Искусство блокадного Ленинграда: 45 стихотворений

Музыка («Седьмая симфония»), театр, художники – в поэзии

 

* * *

Гремят, швыряя смерть, «большие берты»,

А музы в Ленинграде не молчат:

Работает театр оперетты,

Симфонии и оперы звучат,

 

И льются песни — что давно любимы

И новые, рожденные в кольце.

Они сейчас, как хлеб, необходимы,

Они нужнее витамина С.

 

А радио разносит их в эфире

Сквозь адские симфонии боев,

Чтоб знали все во всем огромном мире,

Что жив наш город, борется, поет.

А. Молчанов

 

Блокадная премьера

Седьмое ноября

Сорок второго года,

Багровая заря

Не сходит с небосвода.

 

Но это не заря.

Как Ленинград изранен!

Листок календаря

Срывает горожанин.

 

Ему приснился сон,

Что будет день отличный,

Он нынче приглашён

На вечер необычный.

 

Стреляют корабли,

То Балтика родная

Передний край земли

Собою прикрывает.

 

И лётчикам дано

Беречь мосты и зданья,

Звено, ещё звено

Уходят на заданья.

 

Встал праздник у ворот,

Для нас безмерно дорог,

Здесь борется, живёт

Непобедимый город.

 

Сквозь ветер огневой

По фронтовой тропинке

Боец с передовой

Идёт к Александринке.

 

Свет в зале гаснуть стал,

Уже смычки запели.

Переполняют зал

Бушлаты и шинели.

 

Танцоры и певцы

Блокадной оперетты,

Спасибо вам, бойцы,

За представленье это.

 

За музыку и стих,

Наивные порою,

И что себя самих

Здесь узнают герои.

 

Я в памяти своей

Тот представляю вечер,

Хоть многих из друзей

Теперь уже не встречу.

 

Звучал оваций гром,

Был людям страх неведом.

Мы нашу над врагом

Предвидели победу.

 

Под небом грозовым

Морские флаги вьются.

Народ непобедим,

Когда бойцы смеются!

В. Азаров

 

Дневной концерт

В теченье концерта дневного,

В звучанье Чайковского вдруг

Ворвался из мира иного

Какой-то непрошенный звук.

 

То подняли голос сирены,

И следом за ними, в упор,

С воздушной донесся арены

Зениток отчетливый хор...

 

По правым и левым пролетам

Спустились мы в первый этаж,

Мы слушали тон самолетов,

Мы знали его: это наш.

 

Могучие летные звенья...

Мелодия их все быстрей,

Мы жадно ловили вступленье

Зенитных, морских батарей.

 

Басовым гудением полон

Был весь небосвод над Невой.

И вдруг — серебристое соло:

Пропели фанфары отбой.

 

И поднялись снова тогда мы

И снова увидели свет,

И снова из «Пиковой дамы»

Любимый раздался дуэт,

 

Созданье родного поэта,

Сумевшее музыкой стать...

И только подумать, что это

Хотели фашисты отнять!

 

Так нет же! Далек или близок,

Он грянет, громовый раскат,

Чтоб русскую девушку Лизу

Спасти от фашистских солдат.

 

Советские танки и пушки —

Грядущей победы залог,

Чтоб жили Чайковский и Пушкин.

И Глинка, и Гоголь, и Блок.

 

Того, чтоб созвездие башен

Кремлевских — поверх облаков —

Сияло над родиной нашей,

Как солнце, во веки веков.

В. Инбер

 

Концерт

Собираются дистрофики

в довоенный этот зал.

Ветерок недоумения —

кто же их сюда зазвал?

 

Не обещано им ужина,

ничего не купишь тут.

Ломтик хлеба нержавеющий

дамы в сумочках несут.

 

Вверх поглядывают искоса:

свод непрочный, свод большой.

Молча хвастаются ватником

между шубкой и душой.

 

Кресла ежатся от холода,

половина их пуста.

Гордо валенками шаркая,

на шикарные места.

 

Скрипачи вползли бесполые,

дирижер за ними вслед.

Закивали им из публики:

сколько зим и — скольких нет!

 

То ли были, то ли не были

лёгкий взмах и трудный вздох.

Не имея сил откашляться,

зал качнулся и оглох.

 

Не имея сил расплакаться,

сердце вышло за предел.

Непреложный голос вечности

всем пространством завладел.

 

Отрубил все злые призвуки,

жалкий ропот приструнил.

Лейтенантик забинтованный

память в руки уронил.

 

Через толщу затемнения

мир забрезжил голубой.

Нимб дыхания сгущённого

встал над каждой головой.

Г. Семёнов

 

Баллада о концерте

Концерт на заводе актриса давала,

Никто не принёс ей цветов.

Морозом расписаны своды подвала,

И ватники — в десять рядов.

 

Она разбирает потёртые ноты

И чувствует — стены дрожат:

Глухие удары кузнечной работы,

А может быть, просто бомбят?

 

Как будто пленённое, глухо и странно,

То плавной рекой, то навзрыд,

Такое известное меццо-сопрано,

Как память о прошлом звучит.

 

Наверно, никто ещё, Софья Петровна,

Концертов таких не давал.

Ты даришь им сердце, но весь поголовно

Уснул зачарованный зал.

 

Всё было: раскаты оваций гремящих

И острая радость наград,

Но петь довелось ей впервые для спящих —

Так сладко под музыку спят!

 

Кругом она видит усталые лица

И бледность землистую щёк.

Обиду в груди заглушает певица —

Концерт не закончен ещё.

 

Над старым заводом осадная вьюга

То снегом, то кровью метёт,

И все свои песни вторично по кругу

Актриса для спящих поёт.

 

Им сказочный отдых искусством дарован,

Но в рельс наверху уже бьёт

Зима непосильного сорок второго.

Блокада. Ижорский завод.

Ю. Николаев

 

Баллада о солдатских фонариках

Марии Григорьевне Петровой

 

Густые тени в репетиционной

В вечерний час во всех углах сошлись.

Лишь уличною далью заоконной

Был освещен холщовый верх кулис.

 

Нам не хотелось зажигать огня.

Рассказчице мешала б трезвость света.

...Все поначалу было для меня

Лишь будничной беседой для газеты.

 

А для нее — уже в который раз —

Докучным беглым интервью, не боле.

Но вот спросил я:

— А для вас, для вас

Какая роль вдруг стала вашей ролью? —

 

Я женщины лицо увидел близко

И сеть морщинок у припухлых век.

И многое сказал мне об артистке

Сединок молодых уже заметный снег.

 

— … С рассвета в Ленинграде осажденном

Снег шел весь день, — так начала она. —

Какой бомбежки нынче ждать еще нам!

И странная стояла тишина.

 

Туман врагу закрыл земные цели.

Но каждый дом здесь был настороже!

В тот день спектакль очередной смотрели

Фронтовики. Он начался уже.

 

Я в «Русских людях» Валюшку играла.

Разведчицу. Я на заданье шла.

Вдруг взрыв снаряда будто среди зала.

На сцене тьма меня обволокла.

 

Я в полной тьме. Я растерялась. Словно

Одна... одна... и ни души вокруг.

Я все слова забыла. Лишь неровный

Метался сердца одинокий стук.

 

Но в зале где-то вспыхнул острый лучик…

Один… Другой… Затем ещё… Ещё.

Фонариков карманных свет летучий.

Они во тьме светили горячо.

 

И сотни их слились в одном потоке,

В одном луче. И он повел меня.

Я снова Валя. Я в бою жестоком.

Я тоже снопик этого огня.

 

Так до конца спектакля. До конца

Фонарики солдатские светили.

Нет, не они! То русские сердца

На подвиг звали и опорой были.

 

Свою надежду, скорбь свою и боль

Я в этой девочке для замершего зала,

Стареющая женщина, не роль —

Я в ней тогда саму себя играла.

 

Надвинув шапки низко, до бровей —

Я вспомнил — в этом зале мы сидели,

И вдруг разрыв снаряда у дверей.

И — мрак на сцене, как в закрытой щели.

 

Я тоже выхватил фонарик свой.

И бледный лучик бросился на сцену

С другими вместе — к девушке родной,

К неповторимой жизни и бесценной.

 

Хоть к Пулкову — в траншеи снеговые

Ее пусти сейчас — и поведет бойцов!

Как будто атакующей России

Пред нами встало гневное лицо.

 

И мы в тот боевой и грозный час,

Все как один отдавшись власти чувства,

Увидели прекрасный без прикрас

Бессмертный подвиг русского искусства.

П. Ойфа

 

В фабричном клубе

Играют вальс, наивный вальс,

Одной рукою на рояле.

На домрах раньше здесь играли.

Играют вальс, наивный вальс,

Но жадно слушают все в зале.

А бомба рядом взорвалась,

И вальс умолк, наивный вальс,

На расколовшемся рояле.

В. Вольтман-Спасская

 

«Элегия» Массне

Я шёл сквозь город затемнённый.

Хлестала по ногам шинель,

И в тишине насторожённой

Запела вдруг виолончель.

 

Была в мелодии живая,

Берущая за сердце грусть.

Я шёл, её не узнавая,

Но всё же помня наизусть.

 

Дул ветер, изморозь кололась,

Но я на миг про то забыл,

Когда знакомый низкий голос

Из репродуктора поплыл.

 

Он пел о счастье невозвратном,

Но я-то верил: счастью быть.

И это было так понятно,

Так неизбежно, как любить…

 

И навсегда со мною рядом

Навстречу солнцу и весне

Над осаждённым Ленинградом

Плывет «Элегия» Массне.

Л. Хаустов

 

* * *

По радио дали тревоги отбой.

Пропел о покое знакомый гобой.

Окно раскрываю и ветер влетает,

И музыка с ветром. И я узнаю

Тебя, многострунную бурю твою,

Чайковского стон лебединый, — Шестая,

По-русски простая, по-русски святая,

Как Родины голос, не смолкший в бою.

Н. Крандиевская-Толстая

 

Отбой тревоги

Лишь окончится артобстрел,

Над безмолвием площадей

К нам в блокадную ночь летел

Танец маленьких лебедей.

 

О Чайковский, спасибо вам:

На родных берегах Невы

Это с нами, на страх врагам,

Поделились бессмертьем вы.

Б. Лихарев

 

Артистам блокады

Пусть зрители по-зимнему одеты,

Пусть в треть накала лампочки горят, —

Спектаклями театра оперетты

Бросает вызов смерти Ленинград.

 

Назло всему какой-то бес в актерах,

Пожарные глядят из-за кулис.

Аплодисментов нет, есть только шорох

От рукавиц да слабый возглас «бис».

 

Мне улыбаясь, будто мы знакомы,

И что-то в сердце всколыхнув у всех,

Марица выбегала на поклоны,

Отпраздновать блокадный свой успех.

 

От близких взрывов зданье содрогалось,

С актерами мы вместе шли в подвал.

Комедии интрига прерывалась,

Трагедия опять вступала в зал.

 

Воздушные тревоги повторялись,

Врага бессильной злобой налиты,

А вот в конце спектакля появлялись,

Как это и положено, цветы.

 

Они, конечно, были неживые,

И это каждый в зале различал.

О, розы самодельные, такие,

Что ни один артист не получал!

 

Бумажные бутоны и побеги,

Непризнанные дети красоты.

Не клейстером, а запахом Победы

Неистребимо пахли те цветы.

Л. Хаустов

 

Музы не молчали

На улице обстрел, огонь, мороз,

Театра зданье — словно в дрейфе льдина.

За сценою, дитя военных гроз,

Готовится к полету балерина.

 

Ей в темном зале публика видна:

Одни бушлаты, ватники, шинели…

В огромных серых валенках она

Скрывает ноги, что оледенели.

 

Сейчас она стремительно вспорхнет

Навстречу сандружинницам, солдатам!

…Потом — в музее школьном в мирный год —

Те валенки предстанут экспонатом…

В. Азаров

 

Блокадный театр

Ленинградскому театру музыкальной комедии

 

В бинтах, в линялых гимнастерках

Шли люди прямо с фронта в зал,

И запах йода и махорки

В холодном воздухе стоял.

 

И в раме музыки и света,

Отогревая нас душой,

Смеялась, пела оперетта

В кольце трагедии большой.

 

И нас актеры понимали,

Недуг голодный гримом скрыв, —

Нигде, наверно, не видали

Такой искуснейшей игры.

 

Ложились бомбы близко, рядом,

Огромный сотрясая зал,

И в опереточных нарядах

Артисты с нами шли в подвал.

 

А голод снова мучил сильно,

И, взяв с едою котелки,

Сидели молча Эдвин с Сильвой,

Деля блокадные пайки.

А. Бухвалов

 

Никогда

Музыка: А. Петров

 

В зале, одним лишь дыханьем согретом,

Музыка вальса слышна.

В зале чарующий мир оперетты,

А за стеной — война.

Жмутся друг к другу замёрзшие зрители,

Но не уходит никто.

Я выбегаю на сцену стремительно,

Сбросив в кулисах пальто.

 

Никогда, никогда, никогда

Не забыть эти дни и года.

Не забыть тех дорог,

Тех разлук и тревог

Никогда, никогда, никогда.

 

Граф и графиня выходят на сцену,

Вот он — финальный дуэт.

Только дуэт прерывает сирена,

Гасится в зале свет.

И билетёры в убежище зрителей

Снова ведут в темноте.

Граф убегает на крышу стремительно,

Каску в кулисах надев.

 

Никогда, никогда, никогда

Не забыть эти дни и года.

Не забыть тех дорог,

Тех разлук и тревог

Никогда, никогда, никогда...

В. Константинов и Б. Рацер

 

Оперетта в военной шинели

Оперетта!.. Улыбка на милом лице,

Неподвластная прихотям моды.

А ты слушал, мой друг, оперетту в «кольце»

В незабвенные страшные годы?

 

Ту, что, в тыл не уехав, осталась в огне,

Вместе с нами у стен Ленинграда,

Пережив девятьсот нескончаемых дней

В самом пекле блокадного ада.

 

Нет, она не громила из пушек врага,

Пулемётным дождём не косила.

Но для нас, как Святыня, была дорога

Вечной музыки дивная сила.

 

А, быть может, явилась она для души

Тем кусочком блокадного хлеба,

Что позволил с любовью и верой дожить

До счастливого, мирного неба.

 

Все, познавшие ужас тугого кольца,

Вспоминают «сквозь памяти дюны»,

Как святую надежду вселяла в сердца

Перикола с улыбкою юной,

 

Как, пронзая бомбёжек отчаянный град,

Золотые аккорды звенели,

И стояла стеной за родной Ленинград

Оперетта в военной шинели...

Н. Смирнова

 

Как мы с подружкой ходили на оперетту «Сильва»

в блокадном Ленинграде

 

Однажды днем, весною раннею,

Когда заметно прибыл день,

Вдвоем, с моей подружкой Саней,

Собрались оперетту «Сильва» посмотреть.

 

И кто бы думал, в дни блокады страшной,

Когда весь город мерз и голодал,

В «Александринке» — знаменитейшем театре,

Спектакли шли, и был заполнен зал.

 

Собрались мы с Санюшей быстро.

Оделись потеплее и пошли.

И, чтобы не замерзнуть окончательно,

Несли в карманах «микро»-сухари.

 

Пришли, уселись на места в партере.

В пальто и в валенках, в платках.

И все не верилось, ужели

В театре мы, а не в мечтах.

 

Вот увертюры звуки отзвучали

И действующих лиц любовь и завить мы узнали.

Блеск оперетты лился, как фонтан:

Куплеты, арии, дуэты и канкан.

 

Актеры были все в вечерних туалетах,

И Кальман так божественно звучал.

И мы переживали действо оперетты

И уносились в мирные года.

 

И мы забыли об обстрелах и блокаде,

О холоде страшнейшей той зимы —

Ведь слушали мы «Сильву» в Ленинграде,

Как будто и не голодали мы.

 

Спектакль окончен. Люди с кресел встали,

Актеры, как один, все вышли к нам.

И зрителей аплодисменты долгие звучали,

Как благодарность музам и творцам.

 

Мы верили, что кончится блокада,

И будет ненавистный враг разбит.

Таких людей, как в грозном Ленинграде,

Никто и никогда не победит!

О. Иванова

 

Артистам театра музыкальной комедии

Музыкальный театр, блокада…

Дух победный не свыкся с ней!

Вы для жителей Ленинграда

Не щадили жизни своей.

 

Поднимали дух у голодных,

Позабывших праздник людей.

Выступали в залах холодных

900 мучительных дней.

 

За кулисами умирали,

Доиграв спектакль до конца,

Но ни разу не показали

Искаженной болью лица.

 

Прямо смерти в лицо смеялись,

А бесстрашных боится смерть.

Вы живыми для нас остались,

Чтоб вовеки не умереть.

В. Глушанкова

 

Прорыв блокады

Н. А. Дюковой

 

Удара снарядного страшную силу

Земля приняла, как кровавый исход.

«Девчонки! У нас же билеты на «Сильву»!

Неужто пропали? Опять артналёт!

 

Так что же — фашисту подарим билеты?

И нам ли от каждого взрыва дрожать?

Неужто обстрел нам важней оперетты?

К началу успеем ещё добежать!»

 

На улице шум. Оцепление всюду.

«В убежище всем!» — то и дело кричат.

Такую блокаду прорвать будет трудно

Испуганной стайке голодных девчат!

 

«Прорвёмся, подруги, не вешайте носа!»

Но вдруг перед нами милиционер.

«В убежище, быстро, без лишних вопросов.

Опять закатили фашисты концерт!»

 

И делая вид, что, мол, знаем, как надо,

Глаза — чтоб не выдали — вниз опустив,

Бежим в переулок с убежищем рядом —

Убежище мы и потом навестим!

 

Над городом чёрные вихри метались,

Дома в леденящем ознобе трясло.

Мы раза четыре едва не попались,

Но всё же прорваться смогли, пронесло...

 

Немецкие нас не пугали снаряды —

Искусство сильнее, чем голод и смерть.

Так в сорок втором «прорывали блокаду»

У нас в ремеслухе, чтоб в театр успеть.

Е. Юркевич

 

Блокадный театр

 

Из книги посв. сопрано О. Крупновой, Тимофею Христофоровичу Рогову — механику сцены, Лилии Николаевне Сапожниковой заведующей бутафорским цехом, Ольге Кузьминичне Яковлевой, заведующей швейной мастерской, Ивану Васильевичу Памянику и Марии Васильевне Пивоваровой, заведующим мужским и женским гардеробом, главному гримёру Николаю Варламовичу Александрову, всем работникам персонала Ленинградского Театра Музыкальной комедии блокадного 1942 года

 

Ни службы, ни корысти ради,

Ни чёрта, ни Господа Бога

Есть люди в святом Ленинграде

Из сорок второго года...

 

Есть люди —особого племени,

Не то чтобы из «блокадного»,

Но в божьих анналах —по имени,

А в дантевских —от обратного.

 

Из оголодавших, мороженных,

Из каждого круга ада.

Оставшихся —непокорёженных...

— По пальцам считать не надо.

 

Что детством и зрелостью выдюжили

—  Вчера ещё кажется будто —

В голодном и вымерзшем Китеже

Под нынешним Санкт-Петербургом.

 

(Он сам — надо всеми братствами —

Какие б ни изображали.

Где хлеб никогда не выбрасывают

Блокадник, и все горожане);

 

Кто мёрз — позаводно, поротно,

От кавалерийских галопов,

Кто в танках, в трамваях до фронта,

Ходивших до самых окопов;

 

Во всех чёрно-белых стоп кадрах,

Под крышами Александринки,

И в вымороженных театрах,

Когда на лице не кровинки.

 

Там было не очень до смеха...

—  А так — между главным делом....

Непраздная наша утеха,

Где каждый спектакль —под обстрелом.

 

И холодно улыбаться,

И в изморози —искристо;

И выморожены пальцы

Роскошного пианиста...

 

Где льдом проросло закулисье,

И холодно даже в гримёрках,

И над декольте актрис всех

— Парило на всех примерках ...

 

Там радуются, бодрятся,

Хотя бы живым движеньем.

И смерти уже не боятся.

Как равные по положениям.

 

И нет — ни первых, ни крайних —

(Спектакль — ото всех зависит!)

И первым — пожарник, охранник —

Где смёрзшийся блок закиснет.

 

Дыша в ручные орала,

(Артистке укутав плечи),

Гримёр Николай Варламович

Магичествует в предтечи.

 

Клянёт Тимофей Христофорович

Примёрзшие сменные стены.

(То вставшие, то проворные)

Бессменный механик сцены.

 

И треск стоит, где оформили,

Как стёкла по наковальне...

Заведованье бутафорией

У Лидии Николаевны.

 

Кого там запомнили зрители?

Кого они не запомнят?

И больше уже не увидели —

Так сердце в ответ заноет...

 

По Ольге Кузьминичне Яковлевой,

При Золушках —в добрых феях,

Где не было одинаковых

—  Артисток иголок швейных;

 

По Памяник Ивану Васильевичу,

Пивоваровой Ирине Васильевне,

Что каждый фашизм осилили б,

Россию спасая Россиями...

(стихотворение сокращено)

И. Добр

 

* * *

Актеры эстрады! Актеры эстрады!

Забуду ли вас, фронтовые бригады?

Танцовщицы в рыжих тулупах, в ушанках,

Гримерные в заиндевелых землянках.

 

Сарай уцелевший становится клубом.

Концертное платье под ватником грубым.

Слезу утирает испытанный летчик,

У слышав бесхитростный «Синий платочек».

 

Прикрыты листвою тяжелые танки,

Колдует жонглер на тенистой полянке.

Смывается пыль, позабыта усталость,

И только Искусство на сцене осталось.

 

О, эти сценические площадки!

Кулисы и занавес из плащ-палатки ...

Аккомпаниаторша немолодая

Аккорды берет у переднего края.

 

Летит грузовик по лежневке рокады.

Актеры эстрады! Актеры эстрады!

Танцорка в шинели, певунья с гитарой

И грустный жонглер на полуторке старой.

Я. Хелемский

 

Музы не молчали

Среди пословиц есть одна,

Увы, признанья не имеет:

Когда вокруг гремит война,

То музы будто бы немеют…

 

Нет, музы не молчат, когда

Приходит к нам война-беда.

Я помню сорок третий год.

Мы закрепились возле Стрелки —

С морской пехотою музвзвод:

Труба, кларнет, баян, тарелки…

 

Отбив атаку не одну,

И не остывшие от схватки,

Кричали: «Музыку! Весну!»

…Вальс танцевали залихватски.

В. Пьянков

 

Седьмая симфония Шостаковича

 

Баллада о музыке

Им холод

Кровавит застывшие губы,

Смычки выбивает из рук скрипачей.

Но флейты поют,

Надрываются трубы,

И арфа вступает,

Как горный ручей.

И пальцы

На лёд западающих клавиш

Бросает, не чувствуя рук, пианист…

Над вихрем

Бушующих вьюг и пожарищ

Их звуки

Победно и скорбно неслись…

 

А чтобы всё это

Сегодня свершилось,

Они

Сквозь израненный город брели.

И сани

За спинами их волочились —

Они так

Валторны и скрипки везли.

 

И тёмная пропасть

Концертного зала,

Когда они всё же добрались сюда,

Напомнила им

О военных вокзалах,

Где люди

Неделями ждут поезда:

 

Пальто и ушанки,

Упавшие в кресла,

Почти безразличный, измученный взгляд…

Так было.

Но лица людские воскресли,

Лишь звуки настройки

Нестройною песней

Внезапно обрушили свой водопад…

 

Никто не узнал,

Что сегодня на сцену

В последнем ряду посадили врача,

А рядом,

На случай возможной замены,

Стояли

Ударник и два скрипача.

 

Концерт начался!

И под гул канонады —

Она, как обычно, гремела окрест —

Невидимый диктор

Сказал Ленинграду:

«Вниманье!

Играет блокадный оркестр!..»

 

И музыка

Встала над мраком развалин,

Крушила

Безмолвие тёмных квартир.

И слушал её

Ошарашенный мир…

 

Вы так бы смогли,

Если б вы умирали?..

Ю. Воронов

 

Седьмая симфония

Девятое августа сорок второго…

Площадь Искусств. Филармонии зал…

Люди города-фронта симфонии строгой

Сердцем слушают звуки, прикрыв глаза.

 

Показалось на миг им безоблачным небо.

Вдруг… В симфонию звуки грозы ворвались.

И сразу лица, полные гнева,

И пальцы до боли в кресла впились.

 

И в зале колонны, как жерла пушек,

Нацелились в черную глубину,

Симфонию мужества город слушал,

Забыв о войне и вспомнив войну…

 

И не знали они, что, когда в знак начала

Дирижерская палочка поднялась,

Над городом-фронтом, как гром величаво,

Другая симфония раздалась.

 

Симфония наших гвардейских пушек,

Чтоб враг по городу бить не стал,

Чтоб город Седьмую симфонию слушал,

И в зале шквал, и по фронту шквал…

 

А когда разошлись по квартирам люди,

Полны высоких и гордых чувств,

Бойцы опустили стволы орудий,

Защитив от обстрела площадь Искусств.

Н. Савков

 

Великая сила

9 августа 1942 года в Ленинграде

исполнялась Седьмая симфония

Дмитрия Шостаковича

 

Не склонный к позе,

к многословию, к азарту,

Суров, как будто вытянут в струну,

Сказал командующий Говоров начарту:

— Сегодня обеспечьте тишину.

 

Чтоб всею грудью пели трубы и фаготы,

Не сбилась музыкальная строка —

Вся артиллерия Ленфронта и Балтфлота

Была готова сокрушить врага.

 

— Сегодня вечером Седьмая! —

шло стоусто.

И не дрожало ни одно окно.

Великой Силою

великое Искусство

Надежно от врага защищено ...

 

Сегодня мир — на самой— самой грани.

Верни, Искусство, долг! Соедини

Все ручейки Добра в могучем океане,

Сердца людей борьбой воспламени!

Найди такие ноты и слова,

Чтоб смерть пресечь,

чтоб Жизнь была жива!

А. Соколовский

 

Ленинградская симфония

Отрывок из поэмы

 

А ты ведь не помнишь об этом:

Как в сумрак был город одет,

Как ночь прорезалась лишь светом

Фашистских висячих ракет.

 

Военные помнить пожары,

Сегодняшним, вам не дано…

Танцуя, безмолвные пары,

Как рыбы, уходят на дно.

 

Мелодия может быть новой,

А может совсем отмереть…

Но слушай далёкое слово

Людей, презирающих смерть.

 

Как юности хрупок росточек!

Как всё ещё ясно в судьбе!

Но песня про синий платочек

Пускай будет сниться тебе.

В. Шошин

 

Седьмая симфония в Москве

Наверное, помните вы,

Как стужа тогда пронизала

Ночные кварталы Москвы,

Подъезды Колонного зала.

 

Была непогода скупа,

Снежком припущенная малость,

Как будто бы эта крупа

По карточкам нам выдавалась.

 

Но город, окованный тьмой,

С уныло ползущим трамваем

Был этой осадной зимой

Прекрасен и незабываем.

 

Когда композитор бочком

Пробрался к подножью рояля,

В оркестре, смычок за смычком,

Проснулись, зажглись, засияли.

 

Как будто из мрака ночей

Дошли к нам порывы метели,

И сразу у всех скрипачей

С подставок листы полетели.

 

И эта ненастная мгла,

В траншеях свиставшая хмуро,

Никем до него не была

Расписана, как партитура.

 

Над миром взрывалась гроза.

Еще никогда на концерте

Так близко не чувствовал зал

Присутствия жизни и смерти.

 

Как дом, от полов до стропил

Охваченный пламенем сразу,

Оркестр, обезумев, вопил

Одну музыкальную фразу.

 

Ей пламя дышало в лицо,

Глушила ее канонада.

Она прорывала кольцо

Блокадных ночей Ленинграда.

 

Гудела в глухой синеве,

Весь день пребывала в дороге

И ночью кончалась в Москве

Сиреной воздушной тревоги.

М. Матусовский

 

Седьмая симфония (Из поэмы)

Посвящается Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу.

 

Вступление

Войны великой отпылали годы,

Но мы не забываем ничего.

Бессмертный подвиг нашего народа

Встает, как высшей правды торжество.

 

Нам не забыть тех ленинградских дней,

Когда путем тягчайших испытаний

Мы шли к победе жизнью всей своей,

Мы верили, что праздник наш настанет.

 

Сейчас, где подымались баррикады

И не смолкал снарядов грозный вой,

Победы парк разросся молодой,

Как символ вечной жизни Ленинграда.

 

И не железное кольцо блокады —

Фашистских дзотов, проволок и рвов —

Растёт и ширится вкруг Ленинграда

Кольцо плодовых, радостных садов.

 

На стройки мира путь свершая свой,

Идут с прославленных заводов грузы.

И голос не под грохот бомбовой —

Под гул турбинный подымают музы.

 

И люстры в филармонии горят

Переливающимся, ярким светом,

Звучит симфония, и зал объят

Воспоминаний раскаленным ветром.

 

Четыре года жили мы войною,

И мы забыть не вправе ничего.

Мир куплен слишком дорогой ценою,

Художник — кистью, музыкант — игрою,

Поэт — стихами — береги его!

 

Твоё оружие

Он шел домой по Кировскому мосту.

Ни огонька. Дома затемнены.

И все слышней, все яростнее поступь

В цветущий мир ворвавшейся войны.

 

Все поглотив, она еще в начале...

Но как уже несчастлив человек!

И звуки боли, гнева и печали

И мыслей рой теснились в голове.

 

В ту ночь, войдя в большой свой кабинет,

Он запер дверь и подошел к роялю,

И тронул клавиши — и хлынул свет,

Тот, что искусства озаряет дали.

 

И тут Седьмой симфонии черты

Увидел он. И, бледный от волненья,

Стал наносить на нотные листы

Души своей встревоженной виденья:

 

Тот ранний час, когда цвела земля,

Когда лучи зари купались в реках,

Когда хлеба шумели на полях

И было светлым утро человека.

Когда дышала праздником страна...

Когда внезапно грянула война.

 

Все громче марш... В нем скрежеты и стоны,

Бьют барабаны, все сильнее бьют;

Но, не смолкая, трубы и тромбоны

О стойкости и мужестве поют.

 

Не утаил от мира ничего.

Не оскорбил погибших слезной нотой.

Он слово дал надгробное фаготу,

Он кровью сердца написал его.

 

Два мира в ратном, в беспощадном споре,

Но тьма и мракобесье не навек!

Симфония! Ты будешь в до мажоре,

Ты победишь, свободный человек!

 

Уже рассвет, рассеянный и хмурый,

Гляделся в затемненное стекло,

Когда он отодвинул партитуру

И вытер влажный, утомленный лоб.

 

И на диване лег не раздеваясь,

Как после боя на земле солдат.

Еще нисколько не подозревая,

Не зная, что Симфония Седьмая

Твоим оружьем станет, Ленинград!

 

Двадцатилетний лётчик-ленинградец

Особый рейс в далёкий тыл свершил.

Он все четыре получил тетради

И рядом со штурвалом положил.

 

И били вражьи пушки, и в полнеба

Вставала плотного огня стена,

Но лётчик знал: мы ждём не только хлеба,

Как хлеб, как жизнь, нам музыка нужна.

 

И он поднялся на семь тысяч метров,

Где только звёзды свет прозрачный льют.

Казалось:

Не моторы и не ветры —

Оркестры мощные ему поют.

 

Через железное кольцо осады

симфония прорвалась и звучит....

В то утро партитуру он вручил

Оркестру фронтового Ленинграда!

 

Звучит симфония

День орудийной длительной дуэли,

Ее закончил наших пушек залп;

И прямо с фронта в боевых шинелях

Вошли мы в наш белоколонный зал.

 

Его согрели мы своим дыханьем,

Я помню блеск немеркнущих свечей

И тонкие, белей, чем изваянья,

Торжественные лица скрипачей.

 

Чуть согнутые плечи дирижера,

Взмах палочки — и вот уже поют

Все инструменты о тебе, мой город,

Уже несут ко всем заставам гордо

Все рупора Симфонию твою.

 

Она твоей борьбе посвящена,

Твоей грядущей над врагом победе,

В ней вся судьба твоя воплощена,

Вся боль сверхчеловеческих трагедий,

 

Все раны незакрытые твои,

Все слезы непролитые твои,

Все подвиги, которым нет примеров,

В ней вера в жизнь и в нашу правду вера,

Что в битвах самых лютых устоит.

 

В этот вечер не было обстрелов,

И в необычайной тишине

Спали дети. Детям скрипка пела,

Улыбалась детвора во сне.

 

И дежурившим на темных крышах

Девушкам отрядов ПВО

Все казалось, что весною дышит

Воздух над военною Невой.

 

И в простреленных цехах рабочим

Словно сил прибавилось вдвойне,

Словно нет уже осадной ночи,

Им вздохнулось легче и вольней.

 

Виделось бойцам в сырых землянках

И зенитчикам у батарей,

Пограничникам, танкистам в танках,

Морякам военных кораблей,

 

Партизанам в непролазных чащах,

Летчикам на летных их полях, —

Виделось сквозь дым и пепел — счастье,

Вся в цветах советская земля.

 

Знали: разорвут кольцо блокады,

Как бы трудно ни пришлось в бою.

Слушал мир дыханье Ленинграда,

Слушал фронт Симфонию свою.

 

Обращение к Ленинграду

Двадцать девять месяцев блокады.

Голод. Мрак. Обстрелы. Боль утрат.

Но к врагу не знали мы пощады,

Ты ему был страшен, Ленинград!

 

Обожжённый, весь облитый кровью,

Был его сильнее во сто крат,

Всей своей страны храним любовью,

Город Октября, наш Ленинград!

 

Даже в дни, когда к нам устремилось

Горе, не давая нам дышать,

Даже и тогда не надломилась

Ленинградца гордая душа.

 

И в цехах своих и днём и ночью

Ты родное узнавал лицо,

Видел хватку питерских рабочих,

Рвавших ненавистное кольцо.

 

Ты запомнил голос ленинградца

В грозный час, когда сгущалась тьма:

«Прежде чем нам смерти испугаться,

Смерть нас испугается сама».

 

Беспощадный гром твоих орудий,

Твой суровый до предела быт,

Боль, надежды, гнев, что не остудишь,

Все, чем жили и дышали люди, —

Все слилось в Симфонию Борьбы.

Л. Попова

 

«Седьмая» (Из поэмы «Шостакович»)

Нет в мире тишины — одни затишья.

Над ветвями черешен и вишен

Медленно плавает бронзовый жук.

Голуби ходят по крыше.

А выше...

Поднять глаза — и синева вокруг.

Прильнуть к земле — и родину услышать.

Звук.

Легкий далекий звук,

Вдруг

Переходящий в стук,

Мягкий игривый стук,

Вдруг

Переходящий в шаг,

Мерный тяжелый шаг,

Вдруг

Шумом сплошным в ушах

За каблуком каблук

Тысяч чужих сапог

Тысячью страшных мук

Через родной порог,

Жизнь обращая в прах.

 

Враг.

О Родина! Над горестным простором,

Где сто столетий, хмурых и немых,

Разъятых то раздором, то позором,

Сто пришлых татей и своих владык

Народу не давали ни на миг

Перевести дыханье, над разором

Седой земли, где новое зверье

Твой горизонт обводит хищным взором,

Противовесом двинувшимся сворам

Да встанет снова мужество твое!

Тревога, человек! Сегодня разум

В блокаде грубой силы. Мы в кольце

Невежества, отлитого в свинце,

И темной злобы, двинутой приказом.

Лицом к беде! Противоборствуй зверю!

Но вгрызается

                в израненную землю

И все уже, и все туже, все лютей

Кольцо из клыков и когтей.

Бей,

          колокол,

                над родиной моей!

Мужайтесь! Это страшное сраженье —

Не просто смертный бой, а продолженье

Нетихнущей из века в век войны

Добра и зла. Мужайтесь! Сведены

В единоборстве снова Жизнь со Смертью,

Свет с Мраком и Жестокость — с Милосердьем.

 

Музыка

Дежурить шел, надев комбинезон

И то и дело каску поправляя.

С консерваторской крыши видел он

Весь Ленинград, до заводских окраин.

 

Там Исаакий, там с мостом канал,

Там в опадавших кленах палисадник.

На опустевшей площади стоял

В обшивке деревянной Медный всадник.

 

Он видел сиротливый Летний сад

И голые Аничкова пролеты.

Он слышал: задыхаются, хрипят

Закопанные в землю кони Клодта.

 

В неласковой свинцовости Нева,

Но чудилось: лишь протереть, и тут же

Вся заблестит, а с нею — острова,

И отразит дома, деревья, тучи...

 

А дальше, за протоками Невы,

Казалось, видел ополченцев роты,

Левей — противотанковые рвы,

Правей, за Нарвской, — надолбы и доты.

 

А здесь, под ним, под крышею вразлет,

(Вот для него отныне — поле боя!)

Ему доверясь, Музыка живет,

Которую он заслонил собою.

 

Он не один: стоит невдалеке,

Сжимая шланг, Володя Софроницкий,

А в тонких пальцах, точно в тайнике,

Душа прелюдий скрябинских хранится.

 

...Затишье страшно стиснуло виски.

Достал, спеша, огрызок карандашный

И чистые эскизные листки,

И — на бумагу замысел вчерашний.

 

На этот, в нотных контурах, листок,

Как будто знак иного звукоряда,

Внезапно пепел неостывший лег

Сгоревшего Бадаевского склада.

 

Такое чувство брезжило в душе,

Как будто в самом воздухе Седьмая

Застыла дымным облаком уже,

А он лишь ловит звуки, ей внимая.

 

Вел тему, опаленную бедой.

Вдруг ощутил вблизи дыханье чье— то:

Встав за спиной, скрипач немолодой

Через его плечо глядел на ноты.

 

— Ах, Дмитрий Дмитрич! На дворе война.

Простите, милый, но кому, дружище,

Сегодня наша музыка нужна?

Солируют фугасы! Пули свищут!

 

Кромешный ад. Селения горят.

Прет супостат. Не до гармоний вечных.

Когда, мой милый, пушки говорят,

Смолкают музы. С музыкой, конечно.

 

— Смолкают? Нет уж! Нет! Молчать нельзя! —

Оборотясь, отрезал. За очками,

Казалось, полыхнули не глаза,

А из души прорвавшееся пламя.

 

Разволновался, выронил листок:

— Вот незадача! — Легкий ветер сразу,

Шурша по крыше, подхватил, увлек,

Понес обрывок музыкальной фразы.

 

Гармония, светла и высока,

Не опускаясь, над землей летела,

Ладошкою эскизного листка

Родимый город заслонить хотела.

 

В себя вбирая метронома стук

Со стуком сердца и взмывая круто,

Была не песней горестей и мук,

А мужества и воли контрапунктом.

Лев Болеславский

 

Музыка

Какая музыка была!

Какая музыка играла,

Когда и души и тела

Война проклятая попрала.

 

Какая музыка во всем,

Всем и для всех — не по ранжиру.

Осилим... Выстоим... Спасем...

Ах, не до жиру — быть бы живу...

 

Солдатам голову кружа,

Трехрядка под накатом бревен

Была нужней для блиндажа,

Чем для Германии Бетховен.

 

И через всю страну струна

Натянутая трепетала,

Когда проклятая война

И души и тела топтала.

 

Стенали яростно, навзрыд,

Одной— единой страсти ради

На полустанке — инвалид,

И Шостакович — в Ленинграде.

А. Межиров

 

Ленинградская симфония

Я не знаю, что со мною станется.

Устоять бы, не сойти с ума,

но во мне живет пацан со станции —

самой теплой станции — Зима.

 

Я иду по улице Карлмарксовой,

а с марксизмом нынче — недород.

Увязался сирота-комар за мной,

и навстречу бабушка идет.

 

Бабушка, которой лет за семьдесят,

тронула тихонько за плечо:

«Женичка, на чо же ты надеесси?

Я вот не надеюсь ни на чо…»

 

Я не верю в то, что верить не во что,

и внезапно вздрогнул всем нутром:

сквозь морщины проросла в ней девочка

та, что встретил я в сорок втором.

 

Боже мой, да это ты, рыжаночка,

Жанночка, чуть-чуть воображаночка,

в десять лет, как гриб-боровичок,

и красноармейская ушаночка

на кудряшках детских — набочок.

 

Безнадежно стоя за продуктами,

мы хотели хлеба и тепла,

но в скупой тарелке репродуктора

музыку Россия подала.

 

В несвободной той стране свободная,

хлам бараков превращая в храм,

это Ленинградская симфония

донеслась сквозь все бомбежки к нам.

 

Ты была единственная, стоящая

снившейся мне истинной любви.

Я тогда тайком под Шостаковича

ткнулся носом в пальчики твои.

 

Помню, неразлюбленная девочка,

между пальцев у тебя была

тоненькая беленькая стрелочка

от картох, что ты перебрала.

 

Музыку давали не по карточкам.

Нас не Сталин — Шостакович спас.

Голод нас покачивал, подкашивал.

Музыка кормила верой нас.

 

Никакой нас грязью не запачкало.

Наши руки не были в крови.

Дай я снова поцелую пальчики,

пальчики тяжелые твои.

 

Жанночка, нам есть на что надеяться.

Были и похуже времена.

И Россия никуда не денется,

если все поймут, что мы — она.

 

Бабушка, сам дедушка сегодня я,

но себя мальчишкой помню так,

будто ленинградской той симфонии

худенький, но вечный нотный знак…

Е. Евтушенко

 

Ленинградская симфония

Первые звуки чисты и отрадны,

жизнь до войны. Синева в небесах.

Все протекает спокойно и складно,

только в душе зарождается страх.

 

Трепет невольный, откуда неясно,

дрожь по спине, ощущение вражды.

И захлестнуло, мучительно властно

чувство нежданной, огромной беды.

 

Треском орудий аккорды бушуют,

давят неистовством хрупкий покой...

И превращаясь в свирепую бурю

стихнут на миг. Слышим горестный вой,

 

плач и стенания. Реквием скорби.

Боль и отчаяние. Эхо звучит

тихим призывом: «Мы чтим Вас и помним.

НИЧТО НЕ ЗАБЫТО. НИКТО НЕ ЗАБЫТ.»

Е. Пономарева

 

Ленинградская симфония

Была война, и голод, и блокада,

Но в этот день в неистовой тиши

Играл оркестр под небом Ленинграда,

Все звуки остальные заглушив.

 

Гудели трубы, бешено вздымаясь,

Метался барабанной дроби град,

Звучала «Ленинградская»… седьмая,

И ей внимал блокадный Ленинград.

 

Альты и скрипки яростно визжали,

Настойчиво солировал кларнет,

И вражеские пушки замолчали,

Буквально обезумев в тишине.

 

Оттуда... из блокадного кольца,

Торжественная музыка звучала,

Она была поистине началом,

Она была началом их конца!

 

И, как подбитый зверь, почуял враг

Тогда, в прохладный августовский вечер,

Что не сломить Великий Ленинград,

Что город ЖИВ, и жить он будет вечно!

 

А в зале, позабыв про боль и страх,

Сидели наши бабушки и деды.

И в их войной измученных глазах

Светилась вера в скорую Победу.

 

Для них, познавших смерч блокадных дней,

Была дороже всяческих сокровищ

Симфония, что выковал в огне,

Под бомбами великий Шостакович.

 

Бесшумным ветром пронеслись года.

И мы — их дети, правнуки и внуки—

Встаем, едва заслышав эти звуки,

И замираем, как они тогда.

 

И словно память тех блокадных дней,

Мы свято чтим сокровище сокровищ—

Симфонию, что выковал в огне

Наш легендарный Дмитрий Шостакович

Н. Смирнова

 

Седьмая симфония Шостаковича

Девятое августа сорок второго.

В блокадном кольце Ленинград.

И глядя на небо ослепшими окнами

дома, затаившись, молчат.

 

Былое величье утратив всё сразу,

в фанерных щитах, город сник.

Исаакия купол под серою краской

сливается с небом седым.

 

Кому в этом городе нужно искусство?

Здесь хлеба учтён каждый грамм.

Но в семь загорелись хрустальные люстры.

И публикой полон был зал.

 

Звучала Седьмая, как божье посланье.

И лица светлели людей.

Зенитки её прикрывали с окраин

огнём всех своих батарей.

 

И мир потрясённый неверяще слушал

из ада блокады концерт:

в великой симфонии русскую душу,

поправшую мужеством смерть.

Н. Жильцова

 

Играет блокадный оркестр

Ленинградская симфония Шостаковича.

 

В начале войны он её написал

Как дар своему Ленинграду.

И в музыке миру всему предсказал,

Что мы победим и блокаду...

 

Обстрел за обстрелом, и нечего есть,

Весь город — в жестокой осаде.

Но в нём сохранились достоинство, честь.

И празднику быть в Ленинграде!

 

Собрать нелегко тогда было оркестр:

Кто умер уже, кто — уехал.

И стали искать музыкантов окрест,

И стал даже фронт не помехой.

 

Голодные, да и живые едва,

Им в трубы-то дунуть нет силы,

И руки не те, и болит голова.

Но музыка их воскресила!..

 

О чудо какое! Вновь люстры горят,

Программки в руках, как когда-то.

И замер в волнении весь Ленинград...

А рядом — орудий раскаты.

 

Готовился фронт, чтоб исполнить свой «Шквал»,

Рассчитано всё по минутам.

Чтоб в город снаряд ни один не упал,

Достанется жарко кому-то...

 

Готов дирижёр, и лишь палочки взмах —

И музыка, словно лавина,

В тот зал ворвалась. В ней — и сила, и страх,

И гордость, и боль гражданина.

 

Ударил, как дробь: та-та-та — барабан,

Как топот врага по Отчизне.

Но скрипки заглушат войны ураган,

В них голос победы и жизни!..

 

Проник тот концерт и в безмолвье квартир,

На улицах каждый услышит.

Что жив ещё город — пусть знает весь мир!

Хоть трудно, как трудно он дышит...

 

Успех небывалый! Овации шквал!

Весь зал аплодирует стоя!

Уверенность, силы концерт тот придал,

Мог каждый гордиться собою.

 

И весть об успехе неслась по стране,

Она прозвучала набатом.

И мир весь узнал, что народ в той войне

В победу свою верил свято!..

З. Торопчина

 

Радио блокады

Метроном — это пульс на запястьях судьбы

И часы темноты, заведённые мраком.

Там усопших родня не положит в гробы,

Там, где теплится жизнь догорающим маком.

 

Где художница-смерть завершает штрихи

На картине-заказе из самого ада,

Там по радио в полдень читают стихи

Так, как будто не душит за горло блокада.

 

Впалой грудью едва уже дышит Нева,

Волны лижут голодной водой парапеты.

С постаментов глядят два измученных льва,

Память пишет ушедших немые портреты.

 

А по радио в полдень читают стихи,

Под седьмую симфонию. Ветром отпеты.

Словно шелест листвы робкой чёрной ольхи,

Невесомостью губ неземные поэты.

Е. Капустина

 

Песня гнева

Памяти композитора Бориса Гольца, автора «Песни гнева», погибшего в дни ленинградской блокады

 

Он не спит,

Он пишет.

Мучит голод.

Дрожь коптилки.

Сумрак ледяной.

Что успел он?

Так еще он молод!

Два десятилетья за спиной.

Третье только началось недавно

И до половины не дошло...

 

Нынче ход какой-то своенравный

Музыки, встающей на крыло,

Будто сами возникают звуки,

Нарастают,

Крепнут,

Не сдержать!

В кости клавиш бьют костяшки-руки

И слабеют,

Но бегут опять,

Слух наполнив

Громом,

Гулом,

Звоном, —

Все еще не ясно ничего,

Все еще охвачено, как стоном,

 

Ярым гневом сердца самого.

Но уже отрывисто,

Как взрывы,

Как на марше топающий взвод,

Задыхаясь,

Здесь,

Нетерпеливо

Нота к ноте на листах встает.

Все забыто:

Голод, сумрак, стужа.

 

Он опять могуч —

И в полный рост,

В черных душах сея черный ужас,

Музыка встает до самых звезд.

— Смерть за смерть! —

Взывают миллионы.

— Кровь за кровь! —

Сердца им в лад стучат.

Взрыв.

Огонь.

И рушатся вагоны

Под откос —

И к черту, в чертов ад!

Он как будто сам в огне.

Но руки

Коченеют,

И темно в глазах,

И куда— то прочь уходят звуки,

И потерян такта мерный шаг...

Но опять встает, поет, взлетает

Музыка

И рвется в небосвод,

Громом,

Гневом,

Молнией сверкает

И уже в бессмертие ведет.

Н. Браун

 

Колокольчик

Помню госпиталь: просто палатки.

По-над Ладогой снова метёт.

Костя Лебедев, родом из Вятки,

Высоко забирая, поёт.

 

Кто стонал — тот заслушался молча,

Кто молчал — тот вздохнул: «Во даёт!

«Однозвучно гремит колокольчик», —

Под гитару нам Костя поёт.

 

Чем до Питера, ближе до бога.

Дали нам костыли и — пока,

Поправляйся, боец!.. А дорога

Предо мной далека, далека…

Л. Хаустов

 

Подруга-песня

То грустная, то вольная, как ветер,

То грозная, зовущая на бой,

Подруга-песня! Нет нигде на свете

Другой такой подруги дорогой.

 

Я уходил от берега родного,

И смерть и подвиг видел я в бою,

И мне открылось песенное слово,

И отдал бою песню я свою.

 

И в дни блокады, по ночам, бывало,

Когда я, шапки не снимая, спал,

Когда к стене подушка примерзала, —

За словом слово песню я слагал.

 

Последней спичкой запалив лучину,

Я второпях записывал ее,

И снова в ночь, как в черную пучину,

Меня вело горение мое.

 

И слушал я, как в мерзлые кварталы,

Во тьму, в метель, над мертвой тишиной,

В сто рупоров незримый запевала

Заводит песню, сложенную мной.

 

В ней — шум волны, морской пехоты поступь,

И вымпела, идущие в поход,

И тот, вошедший в сказки, полуостров,

И легендарных соколов полет.

 

В ее словах душа народа бьется,

В ней мать поет о сыне на морях,

В ней все: и месть, и удаль краснофлотца,

И молодость, окрепшая в боях.

 

Она дышала гневом и призывом,

Она катилась бурей по снегам...

Я выпрямлялся, гордый и счастливый,

И новые созвучия слагал.

 

И разве сердце громче не забьется,

Когда она, зовущая к боям,

Привольная — над берегом поется,

Призывная — идет по кораблям.

 

Но песни той, чтобы по всем баянам

Плыла, цвела, рвалась, текла рекой,

Из уст в уста летела безымянной, —

Нет, я еще не написал такой.

 

Но и в любые штормы и невзгоды

Я сохраню горение мое,

Я вместе напишу ее с народом —

Победы песней назовут ее.

Н. Браун

 

* * *

В танке холодно и тесно.

Сыплет в щели снег пурга.

Ходит в танке тесном песня

Возле самого врага.

 

Крутит мерзлыми руками

Ручки круглые радист.

Из Москвы, должно быть, самой

Звуки песни донеслись —

 

Через свист и вой снарядов,

Через верст несчетных тьму.

В песне той живет отрада

Во высоком терему...

 

Хороша та сказка-песня,

Но взгрустнул водитель наш:

«К милой я ходил на Невский,

На шестой, друзья, этаж...

 

И пока гремят снаряды,

Горизонт за Мгой в дыму,

В Ленинград к моей отраде

Нету ходу никому...

 

Вот пойдем, прорвем блокаду,

Путь откроем в город наш, —

Закачусь к своей отраде

На шестой, друзья, этаж!»

 

А певец поет, выводит,

Так и хлещет по сердцам...

К ней никто не загородит

Путь-дорогу молодца!

С. Орлов

 

Песня

Ветер кручёный, верчёный, гнутый.

То ребром, то стеной, то кольцом.

Ночь... Бессилье...

Кто выжил, тот вспомнит

про эти минуты.

Люди тихо ложатся

на лёд лицом.

 

Снежные над Ладогой летели паруса,

Батальон поземицу плечами разрывал.

Я упал — умереть.

Вдруг вдали голоса:

«Эй, баргузин, пошевеливай вал...»

 

А вокруг такая была темнота!

И тепло замерзать!

И к чему проволочка?

И правильно всё!

И конец!

Но там

Пели люди:

«...плы-ыть недалечко».

 

И был в голосах бесконечный задор,

Сила несметная в них была.

И я ладонью глаза протёр

И увидал, что ладонь бела.

 

А ветер всё дул,

мне глаза прикрывал

И вдруг ко льду припадал, распятый.

«Эй, баргузин, пошевеливай вал,

Слышатся грома раскаты...»

 

Я не дослушать тех слов не мог.

Я бросился к песне.

Бежал, пока

Мой подшлёмник потом намок.

«Славное море — священный Байкал!» —

Пели у берега голоса.

А я за песней шагал и шагал,

И слёзы грели мои глаза.

«Славное море — священный Байкал...»

 

А песня гремела уже на земле.

Я шёл спокойно вперёд по льду.

Это было очень давно, в феврале...

Это было в сорок втором году...

 

Я шёл по свистящему февралю,

Сильный, прямой, согретый,

Впервые осмысливший,

как люблю

Родину песни этой.

А. Межиров

 

Блокадные художники

Неяркие холодные цвета.

Зима. Блокада. Голод. Артобстрелы.

Глаза глядят с поверхности холста.

Глаза глядят решительно и смело!

 

Блокада. Кисти падают из рук.

Стучит в висках молитва: «Хлеба! Хлеба!»

Но на картине возникает вдруг

Прозрачный свет в непокорённом небе!

 

Бомбёжка. До убежища дойти

Не хватит сил. Один остался дома.

Себя уже, конечно, не спасти…

Вокруг лишь тени бьются невесомо…

 

Трепещет огонёк. В углу мольберт.

Стихи звучат по радио негромко.

И с каждым днём всё ближе, ближе смерть.

Но сила духа перейдёт к потомкам!

 

Блокада. Сорок первый. Холода.

Художники творили, выживая,

И видели победу сквозь года,

Последним вздохом краски согревая.

 

Дневной паёк на порции дробя,

Удары сердца вкладывать в картины,

Людьми всё время чувствовать себя!

Прекрасное и грозное едино.

 

Нева. Блокада. Прорубь. За водой

Идут, как тени — тихо, молчаливо.

Сияет снег звенящей немотой,

И тучи поднимаются с залива.

 

Такой сюжет. И это тоже жизнь.

Боец кусает высохшие губы.

Да, это бой. И кисть в руках дрожит,

И на холсты опять ложатся судьбы.

 

Эскиз. Рисунок. Сломан карандаш.

Немеют пальцы. Плюнуть бы, погреться…

Но, зная цену смерти, жизнь отдашь!

За Ленинград на холст положишь сердце!

 

Блокада. Истощение. Нет сил.

Подняться и идти — не держат ноги.

Но воля непреклонна. Город жил,

Забывшись под воздушные тревоги.

 

Кто лёг — тому не встать. Не превозмочь

Суровую блокадную стихию.

В глазах темнеет. Подступает ночь,

Но сердце бьётся, бьётся за Россию!

 

Портреты. Непреклонен Ленинград.

Дозоры на постах… Горят руины…

Плакаты… Краснофлотец и солдат…

И очередь за хлебом… на картине…

 

Наброски: город-крепость, город-фронт…

Глядят с картины люди… лица… лики…

Свободен дух, хоть город окружён.

Вся жизнь — как подвиг — страшный и великий!

 

Картины — как застывшее кино

В бесчеловечном пламени эпохи.

И мужество сойдёт на полотно,

Застывшее в груди на полувздохе.

 

Не каждому дано идти на фронт,

Но каждый будет биться без пощады!

Творцы искусства знали наперёд

О вечной славе подвига блокады!

Е. Капустин

 

* * *

А. П. Остроумовой-Лебедевой

 

И здесь, художница, мне суждено Вас встретить

В год потрясений, в сорок третий

Суровый год геройства и побед.

Блокады прорванной еще дымится след.

 

Еще свежи под ледяною пленкой

Фугасных бомб зловещие воронки.

Они — как раны — в снежной белизне

На Выборгской зияют стороне.

 

Сидим и друг на друга смотрим мы.

Ищу следов мучительной зимы,

Я вижу их. Но все ж крепка порода

В закале страшного сорок второго года!

 

След на руках. Вот так, до синевы

Они у нас надолго промерзали,

Когда зубец пилы мы в них вонзали,

Когда тащили ведра из Невы.

 

Смотрю гравюры. Перечень трудов,

За этот год исполненных, читаю.

Я Вашу жизнь геройством называю,

Других не подбирая слов.

 

Вы улыбаетесь: — Геройство? Почему?

Не понимаю. Проще и точнее:

Верна самой себе, искусству своему

И городу. Иначе — не умею.

Иначе — смерть, подорванные корни.

 

И в комнате становится просторней

От этих слов, и дышится легко.

Художница! Как просто, глубоко

Определили Вы и подвиг этой жизни,

И смысл искусства, верного отчизне.

 

Три верности! Себе, ему и ей —

Бессмертной Родине, истоку наших дней.

Три верности! Мы их соединим

В одну — великую, и с нею победим!

Н. Крандиевская-Толстая

 

* * *

У памяти старой в плену,

Не зная к себе снисхожденья

Художники пишут войну,

Живую картину сраженья.

 

И видят опять наяву

Разбитых траншей повороты,

Через ледяную Неву

Бросок беззаветной пехоты.

 

Гудит на ветру полотно

От жаркого грохота стали.

Погибшие в битве давно

Живыми из мёртвых восстали.

 

Покорные кисти, пошли

В атаку по старому следу,

Уже различая вдали

Добытую дважды победу.

М. Дудин

 

Синий полдень

Отрывок из поэмы

I

«Скажите, как тут к Зимнему пройти мне?»

И первый встречный —

всех гостеприимней —

поговорит со мной не поленясь,

от собственной дороги отклонясь

в мою мечту о розах. Да, мечту.

Я улицу — как музыку прочту.

 

Про Летний сад

я не спрошу с утра.

Он врос корнями в ранний град Петра.

Густую тень,

что радует прохожих,

не обошьешь, не вывезешь в рогожах.

Живую суть всего его наряда

не заслонишь

от бешенства снаряда!

В блокаду здесь вот обрастали льдом

вода, ведро,

дорога к дому, дом.

Игрушка в нем сосулькою была!

Что — и тогда

не звякнула пила

и на большие царственные липы

не посягнули руки матерей?

«А вы ноктюрн сыграть могли бы…»

На флейте мерзлых батарей?

Я не решусь

спросить про Летний сад.

Он осенял ветвями Ленинград.

Что он теперь?

Он — с облаками вровень?

А не пустырь —

с последней парой бревен?

 

Вот дом. Времен Екатерины дом.

Весь черный был. Пустой был, безголосый.

Опять при нем —

его кольцеволосый,

лепной,

как пасха белый,

купидон.

Дома опять обосновались твердо,

со стен их сняты скучные леса.

И все— таки,

что оспины с лица,

осколочные вмятины не стерты.

…Прямое попадание фугаски.

Не помогли ни кирпичи, ни краски.

Ни шторки, ни электроволоска…

осипшего бессильно голоска…

Растаял дом, раскроенный с виска.

…Смех слышу, говор, звяканье монет

и женский голос:

«…хлеба нам не надо?

Горячий хлеб, и очереди нет».

II

Подшитый солнцем — прятали в рогоже!

Война? Война. А может быть, подвох?

Уже горел наш западный порог!

На севере белели ночи всё же.

 

Сирены ждали с сомкнутыми ртами.

К утру смыкались невские мосты.

У Зимнего курчавились гуртами

сиреневые крупные кусты.

 

Ее в те дни ломать не запрещали.

Берите, сколько в силах унести!

И вы несли.

Кому-то.

На прощанье.

А может, и на вечное прощанье…

Урал далек;

прикажет: «Погости!»

 

Зайти домой, на миг мягкоголосый!

Оставив тут, в ночи, на полпути,

в безрукости, богиню из Милоса,

с наброшенной холстиной на груди.

 

Готов покров для грёзовской простушки.

Над Рубенсом мешок пустой навис!

И руки вам проклевывали стружки,

фырчащие:

«Согнись! Еще согнись!»

 

И кровь из носа шла-таки,

а пальцы,

дрожмя дрожа, роняли молоток.

И ты, что дома вновь не отоспался,

богиню вел

почти под локоток.

Отдельно постук вспыхивал по залам

и сразу всё переполнял собой.

По лестничному мрамору сползал он

умереннее —

дробный, гробовой.

 

Он улицу гвоздил совсем помалу —

настойчивый, однообразный, ваш.

…Заткнула уши девушка,

сказала

растерянно:

«Хоронят Эрмитаж!»

 

…На солнце дня забылся ненароком…

Не растолкать. Не размыкает век.

В старинном кресле кожаном глубоком,

вольтеровском,

спит бледный человек,

ответственный за каждый миг аврала.

...А зря о нем болтали: «Нелюдим».

В бессмертье он потом вошел.

Солдатом.

Под городом серебряным своим.

И опустели так

за залом зал…

Чтоб дым не ел,

огонь бы не лизал

листву деревьев, перья птиц залетных

на дерзостных невянущих полотнах!

Чтоб кожа рук,

что стала чистой бронзой,

не треснула в блокадный день морозный!

Чтоб розы мира

вовсе без пригляду

не оказались в черные часы,

когда горят бадаевские склады

и оголились хлебные весы.

И сахар тоже.

Сахар по крупицу

сгорит, уйдет,

посолодит землицу!

А мать,

беде не уступая в целом,

из почвы свой отцеживает мед,

свой грустный мед в застолье оскуделом.

И скорбный ротик соску сладко жмет.

Чуть горек он —

живой воды отстой…

Искусство, ты —

подобно влаге той.

Неистребимым равное приманкам!

Тебя Седьмой симфонией зовут,

когда гробы, привязанные к санкам,

на Волково по городу ползут.

Перед грозящей Вечному растратой

закрылись

лики мраморные

статуй…

И в эшелон входила домовито

моя любимица Мадонна Литта.

Н. Эскович

Читайте также

Искусство помогало выжить

Память о Блокаде Ленинграда: Путеводитель