Баллады о блокаде: 35 баллад

 

Баллада о чёрством куске

По безлюдным проспектам оглушительно звонко

Громыхала на дьявольской смеси трёхтонка.

Леденистый брезент прикрывал её кузов —

Драгоценные тонны замечательных грузов.

 

Молчаливый водитель, примёрзший к баранке,

Вёз на фронт концентраты, хлеба вёз он буханки,

Вёз он сало и масло, вёз консервы и водку,

И махорку он вёз, проклиная погодку.

 

Рядом с ним лейтенант прятал нос в рукавицу.

Был он худ. Был похож на голодную птицу.

И казалось ему, что водителя нету,

Что забрёл грузовик на другую планету.

 

Вдруг навстречу лучам — синим, трепетным фарам

Дом из мрака шагнул, покорёжен пожаром.

А сквозь эти лучи снег летел, как сквозь сито,

Снег летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

— Стоп! — сказал лейтенант. — Погодите, водитель.

— Я, — сказал лейтенант, — здешний всё-таки житель.

И шофёр осадил перед домом машину,

И пронзительный ветер ворвался в кабину.

 

И взбежал лейтенант по знакомым ступеням.

И вошёл. И сынишка прижался к коленям.

Воробьиные рёбрышки... Бледные губки...

Старичок семилетний в потрёпанной шубке...

 

— Как живёшь, мальчуган? Отвечай без обмана!..

— И достал лейтенант свой паёк из кармана.

Хлеба чёрствый кусок дал он сыну: — Пожуй-ка, —

И шагнул он туда, где дымила «буржуйка».

 

Там — поверх одеяла — распухшие руки,

Там жену он увидел после долгой разлуки.

Там, боясь разрыдаться, взял за бедные плечи

И в глаза заглянул, что мерцали, как свечи.

 

Но не знал лейтенант семилетнего сына.

Был мальчишка в отца — настоящий мужчина!

И, когда замигал догоревший огарок,

Маме в руку вложил он отцовский подарок.

 

А когда лейтенант вновь садился в трёхтонку: —

Приезжай! — закричал ему мальчик вдогонку.

И опять сквозь лучи снег летел, как сквозь сито.

Он летел, как мука, — плавно, медленно, сыто...

 

Грузовик отмахал уже многие вёрсты.

Освещали ракеты неба чёрного купол.

Тот же самый кусок — ненадкушенный, чёрствый, — 

Лейтенант в том же самом кармане нащупал.

 

Потому что жена не могла быть иною

И кусок этот снова ему подложила.

Потому, что была настоящей женою,

Потому, что ждала, потому что любила.

 

Грузовик по местам проносился горбатым,

И внимал лейтенант орудийным раскатам,

И ворчал, что глаза снегом застит слепящим,

Потому что солдатом он был настоящим.

В. Лифшиц

 

Баллада о старом слесаре

Когда, роняя инструмент,

Он тихо на пол опустился,

Все обернулись на момент,

И ни один не удивился.

 

Изголодавшихся людей

Смерть удивить могла едва ли.

Здесь так безмолвно умирали,

Что все давно привыкли к ней.

 

И вот он умер — старичок,

И молча врач над ним нагнулся.

— Не реагирует зрачок,

— Сказал он вслух, — и нету пульса.

 

Сухое тельце отнесли

Друзья в холодную конторку,

Где окна снегом заросли

И смотрят на реку Ижорку.

 

Когда же, грянув, как гроза,

Снаряд сугробы к небу вскинул,

Старик сперва открыл глаза,

Потом ногой тихонько двинул.

 

Потом, вздыхая и бранясь,

Привстал на острые коленки,

Поднялся, охнул и, держась

То за перила, то за стенки,

 

Под своды цеха своего

Вошёл — и над станком склонился.

И все взглянули на него,

И ни один не удивился.

В. Лифшиц

 

Баллада о музыке

Им холод

Кровавит застывшие губы,

Смычки выбивает из рук скрипачей.

Но флейты поют,

Надрываются трубы,

И арфа вступает,

Как горный ручей.

И пальцы

На лёд западающих клавиш

Бросает, не чувствуя рук, пианист…

 

Над вихрем

Бушующих вьюг и пожарищ

Их звуки

Победно и скорбно неслись…

 

А чтобы всё это

Сегодня свершилось,

Они

Сквозь израненный город брели.

И сани

За спинами их волочились —

Они так

Валторны и скрипки везли.

 

И тёмная пропасть

Концертного зала,

Когда они всё же добрались сюда,

Напомнила им

О военных вокзалах,

Где люди

Неделями ждут поезда:

 

Пальто и ушанки,

Упавшие в кресла,

Почти безразличный, измученный взгляд…

Так было.

Но лица людские воскресли,

Лишь звуки настройки

Нестройною песней

Внезапно обрушили свой водопад…

 

Никто не узнал,

Что сегодня на сцену

В последнем ряду посадили врача,

А рядом,

На случай возможной замены,

Стояли

Ударник и два скрипача.

 

Концерт начался!

И под гул канонады —

Она, как обычно, гремела окрест —

Невидимый диктор

Сказал Ленинграду:

«Вниманье!

Играет блокадный оркестр!..»

 

И музыка

Встала над мраком развалин,

Крушила

Безмолвие тёмных квартир.

И слушал её

Ошарашенный мир…

 

Вы так бы смогли,

Если б вы умирали?..

Ю. Воронов

 

Баллада об энтомологе

Д. А. Гранину

 

Не бывает ненужных знаний:

Все сгодится когда-нибудь.

Пусть сегодня тебе ни званий,

Ни наград — разве в этом суть?

 

Жил чудак профессор, который

Всю-то жизнь свою на земле

С увлеченьем вникал в узоры,

Что у бабочек на крыле.

 

Вызывали его в столицу.

Говорили такую речь:

— Помогли б нам лучше пшеницу

От вредителей уберечь!

 

Ведь от вас никакой отдачи,

Так, схоластика лишь одна.

Вы подумайте, а иначе ... —

Тут как раз началась война.

 

Бились яростно батальоны,

Отходя, сжигали мосты.

И пришёл в Совет Обороны,

Разложил профессор листы.

 

Вот бывают в жизни дела же!

Оказался узор живой

Наилучшим при камуфляже

Зданий

В городе над Невой.

 

И когда сирена завыла,

Много жизней уберегло,

Много судеб собой прикрыло

Это бабочкино крыло!

 

Не бывает ненужных знаний,

Всё сгодится когда-нибудь.

Пусть сегодня тебе ни званий,

Ни наград — разве в этом суть?

 

Лишь была бы твоя работа

В самом деле

Делом души,

Не для славы,

Не для отчёта,

Без подчисток

И прочей лжи!

И. Фоняков

 

Ленинградская баллада

Рассказать я хочу вам, люди,

О легенде невской земли,

Как под гул блокадных орудий

Мы грядущее сберегли.

 

Рядом с храбростью — благородство…

Рядом с тылом — жестокий бой…

Институт растениеводства.

Рядовой институт такой.

 

Ну а я — рядовой сотрудник.

Без ноги. На фронт не попал.

Трудно было нам. Очень трудно.

Шёл на город огненный вал,

Горло голод кольцом сжимал.

 

…Бледной мýкой светятся лица,

И душа тревоги полна.

А у нас — закрома пшеницы,

Высшей сортности семена!

 

Хоть считать начни спозаранку,

Всех сортов, пожалуй, не счесть:

Есть «безостая», есть «кубанка»,

И «ветвистая» тоже есть.

 

Почему б не поесть досыта?

Почему б не взять семена?

Может, сделаем шито-крыто?

И не то ведь спишет война…

 

Пёрли в Пулково вражьи танки.

Ленинградцев голод терзал.

Шёл, шатаясь, я по Фонтанке.

Поскользнулся, в сугроб упал,

От заката иль крови ал.

 

Вдруг вокруг меня потеплело,

Тронул душу сонный покой,

И болеть перестало тело,

И простор распахнулся смело,

И ударил июльский зной.

 

Я увидел — наша пшеница

С набегающим ветерком

В бесконечных полях струится,

Полыхает мирным огнём.

 

Сквозь колосьев жёлтое пламя

Я иду дорогой прямой,

И колышется, словно знамя,

Целины простор золотой.

 

Наливается каждый колос,

Чтобы людям радость дарить.

И шмеля басовитый голос

Над землёю повис, как нить.

 

Нити этой вовек не рваться,

Не теряться в дальней дали…

И моим хлебам колыхаться

На просторах моей земли.

 

…Тут очнулся. Со мною рядом

Лев гранитный в кусках лежал.

Через улицу дом пылал,

Словно вздыбленный бурей шквал,

Подожжённый шальным снарядом.

 

И огонь, не мирный — военный,

Дымный отсвет на снег бросал.

Где-то в дымке всадник нетленный

Сквозь огонь к победе скакал.

 

Победили, мы, победили!

За победу чарку налей!

И пшеницу ту сохранили,

Чтоб расти ей в красе и силе

На просторах родных полей.

 

Я хотел рассказать вам, люди,

О легенде невской земли.

Под раскат блокадных орудий

Мы грядущее сберегли.

В. Михановский

 

Баллада о концерте

Концерт на заводе актриса давала,

Никто не принёс ей цветов.

Морозом расписаны своды подвала,

И ватники — в десять рядов.

 

Она разбирает потёртые ноты

И чувствует — стены дрожат:

Глухие удары кузнечной работы,

А может быть, просто бомбят?

 

Как будто пленённое, глухо и странно,

То плавной рекой, то навзрыд,

Такое известное меццо-сопрано,

Как память о прошлом звучит.

 

Наверно, никто ещё, Софья Петровна,

Концертов таких не давал.

Ты даришь им сердце, но весь поголовно

Уснул зачарованный зал.

 

Всё было: раскаты оваций гремящих

И острая радость наград,

Но петь довелось ей впервые для спящих —

Так сладко под музыку спят!

 

Кругом она видит усталые лица

И бледность землистую щёк.

Обиду в груди заглушает певица —

Концерт не закончен ещё.

 

Над старым заводом осадная вьюга

То снегом, то кровью метёт,

И все свои песни вторично по кругу

Актриса для спящих поёт.

 

Им сказочный отдых искусством дарован,

Но в рельс наверху уже бьёт

Зима непосильного сорок второго.

Блокада. Ижорский завод.

Ю. Николаев

 

Баллада о солдатских фонариках

Марии Григорьевне Петровой

 

Густые тени в репетиционной

В вечерний час во всех углах сошлись.

Лишь уличною далью заоконной

Был освещен холщовый верх кулис.

 

Нам не хотелось зажигать огня.

Рассказчице мешала б трезвость света.

...Все поначалу было для меня

Лишь будничной беседой для газеты.

 

А для нее — уже в который раз —

Докучным беглым интервью, не боле.

Но вот спросил я:

— А для вас, для вас

Какая роль вдруг стала вашей ролью? —

 

Я женщины лицо увидел близко

И сеть морщинок у припухлых век.

И многое сказал мне об артистке

Сединок молодых уже заметный снег.

 

— … С рассвета в Ленинграде осажденном

Снег шел весь день, — так начала она. —

Какой бомбежки нынче ждать еще нам!

И странная стояла тишина.

 

Туман врагу закрыл земные цели.

Но каждый дом здесь был настороже!

В тот день спектакль очередной смотрели

Фронтовики. Он начался уже.

 

Я в «Русских людях» Валюшку играла.

Разведчицу. Я на заданье шла.

Вдруг взрыв снаряда будто среди зала.

На сцене тьма меня обволокла.

 

Я в полной тьме. Я растерялась. Словно

Одна... одна... и ни души вокруг.

Я все слова забыла. Лишь неровный

Метался сердца одинокий стук.

 

Но в зале где-то вспыхнул острый лучик…

Один… Другой… Затем ещё… Ещё.

Фонариков карманных свет летучий.

Они во тьме светили горячо.

 

И сотни их слились в одном потоке,

В одном луче. И он повел меня.

Я снова Валя. Я в бою жестоком.

Я тоже снопик этого огня.

 

Так до конца спектакля. До конца

Фонарики солдатские светили.

Нет, не они! То русские сердца

На подвиг звали и опорой были.

 

Свою надежду, скорбь свою и боль

Я в этой девочке для замершего зала,

Стареющая женщина, не роль —

Я в ней тогда саму себя играла.

 

Надвинув шапки низко, до бровей —

Я вспомнил — в этом зале мы сидели,

И вдруг разрыв снаряда у дверей.

И — мрак на сцене, как в закрытой щели.

 

Я тоже выхватил фонарик свой.

И бледный лучик бросился на сцену

С другими вместе — к девушке родной,

К неповторимой жизни и бесценной.

 

Хоть к Пулкову — в траншеи снеговые

Ее пусти сейчас — и поведет бойцов!

Как будто атакующей России

Пред нами встало гневное лицо.

 

И мы в тот боевой и грозный час,

Все как один отдавшись власти чувства,

Увидели прекрасный без прикрас

Бессмертный подвиг русского искусства.

П. Ойфа

 

Баллада о ленинградке

А.П. Магазинской

 

Из всех наград особая награда —

Медаль «За оборону Ленинграда»…

Склонясь, траншеи женщина копала,

Но с голоду в ту пору не пропала.

 

Казалось ей: земля под нею пухла,

У Пулкова трава от горя жухла.

А был в руке один кусочек хлеба,

А был в глазах один кусочек неба.

 

А танки ей показывали рыла.

Она сгибалась — глубже землю рыла.

И рядом с нею, голодны и тонки,

Траншею рыли тощие девчонки.

 

Кричали немцы: «Эй, вы! Эй, вы, мамки,

Уж не себе ль копаете вы ямки?..»

Разбрызганная взрывами весна

Лишала кратковременного сна.

 

А ноги, что от грязи конопаты,

Все злее нажимали на лопаты.

От голода, а может, от простуды

Просвечивались синие сосуды.

 

А женщина траншею рыла спешней,

Ждала поры не смертной, нет, а вешней;

Поры, когда в любой заросшей яме

Кусты в цвету зальются соловьями.

 

Душа к лопате крепче прикипала,

Копнула ленинградка — и упала…

Но сообщаю радостную весть:

Она жива. Ей восемьдесят шесть!

 

Оглядывает хлебные края

Всем тещам теща добрая моя.

Дни стали выше, стали голубей,

Она с ладони кормит голубей.

 

И думает мой город вместе с ней:

Воронежские зори всех ясней…

Но есть на свете редкая награда —

Медаль «За оборону Ленинграда».

П. Касаткин

 

Баллада о совести

3 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде умер от голода Даниил Иванович Кютинен, один из самых честных и порядочных людей нашей эпохи. Он умер прямо на работе, в пекарне, в возрасте 59 лет. Умер от истощения, не съев ни грамма больше положенной нормы хлеба.

 

В этих грустных глазах

лютый холод блокады,

но в душе, как стена,

его совести твердь.

Пёк он бережно хлеб

для всего Ленинграда.

А его погубила

голодная смерть!

 

Горький, чёрный тот хлеб,

трудный, жёсткий, блокадный,

со слезами, с молитвами,

с общей бедой.

Грели руки его тонны

тёплых буханок,

но себе, умирая, он не взял

ни одной!

 

Ни кусочка! Ни крошки!

Голод — спутник коварный...

Как же мог устоять

от соблазнов Земных?

Не погиб он в бою.

Умер тихо в пекарне,

своей волей упрямо

спасая других.

 

Он не смог, не посмел

искушению поддаться.

Но сумел устоять,

победить и стерпеть.

Каждый день он спасал

от беды ленинградцев,

обрекая себя на голодную

смерть.

 

В той жестокой войне,

средь душевного хлама,

где порядочность с честью

поднялись в цене,

он не съел больше нормы

хлеба даже ни грамма,

этим совести норму

увеличив вдвойне.

 

...Да, потомкам его

есть чему удивляться.

Как не сгнила душа

в те суровые дни?!

Есть сомнения?

Взгляните в глаза ленинградцам,

кто смертям всем назло

оставались людьми!

 

Эту горькую правду

вспоминать чаще надо!

Всех, кто умер и выжил,

но душой не мельчал.

Я встаю на колени

перед тем, кто в блокаду

человечьею совесть

на кусок не сменял!

Е. Черных

 

Баллада о кукле

Груз драгоценный баржа принимала —

Дети блокады садились в неё.

Лица недетские цвета крахмала,

В сердце у каждого горе своё.

Девочка куклу к груди прижимала.

 

Старый буксир отошёл от причала,

К дальней Кобоне баржу потянул.

Ладога нежно детишек качала,

Спрятав на время большую волну.

Девочка, куклу обняв, задремала.

 

Чёрная тень по воде пробежала,

Два «Мессершмитта» сорвались в пике.

Бомбы, оскалив взрывателей жала,

Злобно завыли в смертельном броске.

Девочка куклу сильнее прижала…

 

Взрывом баржу разорвало и смяло.

Ладога вдруг распахнулась до дна

И поглотила и старых, и малых.

Выплыла только лишь кукла одна,

Та, что девчурка к груди прижимала…

 

Ветер минувшего память колышет,

В странных виденьях тревожит во сне.

Снятся мне часто большие глазища

Тех, кто остался на ладожском дне.

Снится, как в тёмной, сырой глубине

Девочка куклу уплывшую ищет.

А. Молчанов

 

Баллада о блокадном одеяле

И моё рожденье означало:

Мне начало и конец войне.

От войны осталось одеяло

В нашем доме — и досталось мне.

 

Засыпал под ним, колючим, долго

По глухим уральским вечерам,

Гладя треугольный — от осколка,

Крепкой штопкой заживлённый шрам.

 

Потому причастен Ленинграду,

Никогда не виданному пусть,

Всё про ленинградскую блокаду

Знал я — до слезинки — наизусть.

 

Знал, как страшно вздрагивали зданья —

Артобстрел, и снова артобстрел.

Чудом от прямого попаданья

Мамин дом в ту зиму уцелел.

 

Дед мой умер. Брат, отец и мама

Жили, жили, жили всё равно.

И заместо вышибленной рамы

Одеяло вставили в окно.

 

А снаряды на излёте выли.

И насквозь промёрзшее сукно

Тем осколком ранило навылет,

И навылет — двери заодно.

 

Выжили — душа осталась в теле.

Выжили потом ещё — на льду

Ладожском, расстрелянном, в апреле —

У страны военной на виду.

 

Уместились вещи в одеяло.

Не вместиться было той беде.

Будто вся дорога до Урала —

По колёса в ладожской воде…

 

Я родился. Жили не тужили.

А году в шестидесятом мне

Одеяло новое купили

И почти забыли о войне.

 

Чтоб война не помнилась упрямо,

И сыновним просьбам вопреки

Одеяло старенькое мама

Раскроила на половики.

Ю. Каплунов

 

Баллада о Кузнечном рынке

Толчок. Толкучка. Барахолка.

Особый лексикон беды.

В тяжёлой наледи на полках

Пусты Кузнечного ряды.

 

Став самым явным настоящим,

Разрушив все законы цен,

Доисторический, как ящер,

Там натуральный шёл обмен.

 

Там кто-то чёрствый пряник мятный

За клей столярный отдавал.

Но был всего невероятней

Букинистический развал.

 

Стоял хозяин. Видно, слабо

Шло у него с обменом книг.

И я не понял — это баба

Или закутанный мужик.

 

Мой взгляд названием лаская,

Дурманя голову в конец,

Лежала книга поварская —

Шедевр мадам Молоховец.

 

Изданий пёстрая семейка...

Но вдруг я обнаружил в ней

Весьма потрёпанного Швейка,

Что был в сторонке всех скромней:

 

Я размечтался — эту мне бы …

Но тотчас сам себя шугнул.

В кармане стиснув пайку хлеба,

Я — от соблазна прочь шагнул.

 

Но показалось мне — раздался

Весёлый голос: — Ну, хорош!

Ведь ты же на войну собрался,

А без меня — там пропадёшь.

 

... Скажу, пройдя дорог полтыщи,

Что не был мой порыв нелеп,

Когда в ту зиму, Швейк-дружище,

Я смех твой выменял на хлеб!

Л. Хаустов

 

Баллада о блокадном времени

Часы не шли, часы стояли.

К ним больше ток не поступал,

В часах пробоины зияли,

И стёкла все повылетали,

Фронт где-то рядом грохотал.

 

Фашистов рать уже мечтала,

Чтоб всё вокруг покрылось тьмой.

И не часы, а время встало

Для ленинградцев той зимой.

 

Притих в снегах застывший город,

Мороз всё круче свирепел,

И только в старой башне ворот

Скрипел натужено, скрипел.

 

И гиря, выше, выше, выше

Ползла упрямая, ползла!

Там в вышине, под самой крышей

Старик вершил свои дела.

 

Упав на рукоятку грудью,

толкал, толкал её опять,

И ни мороз, ни гром орудий

Ему не смели помешать.

 

Потом, усталый и голодный,

В окно смотрел на город свой.

В окне проспект Международный

Лежал дорогой фронтовой.

 

И кто-то, серых две шинели,

Остановившись там, вдали,

На башню снизу вверх глядели,

И шли часы на башне, шли.

 

Паёк свой честно заработав,

Спускался, Гитлера кляня,

Иван Федотович Федотов

Теперь до завтрашнего дня.

 

Что не ступенька — передышка,

Шесть этажей, немалый путь,

А он давно уж не мальчишка,

И сил осталось чуть.

 

Но нет, он встанет на рассвете

И пробурчит себе в усы:

— Пока живу на белом свете,

Не остановятся часы!

 

А трудно всем. Кому не трудно?

Он постарается, дойдёт.

Его часы не на секунду

Не остановят мерный ход.

 

На башне дни текли сурово,

Скользили стрелки тяжело,

И пульсом города живого

Часы стучали, время шло!

В. Суслов

 

Баллада о музейном хранителе

Светлой памяти учёного хранителя Артиллерийского Исторического Музея А.С. Самрякова

 

Он шёл каждый день, как в святую обитель,

Как в храм, как в святилище русских побед.

Он шёл на работу — музейный хранитель —

Почётней в музее профессии нет...

 

Войны чёрный смерч над страною метался,

Давно эшелоны ушли на восток,

А старый хранитель в музее остался —

Оставить его и уехать — не смог...

 

Пусть стены от взрывов не раз сотрясало,

И Кронверк терзал за налётом налёт,

Ходил, как и прежде, хранитель по залам,

Музей охраняя от бед и невзгод...

 

Блокада плела свои чёрные нити,

Январская стужа коробила лёд,

И умер от голода старый хранитель,

Единственный раз не закончив обход...

 

Товарищи! Головы низко склоните,

Пусть память вам души огнём обожжёт!

Он с нами незримо, тот старый хранитель,

И сердцем своим он музей бережёт...

Е. Юркевич

Самряков Алексей Сергеевич (1884 — 1942), учёный хранитель отдела истории Артиллерийского Исторического Музея, старейший хранитель, ветеран музея. Умер от голода в январе 1942 г, охраняя оставшееся в Ленинграде музейное имущество.

 

Баллада о блокадной бане

С передовой, а это было рядом,

С дровами, что непросто раздобыть,

В метельный город медленным отрядом

Пришли солдаты баню растопить.

 

От сиплых голосов предбанник ахал,

Не скрипнул пол ни под одной стопой,

На стёклах в отделенье лёд заплакал,

Когда вошли костлявою толпой.

 

Не старики, а юные мужчины,

Но голод их гравировал черты:

И выпирали позвонки на спинах,

И впалые темнели животы.

 

И этот мох, стыдливый, залежалый,

И губы, отчуждённые давно.

Уже им память часто не мешала,

И многое им было — всё равно.

 

Отмыться — пусть на день, на час, но всё же...

Забыть свои смертельные труды,

Снять напряжённость с заскорузлой кожи

Живым прикосновением воды.

 

И вспоминал один: с дружком на пару,

Распарившись, из бани у реки

Выпрыгивал, смеясь, да с жару, с пару —

Саженками летел вперегонки...

 

В пару не видно — и глаза слезились,

И кто сильней — задумчиво грустил…

Вот женщины тогда и появились.

Что часовой — пристали — отступил.

 

В смущении их лица не зарделись —

В блокаде так… вдвойне как на войне.

И, от мужчин взгляд отводя, разделись,

И в мыльной разместились в стороне.

 

На этих женщин погляди сквозь годы —

Цвет глаз и тот поблёк и помутнел,

Ведь даже безусловная природа

Отказывалась жить в подобье тел.

 

Вот головы склонили, уронили

Седеющие волосы к воде.

Как будто в плаче, словно хоронили,

Собравшись вместе, молодость — в беде.

 

Плачь, плачь, двадцатилетняя старуха,

Себя увидев обнажённой. Ты —

Навряд ли разглядишь величье духа

В неистребимой жажде чистоты!..

О. Цакунов

 

Баллада о матери

                Серо Ханзадяну

 

Молодой политрук девятнадцати лет

под Синявином вскинул именной пистолет:

«В бой за Сталина, красноармейцы!»

 

Под Синявином холода да топь….

Колом, словно из жести, шинели.

Под Синявином холода да топь…

Неподвоз… Двое суток не ели.

 

Молодой политрук, девятнадцать годков,

посиневший от стужи, убеждает стрелков:

«В бой за Сталина, красноармейцы!»

 

А у них уже нет человеческих сил,

как бы он ни орал, ни страдал, ни просил…

Припаялось сукно к снежной корке

в их окопе на стылом пригорке.

 

Но в полку —

через фронт перешедшая мать,

из блокады пришедшая мать,

как в полку оказалась, —

не могу я сказать.

Всё ли можно на свете узнать?

 

Эта женщина в траурном вдовьем платке

в чахлом, чавкающем леске

перед взводом упала на колени…

Сперва

в горле лишь клокотали слова.

К задубевшей шинели

бойца-паренька

прикоснулась на зябком рассвете,

и из уст её хлынули гнев и тоска:

«Умоляю… Спасите… Там дети…»

Мать согнулась в снегу,

словно чёрный комок,

скорбью взвод поднимая

с надломленных ног.

 

Встал боец-паренёк,

а вослед и второй…

Молодой политрук вместе с ними…

И от чёрных сугробов передовой

в бой пошли на врага чуть живыми,

в бой пошли, и была с ними храбрая мать

на суровом рассвете,

что способна была лишь одно повторять:

«Умоляю… Спасите… Там дети…»

 

Тот боец-паренёк

ныне друг мой Серо,

чем отвечу ему на святое добро?

Я ведь сам из блокады той давней.

 

А Серо вспоминает:

«Склонилась к нам мать,

были б мёртвыми даже, —

должны были б встать…

Просит мать —

отзовутся и камни».

О. Шестинский

 

Баллада о сладком яблоке

В полутёмных домах сорок первого года

Будто в погребе, холодно и страшновато.

Догорает свеча. Ледяная погода.

Лица спящих детей, словно серая вата.

 

Неужель этот вечер и впрямь новогодний?

Мать сидит у стола беспощадно пустого...

Дети спят. Самый маленький, самый голодный,

Вспоминает какое-то сладкое слово.

 

Хлеба нет. Дребезжание стёкол привычно.

Ненавистно унылое слово — блокада.

Догорает свеча. Завтра кончатся спички...

Сон недолгий — забвенье от гула снарядов.

 

...Снится яблоко матери... Тонкая кожа

И румянец на левой его половине.

Снится яблоко матери... Боже, о боже!

Яблок нету в помине, как жару в камине!

 

Но во сне — оно есть. Мать его поделила,

Размечтавшись, на несколько маленьких долек...

Но какая-то странная, сонная сила

Вдруг лишила её и сознанья, и воли.

 

В то мгновенье очнуться она не успела,

И рука невзначай — до плода дотянулась.

И голодная женщина яблоко съела —

И от боли и ужаса тотчас проснулась.

 

...Лица спящих детей, словно серая вата.

Над землёю бессонно война грохотала.

И, как будто бы в чём-то была виновата,

Мать прощенья просила, молила, шептала...

Л. Ладейщикова

 

Баллада о хлебной корке

(посвящаю маме)

 

Я жил на даче.

Утром летним

Хозяйка вещи принесла,

Сказала глухо:

— На последнем

Внучонка чтобы увезла. —

Моя двоюродная бабка

Совет восприняла всерьез —

В кошелку зонт, меня в охапку —

И с дачей все. Прощай, колхоз.

И вот последний паровозик,

С тремя платформами к нему,

Увозит нас домой,

Увозит,

Оставив станцию в дыму...

 

И вдруг, почти что нашим курсом,

Игриво крылья наклоня,

Из неба вывалился «юнкерс»

И начал падать на меня.

Наш паровозик, словно кляча,

Сопел, пыхтел и тряс трубой,

А немец вывернул и начал

Крупнокалиберный разбой.

Я был распят на чемодане,

А сверху, сквозь зубную дрожь,

— Не дрейфь, — кричала бабка Аня, —

Нас даже пушкой не пробьешь! —

Но паровозик путь опасный

Осилил все же — и назад.

Платформы встали на запасный,

А нас на «дачном» —в Ленинград.

 

Моя двоюродная бабка

Столбы считала за окном,

Потом сняла с макушки шляпку

И тихо всхлипнула: — Живем...

Но ты не смей пугать мамашу,

Сама скажу в конце войны,

А нынче тесто в ночь заквашу

И дуйте в гости на блины. —

Но время рвалось, как граната,

И в гости съездить не пришлось,

Однако блинная цитата

Во мне застряла, словно гвоздь...

 

И снова мой зеленый остров,

Мой Голодай,

На нем всегда

Мы жили весело и просто,

Пока не грянула беда.

Мы очень быстро излечились

От пряток, штанера и драк,

В бомбоубежище учились,

В тревогу лезли на чердак.

Десятилетний, длинношеий,

Я свыкся вроде бы с войной,

И только братские траншеи

Пугали жуткой тишиной,

Там первоснежной простынею

Накрыло сложенных вчера...

А в черном небе надо мною

Рубили ночь прожектора.

 

Потом зима. Морозный молот

Заколотил водопровод,

Казался нестерпимым холод

И долгим, бесконечный год.

Уже никто не ждал, «где ухнет»,

И не шептал, что «пронесло».

Соседи стали жить на кухне,

Плита на кухне — там тепло!

 

У нас в семье свои оттенки —

Мы спим в пальто, в пальто живем,

Поскольку градусник на стенке

Всю ртуть оставил под нулем.

Придет рассвет — уходит мама,

А я на улицу — в ларек,

Сто двадцать пять блокадных граммов

Несу как праздничный пирог.

— Съедай же! — все во мне кричало,

Но я на стол кладу кусок

И режу вдоль его сначала

И часто-часто поперек.

Не спрашивай: — Так больше разве? —

Нет, это тайна бытия,

Мной так растягивался праздник

Соединенья: хлеб и я.

 

Я знал, что мама в этот вечер

Опять поделится пайком

И скажет грустно: — Человечек,

Давай по крошке с кипятком? —

Но днем в холодной комнатенке

Я шумно шарил по углам

И все отыскивал в потемках

Какой-то несъедобный хлам...

 

...Однажды, на нос сдвинув шапку,

Я вспомнил, сидя у стены,

Свою двоюродную бабку

И приглашенье на блины.

Быть может, ум зашел за разум,

А может, бред голодных снов,

Но я решил немедля, сразу

Дойти до бабкиных блинов.

Я топал, как трамвай «четверка» —

По Голодаю и вперед —

И вдруг, на Малом, вижу —корка,

Кусочек хлеба, вмерзший в лед.

Кто выронил богатство это?

Вор, убегавший от ларька?

А может, в страшный час предсмертный

Разжалась слабая рука?

 

Не знаю.

Лед я скреб ногтями,

Грел руки, пряча под пальто,

И думал:

«Хлеб оставлю маме,

Не съем ни крошки ни за что!»

Зато, когда наступит вечер,

Я корку вытащу тайком,

Скажу, как мама:

— Человечек,

Давай по крошке с кипятком?

Все!

Скрыта в варежке находка,

Ладошку жжет подарок мой,

И по-блокадному, неходко

Я начал двигаться домой:

Разбитый дом... река Смоленка...

Прошел до половины путь...

И тут во мне:

— Ну съешь маленько,

Совсем немножечко, чуть-чуть. —

И я себе ответил: — Ладно!

Итог обидным был до слез.

Да, вышло так, что я к парадной

Пустую варежку принес...

 

Узнал я позже на Урале

О бабке Ане. Что у ней

Из сумки карточки украли —

В один из злополучных дней.

Подумать страшно, как ей было!

И в тот проклятый день войны

Она уже не выходила...

А я собрался на блины.

Куда свезли ее, не знаю.

Но если цапнет нерв за нерв,

Я бабку Аню вспоминаю,

Ее бесстрашное:

— Не дрейфь!

 

И в зимний день морозный, синий

От всех, кого смогли спасти,

Поклон вам, женщины России,

Спасибо, мама, и прости...

Л. Гаврилов

 

Баллада о глобусе

Эта быль сурова, как расплата.

Оживает память — только тронь!

Я вхожу в балладу, как в палату,

где лежат прошедшие огонь.

 

В горле — горький ком, но я не плакал:

в десять лет я был как на войне.

Здесь, бинты срывая, шли в атаку…

Сон и бред тут с правдой наравне.

 

Госпиталь.

Давно ль была в нём школа?

«Господи!..» — старухи крестят лбы.

За окном — юннатский садик голый,

яблоньки от стужи голубы.

 

В бывшем классе, у окна, на койке,

высохший, как дряхлый старичок,

в нашем классе умирает Колька —

голубятник, спорщик, звездочёт.

 

Год назад он дрался на указках,

как на шпагах, — чем не мушкетёр!

Но война ему вручила каску

и двенадцать пуль почти в упор…

 

В бывшем классе, голубом и светлом,

слышит он, забывшись в полусне,

как стенают яблоньки под ветром.

Это он сажал их по весне.

 

Он лежит, всем сердцем чуя пропасть,

в госпитальном призрачном тылу.

Не мигая, смотрит он на глобус,

что стоит, забытый, на полу.

 

Старый, в тёмных трещинках, облезлый,

со скрипучей осью, весь в пыли.

Никому не нужный, бесполезный,

жалкое подобие Земли —

той, большой, что крутится устало

с блиндажами, с пеплом городов,

с братскими могилами, с крестами,

с огневою трещиной фронтов.

 

А солдат глядит, глядит на глобус,

меркнет зимний день в его окне.

Вдруг я слышу жаркий, хриплый голос:

— Глобус!.. Слышь, поставь на грудь ко мне!..

Крутани!..—

Я крутанул.

Как странно,

от моей беспомощной руки

вдруг пошли кружить

меридианы,

океаны и материки…

 

Ожили глаза и заблестели,

и тогда мне стало вдруг невмочь:

словно солнца, лампочки висели

у него в зрачках, немых, как ночь!

 

Там, в потёмках,

жизнь ещё вершилась,

шли бои, живое пепеля,

и под каждым солнышком кружилась

крохотная, круглая Земля.

 

…Мы могилу рыли и тужили

в сорок… страшном, яростном году.

Мы облезлый глобус положили

рядом с Колькой в Колькином саду.

В. Кузнецов

 

Баллада о кронштадтском артиллеристе

Сашка Грач жил на станции Стрельна,

и не Сашкина это вина,

что в июньское то воскресенье

в Сашкин дом саданула война.

 

«Не посмеет. Слабό…» — думал Сашка.

И отважно с зари до темна

он в то лето держал нараспашку

все четыре грачёвских окна.

 

А она не спросила, посмела,

всё решила по-своему влёт.

И поставила Сашку к прицелу —

наводящим в кронштадтский расчёт.

 

А потом подползла чёрной тенью,

отвела орудийный затвор,

и заставила Сашку по Стрельне

бить снарядами прямо в упор.

 

И однажды, в пылу артобстрела,

он по вспышкам чужого огня

положил перекрестье прицела

на четыре знакомых окна.

 

Он узнал все четыре. А рядом,

врывшись в землю у самой стены,

по растерзанному Ленинграду

били, били чужие стволы.

 

И тогда он рукой онемелой,

обжигая металлом ладонь,

довернул маховик по прицелу,

с кровью выдохнув слово:

«ОГОНЬ!..»

 

Он кричал его хрипло и страшно,

позабыв все другие слова.

Он расстреливал дом свой вчерашний,

Сашка Грач из десятого «А».

 

И, наверно, от этого крика

и несказанных Сашкою слов,

в небе

огненной дамбой возникли

все две тыщи

кронштадтских стволов.

 

Поднялись и ударили разом

над кипящей балтийской водой,

мстя за кровь

и за боль Ленинграда,

и за Сашкин расстрелянный дом.

 

…В остывающем небе прогорклом

настороженный ястреб кружил,

а под ним, петлей стиснутый город,

задыхался и все-таки жил.

А. Ковалев

 

Баллада о белых лебедях

Позабыть всё это лучше мне бы.

Но не позабыть!.. Собравшись с духом,

Расскажу, как фронтовое небо

Осыпалось лебединым пухом.

 

Осыпалось в воду белым прахом,

Низвергалось в волны красным ливнем.

«Пошутил» в тот день фашист с размахом —

Из зениток, в небо над заливом.

 

Дюжиной стволов по птицам били.

И не стало лебединой эскадрильи.

 

Наш комбат скрипел зубами: «Гады!»

И ругался так, что дальше некуда.

«Дать бы сволочам! А где снаряды?

Весь запас на батарее — полкомплекта...»

 

(Строг в блокаду был учёт расхода.)

...Шла весна сорок второго года.

 

Шла волна по Финскому заливу.

Мы смотрели на волну со страхом.

Клин низвергся в воду красным ливнем.

Клин осыпался в залив белесым прахом.

 

Мы с Савватием в тот день (не по наряду)

В снайперскую вызвались засаду,

Записав в итоге дня — для сведенья:

Он — за лебедя

И я — за лебедя.

П. Булушев

 

Баллада о резерве

Нам резерв из Ленинграда

Под началом старшины...

Воинство не для парада!

Ну кому они нужны

И на что они годны

Здесь, на острие войны?

 

Мешковаты, староваты,

Жизнью тёртые ребята,

Молью траченный народ.

И в придачу к автомату

Каждый притащил лопату.

Не лопатку, а лопату —

Хоть сейчас на огород.

 

Никудышный выйдет взвод.

Видно, будет замполиту

С ними дел невпроворот.

Вышло всё наоборот.

 

Нам резерв из Ленинграда,

Из погибельного места —

Землеройная команда

С Пискарёвского разъезда.

 

К службе там уже не годных

Под началом старшины

Их из тыла — к нам на отдых,

На передний край войны.

 

Не под силу им, где — тихо.

Взвод истерзан тишиной.

Им теперь для передыха —

Хоть какой, но только — бой!

 

Без промешки, с ходу прямо,

Без накачки-подготовки,

Чтоб плечом к плечу — стеной!

Серафимовские ямы,

Котлованы Пискарёвки

У резерва за спиной.

 

На передний край войны

Под началом старшины

Прибыла из Ленинграда

Похоронная команда —

Отдохнуть от тишины.

 

Агитировать не надо

И подталкивать не надо.

Им всё ясно без доклада:

За спиной у них — блокада...

 

Нам резерв из Ленинграда.

И хоть с виду старики —

Только в бой!

В огонь!

В штыки!

П. Булушев

 

Битва на рельсах

(блокадное сказание)

 

А немцы чуть не взяли Ленинград.

Пора сказать и честно, и открыто;

Да, в сорок первом брешь была пробита,

Враг ликовал, ломая петли врат.

 

Дух надломился и едва чадил,

Хоть на защиту встал народ горою,

Но голод наповал разил героев,

И в технике фашист превосходил.

 

Один рывок, всего один бросок,

И громобойно грянет марш для понта.

(Тогда бы точно пулею в висок

Путь завершил командующий фронта).

 

Был близок локоть, но упущен шанс.

За головы потом хватались немцы.

А перед этим в Стрельне иноземцы

В трамвай вошли, потягивая шнапс.

 

Загрохотал на стыках стук колёс.

Что было? Дальше — истине доверься:

— О, майн Готт! Кто это встал на рельсы?

«Стоп!» И глаза — на лоб:

«Никак Христос!»

 

Гнев Господа застал врага врасплох.

Взор воспылал, пронзая души метко.

Трамвай застыл и далее — ни с места.

Был ток, однако двигатель заглох.

 

О, город мой! Хвала тебе и честь,

Что в горький час ты к Богу обратился.

Молился и в бою огнём крестился.

Узрел Господь,

Что праведники есть!

 

А кто поверил, тот уже спасён.

Не на себя, на Господа надейся.

Путь преграждая,

встал Христос на рельсы.

Уверуй:

Это был отнюдь не сон!

 

Шанс упустили,

хмель в башках прошла.

Что ж, близок локоть,

только не укусишь.

А к нам пришла Победа в Иисусе,

И сердце бьет во все колокола!

В. Шумилин

 

Баллада о кирпичном заводе

С 7 марта по 1 декабря 1942 года в тоннельных печах 1-го Ленинградского

кирпично-пемзового завода сожжено 117300 трупов.

Справка.

 

1.

Не так уж это было и давно —

Назад тому лет сорок, в воскресенье:

Там, в кинотеатре «Глобус» шло кино

С названьем «Цирковое представленье».

 

Мальчишка завороженно смотрел

На пируэты мячика-гимнаста.

А бабушка услышала обстрел,

Полозьев скрип и треск седого наста.

 

Под куполом творились чудеса

И музыка бравурная гремела.

А бабушка глядела в небеса,

Где чёрный дым мешался с дымом белым.

 

Не понимал мальчишка грусти той

И горечи морщинок не заметил.

Окончен фильм, пора бы и домой,

Но парк весенний радостен и светел.

 

Плескались чайки в полынье пруда,

Что сбрасывал на солнце зимний панцирь.

А бабушка смотрела в никуда,

Сжимая внука маленькие пальцы…

 

2.

Глухая тайна окружала парк,

Что наречён был именем Победы.

Но мальчик знал, что всё не просто так.

Среди душевной дружеской беседы,

 

Завесу тайны приподняв на миг,

Вдруг бабушка ему проговорилась.

В её словах был выстраданный крик

И упование на божескую милость.

 

Не помнил он подробностей потом,

Ведь бабушка, увы, сошла в могилу.

Крутилось время бешеным винтом,

Страна теряла мужество и силу.

 

И вот, купив газету как-то раз,

Мужчина прочитал одну страницу —

Припомнил сразу бабушкин рассказ

И понял: эта память сохранится.

 

Пусть прошлое, нам тайнами грозя,

Ещё пылится где-то по архивам —

Завеса прорвана, и умолчать нельзя

О том, что было в этом парке дивном…

 

3.

Здесь в горячих печах тоннельных

Обжигали не кирпичи.

Но об этих делах отдельно

До скончания дней молчи!

 

А в архиве лежат расписки

Всех восьмидесяти четырёх,

Чтоб не смели сказать и близким —

На учёте был каждый вздох!

 

Для ударников — сто грамм водки

Городская давала власть —

Каждый день… Собирала сводки —

И поплакать давала всласть.

 

Шли сюда вереницы санок

И полуторок день и ночь:

Ленинград наводил порядок,

Надо было ему помочь…

 

Не загнили весною трупы,

Что до кладбищ не довезли —

Заводские дымили трубы,

Отдавая тепло земли…

 

4.

Печей прожорливые жёрла —

Им каждый день питанье дай

По пятьдесят кубов… Уж верно,

Тут не один сгорел сарай.

 

Дома Московского района,

Все деревянные дома,

В печах исчезли раскалённых,

Когда закончилась зима.

 

Как ленинградцы замерзали —

Об этом сказано не раз.

А здесь, как будто на вокзале,

И даже очередь у касс…

 

А пассажиры… Кто вы, где вы

Нашли безвременный конец?

Мужчины, старики и девы

Терновый приняли венец.

 

Но ни следа от них — лишь пепел

На землю выжженную лег.

Вот почему так тих и светел

Изгиб у парковых дорог…

 

5.

Ворота огненного ада

Здесь каждый открывал, как мог.

Всем рассчитали, сколько надо

Дать рукавиц и пар сапог.

 

На вагонетку — новый штабель…

Но как покойники легки!

Заполнен контролёром табель,

Подписан росчерком руки.

 

Зловещий катафалк по рельсам

Везёт сквозь гулкий коридор

Обыденным, текущим рейсом

Свой груз в пылающий костёр.

 

Стучат по рельсам вагонетки

Коловращением колёс.

А люди падали нередко,

Ведь люди всё ж — не паровоз.

 

«Ну что вы там остановились?» —

«Давай, дружище, помоги» …

Наверно, Данте и не снились

Такие адовы круги…

 

6.

А бабушка вставала за Харона,

Когда изнемогали мужики.

В однообразном ритме похоронном,

Накручивала скорбные круги.

 

Дрова в печи укладывала, трупы —

Как водится, поближе, поплотней.

В «горячем цехе» нравы были грубы,

Но руки были сильные у ней.

 

Ах, бабушка! Но все твои кошмары

Представить невозможно наяву —

Здесь исчезали молодой и старый,

Вписав блокады тайную главу.

 

Но правду о потерях схоронили

На много лет, стесняясь тех потерь.

А было всё так просто: или — или.

Зачем спецхрана кованая дверь?

 

Рассыпан по земле горячий пепел,

Не скажет ни имён, ни адресов.

Кленовых листьев беспокойный трепет —

Как будто отраженье голосов…

 

7.

Нет кирпичного завода —

Прячут память у народа,

Нет завода — нет проблем,

Тем исчерпан кладезь тем.

 

Не осталось и следов,

Кроме нескольких прудов.

Кто-то думал — навсегда

Тайну спрятала вода.

 

Но вода, как и гранит,

Боль о прошлом сохранит,

Хоть и плавали по ней

В лодках люди сотни дней…

 

Разрастался год от года

Парк у бывшего завода:

Пеплом сдобрена земля —

Ввысь тянулись тополя.

 

И раскрыв своё нутро,

Здесь поблизости метро

Оживило весь район.

Позабыт кошмарный сон…

 

8.

На постаменте вагонетка —

Со дна пруда извлечена.

Войны жестокая отметка,

Взывает к совести она.

 

Свидетель этот беспощадный

Безмолвно с нами говорит

О временах иных, блокадных,

Где печь тоннельная горит…

 

Увы — вторая Пискарёвка

От взора спрятана была.

Теперь становится неловко

За эти жуткие дела.

 

Пусть Ленинградская блокада

Стучит, как пепел, в сердце всем.

Не надо плакать — помнить надо

О тех, кто здесь ушёл совсем —

 

В пруды, в спокойные аллеи,

Что попираем мы ногой,

И в облака, что пламенеют

Закатом юности другой…

 

9.

Во имя тех, в блокаду смерть принявших,

Ушедших к небу в огненных печах —

Храм всех Святых, в России просиявших

Стоит на обожжённых кирпичах.

 

А в нём и я сегодня с внуком рядом

Под сводами в звенящей тишине.

В душе и скорбь и некая отрада,

Что память сохранили о войне.

 

Пусть боль потерь застряла в горле комом,

Пускай я дед, и мир вокруг иной —

Я снова в парке, с детства так знакомом,

Где с бабушкой гуляли мы весной.

 

Я снова здесь. Пойми меня, потомок,

Мой маленький, кровиночка моя!

Московский парк Победы возле дома

Я поменял на дальние края.

 

Сгорают свечи... Время всё меняет,

И в «Глобусе» не крутится кино…

Моя страна святыми воссияет,

Но их имён узнать нам не дано…

В. Симаков

 

Баллада о ленинградской квартире

В пустой ленинградской квартире

С пробитой навылет стеной,

Как черное «яблочко» в тире,

Висит репродуктор стенной.

 

Здесь сводке боев ежедневной

Жильцами оставлен «причал»:

Здесь голос то скорбный, то гневный

Из месяца в месяц крепчал.

 

Не спит затаившийся город…

За каждым, прописанным там,

Шакал приблудившийся — голод

Неслышно идет по пятам…

 

И важно — дожить до рассвета,

С работы дойти — не упасть,

И важно, чтоб в «яблочко» это

Война не сумела попасть.

 

И всё же, когда, отступая,

Враги врассыпную ползли,

Последняя бомба тупая

От крыши прошла — до земли.

 

Так было. Но вот из-под Бреста —

На стыке событий и дат —

Застыл у пустого подъезда

Вернувшийся с фронта солдат.

 

Вошел он неловко и робко,

Раскрытых дверей череда:

Не дом, а пустая коробка,

Плывущая в «никуда».

 

Подъезд обветшалый и сирый…

Зачеркнуты имена…

(Зачем нам ключи от квартиры,

Куда прописалась война?)

 

И вот уж последний… последний

Пробитый навылет этаж:

— И те же обои в передней…

И, помнится, лампочка та ж?

 

И — голос! Прошил, как торпеда,

Осевшую мозглую тьму:

— Победа! Победа! Победа! —

Гремело навстречу ему.

М. Лешкова

 

Невская баллада

1

Мы отступали. Грудь кипела

Досадой, злобой и тоской.

Вот сдали Мгу. Вот сдали Пеллу.

И до Невы — подать рукой.

 

Мы отступали. Было больно.

Вот Шлиссельбург. А там куда?

Там дальше Ленинград. Там Смольный —

Звезда, светившая года.

 

Нет. Если сказано солдату —

Во что бы то ни обошлось —

Стоять!.. Нет дисков — есть граната.

Гранаты нет — есть в сердце злость.

 

Так под напором вражьей стали

В тревожных отблесках ракет

Устами тысяч мы сказали

Свое решительное — нет!

 

Нет! Леденящая свирепость

Кипела, пенилась в сердцах.

Мы сдали Шлиссельбург. Но крепость...

От крепости мы — ни на шаг.

 

2

Пустыми жадными глазами

Смотрел немецкий генерал

На то, что есть еще за нами,

На то, что он еще не взял.

 

Но раздалась команда сухо:

— Огонь!

И вмиг из темноты

«Орешек» застонал, заухал,

Как будто вырос из воды.

 

Когда ж заря сверкнула ало

Над зыбью ладожских песков,

Из рук дрожащих генерала

Упал неверный перископ.

 

3

Цвела тельняшка голубая,

Переливаясь на груди.

Что стонешь ты, волна морская,

Кому кричишь: — Не уходи!

 

Последнее, что тут осталось,

На левом берегу Невы, —

Боль обагренная, усталость,

Да горечь выжженной травы.

 

Да пятачок земли, зажатый

Врагов стальной полудугой,

Гремящим пламенем объятый,

Отрезан от своих Невой.

 

4

Но он стоит. Он непокорен,

Изрытый пятачок земли.

— Моряк, моряк, ты помнишь море,

В тумане светлом корабли?!

 

Конечно, помнишь. Как не помнить

Все, чем дышал, любил и жил.

Солоноватый воздух полдня,

Лучей горячие ножи.

 

Все, все встает и исчезает,

Как бы в тревожном полусне —

И мол, и полулунья чаек

В сверкающей голубизне.

 

И та, с глубокими глазами

Морской изменчивей волны,

Встает и с голубыми снами

Уходит, и уходят сны.

 

Снаряд в траншее разорвался.

И тишина потрясена.

И снова обжигает пальцы

Ствол, раскаленный докрасна.

 

И снова немцы по траншеям

Идут к Неве. Она — вот-вот.

И снова бьет их, стервенея,

О снах забывший пулемет.

 

Так много дней. И так всю осень,

Не засыпая ни на миг,

Он косит, косит, косит, косит

Штурмующие толпы их.

 

Так пятачок, огнем охвачен,

Изрыт бессчетным градом бомб,

Жил, пред глазами их маяча,

Исполосованным горбом.

 

Жил пятачок. А вражья сила

Накапливалась для броска.

Жил пятачок, покамест жило

Крутое сердце моряка.

 

Жил. И однажды в час рассвета

Не задымили блиндажи.

Моряк позвал друзей. Ответа?!

Ответа не было в тиши.

 

Моряк старается не слушать

Назойливых далеких волн.

Но пулемет все глуше, глуше

Стучит... И остывает ствол.

 

И вот рука его сдавила

Гранаты светлое кольцо.

И смерть навеки искривила

Врага зеленое лицо.

 

5

Мы сдали пятачок. Чего же,

Чего еще осталось нам?!

Смотреть, как кровяной рогожей

Рассвет склоняется к волнам.

 

Мы сдали пятачок. От боли

Глаз земляных не разомкнуть.

Солдат, ты плачешь. Не грешно ли

Теснить немым страданьем грудь!

 

Подобно дорогому слову,

Что унесла с собой волна,

Как год назад тому, к нам снова

Пришла зеленая весна.

 

Сирень, увешанная болью

Цветов дымящихся своих,

Заставила вздохнуть любовью

Над сонной зыбью волн седых.

 

И над солдатскою бедою

Взметнула жаворонков хор,

Чтоб после огневого боя

Расправил шапки четок бор...

 

Так шла весна. Мы по окопам

Валялись в глине и песке.

Разведчик — с точным перископом,

Стрелок — с винтовкою в руке.

 

Так дни за днями проходили

В злом ожидании тревог.

Снаряд поднимет тучу пыли,

Невы прольется холодок.

 

И снова тишина. И стынет

От ожиданья в жилах кровь

И небосвод стекольно-синий

Воспоминаньем дышит вновь.

 

У задремавшей батареи,

С шинелей отряхнув песок,

Мы вновь глядим, как голубеет

На берегу Невы лесок.

 

Глядим. А сердце крикнуть хочет:

— Когда ж пойдем! Когда же мы

Возьмем, раздвинув сумрак ночи,

Левобережные холмы.

 

Прошла весна, как сон. И лето

Прошло, как новый долгий сон.

Орудья постреляют где-то,

«Горбач» уйдет за горизонт.

 

Ударят выстрелы сухие.

Растает в воздухе дымок.

А после вновь дела мирские:

Консервы, хлеб и котелок.

 

И вновь, и вновь тоска о бое.

Ну вот немножко бы... Хотя б...

И вот в червонном пыльном зное

Пришел и загремел сентябрь.

 

5

Мы этой ночи не забудем.

Беззвездной ночи сентября.

Подняли хоботы орудья,

Предгрозьем темный лес набряк.

 

А по траншеям, по зигзагам,

По лесу, в сторону реки

Всю ночь подтягивались шагом

В ночи неслышные полки.

 

И, сделав перекур короткий,

Все руки вымазав в смоле,

Солдаты продвигали лодки

По вымоинам на земле.

 

И вот назначенного часа

Настал неумолимый взрыв,

Тьмы перекошенную массу

Ракет сиянием изрыв.

 

И грохнули, и захмелели

Орудий длинные стволы.

И странно возникали ели

Из непроглядной гулкой мглы.

 

Трусливого — везде осудят.

Героя — отблагодарят.

Мы этой ночи не забудем,

Безглазой ночи сентября.

 

Качнулись лодки. Потонули

Во мраке, выжженном дотла.

Свистели пули. Пели пули.

Шарахалась, гудела мгла.

 

Вперед, вперед! И лодка — в щепки!

До берега не дотянув.

А люди: кто за щепку — цепкий,

А кто и просто так — ко дну.

 

Но ни утраты, ни потери

Нас не свернули в этот час.

Вперед! Вот, вот он, левый берег,

Так долго ожидавший нас.

 

6

Вот, вот он, злобою щетинясь,

Открыл огонь, но опоздал.

Уже моряк и пехотинец

Последний рассекают вал.

 

И на берег! И раз за разом

Летят лимонки. Пыль и стон.

Траншеи, страшные для глаза,

Взял наступавший батальон.

 

Когда ж был пятачок очищен

И враг разбит и оттеснен,

Дымясь по серым пепелищам

Заря взошла на небосклон.

 

И снова потонули в гуде

И ленточки, и якоря.

Нет! Этих дней мы не забудем,

Дней боевого сентября.

 

Чтобы ветра, опять как бурку,

Зарю над Ладогой несли,

Чтоб красный флаг над Шлиссельбургом

Взметнулся, — флаг родной земли!

Г. Суворов

 

Баллада о женщине

Евдокии Михайловне Абариновой,

которую встретил у братской могилы в г. Выборге

 

Война, как ни долго ты шла,

Но дольше солдат возвращала.

Вот женщина мужа нашла,

К Неве добиралась с Урала.

 

Шофёр, что до места подвёз,

Приметил: красивая, точно,

И так молода, что вопрос:

«Жена ли, а может быть, дочка?

 

Победе, считай, тридцать лет.

Медали и те износились...» —

«Жена... — прозвучало в ответ. —

На май мы как раз поженились».

 

Два месяца были вдвоём.

Да вдруг о войне сообщенье —

Ушёл он. И в сорок втором,

Что «без вести» — ей извещенье.

 

Но «без вести» — значит, ждала,

Ходила к заветной берёзе.

Работала, как-то жила

В колхозе, а после в совхозе.

 

Красу разве взгляд обойдёт?

«Что ждать, пребывая в печали?» —

Вещал ей и этот и тот,

Да все поворот получали.

 

Ждала. Сомневалась, что он

Любовью лихой завлечённый...

Что ранен, всё видела сон...

Гадали, что в доме казённом...

 

Писала туда и сюда,

Сама мастерила конверты.

Шли письма, а с ними — года.

Короткими были ответы.

 

Читала она на листках:

«...в другой батарее, как видно...»

Те справки держала в руках.

Теперь из автобуса видно:

 

На братской могиле слова —

Фамилия... Имя... И дата...

Ну что ж, получите, вдова,

Гранитную справку солдата.

 

Надвинулась тенью стена...

Хрустела гравийная насыпь...

И вот — на коленях жена.

Как раз возле губ эта надпись.

 

Коснулась. Холодная твердь

Хладеющим лбом показалась.

Впервые поверила в смерть.

А тридцать три года держалась...

 

Мгновенье — и вот в волосах,

Как соль, проступили седины.

Потухла надежда в глазах.

И врезались в кожу морщины.

 

Ссутулилась, съёжилась вся.

Звучали рыдания глухо...

Сюда красоту принеся,

У камня осталась... старуха.

 

Застыли над ней облака.

И ветви взметнулись в смятенье.

И громом катилась строка:

«Есть женщины в русских селеньях...»

О. Цакунов

 

Баллады, ставшие песнями

 

Баллада о ледовой трассе

Музыка: Я. Дубравин

 

Когда над Ладогой мороз трещит крутой,

Поёт метель про снежные просторы,

То слышится в суровой песне той —

Гудят, гудят полуторок моторы.

 

Пуржит пурга, стервятники бомбят,

Дырявят лёд фашистские снаряды,

Но не замкнуть врагу кольцо блокады.

Идут машины с хлебом в Ленинград,

Идут машины с хлебом в Ленинград.

 

Сквозь сто смертей тогда полуторки неслись,

Сто раз на них обрушивалось небо,

Но слово «хлеб» равнялось слову «жизнь»,

А если жизнь, то значит, и победа.

 

И верил город в гуле канонад,

Что вся страна живёт его тревогой.

И потому ледовою дорогой

Идут машины с хлебом в Ленинград,

Идут машины с хлебом в Ленинград.

 

Отполыхали в небе всполохи войны,

Где шли бои — поля лежат без края.

И зреет хлеб, и нет ему цены,

И катит волны Ладога седая.

 

Над нею годы мирные летят,

Пройдут века, но будут слышать люди,

Как сквозь пургу, мороз и гром орудий

Идут машины с хлебом в Ленинград,

Идут машины с хлебом в Ленинград.

В. Суслов

 

Баллада о хлебе

Музыка: В. Успенский, А. Броневицкий

Исп.: Э. Пьеха

 

Вчера на улице моего города

я увидела кусок чёрного хлеба.

Я увидела людей, которые шли мимо хлеба.

Некоторые даже спотыкались об этот замёрзший кусок.

Я увидела этот хлеб и этих людей

на улице моего города...

 

Мама, ты далека, словно детство.

Ты так давно не со мной,

Но помню я каждой клеточкой сердца —

Ты хлеб называла «святой».

 

Хлеб, который деды растили

В поту до конца своих лет.

Святой для Франции, Польши, России —

Хлеб, хлеб, хлеб…

 

Хлеб под ногами, хлеб под ногами.

Торопятся люди, проходят молчком.

Четыре пайка лежат блокадных

В городе моём…

 

Вы вырастали весёлыми, сильными,

Не зная военных дней.

Небо над вами синее-синее —

Хлеб ваш белей и белей.

 

Людям, которые знают блокаду,

Можешь ли ты смотреть в глаза?

Пусть они скажут, что значит надпись

«Опасная сторона…»

 

Те, кому хлеба того не хватило,

На Пискарёвском лежат.

Чёрного, чёрствого, самого малого…

Они даже мёртвые хлеба хотят.

 

Хлеб, который в окопах делили,

Сухарь на двоих разломав...

Хлеб, который мне мать давала,

Кусок от себя оторвав...

 

Хлеб под ногами, хлеб под ногами …

Торопятся люди, проходят молчком.

Четыре пайка лежат блокадных

В городе моём.

Л. Палей

 

Ленинградская баллада

Музыка: М. Фрадкин

 

В блокадном Ленинграде с бойцами наравне

Две тысячи пожарных сражались на войне.

Они и днём и ночью стояли на посту —

Две тысячи пожарных спасали красоту.

 

Давно всё это было,

Но сердце не забыло:

Две тысячи пожарных

Спасали красоту.

 

И верили в победу, свой город заслоня,

Две тысячи пожарных — армейская семья.

В гранит Нева стучится, всё ждет с войны солдат,

Две тысячи пожарных на Пискарёвском спят.

 

Давно всё это было,

Но сердце не забыло:

Две тысячи пожарных

На Пискарёвском спят.

 

Когда над Ленинградом горит свеча луны,

Две тысячи пожарных в мои приходят сны.

И озаряет пламя ночную темноту,

Две тысячи пожарных спасают красоту.

 

Давно всё это было,

Но сердце не забыло:

Две тысячи пожарных

Спасали красоту.

М. Пляцковский

 

Баллада о Тане Савичевой

Музыка: Е. Дога

Исп.: Э. Пьеха

 

Моя землячка Савичева Таня,

Прости, что не пришла к тебе с цветами.

Не знала, что тебя я встречу здесь,

Где слева лес и справа лес.

Где эти строчки на твоей могиле

Меня огнём блокады опалили.

 

В глуби России, от Невы не близко,

Теперь здесь навсегда твоя прописка.

Но память, как дорога без конца,

Сквозь времена и сквозь сердца.

И неизменно вечно будут рядом

Судьба твоя и подвиг Ленинграда.

 

Моя землячка Савичева Таня,

Прости, что не пришла к тебе с цветами.

Но песню я хочу оставить здесь,

Где слева лес и справа лес.

Где на твоей могиле детский почерк

Назло смертям сказать о жизни хочет.

В. Гин

 

Баллада о Медали

Музыка: Л. Шахова

 

Вновь слышим слово скорбное «Блокада»,

И в тишине лишь метроном стучит.

Медаль за оборону Ленинграда

С кусочком хлеба рядышком лежит.

 

Бабуля, расскажи нам о медали

И оживи на миг Блокады даль.

И за какие подвиги давали —

Вот эту настоящую медаль?

 

Бабуля опустила вниз ресницы,

Кусочек хлеба тронула рукой…

Блокадный хлеб, он долго будет сниться,

А вместе с ним сирены злобный вой.

 

Я помню гром бомбёжек непрестанный,

Как город сотрясался от тревог,

И жуткий ритм обстрелов постоянных…

Но ленинградцев враг сломить не смог.

 

Сражались мы в блокадном Ленинграде,

Тушили зажигалки как могли.

Давали фронту танки и снаряды,

Здесь многие навечно полегли.

 

И день настал, я помню это время,

Когда кричали радостно «Ура!»

На раненные улицы со всеми

Спешили старики и детвора.

 

Мы победили, и тому награда

За эти дни и за суровый быт

Медаль за оборону Ленинграда,

Что рядом с хлебом на столе лежит.

В. Медведева

 

Баллада о Ленинградской блокаде

Музыка: О. Карпов

 

В холодном зимнем темном Ленинграде,

охваченном в блокадное кольцо,

на смятом, вырванном листе бумаги

писала женщина последнее письмо.

 

Слабеющей озябшею рукою,

держа кусочек старого карандаша,

давно не знавшая уюта и покоя,

она письмо писала, чуть дыша.

 

Ей так хотелось скрыть свою тревогу

и неизбежно наползавшую беду,

ведь времени осталось так немного,

она письмо писала мужу на войну:

 

«Любимый мой, придет конец всем бедам,

я слышу приближение весны.

И будет день, нас осветит Победа!

И вместе с нею ты придешь с войны!

И будет светел наш прекрасный город,

и небо снова будет голубым.

Мы все переживем: и боль, и голод,

побереги себя, вернись живым!»

 

Споткнулся карандаш как о преграду

и выпал из безжизненной руки.

Так обрывались жизни в Ленинграде,

как буквы этой, недописанной строки.

 

Письмо отцу отправил сын,

оно в бою нашло солдата,

его прочел он под дождем косым,

письмо из дома для солдата свято!

 

Вокруг плясало огненное пламя,

земля дрожала в смертельных кружевах.

Свинцового не замечая шквала,

«Любимый мой», — прочел он первые слова.

 

«Любимый мой», — перечитал он снова,

и в мыслях перенесся в дом родной,

но больше не успел прочесть ни слова,

осколок вдруг прошил его шальной!

 

Еще не понимая, что случилось,

но веря в жизнь, что так звала с собой,

он повторял, покуда сердце билось:

«Любимый мой, любимый мой, люби...»

О. Карпов

 

Блокадная баллада

Музыка: К. Львович

 

Из блокадного рассвета,

Что на город налетел,

Вышла женщина, одета

В перешитую шинель.

Город спал, окутан дымкой,

И, цепляясь за подол,

Из блокадного рассвета

Рядом с ней сынишка шёл.

 

От бессилия молчала

Льдом закована Нева,

И Соборы от печали

В землю прятали глаза,

Но нельзя остановиться,

На минуточку присесть,

Тёплый хлеб тогда приснится —

Так хотелось спать и есть.

 

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

 

Из блокадного рассвета,

Среди пепла и руин,

Шли сквозь снег два человека,

Шли, пока хватало сил.

Ноги стали непослушны,

Закружилась голова

И последнюю горбушку

Мама сыну отдала.

 

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

 

С той страшной ночи мамы больше нет...

И, хоть я был тогда совсем ребёнок,

Я не могу забыть, как съел весь хлеб,

Молитвы мамы слушая спросонок...

 

— Нас никому не разлучить,

Мы вместе, что бы ни случилось,

Мы будем жить, мы будем жить, —

Шептала мама маленькому сыну.

К. Львович

 

Баллада о блокаде

Музыка: И. Славкина

 

Прокатилось по невскому льду

Это страшное слово — Блокада.

Стал сентябрь в сорок первом году

Рваной раной в судьбе Ленинграда.

 

В небе гулкий стервятников рёв,

Вой сирены, разруха и голод.

Выживал как умел Ленинград,

Не сломали его смерть и холод.

 

Зажат в стальном удушливом кольце,

Ещё вчера он был красив и молод.

Узнали все — не преклонил колен

Перед тираном милый сердцу город.

 

А сколько было выплакано слёз

Под свет лучин в тревожные те ночи!

Все те, кто выжил, помнят и сейчас

Про мглу и страх, как есть хотелось очень.

 

Жизнь без света, воды и тепла.

На работу брели, умирая.

В потускневших от горя глазах

Еле теплилась искра живая.

 

Крепко в слабых зажата руках

Пайка чёрствого чёрного хлеба…

Сколько их, истощённых, тогда

Не нашедших шагнуло на небо…

 

И день и ночь в блокадный Ленинград

Машины шли по льду Дорогой жизни.

Огонь, вода и множество преград

Не оборвали этой тонкой нити.

 

А метронома стук в ушах стоит…

Да разве можно вынести такое…

И Пискарёвских плит седой гранит

Насквозь пропитан скорбью о героях.

 

Как забыть тот блокадный дневник,

Девять строк по сей день сердце ранят,

Где написано детской рукой —

Умерли все, осталась одна Таня.

 

872 дня длилось время кромешного ада.

О погибших забыть нам нельзя,

Наша память им будет наградой…

М. Тюдо

 

Читайте также

Память о Блокаде Ленинграда: Путеводитель