23 апреля отмечается
Всемирный день книги и авторского права. В преддверии празднования Дня Победы
предлагаем подборку стихотворений о книгах на войне, ведь книги были такими же
бойцами, как и люди.
Книги
В пожарищах смятенных
дней,
Когда окоп — твоя
могила,
Лишь перед смертью и
видней,
Кто без чего прожить не
в силах.
И в задыхающийся час
Атаки или обороны
Мне книга — пища и очаг,
Она — оружье и патроны.
О книги! Подняты они
Из мертвых танков, из
окопов,
Из-под расплющенной
брони
Непогребенных самолетов.
Они взывали стать смелей
—
Они к восстанию взывали,
И их сжигали, как людей
В печах Майданека
сжигали.
Могилы братские — толпа
Погибших книг и пепла
горстка…
О, книг солдатская
судьба —
Судьба терпенья и
упорства.
Б. Дубровин
* * *
Читаем Хайяма в
блокадную ночь в Ленинграде.
Слова «Рубайята» товарищ
привёз на войну.
И в холоде, в голоде, в
смраде и огненном аде
Он трогает крепкими
пальцами жизни струну.
Тонка она так, что уже
оборваться готова,
И нам помогает сберечь
её древний мудрец,
И слово поэта, его
обновлённое слово
Готово собой защитить
обнажённость сердец.
Неправда, что только и
делали мы, что страдали,
Мы щедрыми были, делили
огонь бытия
И верность любви
сохраняли на смертном причале,
Откуда, разбитая, в
жизнь уплывала ладья!
В. Азаров
Баллада о Кузнечном
рынке
Толчок. Толкучка.
Барахолка.
Особый лексикон беды.
В тяжёлой наледи на
полках
Пусты Кузнечного ряды.
Став самым явным
настоящим,
Разрушив все законы цен,
Доисторический, как
ящер,
Там натуральный шёл
обмен.
Там кто-то чёрствый
пряник мятный
За клей столярный
отдавал.
Но был всего невероятней
Букинистический развал.
Стоял хозяин. Видно,
слабо
Шло у него с обменом
книг.
И я не понял — это баба
Или закутанный мужик.
Мой взгляд названием
лаская,
Дурманя голову в конец,
Лежала книга поварская —
Шедевр мадам Молоховец.
Изданий пёстрая
семейка...
Но вдруг я обнаружил в
ней
Весьма потрёпанного
Швейка,
Что был в сторонке всех
скромней:
Я размечтался — эту мне
бы …
Но тотчас сам себя
шугнул.
В кармане стиснув пайку
хлеба,
Я — от соблазна прочь
шагнул.
Но показалось мне —
раздался
Весёлый голос: — Ну,
хорош!
Ведь ты же на войну
собрался,
А без меня — там
пропадёшь.
... Скажу, пройдя дорог
полтыщи,
Что не был мой порыв
нелеп,
Когда в ту зиму, Швейк-дружище,
Я смех твой выменял на
хлеб!
Л. Хаустов
Книги
Мы, чтоб согреться,
книги жжём.
Но жжём их, будто сводим
счёты:
Те, что не жалко, — целиком,
У этих — только
переплёты.
Мы их опять переплетём,
Когда весну в апреле
встретим.
А не придётся — вы потом
Нас вспомните по книгам
этим...
Ю. Воронов
* * *
О хлебе думать надоело.
К тому же нет его.
Всё меньше сил, всё
легче тело.
Но это ничего.
Забуду всё с хорошей
книгой,
Пусть за окном пальба.
Беснуйся, дом снарядом
двигай, —
Не встану, так слаба,
Пьяна от книжного
наркоза,
От выдуманных чувств…
Есть всё же милосердья
слёзы,
И мир ещё не пуст.
Н. Крандиевская-Толстая
Старая книга
Утром он выпил пустого
чаю.
Руки согрел о горячий
никель,
Слабость и голод
превозмогая,
Вышел купить старую книгу.
Весь он сквозит иконой
Рублёва.
Кажется, палка сильней
человека.
Вот постоял на углу
Садовой.
Вот у Фонтанки новая
веха.
Вкопаны в снег,
неподвижны трамваи.
Замерли стрелки часов на
Думе.
Книгу купил. Раскрыл,
замирая.
Не дочитал страницу и
умер.
В. Вольтман-Спасская
Книги
Книги мои любимые, — в
шелковых, сарафанных,
В ситцевых переплетах, в
коже и коленкоре,
Плотные темно-синие
томики Мопассана,
В яркую зелень одетые
Верлена тоска и горе…
Глыбами ржавых
песчаников стоят тома Маяковского,
Черным уступом угольным
лежат тома Достоевского.
Как вспоминал вас,
милые, я у вокзала Московского,
В дыме обстрела
гремучего по середине Невского.
Ты из дома уехала…
Книги, как дети, брошены,
Тополь у нашей двери
черный стоит и голый,
Танки идут немецкие к
Москве под первой порошею,
И, будто удав
коленчатый, ползет Ленинградом голод.
Помнится ночь осадная
злой сирены воплями,
Глыбы гранита Невского
взрывами перевернуты...
Там, у окна, не сыро ли
в нашей квартире нетопленой
Гордой блоковской
лирике, изморозью подернутой.
Сколько нами испытано,
сколько без отдыха пройдено
С этой поры недавной,
ставшей уже историей!
Мы отстояли нашу
зеленоглавую родину,
Мы побороли гибель,
переболели горе!
Скоро лучи апрельские
вновь заиграют на небе!
Книги перебери тогда и
терпеливо вытри их.
Как мы читать их будем
по вечерам когда-нибудь
Нашему Митьке милому,
нашему сыну Дмитрию!
Странные похождения
рыцаря Дон-Кихота,
Добрые русские сказки и
приключения Сойера…
…Тянутся лентой
волшебной утраты, бои и заботы,
Вечная и великая творится
наша история…
А. Тарасенков
3 января 1944 г.
Ленинградский фронт
Большие ожидания
Коптилки мигающий
пламень.
Мы с Диккенсом в доме
одни.
Во мраке горят перед
нами
больших ожиданий огни.
О, молодость бедного
Пипа,
как тянется к счастью
она!
…А в доме ни звука, ни
скрипа.
Угрюмо и тихо. Война.
Давно ль в этом доме,
давно ли
звучали светло голоса?
Но я не ослепла от боли.
Я вижу вдали паруса.
Моя золотая свобода,
тебя не задушат тоской.
…Конец сорок первого
года.
Фашисты стоят под
Москвой.
Раскаты недальнего боя.
Больших ожиданий полет.
Петрищевской площадью
Зоя
на раннюю гибель идет.
Ее не спасти нам от
пытки,
воды не подать, не
помочь…
Вокруг полыхают зенитки.
Глухая осадная ночь.
Зловещие контуры зданий.
Ни щелки, ни проблеска
нет.
И только больших
ожиданий
сердца согревающий свет.
Любовь моя горькая, где
ты?
Вернись на мгновение в
стих.
Уже я теряю приметы
оборванных нитей твоих.
Но памятью первых
свиданий
светлеет жестокий конец.
Зарницы больших
ожиданий!
Пленительный трепет
сердец!
Какой бы нам жребий ни
выпал,
какие б ни грянули дни…
О, молодость бедного
Пипа!
Больших ожиданий огни!
Все горше, обидней,
иначе,
навыворот, наоборот!
Но рвется упрямо к удаче
больших ожиданий полет.
Как сходны с невзгодой
невзгода
в таинственной доле людской…
Конец сорок первого
года.
Фашисты стоят под
Москвой.
Но в пору жестоких
страданий
является людям всегда
великих больших ожиданий
знакомая с детства
звезда.
Отрадны борьба и лишенья
пути, устремленного к
ней.
И даже большие свершенья
больших ожиданий
бледней.
М. Алигер
* * *
Пламя крыш черепицу
лижет,
Над фольварком пожара
клёкот…
Меж чужих обгорелых
книжек —
Неразрезанный томик
Блока.
Он измят, он в пыли, без
корок
И с разорванным вкось
портретом
Человека, что с детства
дорог,
Что был первым моим
поэтом.
Мы наутро в бой уходили,
Каждый сердцем был
где-то далёко…
Я читал, отряхнув от
пыли,
Отвоеванный томик Блока.
Е. Савинов
* * *
...Когда нежданной
передышки
Пришла короткая пора,
Нам старшина принес две
книжки
Из разоренного двора.
Их обожгли огонь и пули,
И были рады души их,
Когда солдаты обернули
Одной шинелью их двоих.
Мы бережно читали знаки
Давно минувших
рубежей...
А после снова гул атаки
Нас поднял в бой из
блиндажей,
И в наступленье в нашей
роте
Бойцами шли Толстой и
Гете.
Х. Юсуфи
Хранитель Пушкинского
Дома
В. А. Мануйлову
Хранитель Пушкинского
Дома,
Вы пост не оставляли
свой,
Блокады пушечные громы
Раскатывались над Невой.
В ночи вы различали
сразу,
Свой или вражий выстрел
бьет,
А рядом флотская
плавбаза
Стояла вкованная в лед.
Поила вас водою невской,
Давала вам электроток:
Живите, Пушкин,
Достоевский,
Живите, Лермонтов и
Блок!
Но вот весна светло и
властно
Речные растопила льды,
И корабли в свой путь
опасный
Уйдут с береговой черты.
И перед долгим
расставаньем
Проститься к вам пришли
друзья,
Вы показали им собранье,
Заветных книжек не тая.
Сказал один в промерзшем
зале
За всех, что уходили в
бой:
«В поход команде обещали
Мы взять Есенина с собой».
«Но здесь особый фонд
хранится —
«НЗ», как говорят у вас».
И молодых балтийцев лица
Вдруг стали хмурыми
тотчас.
И вы до самого рассвета
Прилежно, за листком
листок,
Стихи любимого поэта
Перепечатали им в срок.
Мы все трудились для
победы,
И уходили братья в бой,
Взяв, словно хлеб или
торпеды,
«НЗ» поэзии с собой!
В. Азаров
* * *
VI. Под небом Балтики
Брату Юрию
Блокадный Ленинград
притих, как мина.
У Пушкинского Дома по
ночам
Вздыхала боевая
субмарина,
Стальной обшивкой
терлась о причал.
Она рвалась в балтийские
просторы.
Но шел ремонт. Готовились
к боям
Матросы, сожалея о
просторе,
И тосковал расхристанный
баян.
Он волновал мелодией
знакомой,
И моряки ходили — и не
раз!
В библиотеку Пушкинского
Дома
И слушали Мануйлова
рассказ
0 чародее с синими
глазами.
Который — чист и сердцем
и душой —
Пришел не просто к Блоку
из Рязани —
В поэзию российскую
пришел.
Не оглушил его угар
кабацкий,
И пульс стихов по венам
не утих.
Но вот твердят, что он
поэт кулацкий,
Что чужд социализму
грустный стих.
Средь книжных полок
трепетно звучало
Есенинское слово в
тишине.
И слушала подлодка у
причала,
На миг забыв о горестной
войне.
А как-то раз Мануйлов
среди ночи
Разбужен был —
Как гром по голове!
Толпой ввалились в
тесный коридорчик
Матросы с капитаном во
главе.
Глаза под козырьком
сверкнули дерзко
(Видать привык судьбе
наперерез):
— Я командир подлодки
Маринеско,
Нам всем Есенин нужен
позарез.
— Есенин?
Да у нас в библиотеке
Один — редчайший — том
его стихов.
— Мы будем благодарны
вам вовеки —
Отдайте нам его без
лишних слов!
Мы в бой идем,
А то, что сердцу
близко...
— Ну что же, постараюсь
вам помочь.
... Для моряков
старалась машинистка
— Есенина печатала всю
ночь.
А утром лодка, рулевым
послушна.
Ушла в поход — получен
был приказ.
И «Ты жива еще, моя
старушка...»
В отсеках тесных
слышалось не раз.
С родным причалом трудно
расставаться.
Но морякам стихи давали
сил,
Как будто с экипажем
С-13
Есенин тоже в море
выходил.
... Сырой туман над
морем стлался густо.
Кралась подлодка,
прячась в темноту.
Из Данцига отчалил
лайнер «Густлов»
С фашистскими войсками
на борту.
Легла на курс тяжелая
громада.
Вокруг, как псы, сновали
катера.
Что ж, отомстим за муки
Ленинграда!
И Маринеско выдохнул:
— Пора!
Вперед, вперед по
вспененному следу!
— Цель вижу.
— Товьсь!
(Будь проклят знобкий
норд).
— Огонь!
И три тяжелые торпеды
Впились с разбегу в
корабельный борт.
Пожар!
И лайнер тонет, как
скорлупка.
Пять тысяч фрицев пущены
па дно.
Скрывается в волнах
подлодки рубка.
Фашисты гибнут —
Так и быть должно!
Ах, как потом старались
немцы, чтобы
Отправить С-13 на тот
свет!
Но вскоре грузный
«Генерал фон Штойбен»
Пошел ко дну за «Густловом»
вослед.
Побед подобных Балтика
не знала.
Врагу за все заплачено
сполна.
Германия, как спрут, во
тьме лежала,
В трехдневный траур —
вся! —погружена.
... Медаль луны начищена
до блеска,
И не страшит невзгод
девятый вал.
Так вместе с экипажем
Маринеско
С фашистами Есенин
воевал.
Подводники врага разили
начисто
И верили: придет Победы
срок!
И это было лучшим
доказательством
Великой силы животворных
строк!
VII. Дорога к поэту
1.
Военный госпиталь в
Рязани.
Тяжелый сорок первый
год.
Метели за окном плясали.
Медсестры отдыха не
знали
—Трудились сутки
напролет.
В палатках стоны, кровь
и пот...
А лейтенант один
безусый.
Забыв,
Что перед ним — не зал.
Вставал.
С пронзительною грустью
Стихи Есенина читал —
О жеребенке
красногривом,
О том, как леденеет
клен...
Солдаты слушали ревниво,
Вздыхали, сдерживая
стон.
— Ну, братцы,
Вот поэт что надо!
Читай — вовек не
надоест...
— Послушай, лейтенант,
А правда,
Что родом он из этих
мест?
И лейтенант, смущен
немного,
Бойцам рассказывал, что
знал.
Про жизнь поэта
И дорогу...
И вновь и вновь стихи
читал.
2.
А как-то раз,
Уже под вечер,
Сказал безногий
старшина.
— Эх. лейтенант, тебе
вот легче...
А впрочем, разве смерть
страшна?
Тебя выписывают скоро.
И знаешь, не сочти за
труд,
И в константиновскую
сторону
Наведайся, хоть там не
ждут.
Ты говорил, что мать
Есенина
Там до сих пор живет
одна.
Теперь ей разве до
веселья?
Тем более —
Когда война.
Коль сможешь —
Прикупи ей ситец.
Пайки разделим пополам.
Мол, это от бойцов
гостинец,
Татьяна Федоровна, вам.
С любовью самой
настоящей
Ей поклонись от нас,
браток! —
... И харч солдатский
немудрящий
Сложили в сидор —
Кто что мог.
3.
Полсотни верст зимой —
не шутка.
Пурга дорогу замела.
Он добирался на попутках
До Константинова — села.
Вошел в село уже пол
вечер.
—Во-он, — указали, —
Ихний дом... —
Ступил на тихое
крылечко.
Ну вот войду,
А что потом?
Что я скажу?
Что я вот молод?
Что слава сына не
умрет?..
Что ей с того.
Когда здесь голод
И на столицу немец прет?
... Он низко дому
поклонился
(За дверь — с гостинцами
пакет).
И долго вслед ему
струился
Вечерний несказанный
свет.
И он, забыв про злые
боли.
Шел беспощадно мстить
врагу
За Русь — малиновое ноле
И синь, упавшую в реку,
За горе матери поэта.
За отчий край и этот
дом.
Но он не сразу понял
это.
А лишь в конце войны.
Потом.
А. Потапов (из поэмы «Свет
живой»)
В землянке
Есенина читала я
солдатам.
И гимном жизни каждый
стих звучал:
В землянке под
бревенчатым накатом
Светильник в гильзе
солнце излучал.
Гармошкой деревенской
стих растает
Иль флейтой затоскует в
полутьме:
«Отговорила роща
золотая»
Иль «Не грусти так шибко
обо мне...»
И зацветёт рязанскою
рябиной
Вдруг бруствер
трёхнакатный из ольхи.
И снова бой. И снова
рвутся мины.
И вновь прервутся песни
и стихи.
Но бой пройдёт. В душе
цветёт рябина,
И сыплет белым вишня у
плетня...
Свет строк есенинских,
дошедших до Берлина,
Был светом и Победного
огня.
В. Безводская
* * *
Сквозь гарь промчась на
парашютных стропах,
Я ни единым словом не
совру:
Твои стихи читали мы в
окопах,
Хранили, как патроны и
махру.
Мы в списках рукописных
их носили,
Я помню, как комвзвода
их читал.
Крестьянский сын, ты так
любил Россию,
Что мир тебя певцом её
назвал!
Твои следы — в ромашках
у затона.
Твои стихи — как
утренняя звень,
То пахнут рожью, то
спадают с клёна,
То радугой плывут у
деревень.
Не все слова душевные
пропеты —
Черновики остались на
столе…
Бессмертна жизнь:
рязанские поэты
Поют сегодня о твоей
земле.
Б. Жаворонков (из поэмы
«Озёрный огонь»)
* * *
Я томик Ваш как свято
берегу,
Я пронесу Ваш стих
сквозь дым и бури.
Мы научились здесь, на
берегу,
По-новому глядеть на
гладь глазури, —
Она нам стала ближе и
родней.
И если в небе «юнкерс»
гул разносит,
Нам хочется, чтоб сотни
батарей
Стервятнику переломали
кости.
Поэт любимый! Если б вам
увидеть
Очами нашей армии бойца
Развалин ужасающие виды,
Услышать бы шипение
свинца.
И моря гул угрюмый и
суровый.
И причитанья поседевших
вдов,
Вы б стали мстить врагу
Не просто словом —
Глаголом раскрасневшихся
стволов!
… Не хочется смотреть в
глазища смерти,
Но коль пришла годинушка
лиха,
Нам, правнукам, стоять у
крутоверти
Всех бурь, на страже
века и стиха.
И вот я, томик прижимая
к сердцу,
Стихов, зовущих к жизни
и боям,
Иду в атаку на
пришельцев — немцев,
Чтоб жизнь спасти
отчизне, миру, вам.
П. Крученюк
* * *
«Шаганэ ты моя,
Шаганэ!», —
Прочитал мне товарищ при
встрече.
Он три года шагал по
войне,
Но остался, как прежде,
сердечным.
Рассказали о нём
земляки,
Как читал он стихи перед
боем.
Возвратился домой без
руки,
Но Есенина вынес с
собою.
Н. Поварёнков
* * *
Любить поэзию легко
В благоухающих гостиных,
Когда шипит «Мадам
Клико»
И взоры барышень
невинны.
Но в гневе, боли и тоске
Она в атаку шла ночами
В солдатском стареньком
мешке
У пехотинца за плечами.
И Пушкин властвовал
тогда,
Коптилки светом
оживлённый.
Была война, была беда,
И рушились на землю
тонны
Железа, смерти и огня,
И только души были живы,
И не было за дымом дня,
И в ровный гул сливались
взрывы.
Мы с Пушкиным спасли
страну,
Учились верности и чести
И не одну ещё войну
С поэтом выиграем
вместе.
Я. Кауров
* * *
Ю. Фокину
Ты помнишь, Юра,
помнишь,
Помнишь —
Нельзя такое забывать, —
Как ты в окопе ровно в
полночь
Нам начал Пушкина
читать?
Простые пушкинские
строки
Так оказались кстати
тут,
Как будто стал он нашим
ротным
На эти несколько минут,
Как будто бы лежал он
рядом,
Курчавый, вымокший и
злой,
И хрипло подавал команду
Повеселеть любой ценой!
Мы веселели, отходили,
И всё нам было нипочём.
Мы в темень мартовскую
били
«Прицельным» холостым огнём,
Потом вперёд бросались
дружно…
Никто ведь так и не
узнал,
Что нам не кто-нибудь —
сам Пушкин
В ночных ущельях
помогал.
Г. Георгиев
Пушкин
Был холод лют. В углу
стояла печь
С квадратным, чёрным,
закопчённым зевом.
Она стояла, призванная
жечь
И согревать живых своим
нагревом.
Я всё, что можно, всё,
до щепки, сжёг —
Остатки дров, квадраты
табуреток.
Но печь, казалось,
жертвы ждет, как бог.
И отыскал я старые
газеты.
Я чиркнул спичкой.
Вспыхнул огонёк
И запылал во всем
великолепье.
И я следил, как гибнут
сотни строк,
Как шелестит бумага,
корчась в пепле.
Мелькали вспышки строк,
имён и лиц.
Но прежде, чем обречь их
на сожженье,
Я пробегал глазами вдоль
страниц
И как бы сам с собой
вступал в сраженье.
Ведь это были годы и
дела,
Мои дела, мои живые годы,
И я их сам сжигал,
сжигал дотла,
И сам швырял их в пасть
печного свода.
Я сжёг газеты. Но
шеренги книг
Держали строй безмолвно,
как солдаты.
Я сам солдат. Но я
коснулся их,
Я книгу взял рукою
виноватой.
Взял наугад. И тёмный
переплёт,
Как дверь в судьбу их
автора, откинул.
…Шел артобстрел. И
где-то самолёт,
Ворча, ночные обходил
глубины…
Я увидал портрет.
Открытый взгляд
Пронзил мне душу пулею
свинцовой,
Взгляд Пушкина…
Он тоже был солдат,
И это был солдат
правофланговый.
За ним держали строй, плечо
к плечу,
Его друзья, его
однополчане,
Что, поднимая слово, как
свечу,
Светили нам кромешными
ночами,
Те, кто нам души в стужу
согревал
Сильнее всех печей, что
есть на свете.
И книгу я открыл, и тут
же стал
Ее читать в коптилки
тусклом свете.
Ведь эти строки знал я
наизусть,
И ямб вошел походкою
походной.
Читал я вслух. И оживала
Русь,
И отступал блокады мрак
холодный.
И Слово шло, как высший
судия
Моих в ту ночь
кощунственных деяний,
Как щит, отбросив острие
копья, —
И отступил я, как на
поле брани.
И Пушкин, грудью всех
прикрыв собой,
Стал снова в строй,
солдат правофланговый…
…Умолк обстрел. И
прозвучал отбой.
И стыла печь. И
согревало Слово.
Н. Браун
Пушкин жив
От бомбы дрогнули в окне
Стропила мирной
комнатушки,
А человек стоял в окне,
А человек взывал: «Ко
мне!
Тут книги у меня. Тут
Пушкин!»
Ему кричали: «Выходи!»
Но книг оставить не
хотел он,
И крепко прижимал к
груди
Он томик полуобгорелый.
Когда ж произошёл обвал
И рухнул человек при
этом,
То и тогда он прижимал
К груди создание поэта.
В больнице долго он без
сил
Лежал, как мертвый, на
подушке.
И первое, что он
спросил, —
Придя в сознание: «А
Пушкин?»
И голос друга, поспешив,
Ему ответил: «Пушкин жив».
В. Инбер
Томик Пушкина
Когда над страною война
запылала,
Разбойница смерть, как
хозяйка, вошла,
Подруга мне счастья
тогда пожелала
И Пушкина томик в дорогу
дала.
Я с ним замерзал, у
костра обжигался,
В дыму задыхался, от
грохота глох,
Но смерти тогда я не
очень боялся,
Казалось, что Пушкин
спасти меня мог.
Особенно сильно поверил я
в это,
Выйдя однажды живым из
огня,
В котором был ранен
томик поэта
Осколком снаряда,
летевшим в меня.
О Родине с Пушкиным вёл
я беседы,
О нашей любви к ней,
сыновней, большой…
Раненый томик я нёс до
победы,
С ним и с войны
возвратился домой.
При встрече сказал
поседевшей любимой.
Сказал, не стыдясь
затуманенных глаз,
Что спас меня Пушкин от
горя и мины,
Что я от сожжения
Пушкина спас.
Г. Ладонщиков
В холодный день с продымленным закатом
У отвоеванной тропы лесной
Мы хоронили русского солдата
Под черною, обугленной сосной.
Рушник холщовый у него нашли мы
С каймой из вышитых нарядных петухов,
А в рушнике — заботливо хранимый
Потертый томик пушкинских стихов.
Потом в кругу, скупым огнем согреты,
Сушили мы шинели у костра,
И кто-то протянул мне томик этот:
— А ну-ка, почитайте нам, сестра!
Чужой закат лучи бросал косые,
Земле чужой, казалось, нет конца.
Но с нами здесь была сама Россия
В бессмертной музе русского певца.
А. Булычева
* * *
Как у сержанта вспыхнули
глаза,
Когда, волнуясь, я ему
сказал,
Что в пушкинские горы мы
вступили,
Идем к священной
пушкинской могиле,
Что будет охватка завтра
нелегка...
Снежков, порывшись, из
вещевика,
В котором скарб походный
свой берёг,
Потертый томик бережно
извлек.
И на ладони взвесив,
гордо: — Вот он!
Мой боевой, мой самый
лучший друг,
всегда со мной, — еще с
Великих Лук...
Мы Пушкина пошли читать
по ротам...
Как светлый гость,
пришел к солдатам стих...
При огоньке мигающем и
бедном,
В консервной банке или
гильзе медной,
В сырых траншеях, в блиндажах
глухих
Под кровом из пяти
накатов
Сверкала нам поэзия
богато.
Во весь свой жаркий,
огненный накал.
Стих из сердец
солдатских высекал
То искры грусти, то
восторга пламя...
Россия! Не впервые ль
перед нами
Так озарилась ты,
чудесно так предстал*
И россыпью стоцветной
заблистала
В поэзии прозрачном
роднике —
Вся от балтийских волн,
до крымских берегов.
В безбрежьи, в голубом
сиянии снегов —
С колокольцовым звоном
вдалеке...
То витязем в кольчуге
пред стеной врагов.
То за сохой в мужицком
армяке,
То в плеске нив, то в
тишине дубравы,
В Петровом граде, в
битве у Полтавы,
В годину горя и в
сверканья славы —
Ты нам открылась,
русская земля.
В сияньи северном, в
кипящих белых вьюгах,
Озарена лучом
животворящим Юга,
И золотым созвездием
Кремля...
Такой ты нам
представилась, такой
Воспета звонкой
пушкинской строкой, —
Во всем величии, в
былинной красоте
И в милой, чистой
русской простоте,
То в ясности живой,
то в дымке отдаленной
Давно прошедших и
грядущих дней
Близка душе солдатской
просветленной
Ты стала в этот час еще
родней.
Так на переднем крае,
перед боем,
Забыв про усталь
смертную, запоем
Мы Пушкина читали,
открывая
Чудесный мир в звучаньях
светлых строк...
А. Смердов (Из поэмы «Пушкинские
горы»)
* * *
...И Пушкин с нами,
среди нас идет —
Уложен бережно любимый
томик
В походной, виды
видевшей котомке,
В сердцах солдат,
суровых и простых,
Звенит, поет поэта
грозный стих...
Еще не раз в пути, в
огне багровом
Взлетит над нами
пушкинское слово
И вновь на подвиг
позовет...
Вперед!
А. Смердов
* * *
Я с книгой породнился в
дни войны.
О, как же было то
родство печально!
Стянув потуже батькины
штаны,
Я убегал от голода в
читальню.
Читальня помещалась в
старом доме.
В ту пору был он
вечерами слеп...
Знакомая усталая мадонна
Снимала с полки книгу,
словно хлеб.
И подавала мне ее с
улыбкой.
И, видно, этим счастлива
была.
А я настороженною
улиткой
Прилаживался к краешку
стола.
И серый зал с печальными
огнями
Вмиг уплывал... и все
казалось сном.
Хотя мне книги хлеб не
заменяли,
Но помогали забывать о
нём.
Мне встречи те
запомнятся надолго...
И нынче — в дни успехов
иль невзгод —
Я снова здесь, и юная
мадонна
Насущный хлеб
Мне с полки подаёт.
А. Дементьев
Когда стояла ночь
Брезжит свет. За стол
усажен парень.
Хлеба нет. Зима. Сорок
второй.
Кипяток в казанчике
заварен
Вишенья пахучею корой.
Ничего не знающего к
чаю,
Кроме сахарина одного,
Я во тьме почти не
различаю
Тоненького мальчика
того.
Язычок коптилочный
мигает.
Мать, огонь оставив
сыну, спит.
Чай допив, он Пушкина
читает,
Не единым чаем жив и
сыт.
Наше войско держится у
Дона.
Книжек нет. Спалили.
Лишь одна
Держится. О подвигах
Гвидона
Я читаю сказку у окна.
На окне мешок распялен
глухо.
Приоткрыть — и думать не
моги.
С улицы — скрипучие — до
слуха
Патрулей доносятся шаги.
Лирику читаю у оконца,
Прислоняясь к слабому
лучу.
С Пушкиным: «Да
здравствует!..» — о солнце
И о тьме: «Да
скроется!..» — шепчу.
Стужею, удержанной за
дверью,
Мой не нарушается уют.
С Пушкиным светло и
свято верю
В то, во что поверить не
дают.
Темень оккупации. Но
света
Не отнимут. Ночь не
столь темна,
Если в ней, хотя б из
гильзы, где-то
Чистая лампада возжжена.
В. Гордейчев
* * *
Знакомый лермонтовский
томик
В сырой землянке на
войне…
Сейчас, наверно, и не
вспомнить,
Кто дал его на память
мне.
К огню подсядешь и
листаешь,
И хоть отвык уже от
книг,
А «Завещанье»
прочитаешь,
«Бородино» и «Валерик».
Всему свой риск, своя
причина,
И книжку, направляясь в
бой,
Кому-то из солдат
вручила
Моя к поэзии любовь.
Чуть приоткрыв печурки
дверцу,
Теперь уж он шептал
слова…
Вот так, идя от сердца к
сердцу,
Была поэзия жива.
Мы с ней за котелок
садились,
Горели в танках, шли ко
дну…
Стихи, что на войне
родились,
Пришли обратно на войну.
Л. Хаустов
Читая Толстого
Горит коптилка в
северной ночи,
В печной трубе протяжно
воет вьюга…
Сестра и мать уснули на
печи,
А мальчик в узах
сладкого недуга.
Он беженец. Он чудом
выживал
Среди бомбёжек, голода,
разрухи,
И смерч войны, её
горячий шквал
Его занёс на берега
Ветлуги.
Но в этот час в
натопленном дому
Он позабыл все страхи,
всё сиротство —
Нет лучше пищи сердцу и
уму,
Чем чистый воздух горя и
геройства.
«Война и мир». Какие
имена!
Бородино! Смоленская
дорога!
И наконец, река
Березина…
Остыла печь, и до утра
далёко.
А сводка Совинформбюро
гласит,
Что к тёмной Волге
отступили наши.
Горит коптилка. Книга
шелестит…
Так, значит, суждено из
той же чаши
Испить врагу! Недаром
эта ночь
Так тягостно и так
блаженно длится!
Ещё он сможет Родине
помочь
Глазами и устами
очевидца.
Пускай кристаллизуется в
крови
Дыханье слов «бессмертье»,
«слава», «тризна».
Пылай, коптилка, и душа,
гори,
Когда горит в огне твоя
Отчизна!
С. Куняев
* * *
Был сорок третий год.
Шло третье лето
Войны, когда в сибирское
село
Приехал скульптор и
двухтомник Фета
Привёз, не показалось
тяжело.
А впрочем, и мужик он
был здоровый.
Широкоплечий.
Широкобородый
(Большая борода скрывала
грудь)
Открытый, как широкая
дорога.
Готовый встать и за
порог шагнуть.
Шагнул. И навсегда — как
в воду канул.
А Фет остался жить в
моей судьбе:
Одолженный тем добрым
великаном
(Изданье Маркса. СПб)
Недели на две или на
четыре,
Вошёл в меня на долгие
года
Именно там и именно
тогда —
В разгар войны и посреди
Сибири.
Казалось, чтó мне птицы
и цветы!
Цветок картофеля был в
царстве флоры
Желаннейшим, лишь он все
наши взоры
Притягивал. Что мне до
красоты!
Я жил не Фетом, а
насущным хлебом,
Насущным спором о добре
и зле.
Но Фет остался. Больше.
Стал он Фебом,
Что светит всем живущим
на земле.
Он светит — и цветут
цветы. И птицы
Поют-свистят... И
скульптор-бородач
Смеётся мне, весёлый,
светлолицый,
Такой красавец, что не
передать!
В. Британишский
* * *
Легко солдаты служат,
когда в свободный час
с хорошей книгой дружат,
хорошему учась,
над каждою страницей
о действующих лицах
толкуют горячась.
Бывает, что о долге,
о славе спор зайдет.
И вдруг стихи о Волге
прочтет стрелковый
взвод.
И образ сталинградца
все озарит огнем.
И будет взвод стараться
себя увидеть в нем!
…Не сходит солнце с неба
как днем, лучи разят,
да комары свирепо,
что «мессеры», звенят.
Но у арыка тесно:
лежит, сидит народ,
никто не встанет с
места,
в палатку не уйдет.
Полроты у арыка —
сейчас не стирка там:
свела пехоту книга
к развесистым кустам.
Жить легче с умной
книгой.
— Читай, земляк, читай!
В ней правда о великой
войне за милый край!
И слушают солдаты,
и мнится молодым
за горным перекатом
чужой фугасный дым.
— Как быть?
— Как в книге честной!
— Как жить?
— Как Кошевой!
— А если смерть?
— Так с песней!
— А рана?
— Снова в строй!
О книга!
Друг заветный!
Ты в вещмешке бойца
прошла весь путь
победный
до самого конца.
Твоя большая правда
вела нас за собой.
Читатель твой и автор
ходили вместе в бой.
…Я видел в Туркестане,
как в предвечерье полк
над книжными листами
задумчиво умолк.
Чуть губы шевелились, —
казалось, в страшный
зной
в пустыне наклонились
солдаты над Десной,
над Волгой, над Онегой…
У каждого стрелка
любимая есть книга,
родимая река!
С. Гудзенко
(Главы из поэмы «Дальний
гарнизон»)
* * *
Книги, сожженные
книгоубийцами на кострах,
Книги, сраженные
пламенем бомб и времянок,
Носит ещё где-то по
свету ветер ваш прах,
Книги, погибшие смертью
солдат безымянных.
Памятник надо поставить,
по совести, вам.
Время идет, все
отчетливей к лучшему сдвиги…
Но в назиданье иным
неразумным векам
Памятник нужно поставить
—
«Замученной Книге»!
И. Снегова («Ода книге»)
Комментариев нет
Отправить комментарий