы архитектуры

На произвол чужеземцам.

 

Не оставляли позора в наследство

Детям и внукам любимым,

Твердо усвоив со школьного детства:

Мертвые сраму не имут.

 

И осознать, вероятно, несложно

Лет через сто или двести:

Все воссоздать из развалин возможно,

Кроме утраченной чести.

А. Городницкий

 

Тает в часах песок

Тает в часах песок.

Вся голова в снегу.

Чёрствого хлеба кусок

Выбросить не могу.

 

Не понимает внук

Мой полуночный бред.

Шепчут, смеясь, вокруг,

Дескать, свихнулся дед.

 

Вынь мне из сердца боль,

Мой ленинградский Бог,

Чтобы муку и соль

Не запасал я впрок,

 

Не угождал беде

В мире, где тишь да гладь,

Веря, что чёрный день

Может прийти опять.

А. Городницкий

 

* * *

Есть у меня особая награда.

Ее храню отдельно от других.

Медаль «За оборону Ленинграда»

дороже мне трех орденов моих.

 

Да, кто-то не поверит мне, наверно.

Пускай не верит, — это не беда.

Но та медаль была наградой первой,

а я мальчишкой был тогда.

 

С любителями все менять — нет сладу.

И двести лет, и триста лет пройдет,

но разве ленинградскую блокаду

санкт-петербургской кто-то назовет?!

 

Великий Петр, Россия молодая

живут в сердцах, как сотни лет назад.

Но мы-то, о Петре не забывая,

в те годы защищали Ленинград.

П. Градов

 

Выставка

Это быль или выдумка, просто легенда:

лишь вчера был отогнан от города враг, —

как на выставке, пусть малолюдной и бедной,

выставлялось всего лишь десяток собак.

 

Были все экспонаты заштатного сорта,

малорослые, слабые, полуслепые

от коптилок и свеч — все же сорок четвертый...

Разной масти собаки, но морды седые.

 

А хозяева их старики да старушки,

будто тени ... Попробуй представить такое,

чтоб в аду, где ревут дальнобойные пушки,

уберечь от огня хоть бы что-то живое!

 

Всё отдали за хлеб, до последней иголки,

но к живому любовь не сожгла голодуха.

Эта Жучка — сынка, что был ранен на Волге.

Эта ... просто ничья, подобрала старуха.

 

Отогреть, уберечь, утаить еще надо,

заслонить от любого голодного взгляда.

Эта выставка тихо прошла, незаметно.

Эта выставка после прорыва блокады

в Ленинграде была —

это быль, не легенда!

С. Давыдов

 

* * *

Я замёрз… Не могу отогреться…

Я прогреться никак не могу…

Холодами блокадного детства

Я оставлен на том берегу,

 

Где метели, по-прежнему воя,

Обречённую жертву ведут

На голодную смерть — без конвоя,

Обходя за редутом редут.

 

Я на том берегу, на блокадном,

Где по-прежнему лютый мороз…

На пространстве пустом, неоглядном

Льдом и инеем город оброс.

 

Я на том берегу, на котором

По живому метель голосит

И угаснувшей жизни повтором

Ни в аду, ни в раю не грозит.

 

Я замёрз… Не могу отогреться,

Хоть тепло и листва молода…

Ледниковым периодом сердца

Отзываются те холода.

Л. Добровольский

 

* * *

Встречая мирную зарю

В ночной пустыне Ленинграда,

Я отрешенно говорю:

— Горят Бадаевские склады…

 

И спутник мой не удивлен,

Всё понимая с полуслова,

Пожары те же видит он

В дыму рассвета городского.

 

Вновь на него багровый свет

Бросает зарево блокады.

Пятнадцать, тридцать, сотню лет

Горят Бадаевские склады…

Ю. Друнина

 

В день памяти и скорби

Ну кто не провожал родных людей?

Естественная смерть для всех понятна.

А в Ленинграде голод, как злодей,

Был палачом, рубившим беспощадно.

 

И в том году, где холод и огонь,

Без света, без воды, без нужной пищи

Даже прощанья не был слышен стон,

В нём шла борьба во имя общей жизни.

 

Город не умер, выстоял в борьбе,

Израненный, больной, но духом сильный.

Победой заявил он о себе,

Хоть путь к победе был безумно длинным.

 

Нам девятьсот тех дней не позабыть.

Но подвиг жив, и память бесконечна.

Потомки будут Питер наш любить,

А Ленинград наш — это в них навечно.

В. Егоров

 

Дом с ангелом

С мамою и я жила в блокаде…

Кто сказал, что не было меня,

Если жизнь в блокадном Ленинграде

С первого запомнила я дня.

 

Были клены небывало алы,

В худобе болезной тополь наг,

И Петра десница простирала

Предостереженья явный знак.

 

Зла не ждали голуби и розы,

Золотом переливалась тень.

В городе бомбежки и морозы

Грянули в один и тот же день.

 

Замело, завьюжило, завыло.

Помню, как Неву теснили льды.

Вкуса не забуду до могилы —

Невской замерзающей воды.

 

Той воды, которую в бидоне

Матушка моя с трудом несла.

Ангел на ее старинном доме

Каменно простер свои крыла:

 

На нее, еще девчушку, глядя,

Ей безмолвно прочил райский свет…

До рожденья в мирном Ленинграде

Я жила в аду блокадных лет.

В. Ефимовская

 

Сны

Война… и под набрякшим небом,

Уже не мысля ни о чем,

Давлюсь холодной пайкой хлеба

Я над блокадным котелком…

 

Опять мне снится Пискарёвка,

И снизу вижу я потом,

Как погребальная верёвка

Еще колеблется над рвом…

 

Не караваи снятся хлеба,

Не колосистые поля,

А та, засеянная с неба,

Вся в ржавых брустверах земля.

 

Не снятся мне друзья живые,

С кем я лишения забыл,

А снятся вечно молодые,

С кем только смерть не разделил…

Н. Зусик

 

Блокада Ленинграда

Бойцов погибших ряд за рядом

Встаёт в туманах над Невой...

Ты — Петербург, но Ленинградом

Прославлен подвиг боевой.

 

Велик ты блеском Петергофа

И Эрмитажем тешишь взгляд,

Но всё же...всё же на Голгофу

Взошёл не ты, а Ленинград!

 

Крушился мир, когда Блокада,

Вживаясь в жаркие бои,

Вокруг развалин Ленинграда

Сомкнула щупальца свои.

 

Каймою траурной чернело

Кольцо озлобленных врагов —

Из часа в час осатанело

В атаки рвущихся полков.

 

А город жил и защищался:

Стрелял, стонал и остывал...

Но раз за разом разбивался

Об этот риф немецкий вал!

 

Сплелись в дыму земля и небо...

Война безжалостна и зла:

Ни света не было, ни хлеба,

В домах — ни стёкол, ни тепла.

 

Страдали женщины и дети —

Живые образы смертей...

Да разве есть на белом свете

Такой закон — стрелять в детей?

 

А их губил свинец и голод.

И голод был страшней свинца...

Зимой блокадной лютый холод

Пронзал их нежные сердца.

 

Везде была передовая.

Но, даже выбившись из сил,

Друзей и жизни отдавая,

Никто пощады не просил!

 

...В руинах волком воет вьюга,

Торчит путей трамвайных лом,

И трупы, друг напротив друга

Застыли скорбно за столом.

 

Такая жуткая картина —

Не страшный сон и не враньё —

Войны бездушная рутина,

Блокадных будней бытиё.

 

Дорога Жизни... Как же много

В те годы значила она!

И эта хрупкая дорога

От крови пролитой красна!

 

А Подвиг Матери?! О Боже,

Ты видел всё — не надо слов...

И нет сокровища дороже,

Чем к детям мамина любовь.

 

Бесспорна слава Ленинграда!

Священна жертва Матерей!

Бессильно схлынула армада

Взращённых Гитлером зверей.

Т. Картошкин

 

Блокада

Кто-то помнит об этом со школьной скамьи,

Кто-то — с первых ступеней детсада…

В необъятной стране нет, пожалуй, семьи,

Где не знают, что значит — блокада…

 

Про разруху и голод, про жизнь без прикрас,

Про спасение Летнего сада…

Мы вдыхаем, как воздух, правдивый рассказ

О суровой судьбе Ленинграда.

 

Из музейных архивов, из фильмов и книг

Про блокадные дни или ночи…

Я ни разу не слышал про тяжесть «вериг»,

Кровь за кровь — в череде многоточий.

 

Пискарёвские плиты — священный гранит

С миллионом непрожитых жизней…

Имена, словно знамя на теле, хранит,

Как присягу на верность Отчизне.

 

Много минуло лет с той жестокой поры,

И не скоро затянутся раны…

В этот день, в небеса отпуская шары,

Низко кланяюсь Вам, ветераны!

В. Кухарь

 

Голуби

На углу нашей улицы,

Утром, в полдень и вечером,

Там, где кормятся голуби,

Появляется женщина.

 

Птицы шумно слетаются,

Вьются, неугомонные,

Им пшено покупается

На рубли пенсионные.

 

И старательно женщина

Сыплет зерна на улице.

То, вздохнув, улыбается,

То внезапно нахмурится.

 

Здесь в годину военную,

Скорбью многих отмеченный,

Пал, осколком подкошенный,

Младший сын этой женщины.

 

Там, где кормятся голуби,

Мы, блокадники, видели

В горе мать безутешную.

Осторожней, водители!

 

Осторожней, прохожие

И вагоновожатые,

Пусть покормятся голуби,

Мира други крылатые.

Б. Лихарев

 

Горькая память войны

Петербург не забыл, что такое война и блокада.

До сих пор не залечены раны тех страшных, трагических дней.

Нет давно уже с нами любимого нам Ленинграда,

Но он в памяти нашей с годами нам ближе, родней.

 

Дует ветер балтийский, мешая дожди, снегопады.

Пискарёвка в гвоздиках, как алая кровь на снегу.

Мы пришли поклониться всем тем, кто не выжил в блокаду.

Помним мы, что у них навсегда будем в вечном долгу.

 

Ленинградцы! Герои войны — Ленинградцы!

Вас ни голод, ни смерть не заставили сдаться врагу.

Свою жизнь вы отдали, чтоб вечно живыми остаться.

Подвиг ваш не забыт, в Петербурге его берегут.

О. Мартынов

 

В шестидесятую годовщину

снятия блокады Ленинграда

В.В. Дементьеву

 

Я не знаю, как было не надо…

И не знаю, как надо теперь.

Кто блокаду прожил

Ленинграда,

Пережил зло вселенских потерь.

Знаю я, как запомнили стены —

Тени…

Свет уходящих людей.

Я прочувствовал холод

Вселенной

В коридорах закрытых дверей.

В стенах — мрак,

смертный лёд революций,

Страх расстрельных и каторжных лет,

Тихо бабки на кухне дерутся:

Их воспел в прошлом веке

Поэт.

Я всё знаю, как было не надо,

Жаль, что прошлое не повторить,

Понял русскую боль

Ленинграда,

Но о ней мне нельзя говорить?

Что дано, то сумею воспеть

Я.

Что не надо — смогу и отпеть,

Прошлый век в середине столетья

Победила

Вселенская смерть

И ушла. Чтоб в Россию вернуться,

Слышишь?

Славят антихриста труд!

Тихо бабки на кухне смеются…

И о хлебе.

Блокадном.

Поют.

А. Милях

 

Покаяние

Простите нас, погибшие в блокаду,

За то, что вы в земле, а мы живём,

Вкушаем жизни горечь и усладу,

Грустим и любим, плачем и поём.

 

Простите нас, что в дикой спешке буден,

Быть может, редко навещаем вас.

Но мы вас помним, вечно помнить будем,

Ведь вы — родные каждому из нас.

 

Простите нас, годами убелённых,

За ту беду, что мы не отвели,

За то, что город, в битве сохранённый,

Мы в мирной жизни не уберегли.

 

Он из блокады вышел опалённый,

В глубоких ранах, кровью обагрён,

И вновь расцвёл, народом возрождённый...

А ныне — бескультурьем разорён.

 

Ветшает всё — традиции и зданья,

Разверзлась пропасть нравственных утрат,

Великий Город просит подаянья! —

Прекрасный, славный, гордый Ленинград…

 

Простите нас, презревшие пощаду

Ценой измены совести своей,

Кого-то снова имя Ленинграда

Коробит, как нацистских главарей.

 

Таясь войной за Неманом и Бугом,

Звериной злобой к Ленину горя,

Фашисты город звали Петербургом,

В мечтах и планах смерть ему творя.

 

А в сорок пятом в бункере-берлоге,

Когда Берлин дрожал от канонад,

Шеф пропаганды Геббельс хромоногий

В пример берлинцам ставил Ленинград!

 

Теперь свои над городом глумятся,

Санкт-Петербургом им неймётся стать.

Простите нас, родные ленинградцы, —

Мы не сумели имя отстоять.

 

Все эти годы так вас не хватало,

Культуры вашей, чести и души.

И нас одних, наверно, было мало,

Они смогли наш голос заглушить.

 

Простите нас за это покаянье,

За боль обид и горький тон тирад.

Прервите ваше вечное молчанье,

Возвысьте голос свой за Ленинград!

А. Молчанов

 

Не меряйте днями блокаду

Не меряйте днями блокаду —

Масштаб измеренья не тот.

В кошмарах блокадного ада

И время замедлило ход.

 

Под рухнувшими небесами,

На стонущей в муках земле

Минуты казались часами,

А день стоил нескольких лет.

 

В декабрьскую мёрзлую темень,

Голодным надеждам назло,

Ночей метрономное время,

Как будто дистрофик, ползло.

 

А смерть, торопясь, собирала

Добычу в свой чёрный ковчег —

Той страшной зимой умирало

В минуту по пять человек.

 

О, эта зима-морозина!

Она показалась длинней,

Чем все, вместе взятые, зимы

С Адама до нынешних дней.

 

Застывших минут баррикады

Слились в пискарёвский гранит.

Не меряйте днями блокаду,

Пусть память минуты хранит.

 

Минута была, как награда,

Как лишний шажок в бытиё.

Не меряйте днями блокаду,

Сочтите минуты её.

 

Минуты хватало снаряду,

Чтоб кончилось время твоё.

Не меряйте днями блокаду,

Сочтите минуты её.

 

Сочтите, чтоб золотом высечь

В граните, на всю глубину,

Один миллион триста тысяч

Наполненных смертью минут.

 

Пусть вечно на глади гранита

Нули — словно сдавленный стон:

За эти минуты убито

Блокадой один миллион.

 

Один миллион ленинградцев,

Презревших пощаду в плену

И выбравших жребий сражаться,

Борясь до последних минут…

 

Июльской грозы канонада

Гремит над местами боёв.

Не меряйте днями блокаду,

Сочтите минуты её.

 

Всей скорби слезами не вытечь,

Всей славы в граните не высечь,

Но страшную эту войну

Потомки не раз помянут.

 

И в ней миллион триста тысяч

Бессмертных блокадных минут.

А. Молчанов

 

* * *

Нам не верят порою,

Что мы пережили такое,

Что остались живыми,

Пройдя сквозь немыслимый ад.

Кое-кто, не дослушав,

Насмешливо машет рукою:

«Ерунда! Все блокадники

В братских могилах лежат.

 

Что тут скажешь в своё оправдание?

Верьте — не верьте,

Но мы тоже могли бы

В могилы блокадные лечь,

Если б те, кто погиб,

Не попрали своей тяжкой смертью

Нашу смерть и сумели

Наш город и жизнь в нём сберечь.

 

Нам самим пережитое

Кажется страшным кошмаром,

Что привидится только

В горячечном липком бреду.

Как хотелось тогда

Пробудиться в том времени старом,

Что осталось за гранью войны,

В сорок первом году!

 

Но, увы, если мы просыпались,

То снова в блокаде.

А почти миллион не проснулись,

Всё отдав борьбе...

Впрочем, что говорить?

Тот, кто не был тогда в Ленинграде,

Пережитое нами

Не сможет представить себе.

А. Молчанов

 

* * *

Память моя блокадная

Честная, не плакатная,

Не подведи меня,

Не потеряй ни дня…

Ты не жалей меня,

 

Память моя блокадная,

Боль миллионократная

Сердце моё храня,

Ты не жалей меня.

 

Если не мы, то кто же

Правду вернуть поможет —

Правду невероятную,

Страшную, непонятную,

 

Правду в оковы взятую

И клеветой распятую,

Правду в архивах скрытую

И глубоко зарытую…

 

Память моя блокадная,

Переживи меня…

А. Молчанов

 

Всё дальше уходит блокада

Всё дальше уходит блокада

В историю, бронзу, гранит.

Всё глуше её канонада

В сердцах ветеранов гремит.

 

Всё меньше блокадников с нами,

Всё больше — в родимой земле.

Уходит живая память

Легендою ставших лет.

 

Уходит, как в бой с парада,

Светя, как маяк из тьмы...

Всё дальше от нас блокада,

Всё больше в блокаде мы.

 

Мы тоже уйдём в легенды,

В блокадные дни свои,

Оставив потомкам гены

Той стойкости и любви.

А. Молчанов

 

Во мне живёт блокадный Ленинград

Надолго в людях остаются войны —

И болью ран, и горечью утрат.

Я до сих пор сплю чутко, беспокойно,

Во мне живёт блокадный Ленинград.

 

Мне с вечера забыться не мешает

Ни шум машин, ни августовский гром,

Но каждый стук мгновенно пробуждает,

Как некогда тревожный метроном.

 

Проснувшись в полумраке мирной ночи,

Я жду сирены тягостный надрыв;

Я вслушиваюсь в ночь: вдруг прогрохочет

Тяжелого снаряда близкий взрыв.

 

Но тихо всё, и за стеклом оконным

По-мирному сияют фонари.

И я бы мог опять заснуть спокойно,

Да только сна не будет до зари…

 

Когда б все люди на Земле огромной

Войну возненавидели, как мы,

Не чудился бы нам стук метронома

И не знобило стужей той зимы.

А. Молчанов

 

* * *

Когда считали, сколько нас погибло,

Не всех учли в реестре вечной скорби —

Блокадных кладбищ братские могилы

Не только в Ленинграде землю горбят.

 

Немало их за Ладогой родимой,

Вдоль всех дорог, что шли от Ленинграда,

В тех городах, где как детей любимых

Встречали страшных узников блокады.

 

Их вырывали у голодной смерти,

Из жерновов бомбёжек и обстрелов,

Везли туда, где солнце мирно светит,

А щедрый хлеб скрепляет душу с телом.

 

Пути к спасенью неисповедимы,

И даже те, что в рай ведут из ада.

Для многих смерть была неотвратима,

Их доставала даже там блокада.

 

Она тянула руки дистрофии

За ними следом, в поездах искала,

В домах, больницах в глубине России

И самых слабых жить не отпускала.

 

Так в городах, на станциях далёких,

За много тысяч вёрст от Ленинграда

Возникли филиалы Пискарёвки,

Проклятье и бессмертие блокады.

 

Лежат вдали от родины и близких

Герои и страдальцы ленинградцы.

Над ними — скорбной славы обелиски

И надписи на стелах серебрятся.

 

А им, безмолвным, многого не надо,

Всего важней им память Ленинграда.

А. Молчанов

 

Слава в веках!

Слава в веках ленинградцам-блокадникам,

Мир поразившим своею борьбой!

Слава всем вам, землякам и соратникам,

Русскую честь защитившим собой!

 

Вашим терпением, стойкостью, мужеством

Вы превзошли всех героев легенд.

Жертвы блокадные с болью и ужасом

Мир будет помнить сквозь тысячи лет.

 

Не помышляя о славе и вечности,

Вы вместе с городом в вечность вошли

Дивным примером святой человечности,

Той, что все муки убить не могли.

 

Пусть же вас помнят не только по праздникам,

Не откупаются медью наград.

Честь и почёт ленинградцам-блокадникам!

Вечная слава тебе, Ленинград!

А. Молчанов

 

Будь славен, Ленинград!

Хочу стихами должное воздать

За подвиг ратный твой, великий Ленинград.

На знамени твоём из золота звезда

И высших орденов блистательный парад.

 

История хранит предания веков

Про подвиг городов в дни вражеских осад,

Про Трою, Карфаген, Рязань, Смоленск и Псков,

Но ты их всех затмил, бессмертный Ленинград.

 

В двадцатый день войны ты принял грозный бой.

В Берлине ликовал коричневый маньяк.

Он бросил, чтоб скорей расправиться с тобой,

Почти что миллион своих лихих вояк.

 

За девятнадцать дней они смогли пройти

От прусских крепостей до лужских берегов —

Шестьсот военных вёрст знакомого пути,

Которым к нам не раз шли полчища врагов.

 

«Шестьсот победных вёрст за девятнадцать дней!

И Ленинград теперь всего лишь в ста верстах!

Цель группы армий “Норд” всё ближе, всё видней:

Сдавайся, Ленинград, иль превратишься в прах!»

 

Казалось, город мой, тебе спасенья нет.

Захватчиков пьянил победы близкой миг,

Уже назначен был в «Астории» банкет...

Как вдруг забуксовал отлаженный «блицкриг».

 

И чтоб пройти сто вёрст от Луги до Невы,

Как ни рвались враги, два месяца ушло,

Два месяца боёв совсем другой войны.

И двести тысяч их там в землю полегло.

 

Вот так, мой Ленинград, ты принял смертный бой,

Чтоб отстоять себя, столицу и страну.

В двадцатый день войны ты начал подвиг свой

И продолжал его почти что всю войну.

 

О, как стремился враг стереть тебя с земли —

Упорно штурмовал, без устали бомбил,

Из мощных пушек бил, чтоб в прах тебя смели,

Блокадою душил и голодом морил.

 

Ты стойко перенёс, не дрогнув ни на миг,

Почти трёхлетний ад блокадного кольца.

И каждый житель твой — и юный, и старик,

Как истинный герой, боролся до конца.

 

Ты трудно победил, всех жертв твоих не счесть —

Полгорода легло... Но каждый отомщён.

Враг испытал сполна святую нашу месть,

Он тоже потерял здесь целый миллион.

 

Всю группу армий «Норд», что шла брать

Ленинград,

Ты приковал к себе почти на всю войну

И этим поддержал Москву и Сталинград,

И Курск, и путь в Берлин в победную весну.

 

Недаром признавал фашистский генерал,

Когда их всех судил в Нюрнберге трибунал:

«Не потому ль в Берлин, к нам, русские вошли,

Что мы их Ленинград взять так и не смогли...»

 

Будь славен, Ленинград! И пусть ни юбилей,

Ни будни подвиг твой не смеют затенять.

Да будет вечно жить он в памяти людей

И гордостью сердца потомков наполнять!

БУДЬ СЛАВЕН, ЛЕНИНГРАД!

А. Молчанов

 

А нам не выйти из войны...

Всё дальше мы от той весны,

Того Победного парада,

А мне не выйти из войны,

Мне всё не выйти из блокады.

 

Они в мои приходят сны,

Тревожат дальней канонадой.

Вновь жжёт меня огнём войны,

Морозит холодом блокады,

 

Рвёт сердце горечью утрат,

Зовёт к родным могилам братским

Не только в дни военных дат

И дат блокадных ленинградских.

 

И с каждым годом всё родней

Живые, с кем мы были рядом —

В одном окопе на войне,

В кольце смертельном с Ленинградом.

 

Всё меньше нас, однополчан,

Вершителей победной славы,

Увы, «последних могикан»

Несуществующей державы.

 

Три поколенья рождены —

Послевоенных поколенья.

Им жить да жить бы без войны,

А власть бросает их в сраженья.

 

И, значит, внукам, как и нам,

Жизнь суждено прожить с изломом,

И в них останется война

Чеченским иль иным синдромом.

 

Прошло полвека с той весны,

С конца боям, смертям и мукам,

А нам не выйти из войны,

Нам всё не выйти из войны —

Нам, нашим детям, нашим внукам…

 

Я в том времени остался

Я не погиб на той войне,

Смертям блокадным не поддался,

Меня в могилах братских нет,

Но я в том времени остался.

 

Все шестьдесят прошедших лет

Я там — и памятью и сердцем,

Средь тех, с кем и патрон и хлеб

Делил в боях с проклятым немцем.

А. Молчанов

 

Связной

«Я порою себя ощущаю связной

Между теми, кто жив

И кто отнят войной.

От живых донесенье погибшим несу».

Юлия Друнина

 

Вновь блокада меня назначает связным,

Я несу донесенье от мертвых живым.

Я несу сквозь бои и затишье годов,

Под обстрелом газет и научных трудов.

 

Сквозь заслоны речей, директив рубежи.

Сквозь густую завесу забвенья и лжи,

Через мины измен, демагогии дым

Я несу донесенье от мертвых живым.

 

Чтобы голос погибших сквозь время проник,

Чтобы знали потомки всю правду про них

И гордились в открытую прошлым своим,

Я несу донесенье от мертвых живым.

А. Молчанов

 

Блокадный снег

Первым снегом город нежно пеленается

И, довольный, улыбается во сне.

Каждый раз мне почему-то вспоминается

Белый снег военных лет, блокадный снег.

 

Он летел из туч, зенитками распоротых,

А внизу планета корчилась в огне,

И росли дымов всклокоченные бороды

И коптили белый снег, блокадный снег.

 

Да, он был тогда и чёрным, и в подпалинах,

И от крови розовел, как человек,

Был покрыт кирпичной пудрою в развалинах,

Но во сне я вижу только белый снег.

 

Белый-белый, он лежал на серых лицах

И не таял, и не капал с мёртвых век.

Если б мог живой водицею пролиться

На блокадников погибших белый снег!

 

Сквозь дыру в картоне, вместо стёкол вставленном,

Он летел в кровать холодную ко мне,

И меня, ещё живого, белым саваном

Покрывал и согревал блокадный снег.

 

Помню Ладогу бескрайнюю, застывшую,

Настороженной трёхтонки нервный бег

И надежду выжить, вновь в душе ожившую,

А вокруг — слепящий белый, белый снег…

 

Те снега давно сошли, и нет в музеях их.

Зреют новые снежинки в вышине.

Но не тает почему-то в волосах моих

Белый снег, военный снег, блокадный снег.

А. Молчанов

 

Дистрофия

«Дистрофия — ослабление сердечной

деятельности вследствие полного

истощения организма».

Блокадная формулировка

 

Это слово из мёртвой латыни

В наш блокадный вошло лексикон

И врубилось нам в память доныне,

Как осколки в граниты колонн.

 

Дистрофия — проклятое слово!

Равнозначно чуме и войне.

Мы не можем исправить былого,

Но забыть — мы не можем вдвойне!

 

Дистрофия... А попросту — голод.

Жуткий голод. И холод. И мрак.

А вокруг — торжествующий враг:

«Вымирай, революции город!

 

Не хотел нам сдаваться — не надо,

Так теперь пожирай сам себя!

Подыхай, о пощаде сипя!

Никогда не прорвать вам блокаду!»

 

Но мы знали: страна нас не бросит,

Не покинет в смертельной беде.

Знали, Жданов Верховного просит:

«Поспешите, теряем людей...»

 

Дистрофия нас страшно косила,

Всех до мумий грозя иссушить.

Лишь одно было ей не по силам —

Истощенье советской души.

 

Да, нам было немыслимо плохо,

Путь к победе был устлан костьми,

Но всегда, до последнего вздоха

Мы советскими были людьми.

 

Нас кошмарами смерти травили,

А блокадники верили в жизнь!

Эта вера — сильней дистрофии.

Эта вера — сильней, чем фашизм.

 

Дистрофия - блокадное слово.

Равнозначно чуме и войне...

Мы не можем исправить былого,

Но забыть — мы не можем вдвойне!

А. Молчанов

 

* * *

Блокадная книга!

Когда разомкнется твой круг?

Страницы твои

Все мрачней, беспощадней, страшнее.

Слабее движение

Скованных холодом рук,

Биение пульса

На тоненькой Юриной шее.

 

С тобою все это —

Не сон затяжной и не бред,

Не в чьем-то мозгу воспаленном

Безумная небыль,

И смерть у дверей,

Как спасенье от страха и бед,

Как выход, как счастье ...

Но лучше бы корочку хлеба ...

 

Как мало нам надо,

Как много нам нужно ценить,

Как много запомнить,

Оставить впечатанным в сердце,

Чтоб снова никто и нигде

Не сумел повторить

Блокадную книгу —

Жестокую летопись смерти.

В. Пайков

 

Ленинградская Блокада

Блокада… Ленинградская Блокада…

Невыносимых девять сотен дней,

Бомбёжки, голод, смерть — подобье ада…

Где взять слова, чтоб рассказать о ней?

 

Блокада… Смерть — на улицах и дома,

И город, ставший кладбищем людей…

Наполненных биеньем метронома,

Непостижимых девять сотен дней.

 

Для города единым пульсом стали

Отчётливые жуткие щелчки…

По этим звукам жизни ритм сверяли

Сердец людских, чуть слышные, толчки.

 

Блокада… Город под свинцовым небом —

Как стойкости неодолимой храм…

Всем — мизерная пайка эрзац хлеба —

Сто двадцать пять неощутимых грамм.

 

Блокада.… Это жизнь страшнее бреда,

Когда смерть всюду шествует с тобой,

Привычнее дождя и снега, с неба —

Авиабомбы душу рвущий вой.

 

Блокада… Как младенец пуповиной,

Осадный город связан со страной

Дорогой жизни — страшною и длинной,

Коварною, опасной, ледяной…

 

По Ладоге застывшей мчат машины

Со смертью быстрой наперегонки…

И канут камнем в ледяной пучине,

С детьми, разбитые грузовики.

 

Блокада… Света нет, тепла, нет хлеба…

Но впереди Победа — город знал…

И Шостакович, под блокадным небом,

Симфонию, седьмую, сочинял.

 

Враг счёл, что город сломлен — горы трупов…

И был взбешён, сквозь артобстрела град,

Услышав, как вещает репродуктор:

«Седьмая. Шостакович. До-мажор.

У микрофона — Ленинград.»

 

Блокада… День прожитый, равный веку,

Жизнь — как мерило подвига людей,

Гимн мужества простому человеку,

Что выстоял все девять сотен дней.

В. Панфилов

 

Ленинградская очередь

Владимиру Дагурову

 

Ленинградская очередь!

Ты меня не гони,

Ты, блокадная очередь,

Душу мне сохрани…

 

Осени меня, очередь,

Взглядом сумрачных глаз,

Я спрошу нынче ночью:

— Кто последний из вас?

 

Мне негромко ответят,

И пойму я тогда —

Чем глаза эти светят

Сквозь метель,

Сквозь года!

 

Я запомню всё прочно,

Я, как хлеб, сберегу:

Цепь людей тёмной ночью

На декабрьском снегу;

 

А она всё короче…

Всё дальше те дни…

Ленинградская очередь!

Душу мне сохрани.

С. Печеник

 

Хлеб

Шел по земле пятидесятый…

И только пятый мирный год…

Как быстро все уже забыто!

Уже пресытился народ?

 

На Невском замерло движенье…

Не ночью, нет… средь бела дня…

Наперерез всему движенью

Седая женщина пошла…

 

Шагнула, как в огонь, как в бой…

Как будто телом заслоняла

Того, кто был не виден всем,

Но цену гибнущему знала…

 

Схватила прям из-под колёс,

К лицу, к губам, к груди прижала.

И на коленях перед ним,

Как над погибшим, причитала…

 

И в той дорожной суете

Она, как на суде, стояла…

В ее протянутых руках

Горбушка черная лежала…

 

Нет, не горбушка, а кусок,

Обезображенный бездушьем,

Размятый шинами машин

И всё забывшим равнодушьем…

 

А женщина держала Хлеб…

И с дрожью в голосе шептала:

«Кусочек этот бы тогда…

И сына я б не потеряла…»

 

Кусочек этот бы тогда…

Кусочек этот бы тогда!

Кто осквернил, кто позабыл

Блокады страшные года?

 

Кто, бросив на дорогу Хлеб,

Забыл, как умирал сосед?

Детей голодные глаза,

С застывшим ужасом… в слезах…

 

А Пискарёвку кто забыл?

Иль он родных не хоронил?

Там вечный молчаливый стон

Застыл с блокадных тех времен…

 

Там, в страшной братской коммуналке

Лежат умершие… вповалку…

Им не достался тот кусок,

Лежащий здесь… у ваших ног…

 

Кусок, не подаривший жизнь…

Кто бросил Хлеб — тот отнял жизнь…

Кто предал Хлеб — его вину

Суду погибших предаю…

 

Священный Ленинградский Хлеб —

Сто двадцать пять бесценных граммов —

Лежит в музее под стеклом,

Свидетель мужества и славы.

 

На Невском замерло движенье…

Седая мать, печаль храня,

Кусок израненного Хлеба

В руках натруженных несла…

 

Это подлинное событие, случившееся на углу Невского проспекта и набережной реки Мойки, свидетелем которого я была...

Л. Пожедаева

 

* * *

Опять трещат блокадные морозы,

А не крещенские, не знаю, как тут быть…

Они — напоминание угрозы,

Которую старушкам не забыть.

 

Их можно перечесть уже по пальцам —

Блокадников, оставшихся в живых,

Вкусней пирожных им кус хлеба с сальцем,

И лакомство — подсолнечника жмых.

 

И день, и ночь ревущие машины,

Блокадное прорвавшие кольцо…

Вели их истощенные мужчины,

В кошмаре сохранившие лицо.

 

И женские натруженные руки,

Сумевшие любовью отогреть,

Поднять любимый город из разрухи

И сеть морщин с его лица стереть.

 

Мы перед Вами преклоним колени —

Вы стали городом, дыханием земли…

А Ваши героические тени

Небесные уносят корабли…

Т. Помысова

 

Медаль

Пройдут года. Погода золотая

Счастливым светом землю озарит,

И где-нибудь — в предгориях Алтая,

Иль там, где ночью соловей царит,

 

В саду черниговском, под молодой черешней,

Или на Волге, утром, на бахче —

Она блеснет грозою первой, вешней,

Она сверкнет, как флаг на каланче.

 

Она блеснет, как смелый луч рассвета

Сквозь темные, сырые облака,

Она сверкнет, как новая планета,

Как лезвие бывалого клинка.

 

Она засветит потускневшей бронзой,

Чеканом, изумрудной полосой.

И выйдет мальчик в майский мир под солнце,

В зеленый мир, обрызганный росой.

 

Он повстречает утром человека,

Идущего дорогой тихой вдаль —

Учителя, врача иль дровосека, —

И на груди его — бессмертная медаль.

 

И мальчик будет долго жадным взглядом

Следить за человеком вдалеке,

С волнением шептать:

«Он был под Ленинградом!..»

И мальчику покажется — над садом

Флаг битвы на обугленном древке.

Л. Ра́вич

 

Письмо с Ленинградского фронта

«Мы шили ватники, шинели,

Стучал меж сводок метроном;

Нет писем пятую неделю —

О брате нет вестей родном…

 

И все-таки дождалась часа —

Вот треугольник с парой строк:

«Идем на пушечное мясо.

С утра — на Невский пятачок.

 

Прощай!» Цензура проглядела?

Как сквозь нее могло пройти

Письмо с «неверьем в наше дело»,

С последним пунктом их пути?

 

А может — верьте, иль не верьте —

Но разрешалось ВСЁ уже

Им, списанным в расход до смерти

На страшном Невском рубеже...

 

Он не вернулся. Пал безвестно —

Ни похоронки, ни наград.

Но в тех боях, по сводкам — местных,

Мы отстояли Ленинград».

В. Репин

 

Я часто представляю ту войну... Взгляд в Блокаду

Я часто представляю ту войну,

(Хоть я её, конечно, не застала),

Как бабушка сквозь дыма пелену

Идёт среди разрушенных кварталов.

 

Совсем девчонка, бледная как тень,

Измученная ужасом Блокады,

Идёт. И опалённый серый день

Встаёт над осаждённым Ленинградом.

 

Уставшая, садится отдохнуть

Тут прямо, на обочине дороги,

Потом встаёт и продолжает путь,

Да только вот… не слушаются ноги.

 

Ковать броню «Для фронта, для Победы!»

На Кировский завод она идёт.

Позавчера пришло письмо от деда.

Он жив, и это силы придаёт.

 

Я на неё смотрю сквозь толщу лет,

И кажется, что мы как будто рядом.

Так хочется мне протянуть ей хлеб

И заслонить от вражеских снарядов!

 

Так хочется ей крикнуть: «Погоди!

Еще немного потерпи, родная!

Всё кончится! Мы скоро победим!

Ты выживешь!.. Я это точно знаю!

 

Гулять мы будем вместе, не спеша,

По городу любимому, родному.

Меня ты будешь в школу провожать,

Водить в театры, на каток, к зубному!..»

 

… Но нет… не слышит бабушка меня,

Превозмогая горести и беды,

Голодная, средь дыма и огня,

Она идёт работать для Победы.

 

Идёт трудиться, чтоб помочь стране

И нашему великому народу

Разбить врага в той яростной войне...

И чтоб меня увидеть через годы.

Н. Смирнова

 

Родом из Ленинграда...

Молча стоим у гранитных плит,

Воздух морозом дышит.

Все мы сегодня опять пришли,

Словно по зову свыше.

 

Разных профессий, имён и дат —

Нас представлять не надо.

Наших родных обожгла беда

Страшным кольцом блокады.

 

Тают снежинки, задев лицо,

Душу слезой наполнив.

Все мы повязаны тем кольцом,

Хоть и войны не помним.

 

Гулко сердца в унисон стучат,

Как метронома звуки.

Памяти вечной горит свеча.

Правнуки, дети, внуки

 

Тех, что в тисках роковой зимы,

Где-то за гранью ада,

Не отступили!.. Чтоб были мы —

Родом из Ленинграда.

 

Сыплет ли снег с ледяным дождём,

Солнце ль седое светит —

Памятным днём мы опять придём

К плитам гранитным этим.

 

Будем стоять, вспоминать, молчать...

Не потому, что «надо».

Просто...на сердце навек печать —

Родом из Ленинграда...

Н. Смирнова

 

Хлеб

Я возвращалась вечером с работы,

Отбросив все заботы и дела,

Как вдруг — слегка споткнулась обо что-то...

И сердце словно молния прожгла.

 

Нет, быть не может...под ногами хлеб,

Кусочек хлеба, как паёк блокады,

Лежит — черствеет прямо на земле,

Святой земле родного Ленинграда.

 

Мне сразу захотелось убежать

На Пискарёвки братские могилы,

Где вечным сном уснувшие лежат

Все те, кому когда-то не хватило

Такого вот кусочка...чтобы жить,

Пройти огонь блокадного кошмара...

И слёзы, словно капельки души,

Скатились на поверхность тротуара.

 

Шепчу «Простите» прямо в вышину,

В стальное, тихо плачущее небо.

Я не застала страшную войну,

Но с детства чётко знаю цену хлеба.

 

От бабушки, от мамы, от отца,

От всех, прошедших сквозь горнило ада

И ужасы проклятого кольца

С чудовищным названием «блокада».

 

Шепчу «Простите»... Не хватает слов,

Они застряли в горле плотным комом

И отдают в прожилочках висков

Сквозь толщу лет блокадным метрономом.

Н. Смирнова

 

Просто... была война...

(По воспоминаниям ребёнка блокадного Ленинграда)

 

Помню — была война,

Страшная, словно ад.

Горе познав сполна,

Выстоял Ленинград.

 

Памяти календарь

Перелистну назад:

Хмурый святой январь

Искру* зажег в глазах.

 

Помню — метель в лицо,

Радостный стук сердец.

Дьявольское кольцо

Прорвано наконец!

 

Скорбные те года

Вижу я в каждом сне.

Мы победили. Да.

Но...половины нет.

 

Стон Пискарёвских плит,

Гулкий, как метроном.

Пол Ленинграда спит

Вечным могильным сном.

 

Им не понять давно —

День на Земле иль ночь,

Каждый такой родной —

Чей-нибудь сын иль дочь,

 

Каждый хотел любить,

Петь, восхищаться, жить!

Но...оборвалась нить.

Боже. За что? Скажи.

 

Господи! Чья вина?

Их не вернуть назад.

Просто...была война...

Страшная, словно ад.

Н. Смирнова

*Операция по прорыву блокады

 

Ленинградский салют

«Рыдают люди, и поют,

И лиц заплаканных не прячут.

Сегодня в городе — салют!

Сегодня ленинградцы плачут...»

Юрий Воронов

 

В памяти дюны вновь окунуться

Очень хотелось мне бы:

Искры Победы радостно вьются

Над Ленинградским небом.

 

Звёздами тают и вырастают,

Сколько эмоций, Боже!

Люди смеются, люди рыдают,

Просто мороз по коже.

 

Мирные залпы над Ленинградом,

Ты посмотри, послушай!

Слёзы святые катятся градом

Словно умерших души...

 

Годы проходят,

Люди уходят,

И времена иные.

Жизнь не стремится

Остановиться.

Где вы теперь, родные?

 

Как же вас мало

Нынче осталось

С нами. Но всё же...всё же!

Подвиг ваш вечен,

Жизнью отмечен.

Память бессмертна тоже.

 

Снова сегодня в ярком салюте

В небо взметнутся свечи.

Вспомните, люди. Помните, люди,

Тот Ленинградский вечер.

Н. Смирнова

 

Ленинградский январь

До утра не заснуть, завывает метель-непогода,

Стала белою ночь, утонув в серебристой пыли.

Мне б вернуться туда, в зиму сорок четвёртого года,

В тот далёкий январь, где мы заново жизнь обрели.

 

В тот победный январь, где смешались и слёзы, и счастье,

Залпы мирных орудий взметнулись в небесной тиши.

Мы кричали «Ура!», и душа разрывалась на части,

Вспоминая о том, что недавно пришлось пережить.

 

Позади — метроном, километры блокадного ада,

Сотни тысяч умерших, и каждый как будто родной.

А над нами — салют, словно радость и скорбь Ленинграда,

Победившего смерть...но какою жестокой ценой...

 

Пролетели года. Жизнь идёт за страницей страница.

Стали дети и внуки взрослее, чем прежние мы.

Но опять «январит» нашей памяти белая птица,

Возвращая под сень Ленинградской победной зимы...

 

Скоро грянет весна, вытесняя морозное скерцо,

Соловьиная трель разомлеет от радужных грёз,

Но опять и опять будет биться в груди, словно сердце,

Тот далёкий январь, преисполненный счастья и слёз.

 

Мы к нему приросли, прикипели до боли, до дрожи,

Каждой клеткой своей ощущая незримую нить,

И никто на Земле не сумеет прочувствовать ТО же,

То, что нам довелось в те святые январские дни.

 

Дорогие мои, наша жизнь далека от идиллий.

Сохрани вас Господь, коли выпадет «Быть иль не быть».

Вам сейчас не понять, как мы выжили и победили,

Но прошу об одном: не посмейте об этом забыть.

Н. Смирнова

 

Я вижу город мой через блокаду

Я вижу город мой через блокаду —

Сквозь тени умирающих людей,

Сквозь похоронок горькую армаду,

Сквозь стылую равнину площадей.

 

Я слышу город мой через блокаду —

Стихи Берггольц и сердца метроном,

Через метель и завыванья ада,

Через звенящий эхом гастроном.

 

Я знаю город мой через блокаду,

С его судьбой моя сопряжена,

Над ним по бесконечным эстакадам

Блокадники бредут сквозь времена.

 

Я чувствую его через блокаду —

Мой Ленинград, возвышенный бедой!

Он — мой Герой не только в день парада,

Седой и мудрый город молодой.

Г. Станиславская

 

Я снова вспоминаю про блокаду

Я снова вспоминаю про блокаду,

А некоторым кажется — не надо,

А некоторым кажется — всё в прошлом.

Они желают думать о хорошем.

 

А мне опять зимою неспокойно,

О Савичевой Тане думать больно,

Мне снова снятся сны, как я в блокаду

Одна бреду по снегу Ленинграда…

 

Обстрелы, разрывы снарядов, бомбёжки!

Хотя бы просвет, передышку, немножко

Побыть без ужасно-зловещего воя

Сирен и ночного воздушного боя.

 

Хотя бы не видеть на улицах трупы,

Хотя бы черпак довоенного супа,

Хотя бы согреться, но съела буржуйка

И книги, и стулья… Тревожно и жутко…

 

Хотя бы проснуться, как в мирное время,

Но нет! Метроном, словно курица в темя,

Стучит, и стучит, и стучит, и стучит!

И странно, что сердце ещё не молчит.

 

Как страшно и холодно… Голод… Блокада…

Но город спасать от нашествия надо.

 

Фронты стояли насмерть. Ополченцы

На подступах встречали вражью рать.

И запоздало понимали немцы,

Что здесь им не Париж придётся брать.

 

Над Ленинградом небо днём и ночью

Зенитчики упрямо стерегли.

Замёрзшие, голодные рабочие

Давали фронту больше, чем могли.

 

Водопровод промёрз и не работал,

И с ноября народ ходил к Неве

Набрать воды. Такая вот забота

Теперь у всех крутилась в голове.

 

Сирена за сиреной завывали,

Обстрел, бомбёжка, рушились дома,

И пламя равнодушно пожирало

Плоды труда, таланта и ума.

 

Без техники, с простейшим инструментом

Пожарные бесстрашно в пламя шли

И в тысячах опаснейших моментов

Возможность обуздать огонь нашли.

 

С огнём сражались, жизни не жалея,

Воды зимою лютой не имея!

Пожарных победить огонь не смог.

И, может быть, помог героям Бог…

 

Фашизм хотел наш город уничтожить,

Желал его стереть с лица земли,

Мечтал! Но оказалось, что не может.

А ленинградцы выстоять смогли!

 

Я снова вспоминаю про блокаду,

А некоторым кажется, — не надо,

А некоторым кажется, — всё в прошлом.

Они писать желают о хорошем.

 

А мне опять зимою неспокойно,

О Савичевой Тане думать больно,

Мне снова снятся сны, как я в блокаду

Одна бреду по снегу Ленинграда…

Г. Станиславская

 

* * *

…Идут ночами

Маршевые роты:

Я из окна

Увидел их, живых.

Тяжёлый шаг

Бойцов морской пехоты

Впечатан в лёд

Блокадных мостовых.

 

Шли, не забыв

Про голод и усталость,

И ненависть качала их штыки,

И ленточка матросская

Касалась

Ребячьей обескровленной щеки.

 

Здесь ночью

Ни прохожих, ни движенья.

Дома и скверы —

Вдоль передовой.

Высокий ток

Земного притяженья

Исходит от безмолвной мостовой.

 

Солдаты

Сами выбрали дорогу,

Не отреклись от общего пути,

И если ты сумеешь

С ними в ногу,

То сможешь

До бессмертия дойти…

 

Где наши ленинградские дороги,

Бомбёжек раны, шрамы артогня?..

Обычно если не было тревоги,

То мать вела на улицу меня.

 

Идут года, а я не забываю:

Лежит старик, недвижим и разут,

Сугробом стал пустой вагон трамвая,

На саночках умершего везут.

 

Лев дрогнет,

Пасть голодную разинув,

На скользком, нерасчищенном мосту,

И лишь у продуктовых магазинов

Безмолвно толпы женские растут.

 

Растаял в небе след от самолётов,

Сирены третий час не голосят,

И клетки вскрытых лестничных пролётов

Над улицами

Буднично висят.

 

В тяжёлый лёд закованы каналы,

Машины след

В снег вдавлен, как лыжня.

А мы идём...

Наверно, мама знала,

Чем эта память

станет для меня.

 

Мы солнечным лучам не улыбнёмся,

Затейливым узорам на стекле,

Когда к буржуйке

С улицы вернёмся

И мать меня раскутает в тепле.

 

Обычный вечер.

Свет горит в парадном,

И парочки целуются в саду,

Но я иду

по улицам блокадным.

Тринадцать лет,

Как я один иду.

 

А мы о стольком вспомнить не успели,

Метель следы родные замела —

На стороне, опасной при обстреле,

Где моя мама

До конца жила.

Н. Суслович

 

Блокада

Мне спину жгли змеиным ядом,

кололи, подпускали пчел,

не помогало нипочем.

И врач сказал: «Теперь начнем —

новокаиновой блокадой…»

 

Я вздрогнул: в дымке ледяной

вставали из глубин сознанья

войною сплющенные здания

и треск мороза костяной.

 

Вновь, бестелесен, невесом,

иду в застывший мир громовый,

прижав к сукну шинели новой

кусочек хлеба стограммовый,

в ладонях сжавшийся птенцом…

 

…Мучительно не забывать,

держать весь ад в своей орбите…

Вы, добрый доктор, помогите

блокаду памяти прорвать.

В. Сысоев

 

Блокада Ленинграда

Блокадникам Ленинграда, моей маме — Таировой Анне Петровне, бабушкам — Александре Васильевне и Анисье Фёдоровне, которые в осаждённом Ленинграде сохранили жизнь мне, тогда ребёнку, родившемуся в марте 1941 года:

 

Выжить — цель и обычная участь,

Чтоб пером нацарапать повесть,

Как в одних умирала трусость,

Как в других просыпалась совесть…

 

Только выжить — всего-то и надо,

Старый очень, неважно, иль молод…

Им, блокадникам, жаль Ленинграда,

Холод страшен был — внутренний холод!

 

Снова жизнь здесь боролась со смертью,

Встав за грань и порог истощенья

Тягой к жизни стегала, как плетью,

У врагов не моля снисхожденья!..

 

Умирали за Родину роты

И не слышали сводок хвалебных.

Умирали, ползли на работу

Для победы и… карточек хлебных.

 

Знал художник, поэт подворотен,

Город тёмный не виден из рая!

На последнем из сотен полотен

Рисовал город свой, умирая…

 

Гневным стоном сирены завыли —

В небе тучи стервятников снова!

Как ладонями город прикрыли

Тучи — словно молились покрову…

 

Нет воды. Утром будет молитва,

Шёпот тихий сухими губами —

Лишь о будущем (каждый день — битва),

О Победе своих над врагами.

 

Нет вина на печальные тризны.

Смерть привычна. Жестоки итоги —

Жизнь ушла на Дороге их жизни,

А другой не бывает дороги…

 

На Фонтанке лёд — стылая корка,

Только чёрные пятна местами:

Санки с трупом — везут их из морга

Под слепыми от горя мостами.

 

И не знает блокадная пресса,

Кто в тех санках — блокадный подросток?

А быть может, ушла поэтесса

Или Мастер — упал, умер просто…

 

Нет, не выжить, окопы не роя…

Сколь героев в родимой отчизне?

Жертвы мы, или, может, герои?

Всё равно — каждый тянется к жизни!..

 

Метроном — звука точного сила,

Пострашней поднебесного грома,

И, когда бы меня ни спросили —

Слышу, чувствую стук метронома!

 

Не хотелось погибнуть нелепо,

Быть убитым фашистским снарядом…

Бомбы падают гулко и слепо —

До сих пор, как мне кажется, — рядом…

 

Не бомбите меня! Не бомбите!

Говорят, что сегодня мой праздник?!

Повезло… Вот он я — жив, смотрите!

Я зовусь страшным словом — блокадник!

 

Вспоминают блокадные дети,

Зализавшие раны подранки.

Вот и я вспоминаю дни эти —

Берега лет военных Фонтанки!

 

Как мне вспомнить всё это хотелось:

Всю блокадную, страшную повесть,

Где в одних просыпалась смелость,

А в других просыпалась совесть.

В. Таиров

 

Рассказ блокадника

Ольге Берггольц

 

Я — ровесник блокады,

Это значит — войне:

Был рождён в Ленинграде

В сорок первой весне...

 

Лишь три месяца мирных,

И пошла круговерть:

В коммунальных квартирах —

Голод, холод и смерть!

 

Отбивался я криком,

Запелёнут до пят...

Рвался немец блицкригом

Взять Неву, Ленинград.

 

Рвались в стенах снаряды,

Бомбы — в стылой реке —

И казалось, что рядом,

Враг был — невдалеке...

 

…В тишине думать лучше

 О простейших вещах —

Как господствовал Случай:

И казнил, и прощал!

 

Фронт держал оборону,

Дом от взрывов дрожал...

И висел в небе чёрном

Колбасой дирижабль...

 

Коммуналка, Фонтанка,

Мать — в больнице врачом…

Жизнь проехалась танком...

Хлеб... Ещё-то — о чём?

 

О невиданных бедах,

Разведённых мостах?

Нет важнее Победы,

Побеждающей страх!

 

Чем прогневались боги?

Или мы так плохи?..

Вновь блокадные Ольги

Я читаю стихи.

 

В память прошлое вбито,

Но вопрос не закрыт,

Что «Ничто не забыто,

И никто не забыт!..»

 

Дальше многое было —

Не опишешь весь путь,

Если память забыла,

Можно сердцем всплакнуть.

 

Не положено плакать —

Лишь усталым глазам,

Отступленье атакой

Уготовано нам!..

 

Я дожил… Что наградой?

— Позабыть о войне?

Позабыть о блокаде?

Да по силам ли мне?!

 

Вспоминать это надо,

Чтоб для радости жить —

Как пожар Ленинграда

Приходилось тушить.

 

Страшен стук метронома:

Как услышу опять —

Тянет выйти из дома, —

Скоро ль будут стрелять?

 

Был рождён в Ленинграде

В сорок первой весне,

Я — ровесник блокады,

Это значит — войне...

В. Таиров

 

* * *

Есть у сердца святые печали,

Их на радости не разменять:

Как в блокадном кольце голодали,

Обречённые умирать;

 

Как безжалостно смерть косила

Молодых, стариков и детей;

Как, теряя последние силы,

Шили саван для близких людей.

 

Как заснеженный город спасая,

Сотни тысяч погибли солдат;

К нашей памяти тихо взывая,

Обелиски повсюду стоят.

 

Эту память живую, мы знаем,

Никогда никому не отнять!

Мы её, как священное знамя,

Нашим внукам должны передать».

Л. Тервонен

 

Загородный проспект

Чёрно-белые, как в кино,

Дни осады проходят, скалясь.

Я смотрю на твоё окно,

Я — бродяга из Зазеркалья.

 

Не сошлись во времени, но

На одной засветились грани.

За твоим блокадным окном

Свистопляска чужих гераней.

 

Не уверен — не забывай,

Ничего не проходит в мире.

На проспекте примёрз трамвай

Возле дома двадцать четыре.

 

Той войны давно уже нет,

Почему упрямо и глупо

Во дворе, знакомом сто лет,

Я цепляюсь за чьи-то трупы?

 

Словно водоросли в воде,

Что в тепле ещё не проснулись,

Эти тени бывших людей

Никуда не уходят с улиц.

 

Пролетают поверх голов

Или бродят с нами по кругу

У блокадных Пяти Углов,

Под шарманку могильной вьюги.

 

Это ведь не моя судьба,

Это просто моё виденье —

Прядь волос отвести со лба,

Взять перо рукой похудевшей...

 

Бьёт по стенам осколков дождь,

Ты в плену нежилой квартиры

Синей кровью чернил ведёшь

Репортаж о гибели мира.

 

Что за страсть к перемене мест

С отделеньем души от тела?

И белеет бумажный крест

На окне твоём закоптелом.

В. Устинова

 

Ленинградка

Памяти Антонины Михайловны Флярковской

 

Завитками позднего ампира

Стёкла разукрасила зима.

Вымершие гулкие квартиры.

Лютый холод. Утро. Голод. Тьма.

 

Женщина в обмотках… баба Тоня!

Ты едва бредёшь, не чуя ног,

На твоих руках уже не стонет

Крохотный двухмесячный сынок.

 

Ты как тень среди других страдальцев —

Еле-еле бьётся жизни нить.

Надо на Смоленском в одеяльце

Младшего в сугробе схоронить!

 

Скрыты звёзды напрочь туч рогожей…

Времени река не льётся вспять!

Бабушка, ах, если б было можно

Вам тепла и хлеба передать!

 

…Путь домой лежит в январской стыни,

Ни собак. Ни галок. Ни огней.

Да вовек твоё святится имя

В беспощадной памяти моей…

О. Флярковская

 

В гостях

А я-то выпалил некстати:

«У вас по-графски стол накрыт!»

И сразу сникла тётя Катя

И вдруг заплакала навзрыд.

 

Ей вновь припомнилась блокада:

Сирены вой, дома без крыш.

«Не надо, мамочка, не надо!

Не умирай!» — кричал малыш.

 

А ей бы только хлеба ломтик.

Глаза затягивала мгла.

Она в асфальт вбивала локти,

Но приподняться не могла.

 

Который год у тёти Кати

Стоит в ушах тот детский крик…

А я-то, дурень, так некстати:

«У вас по-графски стол накрыт!»

В. Фокин

 

Память

Вот опять весна, и небо ясно,

И опять к весне подновлена

Надпись: «Наиболее опасна

При обстреле эта сторона».

 

Шли мы с другом. И тотчас обоим

Вспомнились тревоги той поры,

Их сирены, судорожным воем

Наши оглашавшие дворы,

 

Строгие военные порядки,

Мгла бомбардировочных ночей,

Римские пятерки и десятки

В небе — из прожекторных лучей,

 

Тяжкий стук сердец ожесточенных,

Горечь и отвага, злость и боль,

Вражеский, в лучах пересеченных,

Самолет, белесый, точно моль,

 

Серые, измученные лица,

Голубая в мисках лебеда —

Все, о чем сегодня говорится:

«Пусть не повторится никогда».

И. Фоняков

 

* * *

Почему ж на эти пепелища

Вновь и вновь стремишься ты, душа,

Снова входишь в скорбные жилища,

Горькое былое вороша,

 

Кашляя от холода и пыли,

Роешься в углах и тайниках,

Словно бы мы что-то там забыли,

Ну, а что — не вспомнится никак?

 

Или впрямь — не думать бы об этом! —

В чем-то лучше были мы тогда

В мире ледяном, необогретом,

Где царили горе и беда?

И. Фоняков

 

Не забыть!

И потому, что с хлебушком живём,

Бесслёзней вспоминается блокада,

И потому, что дальше с каждым днём

От взрывов и коптилочного газа.

 

И тех, кто помнит, меньше среди нас,

И пафосней о прошлом говорится...

Вот почему так нужен нам сейчас

Рассказ исповедальный очевидца.

 

Не всё ещё исписано пока...

И в числах нам известных есть сомненье.

Да, «...не забыт» — прекрасная строка,

Но люди рядом с нами есть в забвенье.

 

Им в коммуналках трудно жить одним

В блокаде равнодушья ледяного,

И надо поспешить на помощь к ним,

Согреть заботой и прийти к ним снова.

 

Нам надо их доверье заслужить

И слушать, слушать истинности ради,

Чтобы крупицы памяти сложить

В одну большую правду о блокаде.

О. Цакунов

 

* * *

Забыть бы...

Не время!

Пусть дуло винтовки

С поправкой на прошлое

Держит Отчизна.

Пишу,

Чтобы траурный лед Пискаревки,

Как надолбы, встал на пути у фашизма.

 

И льдинки застывшего детского смеха

Звенели в крови, как бессонная стража.

До каждого ль сердца доносится эхо

Снарядов, ударивших в грудь Эрмитажа?

 

Но трав одинаково горестно пенье

В долинах земных о потерянном сыне,

И память блокады —

одна из ступеней

Всего человечества

к мирной вершине!

О. Цакунов

 

Память блокады

Были раны в боях,

И утраты,

И — победа

В сраженье за город.

И в сердцах сохраняется рядом

Память горькая

С памятью гордой.

 

Юбилеи идут чередою.

Годы мирные — все-таки годы.

Боль живую под вечные своды

Унесут очевидцы с собою.

 

И потомки слезами зальются...

И останется

Гордая память,

Наклоняясь цветами салютов

Над гранитом,

Где вечное пламя!

О. Цакунов

 

* * *

Глаза развалин — и глаза ребенка...

Опять до слез — метель военных лент.

Да, принимаешь — это документ,

Но понимаешь — все же это пленка.

 

И высмотрена оптикой беда

В событьях главных,

Но всегда — у кромок.

А самое, а самое когда

Случается,

То, верно, не до съемок.

Да и найдись там камера — ведь ей

Свет нужен,

А война не любит света.

 

Нет, все не снимешь в истинности всей

Судеб людских.

И не расскажешь это.

И есть слова — и нету слов таких,

Чтоб передать все виденное нами,

Все, в темноте подвалов ледяных

Отснятое блокадными сердцами

О. Цакунов

 

* * *

С войны — вот так совпало —

Себя я помнить стал,

С нее мои начала

И жизненных начал.

 

И в памяти бессонной —

Осадный город мой

То снежно-затемненный,

То огненно-взрывной.

 

Там хлеб считал на граммы

В коптилочном чаду,

Там пил не из-под крана —

Из проруби во льду.

 

Суть моего устава —

Блокадная Нева.

Я не имею права

На сытые слова.

О. Цакунов

 

Дорога жизни

Движенье по жизни — зовётся дорогой.

Дорогою жизни сквозь годы шагая,

Я выйду на берег озёрный пологий,

И вспомнится жизни дорога другая.

 

«Эх, Ладога...» — пели родные, бывало.

Не слёзы блестели — оттаявший иней.

«Эх...» — наши дороженьки крепко спаяло

С Дорогою жизни по Ладоге зимней.

 

Уехать бы надо, но сил не осталось.

И шли грузовые с мукой в нашу муку.

На всех — это мало, но каждая малость

Ложилась добавкой в прозрачную руку.

 

Добавкою жизни... Дорога спасала,

Теперь-то мы знаем, какою ценою!

И взрывы гремели. И льдины кромсало.

И фары светились под черной водою.

 

«Эх, Ладога...» Ладога — день серебристый.

Вокруг посмотри — ни воронки, ни раны.

И лёд по зиме — ослепительно чистый.

И летом — волны голубые воланы.

 

И лица спокойны — какие тревоги?

В душе только тени событий минувших,

Как ладожским дном — отраженье дороги

Холмистым пунктиром машин потонувших.

О. Цакунов

 

Обращение к городу

Великий, весенний, овеянный светлыми снами…

В пути предрассветном от праздничных флагов теплей.

Особенный день — вспыхнет небо цветами над нами.

Победа! Победа и в том, что ей сорок теперь.

 

Я вижу руины и окна замёрзшего класса

Сквозь нынешний свой у залива квартал голубой —

Мой город сражений, работы и первого вальса!

И я повторяю: «Блокада. Судьба. И любовь…»

 

И я понимаю — есть малые личные цели

И общее дело, которому имя — страна.

Успел я не много, мы — многое вместе успели.

Мажорно гудит новый мост подо мной, как струна.

 

Но к прошлому тянет, — простите, над стройкою краны! —

К дворовым колодцам, к домам с допотопной золой.

Целую их стены — кирпичные рваные раны,

Шершавые шрамы сыновней омою слезой.

 

На Марсовом стану —стук сердца и тот затихает.

На зёрнах гранита роса превращается в кровь.

От вечного пламени город зарю зажигает.

И пишет огонь мне: «Блокада. Судьба. И любовь…»

О. Цакунов

 

* * *

Там и жизни, и песни начало.

Там, почти как в голодный бред,

Строчка первая прозвучала

С бедной рифмою — нет — обед.

 

Память рваная — словно вспышки,

Меньше знаю, больше забыл —

Только знаю не понаслышке:

Малышом — в чём душа, но был,

 

И полны не книжного смысла —

А иначе о том не писать —

Для меня блокадные числа

900 и 125…

 

Нас немного, то время знавших,

Возле памятного огня.

Я сменю товарищей старших,

Да никто не сменит меня.

 

Дует в спину сквозь годы и даты,

Оглянусь — заметает след…

Я последний поэт блокады,

Позади очевидцев нет.

О. Цакунов

 

Ленинградская блокада

900 страшных дней — кто сказал, что их помнить не надо,

Артобстрелы, бомбёжки и голод, и страшный мороз?

Поминая прорыв ленинградской жестокой блокады,

Я пишу эту песнь, и сливаются строчки от слёз.

 

900 долгих дней — сквозь года мне мерещатся лица

Ленинградцев, чью веру и дух чёрный враг не сломил,

Несмотря ни на что! Хоть тянулись саней вереницы

К леденеющим рвам пискарёвских широких могил.

 

900 горьких дней — дней земного, кровавого ада.

В сердце память не дремлет, пусть стук метронома затих.

Мы потомки великих защитников славного Града,

И гордимся мы мужеством доблестных предков своих!

 

* * *

Зажгите свечи! Священно пламя…

Пусть в то вечер проснётся память,

Пусть в этот вечер проснётся совесть —

Мы предков наших восславим доблесть!

 

* * *

Слёзы над Ладогой.

Вот и ударил мороз,

Только мы с вами мороза не нюхали, братцы.

Плачем, скорбя. А в блокаду не ведали слёз —

Молча родных провожали под лёд ленинградцы.

Из осаждённого Города сколько машин

В путь уходили последний — Дорогою Жизни!..

Частного не было горя. Здесь все, как один,

Крепостью духа и делом служили Отчизне.

Без причитаний и слёз от родных берегов

Юные воины храбро на фронт уходили;

Зубы сжимая, отчаянно били врагов,

И потому, может быть, наконец, победили.

 

Кажется нам, что блокада давно позади,

Только доныне война душу горечью полнит.

Колокол сердца набатом грохочет в груди:

Пом-ни!

 

* * *

Сквозь годы и время, блокадный,

Явись, герой-Ленинград!

Военный мне, непарадный —

Дороже в сто крат!

 

Чрез все круги ада прошедший,

Ты выжил — горд и силён!

Всем — выжившим и ушедшим —

Земной наш поклон!

 

Кто родом из Ленинграда —

Умытой кровью земли,

Прорыв фашистской блокады

Забыть не могли!

 

И помнить нам и трудиться,

Пока мы есть,

И знать — ленинградцем родиться —

Великая честь!

М. Царь Волкова

 

* * *

О городе своем — о Ленинграде

Мы помнили и рядом и вдали,

И шли по зеленеющей громаде

Исклеванной снарядами земли.

 

О, молодость в окопчиках и дотах

У рощи, у дороги, у волны —

На яростных полях и на высотах

Отечественной памятной войны!

 

Ты, прожитая, пламенна и свята…

Все дальше, не впадающие в дрожь,

Идут седоволосые ребята-

Военного каленья молодежь.

 

Идут, воспоминанья не развеяв,

По мирным магистралям и полям.

Хранятся их реликвии в музеях

На зависть подрастающим парням.

 

Оружие. Обрывок из тетради:

«По всей планете завещаю петь

О городе своем — о Ленинграде…»

И крови, как печати, не стереть.

А. Чепуров

 

* * *

Блокада — слово, как набат,

Блокада — это мрак и холод,

Снарядов гул, бомбёжки, голод, —

Всё перенёс мой Ленинград!

 

Блокада — это боль утрат,

Но наш народ — непобеждённый!

Восстал из пепла возрождённый,

Мой вечно юный Ленинград!

 

Блокада — крепкой дружбы узы,

К победе воля… И живой,

Всегда прекрасный город мой —

Герой Советского Союза!

А. Чевокина

 

Баллада о совести

3 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде умер от голода Даниил Иванович Кютинен, один из самых честных и порядочных людей нашей эпохи. Он умер прямо на работе, в пекарне, в возрасте 59 лет. Умер от истощения, не съев ни грамма больше положенной нормы хлеба.

 

В этих грустных глазах

лютый холод блокады,

но в душе, как стена,

его совести твердь.

Пёк он бережно хлеб

для всего Ленинграда.

А его погубила

голодная смерть!

 

Горький, чёрный тот хлеб,

трудный, жёсткий, блокадный,

со слезами, с молитвами,

с общей бедой.

Грели руки его тонны

тёплых буханок,

но себе, умирая, он не взял

ни одной!

 

Ни кусочка! Ни крошки!

Голод — спутник коварный...

Как же мог устоять

от соблазнов Земных?

Не погиб он в бою.

Умер тихо в пекарне,

своей волей упрямо

спасая других.

 

Он не смог, не посмел

искушению поддаться.

Но сумел устоять,

победить и стерпеть.

Каждый день он спасал

от беды ленинградцев,

обрекая себя на голодную

смерть.

 

В той жестокой войне,

средь душевного хлама,

где порядочность с честью

поднялись в цене,

он не съел больше нормы

хлеба даже ни грамма,

этим совести норму

увеличив вдвойне.

 

...Да, потомкам его

есть чему удивляться.

Как не сгнила душа

в те суровые дни?!

Есть сомнения?

Взгляните в глаза ленинградцам,

кто смертям всем назло

оставались людьми!

 

Эту горькую правду

вспоминать чаще надо!

Всех, кто умер и выжил,

но душой не мельчал.

Я встаю на колени

перед тем, кто в блокаду

человечьею совесть

на кусок не сменял!

Е. Черных

 

Василеостровские сухари

Забыть ли это? Голос радиолы,

И мне уже одиннадцатый год,

Идём мы с другом из четвёртой школы.

Пожарка. Каланча. Хлебозавод.

 

Чумазы мы. И голодны мы оба,

Но это место очень я любил,

Весной так ароматно пахла сдоба,

И запах этот по проспекту плыл.

 

И пахло гуще, чем на сеновале,

И пахло так из года в год подряд,

Мы в этом месте просто застывали,

Вдыхая этот сладкий аромат.

 

В жару сильней, и послабей в прохладу,

И утром, и когда горят огни.

Здесь выпекали грубый хлеб в блокаду, —

Те, слава богу, миновали дни.

 

И как-то раз на дальнем Сахалине,

Где я живу, живёт моя семья,

Сухарики — «малышки с ванилином» —

Купил у дома в магазине я.

 

И во дворе негромко дождь заплакал,

И зашуршали листья тополей,

И вдруг ко мне вернулся этот запах

Василеостровских сдобных сухарей.

В. Чиркунов

 

Блокадные души

Не надо парада, не надо,

Не надо победных речей.

Блокадные дни Ленинграда

Почтим миллионом свечей.

 

Помянем блокадные души,

Помянем их все до одной,

Пусть больше ничто не нарушит

Их вечный небесный покой.

А. Чичерин

 

* * *

Кому я передам блокадный опыт свой?

Как растянуть ломоть на целый день-деньской.

Как, жижу выхлебав, вообразить без слов.

Что в миске задымился вкусный плов,

как, книгами «буржуйку» растопив,

согреться и почувствовать: я жив?

 

Кому он нужен, опыт горьких дней?

Я жил с ним, но отнюдь не стал сильней.

Задумаюсь над опытом святым:

мать сердцем поступается своим,

мать отдаёт последний свой кусок,

чтоб сын любимый продержаться смог,

мать заслоняет сына от огня,

смерть от него отчаянно гоня.

Велик и вечен опыт горьких дней,

где страсть, и боль, и сила матерей.

О. Шестинский

 

Высокая память

Присягаю граниту,

в нем выбито слово,

в слове — мысль и завет.

Я обветрен не ветром —

невзгодой суровой,

закален не невзгодой —

в горниле побед.

 

«СПИТЕ, БРАТЬЯ И СЕСТРЫ,

РАБОЧИЕ И СОЛДАТЫ,

В СУРОВЫЕ ДНИ БЛОКАДЫ

ПАЛИ ВЫ, ЗАЩИЩАЯ

ГОРОД ТРЕХ РЕВОЛЮЦИЙ».

 

Я умру, но останется вечно

в граните

эта гордая фраза,

начиная со «Спите…».

Но не спят

эти павшие, нет!

Если дух гуманизма

над простором России,

значит, вы не погибли,

вы трижды живые,

значит, ясен и четок

ваш след.

 

Таня Савичева, две торчащих косицы,

Таня Савичева, мне сегодня

приснится

елка в дивном свеченье гирлянд.

Нет еще ни войны, ни огня,

ни бесхлебья,

и над снежной землею

великолепье —

это твой ослепительный бант.

Не встречались ли, Таня

мы с тобой в хороводе,

что водили под елкой

при веселом народе?

Слышу тоненький твой голосок.

О, воробышек предвоенного детства,

ты не ведаешь, Таня,

какое наследство

человеку

оставишь в свой срок.

 

А пока что

на белых листочках

из школьной тетрадки

только птички летают

и скачут лошадки,

и цветные закладки

из лент

разделяют страницы…

И не скоро еще

на страницы пролиться

детской скорби…

Грянет час —

и на плечики девочки тихой

ляжет бремя

блокадных легенд.

 

Я умру, но останется вечно

в граните

эта гордая фраза,

начиная со «Спите…».

Нет, не спят

эти павшие, нет!

 

Мать,

отдавшая сыну последнюю корку,

сын,

бредущий с санями, качаясь,

под горку,

чтобы ведра наполнить водой, —

вас, завернутых в простыни,

порой беспощадной

хоронили в широкой могиле

блокадной,

по весне,

запестревшей травой!

Жизнь жестокая там,

приукрасить, поправить

не пытайтесь ее.

 

И высокая Память

той страды навсегда осенит

гуманистов,

какими себя мы считаем,

и высокую Память свою

завещаем

молодым, устремленным в зенит.

Я признаюсь

не славословия ради,

ради истины точной, нагой —

я обязан блокаде,

я обязан блокаде

своим нравом, своею душой.

 

В ту страду я познал

необъятную меру

материнской любви.

Все до капли —

свою жизнестойкую веру

и устои свои

мать,

смиряя душевный,

негаснущий трепет,

мне пыталась вложить

в разум…

Ласточка малая лепит

так гнездо, чтоб птенцам ее жить,

когда буря, огнем полыхая на небе,

хочет тучами даль обложить.

 

В ту страду

я познал цену

истинной дружбы, —

когда выли сирены,

тревожно-натужно,

мы с товарищем

соприкасались плечами,

мы с товарищем

встречались очами

и не щуплыми мальчиками,

а бойцами

на чердак поднимались,

сверкая щипцами,

чтобы зажать «зажигалки»

в стальную их челюсть,

этим самым

над смертью смеяться осмелясь.

 

О, друзья мои ныне

по стихам, по поездкам,

оглянусь я порой —

а запеть мне и не с кем,

оглянусь я порой, —

и с тем мальчиком дерзким

остаюсь лишь

во времени пионерском.

 

В ту страду я познал

и иную науку —

ненавидеть учился

ханжу и хапугу,

подхалима, лжеца

с лицемерным советом…

Так блокада сияла

мне нравственным светом.

 

Нас все меньше и меньше,

сверстников по блокаде,

и заботы иные

ловлю я во взгляде,

интересы иные,

раздумья иные…

Но постойте —

мы вышли оттуда живые!

Жизнь стремительна

в нескончаемом беге…

Нас почти не останется

в наступающем веке.

Хорошо быть, конечно,

спокойным и скромным,

но мы, братья,

владеем

богатством огромным

духа,

честности,

непреклонности,

воли,

преодоления драмы и боли, —

так об этом

свидетельствуйте,

расскажите,

дайте путь

словам и высоким нотам…

 

В этом, если хотите,

в этом, если хотите,

заключается

долг наш

перед народом.

 

За горами, долами —

блокадное время,

и вокруг громыхает иная эпоха,

но сегодняшним людям не следует

с теми

горожанами расставаться духовно.

Потому что они

до последнего вздоха,

до последнего вздоха

и беспрекословно

защищали Отчизну,

о мире мечтая, —

в этом истина

вечная и простая.

Сын мой,

веря в великие цели,

ты по жизни иди

твердо и без печали,

защищая Отчизну

так,

как мы умели,

и мечтая о мире

так, как мы мечтали.

О. Шестинский

 

* * *

Девятьсот блокадных дней —

Девятьсот блокадных лет.

Как мне с жизнью быть своей,

Полной битв, побед и бед?

Кто поверит из людей

В то, что жил я столько лет,

Девятьсот тяжелых лет?

 

А поверить бы смогли

Те, кто прожили со мной

Девятьсот тяжелых лет,

Полных битв, побед и бед.

 

Встал я посреди Земли,

Их окликнул… Подошли

Димка, лысый и седой,

Да ещё Сергей с женой…

 

Окликал… И лишь вдали

Эхо стлалось над землёй.

О. Шестинский

 

Воспоминание о блокаде

Я жизнь свою помню с огня и печали,

Со звона декабрьской земли,

Когда динамитом кладбище взрывали,

Чтоб мёртвые в землю легли.

 

Что было,

То было,

Что было

Не сплыло

Из памяти цепкой моей —

Я жизнь свою помню с блокадного тыла,

с морозного скрипа саней.

 

Мои деревянные старые сани

Далёкой осадной зимы,

Скрипели вы горестно

В утренней рани

Среди городской полутьмы.

 

В них воду возили

В кастрюлях жестяных

От проруби с рек ледяных,

И мёртвых дружков

в простынях полотняных

От морга тащили на них.

 

Сограждане гибли в осаде…

И разве

могу я забыть до сих пор,

как светлые души ровесников гасли,

их юности наперекор?

 

Я тоже блокадник.

Я тоже оттуда,

Где холод, где голод, где стон…

И жизнь для меня — это вечное чудо,

И я в это чудо влюблён.

 

А если бы смог мне тогда примерещиться

позор наших нынешних дней,

я выполз бы, мальчик, из бомбоубежища,

не прячась от смерти своей.

О. Шестинский

 

После войны

Мальчишкой с умом откровенным,

Забывшим про голод и страх,

Я встретился с военнопленным

На Кировских островах.

 

Сновал он у груды кирпичной,

Нисколько не схожий с врагом,

И ловко рукою привычной

Орудовал мастерком.

 

Ледящий он был, не ядрёный,

С подсиненной кожею скул, —

И завтрак я свой немудрёный

Зачем-то ему протянул.

 

Молчал ошарашенный немец,

Прилип к его нёбу язык.

И, гневно взглянув: «Отщепенец», —

Мне бросил прохожий старик.

 

А может быть, я в самом деле

Какую-то чушь сотворил, —

Не этот ли парень в апреле

Снарядом автобус накрыл?

 

О каменщике в кителе драном,

Дробившем дома и мосты,

И мысли неслись ураганом,

И были раздумья чисты.

 

Я дал ему хлеб и не отнял,

Не как лопоухий телок,

А словно бы ношу я поднял —

Ту, что не поднять я не мог.

 

О пленном являя заботу,

Словами не бью, не кляну

И этим по высшему счёту

Его подтверждаю вину.

 

Услышит ли он, не услышит,

Поймёт ли моё торжество, —

Я был беспощадней, был выше

И был человечней его.

О. Шестинский

 

Память

1

Я себя не перепеваю,

Хоть опять о том же пою…

Я иду по блокадному краю,

Через душу иду свою.

Там ходить мне до смерти самой —

Так дружками велено мне…

Там ведь жил я когда-то с мамой,

На опасной жил стороне.

Эту жизнь среди гула и гуда

Всю метелью заволокло…

Всё, что добро во мне, — оттуда;

Всё, что честно, — тогда пришло.

 

2

Я вспоминаю Колпинскую улицу

С домами деревянными, сараями,

С объезженной булыжной мостовой,

С её травой, совсем провинциальной,

И с голубятнями до облаков…

Я вспоминаю Колпинскую улицу

За то, что жили там три мушкетёра,

На ней дружили, пели и дрались…

В испанке с алой кистью — это Васька;

Исаак — чудак с миндальными глазами;

А я — в бушлате, с духовым ружьём.

Исаак погиб в блокаду в сорок первом;

На Ладоге ушёл под воду Васька,

Переправляясь на барже военной;

На Колпинской я прожил много лет.

Меня любили там и обижали.

Меня ласкали там и презирали.

Я зло сносил там и ценил любовь…

В дни горестей моих и неурядиц

Я словно видел вас, Исаак и Васька,

Вы говорили: «Брось ты, не горюй!

Ты чаще вспоминай, как мы дружили,

Как мёрзли мы, как непреклонно жили, —

Ведь ты живёшь за нас и за себя…»

Я знаю это — жить не просто мне.

 

3

Мы жестокость видели, — наверно,

потому мы не жестоки.

Жили мы в кольце, в блокаде —

до сих пор нам снятся лишь дороги.

(Добрые, пустынные и шквальные —

Пусть любые, только были б дальние!)

Жалких слов друг другу не бубнили.

Хоронили мы друг друга, хоронили…

Ну, а если разобраться в сути —

Мы ведь удивительные люди:

Нам за тридцать ныне, а ведь до сих пор

Мы всё те же мальчики блокады,

Нежны, неподкупны угловаты…

Вечны предо мной, как кинокадры, —

Детство… дым… в огне Печатный двор…

О. Шестинский

 

Ленинград

Мой Ленинград погребен Пискарёвкою.

Санкт-Петербург — это город не мой.

Разве забуду, как мерзли погодки над бровкою

снежной дороги блокадной зимой?

 

Разве забуду могилки умявшиеся,

в сонме крестов моя бедная мать —

тихие люди, без позы поклявшиеся

город врагу ни за что не отдать?

 

Разве из сердца признательность вынется

к тем, кто спасали нас, духом сильны —

Зина Круглова, девчушка-дружинница,

ставшая позже министром страны.

 

Санкт-Петербург, что в духовном наитии

мощно десницу над миром простер,

дабы кубанцы рванулись по Индии,

а на Балканы полки гренадер.

 

Град лейб-гвардейцев, монарха, Империи,

томных красавиц Двора роковых...

Предки мои удалились в поверия,

сказы, преданья скрижалей родных.

 

Град, опочивший без завещания

на перехлестах гражданской войны...

Смутно сегодня для слуха звучание —

Санкт-Петербург — не его мы сыны!

 

Гордое имя разменено биржами,

души мельчит банкометный устав...

Были героями — стали мы бывшими

при шутовстве новорусских забав.

 

Мы, на кладбищах войны похороненные,

дети блокады, завьюженным днём

годы, историей провороненные,

горьким предательством лишь назовём.

О. Шестинский

 

Мы помним

Нежданная осень пришла в Ленинград,

Пожухлой листвой шелестит непогода,

И наша Нева вспоминает опять

Дождливый сентябрь сорок первого года.

 

Не те уже воды уносит река,

Блокадное время давно пролетело,

Но страшная надпись стучится в сердца,

Как память войны, как гроза артобстрела!

 

Их мало осталось — седых стариков,

Героев войны, рядовых обороны,

Прорвавших блокады стальное кольцо,

По Жизни дороге, ведя эшелоны!

 

Редеют шеренги — мы помним о них,

Печален мотив уходящих мгновений.

И корочка хлеба, и детский отчаянный крик —

Пусть всё сохранится навечно в сердцах поколений!

 

И стук метронома, и скрежет, и грохот вдали,

И город наш мирный, и Летнего сада ограда,

На всех языках, в лексиконах земли:

Война, Ленинград, сорок первый, Блокада!

В. Шишкин

 

* * *

Белые голуби, белые голуби...

Помню во льду индевелые проруби,

К ним за водою — с бидоном, с кастрюлею,

Тот дистрофией подкошен, тот — пулею...

 

Белые голуби, белые голуби,

Лишь на Неве ли дымились те проруби?

В чёрный провал города и селения

Падали, падали в пору цветения...

 

В каждого — дуло смертельного выстрела!

Как же сумела ты, Родина, выстоять,

Преображая на поле сражения

В сталь наступленья — тоску поражения?

 

Чтобы надежды сбывались заветные,

Чтобы знамёна возвысились смелые,

Чтобы взлетали листовки рассветные —

Мая победного голуби белые.

В. Шошин

 

* * *

Имени твоему — слава,

Подвигу твоему — слава,

В горести и надежде

Жизнь твоя величава.

 

Ладога и Кобона.

Натиск и оборона,

Гибель и радости клики

Все это ты, великий.

 

Все это ты, единый, —

На пискаревских плитах

И на челе родимой

Горечью об убитых.

 

Для поколений новых

Славит тебя держава,

Подвигу твоему — слава!

Имени твоему — слава!

В. Шошин

 

* * *

Над Невою туманное утро,

Тают в дымке последние сны.

Только память доносит как будто

Грохот залпов минувшей войны.

 

Боль утрат невозможно изгладить,

Не утихнет за давностью лет.

Жизнь свою проверяй по блокаде:

Так же мужествен ты или нет?

 

В сердце врезалась линия фронта,

Гулкий сумрак бессонных ночей,

Чтоб не быть нам в плену у комфорта,

Не томиться во власти вещей.

 

Не уюта, не почестей ради

Мы дерзаем в космический век.

Жизнь свою проверяй по блокаде:

Не погиб ли в тебе человек?

 

Ты живешь на земле ленинградской.

Пусть душа не приемлет покой!

Пусть над каждой могилою братской

Вспыхнет памяти вечный огонь!

 

И суровость, и твердость во взгляде,

Словно щит оградит от врагов.

Жизнь свою проверяй по блокаде, —

Будь достоин своих земляков!

В. Шумилин

 

Крещение огнём

День угасает в отблеске багряном,

Но только свет в квартире не включён.

И потолок становится экраном,

А память по нему скользит лучом.

 

И снова жизнь поставлена на карту,

Поскольку в титрах значится:

«ВОЙНА»,

И оглушают огненные кадры,

Хотя стоит в квартире тишина.

 

Тревога! От бомбёжки и обстрела

Не скрыться. Разве можно их забыть?

И этот фильм, конечно, чёрно-белый —

Война цветной никак не может быть.

 

Шёл фильм.

Рвалась всё время кинолента,

То гас, то загорался снова свет.

Стоял июнь. В чаду померкло лето,

А было мне тогда всего шесть лет.

 

Рассвет над речкой залпами распорот,

В теплушках в страхе дети голосят.

А товарняк спешит доставить в город

На даче оказавшийся детсад.

 

Каким опасным было возвращенье!

Но вышел эшелон из-под огня.

И, словно воин, принял я крещенье,

Хоть не было винтовки у меня.

 

Шёл фильм.

Душа под бомбами кричала,

Крепчали ветры шквальные, свистя.

Бог мой, я был крещён огнём сначала,

Водой крестился много лет спустя.

 

Гремит война. И рвётся кинолента.

И нет конца у фильма моего.

Ко мне пришло моё седое лето.

А мне в то лето было шесть всего.

 

Мне только шесть!

Огнём крещённый, еду,

Чтоб пацаном блокадный крест нести.

Господь помог дожить мне до Победы

И в новый век на склоне лет войти.

В. Шумилин

 

Стоит ли былое ворошить?

Стоит ли былое ворошить?

Без него гораздо проще жить.

Как поётся: «Было и прошло!»,

Отболев, от сердца отлегло.

 

Ну, была блокада, ну, война…

Но иные нынче времена.

Мы другими мерками живём.

Холодильник пуст. Но хлеб жуём.

 

А блокада — голод, холод, мрак…

Это так и всё-таки не так!

…Рухнул человек в сугроб в пути —

Выдохся… До дома не дойти.

 

Жжёт мороз, да только встать нет сил.

Шепчет сердце: «Господи, спаси!

Не оставь!»

Пронзил внезапно свет:

Бога принял в сердце человек.

 

И откуда сила вдруг взялась?

Встал, пошёл — крепка Господня власть.

«Господи!» — мольба плыла вокруг —

К людям возвратилась вера вдруг.

 

И сердец в неравной битве той

Трепетно коснулся Дух Святой.

В самый лютый, яростный мороз

Воскрешал из мёртвых нас Христос.

 

Верующим Бог помог в беде —

Дух Святой сопутствовал везде:

«Отче наш!» — звучало и в бою,

Иисус незримо шёл в строю.

 

Озарялся ярким светом мрак.

Перед Богом был бессилен враг.

К нам пришла победа во Христе.

А сейчас мы снова в темноте:

 

Тьма продуктов и голодных — тьма.

«Господи, не дай сойти с ума!»

Окружила вновь кольцом нужда,

Бьют по сердцу ненависть, вражда.

 

И не пойте: «Было и прошло!»

Нет блокады, но осталось зло.

Тьма в сердцах такая, что — ни зги.

«Боже, не оставь и помоги!»

 

Вся страна сегодня на мели,

Люди вновь от Бога отошли.

И былое стоит ворошить,

Чтобы в ближних веру воскресить.

 

Память сердца, бей в колокола,

Чтобы навсегда исчезла мгла.

Бей сильней, неверие развей,

Чтобы Бог входил в сердца людей!

В. Шумилин

 

Земля ленинградская

Ремни варили, ели клей конторский,

как суп, спасаясь в прошлую войну.

Ах, в этот суп немножко бы картошки,

всего бы две картошины, одну!

 

Мы землю из Бадаевского склада,

как сахар, берегли для кипятка.

И чай с землёю был на редкость сладок,

хотя земля блокадная горька.

 

В тревожный час земля по нашим жилам

струилась, нам сдаваться не веля.

И, может, потому остались живы,

что в сердце свято теплилась земля.

 

И с той поры земля во мне осталась

и до сих пор в душе моей звучит.

Когда одолевать начнет усталость,

как метроном тревожно постучит.

 

Земля моя! Ты стала мне судьбою,

ты приковала к невским берегам.

Я очень остро чувствую с тобою

любовь к друзьям и ненависть к врагам.

 

Я стойкостью родной земле обязан,

вошла в меня, велела мне: — Живи!

Мой Ленинград, с тобой я кровно связан:

Земля твоя течет в моей крови!

В. Шумилин

 

Читайте также

Блокадный метроном: поэма А. Городницкого

 

Баллады о блокаде: 35 баллад

 

75 стихотворений о блокаде Ленинграда

 

210 стихотворений о детях блокады

27 января — День снятия блокады Ленинграда: 40 стихотворений

Поэтическая летопись Блокады Ленинграда Юрия Воронова

Память блокады в стихотворениях Анатолия Молчанова

100 песен о блокаде

Память о Блокаде Ленинграда: путеводитель по материалам блога

 

40 стихотворений о прорыве блокады Ленинграда

 

27 января — День снятия блокады Ленинграда: 40 стихотворений

 

Дорога Жизни блокадного Ленинграда: 90 стихотворений и песни

 

Памятники на Дороге жизни

 

40 стихотворений о Пискарёвском кладбище

 

Память о блокаде в камне и в стихах

Мемориалы, посвящённые блокаде Ленинграда. Часть 1. Кладбища и парки.

Мемориалы, посвящённые блокаде Ленинграда. Часть 2 Монументы и памятные места

Мемориалы, посвящённые блокаде Ленинграда. Часть 3 Памятники защитникам и жителям города, детям и животным

 

Первый день блокады: 10 стихотворений

 

Хлеб и блокада

 

Искусство блокадного Ленинграда: 45 стихотворений

 

Седьмая симфония Шостаковича: Стихотворения, поэма

 

27 художественных фильмов о блокаде и обороне Ленинграда

 

Блокада в книгах для детей и подростков

 

Кошки и война: 10 стихов