Блокадный метроном: поэма

Никите Благово

С утра и перед сном,

То явственней, то глуше,

Блокадный метроном

Стучится в наши души.

И, кажется, вот-вот,

За этим непременно

Истошно заорёт

Тревожная сирена.

Спокойно за окном,

Но, надрывая уши,

Блокадный метроном

Стучится в наши души.

Неправда, что сейчас

Становится он тише,

Поскольку кроме нас

Никто его не слышит.

Рассудку вопреки,

К былому люди глухи.

И мы лишь, старики

Седые и старухи,

Из тех, кто уцелел

По милости Господней,

Кто меж забот и дел

Живёт ещё сегодня,

Идущие во тьму,

Всё слышим стук негромкий.

Прислушайтесь к нему,

Наивные потомки!

Гулко ухнет снаряд по соседству,

Обрывая тревожные сны.

Мы не знали счастливого детства,

Невесёлые дети войны.

Только пайка замёрзшего хлеба,

Да сгоревший родительский кров,

Да грозящее бомбами небо

В перекрестии прожекторов.

Мне не долго, похоже, осталось

Жить в беспамятной этой стране.

Почему лишь сегодня, под старость,

Те года вспоминаются мне?

Мертвецы, что привязаны к санкам,

Артобстрела свистящий полёт,

Замалёванный серым Исакий

И дымящийся ладожский лёд.

Позабыты в дневной круговерти,

На рассвете мешают мне спать,

Обдавая дыханием смерти,

Что в затылок мне дышит опять.

Колыбельная на три такта

(песня)

Колыбельная на три такта.

Отлетающей стаи крик.

Вспоминаешь про детство? Так-то:

Это значит, что ты старик.

В календарь и на паспорт глянь-ка,

Вспоминая далекий год.

Эту песню негромко нянька

Над тобою в ночи поет.

Довоенные бодры марши,

Молодая шумит листва.

Солнце красной косынкой машет,

Уплывая за острова.

Там костюмы другой эпохи,

Там газеты сулят беду.

И оркестра глухие вздохи

В Соловьевском слышны саду.

Колыбельная на три такта

Возвращает меня назад,

На родную мою Итаку,

В мой покинутый Ленинград.

Там баюкает спящих вьюга,

Там морозная бирюза.

Обними же меня, подруга,

И в мои загляни глаза.

Ты увидишь в них синь залива

Довоенных забытых лет

И зеленое пламя взрыва,

И прожектора дымный свет.

И когда по ночному тракту

Я отправлюсь к себе домой,

Колыбельную на три такта

Мне вдогонку негромко спой.

Река времён бежит вперёд

И, память отнимая,

Уходит невская вода,

Но помню хорошо,

Сороковой далёкий год,

И праздник Первомая, —

На демонстрацию тогда

Я с папою пошёл.

Дорогу, память, приоткрой

Воспоминаньям детским,

Туда, где майскою порой,

Забава для зевак,

Над тёмно-красною стеной,

Над консульством немецким,

Возник тогда передо мной

Огромный этот флаг.

Ещё нам Гитлер был не враг, —

Мы дружбу с ним водили,

Поскольку поняли не вдруг,

Что нам фашист — не друг.

Я помню красный этот флаг,

И круг посередине,

Где чёрной свастики паук

Вцепился в этот круг.

Тот век уходит, невесом,

И новый век вначале,

Давно уж нет в живых отца,

Но вновь, из года в год,

Меня один и тот же сон

Преследует ночами,

И вытираю я с лица

Холодный липкий пот.

Он утром тает, словно дым,

Но к ночи — снова рядом.

Его, покуда не умру,

Не позабыть никак:

Как будто вправду над моим

Любимым Ленинградом

Победно реет на ветру

Фашистский этот флаг.

Мои няньки

(песня)

Только утро холодное глянет,

От напрасных уставший трудов,

Вспоминаю былых моих нянек

Из далёких тридцатых годов.

Тех, что песенки пели мне тонко,

И большим мне желали расти,

И крестить собирались жидёнка,

Чтоб невинную душу спасти.

Повязав по-крестьянски платочек,

И щеку подпирая рукой,

Спой мне, нянька, про алый цветочек,

Про огонь, что погас за рекой.

Там ненастная в окнах погода —

Предвещанием близких потерь,

Там в канун сорок первого года

Новогодняя воет метель.

Времена к миновавшему глухи.

Вой сирен затихает вдали.

Где теперь вы, родные старухи,

Что ушли с многогрешной Земли?

Мне судьбе возражать — не по чину, —

Утирайся, терпи и молчи.

Спой мне, нянька, опять про лучину,

Про коней, что гуляют в степи.

Усталые уймитесь нервы,

Тоска ночная, не лютей.

Июль далёкий сорок первый,

Эвакуация детей.

Тот жаркий месяц бестолковый,

Когда подальше от беды

Эвакуировали школы,

А также детские сады.

Понять мы не сумели сути

Тупых начальственных затей.

Я был тогда один из сотен

Поспешно собранных детей.

Гремели встречные составы.

Через тревожную страну,

Согласно плану, что составлен

Ещё на Финскую войну,

И малолеток, и младенцев, —

О мамах сколько ни рыдай,

Отправили навстречу немцам, —

Под Новгород и на Валдай.

Я помню месяц тот проклятый,

От дома нашего вдали.

Тянулись мимо медсанбаты,

Обозы медленные шли.

Та сессия Господня гнева

могла не кончиться добром:

На западе горело небо,

Катился орудийный гром.

И тени чёрные метались

Среди прожекторных сетей,

И выкрасть матери пытались

Своих испуганных детей.

Фронт приближался неуклонно,

И каждый был, конечно, рад,

Когда последним эшелоном

Нас возвратили в Ленинград.

Там шли по улицам солдаты,

Мерцала тусклая заря,

И чёрной траурною датой

Пришло восьмое сентября.

Годовщину начала блокады

Отмечаю осенней порой.

Отблеск зарева под облаками

И сирены пугающий вой.

Там на улице запахи гари,

И блестит позолотой листва,

И деревья на нашем бульваре

Не спилили еще на дрова.

Там прожекторов синие сети,

И на подступах ближних бои.

Там пока еще живы соседи,

И родители живы мои.

Пахнет кровью, огнем и железом,

Горьких сводок скупая строка,

Но пока еще хлеб не урезан,

И воды еще вдоволь пока.

И прогноз предстоящих событий

Не дано нам узнать наперед,

Где нельзя из парадного выйти,

Где на улицах трупы и лед.

Где навязчивый стук метронома

Подтверждает твое бытие,

И сгорит в феврале вместе с домом

Довоенное детство мое.

И шепчу я, те годы итожа,

Над бетоном кладбищенских плит:

«Не пошли нам, всевидящий Боже,

То, что выдержать нам предстоит».

Недели первые блокады,

Бои за Гатчину и Мгу,

Горят бадаевские склады

На низком невском берегу.

Мука сгорает, над районом

Дым поднимается высок,

Красивым пламенем зеленым

Пылает сахарный песок.

Вскипая, вспыхивает масло,

Фонтан выбрасывая вверх.

Три дня над городом не гаснет

Печальный этот фейерверк.

И мы догадывались смутно,

Горячим воздухом дыша,

Что в том огне ежеминутно

Сгорает чья-нибудь душа.

И понимали обреченно,

Вдыхая сладкий аромат,

Что вслед за дымом этим черным

И наши души улетят.

А в город падали снаряды,

Садилось солнце за залив,

И дом сгоревший рухнул рядом,

Бульвар напротив завалив.

Мне позабыть бы это надо,

Да вот, представьте, не могу —

Горят бадаевские склады

На опаленном берегу.

Оглянусь на зеркало украдкой.

Кровь стучит в седеющий висок.

Жизнь моя была совсем не сладкой,

Отчего же сахар так высок?

Помню сорок первый год проклятый,

За стеною рвущийся фугас.

Все, что нам недодано когда-то,

Обернулось нынче против нас.

Знали ли мы, дети Ленинграда,

Сухари глодая на обед,

Что рука костлявая блокады

Нас достанет через столько лет?

Снова сон, с которым нету слада, —

Дымные лучи наискосок.

В пламени Бадаевского склада

Догорает сахарный песок.

Позабыть удастся мне едва ли

«Юнкерс», уходящий в облака,

И базар, где землю продавали,

Сладкую от этого песка.

Блокадный метроном

(песня)

Вспоминаю блокадный дом,

В репродукторе метроном.

Видно, мама меня опять

Не отпустит сейчас гулять.

За окошками снег, как мел,

За окошками артобстрел,

Дует ветер во все концы,

И на саночках мертвецы.

Поселилась в наш дом беда.

Замерзает в ковше вода.

От буржуйки на грош тепла.

Книги все сожжены дотла.

Ты стучи, метроном, стучи,

Над коптящим огнём свечи,

Чтобы слышал всегда народ,

Что наш город ещё живёт.

Нынче маленький метроном

На рояле стоит моём.

И под этот негромкий стук

Изучает октавы внук.

Ты стучи, метроном, стучи,

Ленинградских детей учи,

Чтобы мирные звуки вдаль

Разносил по Земле рояль.

Вспоминаю я перед сном

Тот блокадный наш метроном.

И в ночи меня будит вдруг

Ненавязчивый этот звук.

Ты стучи метроном, стучи,

В непроглядной моей ночи,

Чтобы я, не закончив срок,

И назавтра проснуться мог.

Сочится медленно, как струйка,

С клубка уроненная нить.

Соседка умерла, «буржуйку»

Уже не в силах погасить.

Огонь был вялый — еле-еле,

И не дошло бы до беды, —

Его бы загасить успели,

Да только не было воды,

Которую тогда таскали

Из дальней проруби с Невы.

Метель могла еще вначале

Пожар запудрить, но увы!

Три дня неспешно на морозе

Горел пятиэтажный дом.

В стихах сегодняшних и прозе

Припоминаю я с трудом

Ту зиму черную блокады,

Паек, урезанный на треть,

И надпись, звавшую с плаката

Не отступить и умереть.

Но спрятавшись под одеяло,

Я ночью чувствую опять,

Что снова дом мой тлеет вяло,

И снова некуда бежать.

Ветер злей и небо ниже

На границе двух эпох.

Вся и доблесть в том, что выжил,

Что от голода не сдох.

Что не лег с другими рядом

В штабеля промерзших тел,

Что осколок от снаряда

Мимо уха просвистел.

Мой военный опыт жалок —

В зиму сумрачную ту

Не гасил я зажигалок,

Не стоял я на посту.

Вспоминается нередко

Черно-белое кино,

Где смотрю я, семилетка,

В затемненное окно.

Вой снаряда ближе, ближе,

До убежищ далеко.

Вся и доблесть в том, что выжил.

Выжить было нелегко.

Водитель, который меня через Ладогу вез, —

Его разглядеть не сумел я, из кузова глядя.

Он был неприметен, как сотни других в Ленинграде, —

Ушанка да ватник, что намертво к телу прирос.

Водитель, который меня через Ладогу вез,

С другими детьми, исхудавшими за зиму эту.

На память о нем ни одной не осталось приметы.

Высок или нет он, курчав или светловолос.

Связать не могу я обрывки из тех кинолент,

Что в память вместило мое восьмилетнее сердце.

Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент,

«Трехтонки» поношенной настежь раскрытая дверца.

Глухими ударами била в колеса вода,

Гремели разрывы, калеча усталые уши.

Вращая баранку, он правил упорно туда,

Где старая церковь белела на краешке суши.

Он в братской могиле лежит, заметенный пургой,

В других растворив своей жизни недолгой остаток.

Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой,

За то, что вчера разменял я девятый десяток».

Сдержать не могу я непрошеных старческих слез,

Лишь только заслышу капели весенние трели,

Водитель, который меня через Ладогу вез,

Чтоб долгую жизнь подарить мне в далеком апреле.

Эвакуация

(песня)

Мне позабыть окончательно надо бы

Вой нестерпимый сирены ночной,

Черные проруби вздыбленной Ладоги,

Город блокадный, покинутый мной.

Эвакуация, эвакуация,

Скудный паек, затемненный вокзал.

Рельсы морозные, стыками клацая,

Гонят теплушки за снежный Урал.

Помню, как жизнь начинали по-новому,

Возле чужих постучавшись дверей.

Кажется мне, в эту пору суровую

Жители местные были добрей.

Эвакуация, эвакуация,

Жаркое лето и вьюга зимой,

Сводок военных скупые реляции,

Злые надежды вернуться домой.

Песня колес не кончается, грустная,

Как километры проходят года.

Ах, почему это слово нерусское

С нами осталось теперь навсегда?

Эвакуация, эвакуация,

С ветки холодной слетает листок,

Беженцев вечных унылая нация

Скарб собирает на Ближний Восток.

Не суждено нам на солнышке нежиться,

Мирные годы, увы, не про нас.

Снова кочуют усталые беженцы

С юга на север, покинув Кавказ.

Эвакуация, эвакуация,

Снова, как в детстве, горят города,

Светлого времени в жизни дождаться я,

Видно, уже не смогу никогда.

Мусорили пухом тополя

На асфальте, шинами истертом.

Я читал стихи в госпиталях

В сорок третьем и сорок четвертом.

С обожженных порохом полей

Раненых везли туда, где тише.

Много было тех госпиталей

В Омске, нас в ту пору приютившем.

Солнечный в окне струился свет.

Звали в наступление плакаты.

Было мне в ту пору десять лет,

Хилому заморышу блокады.

В те полузабытые года,

К встрече подготовившись толково,

«Жди меня» читал я им тогда

И «Землянку», помнится, Суркова.

И, стихи по-своему ценя,

На кроватях или за столами,

Раненые слушали меня,

Не стучать стараясь костылями.

За стеной июльский плавал пух,

Дальних поездов скороговорки,

И висел в палатах терпкий дух

Йода, дезинфекции, махорки.

Было гонораром молоко,

Каши остывающая миска.

Было до победы далеко,

И до Ленинграда мне неблизко.

Вот они стоят со мною рядом,

В Омске, возле берега реки,

Бронзовые дети Ленинграда,

В женские закутаны платки.

Я гляжу, не без сердечной муки,

Так же, как глядят на образа,

На худые маленькие руки,

На большие грустные глаза.

Как мы с вами вместе были рады

Бомбы избежать и полыньи,

Бронзовые дети Ленинграда,

Славные ровесники мои!

На иртышском постою причале,

Вспомнив позабытые года,

Где меня от смерти откачали,

Привезя из Питера сюда.

И в краю, где медленные реки

И лесная северная тишь,

Связывает нас теперь навеки

Ленинградский мост через Иртыш.

(О пямятнике эвакуированным детям Ленинграда в Омске).

Ладога

(песня)

Когда ветра весенние задуют,

Напомнив, что не вечны холода,

Я еду вновь на Ладогу седую,

Где непрозрачна тёмная вода.

Где бледное негаснущее небо,

Светящее из глубины веков,

Над нами опрокидывает невод

Золототканых низких облаков.

Былая память непосильным грузом

Ложится в основание строки.

Не здесь ли нас в воде по самый кузов

Из Питера везли грузовики?

Апрельский лёд, невидим и непрочен,

Нам расставлял воронки на пути.

И всё-таки я выжил среди прочих,

Кому от смерти повезло уйти.

Благодарю водителя и Бога.

Вовек того не позабуду дня.

Когда по льду нелёгкая дорога

Дорогой жизни стала для меня.

Не потому ли в сумрачном апреле,

Когда заря рисует миражи,

Я возвращаюсь к Ладожской купели,

Рождение второе пережив?

Выходя на перрон Ленинграда,

Осознать я сумел за года,

Что недоброе слово «блокада»

Зарифмовано с ним навсегда.

Не поверит в спокойное небо,

Не вернёт довоенный покой,

Тот, кто к пайке замёрзшего хлеба

Прикасался дрожащей рукой.

На глазах нам не высушить влаги,

Не забыть этих горестных мест,

Где на окнах полоски бумаги, —

Повсеместный Андреевский крест.

Никуда мне до смерти не деться —

Снова сводят сирены с ума.

В лёд блокадный вморозила детство

Непроглядная эта зима.

Он не может смотреться иначе,

Этот город — седой инвалид.

Я о нём, изувеченном, плачу,

За него моё сердце болит.

В двадцать первом столетии бурном

У него неизменная стать, —

Петроградом или Петербургом

Для меня ему больше не стать.

Тает в часах песок.

Вся голова в снегу.

Чёрствого хлеба кусок

Выбросить не могу.

Не понимает внук

Мой полуночный бред.

Шепчут, смеясь, вокруг,

Дескать, свихнулся дед.

Вынь мне из сердца боль,

Мой ленинградский Бог,

Чтобы муку и соль

Не запасал я впрок,

Не угождал беде

В мире, где тишь да гладь,

Веря, что чёрный день

Может прийти опять.

В облаках невесёлых серых

Обещание скорой стужи.

Над Парижем сидят химеры,

А над Питером ангел кружит.

Привести бы могли примеры

Наши прадеды или деды:

Над Парижем сидят химеры,

Навлекая на город беды.

И от них никуда не деться

Под трёхцветным французским флагом —

По Полям Елисейским немцы

Маршируют гусиным шагом.

Парижане стоят, бедняги,

Не поднимая взора,

А над Питером реет ангел,

Защитив его от позора.

Там в холодной лежат могиле

Не желавшие немцам сдаться

Земляки мои дорогие,

Убиенные ленинградцы.

Дистрофии их жгла зараза,

Был их город огнём охвачен,

Но ни разу они, ни разу

Помышлять не могли о сдаче.

Не забыли они о чести,

Не снимали с руки винтовки,

И лежат они нынче вместе

На заснеженной Пискарёвке.

И, как символы разной веры,

Меж собой поделивши ранги,

Над Парижем сидят химеры,

А над Питером реет ангел.

Поминальные серые доски.

Неизбывная горечь утрат.

Здесь лежит Николай Ремидовский,

Пискаревка, семнадцатый ряд.

Под землею он спит непробудно,

Но, прошедшие через века,

Оживают блокадные будни

На страницах его дневника.

Дом сгорел, и квартира сгорела,

Детский смех не звенит во дворах,

Но не голод и не артобстрелы

Вызывают тревогу и страх.

Под прицелом осадных орудий

В голодуху блокадной поры

Так жестоки становятся люди,

Что вчера еще были добры.

«Как же так, — сокрушается Коля, —

Почему это все? Почему?

От рождения, дома и в школе,

Нас учили совсем не тому».

Юный автор не дожил до лета,

Умерев на пороге весны.

Под плитою, что снегом одета,

Спит и видит он вкусные сны.

Сколько памятью душу ни рань я,

Не забуду той черной зимы.

Не пошли нам, Господь, испытанья,

Чтоб другими не сделались мы!

Салют победы

(песня)

Здравствуй, время мое молодое,

Задержись хоть на пару минут.

Над холодною невской водою

Громыхает победный салют.

Как подобие артподготовки,

Он торжественным гулом поплыл

Над окопами Невской Дубровки,

Над травой пискаревских могил.

Он соцветия яркие множит,

Рассыпая букеты огня

Над могилами тех, кто не дожил

До веселого майского дня.

Там родители наши и деды

В безымянных могилах лежат,

И не знают они, что победа

Наконец-то пришла в Ленинград.

Не забыть, как задолго до мая

Канонадой гремел горизонт.

Там сходились, блокаду ломая,

Ленинградский и Волховский фронт.

Не забыть орудийные вспышки

Той далекой блокадной поры.

И спешат к парапету мальчишки,

Как спешили когда-то и мы.

Под салюта редеющим дымом,

Переживший немало утрат,

Пусть мужает мой город любимый —

Петербург, Петроград, Ленинград.

Не забудем те давние беды.

Не стареет во все времена

Этот праздник Великой Победы,

За который платили сполна.

27 января

Дует ветер холодный с Оста

В неприветливом январе.

День Блокады и Холокоста

Совпадают в календаре.

Полагаю, что неслучайно:

Для того, кто стал сиротой,

Это стало суровой тайной

Из войны позабытой той.

Мне те дни вспоминать непросто, —

Лучше я о них помолчу.

В день Блокады и Холокоста

На столе я зажгу свечу,

Вспоминая пустые миски,

И блокадный крутой мороз,

Вспоминая родных и близких, —

Всех оплакать — не хватит слёз.

И неведомо чувство мести

Обожжённой моей душе,

Где повязаны нынче вместе

Пискарёвка и Яд Вашем.

Я побывал на кладбище немецких

Солдат, убитых в памятной войне,

Открытом, вопреки желанью местных

Властей, в озерной этой стороне,

Близ Новгорода. Маленький поселок

Среди лесной болотистой земли.

Сюда с утра туристов невеселых

Автобусы сегодня привезли.

Никак не думал, говоря по правде,

Что здесь я буду снова, черт возьми!

Сюда я в сорок первом был отправлен

С другими ленинградскими детьми.

Дошкольные забывшиеся были,

Голодные военные года.

Нас, помнится, под Вишерой бомбили,

Мы под вагоны прятались тогда.

А на могилах зажигали свечи,

И раздавался иноземный плач,

И митинга торжественные речи

Переводил старательно толмач.

И отыскать родителей желая

Скорее, при букетах и венках,

Вокруг толпа стояла пожилая

Со старенькими снимками в руках.

На снимках безмятежно улыбались

Лихие парни — кровь да молоко.

От них жетоны ржавые остались,

В которых разобраться нелегко.

В пороховом рассеявшемся дыме

От жизней их не отыскать концов.

И горько дети плакали седые

Над найденным пристанищем отцов.

Живых и павших — всех мне было жаль их,

Хотя прекрасно я соображал,

Что если бы они здесь не лежали,

То я бы, вероятно, здесь лежал.

Потом уснуть не мог я до рассвета.

И месяц, умиравший за окном,

Светился, как зависшая ракета,

Над железнодорожным полотном.

Ленинградские дети рисуют войну

(песня)

День над городом шпиль натянул, как струну,

Облака — как гитарная дека.

Ленинградские дети рисуют войну

На исходе двадцатого века.

Им не надо бояться бомбежки ночной,

Сухари экономить не надо.

Их в эпохе иной обойдет стороной

Позабытое слово «блокада».

Мир вокруг изменился, куда ни взгляну.

За окошком гремит дискотека.

Ленинградские дети рисуют войну

На исходе двадцатого века.

Завершились подсчеты взаимных потерь,

Поизнетилось время былое.

И противники бывшие стали теперь

Ленинградской горючей землею.

Снова жизни людские стоят на кону,

И не вычислить завтрашних судеб.

Ленинградские дети рисуют войну,

И немецкие дети рисуют.

Я хочу, чтоб глаза им отныне и впредь

Не слепила военная вьюга,

Чтобы вместе им жить, чтобы вместе им петь,

Никогда не стреляя друг в друга.

В камуфляже зеленом, у хмеля в плену,

Тянет руку к машине калека.

Ленинградские дети рисуют войну

На исходе двадцатого века.

И соседствуют мирно на белом листе

Над весенней травою короткой

И немецкая каска на черном кресте,

И звезда под пробитой пилоткой.

Чем хуже слышен шум из-за окна,

Тем прошлое доступнее для слуха.

Вот за стеной снаряд ударил глухо,

И вспомнится, что эта сторона

Опаснее другой при артобстреле.

Отбоя утешительные трели

Меня освобождают ото сна.

Частотная все уже полоса, —

Я не пойму, о чем шумят соседи.

Друзей, уже ушедших, голоса

Меня торопят к прерванной беседе.

Глубинами времен отражена,

Наперекор сейсмической науке

Взрывная возвращается волна,

Забытые напоминая звуки,

Переполняя ветхое жилье,

Отпущенные сокращая сроки,

И умерших родителей упреки

Стучатся в сердце старое мое.

Этот мальчик из бронзы, стоящий на рыжем граните

В материнском платке и поношенных валенках старых, —

Неразрывно связали теперь нас незримые нити, —

В нем себя узнаю я, когда подхожу к пьедесталу.

И зимою и летом, весной и в осеннюю пору

Этот мальчик стоит у распахнутой настежь кабины.

А водителя нет. Провалившись в апрельскую прорубь,

Навсегда он ушел в ледяные крутые глубины.

Вспоминая про голод и грохот осадных орудий,

Будет жить этот мальчик, случайно оставшийся целым.

Никогда о водителе он о своем не забудет,

Что по льду его вез под бомбежкою и под обстрелом.

Смерть за ними гналась по глубокому шинному следу.

Он сказать бы спасибо водителю этому должен.

Им спасенные дети увидели праздник Победы,

А водитель безвестный до этой победы не дожил.

Догорает над Ладогой алое пламя заката.

Не пугают меня никакие болезни и старость.

Этот бронзовый мальчик, в платок материнский закутан, —

Это я. Я не вырос. Я вечно таким же останусь.

Блокада

(песня)

Вспомним блокадные скорбные были,

Небо в разрывах, рябое,

Чехов, что Прагу свою сохранили,

Сдав ее немцам без боя.

Голос сирены, поющей тревожно,

Камни, седые от пыли.

Так бы и мы поступили, возможно,

Если бы чехами были.

Горькой истории грустные вехи,

Шум пискаревской дубравы.

Правы, возможно, разумные чехи —

Мы, вероятно, не правы.

Правы бельгийцы, мне искренне жаль их, —

Брюгге без выстрела брошен.

Правы влюбленные в жизнь парижане,

Дом свой отдавшие бошам.

Мы лишь одни, простофили и дуры,

Питер не выдали немцам.

Не отдавали мы архитектуры

На произвол чужеземцам.

Не оставляли позора в наследство

Детям и внукам любимым,

Твердо усвоив со школьного детства:

Мертвые сраму не имут.

И осознать, вероятно, несложно

Лет через сто или двести:

Все воссоздать из развалин возможно,

Кроме утраченной чести.

А. Городницкий

Страницы

пятница, 27 января 2023 г.