День книги: Стихотворения и песни

23 апреля — Всемирный день книг и авторского права.

Предлагаем подборки стихотворений о книгах: в 1 части стихи классиков, советских и современных поэтов, во 2-й — поэтов разных стран и республик. В третьей части собраны стихи о книгах для детей, 4-ю составили песни о книгах.

Книги

Часть 1

Слово о книгах

Книгу ищу,

чтоб почувствовать в строчках

времени ритм и накал.

Книги —

Это бессонные ночи

Тех, кто их мудро слагал.

Страницы листаю,

Беру их на ощупь,

Слышу листвы разговор.

Книги —

Это недавние рощи,

Прореженный лес

Или бор.

С детства мечтала:

Глубже взглянуть бы

В жизни бездонную высь.

Книги —

Это узорные судьбы,

Явь,

Возведенная в мысль!

Л. Татьяничева

Вечность книг

Час от часа

Больше книг.

На развалах масса книг,

Уйма книг больших и малых.

Вихрь — танцмейстер пляса книг

На веселых карнавалах.

Эта быстротечность книг —

Всякие недели книг,

Дни и месячники книг!

Почему же в самом деле

Не объявят вечность книг?

Л. Мартынов

* * *

В страницах книг — десятилетья, миги,

Событья, судьбы, пестрой жизни дань.

Пусть множатся, живут, крепчают книги —

Веков соединительная ткань.

В. Сикорский

Ода книге

Книги пахнут временем

И тленьем,

А на их источенных

Страницах

Тленью неподвластное

Хранится.

Прахом, пылью полок,

Прелью талой

Пахнут книги… Славой и опалой!

Дымом, боем,

Марсианской трассой,

Новизной

И типографской краской!

Библиотечные залы, —

Соборная тишина —

Как замершие вокзалы,

Где справочная не нужна,

Где разберутся сами

Эпохи, как их не дурили б,

В пергаменте и сафьяне,

Картоне и ледерине,

Здесь, где, как в колумбарии,

Рядом, разнясь лишь посудою,

Кумиры стоят и парии,

Только векам подсудные,

Здесь, где шаги, как шествие,

Шепот, как зов пророческий,

Шелест страниц — торжественней

Грохота смертных почестей.

Вы думаете — книжные шкафы

Молчат, а книги дремлют втихомолку

И никогда на ваших книжных полках

Движения не замечали вы?

И не бывало, чтобы фолиант,

Сверкающий, как божий лик в окладе,

Вдруг утром оказался где-то сзади,

За тощей книжкой, ставшей в первый ряд?

И чтоб она, одеждою бедна,

Судом времен от горя и забвенья

Отторжена, вельможных сочинений

Насущнее вам стала, — в рост видна

Талант! А что же он по сути

Такое? Божий дар? Огонь?

Где нарекают им? Кто судьи

В определении икон?

Гул восхищенья голосует!

А если — тихо, гула нет?

В счастливом случае рассудят!..

В чем этих случаев секрет?

Без них талант скорее странность,

Нелепость, рожа среди лиц,

Да крест семьи, да безымянность

Мышам доставшихся страниц!

Встаньте, прошу вас!

Почтим молчанием

Рукописи, книгой не ставшие,

Спаленные авторами в отчаянии

Иль убиенные их не писавшими.

Монах в обличье водяного,

Об истину точивший слово,

Поэт — смутьян, арап, безбожник!

Ночь. Стужа. Сани.

Мерзлый гроб в рогоже…

И женщина, судьбу отринув,

Нам шепчущая,

Вдаль, вперед:

«Моим стихам,

Как драгоценным винам,

Наступит свой черед!»

Я глажу переплеты ваших книг,

Как руки ваши глажу.

Сколько в них

Сквозь сто смертей идущего тепла…

Беда взяла вас.

Смерть их не взяла!

У каждой книги

Есть своя судьба.

Нет, говорят,

Неузнанных шедевров.

И как удача б

Ни была слепа,

Бесстыдна, — первым

Делается первый.

Пусть для того

Потребен долгий срок

И непредвзятость

Новых поколений…

А пули ход —

В живот или в висок, —

Разя творца,

Не трогает творений.

Они живут совсем отдельно,

На подлинность — века отпущены.

Им только смерть земли смертельна

Да власть бездумья над живущими.

Книги, сожженные книгоубийцами на кострах,

Книги, сраженные пламенем бомб и времянок,

Носит еще где-то по свету ветер ваш прах,

Книги, погибшие смертью солдат безымянных.

Памятник надо поставить, по совести, вам.

Время идет, все отчетливей к лучшему сдвиги…

Но в назиданье иным неразумным векам

Памятник нужно поставить —

«Замученной Книге»!

Вы, что в муке писаны,

Для добра,

Исступленьем истинного Пера!

В вас дорогой вечности

Держит путь

Совесть человечества —

Наша суть.

Темным-темно.

Полночная свобода.

Я славлю книгу!

Я пишу ей оду.

По черным окнам ламп склоненных блики.

Вы спать легли.

Вы отворили книги…

Я славлю книгу, ту, что этой ночью

Спасает вас в любом из одиночеств.

Я славлю книгу! Оду ей пишу.

Я вашего сочувствия прошу.

И. Снегова

У книжных полок (поэма)

«Да здравствуют музы,

да здравствует разум!»

А. Пушкин

Я вижу себя и парнишкой

в глухом зауральском краю

над первою купленной книжкой

про Муромца про Илью.

Ложилась страница к странице,

и каждая думой жила.

Я книжку хранил на божнице —

не то б на цигарки пошла.

Далёкое жизни начало

я пятнышком в сердце несу.

О чём-то тоскливо кричала

сова в полуночном лесу.

Дорога и снова дорога,

и годы, как ливни в траву,

и мне у родного порога

уж больше не слушать сову.

Ой, сколько их, долгих-недолгих

дорог у судьбы на краю...

Той книжечки нету на полке.

Её я в других узнаю.

По жизни я шёл не сторожко,

но мог ли гадать, что дойду

от книжки с лубочной обложкой

до этих, что тут на виду.

Есть в слове и скрытые рифы

и глуби, прозрачней стекла.

Строфу перекрестная рифма

как молния вдруг обожгла,

неважно словами какими,

но словно касаньем крыла

напомнить мне Пушкина имя

в начале поэмы смогла.

Расскажет о выпавшем снеге

полозьев искрящийся след.

Ещё не закончен «Онегин»

и «Медного всадника» нет.

И в день этот ветрено чистый

седок и не знает того,

что ляжет в тома пушкинистов

и след этот санов его.

Ах, годы! Куда вы? Осечкой

беда не минула. В ответ

позёмка над Чёрною речкой

пылит, где упал пистолет.

Заплакать, влюбиться готова,

вбегая от зеркала в зал,

смеётся Наташа Ростова

над тем, что Безухов сказал.

А где-то при Аустерлице

Болконский ничем не храним.

Лишь ветер — перстами к ресницам

да вечное небо над ним.

Топчусь возле полок, у книжной

негромкой державы моей.

На полках — от верхней до нижней —

томам всё тесней и тесней.

Расплывчатый дождика росчерк

на окнах, и ветер продрог.

Давно уже голые рощи

печально стоят у дорог.

Ни золота в полдне, ни меди.

Тускнеют и книг корешки.

Поэма, нетрудно заметить,

без правил, всему вопреки.

В ней, слухом и зрением помня

словесную каждую пядь,

легко мне от этого полдня

в былое вернуться опять.

Сады Украины поблекли,

и снова в цветенье сады.

В них ветер из странствий далёких

Григория Сковороды.

Жар слова его не остынет.

Тут с правдой самой диалог.

Ложится картавость латыни

в певучий украинский слог.

А время. Неважно какого

истока — событий река.

От века до века другого

дорога его недолга.

Томам Достоевского тесно,

но все до единого тут.

Души человеческой в безднах

запутают, но поведут

в страну, что туманною снится,

где даже слезинка одна,

блеснувшая в детских ресницах

событиям мира равна.

Некрасов иссохшей рукою

в постели листки ворошит,

предсмертной последней строкою

не к нам ли пробиться спешит?

Не ветер, а время по реям,

и Горький бесстрашно стоит,

где «Песня о Соколе» реет

и кровью на скалах горит.

Штыками на всех перекрёстках

щетинятся дни Октября.

На ленточках чёрных матросских

горят на ветру якоря.

Сигнал с Петропавловской. Зимний

оглох от пальбы и замолк.

Не скоро рассеялся синий

на царском паркете дымок.

«С историей это согласно» —

Джон Рид записал. У костра

с солдатами в отблеске красном

он будет стоять до утра.

В Россию влюблённый до боли,

не Блок ли, сутулясь, идёт?

Метель разыгралась на воле,

дымится на Марсовом поле,

по строчкам поэмы метёт.

А время! Ему ли усталость!

Оглядываюсь — позади

уж столько событий осталось,

что дух замирает в груди!

Как поле под пулями главы.

Свинцово строка тяжела.

В легенды Чапаева слава

от Фурманова отошла.

Уж волосы, верно, редеют

и снежной блестят белизной,

но слава... Она молодеет

над шолоховской сединой.

Весь край, полыхающий синью,

у Тихого Дона — в нови,

но женщин всё так же Аксинья

бесстрашию учит в любви.

На годы, на память досада.

Но с Буниным в смутности дня,

как ночью от мокрого сада,

пахнуло опять на меня.

Катаев годам не сдаётся.

Неважно, кто против, кто за,

хочу из «Святого колодца»

с ладони плеснуть на глаза.

Хочу, ни к чему торопиться,

почувствовать ливни, туман,

с Леоновым разговориться

дорогою на океан.

Безмолвны пустыня и звёзды,

и всё-таки Экзюпери

изрубит пропеллером воздух,

мешая с прохладой зари.

И книга, что мужеству учит,

стоит на примете всегда.

С помоста кровавого Фучик

со мной говорит сквозь года.

Есть книги, как дождик по крышам,

как милый приветливый кров,

и книги, которые дышат

простором на стыке ветров.

Счастливые книги, в которых

несмолкшее время хранит

и гул орудийный «Авроры»,

и гул, где взрывали гранит,

где пахло железом и потом,

судьбой котлованной земли

и шпалами, что по болотам,

по дебрям таёжным прошли.

Есть книги. В них битв и салютов

суровый и радужный гром

ещё не рождённые люди

услышат в далёком своём.

Стою иногда оробело

над грустью упущенных дней.

Ой, сколько кричащих пробелов

нашёл бы я в жизни своей!

И мне уж ничем не заполнить

пустоты страницы иной.

Ах, если бы, если бы полдень

опять засиял надо мной!

Поэзия и наука

как сёстры. И как иногда

друг дружке им не поаукать

сквозь все световые года.

Эйнштейна листаю. Характер.

Прозрение. Ночи, без сна.

Туманностями галактик

овеяна седина.

На полках условный порядок,

но главное всё ж под рукой.

Те книги, которые рядом,

всё ж важно, какая с какой.

Живой Маяковского голос

не смят, не спрессован в томах:

то в залах огромных, то в школах

напомнит о майских громах.

Есенин, как чудо, как диво,

идёт, но неслышны шаги.

Строфу из «Персидских мотивов»

усыпали роз лепестки.

Он так и остался в пехоте,

наш Тёркин. Минули года,

а он по страницам проходит

всё тот же, как в роте тогда.

Стихов пастернаковских грани,

как в небе над дачей звезда,

как первые в утренней рани

за дальним леском поезда.

Строкою Багрицкий приветил.

Он в ней птицелов и горнист:

услышим и сабельный ветер,

и пеночки утренний свист.

А эта на полку попала

недавно, но мне дорога.

В ней шапкою Янка Купала

всё машет мне издалека.

Все книги как книги. Но эти

на полке особо стоят.

Им родинки — кто не заметит —

оставила муза моя.

Она и сегодня покоя

не знает, и сон ей не в сон,

когда над счастливой строкою

светлеет неюным лицом.

Но что о себе? Я не молод,

но в чём-то ещё и не стар,

в крутых переделках не молот,

хоть вышел давненько на старт.

Оглянешься — мета за метой,

а где-то — и год и число.

Песками горячего лета

следы мои не занесло.

Я свыкся и с белой зимою.

Пусть в жёстких позёмках она,

замет дорогих не размоет

на сердце её белизна.

А теменью вечность нахлынет,

в секунды последнего дня

забытая горечь полыни

из детства дойдёт до меня.

Живу. За кого-то волнуюсь,

хоть мог бы стоять в стороне.

Известен. Но клетку грудную

порою сжимают и мне.

В поэзии давка такая —

в глазах у кого-то темно.

Того и гляди затолкают,

живой, неживой — всё одно.

В любой толчее на вокзале

свободней... Ах, книги в шкафах!

Не всё ещё мне рассказали,

чтоб стала итогом строфа.

Шекспира тяжёлая слава

лежит на тяжёлых томах,

и томиком тоненьким справа

прижалась в ним скромность сама.

Но пусть тот поэт был и скромным,

не сгинул и в ранге таком.

«Не бил барабан перед смутным полком» —

я строчку суровую вспомнил.

Есть томик ещё. Перелистан

сегодня опять, как тогда,

когда он из рук букиниста

был взят, чтобы втиснуть сюда.

В старинный сафьян переплёта

чернильное въелось пятно.

Не стёрлась ещё позолота,

но слава слиняла давно.

Ой, сколько их музу любило!

Но мало осталось таких,

чью к берегу славу прибило

волнами столетий других.

Безжалостна мёртвая Лета.

Был трепет и мысли полёт,

и всё-таки имя поэта

плитой придавил переплёт.

Не знаю, круты иль пологи

у мёртвой реки берега.

Незримая из мифологий

течёт она через века.

Над нею ни звёзд, ни туманов,

не мерена и глубина,

от груза стихов и романов

не стала, так станет мутна.

Ах, есть она, тихая радость

вдруг вспомнить нестёршийся стих!

Тома за стеклянной оградой...

Добро потоптаться у них.

Листать словари и глазами

вливаться в них — радость моя,

Страницы подняв парусами,

порой дохожу и до Я.

Себе повторяю: завидуй

учёности. Корки тверды.

От лёгкой стопы алфавита

по ним — золотые следы.

Не внешне и эти знакомы.

За створками, всё на виду:

до тридцать девятого тома

от первого (в верхнем ряду).

К томам этим чаще и чаще

спешу, как в надёжности вех,

чтоб не заплутаться мне в чаще

вопросов, что ставит наш век.

Углами сдвигаются брови.

Слова и сегодня в бою.

В томах этих в чём-то и вровень

я с ленинской мыслью стою.

С. Щипачёв

Похвала книге

Венок сонетов

Дряхлеет книга, как порой — наречье.

Душа ж ее, как буквица, горит!

Открой — заглавный лист заговорит

И сам к нему потянешься навстречу.

Упорный труд не терпит суеты,

Не возгорится от тщеты напрасной.

Вдали от этой суетности праздной

Я вчитываюсь в древние листы.

Удачу мечу красною строкой

И мысль шлифую — до седьмого пота.

Увековечит добрая работа

И тяжкий труд, и благостный покой.

О, счастье с книгой! Все идет на лад.

Темнеет переплет подобьем лат.

Как полукружье конского копыта,

На нем печать — лицо иного быта.

Но он, как прежде, гулок и крылат.

Ярился горн. Мохнатые меха,

Свирепо воя, выдубили кожу.

Она на пламя жаркое похожа.

Она гудит, как посох пастуха.

Померкла тушь и киноварь завяла,

И потускнела зыбкая строка.

Но руку обжигает сквозь века

Прохладный трепет крепкого сафьяна.

И горбится, и дышит, как Атлант,

На гнутой полке древний фолиант.

На гнутой полке древний фолиант —

Сосредоточье каменных анналов.

Гранит, надгробья, стены, плиты, скалы —

Обветренный эпохами гигант!

Какие письмена! Склонясь, немею

Над судьбами, что слово обрели.

Я долгую историю земли

Читаю и от горя каменею.

Пред каменным терпением людей

Бледнеют статуй бронзовые слитки.

Бесстрастные, бесчувственные свитки

Еще хранят былой накал страстей.

На полке древний том — нетленен, вечен —

Стоит, закладкой памяти отмечен.

Стоит, закладкой памяти отмечен,

Свод рукописный. Как стрижи из гнезд,

Слетелись буквы в зябком свете звезд —

Точеных литер звонкие предтечи.

Писец гусиным вывел их пером.

Хватило и терпенья, и сноровки.

Мудреные заставки и концовки

Украсил он неярким серебром.

О судьбах княжеств золотое слово…

Но в нем, дороже монастырских книг,

Тот, о себе самом, истошный крик —

О житии во времени суровом.

К глухому небу вопиющий глас…

Рукописание. Немой рассказ.

Пресс Гутенберга — дней иных начало!

Тысячеустно слово зазвучало,

Как эхо в соснах. Книги звездный час!

Поющие печатальные доски,

Звенящие точеные шрифты…

Выводит речь себя из немоты,

В свинцовой повторяется полоске.

Стучит станок. Его призывный скрип

Не вязь писца — подобье рукоделья.

И голос, обреченный в тихой келье,

В зенит восходит — что там манускрипт!

Кричат истошно на немых страницах

Пергаменты, папирусы, таблицы.

Пергаменты, папирусы, таблицы —

Самой мечтой вооруженный дух.

Он в сумрачных столетьях не потух.

Отлит в свинец, к нам долетел, как птица.

Да будет словом праведным свинец!

Не все еще на этом свете ясно.

И сочетанье гласных и согласных

Еще не единение сердец.

Но полно! Время, злую мысль развей!

Огромный мир вокруг гудит, как улей.

Свинец летит в него не смертной пулей —

А доброй вестью, что всего живей.

Пора надежд… Мне звездной ночью снится

Их клинопись, их вязь, как предков лица.

Их клинопись, их вязь, как предков лица,

Из шквальной тьмы — я знаю! — не вернуть.

Распалась их доподлинная суть,

Их тайне до поры не проявиться.

Заколебалось мирозданье книг.

На миг, в былом огне, оно ослепло.

И стали книги жалкой горстью пепла,

И вырван — человечий! — их язык.

Все прописные истины — на знамя,

Как прописные буквы. Мрак и страх.

Но пламенем сраженные в кострах,

Взывают книги — душ живое пламя.

И, как солдаты, в трудный ратный час

Глядят в упор и не отводят глаз.

Глядят в упор и не отводят глаз,

Как зерна, буквы. Близок час урочный.

Еще молчит подтекст. Петит подстрочный

Выглядывает из наборных касс.

Но весел сев! И звездами в ночи

Восходят зерна черные клавира.

Альдины лад и вензель эльзевира,

И лирика кириллицы — звучи!

Созрел на пашне жребий Капулетти,

Взошла судьба Монтекки — быть беде!..

Чу! Задышал на черной борозде

Мятежный ветер нашего столетья.

Он — что сердца и царства сотрясал —

Под сводами озвучивает зал.

Под сводами озвучивает зал

Глухие стоны падающих сосен.

Умчатся ль вновь в пронзительную просинь

Погубленные эти голоса?

Вершинный ветер обмер. Песня спета.

Вечнозеленых не открыть очей.

Но книгой очарован, книгочей

Своих сомкнуть не может до рассвета.

Пилой низвергнутая красота!

Не в шифоньере и не в дутом кресле —

Она в странице со стихом воскресла.

Ее недостижима высота!

В простых томах расходятся по свету

Спрессованные голоса поэтов.

Спрессованные голоса поэтов

На книжных полках. Старый букинист,

Как временем измятый желтый лист,

Глядит, воспоминаньями согретый.

Изысканное слово — антиквар.

И золотой обрез первоизданья,

И корешок граненный, будто зданье, —

Все для торговца песенный товар.

Былая слава, призрачный успех,

Замеченные веком опечатки,

Меж строчек отсыревший груз взрывчатки,

Как добрый, отслуживший срок доспех…

Прекрасны букинисты! Не монету —

Они возносят гордый стих сонета.

Они возносят гордый стих сонета —

Поэты. Полуночники. Юнцы.

Кому из них — у времени в гонцы?

Кому — иная участь — кануть в Лету?

Наставников призывная труба —

За эту книжность их не обессудьте.

В живых, переплетенных кожей, судьбах

И их литературная судьба.

Они листают время том за томом,

Им в своих книгах не уйти от книг —

От этих мудрых, жизненных вериг,

Что стали и отечеством, и домом.

Восходит их магический кристалл,

Чтоб дух высокий души потрясал.

Чтоб дух высокий души потрясал,

Ведут века друг с другом поединок.

Свет — в изголовье. В книге — середина.

Эпохи сшиблись, слово — как металл.

Стремительно летит копье строки,

Шрапнель цитат свистит на бранном поле.

Зачитан том до дыр, до ран, до боли, —

Но рать на полках строится в полки!

Дано томам сердца глаголом жечь,

Мир покорять не кровью, а любовью.

Как вечный океан, у изголовья

Волнуется, кипит родная речь.

Она кипит, она гудит в поэме, —

Сквозь время мчась, сквозь немоту и темень.

Сквозь время мчась, сквозь немоту и темень,

Как за дверьми из огрубевших кож —

Любовь, измена, истина и ложь —

И тяжкое, и сладостное бремя.

Уже не скажешь: прошлое мертво.

Оно от нас усталый лик не прячет.

И кто-нибудь беспомощно заплачет

Над сумрачным характером его.

О, нет, читатель, смейся, как дитя,

Пусть радуется и душа, и тело!

Мы тот характер приохотим к делу,

Его мы вырвет из небытия!

Ах, книги старые! — распахнутое семя —

Они выходят к Жизни, к вечной теме.

Они выходят к Жизни, к вечной теме, —

Скупые строки, словно рваный крик.

Касайся же застежек моих книг,

Клади, фортуна, руки мне на темя!

Переносил я — пасынок Судьбы —

С листа на лист. И все повышли сроки.

Без напряженья все повисли строки,

Как провода, — и не гудят столбы.

С зеленых листьев надобно! И вот —

Пыхтит росток, пульсирует источник…

С оригинала, с Жизни, — что подстрочник! —

Я сотворил свой точный перевод.

Без гула дня, его живого веча,

Дряхлеет книга, как порой — наречье.

Дряхлеет книга, как порой — наречье,

Темнеет переплет подобьем лат.

На гнутой полке древний фолиант

Стоит, закладкой памяти отмечен.

Рукописание. Немой рассказ —

Пергаменты, папирусы, таблицы.

Их клинопись, их вязь, как предков лица,

Глядят в упор и не отводят глаз.

Под сводами озвучивает зал

Спрессованные голоса поэтов.

Они возносят гордый стих сонета,

Чтоб дух высокий души потрясал.

Сквозь время мчась, сквозь немоту и темень,

Они выходят к Жизни, к вечной теме.

М. Фильштейн

* * *

Отраженье исчезнувших лет,

Облегченье житейского ига,

Вечных истин немеркнущий свет —

Это — книга. Да здравствует книга!

Неустанных исканий залог,

Радость каждого нового сдвига,

Указанье грядущих дорог —

Это — книга. Да здравствует книга!

Чистых радостей светлый исток,

Закрепленье счастливого мига,

Лучший друг, если ты одинок, —

Это — книга. Да здравствует книга!

Т. Щепкина-Куперник

Книга

Книга — учитель,

Книга — наставница,

Книга — близкий товарищ и друг,

Ум, как ручей, высыхает и старится,

Если ты выпустишь книгу из рук.

Книга — советчик,

Книга — разведчик,

Книга — активный борец и боец,

Книга — нетленная память и вечность,

Спутник планеты Земля, наконец.

Книга не просто красивая мебель,

Не приложенье дубовых шкафов,

Книга — волшебник, умеющий небыль

В быль превращать и в основу основ

В. Боков

* * *

Шелест книжных страниц

Нам сопутствует в жизни

повсюду,

От бурлящих столиц

До поселков у тихой запруды.

От горячих низин

До просторов Полярного круга,

От кудрей до седин,

Книга — нет у нас лучшего друга.

Мы находим твой след

Даже там, где его и не ищем,

Ты, как солнечный свет,

Проникаешь в любое жилище.

Ты не знаешь границ,

На чужбине — и там ты как дома.

Шелест книжных страниц

Иногда сокрушительней грома…

От разрозненных литер

До слитной строки линотипа

Был, по ходу событий,

Порою набор твой рассыпан.

Но сияют слова,

Излучение их не померкло.

И опять ты жива,

Ибо светлая книга — бессмертна.

В. Инбер

Книга

Все ушли, и разговоры

Спрятала ночная мгла.

И ко мне в глухую пору

Книга девочкой вошла.

Здравствуй, Клава? Валя? Нина?

Вы со мной? Вы снова тут?

Пусть ко мне, как именины,

Книги новые придут.

Был я молодым когда-то,

Выбирал свои пути.

Как старался я, ребята,

В книге гения найти.

С книгой я живу как в чуде,

С волшебством, среди Москвы.

В книге — Ленин, в книге — люди,

В книге вечно — я и вы.

М. Светлов

Книга

Безмолвствует черный обхват переплёта,

Страницы тесней обнялись в корешке,

И книга недвижна. Но книге охота

Прильнуть к человеческой теплой руке.

Небрежно рассказ недочитанный кинут,

Хозяин ушел и повесил замок.

Сегодня он отдал последний полтинник

За краткую встречу с героем Зорро.

Он сядет на лучший из третьего места,

Ему одному предназначенный стул,

Смотреть, как Зорро похищает невесту,

В запретном саду раздирая листву.

Двенадцать сержантов и десять капралов

Его окружают, но маска бежит,

И вот уж на лошади мчится по скалам,

И в публику сыплется пыль от копыт.

И вот на скале, где над пропастью выгиб,

Бесстрашный Зорро повстречался с врагом…

Ну, разве покажет убогая книга

Такой полновесный удар кулаком?

Безмолвствует черный обхват переплёта,

Страницы тесней обнялись в корешке,

И книга недвижна. Но книге охота

Прильнуть к человеческой теплой руке.

М. Светлов

У книжных полок

Вот полки. Книги. Переплеты.

Знакомцы давние мои,

Предмет вниманья и заботы

И возрастающей любви.

Строка в тиши заговорила —

Вне времени и вне границ.

О, притягательная сила

Раскрытых на столе страниц!

Глаголы движутся. Влечет

Архитектура предложенья.

А там — и леденит, и жжет

До слез, до спазм, до потрясенья

Но вот мгновенно ощущаю

Беду прозренья своего:

Как мало вижу! Мало знаю!

Да нет, не знаю ничего!

Что знаю о звезде, стоящей

Над изголовьем с детских лет?

А что — о травянистой чаще,

Поющей, на ветру гудящей,

А по ночам в себе таящей

Все тот же непонятный свет?

А что о рыбах? Что — о птицах?

А что — о тайнах хромосом?

Как в водопаде, жизнь дробится,

Клубится, мчится колесом.

И каждый миг ее достоин

Стать поэтической строкой,

И слово самое простое —

Смысл обретает непростой.

И переплет за переплетом,

Где по соседству с прозой стих,

Как поворот за поворотом

На карте судеб мировых.

Как разговор тысячелетий,

Ушедших поколений зов...

И вы и я — мы только дети

Перед этой мудростью веков.

В. Телегина

Друзья на книжных полках

Благословляю я отцовский дом, —

Настолько ярки миги были в нём,

Которыми в душе моей возник

Стоцветный мир моих первейших книг.

Пришли мои досуги разделить,

Раздвинув круг соседских Мить и Вить,

И дядя Том, и беглый Джим, и Гек,

И Санчо Панса, добрый человек.

Бесценнейшее чудо на земле!

Лежит предмет обычный на столе,

Но в нём, как порох, вспыхивать горазд

Спрессованный воображенья пласт.

Друзья мои во множестве томов,

Соседями — во множестве домов!

Я вами жил, я вами дорожил,

Я сотни жизней с вами пережил.

Как с братьями в моём земном кругу,

Я с вами разлучиться не могу.

Мой первый шаг, мой первый вздох и крик

Не помню я. Но помнить не отвык

Живой водой раздвинувшей луга

Одной зелёной речки берега.

Там пацанок среди цветов и трав

Сидит, колени хрупкие обняв,

Пред ним — раскрытый томик на траве,

И облака, и птицы — в синеве…

В. Гордейчев

* * *

Открою шкаф (давно не открывал) —

и в комнате прибавится простора,

как будто снега белого обвал,

раздвинув мглу, раздастся из-за створок.

Усладою для сердца и ума

появятся в обычном озаренье

отборных книг волшебные тома,

вводящие в иное измеренье.

Листаю вновь страницы старых книг,

заполненных любимыми стихами,

и, смертный в бренном мире, возле них

я чувствую бессмертия дыханье.

За ценности вне выгод и нажив

спасибо вам, наставники-поэты!

Сам светел я, не ваши ли заветы

со младости стократ сопережив?

Тот знает толк в лирических азах,

кто мир души растил не на продажу.

Вот почему тома иные глажу

едва не со слезами на глазах.

Поэзии изведавшему власть

легко на мудрость жизни полагаться,

и никому на свете не украсть

его неоценимого богатства.

В. Гордейчев

Старым друзьям — книгам

О! Старые друзья — единоверцы,

Родные книги, верные друзья,

Вы воспитали разум мой и сердце

И мне без вас поистине нельзя…

Вы были спутники мои в глубоком детстве,

Когда впервые я наедине

Сам раскрывал бесценное наследство

И припадал душою к старине…

Я плакал и смеялся, ночью грезил,

Себя в героя книги воплоща,

Я на коне по полю битвы ездил,

Свой меч скрывая складками плаща…

Я бороздил на судне океаны,

Я под водой в глубинах моря плыл,

И узнавал неведомые страны,

Печалился пред мрамором могил…

Взрослея, я любил читать романы

И тайну женщины предчувствием познал,

Разучивал я вслух чужие драмы

И не один я осчастливил бал…

И, чем взрослее был я, тем охотней

Сплетались вы в таинственную нить

Брони надёжной, прочной и бесплотной,

Чтоб душу мне и разум сохранить;

Незримый поводырь моих наитий,

Вы мне открыли смысл бытия

Такой чредой явлений и открытий,

Что стал неколебим в устоях я…

И где б я ни был — в поле иль в поездке,

В походе, в одиночестве, в беде —

По Вашему кольцу, как болт в нарезке,

Мой выбор шел отныне и везде.

И равны стали Библия с Шекспиром,

Сократ и Данте, Блок и Пастернак,

Я с вами стал бесстрашен перед миром

И различал Природы каждый знак.

Я признаю величье старой церкви,

Бесценность музыки и мужество картин,

Но Ваша власть над мною не померкнет,

И только с Вами этот мир един…

О! Наши дети, бедные потомки,

Вам не понять невидимого власть,

Способность в Целое сложить обломки

Скорей всего сумеет век украсть…

Проклятый век, где царствует не книга,

А видимость, что иссушает ум,

И в этом, может, дьявола интрига,

Чтоб человек отвык вообще от дум…

К. Шишов

* * *

Не спрятанные прочно под замок

Рукою скопидома и сквалыги,

Исчерченные вдоль и поперек

Люблю до дыр зачитанные книги.

Все в поисках, оставивших свой след,

То правды, то взаимопониманья,

В красноречивом множестве примет

Читательского строгого вниманья.

Где столько лиц склонялось над листом,

Что автор как бы скромно отступает, —

И, даже сам не ведая о том,

Читатель с ним в соавторство вступает.

Где никогда не гаснет интерес,

Где места нет досужим пересудам,

Где некий термоядерный процесс

Все время совершается под спудом.

Невзрачный том, затрепанный на вид,

Опущенный на девичьи колени.

Как много мыслей и тревог таит

Поставленное ногтем nota bene.

Обложки, облетающие с книг,

Листы, табачным пахнущие дымом.

О, если б оказаться мне на миг

Таким же для людей необходимым.

М. Матусовский

Книжные жители

Детство, детство, заря туманная

В небе крохотная звезда!..

Как на книжку на иностранную,

Я смотрел на букварь тогда.

Там стояли знаки занятные,

Как солдаты стоят в строю.

Молчаливые, непонятные,

Не пускали в тайну свою.

А когда я проник в учебники,

Сразу ожил весь шар земной:

Буквы — крохотные волшебники —

Чудеса творили со мной.

Устрашал вулкан извержением,

Пушкин вниз смотрел на Кавказ,

Бородинское шло сражение —

И все это я избе у нас.

Детство, детство, заря туманная,

С ветхой старой ветлой вдали.

Под твою поветь деревянную

Буквы целый мир привели; —

Тот, что близко и что далеко,

Тот, что умер и что живет —

С юга, запада и востока

И оттуда,

Где вечный лед!

М. Шестериков

* * *

Открывая книг материки,

Обживаем их до самой корки.

Мы выходим в мир из узкой норки,

Из ручья — в широкий путь реки,

Чтоб до океана и до звёзд

Дотянуться крыльями и зреньем,

И потомкам передать уменье,

Через время перекинув мост.

Л. Новикова

Книги

А красноречивей всех молчат

Книги, славно изданы, честь честью

Переплетены, чтоб до внучат

Достояться с Достоевским вместе

И затем поведать все, о чем

Написавший не сказал ни слова,

Но как будто озарил лучом

Бездну молчаливого былого.

Л. Мартынов

У полки с сочинениями классиков

Когда, и выпукло и жирно

Мерцая кожей корешка,

Тома теснятся по ранжиру,

Я опасалась их слегка.

Они стоят на книжной полке,

Всему их духу вопреки,

Не как бойцы на бранном поле,

А как лейб-гвардии полки,

Построенные для парада,

Не лезущие на рожон,

Те, кем незыблемый порядок

От потрясений ограждён.

И размышлений наготою

Они ханжей не устыдят:

Мундир застёгнут.

Наготове

Летучая шрапнель цитат.

Но я люблю, когда на полке,

Как щели смотровых бойниц,

Места пустые и наполнен

Мой дом шуршанием страниц.

Когда завален подоконник,

Когда над роем схем и вер,

Как будто сабли Первой Конной,

Закладки — наискось и вверх!

И грозен неподмокший порох

Любой страницы и строки,

И занят ум исканьем, спором,

Но не игрою в поддавки.

М. Борисова

* * *

У читающей России

Много есть заветных книг.

Старые и молодые —

Глубь и высь берём у них.

Я от деда-книгочея,

Ты, должно быть, от меня

Книжной речи излученье

Приняла, её храня.

Помню — фитилёк огарка,

Соль захватанных страниц.

Лучше не было подарка —

Мудрых былей-небылиц.

А потом моря и земли,

Горный дух, земная плоть, —

И всему, читая, внемлешь.

Хлеба рядышком ломоть.

Звёздный свет веков вдохни лишь,

Скажет он душе твоей:

Мирный мир книгохранилищ —

Вот отечество людей.

Тишина в читальном зале,

С Гёте говорит сосед.

А на книжном ждёт развале

Старины недавней след,

Где тревожным днём когда-то,

В горе городов и сёл,

В вещевой мешок солдата

С полки Тютчев мой сошёл.

П. Ойфа

Книга и сердце

Это я о вас, ребята,

Тех, что говорят:

«Дай-ка почитать что-либо», —

И берут из рук завбиба

Небольшой формат.

И держа заглавьем к сердцу

Малые тома,

Замечательным закатом

Вы расходитесь, ребята,

По своим домам.

Вечер тих. На свете осень.

Друг, придя домой,

Ты раскроешь наудачу `

Книгу, ставшую горячей

Под твоей рукой.

Вечер тих. На свете осень.

Завтра выходной.

И под яблоком стеклянным

В пятьдесят свечей —

Вспыхнут синие, как порох,

Горные хребты, в которых

Гнёзда басмачей.

Скачут красные отряды,

Брызгами пыля.

Выпуклые, хоть лепи их,

Девки, силой налитые,

Вышли на поля.

У фабричного посёлка

Вырос новый клуб.

Между лиственниц и елей

Ясли кругло забелели,

Как молочный зуб.

Происходят совещанья.

Калька... Грифелёк...

«Вот, товарищи, места вам...»

И пытают по суставам

Импортный станок.

Происходят заседанья.

Некто молодой

Шлёт в президиум записку:

«Я хоть и сижу не близко,

Но всегда с тобой».

И об этом всём, читатель,

Не клонясь ко сну,

Ты читаешь в звёздный вечер,

Шевеля, как южный ветер,

Книжную листву.

Наполняется осенний

Город тишиной.

Ты же всё читаешь, друже.

Ночь просторна, и к тому же

Завтра выходной.

Пред тобой проходят войны,

Шахты, города.

Ты бормочешь: «Вот спасибо

Белобрысому завбибу.

Книга — хоть куда».

Ты на стройке, друг мой милый

(Кто — не назову),

Книжечку ты держишь крепко,

Заложив смолистой щепкой

Нужную главу.

Ты кладёшь заглавьем к сердцу

Книжечку на грудь,

В каждое вникаешь слово,

И читателя такого

Стыдно обмануть.

Это говорю себе я,

Нам страшней всего.

Книга, говорю себе я,

Не должна быть холоднее

Сердца твоего.

Чтоб не сердце грело книгу,

А она — его.

В. Инбер

* * *

Нет, жизнь меня не обделила,

Добром своим не обошла.

Всего с лихвой дано мне было

В дорогу — света и тепла…

…И летних гроз, грибов и ягод,

Росистых троп в траве глухой,

Пастушьих радостей и тягот,

И слёз над книгой дорогой.

А. Твардовский

* * *

Есть книги — волею приличий

Они у века не в тени.

Из них цитаты брать — обычай —

Во все положенные дни.

В библиотеке иль читальне

Любой — уж так заведено —

Они на полке персональной

Как бы на пенсии давно.

Они в чести.

И, не жалея

Немалых праздничных затрат,

Им обновляют в юбилеи

Шрифты, бумагу и формат.

Поправки вносят в предисловья

Иль пишут на́ново, спеша.

И, — сохраняйтесь на здоровье, —

Куда как доля хороша.

Без них чредою многотомной

Труды новейшие, толпясь,

Стоят у времени в приемной,

Чтоб на глаза ему попасть;

Не опоздать к иной обедне,

Не потеряться в тесноте…

Но те —

С той полки:

«Кто последний?» —

Не станут спрашивать в хвосте.

На них печать почтенной скуки

И давность пройденных наук;

Но, взяв одну такую в руки,

Ты, время,

Обожжешься вдруг…

Случайно вникнув с середины,

Невольно всю пройдешь насквозь,

Все вместе строки до единой,

Что ты вытаскивало врозь.

А. Твардовский

* * *

Читатель!

Друг из самых лучших,

Из всех попутчиков попутчик,

Из всех своих особо свой,

Всё кряду слушать мастер дивный,

Неприхотливый, безунывный.

(Не то что слушатель иной,

Что нам встречается в натуре:

То у него сонливый вид,

То он свистит, глаза прищуря,

То сам прорваться норовит.)

Пусть ты меня уже оставил,

Загнув странички уголок,

Зевнул — хоть это против правил, —

И даже пусть на некий срок

Вздремнул ты, лёжа или сидя,

Устав от множества стихов, —

Того не зная и не видя,

Я на тебя и не в обиде:

Я сам, по слабости, таков.

Меня, опять же, не убудет,

Коль скажешь ты иль кто другой:

Не многовато ль, дескать, будет

Подряд материи такой,

Как отступленья, восклицанья

Да оговорок этих тьма?

Не стать ли им чрезмерной данью

Заветам старого письма?

Я повторю великодушно:

Не хлопочи о том, дружок, —

Читай, пока не станет скучно,

А там — бросай.

И я — молчок.

Тебя я тотчас покидаю,

Поникнув скромно головой.

Я не о том совсем мечтаю,

Чтоб был читатель волевой,

Что, не страшась печатной тины,

Вплоть до конца несёт свой крест

И в силу самодисциплины

Что преподносят, то и ест.

Нет, мне читатель слабовольный,

Нестойкий, пуганый милей:

Уж если вник, — с меня довольно,

Горжусь победою моей,

Волнуясь, руки потираю:

Ты — мой.

И холод по спине:

А вдруг такого потеряю?

Тогда конец и горе мне.

А. Твардовский

* * *

И в ночном, и за стадом

Была книга со мной:

С кнутовищами рядом

И пастушьей сумой.

И ко мне приходили

С этих серых страниц

Знаменитые были

От далеких границ.

За околицей, лугом

Проносились порой

То полярная вьюга,

То тропический зной.

И за школьною партой

Отстающих ребят

Уводил я по карте,

Как внимательный брат.

Я скажу не напрасно —

Это дети поймут:

Книга — друг,

И не раз нам

Обращаться к нему.

Разъяснит и поможет,

За собой уведет,

Но потребует тоже

И любви, и забот...

А. Твардовский

Любимая книга

Как ржаную ковригу,

В свои руки беру

И держу эту книгу

На холодном ветру.

Сладко бродит в ней солод,

Теплый запах ржаной,

Стих по-прежнему молод,

Стих совсем молодой.

И звучит в нем дерзанье,

Разговор озорной,

В каждом слове — сказанье

О сторонке родной.

Жить тебе, жить не старясь,

Каждой строчкой своей,

Будешь вечно как парус

На просторах морей.

Подымать за собою,

Как могучий прибой,

Вечно звать к непокою

На гряде огневой.

В. Саянов

Жизнь книги

Философы, вникающие в Суть!

Художники! — блистательное племя,

Чья жизнь — мечта, надежда, подвиг, бремя! —

На ваш пример мне страшно и взглянуть,

Чтоб «книжной» не прозваться как-нибудь…

Почтенней вас, выходит, даже семя

Крапивы, презираемое всеми:

Его-то ведь не грех упомянуть!

Что! Даже черт (не к ночи будь помянут!)

Опять-таки звучит при свете дня.

А скажешь: «Кант», — и днем их уши вянут.

Стою без слов над тайной непостижной:

За то ль зовусь «нежизненной» и книжной,

Что буквы книг так живы для меня?

Я не с листа писала на листок,

Я не из книги в книгу заносила,

Но знаю: книга — жизненный исток.

Пресс Гутенберга — жизненная сила.

Я на рембовском «Пьяном корабле»

В цитатный порт ни разу не являлась.

Но я «литературностью» Рабле,

Я «книжностью» Эразма вдохновлялась.

«Оторваны» мои учителя

От «гущи жизни» — как никто на свете!

Гомера ворошат чего-то для,

За тогу римлян держатся, как дети…

Смешно сказать! Им слышится из книг

Такой же — человеческий! — язык.

Живой да будет каждая строка!

Из жизни черпай злато размышлений!

Но жизнь — помилуй! — разве так ярка

И так сильна, как выраженный гений?

Не хмурь многозначительно бровей,

Не покрывайся складками страданий!

Всего полней (не спорь!), всего живей

Жизнь гения и жизнь его созданий.

А нет, — оспорь Шекспира. Вот где зло!

…За окнами бушует Лондон ярый:

Там с ловлей фактов больше бы везло, —

А он корпит над летописью старой.

Не в жизни взял: с пергамента «списал»!

Но кто нам сердце глубже потрясал?

Н. Матвеева

* * *

Липнут к стеклу любопытные листья,

тень нетерпенья дрожит на стене:

праздник предвидится в скромном жилище —

добрая книга лежит на столе.

Словно бы голубь, почтовая птица,

с дальних дорог воротился домой.

Вот и узнаем, что дальше случится

с правдой, и с кривдой, и с жизнью самой.

Даже когда она лет через вести,

через пятьсот на ладони слетит,

как своевременны все эти вести —

вещий глагол и подстрочный петит!

Выключим радио, двери закроем,

ясного света побольше дадим,

чтобы ничто не мешало запоем

праздновать встречу один на один.

Н. Кислик

Толстые книги

За мгновенье до гибели ковырять в словаре,

проверять дотошно и зорко,

чтобы всё на вечерней заре,

как на утренней было зорьке,

и, по склону катясь

или рушась с горы,

завершая последние строки,

вспоминать афоризмы,

что были остры,

и цитировать дивные строки!

Жизнь под лампой настольной,

за крепким столом,

через Книги — навылет,

стремглав,

напролом,

где событье — мысль

и несчастье — мысль,

где от книг

и любви тектонический сдвиг,

и поступки,

и даже улыбки.

Всё от них,

от блаженных и пылких вериг,

все решенья, свершенья, ошибки.

Дней страницы листах,

одну за другой,

год за годом,

как том за томом.

Это было и страсти ревущей пургой,

и надёжным оплотом,

и домом.

За мгновенье до гибели уточнять,

и на чью-то небрежность ревниво пенять,

и, обвала крови не умея унять,

вдруг какую-то толстую книгу ронять.

Б. Слуцкий

* * *

Еще не все прочитаны страницы,

А мысли за строкой бегут, бегут,

И незаметен мерный шаг минут,

Неслышно луч на новый лист ложится,

И споришь ты с героями, и вдруг,

Поймешь, как неспроста судьба иная,

И улыбнешься, что-то вспоминая,

С тобою — книга — новый, близкий друг

М. Алданская

Книга книг

Я вспоминаю дни, часы и миги,

Когда весёлой дерзкою рукой

Я раскрывал пленительные книги,

Те, что сейчас лежат перед тобой.

У старых книг — листы желтее воска,

У новых — не разрезаны края.

Но каждая из них вела подростка

В какие-то волшебные края.

Я становился принцем сновидений

И повелителем страны страниц,

Я был исследователем владений,

Которым нет ни края, ни границ.

Я поглощал и буквы и кавычки,

И вот теперь в тех книгах — погляди —

Мне дочитать бы две иль три странички,

А пред тобой вся книга впереди!

(И ты волненье ощутишь такое ж,

Когда рукой пытливою теперь

Ты, затаив дыханье, приоткроешь

Вот эту коленкоровую дверь!

И в мир войдёшь, какого нет чудесней,

И жизнь твоя, быть может, в этот миг

Тебе предстанет дивной песнью песней,

Незабываемою книгой книг!

С другими эта книга не сравнится,

Её закону ты не прекословь!

К однажды перевёрнутой странице

Никто не может возвратиться вновь.

Ты всё прочтёшь от слова и до слова,

Освоишь каждый образ, каждый стих,

А опечатки будут — что ж такого.

Без них нельзя, но главное не в них.

Читай, читай до крайнего предела,

Быль отличать умей от небылиц,

И если нужно, так отметки делай,

Но только не засаливай страниц.

А. Арго (А. Гольденберг)

Ветераны и новобранцы

Вот книжный ряд на полке застеклённой.

Там выстроились гордою колонной

Закованные в коленкор шедевры,

Готовы на парад и на маневры.

И выправка у каждого такая,

Что третьего лица не видишь с края.

Но грудь четвёртого, то бишь обложку

Четвёртой книги, видишь понемножку.

О, превосходнейшие переплёты!

Они струят сиянье позолоты,

И этот блеск, и эта непорочность

В себе таят и остроту, и сочность,

Любовь и гнев, отчаянье и милость —

Всё, что боролось, пело и томилось,

Всей мировой культуры накопленья

От поколения до поколенья,

Нетленные в достоинстве своём!

И мы им честь и славу воздаём!

Но эти чада полочной семьи

Не самые любимые мои!

Не непорочность и не красоту

Всего превыше в книге я почту.

Нет, мне такая книга по душе,

В которой все замызганы клише,

В которой от строки и до строки

Видны следы мусолившей руки,

А переплёт, затрёпанный до дыр, —

Уж он ли не походит на мундир,

Который был не раз в разгаре битв

Прострочен пулей и штыком пробит!

В чём назначенье книги? В том, чтобы

Входить в глаза и колотиться в лбы,

Чтоб каждой буквой, каждою строкой

Будить борьбу и сеять непокой,

Чтоб сочетаньем звуков и идей

Она «глаголом жгла сердца людей».

Она должна сердца глаголом жечь!

О красоте, о чистоте ль тут речь?

Вам, новобранцы армии томов,

Доверие я оказать готов,

Но честь, любовь и славы торжество

Вам, ветераны шкафа моего!

А. Арго (А. Гольденберг)

* * *

О, милые истрёпанные книги,

О, книги детства, — что оно без них!

Средь всякого старья и всякой гнили

Так благородна старость этих книг!

Мундиры не годятся для парада,

Для полок, где подобран к цвету цвет,

Другая старой гвардии награда:

Рубцы и шрамы — вот авторитет.

И столько под обложками хранится

Тепла и нетерпенья детских рук...

Благоговейно стёртые страницы

Перелистаю: здравствуй, старый друг!

Да будет дух торжествовать над плотью!

Маните же мальчишек жадный взгляд,

Дюма-отца почтенные лохмотья,

Сервантеса изодранный наряд!

Н. Новиков

* * *

На дальней полке мирным строем стоя,

Спят с ранних лет любимые тома:

В них дремлет луч тропического зноя,

Глядит на них полярной ночи тьма.

Там — повести безумно-дерзких странствий:

То — к полюсу, где мир окован льдом,

Где солнца нет, а мела горит, в убранстве

Сияний северных, над белым сном;

То — в страны страшных бурь и грозных ливней,

Где из песков крутит столбы самум,

Где путь в лесах проложен силой бивней,

Где львы рычат иль жуток выкрик пум.

Там — сказки о боях: пираты в давке,

В зубах с ножами в плен берут фрегат;

Иль дикари летят, взвив томагавки,

Под бранный клич на беды из засад!

Ряд буйных вымыслов, живых фантазий

Из детских книг встают, в мечтах ожив,

Герои, битвы, земли; в каждой фразе —

Отважный подвиг, смелый жест, порыв.

И в наши дни, когда кругом — так смутно,

Отрадно вспомнить всё, что Рок унёс:

Пыл юности, былой восторг, минутно

Забыв действительность в причуде грёз!

В. Брюсов

* * *

А книги…Чистые источники услады,

В которых отражен родной и близкий лик, —

Учитель, друг, желанный враг, двойник —

Я в вас обрел все сладости и яды!

Вы были голубем в плывущий мой ковчег

И принесли мне весть, как древле Ною,

Что ждет меня земля, под пальмами ночлег,

Что свой алтарь на камнях я построю…

С какою жадностью, как тесно я приник

К стоцветным стеклам, к окнам вещих книг,

И увидал сквозь них просторы и сиянья,

Лучей и форм безвестных сочетанья,

Услышал странные, родные имена...

И годы я стоял, безумный, у окна!

Любуясь солнцами, моя душа ослепла,

Лучи ее прожгли до глубины, до дна,

И все мои мечты распались горстью пепла.

О, если б все забыть, быть вольным, одиноким,

В торжественной тиши раскинутых полей,

Идти своим путем, бесцельным и широким,

Без будущих и прошлых дней.

Срывать цветы, мгновенные, как маки,

Впивать лучи, как первую любовь,

Упасть, и умереть, и утонуть во мраке,

Без горькой радости воскреснуть вновь и вновь!

В. Брюсов

* * *

Книга старинная, книга забытая,

Ты ли попалась мне вновь —

Глупая книга, слезами облитая,

В годы, когда, для любви не закрытая,

Душа понимала любовь!

С страниц пожелтелых, местами разорванных,

Что это веет опять?

Запах цветов ли, безвременно сорванных,

Звуки ли струн, в исступлении порванных,

Святой ли любви благодать?

Что бы то ни было, — книга забытая,

О, не буди, не тревожь

Муки заснувшие, раны закрытые…

Прочь твои пятна, годами не смытые,

И прочь твоя сладкая ложь!

Ждешь ли ты слез? Ожидания тщетные! —

Ты на страницах своих

Слез сохранила следы неисчетные;

Были то первые слезы, заветные,

Да что ж было проку от их?

В годы ли детства с моления шепотом,

Ночью бессонной потом,

Лились те слезы с рыданьем и ропотом, —

Что мне за дело? Изведан я опытом,

С надеждой давно незнаком.

Знать я на суд тебя, книга лукавая,

Перед рассудком готов —

Ты содрогнешься пред ним как неправая:

Ты облила своей сладкой отравою

Ряд даром прожитых годов…

А. Григорьев

Память

Когда в оцепеневший дом

Втекает полночь голубая,

Переплетённый счастьем том

Я с полки прошлого снимаю.

Бросает он сквозную тень

На изразцы горячей печи.

А в нём первопричастный день

Закладкой памяти отмечен.

За то, что радость велика,

Он осуждён законом Линча,

О, вечный сторож мой, тоска,

Ты не нужна мне больше нынче.

Тебе меня не устеречь.

Не перестанет сердце биться,

И вечером тревожных встреч

Провеет каждая страница.

В. Бутягина

* * *

С тех пор, как начал сознавать

Суровой доли назначенье,

Что значит мёрзнуть, голодать

И с упованием не ждать

Страданьям тяжким облегченья, —

Лишь только ты была одна

Отрады звёздочкой лучистой;

Привета тёплого полна,

Будила мысль мою от сна

И освещала путь тернистый;

Своею властною рукой

Вела меня дорогой знанья;

Учила труд ценить святой,

Ко всем униженным судьбой

Иметь любовь и состраданье;

Моим наставником была,

Идей возвышенных кумиром,

Ум любознательностью жгла

И крылья мужества дала,

Чтоб я парил мечтой над миром...

И всё, чего достичь желал,

Чем жизнь суровая согрета,

Надежду, веру, идеал —

В тебе одной я отыскал,

Источник благодатный света!

Кто ж этот друг души моей?

Кем я избавлен был от ига

Суровой тьмы с рассвета дней?

Друг этот: избранных людей

Ковчег великих мыслей — книга!

Е. Нечаев

Книги

Есть бездонный ящик мира —

От Гомера вплоть до нас.

Чтоб узнать хотя б Шекспира,

Надо год для умных глаз.

Как осилить этот ящик?

Лишних книг он не хранит.

Но ведь мы сейчас читаем

Всех, кто будет позабыт.

Каждый день выходят книга:

Драмы, повести, стихи —

Напомаженные миги

Из житейской чепухи.

Урываем на одежде,

Расстаемся с табаком

И любуемся на полке

Каждым новым корешком.

Пыль грязнит пуды бумаги.

Книги жмутся и растут.

Вот они, антропофаги

Человеческих минут!

Заполняют коридоры,

Спальни, сени, чердаки,

Подоконники, и стулья,

И столы, и сундуки.

Из двухсот нужна одна лишь —

Перероешь, не найдешь,

И на полки грузно свалишь

Драгоценное и ложь.

Мирно тлеющая каша

Фраз, заглавий и имен:

Резонерство, смех и глупость,

Нудный случай, яркий стон.

Ах, от чтенья сих консервов

Горе нашим головам!

Не хватает бедных нервов,

И чутье трещит по швам.

Переполненная память

Топит мысли в вихре слов...

Даже критики устали

Разбирать пуды узлов.

Всю читательскую лигу

Опросите: кто сейчас

Перечитывает книгу,

Как когда-то... много раз?

Перечтите, если сотни

Быстрой очереди ждут!

Написали — значит, надо.

Уважайте всякий труд!

Можно ль в тысячном гареме

Всех красавиц полюбить?

Нет, нельзя. Зато со всеми

Можно мило пошалить.

Кто «Онегина» сегодня

Прочитает наизусть?

Рукавишников торопит

«Том двадцатый». Смех и грусть!

Кто меня за эти строки

Митрофаном назовет,

Понял соль их так глубоко

Как хотел бы... кашалот.

Нам легко... Что будет дальше?

Будут вместо городов

Неразрезанною массой

Мокнуть штабели томов.

Саша Чёрный

* * *

Люблю цветные стекла окон

И сумрак от столетних лип,

Звенящей люстры серый кокон

И половиц прогнивших скрип.

Люблю неясный винный запах

Из шифоньерок и от книг

В стеклянных невысоких шкапах,

Где рядом Сю и Патерик.

Люблю их синие странички,

Их четкий шрифт, простой набор,

И серебро икон в божничке,

И в горке матовый фарфор,

И вас, и вас, дагерротипы,

Черты давно поблекших лиц,

И сумрак от столетней липы,

И скрип прогнивших половиц.

И. Бунин

* * *

Пускай и заглянет в мой угол нужда,

Но это ещё небольшая беда:

На смену лишений и всяческих зол

Там ждёт меня роскошь — мой письменный стол.

За этим простым, заслужённым столом

С чернильницей старой, с грошовым пером

Я властвую мыслью и так же могуч,

Как всё проникающий солнечный луч.

На полках стоят легионы мои,

Видавшие славу и чёрные дни, —

И эта отважная книжная рать

Готова всегда за меня постоять.

Не раз совершали мы трудный поход,

Не раз был сомнителен битвы исход,

Но утро всегда освещало врагов,

Во тьму отступавших от наших рядов.

И. Омулевский

* * *

Лишь свеча, в тиши пылая,

Осветит приютец мой, —

Я сажусь за стол, читая

Одиноко в час ночной.

Я — богач, как там не числи:

Книги есть — чего ж желать?

Но, копя чужие мысли,

Мне б своей не потерять!

Исполать, библиотека!

Что мне золота сундук?

Мильтон, Тиссо иль Сенека —

Человеку лучший друг!

Для чего нам жизни миги,

Если книг на полке нет?

Ни одной не дам я книги

И за тысячу монет!

З. Волконская

* * *

Порой в тоскливую неволю

Живая книга попадет

И вдруг поманит за собою

И в жизнь людскую увлечет.

Борьба и труд, к добру стремленье,

Любовь и радости людей,

И их страданья, их мученья,

И горечь едкая страстей —

Всё воскресает пред глазами

В картинах, в образах живых,

Рисуясь яркими чертами

В однообразьи дней глухих.

И чуешь в мертвом сне застоя,

Томящей душу пустоты

Как будто веянье живое

Надежд иль призрачной мечты...

Склонясь над книгой, забываешь

Свой тесный мир, тюрьму, себя...

С чужой душой свою сливаешь,

С ней ненавидя, с ней любя!..

И тою властью силы дивной,

Что мы сочувствием зовем,

В минуты те хотя фиктивной,

Но всё же жизнью мы живем.

В. Фигнер

Книга

Книга, как птица, —

Может весь мир облететь.

Книга — царица —

Может сердцам повелеть.

Книга — богиня —

Чудо свершает порой.

Книга — рабыня —

Часто проходит сквозь строй.

К. Баришевский

* * *

Друзья мои! С высоких книжных полок

Приходите ко мне вы по ночам,

И разговор наш — краток или долог, —

Всегда бывает нужен мне и вам…

Через века ко мне дошел ваш голос,

Рассеявшийся некогда, как дым,

И то, что в вас страдало и боролось,

Вдруг стало чудодейственно моим.

В. Рождественский

* * *

Стареют книги… нет, не переплет,

Не тронутые плесенью страницы,

А то, что там, за буквами живет

И никому уж больше не приснится.

Остановило время свой полет,

Иссохла старых сказок медуница,

И до конца никто уж не поймет,

Что озаряло наших предков лица.

Но мы должны спускаться в этот мир,

Как водолазы в сумрак Атлантиды, —

Былых веков надежды и обиды

Не только стертый начисто пунктир:

Века в своей развернутой поэме

Из тьмы выходят к Свету, к вечной теме.

В. Рождественский

* * *

Есть мудрые книжные полки

читален и библиотек,

и знаю я: долгий — недолгий,

но будет в них длиться мой век.

Когда раскрывают мой томик

на столике в тишине,

я душу кладу на ладони

пришедшему в гости ко мне.

С. Щипачёв

* * *

Есть книги, как дождик по крышам,

как милый приветливый кров,

и книги, которые дышат

простором на стыке ветров.

Счастливые книги, в которых

несмолкшее время хранит

и гул орудийный «Авроры»,

и гул, где взрывали гранит…

Есть книги. В них битв и салютов

суровый и радужный гром

ещё не рожденные люди

услышат в далеком своём.

С. Щипачёв

* * *

(Из поэмы «Читая «Фауста»)

Когда возвращаешься с фронта после большой войны,

Дома все твои чувства будто удвоены.

...Но больше всего волнует бронза ветхого тома.

Взглянул — и услышал голос... И в комнате эхо цитат.

Снимай же, снимай его с полки! Итак, наконец ты, дома.

Скорее усядемся в кресло. С ногами. Как дети сидят.

Как можно любить природу, так можно любить и книгу.

Бывают такие книги, что в мире живут, как пейзаж:

Иная полна светотени, весны и птичьего крику,

В другой океан, несётся на золотистый пляж.

И можно дышать озоном или сосновым духом,

Хижину в ней построить (где-нибудь на полях»)

И с автором у камина советоваться, как с другом,

Или в эскизы женщин влюбляться на первых порах.

Ты думал: сейчас упоённо перелистаешь страницы —

Как лебединые крылья, раскинется разворот,

И книга тебе поможет от горестей отстраниться:

Знакомый сосновый запах юность тебе вернёт.

По что с тобой сотворили. эти военные годы?

Юность, пришедшую в гости, отвергли запросы твои!

Видно, не только шаганьем были наши походы,

Не только седым нагаром в душе оседали бои.

Как прежде, звучат органом величественные строфы,

Опять в очертаньях поэмы восходит гора за горой...

Но вдруг тебя охватило предчувствие катастрофы:

В чём-то вдруг изменился боготворимый герой.

И вот уж иные строки теперь нависают, как иго.

Новый являет облик с детства изученный том.

Ты ли не тот, что прежде, или седеет книга,

Но явны черты больные в старом друге твоём.

Тебя почти лихорадит... Ты хочешь его дополнить!

Что-то навеки вычеркнуть! Где-то увлечь вперёд!

И страшно, как от кощунства... И так пролетает полночь.

Дрожащие твои руки гладят сухой переплёт.

Заря петухами пропела. Но ты, согбенный недугом,

Всё ещё с кем-то шепчешься, как со своей судьбой,

А это у книжной полки спорят века друг с другом,

Это ведут поединок столетия меж собой.

И. Сельвинский

Сон

Какая-то странная книга

Сегодня привиделась мне.

Я взял эту старую книгу

И стал осторожно листать.

Ах, что это за чертовщина! —

Она начиналась с конца.

Страницы её эпилога,

Ей-богу, я знал назубок!

А мне было нужно начало,

Ведь был непонятен конец.

И книга мне всё обещала,

Как полный сокровищ ларец.

Герои вступали в сраженье,

И кто-то из них умирал,

Но где же начало, начало, —

Задумчиво я повторял.

Герои казнили друг друга,

Герои вершили дела.

Меня по порочному кругу

Коварная книга вела.

Вела меня за полстолетье,

Как будто по лестнице вниз.

И я оторваться порою

Не мог от прекрасных страниц.

Но мне было нужно начало,

Которое я утерял.

Так где же начало, начало, —

Настойчиво я повторял.

Закрыть эту книгу не в силах,

Как это бывает во сне,

Листаю, листаю страницы,

И страшно становится мне.

Как будто вокруг одичало.

И странно в пусто в мозгу.

Так где же начало, начало, —

Ищу. И сыскать не могу.

Д. Самойлов

Вышла книга

Вышла книга.

В свет.

в эпоху.

К современникам на суд.

Пусть по голосу,

По вздоху

Не в родню к чертополоху,

В добрый список занесут.

Книга...Что это такое

Книга?

Не набор страниц, —

Это царство непокоя,

Рокот грома,

Взлет зарниц,

Сердца стук и слов сраженье,

Рифмы звон, как звон мечей,

Страсть, порыв, изнеможенье

Сквозь бессонницу ночей.

Это слез, любви и гнева

Пережитая глава,

Ветка жизненного древа,

Воплощенная в слова.

Это музыки дыханье,

Это шелесты листвы,

Звезд полночных полыханье,

Дрожь рассветной синевы.

Вы коснетесь книги этой

Осторожно,

Не спеша:

В ней живет душа поэта,

Обнаженная душа.

Н. Браун

* * *

Я книгой стал и занял место

На полке книг среди других,

Среди забытых и известных,

Среди живых и неживых.

Среди прославленных, воспетых,

Среди любимых и среди

Таких, чьи тропы незаметны,

И тех, чья слава впереди.

Покорны власти алфавита —

Иная здесь отменена, —

И рядовых, и именитых

Стояли рядом имена,

Мерцая золотом холодным

На равнодушных корешках, —

И тот, кто был всего лишь модным,

И тот, кто будет жить в веках.

Я книгой стал, и в свет я вышел,

И понял я, что стал я сном

И что второю жизнью дышит

Та, отшумевшая в былом,

Что выйдет к славе настоящей

Из века нашего в века

Лишь только та, к которой чаще

Живая тянется рука.

Н. Браун

* * *

Люблю вас, далекие пристани

В провинции или в деревне.

Чем книга чернее и листанней.

Тем прелесть ее задушевней.

Обозы тяжелые двигая,

Раскинувши нив алфавиты,

Россия волшебною книгою

Как бы на середке открыта.

И вдруг она пишется заново

Ближайшею первой метелью,

Вся в росчерках полоза санного

И белая, как рукоделье.

Октябрь серебристо-ореховый,

Блеск заморозков оловянный.

Осенние сумерки Чехова,

Чайковского и Левитана.

Б. Пастернак

* * *

Бывают в этой жизни миги,

Когда накатит благодать,

И тут берутся в руки книги

И начинаются читать.

Вонзив пытливые зеницы

В печатных знаков черный рой,

Сперва одну прочтешь страницу,

Потом приступишь ко второй,

А там, глядишь, уже и третья

Тебя поманит в путь сама...

Ах, кто придумал книги эти —

Обитель тайную ума?

Я в жизни их прочел с десяток,

Похвастать большим не могу,

Но каждой третьей отпечаток

В моем свирепствует мозгу.

Вот почему в часы досуга,

Устав от мирного труда,

Я книгу — толстую подругу —

Порой читаю иногда.

И. Иртеньев

* * *

Романы из школьной программы,

На ваших страницах гощу.

Я все лагеря и погромы

За эти романы прощу.

Не курский, не псковский, не тульский,

Не лезущий в вашу семью,

Ваш пламень — неяркий и тусклый —

Я все-таки в сердце храню.

Не молью побитая совесть,

А Пушкина твердая повесть

И Чехова честный рассказ

Меня удержали не раз.

А если я струсил и сдался,

А если пошел на обман,

Я, значит, не крепко держался

За старый и добрый роман.

Вы родина самым безродным,

Вы самым бездомным нора,

И вашим листкам благородным

Кричу троекратно «ура!».

С пролога и до эпилога

Вы мне и нора и берлога,

И кроме старинных томов

Иных мне не надо домов.

Б. Слуцкий

* * *

Так быстро ветер перелистывает

Роман, лежащий на окне,

Как будто фабулу неистовую

Пересказать мечтает мне,

Так быстро, ветрено, мечтательно,

Такая нега, благодать,

Что и читать необязательно,

Достаточно перелистать.

Ну вот, счастливое мгновение,

И без стараний, без труда!

Все говорят, что скоро чтение

Уйдет из мира навсегда,

Что дети будут так воспитаны, —

Исчезнут вымыслы и сны...

Но тополя у нас начитаны

И ветры в книги влюблены!

А. Кушнер

* * *

От скучных книг придёшь в отчаянье —

Плохих стихов, бездарной прозы.

О, запустенье, одичание

И безутешные прогнозы!

Но сад, заглохший и запущенный,

Хотя бы стар и театрален,

А с чтеньем сумеречным, в сущности,

Ты сам размыт и нереален.

Тебя мутит, душа подавлена,

Как будто ты её обидел,

Глядит угрюмо и затравленно,

Как в ссылку сосланный Овидий.

Как он там, бедный, жил без чтения,

Стучал клюкой в гранитный желоб:

Врача, советчика, забвения,

С подругой-книгой разговора б!

А. Кушнер

* * *

Как люблю я полубред

Книг, стареющие во мраке,

Те страницы, что на свет —

Словно денежные знаки.

И поэтов тех люблю,

Что плывут в поля иные,

Словно блики по стеблю

Или знаки водяные.

Блеск бумаги жёлт и мглист.

Как лошадка, скачет строчка,

Всё разнять стремишься лист,

Словно слиплось три листочка.

Словно там-то, среди трёх,

Второпях пропущен нами,

Самый тихий спрятан вздох,

Самый лёгкий взмах руками.

А. Кушнер

* * *

Кого бы с полки взять? Всех знаю наизусть.

Не Лермонтова же, не Пушкина, не Блока…

Мрачнеет Мандельштам. Обиделся? И пусть.

А может быть, он рад, что потускнел немного,

Как Тютчев или Фет, — и значит, что ничем

Теперь не хуже их и, скажем, Пастернака.

Я сам себе чуть-чуть смешон и надоем

В топтании своем, средь сна и полумрака;

В рассеянье рука потянется опять

К кому-нибудь из них: не к Кузмину ли? — мимо.

Задумаюсь, вздохну: мне нечего читать!

И в Анненском всё так знакомо и любимо!

И я гляжу в окно, и я тянусь к местам,

Укутанным во тьму, с подсветкою по краю:

Ах, может быть, у них за это время там

Написаны стихи, которых я не знаю?

А. Кушнер

* * *

Гертруда

Вот он идет печально с книгой, бедный…

Шекспир

Какую книгу он читал, об этом

Нам не сказал Шекспир — и мы не знаем.

Читал! При том что сцена грозным светом

Была в то время залита; за краем

Земного мира тоже было мрачно,

Там бледный призрак требовал отмщенья.

И все же — с книгой, с книгой! Как удачно,

Что мы его застали в то мгновенье.

А в чем еще найти он утешенье,

Мог, если все так гибельно и дико?

И нам везло, и нас спасало чтенье,

И нас в беде поддерживала книга!

Уйти отсюда в вымысел заветный

Хотя б на час, в другую обстановку.

«Вот он идет печально с книгой, бедный»,

Безумье отложив и маскировку.

А. Кушнер

* * *

Интеллигенция была моим народом,

была моей, какой бы ни была,

а также классом, племенем и родом —

избой! Четыре все ее угла.

Я радостно читал и конспектировал,

я верил больше сложным, чем простым,

я каждый свой поступок корректировал

Львом чувства — Николаичем Толстым.

Работа чтения и труд писания

была святей Священного писания,

а день, когда я книги не прочел,

как тень от дыма, попусту прошел.

Я чтил усилья токаря и пекаря,

шлифующих металл и минерал,

но уровень свободы измерял

зарплатою библиотекаря.

Те земли для поэта хороши,

где — пусть экономически нелепо —

но книги продаются за гроши,

дешевле табака и хлеба.

А если я в разоре и распыле

не сник, а в подлинную правду вник,

я эту правду вычитал из книг:

и, видно, книги правильные были!

Б. Слуцкий

Братья

У огня примостившись ловчее,

Застывали над книгой... А мать

Говорила им: — Ну, книгочеи,

Ладно, хватит глаза-то ломать!..

Умывались и чистили зубы,

Аккуратно стелили постель

И ложились они, книголюбы,

А за окнами пела метель.

Беспорядочно снега круженье,

Пробивается месяц на миг...

По ночам снилось им продолженье

Поздним вечером читанных книг.

Под полотнищем алого стяга

Проносились — шарахалась мгла! —

И нещадная к знаниям тяга

В них уже с малолетства жила.

Звуки ветра протяжны и тонки...

Вижу я из далекой Москвы

Эти русые две головенки,

Эти светлые две головы.

К. Ваншенкин

Книги

Шуршат по булыжнику шины,

разносится грохот и крик:

рабочие грузят в машины

тяжелые партии книг.

Картонные синие пачки,

обвязанные бечевой,

привозит рабочий на тачке

и складывает на мостовой.

А двое других, деловито

друг другу командуя: «Р-раз!» —

бросают в стальное корыто

тюки отпечатанных фраз…

Все новые партии грузов

везут со складских площадей,

и с грохотом рушатся в кузов

тяжелые мысли людей.

Потом их погрузят в вагоны,

и тихо с путей городских

под пломбами двинутся тонны

волнений и мыслей людских…

На дальней, глухой остановке

их ждет справедливейший суд.

Их примут.

Обрежут бечевки.

Раскупят.

Откроют.

Прочтут.

До дыр, до белесого цвета

зачитаны будут они.

И где-то в тайге до рассвета

в домах не погаснут огни.

Другие в шкафах продежурят,

годами от скуки пылясь,

пока их с махоркой не скурят

иль просто не выкинут в грязь.

В. Павлинов

Второе рождение

Я на книгу молюсь, как на хлеба ковригу.

Книга — пища души. Книга — к жизни зовет!

Я принес переплетчику ветхую книгу.

Он листы перешил. Обновил переплет.

Он разгладил углы. Он обрывы заклеил.

Он работал с предельной отдачею сил.

Он ее обихаживал. Холил. Лелеял.

Он страницы умолкшие вновь оживил.

И в искусстве его есть свое вдохновенье.

Есть свое мастерство для добротнейших дел.

Дал он книге старинной второе рожденье —

И поэт вместе с нею помолодел.

Г. Абрамов

Книги

Идут года. Меняются пристрастья.

Даёт судьба крутые виражи.

Мои друзья и в счастье и в несчастье —

Надёжные, как стены, стеллажи.

Осаду буден

В них снесу, не охнув.

Мне в будущее мост

Проложит быль.

Стираю с переплётов старых пыль,

Как в мир весною протираю окна.

Н. Зверева

Домашняя библиотека

В моей квартире собраны миры.

Они стоят на стеллажах и полках.

Они стоят, застывши до поры,

Но быть открытыми желанья полны.

Я каждый мир любовно обвожу

Мечтающим в него проникнуть взглядом

И каждый раз вздыхаю, ухожу,

Завороженный милым книжным рядом.

И дни бегут, событиями полны,

Влекут меня по жизни за собой.

И снова не до тех мне, что на полках

Образовали неразрывный строй.

Мне стало стыдно обводить их взглядом,

Но я уверен — это до поры:

Настанет день — я ближе к книгам сяду,

И вот тогда — да здравствуют миры!

А. Жиляев

* * *

О, книга! Книга! Много о тебе

стихов и песен создано народом!

Вечна в твоей природе и судьбе

Поэзия. Вся из нее ты родом.

В. Терешин

* * *

В темной зале — книги, книги.

Мысли творческой творенья.

Спят они на книжных полках,

Ожидая воплощенья.

В окна грохот жизни льется, —

Волны страсти, скорби, муки.

Глохнут в книгах эти волны,

Замолкают эти звуки.

Спят твердыни книжной мысли,

Жизнью созданной веками!

Да, ничтожна сила жизни

Рядом с мертвыми томами!

Н. Рубакин

* * *

Мне очень много лет. Седой старик,

Видать, уж так моя судьба сложилась...

Я как-то полки приобрел для книг,

И в одночасье все преобразилось!

Кровать и утварь, стулья, стол должны

Быть в каждой хате. Но без книг жилище —

Четыре лишь какие-то стены,

Пусть в раритетах сплошь, но все же нищи.

Беру я книгу трепетной рукой,

И прежде, чем установить на место,

Любуюсь, как рассветною зарей,

Как в первый раз увиденной невестой.

И там, где с диких гор бегут ручьи,

И там, где вечно суетится город,

Они всю жизнь — поводыри мои,

И маяки мои и светофоры.

И вот сейчас с волнением я вновь

И толстый том, и тоненькую книжку

Встречаю словно первую любовь

И как игрушку в первый раз мальчишка,

Хоть каждая в любой и день, и час,

Читалась, изучалась, а ко многим

Я возвращался и немало раз,

Как путник, заплутавшийся в дороге.

Да, книги — беспокойство и покой,

Им нету и не может быть замены,

Они — шандал с негаснущей свечой,

Они — в пути сигнальная сирена.

Я не в постели, на своих ногах,

Я книги, словно горы, расставляю,

И с молодостью на одних правах

Не ощущаю стариком себя я!

И чувствую, насколько я богат,

Встречаясь с новым, незнакомым веком, —

Есть у меня неизмеримый клад,

Сокровище мое — библиотека!

С. Ольгин

* * *

На полке за Вольтером

Вергилий, Тасс с Гомером

Все вместе предстоят.

В час утренний досуга

Я часто друг от друга

Люблю их открывать...

Укрывшись в кабинет,

Один я не скучаю

И часто целый свет

С восторгом забываю.

Друзья мне — мертвецы,

Парнасские жрецы;

Над полкою простою

Над тонкою тафтою

Со мной они живут.

Певцы красноречивы,

Прозаики шутливы

В порядке стали тут.

О вы в моей пустыне,

Любимые творцы!

Займите же отныне

Беспечности часы.

Мой друг! Весь день я с ними

То в думу углублен,

То мыслями своими

В Элизий пренесен…

А. С. Пушкин

* * *

Чищу книжные полки,

Убираю излишек.

Время мудрой прополки

И насущнейших книжек.

Видно, с возрастом всё же

Мы взыскательней судим

И становимся строже

К сочиненьям и людям.

Что-то вдруг устарело,

Что-то вновь зазвучало.

Беспощадно и смело

Счёт ведётся сначала.

В нашем веке спешащем

Так нужна долгосрочность.

Знаменитых всё чаще

Проверяем на прочность.

Кто успел уцениться?

Кто стоит несменяем?

Мы не чьи-то страницы —

Душу с веком сверяем.

С полок рушим осколки

Отработанных истин.

Чистим книжные полки.

Не себя ли мы чистим?

Я. Хелемский

* * *

Я в это таинство святое книг

Вхожу с надеждой и таким волненьем,

Как путник, вдруг увидевший родник

И испытавший счастье исцеленья.

На этажах надежных стеллажей

Картонных переплетов разноцветье

Хранит мечты и подвиги людей,

Прошедшие чреду тысячелетий.

И наших современников черты,

Их радости, сомненья и печали...

Но эти пожелтевшие листы

Без моего участия молчали.

И терпеливо ждали в тишине,

Когда я книгу, как судьбу открою...

А. Баженова

Жить среди книг — хотя б и не читая...

Жить среди книг — хотя б и не читая,

лишь ощущать присутствие вблизи,

как близость леса

или близость моря, —

вот лучшее из одиночеств.

Потомственный квартиросъемщик,

в очередном своем чужом жилище

я первым делом расставляю их

на полках, на шкафах,

везде, где только можно,

прилежно протираю влажной тряпкой,

и, завершив привычный ритуал,

смотрю на них едва ль не вожделенно,

как тот скупой в своем подвале тайном,

приподымая крышку сундука,

где все его сокровища хранятся, —

воистину, какой волшебный блеск!

Как я сейчас богат!

Едва ли кто сравнится

со мной в моем богатстве!

Отныне здесь мой дом,

и я в нем жить могу —

я чувствую себя в своем кругу

и потому спокойно засыпаю —

и словно бы лежу на океанском дне,

куда сквозь толщу вод доносятся ко мне

неясный шелест, шорох, тихий шепот,

и топот ног,

и звуки многих голосов,

и, чуть освоясь в их нестройном хоре,

я вскоре начинаю понимать,

что квартирую ныне в Эльсиноре,

в жилище обедневших королей,

сняв комнату за пятьдесят рублей

(что в наши времена — почти что даром),

и вот сегодня с самого утра

здесь собрались заезжие актеры

и происходит странный карнавал

иль некое дается представленье,

и я слежу, как движется сюжет,

где Дон Кихот

шлет вызов Дон Жуану,

где Фауст искушает донну Анну,

а бедный Лир

уходит на войну —

она уже идет четыре года,

а может, сто четыре или больше,

и я устал от долгого пути,

от мин, от артобстрелов, от бомбежек,

меж тем снаряды рвутся где-то рядом,

а я никак подняться не могу,

я должен встать,

я не могу подняться,

я задыхаюсь, я едва дышу —

все кончено, я гибну, донна Анна!

И меркнет свет,

и я лечу куда-то в бездну,

в последний миг услышать успевая,

как возглашает Главный Лицедей,

решительно на этом ставя точку:

— Все в мире, господа, — война детей,

где, впрочем, каждый умирает в одиночку!..

И сразу рушится в кромешный мрак ночной

мой зыбкий мир,

мой Эльсинор очередной.

Ю. Левитанский

Библиотека

Какие умные книги,

Какая старая полка!

Романы, тайны, интриги

И закладка из серого шёлка.

Какой-то важный очерк

О Рейне и Рейнских замках,

На полях бисерный почерк

И тонкие профили в рамках.

В углу два фолианта

В пыльной оправе сафьяна.

Цветы и письмо супиранта,

Полное страсти пьяной.

«Я не достоин доверья

И я умираю бесславно»...

И даже гусиные перья

Смяты как будто недавно...

Л. Никулин

Грёзы в библиотеке

Я сижу в библиотеке,

полный смутными мечтами,

На меня же смотрят книги

золотыми корешками.

И мне грезится: в тех книгах

души авторов сокрыты;

Их страдания и чувства

в тех листах печатных слиты.

Всё, что жгло их и терзало,

все их мысли и стремленья,

Всё живёт бессмертной жизнью

здесь во славу просвещенья.

Самый воздух здесь священен,

здесь незримыми крылами

Тени авторов великих

веют в воздухе над нами.

О! Я слышу: здесь витают

душ великих вереницы,

И от их незримых крыльев

шелестят газет страницы...

Л. Пальмин

* * *

Я с книгой породнился в дни войны.

О, как же было то родство печально!

Стянув потуже батькины штаны,

Я убегал от голода в читальню.

Читальня помещалась в старом доме.

В ту пору был он вечерами слеп...

Знакомая усталая мадонна

Снимала с полки книгу, словно хлеб.

И подавала мне ее с улыбкой.

И, видно, этим счастливо была.

А я настороженною улиткой

Прилаживался к краешку стола.

И серый зал с печальными огнями

Вмиг уплывал... и все казалось сном.

Хотя мне книги хлеб не заменяли,

Но помогали забывать о нем.

Мне встречи те запомнятся надолго...

И нынче — в дни успехов иль невзгод —

Я снова здесь, и юная мадонна

Насущный хлеб

Мне с полки подает.

А. Дементьев

Книжник

Как море — век, как вспышка — миг,

Давно исчезнувшие лики…

Я — книжник: что сей мир без книг,

Без всех библиотек великих!

Пусть иглы холода кружат,

Пусть режут мглу вороньи крики,

Но руки у меня дрожат

В предчувствии прекрасной книги.

И вот она в моих руках.

Мерцает темный ряд отменных

Гравюр… Вот надпись на полях…

Ах, как заставки совершенны!

Как эта буквица цветет!

Как шрифт звучит!.. Немаловажно

В каком обличии бумажном

Душа бессмертная живет.

Еще на свете льется кровь,

Клубятся яростные войны,

Но к Книге праведной любовь

Любви к Отечеству достойна.

В. Лазарев

* * *

Мы — книжники. Мы ни на что не годимся.

Мы книжники. Этого мы не стыдимся.

Мы все — современники радостных дней,

Но лучше, чем дома, нам в мире теней.

Встречаемся мы среди полок и строк,

Где каждый из нас всемогущ, словно Бог.

Мы знаем: единственно смерть победить

Возможно — лишь в памяти мысль сохранить.

И если себя еще мир не взорвет,

О нас еще вспомнят, и час наш придет.

Тогда соберется вся книжная рать,

Чтоб память веков воедино собрать.

Тогда-то истории мы пригодимся.

Мы книжники. Этого мы не стыдимся.

А. Фарбштейн

Старый книжник

Есть племя книжников — особенные люди.

К ним входишь в дом, как входишь в храм.

Здесь неурядицы житейские забудешь

И отойдёшь от пафоса и драм.

Он редкостную книжицу разыщет

И книжечкой любовно назовёт.

Он может пренебречь обычной пищей,

Но пиршество для духа он найдёт.

Он знает тело книги, как анатом —

Живую ткань, как окулисты — глаз.

У книги есть свой возраст и свой Фатум,

Свой час опальный и свой звёздный час.

Как человека, нежно он погладит

Морщинистый, усталый переплёт.

И не за славой, только книги ради

В любую рань он из дому уйдёт.

Наперекор всем мировым пожарам

В нём пламя чистое не гаснет, не дрожит.

Есть старый книжник — он живёт недаром,

Он мысль от тленья людям сохранит.

А. Фарбштейн

Книги

Книги тоже читают читающих книги,

видят в скрытных глазах наши стоны и крики,

слышат все, что на свете никто не услышит,

кроме тех, кто такими же книгами дышит.

Нас друг другу сосватали книги когда-то,

и Марина Ивановна в том виновата.

Даже Анна Каренина — мертвая сватья,

с рельс привстав, нас толкнула друг к другу в объятья.

Молчаливое книг возвращенье друг другу

непохоже совсем на взаимоуслугу,

а скорее похоже на их раздиранье…

Это бесповоротное расставанье.

Мы могли возвратить друг другу лишь книги,

но вернуть не могли наши тайные миги,

те, которые так глубоко оставались,

что другим незаслуженно не доставались.

Ты стояла потерянно, неразрешимо,

не садясь в свою старенькую машину,

и в руках твоих словно чего-то, но ждали

Пастернак и Шаламов, «Пословицы» Даля.

Мои руки тебя обнимать так любили,

но сейчас они книгами заняты были,

будто нас ограждали, чтоб дальше не гибнуть,

и Ромен Гари, и Евгения Гинзбург.

Сунул я тебе книги на улице сразу,

отворачиваясь, как боящийся сглазу,

ну а ты, еле выбравшись из-под обвала,

книги, словно во сне, по одной отдавала.

Я просил тебя, девочка, целых два года,

чтобы ты, наконец, полюбила кого-то,

и когда так случилось, вздохнул облегченно,

но зубами потом заскрипел обреченно.

Никогда я не спрашивал менторским тоном,

сколько лет моему сопернику, кто он,

и не знал, то ли плакать мне, то ли смеяться,

когда ты мне сказала: «Ему восемнадцать».

Чистотой незапятнанной девы красива,

полуподнятым взглядом меня ты просила

подойти, чтобы вновь оказались мы рядом,

но тебе я ответил опущенным взглядом.

Ты смотрела в меня, будто времени мимо.

Сделай шаг я, все было бы непоправимо…

Но не сделал я все-таки этого шага.

Что же мне не позволило? Трусость? Отвага?

Встрепенулись зачитанных книжек страницы,

попросив меня шепотом посторониться.

Ты застыла, — чуть вздрагивали лишь серьги! —

и прикрыла прижатыми книжками сердце…

Е. Евтушенко

* * *

Я знаю всю «Войну и мир» Толстого

От самых первых до последних фраз,

Но вот вчера ее прочел я снова

И понял, что читаю в первый раз.

С иною книгой ночь провел без сна,

А через день забыл ее названье.

С такой способен только на свиданье,

А с этой жизнь семейная нужна.

Н. Доризо

Одному знакомому читателю

Этих книг тебе не прочитать

Ни за что на свете.

Для тебя стоит на них печать,

Ибо книги эти —

Книги для ума и для души,

Разные такие —

Для тебя чрезмерно хороши.

Ты прочтешь другие.

Здесь на полках — всевозможных книг

Столько тысяч!

Ты проходишь, безмятежно в них

Взглядом тычась.

К. Ваншенкин

* * *

Я книгу предпочту природе,

Гравюру — тени вешних рощ,

И мне шумит в весенней оде

Весенний, настоящий дождь.

Не потому, что это в моде,

Я книгу предпочту природе.

Какая скука в караване

Тащиться по степи сухой.

Не лучше ль, лёжа на диване,

Прочесть Жюль Верна том-другой.

А так — я знаю уж заране,

Какая скука в караване.

Зевать над книгою немецкой,

Где тяжек, как картофель, Witz

Где даже милый Ходовецкий

Тяжел и не живит страниц.

Что делать: уж привык я с детской

Зевать над книгою немецкой.

Милей проказливые музы,

Скаррона смех, тоска Алин, —

Где веселилися французы

И Лондон слал туманный сплин.

Что в жизни ждет? одни обузы,

Милей проказливые музы.

Не променял бы одного я

Ни на гравюру, ни на том —

Тех губ, что не дают покоя,

В лице прелестном и простом.

Пускай мне улыбнутся трое,

Не променял бы одного я.

Но ждать могу ли я ответа

От напечатанных листков,

Когда лишь повороты света

Я в них искать всегда готов,

Пускай мне нравится все это,

Но ждать могу ли я ответа?

Я выражу в последней коде,

Что без того понятно всем:

Я книги предпочту природе,

А вас хоть тысяче поэм.

Любовь (когда она не в моде?)

Поет в моей последней коде.

М. Кузмин

* * *

Открываю томик одинокий —

томик в переплете полинялом.

Человек писал вот эти строки.

Я не знаю, для кого писал он.

Пусть он думал и любил иначе,

и в столетьях мы не повстречались…

Если я от этих строчек плачу,

значит мне они предназначались.

В. Тушнова

* * *

Печального безумья не зови.

Уйдём опять к закрытым плотно шторам,

К забытым и ненужным разговорам

О вечности, о славе, о любви.

Пусть за стеной шумит огромный город,

— У нас спокойно, тихо и тепло,

И прядь волос спускается на лоб

От ровного и гладкого пробора.

Уйдём назад от этих страшных лет,

От жалких слез и слов обидно-колких,

Уйдём назад — к забытой книжной полке,

Где вечны Пушкин, Лермонтов и Фет.

Смирить в душе ненужную тревогу,

Свою судьбу доверчиво простить,

И ни о чём друг друга не просить,

И ни о чём не жаловаться Богу.

И. Кнорринг

Классики

Редко

Перечитываем классиков.

Некогда.

Стремительно бегут

Стрелки строго выверенных часиков —

Часики и классики не лгут.

Многое

Порою не по сердцу нам,

А ведь в силах бы из нас любой

Взять бы да, как Добролюбов с Герценом,

И поспорить хоть с самим собой.

Но к лицу ли

Их ожесточенье нам?

...И любой, сомненьями томим,

Нудно, точно Гончаров с Тургеневым,

Препирается с собой самим.

Л. Мартынов

Над книгами классиков

Меня воспитывали строки.

Немало тратили труда.

Они со мной бывали строги

И проницательны.

Да-да!

В часы вечернего покоя,

Над книгой сидя у огня,

Я вздрагивал: они такое,

Бывало, знали про меня...

И по заслугам «выдавали» —

Поступкам, сердцу и уму,

Но никогда не придавали,

Не продавали.

Никому.

Меня воспитывали строки —

Упорней, чем родная мать,

Хоть все укоры и упреки

Я, вроде, мог не принимать.

Подобно хитрому вельможе,

Мог улыбаться в стороне:

«Изрядно сказано! Похоже

На правду. Но — не обо мне».

Меня воспитывали строки.

И раз, и два, и три подряд,

Сильны, талантливы, жестоки,

Сбивали с ног:

«Вот так-то, брат!»

И вдруг из темноты кромешной,

Прерывисто и тяжело

Дышавшего —

легко и нежно

Подхватывали на крыло.

И, развернувшись, к солнцу мчали,

Не поминая ничего,

И в уши весело кричали:

«Ты вроде парень — ничего!»

И. Фоняков

* * *

О жуткий лепет старых книг!

О бездна горя и печали!

Какие демоны писали

веков трагический дневник?..

Как дымно факелы чадят!

Лишенный радости и крова,

по кругам ада бродит Дант,

и небо мрачно и багрово.

Что проку соколу в крыле,

коль день за днем утраты множит?

Ушел смеющийся Рабле

искать великое «быть может».

Все та же факельная мгла.

Надежда изгнана из мира.

И горечь темная легла

на лоб голодного Шекспира.

Белесый бог берет трубу,

метет метель, поют полозья, —

в забитом наглухо гробу

под стражей Пушкина увозят.

В крови от головы до пят,

как будто не был нежно молод,

встает, убитый, и опять

над пулями смеется Овод…

Ты жив, их воздухом дыша,

их голосам суровым внемля?

Молись же молниям, душа!

Пади в отчаянье на землю!

Но в шуме жизни, в дрожи трав,

в блистанье капель на деревьях

я просыпаюсь, жив и здрав,

ладонью образы стерев их.

Озарена земная мгла,

полно друзей и прочен строй их.

На солнце капает смола

с лесов веселых новостроек.

В пчелином гуле, в птичьем гаме,

встречая солнышка восход,

ты не погибнешь, мудрый Гамлет,

ты будешь счастлив, Дон Кихот!

Пускай душе не знать урона,

пусть не уйдет из сердца жар

ни от любви неразделенной,

ни от бандитского ножа.

И я не верю мрачным толкам

к не мрачнею от забот.

Веселый друг Василий Теркин

меня на улицу зовет.

И в толчее и в шуме мы с ним

идем под ливнем голубым

и о Коммуне — Коммунизме,

как о любимой, говорим.

Б. Чичибабин

* * *

Книгу читай не только словами.

Слова — это в жизнь небольшая дверца.

Книгу читай непременно сердцем,

А главное, совестью и делами.

Э. Асадов

* * *

Книга учит и книга воспитывает

Только тех, кто читает и впитывает.

А у тех, кто по строчкам несётся,

Лишь одна пустота остаётся.

Э. Асадов

Книги

За прилавком книжным продавец

Мне торговца птицами напомнил.

Было время, с летнею толпою

Приходил я под его навес.

Неспроста мне вспомнились теперь

Те щеглы, малиновки и славки —

Я увидел в книгах на прилавке

Этот же порыв — летать и петь!

О, как раньше я не мог понять

И в своей догадке убедиться:

Книги — заколдованные птицы,

Те, что летом пели для меня.

Те, что пели много лет назад

В клетках падишаха для Саади

И для Блока — в соловьином саде.

Память книг — и клетки те и сад.

В этих книгах — птичья плоть и стать.

Их страницы — то же, что и крылья.

Коль ни разу книгу не открыли, —

Не умела птица та летать!

И среди разноголосья книг,

Тех, что дарим мы и покупаем,

Канарейки есть и попугаи.

Трогают нас песни, — да не их.

А бумага хочет быть другой.

Есть ведь книги — фениксы. Их столько

Жгли на площадях, в гудящих топках —

Но бессилен был любой огонь.

А они, еще моложе став,

Возвращались в мир, им век — что сутки.

В нескончаемости их пречистой сути —

Смысл и назначенье волшебства.

Потому и вьются вензеля

Русских сказов в землях заграничных,

Что пером написаны жар-птичьим,

Ум будя и душу веселя…

А над Русью — горы облаков.

И туда, крыла свои листая,

Журавли влетают, словно стая

Чьих-то расколдованных стихов.

А. Лизунов

* * *

Когда б не книга,

Быть бы мне глухой,

Не отличать бы окрика от зова,

Не слышать мудрых пламенное слово,

Не знать великой музыки стихов.

Когда б не книга,

Быть бы мне слепой,

Века и вёрсты не окинуть взором,

По грозовым и солнечным просторам

Брести опасной тёмною тропой.

Когда б не книга,

Быть бы сирой мне,

Отринувшей и корни, и истоки,

Не помнящей убого и жестоко

Родных имён в родимой стороне.

Когда б не книга,

Быть бы нищей мне,

Не ведать теплоты и милосердья,

Брести в туманном и тупом усердье

На тусклый свет в завешенном окне.

Когда б не книга,

Мне бы чёрствой быть,

Не испытать высокого порыва,

Не обрести таланта быть счастливой,

Дарить и грезить, верить и любить.

Когда б не книга,

Мне б немою быть,

Не произнесть родившееся слово,

И плакать от бессилия немого,

И песнь не спеть, и горя не избыть...

Е. Миронова

Заповедный лес

Когда шумят леса библиотек

И манускриптов родовые парки,

Иду я к водам рукописных рек

Под сень Шекспира, Гете и Петрарки.

И отступает чад макулатур

И городская ржавая завеса...

И граф Толстой, как истребленный тур,

Выходит из рябинового леса.

И далеко слыхать на полюсах

Тяжелый шаг и шелест белой гривы,

Когда с малины капает роса,

Как литера — в разгоряченный тигель.

Гуляка здесь, я не прохожий там,

Лесной хозяин, брат и подмастерье,

Где перепелка плачет по зыбям

И бродит смех есенинского зверя.

И ежевикой брызжет на лицо

И обжигает алой клюквы лаской —

Российское народное словцо

И по траве — рассыпанные сказки.

И если лбом я стукнулся о жизнь,

И ворон сел на белые страницы,

Я в лес иду — хромой и бедный лис,

И Пушкин молча мне дает напиться...

Там бродит Блок. Там дремлет вещий Дант.

Чадит сосна. И дышит мед поляны.

Прозрачный месяц, повязавши бант,

Плывет за башмачком Прекрасной Дамы.

И рыжим лисом я не сплю ночей —

И сторожу, и лаю за холмами,

Когда пожар пресветлых наших дней

Ползет на Лес — багровыми полками.

М. Шелехов

* * *

Слова живут не на бумаге.

У них есть собственный секрет:

Они линяют,

словно флаги

Былых сражений и побед.

Они ветшают и хиреют,

И высыпаются из фраз.

Они уже сердца не греют

И забываются подчас.

Старенье стало незаметным.

Но кто же с этим незнаком? —

Мы с вами говорим газетным,

А чаще — книжным языком…

Но там,

где в солнечных накрапах

Лежит земля,

густеет лес, —

Слова имеют цвет и запах,

Слова имеют звон и вес.

И иногда довольно мига,

Великого наверняка, —

Случайно их захватит книга, —

И станет вечною строка…

Л. Куклин

Книга

Станиславу Зубкову

Ты — мальчик с золотой душою,

С талантами, недетской глубиною,

Читаешь книги, но не электронные —

Бумажные, с обложкою картонной

И с корешком, с ляссе и с переплетом…

А толстые — с особенной охотой!

И шелестят страницы за страницей,

И аромат таинственный струится.

Священны и бумага, и печать,

Священная потребность — осязать,

Руками трогать, чувствовать их вес,

«Изображению» в противовес.

Но нет печальней заключительного мига:

Последняя строка, прочитана вся книга…

…Уж кое-что из прежнего забыто,

Но не исчезла прежняя орбита.

Подходишь к полкам с книгами из детства

С волнением, ведь можно разреветься,

Взяв в руки нежно ту или иную

И осязая, истинно — живую!

Ведь вспомнишь то, чем преисполнен был,

Все волшебства, что в ней тогда открыл,

Как наслаждался ей, как с ней не расставался,

В ее героев навсегда влюблялся,

Как книги ты дарил, тебе дарили…

И чудо детства так они продлили.

М. Каранова

Сокровище

О, Книги!.. Над умами ваша власть —

Померкла, как мираж в пучине века.

Трагедия души, печаль и страсть, —

Сокровище моё, библиотека!..

Мир полонила — гаджетов опека

Не хочет мудрость книг — ни вор украсть,

Ни отрок — зачерпнуть — сокровищ всласть, —-

В духовный рай — не тянет человека!

Мой книжный сад — лишь хворост для огня, —

Испепелят и вознесут меня —

Куда-то в область звёздных корпораций…

Но, Господи, спасая и храня,

Скажи, кому доверить в вихре дня —

Сокровища земных цивилизаций?..

Л. Ладейщикова

* * *

У книг есть запах…

Нет, не запах краски

Или старинных, пыльных стеллажей,

А аромат полузабытой сказки —

Предощущенье зыбких миражей

Воображенья…

Лишь раскроешь томик

И грудью всей вдохнёшь чудесный мир

Цветной, и если даже ты — дальтоник,

То различишь все спектры в этот миг:

Цвета, созвучья, запахи — всё разом,

Как будто ты — художник, парфюмер,

Иль музыкант — в тебе вселенский разум

Включил вдруг вечности секундомер…

Лови мгновенья радости познанья

И в памяти навек запечатлей

Тот аромат, как первое свиданье

С неповторимой сущностью твоей.

А. Кердан

* * *

Когда, отбросив дел вериги,

С какой-нибудь хорошей книгой

Могу побыть наедине,

Скажу по совести, по чести:

Тогда душа и разум вместе —

Другого и не надо мне,

Чем эта радость единенья

И к мудрости прикосновенье —

Без элегических затей.

Пускай текут мгновенья зримо,

И каждый миг неповторимый

К судьбе плюсуется моей…

А. Кердан

Книги

Книги добру научили меня,

Книги дарили надежду и силу

И помогали, как будто родня,

В дни, когда всё мне казалось немилым.

Много их было, нелёгких минут,

Много их было, тревог и сомнений,

Но поняла я — коль книги живут,

Не прерывается связь поколений.

И не умрёт в наших душах мечта,

И сохранится любовь на планете!

Пусть будут книги повсюду, всегда!

Пусть они нам будто солнышко светят!

Л. Охотницкая

Книги всегда на виду

Рождается слово, рождается стих —

И я вместе с ними рождаюсь.

Полжизни живу среди множества книг,

Как с близкими, с ними общаюсь.

Поэты, писатели разных веков

Со мной постоянно, повсюду.

Они где-то там, далеко, далеко...

Но всё-таки рядом. Вот чудо!

Я много читала. Я много прочту.

Пойму что-то важное, значит.

Мне радостно. Книги всегда на виду.

Какая большая удача!

Л. Охотницкая

Хотела мудрости у книг я научиться...

Хотела мудрости у книг я научиться,

Ведь сила слова очень велика.

Шуршали благодатные страницы,

Звучали голоса издалека.

Я впитывала жадно книг науку.

Когда, порой одолевала грусть,

Напоминали книги руку друга,

Благодаря которой я держусь.

Л. Охотницкая

В книгах — радость и страданье...

В книгах — радость и страданье,

Боль, любовь, тоска, мечта.

Жизнь без книг — существованье,

Суета и маята.

Книжный мир разнообразен,

Поражает широтой.

Книги — ощущенье связи

Между всем и между мной.

Книги разные читаю —

Это значит, я живу.

Думаю, переживаю

И во сне, и наяву.

Благодарна я страницам,

Что всегда живут во мне,

Как людей любимых лица,

И как дерево в окне.

Л. Охотницкая

Да здравствует чтение!

Да здравствует чтение!

Что может быть лучше,

Чем с книгой общение?

Читая, умнеешь,

Читая, мудреешь.

И кажется:

Многое в жизни сумеешь,

Когда погружаешься

В книжное море,

В котором соседствуют

Радость и горе,

В котором —

Пустыни, леса, океаны...

Живут своей жизнью

Далёкие страны.

Я тысячу судеб

Из книг узнаю,

В них где-то

Похожая есть на мою.

Когда-нибудь я

Прочитаю о ней.

Вот только побольше бы

Радостных дней.

И пусть мне поможет

От грусти лечение,

Такое простое, доступное —

Чтение!

Л. Охотницкая

* * *

Я книги выбираю с наслажденьем —

На полках, в тишине библиотек.

То радость вдруг охватит, то волненье,

Ведь книга каждая — как будто человек.

Одна — стара, мудра, зачитана до дыр,

В другой — все необычно, странно, ново.

Мне книги открывают целый мир,

За шагом шаг иду от слова к слову.

На Севере могу я побывать

И в тропиках — там, где растут бананы.

Какая радость — открывать, читать

Рассказы, сказки, повести, романы!

Могу узнать, что было век назад,

И что когда-нибудь, наверно, будет.

О многом книги людям говорят,

Во многом книги помогают людям.

Л. Охотницкая

Старая книга

А в книге листы пожелтели,

И старою стала она.

Но мысли в ней не устарели,

Им долгая жизнь суждена.

И чувства, которые будут

Меня волновать всякий раз,

И вера извечная в чудо,

И добрый о дружбе рассказ.

Местами потёрта обложка,

и кто-нибудь скажет: «Старьё!»

Но в книге есть к сердцу дорожка,

И в этом смысл главный её.

Л. Охотницкая

К прочитанным книгам...

К прочитанным книгам, как будто к надёжным друзьям,

Я вновь возвращаюсь, надеясь найти в них опору.

И то, что не понято мной, мне откроется скоро.

Откроется — верю я —разуму, сердцу, глазам...

Л. Охотницкая

И только книги никогда не предадут...

И только книги никогда не предадут.

Страницы

воскресенье, 23 апреля 2023 г.

День книги: Стихотворения и песни

воскресенье, 23 апреля 2023 г.