Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов...
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.
Я люблю узорный почерк –
В нём есть шорох трав сухих.
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.
М. А.Волошин «Старые
письма»
Удивительные картины истории изменения почерка и портрет пишущего человека представляет нам классическая литература.
Один из них – незабываемый чиновник для письма, Акакий Акакиевич из «Шинели» Н. В. Гоголя, который «служил ревностно, – нет, он служил с любовью. Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его».
Не менее увлечен письмом созданный Ф. М. Достоевским князь Мышкин, не получивший никаких знаний в связи со своей болезнью, освоил письмо непохожими почерками, создавая разные шрифты, как рукописные, так и печатные: «Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый крупный французский шрифт прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов… Вот и еще прекрасный и оригинальный шрифт, вот эта фраза: «Усердие все превозмогает». Это шрифт русский, писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт… Каллиграф не допустил бы этих росчерков, или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, – замечаете, – а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут… Ну, вот это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская… тот же английский шрифт, но черная линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан – пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее, и вдобавок позволен росчерк, а росчерк – это наиопаснейшая вещь! Росчерк требует необыкновенного вкуса; но если только он удался, если только найдена пропорция, то этакой шрифт ни с чем не сравним…». (Достоевский Ф. М. Идиот. – М.: ЭКСМО-Пресс, 1998, с. 35-36).
При заключении купчей на
покупку мертвых душ П. И. Чичиковым, «каждый
из свидетелей поместил себя со всеми своими достоинствами и чинами, кто
оборотными шрифтами, кто косяками, кто просто, чуть не вверх ногами, помещая
такие буквы, каких даже и не видано было в русском алфавите» (Н.В. Гоголь.
Мертвые души, т. I, гл. 7).
А отец князя Болконского
Николай писал «крупным, продолговатым
почерком, употребляя кое-где титлы) (т.е. сокращения)» (Л.Н. Толстой. Война
и мир, т. 2, ч. 2, гл. 8)
А. И. Куприн в романе «Юнкера»,
рисуя картину быта молодых военных, сообщает: «Садясь за четверговый обед, юнкера находят на столах музыкальную программу,
писанную круглым военно-писарским «рондо» и оттиснутую гектографом. В нее
обыкновенно входили новые штраусовские вальсы, оперные увертюры и попурри,
легкие пьесы Шуберта, Шумана, Мендельсона и Вагнера. Оркестр Крейнбринга был
так на славу выдрессирован, что исполнял самые деликатные подробности, самое
сладкое пиано с тонким совершенством хорошего струнного оркестра». (А. И.
Куприн Юнкера. Гл.VI «Танталовы муки»).
В произведениях
классиков герои пишут «поповским почерком», «французским», «немецким» или
«готическим», кто-то умело и изыскано, кто-то с трудом, как, например, Мартин
Петрович Харлов в повести И. С. Тургенева «Степной король Лир», подписывая
духовное завещание барыни, «в течение
четверти часа, пыхтя и отдуваясь, успел начертать свой чин, имя, отчество и
фамилию, причем буквы ставил огромные, четырехугольные, с титлами и хвостами, а
совершив свой труд, объявил, что устал и что ему – что писать, что блох ловить –
все едино». (И. С. Тургенев Степной король Лир. Глава III).
Но основные требования,
как к писцам, так и обычным людям, высказала, поучая своего сына, мать Меркула
Праотцева из произведения Н. С. Лескова «Детские годы»: «Что ты там будешь делать в канцелярии – я этого, конечно, не знаю, но
старайся, разумеется, все, что тебе поручат, делать усердно и аккуратно... Я
думаю, что ты будешь просто переписывать какие-нибудь бумаги. Ничего, не
пренебрегай и этим; все, что человек себе усвоил, ему на что-нибудь пригодится,
особенно же тебе практика в письме может быть очень полезна. Сколько я могла
заметить по твоим письмам, у тебя довольно неразборчивый почерк, а это очень
дурно и невежливо: благовоспитанный человек всегда должен писать так, чтобы
чтение его письма не затрудняло читающего». (Лесков Н.С. Детские годы.
Собр. соч. М., 1957, т. V. с. 340).
Эту же мысль
подтверждает диалог учителя чистописания Щупкина и Наташеньки из
юмористического рассказа А. П. Чехова «Неудача»:
«– Оставьте ваш
характер! – говорил Щупкин, зажигая спичку о свои клетчатые брюки. – Вовсе я не
писал вам писем!
– Ну да! Будто я не знаю
вашего почерка! – хохотала девица, манерно взвизгивая и то и дело поглядывая на
себя в зеркало.
– Я сразу узнала! И
какие вы странные! Учитель чистописания, а почерк как у курицы! Как же вы учите
писать, если сами плохо пишете?
– Гм!.. Это ничего не
значит-с. В чистописании главное не почерк, главное, чтоб ученики не
забывались. Кого линейкой по голове ударишь, кого на колени… Да что почерк!
Пустое дело! Некрасов писатель был, а совестно глядеть, как он писал. В
собрании сочинений показан его почерк». (Чехов А. П. Неудача
// Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. /
АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. Т. 4. [Рассказы, юморески], 1885-1886.
– М.: Наука, 1976. – С. 298–299)/
С хорошим, т.е. четким и
аккуратным почерком обычно связывается понятие о вежливости и
благопристойности, порядке в голове, в жизни, в доме и семье.
Попробуем подтвердить
еще рядом художественных доказательств.
В первую очередь вспоминается рассказ Е. Пермяка «Ужасный почерк».
Автор рассуждает о том,
как манера письма связана с характером и привычками человека. Героем рассказа
является взрослый ученый, вспоминающий о своем скверном детском почерке и
вечном ответе на замечания: «Это у меня
от природы, и я ничего не могу поделать со своим почерком».
«А потом я стал размышлять о почерке в более широком понимании этого
слова, о «почерке» привычек человека. О его небрежности в одежде, в еде, в
мелочах поведения, начиная с умывания и чистки зубов вплоть до поведения в
обществе, вплоть до безалаберности расстановки вещай, захламленности его
комнаты. Ведь это тоже можно назвать, как я уже сказал, своеобразным его
бытовым «почерком». И, размышляя так, я убедился, что человека, особенно школьника,
можно научить, а иногда и заставить изменить все это, идущее от небрежности, от
торопливости, а то и от безалаберного невнимания к так называемым мелочам вроде
грязных ботинок, пятен на одежде и многого другого, что более свойственно,
скажем, поросенку, нежели мальчику или девочке».
Будучи уже в зрелом
возрасте, значительно занятый на работе, он поборол свой недостаток и остался
верен выводу: «Я убедился на своем опыте,
что почерк, как и некоторые дурные привычки, вовсе не от природы человека, а от
его разболтанности, бесхарактерности или даже лености».
Рассказ поучителен и
реален. Прекрасно, что его изучают в школе. Но почему-то то в пятом, то в
восьмом классе. Думается, что содержание осилит и первоклассник. Уместно было
бы познакомить с ним и родителей на первом родительском собрании, что
значительно облегчило бы учителю жизнь.
Скверный и неразборчивый
почерк мог в прежнее время помешать карьере. Примером тому может служить
рассказ В.Г. Короленко из книги «История моего современника» о том, как
писатель старался помочь революционеру-народнику М.А. Ромасю улучшить его
почерк: «Ромась был родом с Юго-Западного
края, по виду и по речи настоящий хохол. Это была фигура чрезвычайно
своеобразная. Не получивший никакого образования, он, однако, производил
впечатление совершенно образованного человека и мог поддерживать самый сложный
интеллигентный разговор. Всего этого он добился упорным самостоятельным чтением.
Всего, но не письма. Писал он каракулями, как человек совершенно неграмотный.
Это впоследствии много ему вредило. Многие железнодорожные администраторы после
первого разговора с ним готовы были дать ему любое интеллигентное место, но при
взгляде на его почерк испытывали сильное колебание. Я много раз предлагал ему
воспользоваться свободным временем и выработать себе при моем содействии такой
же интеллигентный почерк; но он упорно от уроков отказывался…». (Короленко
В.Г. История моего современника, кн. IV, ч. 1, гл. XII. Трагедия Павлова).
«Царский
писарь» – один из самых ярких рассказов А. И. Куприна, показывает, как при
честном, добропорядочном отношении к своему труду в сочетании с желанием
достичь мастерства, вырастает авторитете работника, приобретается уважение
окружающих.
Главный герой – Кузьма
Ефимыч, старый писарь, имеющий богатый опыт по написанию жалоб, прошений и
проч., знает, как писать, кому, на какой бумаге и т.д. По сути дела, он
подрабатывает адвокатом для бедняков. «И он
писал своим круглым военным писарским почерком, точно печатал, незыблемый текст
прошения.
«Ваше императорское величество, всепресветлейший
державнейший великий государь и самодержец всероссийский, просит вдова
зверовщика гатчинской охоты Сергия Михеева Завертяева, Анна Архиповна
Завертяева, к сему:
Припадая к отеческим стопам твоим, обожаемый монарх, и
омывая оные вдовьими слезами, всеверноподданнейше прошу...» – и так далее.
Через четверть часа бумага бывала готова, и трудно было
поверить, что человеческой рукой, а не машиной вырисованы эти ровные, твердые,
чистые, как подобранные жемчужины, буквы и строки».
Кузьма Ефимыч, несмотря
на свою нынешнюю бедность и пьянство, полон достоинства и знает себе цену: «Да, в нем было довольно-таки много чувства
собственного достоинства – в этом живом свидетеле николаевских времен, похожем
на те обломки старины, которым мох, зелень и разрушение придают такой значительный
вид. На людей толпы он глядел свысока, точно поверх их голов, как часто глядят
на новое поколение старые знаменитости, ушедшие на покой от шума и соблазнов,
но еще сохранившие их в памяти сердца».
С умилением и восторгом
вспоминает старый писарь красоту шрифта, выходящего из-под его пера: «Учили нас всех писать единообразно, почерком
крупным, ясным, чистым, круглым и весьма разборчивым, без всяких нажимов,
хвостов и завитушек. Он и назывался особо: военно-писарское рондо, – чай,
видели в старинных бумагах? Красота, чистота, порядок. Полковая колонна, а не
страница».
Рассказывая автору о
том, как он сохранил до старости свое мастерство, Кузьма Ефимыч вспоминал через
какие трудности пришлось пройти, чтобы достичь совершенства; «Сколько я из-за этого рондо жестокой учебы
принял, так и вспомнить страшно. Сидишь, бывало, за столом вместе с товарищами
и копируешь с прописи: Ангел, Бог, Век, Господь, Дитя, Елей, Жизнь... – а
учитель ходит кругом и посматривает из-за плеч. Ну, бывало, не остережешься,
поставишь чиновника, сиречь кляксу, или у «щ» хвостик завинтишь на манер
поросячьего, а он сзади сграбастает тебя за волосы на макушке и учнет в бумагу
носом тыкать: «Вот тебе рондо, вот тебе клякса, вот тебе вавилоны». Всю бумагу,
бывало, собственными красными чернилами зальешь».
Уверена, что прочитать стоит. А.И. Куприн предстал здесь не только талантливым писателем, но и историком, сохранившим для потомков одну из страниц быта России.
Следующий рассказ «Почерк» принадлежит В.
Шаламову. (Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. – М.:
Художественная литература, Вагриус, 1998. – С. 390-394).
Особенность его
рассказов в том, что, как лаконичны и кратки названия, так и содержание сжато и
скупо на события. И это естественно, ведь все происходит в лагере, где мысли
только о том, удастся выжить или нет. Один из заключенных, Крист, вызван к
следователю, который составляет расстрельные списки. Автор не рассказывает о
заключенном много: троцкист, как все болен цингой, «готовый ко всему, безразличный ко всему». В. Шаламов
сосредотачивается на одной черте Криста – почерке: «У Криста был каллиграфический, писарский почерк, который ему самому
очень нравился, а все его товарищи смеялись, что почерк не похож на
профессорский, докторский. Это не почерк ученого, писателя, поэта. Это почерк
кладовщика. Смеялись, что Крист мог бы сделать карьеру царского писаря, о
котором рассказывал Куприн» (Там же).
Именно этот почерк и
привел его на работу в оперативную часть. Из последних сил он ходил на работу:
«Крист, еле живой, добирался до знакомого
кабинета следователя и подшивал, подшивал бумаги. Крист перестал умываться,
перестал бриться, но следователь словно не замечал впалых щек и воспаленного
взгляда голодного Криста. А Крист все писал, все подшивал. Количество бумаг и
папок все росло и росло, их никак нельзя было привести в порядок. Крист
переписывал какие-то бесконечные списки, где были только фамилии, а верх списка
был отогнут, и Крист никогда не пытался проникнуть в тайну этого кабинета, хотя
было достаточно отогнуть листок, лежащий перед ним. Иногда следователь брал в
руки пачку «дел», которые возникали неизвестно откуда, без Криста, и, торопясь,
диктовал списки, а Крист писал».
«И вот однажды, взяв в руки очередную папку, чтобы прочитать очередную
фамилию, следователь запнулся. И поглядел на Криста и спросил:
– Как ваше имя, отчество?
– Роберт Иванович, – ответил Крист, улыбаясь. Не будет ли
следователь звать его «Роберт Иванович» вместо «Крист» или «вы» – это бы не
удивило Криста. Следователь был молод, годился в сыновья Кристу. Все еще держа
в руках папку и не произнося фамилии, следователь побледнел. Он бледнел, пока
не стал белее снега. Быстрыми пальцами следователь перебрал тоненькие бумажки,
подшитые в папку, – их было не больше и не меньше, чем и в любой другой папке
из груды папок, лежащих на полу. Потом следователь решительно распахнул дверку
печки, и в комнате сразу стало светло, как будто озарилась душа до дна и в ней
нашлось на самом дне что-то очень важное, человеческое. Следователь разорвал
папку на куски и затолкал их в печку. Стало еще светлее. Крист ничего не
понимал. И следователь сказал, не глядя на Криста:
– Шаблон. Не понимают, что делают, не интересуются. – И
твердыми глазами посмотрел на Криста. – Продолжаем писать. Вы готовы?
– Готов, – сказал Крист и только много лет спустя понял,
что это была его, Криста, папка.
Уже многие товарищи Криста были расстреляны. Был
расстрелян и следователь. А Крист был все еще жив и иногда – не реже раза в
несколько лет – вспоминал горящую папку, решительные пальцы следователя, рвущие
кристовское «дело», – подарок обреченному от обрекающего.
Почерк Криста был спасительный, каллиграфический».
Рассказ грустен и
печален, несмотря на оптимистический конец. Хочется верить, что это не лагерная
легенда, рожденная надеждой на чудо…
Чтобы не было так
грустно, предлагаю ознакомится с одноименным рассказом давно забытого писателя –
Николая Георгиевича Шебуева (12 января 1874 – 8 февраля 1937, русский советский
писатель, журналист и поэт, издатель, автор ряда сценариев).
Прочесть рассказ можно здесь.
Барыня Анна Мироновна
получает письмо. От радостного предчувствия подкосились ноги, задрожали руки,
набежали слезы:
«– Да... да... Это его почерк!..
– Знаешь ли от
кого, Домаша?.. От Николашеньки...».
Радость-то какая! «Три листа почтовой бумаги исписаны с обеих
сторон! «Милая мама!..» – угадала она сердцем первые слова...
Именно угадала, потому что прочесть их не было
возможности: «М... и каракули, М... и еще каракули...». От беспомощности глаза застилают слезы, мать
вспоминает колыбель, ванночку, пеленки, бархатную матроску и понимает, что за
тридцать лет у сына испортился почерк! Она посылает служанку к дочери и зятю с
просьбой приехать, помочь прочесть письмо, а на утро вместе сходить к
заутренней. Дочь отказывается приезжать. Домашу посылают второй раз уже с
извинениями, куличом, бабой, яйцами и нижайшей просьбой приехать.
Мать, оставшись одна,
пытливо вглядывалась в волосатые строчки с тоской, с безотчетной грустью
бессилия разобрать слова, думала: «Ах,
Николушка, Николушка... Сколько тебе отец говаривал, чтобы ты крупнее писал...
Сколько я тебе просила... Упрям ты был....». Дочь с зятем принимают
извинения, но продолжают отказываться приехать. Мать вынуждена отправиться к
ним сама. Там начинается действо по прочтению письма. Сначала зять решил, что
плохой свет мешает разобрать буквы, потом понадобилась лупа, но письмо остается
немым. Зять, закипая от бессилия, обвиняет Николашеньку во всех грехах: «Я в гимназиях не был, но для того, чтобы
читать письма, хотя бы и великих людей, достаточно получить свидетельство за
шесть классов реального училища... Свидетельство у меня есть, а прочесть я не
могу... Следовательно... следовательно, ваш сын издевается над вами... он
сыграл над вами первоапрельскую шутку, – настрочил ничего не значащих каракуль
и преподнес сей ребус, – кушайте на здоровье, маменька, в награду за вашу ласку
и доброту... и за ваш характерец... Вы не знаете своего Николашеньку... А мы
его знаем...». Вспомнилось все прошлое Николашеньки со всеми подробностями,
со всем грязным бельем, и все это бросалось в глаза матери. Колокола заутренней
звонили, призывая к всепрощению. А в квартире зятя стоял ад! Разбитая и убитая
вернулась Анна Мироновна домой и грохнулась на кровать… А утром пришло письмо
от Николашеньки!
Что там было написано,
предлагаю вам узнать самим.
Читайте и получайте удовольствие!
Комментариев нет
Отправить комментарий