Геннадий Красников

Поздравляем с 70-летием нашего земляка, замечательного поэта Геннадия Николаевича Красникова. Его талант многогранен — тонкий лирик, эссеист, публицист, прозаик, драматург, литературный критик, составитель различных антологий. Красников — настоящий поэт, которого отличают классический стиль и мастерское его применение, художественная образность, мудрость и философский взгляд на окружающий мир, на происходящее вокруг, в стране, к собственной судьбе. Он из тех поэтов, про которых говорят — тихий, негромкий, совестливый...

Геннадий Красников родился 30 августа 1951 года на Южном Урале в провинциальном барачном посёлке Максай у речушки Максайка. Сейчас это территория города Новотроицка Оренбургской области. В южноуральском Максае работали люди со всей страны: «В поселке жили — русские, татары, украинцы, казахи, белорусы, киргизы, немцы, латыши, евреи, кавказцы, молдаване и цыгане — войною сорванные с места люди, вербованный, отчаянный народ!». Воспитывался матерью, Ниной Андреевной, родом из деревни Красниково Курской области. Лет с десяти начал сочинять стихи. Стремление к сочинительству заронила мать — прекрасная рассказчица, певунья, ее песни под гитару сопровождали будущего поэта с колыбели.

Жили трудно, поэтому Геннадий в 14 лет пошел работать в автохозяйство электриком. Работал, учился в вечерней школе и в то же время занимался в городском литературном объединении при заводской многотиражке «Металлург» и газете «Гвардеец труда» города Новотроицка у Александра Матвеевича Цирлинсона. Новотроицкий поэт Анатолий Тепляшин: «Я познакомился с Геной сорок пять лет тому назад, осенью 1966 года на первом заседании литературной группы при городской газете «Гвардеец труда», когда нам обоим было по пятнадцать лет. Не скажу, что с первой встречи мы стали закадычными друзьями. Мы были разными по характеру, и дороги у нас оказались разными, но путь был один, и наша дружба была предопределена свыше. Первые юношеские годы связующим звеном между нами был наш старший товарищ, учитель и наставник в поэзии, руководитель литературной группы Александр Матвеевич Цирлинсон. Мы втроем возвращались с заседаний литгруппы, А.М. и Гена продолжали литературные беседы, а я больше помалкивал и только диву давался: откуда мой сверстник столько знает, как смело он высказывает свои мысли, и как много у него этих мыслей. Было видно, что он давно и серьезно занимается литературой, поэзией, что у него уже сложился свой литературный вкус, свое творческое мировоззрение».

В 1969 Геннадий Красников после окончания вечерней школы поступил в МГУ им. Ломоносова на факультет журналистики. Выбор профессии был не случайным, его определили и любовь к чтению (сначала классическая литература, затем современная), и впечатления послевоенного детства, о которых хотелось рассказать. Анатолий Тепляшин: «В 69-м году мы вместе с Геной поступали в МГУ. Он, как человек с трехгодичным рабочим стажем и с хорошей литературной подготовкой, поступил, а я не сумел преодолеть конкурсный барьер. Помню, как мы бродили с ним по Москве и специально забрели на Тверской бульвар, 25, в Литературный институт им. Горького Союза писателей СССР. День, кажется, был воскресный, в институте не было ни души, но добрая вахтерша специально для нас открыла двери и провела по аудиториям института. Она рассказывала нам о поэтах, которые учились и преподавали в институте, и от мысли о том, что эти люди ходили по этим аудиториям, где несмело топчемся мы, нам обоим стало не по себе. Это было похоже на то, как будто прикасаешься к святыне. Могли ли мы тогда подумать, что Литературный институт станет со временем моим родным учебным заведением, а Геннадий будет в нем работать в качестве руководителя творческого семинара».

Анатолий Тепляшин: «Именно в Москву устремился в 1969 году юный Гена Красников, чтобы получить образование, состояться как творческая личность, войти в русскую литературу. Устремился, хотя редко найдешь человека, который был бы так привязан к своей малой родине, к дому, к матери, к воспоминаниям детства. Этой теме посвящена значительная часть его стихотворений как раннего, так и более поздних периодов творчества. Порой в них звучали светлые, порой грустные ноты, а иногда пробивались тревожные сигналы SOS»:

А когда найдет тоска,

неотвязная и злая,

не жалей меня, Москва,

я одно спасенье знаю.

Еженощно, в час ноль пять,

от Казанского вокзала

буду тихо провожать

поезд с Южного Урала…

И назавтра в тот же час

буду спрашивать упрямо:

«Как там в городе у нас,

что там — дома, как там — мама?..

Обживаясь в Москве и всё больше влюбляясь в этот шумный, многолюдный, неуютный, бездомный, тревожный и прекрасный город, он постоянно обращал взгляды к родной земле и писал ностальгические стихи с постоянным рефреном «я не забыл», как будто просил прощения за свое «отступничество»:

Я не забыл седые ковыли,

прозрачные Урала перекаты,

и как метели в январе мели,

срывая с клуба звонкие плакаты.

Всклёк беркута в названии Максай

перемешался с посвистом позёмки,

но как его теперь не величай —

там больше нет уже того посёлка…

Анатолий Тепляшин: «В течение многих лет, пока была жива его мама Нина Андреевна, Гена в каждый отпуск приезжал домой. Я встречал его на вокзале, мы шли по улице Железнодорожной к Студенческому переулку, где в освещенном окне на пятом этаже вырисовывался силуэт его мамы. И когда я провожал его на вокзал, Нина Андреевна стояла у окна, и Гена много раз оглядывался на прощальный силуэт и все махал и махал рукой… У многих поэтов есть своя муза, чаще всего это любимая женщина, которой они посвящают стихи, ради которой стремятся достичь признания и успеха. У Гены такой музой была его мама. Ей он посвятил самые нежные, самые светлые и пронзительные стихи. Ее образ осветил и всё его творчество: ведь сказано же, что писать надо такие вещи, которые не стыдно показать своей маме».

После окончания факультета журналистики МГУ в 1974 с квалификацией «литературный работник» Геннадий Красников работал в городе Озёры Московской области, что на Оке корреспондентом районной газеты. Впервые стихи Красников были опубликованы в газетах Новотроицка, но первым серьезным выступлением в печати можно считать публикацию его стихов в «Литературной России» (1977. №27. 1 июля) с напутственным словом поэта Евгения Винокурова. Далее — публикация стихотворений в 1977 году в сборнике «Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ». Первый поэтический сборник стихов Геннадия Красникова «Птичьи светофоры» вышла в 1981 в серии «Молодые голоса» издательства «Молодая гвардия» и получила литературную премию А. М. Горького. Предисловие к ней в стихах написал Евгений Евтушенко:

Вот книга первая поэта.

Она не слишком приодета.

В ней на коленях — пузыри,

И локти светят изнутри

Но сквозь потёртость, небогатость

Вдруг проступает виноватость,

А среди всех богатств страны —

Величье понятой вины...

Во всех, играющих в невинность,

есть нечто хуже, чем наивность,

Блажен единственный судья —

судящий прежде всех — себя.

Глас: «Я виновен!» — дело чести.

Мы виноваты все во всём,

И невиновны, только если

С повинной голову несём.

И это мужество и зрелость

Перед собою и страной —

Найти внутри такую смелость

Быть не судьёю, а виной.

 

В 1978 Г.Н. Красников стал ведущим редактором издательства «Молодая гвардия», где вместе с поэтом Н. К. Старшиновым выпускал ежеквартальный альманах «Поэзия». В альманахе публиковались лучшие произведения современных известных и молодых российских поэтов, поэтов автономных и союзных республик СССР, критиков. Благодаря творческой атмосфере, созданной ими в редакции, альманах явился «взлетной полосой» для многих поэтов. За 20 лет работы над альманахом (с 1978 по 1992 годы) им было подготовлено и издано более 30 номеров альманаха (№№ 26 — 59, выпуски №60, 61, 62 были подготовлены, но выйти не смогли по причине наступивших «экономических реформ»). После того как в эпоху «перестройки» выпуск альманаха «Поэзия» в 1992 году был остановлен, Красников работал главным редактором издательства «Звонница-МГ», директором одного из коммерческих издательств. Но, не приняв нового, рыночного характера литературно-издательской жизни, вскоре всецело посвящает себя творчеству.

В 2006 году Геннадий Николаевич Красников стал доцентом кафедры литературного мастерства Литературного института им. А. М. Горького, руководит поэтическим семинаром. Член Союза писателей СССР, Союза писателей России (с 1999 — член контрольно-ревизионной комиссии Союза), Геннадий Николаевич живет в городе Лобня Московской области.

Автор семи собственных книг стихотворений «Птичьи светофоры» (1981), «Пока вы любите…» (1985), «Крик» (1987), «Не убий!» (1990), «Кто с любовью придёт…» (2005), «Все анекдоты рассказаны» (2016), «Голые глаза» (2002). Книга верлибров «Голые глаза», изданная в Монреале, в Канаде, открыла совсем нового поэта. Стихи «Человек человеку — Долг»; «Слова — поводыри души»; «Время летит, словно снег, на огонь»; «Всё гениальное светло и просто, а всё бездарное туманно и темно» отразили свойственные жанру афористичную концентрацию мысли, «Чем чаще я слышу: МИРУ — МИР! Тем явственней различаю: МИР — УМЕР!» показали тонкую филологическую игру и сдержанную ироничность, «Снег — падай, падай, падай, чтоб видел я, куда ведут её следы...» – лирический рисунок стиха. Стихи Геннадия Красникова открывают не только новые грани поэта, но и отвечают требованию лаконичной искренности и духовной собранности, которое предъявляет новый век современному творчеству.

В новом времени Красников неожиданно раскрылся в стихах также как острый сатирик, страстный полемист и публицист, язвительный эпиграммист. В его стихах прослеживается философичность, тяготение к цельному историческому контексту и религиозно-богословскому наследию русской мысли. Он взял всё лучшее из поэтического наследия российской литературы. Какие-то строчки напомнят нам поэтов серебряного века, И. Анненского — «...И если ты открыл случайно, как на путях добра — пустынно, молчи не потому, что — тайна, а потому молчи, что — стыдно...», какие-то — стихи Н. Рубцова с его неизбывной любовью к родине... В его стихах — ностальгические мотивы романтических отголосков прошлого. Критики и читатели отмечают предельную внутреннюю честность автора как меру глубины и чувства, и мысли. В обширном и многообразном творчестве Геннадия Красникова самыми главными были и остаются образы родины, матери, детства, дружбы, любви. Стихи заставляют задуматься, завораживают, их хочется перечитывать снова и снова...

Стихи Красникова публиковались в престижных русских и зарубежных антологиях: «Строфы века» (1999), «Русская поэзия. ХХ век» (1999, 2001), «Русская поэзия. ХХI век» (2010), «Ты припомни, Россия, как всё это было!..» (2010), «Молитвы русских поэтов. ХХ — ХХI век» (2011, второе издание 2013) и многих других и переводились на английский, сербский, венгерский, болгарский, польский, украинский, туркменский и другие языки. Некоторые из его стихов положены на музыку. По антимилитаристской поэме-плакату «Эпицентр», актуальной для времени «холодной войны» и атомной угрозы, на Оренбургском телевидении был поставлен спектакль, в одном из киевских театров — рок-опера, а сам автор получил за нее литературную премию им. Б. Полевого (1984).

Другая грань таланта поэта — литературная критика и эссеистика. Его интеллектуальные, бескомпромиссные, но, в то же время, ироничные статьи и эссе по вопросам литературы, культурософии, истории публикуют центральные газеты «Литературная газета», «Литературная Россия», «Независимая газета» и журналы «Москва», «Литература в школе», «Юность», «Сибирские огни» и др., печатают в учебных пособиях издательства «Высшая школа», «Студент». В переломное для России время начала 1990-х, когда нередкими стали заявления, что «литература — это частное дело», Красников обратился к эссеистике и публицистике, пытаясь в судьбах русских поэтов и писателей XX в., отразивших все искушения и обольщения своего времени, отыскать причины трагического состояния России современной. Такие статьи-исследования, как «Затопили нас волны времен...» об А. Блоке, «Роковая зацепка за жизнь...» о С. Есенине, «В слепых переходах пространств и времен...» о Н. Гумилеве, «Пророк Нового Мирового Порядка» о Е. Замятине, «Тысяча и одна роль Евгения Евтушенко» о феномене «шестидесятничества», «Юбилейный реквием по Шукшину», «А вы — всё те же» к 20-летию статьи А. Солженицына «Наши плюралисты» и др., написанные ярко, страстно, без оглядки на сложившиеся штампы, сразу вызвали литературный резонанс и были перепечатаны рядом региональных изданий. Почти все они, а также статьи о самых заметных явлениях позднесоветского времени — Н .Заболоцком, Н. Рубцове, К. Воробьеве, Н. Тряпкине, В. Буриче, В. Кострове, И. Жданове и др., беседы с Ю. Кузнецовым, В. Микушевичем, Н. Старшиновым, масштабные исследования «Бытие и небытие Иосифа Бродского», «Опыт предварительного подведения поэтических итогов XX века» и многие другие критические работы вошли в книгу Красникова «Роковая зацепка за жизнь, или В поисках утраченного Неба» (2002). Эту книгу, ставшую заметным литературным событием в России и за рубежом, о вершинах и безднах, подвижниках и предателях русской литературы можно назвать остросюжетным путеводителем по отечественной словесности XX в.

Продолжением этой книги стала книга литературной критики и эссеистики «В минуты роковые. Культура в зеркале русской истории» (2011). В эту книгу вошли статьи о Г. Державине, И. Крылове, С. Есенине, А. Блоке, М. Цветаевой, Н. Гумилёве, А. Тарковском, Н. Матвеевой, Л. Мартынове, Н. Глазкове, В. Шукшине, В. Черномырдине, Ю. Друниной, А. Пахмутовой и др., беседы с А. Казанцевым, К. Ваншенкиным, Ю. Кузнецовым, И. Шкляревским, Н. Коржавиным и др. Автор пытается уберечь читателя от современного культурного одичания, рассказывая о литературных личностях иногда иронично, иногда парадоксально, иногда с помощью литературного анекдота.

Большое место в творчестве Красникова занимает составительская работа. Геннадий Николаевич продолжил культурно-просветительскую традицию своего учителя, поэта фронтового поколения Николая Старшинова, который много сил отдавал составительской работе, собирая под одной обложкой самых разных авторов и оставив после себя десятки коллективных сборников, поэтических книг. Как составитель и редактор он выпустил ряд книг, имеющих большое значение для культурной и просветительской жизни нашей страны, получивших признание и большой отклик в читательской и издательской среде, отмеченных почётными дипломами и премиями. Продолжая традиции, начатые еще в альманахе «Поэзия», Геннадий Красников совместно с поэтом Владимиром Костровым издал наиболее полную антологию «Русская поэзия. ХХ век», куда вошли стихи более чем 700 поэтов. («ОЛМА-Пресс», 1999; второе издание 2001). В 2010 году в издательстве «Вече» под общей редакцией Геннадия Красникова вышла еще одна большая антология «Русская поэзия. ХХI век», включившая в себя лучшие поэтические произведения, создававшиеся в первое десятилетие нового века.  В 2009 году в издательстве «Вече» вышла антология военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было!..» (2010, 2014), потом — «Первая мировая война в русской литературе» (2014). Заметным явлением стала антология «И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово!.. Классики и современники о русском языке» (2013, 2016). Антология была вручена всем участникам Первого съезда Общества русской словесности, проходившего в 25—26 мая 2016 года в Москве под председательством Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла и при участии президента Российской Федерации В.В. Путина.

Красников является составителем большого количества книг поэзии и прозы, среди которых произведения А. Блока, С. Есенина, М. Волошина, Н. Гумилева, М. Цветаевой, Ю. Друниной, Е. Замятина, В. Кострова, Н. Матвеевой, Л. Васильевой, Б. Зайцева и других.

Он участвовал во Всемирном фестивале искусств (Эдинбург, 1987), V Международном конгрессе «Русская словесность в мировом культурном контексте» (2014). Входил в состав жюри литературных поэтических конкурсов, литературных фестивалей, Горьковской литературной премии за 2012 год (2013). Входит в состав редакторской группы альманаха «День поэзии» в роли председателя редакционной коллегии. При этом регулярно работает на международном поэтическом конкурсе «Дельтаплан». им. Н. Зиновьева в качестве жюри. Ежегодно заседает в жюри такого поэтического конкурса, как «Дом поэзии Андрея Дементьева».

На радио «Культура» 2 и 3 марта 2013 года в цикле литературная студия «Луч» состоялась передача: Евгений Евтушенко читает стихи Геннадия Красникова.

Геннадий Николаевич Красников – лауреат литературных премий им. А. М. Горького за книгу «Птичьи светофоры» (1981), им. Бориса Полевого за антивоенную поэму-плакат «Эпицентр» (1983), премий газеты «Литературная Россия» (1998), журнала «Москва», «Горьковской литературной премии» (Российский фонд культуры, журнал «Литературная учёба») за стихотворение «Трудно быть поэтом в Вавилоне» и циклы стихов «Вещая птица (2005), Всероссийской литературной премии им. К. Д. Бальмонта «Будем как солнце», Всероссийской Пушкинской премии «Капитанская дочка» (2010), премии им. Константина Симонова, литературной премии им. Бориса Корнилова «На встречу дня!», «Большой литературной премии России» за стихи последних лет, подготовку и издание антологий «Русская поэзия. XXI век» и военной поэзии «Ты припомни, Россия, как всё это было!..» (2011), номинант Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия (2013).

Всероссийская Пушкинская премия «Капитанская дочка» была присуждена поэту Г.Н.Красникову за многолетнюю работу по сохранению пушкинской традиции русской поэзии и популяризацию лучших поэтических образцов современной отечественной поэзии (2010). В 2016 году стал лауреатом областной премии имени С.Т. Аксакова в номинации «Лучшее художественное произведение для детей и юношества» за книгу стихотворений «Ксюшина книга».

В октябре 2016 г награждён Благодарностью Министра культуры Российской Федерации: «Красникову Геннадию Николаевичу, писателю, члену Общероссийской общественной организации «Союз писателей Росси» — за большой вклад в развитие культуры, многолетнюю плодотворную работу». В.Р. Мединский.

В 2020 году поэт, публицист, доцент кафедры литературного мастерства Литературного института имени А.М. Горького Геннадий Красников стал победителем премии имени Андрея Дементьева за вклад в развитие и популяризацию поэтического творчества.

 

О творчестве Геннадия Красникова писали известные поэты и критики — Евгений Винокуров, Николай Старшинов, Евгений Евтушенко (автор предисловия к первой книге Красникова), Владимир Костров, Юлия Друнина, Игорь Шкляревский, Василий Казанцев, Вадим Шефнер, Ал. Михайлов, А. Пикач, Татьяна Бек, Алла Киреева, Игорь Волгин, Андрей Дементьев, Лариса Васильева, Юрий Болдырев, Любовь Калюжная, Николай Карпов, Николай Дмитриев, Св. Педенко и другие.

С. Ф. Педенко писал о Красникове в «Анкете для молодых критиков»: «Главное, чем привлекают его стихи, — обостренное чувство ответственности, да что там — вины за все, что происходит в жизни».

Е. Винокуров в статье «Прикосновение к истине» («Комсомольская правда» за 12 ноября 1986 года) писал: «Сборник “Пока вы любите…” мне представляется одним из лучших среди книг молодых поэтов, изданных за последние годы. Тончайшее чувство лирики в сочетании с философским осмыслением жизни придают стихам Красникова особую притягательность и гармонию».

Е. Лесин: «Красников — лирик по преимуществу, но советский лирик, точнее даже так: тихий советский лирик».

Любовь Калюжная — писательница и поэтесса, отмечала: «Для стиля зрелого Красникова характерно сочетание философской углублённости, тонкой иронии с поэтической раскованностью словаря и ритма, идущих от интереса автора к богатству русского фольклора…

В его творчестве всё заметнее проявляется тяготение к цельному историческому контексту… все эти качества отвечают требованию лаконичной искренности и духовной собранности, которое предъявляет наступивший век современному творчеству.

Стихи Геннадия Красникова, открывают и новые грани поэта, и передают его трагическое ощущение бытия русской жизни последних времён...».

Сергей Алиханов: «Взаимное отражение современного актуального сознания и социалистических, уже вроде навсегда канувших, построений всегда присутствует в контексте поэтики Геннадия Красникова. Воплощается такая многоплановость в очень трогательные и эмоционально насыщенные стихи. Эстетические идеалы не должны зависеть и не зависят от каких бы то ни было социальных перемен. Красота, добро, истина всегда первообразны. И поэт крайне требователен — в первую очень к самому себе, но не устает напоминать и всем нам, что самозабвенное служение — единственный путь к совершенству.

...История древней Руси и события современной России перекликаются в стихах Красникова. Поэт возрождает исконные смыслы, качественно оценивая в своих стихах любую жизненную ситуацию. В своеобразных контрастных образах Красников передает и состояние, а главное мир своих лирических героев. Геннадий Красников мастер лирического познания мира, и его духовный опыт воплощается в своеобразную поэзию мудрости».

Поэт Сергей Арутюнов: «Предвижу: найдутся обязательно те, которым стихи Геннадия Красникова покажутся слишком резкими... Поэзия — речь того, что посмел открыть глаза в мутной воде бытия и вскрикнуть, что вода мутна. Мы не знаем и, похоже, не хотим знать ни себя, ни того, что кругом. Оскорблённые обыватели привычно сторонятся тех, кто имеет дерзновение — нет, не пророчествовать, а даже просто подмечать! Обыватели, чья власть велика, уродуют и судьбу поэта, отторгая её даже от поэтической печати... И нет ничего мучительнее, чем носить в душе единственную неизменную помету распада и невозможности ничего собрать воедино. Геннадий Красников не случайно обилен в эпиграфах: говорить его понуждает и «народная мудрость», и евангельские максимы. Если бы не они, давно можно было бы замолчать, прикрыв глаза ладонью. От боли. И осознания того, как далеки мы все от Того, кто вечно зовёт нас...»

Дмитрий Шеваров: «Теперь понимаю, что многие годы связывало Матвееву и Красникова, двух таких непохожих поэтов из разных поколений: Родина связывала. Простая детская любовь к ней. Без интеллигентских оговорок. Но и без того агрессивного пафоса, который, как лесной пожар, гуляет сейчас по телевизионным каналам, отталкивая от нас старых друзей и наживая нашей стране новых недругов.

Упрямо идти против течения Геннадий Красников учился у поэтов-фронтовиков Николая Старшинова, Юлии Друниной, Евгения Винокурова, Константина Ваншенкина, Михаила Львова, Николая Панченко... Геннадию Красникову, как опытному литературному редактору, выпало счастье не только готовить к печати журнальные подборки и книги этих прекрасных поэтов, но и дружить с ними. Быть причастным к их братству. Эта причастность к истинам, оплаченным кровью, помогла ему выстоять в 1990-е и помогает до сих пор. И читая сейчас стихотворения Красникова, нельзя не услышать в них голоса ушедших поэтов-фронтовиков. Мне кажется, что стихами Геннадия они договаривают нам то, что не успели сказать».

Предлагаем почитать стихи Геннадия Николаевича:

 

* * *

Другие ищут пусть её вину,

забыв о подвигах её, о славе, —

а я любил советскую страну,

её лицо в его простой оправе.

 

Прощай, светящееся полотно,

сеанс последний жизни

быстротечной, —

а я любил советское кино

с его весной на улице Заречной.

 

Опять скворцы нарушат тишину,

Земля проснётся на орбите зыбкой, —

а я любил советскую весну

с её живой гагаринской улыбкой...

 

Хватало и словесной чепухи,

и на Голгофу приводило слово...

А я любил советские стихи

от Маяковского до Смелякова!..

 

В черёмуховый мой, в рабочий край

позарастали стёжки и дорожки, —

а я любил советский Первомай,

его плакаты, песни и гармошки!

 

Средь обелисков скромных и венков —

трава забвенья, словно откровенье,

а я любил советских стариков,

святое фронтовое поколенье...

 

Страна моя, страдая и любя,

о как твой дух, твой труд,

твой путь был молод,

коль до сих пор враги палят в тебя,

в исчезнувшую, но убить не могут!..

 

* * *

Ослом соседа и его женой

ты соблазнился, но в другие сети

не попадись: не пожелай чужой —

ни юности, ни старости, ни смерти.

 

Своей судьбой, как будто бы межой,

отгородись, всё прочее — химеры! —

не пожелай — ни музыки чужой,

ни памяти, ни Родины, ни веры!

 

Чтоб самому не стать чужим ослом

и шкурою на чьём-то барабане,

живи — какой ни есть — своим умом

и ставь свой крест меж отчими гробами.

 

* * *

...И если ты открыл случайно,

как на путях добра — пустынно,

молчи,

не потому, что — тайна,

а потому молчи, что — стыдно.

 

И если за чужие брашна

душой кривили мы искусно,

молчи не потому, что страшно,

а потому молчи, что — грустно.

 

И если древней Парки прялка

рвёт жизни нашей нить невольно,

молчи не потому, что жалко,

а потому молчи, что — больно.

 

И если отчий дом заброшен,

и в нём, как в детстве, не согреться,

молчи не потому, что — в прошлом,

а потому молчи, что — в сердце.

 

И если мерзость ненасытна,

а глубина небес — кристальна,

молчи не потому, что — стыдно,

а потому молчи, что — тайна...

 

Э. По

Жанне Жамеловой

 

И пока наша совесть больна

(слава Богу — не быть ей здоровой!), —

мы не судьи с тобой. Мы — вина.

Это наше последнее слово.

 

В сигаретном дыму до темна

просидим, горячась бестолково...

Мы не судьи с тобой. Мы — вина.

Это наше последнее слово.

 

И войдут к нам из тьмы на порог —

век, друзья, и насупленный ворон,

и продрогший добряга щенок —

с беспощадным своим приговором.

 

Мы не судьи с тобой. Мы — вина.

Слышишь, жизнь! Ты ответить готова?

Но уже не услышит она

это наше последнее слово.

 

Совесть

Не уберёшь её под спуд,

не сдашь её в казённый дом,

здесь, на земле, она твой суд,

перед последним тем судом.

 

Разбудит и разбередит,

разворошит весь хлам и смрад,

ты от неё нигде не скрыт,

она не ведает преград…

 

Ни срока давности, ни льгот,

и не указ ей адвокат,

припомнит час, и день, и год,

возьмёт за горло: «Что ж ты, гад?!»

 

Смола в её котлах кипит,

костры в её глазах горят,

кто знает, что такое стыд,

тот знает, что такое ад.

 

Плетётся, кутаясь в рваньё…

Но трепеща и чуть дыша,

как будто в зеркало, в неё

глядится бледная душа.

 

Крик

Кто поймёт эту жизнь,

кто загадку её разгадает,

кто прочтёт её смысл

на бесстрастном лице бытия —

надо всем расхохочется

и надо всем зарыдает,

станет мудрым, как вечность,

и станет смешным, как дитя!

 

Кто откроет глаза и —

вдруг, — потрясённый,

прозреет,

кто с подошв своих пыль

миллионов веков отряхнёт,

тот презреет себя,

и себя в тот же миг пожалеет,

и опоры себе во Вселенной нигде не найдёт.

 

Но померкнут сомненья, отчаянье,

Горечь и страхи,

лишь увидит он, как —

с ним единую долю деля,

словно пёс одинокий,

к прохожему в холод,

во мраке,

льнёт к ногам его нежно

одинокая наша Земля.

 

И тогда,

оглядев мирозданья пути ледяные,

где не помнят, не знают его

и не ждут,

он полюбит впервые

суровой любовью земные

жернова,

что и кормят, и ждут нас,

и в прах перетрут...

 

* * *

Пока гром не грянет,

мужик не перекрестится.

            Русская пословица

 

Уже давно твой дом стоит вверх дном,

в твоё окно давно беда стучится, —

какой ещё ударить должен гром,

чтобы собрался ты перекреститься?!

 

Чужая речь, чужой Содом кругом,

чужим богам ведут тебя молиться,

какой ещё на свете нужен гром,

чтобы собрался ты перекреститься?

 

Со всех сторон над русским мужиком

любая сволочь ржёт и веселится, —

какой тебе ещё придумать гром,

чтобы собрался ты перекреститься?

 

Горит земля родная за окном,

ни сын, ни брат живым не возвратится,

какой ещё обрушить нужно гром,

чтобы собрался ты перекреститься?

 

Ужели непонятно, что добром

вся эта канитель не прекратится, —

какой ещё потребуется гром,

чтобы собрался ты перекреститься?

 

Усталый ангел над твоим одром

неужто безутешно прослезится,

когда последний в жизни грянет гром,

который никогда не повторится?..

 

* * *

Кто с мечом к нам придёт, —

от меча и падёт неизбежно!

Для чего же судьбу искушать? —

не ходи, не гадай на крови!..

Кто с любовью придёт, —

от любви и погибнет, конечно,

от чего же ещё погибать на Руси,

если не от любви?

 

В древней силе меча

всё же есть свой резон извинимый,

даже тучи столкнутся порою —

и запад в огне, и восток,

страшен тот, кто придёт

с хохотком и улыбкой змеиной,

прямо в душу вонзая

отравленный свой хохоток...

 

— Что ж ты, матушка-Русь,

самых лучших своих, самых нежных,

самых любящих, самых любимых —

не можешь никак уберечь?

— Оттого не могу,

что опять в закоулках кромешных

то терновый венец им готовят,

то крест, то Голгофу, то меч...

 

* * *

Птицам вослед, что летят косяками,

детям вослед, что глядят босяками,

спеть ли нам новую песню потерь?

Были когда-то и мы рысаками,

были когда-то и мы русаками,

кем же мы стали теперь?

 

Спеть ли, как деды ходили походом,

всяк атаманом был и верховодом,

где же сегодня тот век золотой?

Были раздольным, весёлым народом,

как же случилось, что стали мы сбродом,

жалкою, нищей толпой?

 

Жили собором, великим простором,

ныне раздором живём и позором,

матушка плачет, да некому внять...

Хватит уже умирать под забором

и перед каждым лукавцем и вором

голову хватит склонять!

 

Родина!.. Пусть мы живём бестолково,

глянешь на клин журавлиный, и снова

ты нам последней надеждой дана,

только твоё материнское слово

вымолить может со дна ли морского,

с самого тёмного дна...

 

* * *

Без вас будет пусто на свете,

когда достопамятным днём

мы — послевоенные дети —

к Большому театру придём.

 

Уже ветераны в ту пору —

среди не видавших войны...

На нас будут юные взоры

с волнением устремлены.

 

Ведь мы родились под раскаты

победных салютов и труб,

и горькие наши рассказы

из первых получены рук.

 

В немыслимых розах и маршах

впервые за столько-то лет

в тот день на живых и на павших

уже разделения нет.

 

Весенний, счастливый, прекрасный, —

тот праздник нас будет кружить!..

И всё-таки, всё-таки страшно

до этого мая дожить.

 

* * *

Михаилу Львову

 

Дальний, горький, незабвенный —

отсвет прошумевших гроз!..

Кадры хроники военной

не могу смотреть без слёз.

 

Промелькнёт — святой и чистый —

(тот — упал, другой — дойдёт!), —

не народные артисты,

а доподлинный народ!

 

Промелькнут, сменяясь, лица

и погаснут в дымке лет,

а война всё длится, длится,

ей конца и края нет.

 

Взрывом землю поднимает!

Эй, солдатик, ты — убит?

Ах, как жутко намокает

тёмной кровью белый бинт...

 

Вот — в шинелях, молодые —

день и ночь идут опять,

мёртвые — ещё живые...

Как же страшно их терять!

 

А война идёт по свету.

На дорогах, в поездах —

там сейчас за кадром где-то

юность мамина в слезах.

 

На экране и за кадром

всех одна беда роднит...

Лица, лица... И за каждым —

скорбно Родина следит.

 

Ты ещё, кино, поведай,

как в слезах, в цветах, была

встреча майская с Победой

и светла и тяжела...

 

Ничего, что ты — немое,

стоит только посмотреть —

задевает за живое

тех оркестров майских медь.

 

И шумит, как лес, над нами

всё, что было, что прошло,

видно, прошлое корнями

в будущее проросло...

 

Мы дружили с фронтовиками…

Памяти Е. Винокурова, М. Львова, Н. Старшинова, Ф. Сухова, В. Шефнера,

М. Соболя, Н. Панченко, В. Карпова, А. Межирова, М. Борисова...

— поколения фронтовиков

 

Мы дружили с фронтовиками,

с настоящими мужиками,

быть почётно учениками

у великих отцов своих —

тех, что скрыты уже веками

под осыпавшимися венками,

под летящими вслед плевками

на святые могилы их.

 

Знаем, что они пережили,

знаем, что они заслужили

и какие песни сложили, —

вместе с ними пели не раз…

 

В майский день за Победу пили,

а бывало, и слёзы лили,

вспоминая, как протрубили

им архангелы — грозный час!..

 

Ну так, что же, дети и внуки,

молча мы опускаем руки,

чтоб могли какие-то суки

пачкать память старых солдат?

 

Всё сдадим — без стыда и муки?

Впереди — подлый смех и трюки,

пляски под похоронные звуки…

Позади — Москва, Сталинград!..

 

Без вести пропавший

Все сокрушалась старая горько,

Не понимая смысла вполне:

Это ведь сын её, а не иголка,

Как это мог он пропасть на войне?..

 

Бедная, сколько соседей просила —

В Кремль написать и в военную часть.

Там, может, что-то слыхали про сына —

Не навсегда же он должен пропасть!

 

И ворошила в сердце запавший,

Случай услышанный... Бабы твердят,

Что воротился вот так же пропавший

Из заграничного плена солдат.

 

Вроде и на сердце повеселело,

Кажется, только вот крылья бы ей —

Так бы вспорхнула и полетела

К сыну за тысячи гор и морей!..

 

Парни баян на гулянку просили,

Сынов баян... Да она не дает:

«Вот погодите — вернется Василий,

Он и сыграет тогда, и споет...

 

Может, сыночек с немилой сторонки

Весточки даже не может подать...

Не говорите! Ведь нет похоронки —

Значит, приедет он мать повидать...»

 

Не возвратился родной, незабвенный...

Дом опустевший продан на снос.

А на гулянках баян довоенный

Трогает музыкой душу до слез...

 

Есть душа золотая в груди…

Михаилу Михайловичу Харлампьеву

 

Время катит тяжёлые воды —

пронесутся они, отшумят!..

Вот и стали далёкими годы —

те, что прямо у сердца стоят.

 

Что за годы!

Военные марши,

эшелоны, пожарищ огни

да фанерные звёзды!..

Чем дальше —

тем больней и дороже они.

 

Ведь давно вороньё откружилось,

боль утихнуть могла и пройти,

а война — нет, она не забылась,

не сумела быльём порасти.

 

Вьётся вечное пламя, как знамя,

над погибшим в атаке бойцом,

и, склонившись, стоит над сынами

мать-Россия с печальным лицом.

 

И в салютах победного мая

наших слёз мы не прячем опять,

будем жить с этой памятью, зная —

что беречь и за что умирать.

 

России (Из окна поезда Москва—Оренбург)

Не золотой, но тёмной и сырой,

продрогшей, тихой, слякотной

и выцветшей,

люблю тебя осеннею порой —

в предзимний путь

по бездорожью вышедшей.

 

От всех дворцов, от шума вдалеке,

идущую под тучами угрюмыми,

люблю тебя в твоём простом платке,

с твоей печалью и твоими думами...

 

Прижмусь щекой к вагонному окну —

на всех разъездах, в поле, за деревнями,

я всюду вижу лишь тебя одну —

неспешную, натруженную, древнюю.

 

Люблю в твоих глазах живой огонь,

святую глубину его небесную,

как долго-долго, приложив ладонь,

ты смотришь в даль,

тебе одной известную.

 

Как терпеливо крест земной несёшь,

как ты сама себе одной — начальница,

не спрашиваю я, куда идёшь,

я — за тобой, иди, моя печальница!..

 

* * *

И снова недругов простила,

не поминая всех обид!

И через годы вдаль Россия

опять доверчиво глядит.

 

Пусть скажут: время и забвенье

немалую сыграли роль.

Но только в ней ни на мгновенье

не затихала память-боль.

 

Россия, всё, чем ты держалась,

дорогу трудную торя, —

лишь сострадание, и жалость,

да нерасчётливость твоя!

 

В неясных сполохах пожара

хранишь спокойные черты,

и вся — открыта для удара

в своей доверчивости ты.

 

Но сколько раз в твою открытость

ломились, разбиваясь в треск,

железность чья-то, и гранитность,

и чей-то выверенный блеск.

 

...Опять на тыщи вёрст ложится

твоя метельная зима,

как будто первая страница

«Истории» Карамзина...

 

Русская песня

Как дом в краю родном без мамы,

как без дороги жизнь моя,

без русской песни как без храма

Россия соловьиная...

 

Рыдает песня и прощает,

в глухой степи любовь хранит,

она и колыбель качает,

и сердце девичье знобит...

 

Какую тайну ты, Россия,

сумела в песне передать? —

простой напев, слова простые,

а слёзы трудно удержать...

 

Забыта или знаменита,

ты с нами, песня, навсегда,

как перед битвою молитва,

как над могилою звезда...

 

Не растерять бы в самом деле

от колыбели до конца —

как наши матери нам пели,

как любят русские сердца!..

 

Русская песня

Ах, дорога, ты, дороженька моя,

ты разбитая кривая колея,

то дождём тебя осенним залило,

то листвою, то метелью замело...

 

Колея моя кривая, вечный путь,

не проехать, не объехать, не свернуть,

то начальник, то молчальник, то дурак,

то остроги, то погосты, то кабак!..

 

А по сёлам и по весям-городам —

то бойница, то больница, то Божий храм,

так что если затоскуешь сердцем ты —

на все стороны клади кресты, кресты...

 

То оврагом, то сквозь лес, то под уклон,

то сквозь тучу тёмных галок и ворон,

ах, родней и веселей дороги нет!.. —

Что же, матушка, ты плачешь сыну вслед?..

 

* * *

Через мучеников мы узнаём, кто мучитель.

                            Русские старцы

 

Через тебя, Россия, узнаём, —

в какие дни и времена живём,

за что бранят нас и грозят откуда,

и кто мучитель твой, и кто Иуда.

 

Через твою смиренную печаль

мы узнаём, кому тебя не жаль

и кто смеётся, руки потирая,

когда стоишь ты жертвенно у края.

 

Через твои святые образа,

через твои небесные глаза

мы узнаём ответ для нас не новый —

кто на тебя надел венец терновый…

 

Через тебя мы знаем испокон,

кого воротит от твоих икон,

и кто в тебя свой первый камень бросит,

и уксус кто к твоим устам подносит…

 

Через тебя сполна узнали мы,

какой нам путь готовят силы тьмы,

какие орды к нам они ни гонят,

который век они тебя хоронят!

 

Через твою священную борьбу

мы собственную узнаём судьбу,

любовь и веру, и надежду нашу —

испить до дна одну с тобою чашу!

 

* * *

Отпевали тебя, голосили,

хоронили и ночью, и днём!..

Я с тобой не прощаюсь, Россия,

ты жива! Мы ещё поживём.

 

Сколько их!.. Отвернись и не слушай!

Пусть толкут в своей ступе враньё,

вьются плакальщики и кликуши,

словно коршуны и вороньё.

 

Пусть морочат, пророчат, клевещут,

пусть пугают погибелью нас,

эти бесы невольно трепещут

даже в самый твой сумрачный час.

 

Есть плечо у тебя — развернуться!

Есть душа золотая в груди.

Есть простор у тебя — оглянуться,

что там в прошлом, и что впереди!..

 

То звенишь серебром родниковым,

то поёшь во зелёных лугах,

то крестьянка в платке васильковом,

то боярыня в белых снегах…

 

И такую ли песню хоронят?

Над такою судьбою галдят?

Всё равно они нас проворонят,

только возле виска пролетят!

 

* * *

Ниспосланное время свыше —

где ни зимы, и ни весны,

где протекают жизнь и крыши,

где мыши прогрызают сны!..

 

Где мы просили Христа ради

на нашу бедность и грехи,

где в ученической тетради

мерцают светлые стихи.

 

Ниспосланное свыше благо

родной язык боготворить,

и сумасшедшая отвага

шестую часть земли любить.

 

Ниспосланная свыше доля —

всё претерпеть в своей судьбе

и лёгкого в земной юдоли

креста не требовать себе.

 

Провинция

Не нам скрывать: откуда мы и кто мы!..

Пусть мы — провинция перед столицей.

Грешно чуждаться собственного дома,

как будто старой матери стыдиться!

 

Москва объятий нам не раскрывала.

В ней с первых встреч мы помним — непреклонность,

и в тесноте Казанского вокзала

такую многолюдную бездомность!..

 

И что нас гонит из родного края!

Не только же отчаянная юность?

В гранит столичный медленно врастая,

ты посмотри — на что мы замахнулись!

 

И ничего не надо. Знать бы только,

что Родине своей ещё нужны мы,

и потому не страшно нам нисколько

наивными казаться и смешными.

 

Вы, мальчики московские, чем лучше

живётся вам, и легче, и счастливей,

тем больше мы горды уральской глушью,

тем горше без неё и сиротливей.

 

Работе мы и нежности учились

в своей Сибири, на своих Уралах,

и только после твёрдо убедились:

стоят столицы на провинциалах!

 

По той причине помнить нам не худо:

к Москве любовь огромна у России

ещё и потому, что мы оттуда,

из глубины — сыны её родные!..

 

Урал. Детство

А. И. Коноваловой

 

Вспомнилось летящее

детство моё —

по снегу блестящему,

как остриё.

 

Шапка надвинута.

Эй, не упади!

Ничего не видно,

что впереди?

 

Ни годов, ни горечи

нет за спиной,

кажется горочка —

большой горой!

 

Думал — разгонишься

и — айда!

И — не остановишься

никогда...

 

Над землёю зимние

птицы летят,

в голубом инее

леса стоят.

 

И река вроде бы

из стекла,

и чиста Родина,

и светла!..

 

* * *

На уральскую землю однажды ступи:

посмотри, как врываются в город бураны,

как стучатся метели в оконные рамы —

и тогда ты поймёшь, что живём мы в степи.

 

Не найдёшь ты просторов таких никогда —

в них нетрудно пропасть, утонуть, затеряться!..

Я люблю в этот край, в эту степь возвращаться,

я люблю этот путь бесконечный сюда!..

 

Лень свою просвещенную сбрось, пристыди,

посмотри, сколько летом за городом — неба,

сколько здесь караваев грядущего хлеба —

и тогда ты поймешь, что живем мы в степи.

 

На ладони полынь разотри и вдохни —

в горечь давних времен погружаясь все глубже,

видишь — ветер гоняет колючку верблюжью,

сколько долгих веков в этой гонке они!

 

На Европу и Азию нас не дели...

Здесь все дышит ковыльной спокойною Русью,

сделал шаг — и уже с азиатскою грустью

видишь те же кругом — ковыли, ковыли...

 

И когда ты опять заскучаешь со мной:

слишком долго молчу и люблю я угрюмо,

слишком я сторонюсь многолюдного шума —

Вот когда ты поймешь: человек я — степной...

 

* * *

Я не забыл седые ковыли,

Прозрачные Урала перекаты,

И как метели в январе мели,

Срывая с клубов звонкие плакаты.

 

Всклёк беркута в названии Максай

Перемешался с посвистом позёмки,

Но как его теперь ни величай —

Там больше нет уже того посёлка,

 

Где с древнею тоскою кочевой

Под окнами бараков неуклюжих

Швырялся ветер пылью и степной

Угрюмою колючкою верблюжьей.

 

Врывались вёсны аховые к нам,

Мы рассыпались густо по полянам

И вслед махали тихим поездам

Букетиками красными тюльпанов.

 

А приходил черёмухи черёд —

Пьянило всех, кружило и качало,

Как будто и природа свой завод,

Свой белый дым на время запускала.

 

И хоть прошло уже немало лет,

И растворился в городе посёлок,

Сомкнёшь глаза — и

мчится пострелёнок

По улицам, которых больше нет.

 

И дверь, которой больше не открыть,

Он распахнёт, и он не удивится —

Как мама молода.

Попросит пить…

Но той водой не сможет он напиться.

 

Возвращение

Хорошо просыпаться от летнего грома!..

И, пока по-хозяйски он в небе гремит,

с облегчением чувствовать: снова ты — дома,

и затерян обратный твой путь и размыт!

 

Как знакомо за рамою, настежь открытой,

пахнет утренний воздух близкой рекой,

и холодной, серебряной, свежею рыбой,

и соструганной с удочки — желтой корой.

 

От дождя под застрехи попрятались птицы.

То-то крику у них и веселой возни!..

Всё проходит!.. Но радости давней частицу

мне сегодня нежданно вернули они.

 

Я не знаю, что делать мне с нежностью этой,

жизнь мою — не она ли — связала с землей,

с этой грустною, солнышком снова пригретой —

с убегающей в дальнюю даль колеей!..

 

* * *

Дорогу мне

перелетел кузнечик,

и, в городе,

напомнил вдруг о том,

что где-то есть река,

трава и детство.

 

Ремонт

Давай с тобой нагасим, мама, извести,

добавим синьки,

стул — верхом на стол!

Останется тряпье на кухню вынести

да выстелить многотиражкой пол.

 

Да на балкон — от книжек и до валенок —

снесем вещички. Запахнем плащом.

И комната, как человек в предбаннике,

предстанет вдруг неловко нагишом...

 

И мне покажется, пока хлопочется,

отъезд мой скорый — он из небылиц!

И только знаешь ты, что одиночества —

не забелить ничем,

не забелить...

 

* * *

А когда выключается в комнате свет,

и лишь звёзды с луной остаются в окне,

словно в детстве, за тенью следя на стене,

мы не знаем, не ведаем, сколько нам лет...

 

В этом царстве ночном без фальшивых зеркал,

без навязчивой честности календарей —

ты летишь среди звёзд в колыбели своей,

как когда-то давно безмятежно летал.

 

Ты летишь в первородном, забытом тепле,

над сияньем уральских ночей ледяных,

над цветною поляной тюльпанов степных,

над судьбою, ещё не открытой тебе.

 

И такая далёкая песня слышна,

и далёкий единственный голос такой,

и такая защита небес над тобой,

что уже никакая судьба не страшна!..

 

Встреча

Матушка-матушка!

Все не представишь,

все не поверишь: в сборе ль семья?..

Вот и опять ты окурки считаешь —

много ли за ночь выкурил я.

 

Милая!

Да я и сам не представлю,

и не пойму в сигаретном дыму —

как я одну тебя снова оставлю,

да и куда мне идти — не пойму.

 

Лечь на заре, ничего не решивши,

и, замирая, нежно следить,

как ты на кухне ходишь чуть слышно —

только бы гостя не разбудить!..

 

Мучаюсь, нежностью той потрясенный —

долго ли будет так у людей:

зимы — без снега. Весны — без солнца.

Лето — без вёдра. Мать — без детей?

 

Ты не печалься. Я еще дома!..

Ты позабудь, что разлуки — длинны.

Я привезу тебе сетку лимонов

да еще тюбик от седины...

 

Маме

По-детски упрямо пытаюсь —

просить, умолять, удержать.

руками за время хватаясь,

чтоб годы твои удержать.

 

Снежинки дыханием плавя,

бросаюсь в метель и мороз,

чтоб это холодное пламя

твоих не коснулось волос.

 

Хоть всё испытал я и видел,

но, мрачные мысли гоня,

скажу, что никто не обидел,

не предал, не тронул меня.

 

Все беды презрел, все напасти,

чтоб душу не мучить твою,

стал злее бороться за счастье,

в обиду себя не даю!

 

Тоске предаваться не смею,

чтоб ею не ранить, любя...

И даже молитвой своею

боюсь потревожить тебя...

 

* * *

Маме

 

Ты, словно птица, стала ближе к Богу,

освободившись от земных оков,

и на мою пропащую дорогу

глядишь сквозь хлад безгрешных облаков.

 

И где-то там, внизу, в пыли и тлене,

ты видишь мир, где мира нет давно,

ты видишь дом, где живы только тени, —

всё, что вблизи нам видеть не дано.

 

В пыли и тлене пред тобой открыты

колодец, сад, зелёная река,

погост, часовня, юные ракиты,

где без тебя уже прошли века...

 

Так много сжалось в вечную разлуку!..

А я ещё влачу свой путь земной...

Но всё-таки подай с небес мне руку,

когда разверзнут бездну предо мной!..

 

* * *

И в сорок лет нам холодно на свете,

метель сменяет лютую хулу,

и мы — седые, сгорбленные дети,

хотим прильнуть к забытому теплу.

 

И в сорок лет от слез не удержаться,

когда судьба издергает совсем,

и хочется в плечо родное вжаться,

да где оно? Кому печаль повем?..

 

Не странно ль — видеть в мире неизменность

и наблюдать при этом не спеша,

как нарастает собственная бренность,

а в ней все та же — детская душа!..

 

* * *

Сын уборщицы, в интеллигенты

в туфлях, сбитых на` бок, выхожу...

Цвет лица приобретаю бледный,

и плевком окурков не гашу.

 

А случится — карта моя бита,

я несу тоску в себе, как срам, —

по знакомым точкам Общепита,

для примера, скажем, в ресторан.

 

Спорю о первичном и вторичном,

но, признаться (всё же!), за столом —

лучше под севрюжку и горчичку

разбираюсь в первом и втором.

 

Я кладу платок в карман нагрудный,

на индийский фильм я не бегу,

от гитар отламываю струны

в тесном подпевающем кругу...

 

Но, как в детстве, в окна полнолунье —

вставит белый ватман. Не уснешь.

Затоскуешь.

Чиркнешь спичкой.

Сплюнешь.

Да еще подошвой разотрешь!..

 

* * *

Дурея по квартирам коммунальным,

то уши затыкаем, то поем,

то объявленья вешаем:

«Меняем»,

«Съезжаемся», «Потерян», «Продаем!».

 

Годов тридцатых стиль многоизвестный,

краснокирпичный, многолюдный быт,

где с окон клей бумажных перекрестий

с времен военных до сих пор не смыт.

 

Уборщицы, пенсионеры, няньки,

текстильщики и временный народ!

Друг перед другом наших изнанка

во всем великолепье предстает.

 

Она чужому не открыта глазу —

то грустная, а то — веселья гром,

простая, не согретая ни разу,

сухая и залитая вином.

 

Жизнь в «третьем классе»

Общего вагона —

и дым, и кашель, исповедь и треп...

А за окном, резонно и законно,

несется время. И зовет вперед.

 

* * *

В тех садах, в тех домах и глухих коридорах,

в тех уральских бараках (поклонимся им!),

где в раздорах и драках взрывались, как порох,

где смеялись и пели, где был ты своим...

 

Где смеялись, а песни слезами кончались,

в том немыслимом, послевоенном, году,

где за бедным столом всем двором умещались,

где и смерть на миру, и душа на виду.

 

В той забытой стране, в том году небогатом

всюду был ты своим, отрок света и тьмы,

в той забытой стране под безбожным плакатом

Бог тебя уберёг от сумы и тюрьмы...

 

А теперь золотят купола и столицы,

но людей разделили лукавой межой,

в незнакомой стране незнакомые лица,

где железные двери, где всем ты чужой.

 

* * *

Мы на свете не одни —

Много у тебя родни.

Но уносят времена

Наших предков имена.

 

Жили — были все живые,

Вместе их собрать пора, —

Бабушка твои родные,

Деды, прадеды, пра-пра…

 

А всех старше по годам —

Первый праотец Адам.

 

Александр, Борис, Федосья,

Дед Григорий… — сколько вас?

Словно сжатые колосья,

Вы ушли с земли в свой час.

 

Дед Андрей, Владимир, Ольга,

Софья, Евдоким, Иван —

Жили-были… Знать бы только,

Как жилось на свете вам?

 

Афанасий, Дмитрий, Анна,

Виктор, Николай, Егор… —

За седой грядой тумана

Не забыты до сих пор.

 

Здесь и там, — по всей России, —

Забывать родных нам — грех,

Жили-были — дед Василий,

Дед Леонтий —

Помни всех!

 

* * *

Жили-были. Всего изведали.

Были — были и были — небыли.

Было с нами, а стало снами,

вроде видели мы их сами,

вроде видели, подивились,

как мы сами себе приснились,

как нас — прежде чем поглотило —

время щедро позолотило.

 

Были хуже мы, победнее...

Ладно, время, тебе виднее!

Всё равно на родной сторонке

все мы вписаны в похоронки,

да и штампы на прошлом выбили:

«Адресаты отсюда выбыли».

 

Память

Я всё занесу на скрижали…

                  Евг. Винокуров

 

Всё было: верили, грешили,

стальной выковывали дух,

а что запомнили? — Россия.

Пятидесятые идут.

 

Никто оценки не завысил.

Все взлёты, слёзы, жизнь и труд —

в рассказе, что недлинным вышел:

пятидесятые идут.

 

Да, может быть, две-три детали

припомнит каждый, но они

на ход времён не повлияли,

не подняли престиж страны.

 

Но чтобы завтра не фальшиво

могли узнать нас и понять —

нельзя событьями большими

детали эти заслонять.

 

Они ведь в чьих-то судьбах были,

да и останутся в цене,

как те, что со станков сходили

в полуразрушенной стране.

 

* * *

Н. Старшинову

 

Среди ветвей зелёных, кружевных

так много юных лиц — чужих и мимолётных.

Пусть молодые пишут для живых,

а я уже давно пишу для мёртвых.

 

Для тех, кого любил, кем был любим,

кто был совсем иной весною молод

и кто давно рассеялся, как дым,

сложившийся в один воздушный город.

 

Нам сладок и приятен этот дым

Небесного Отечества и града,

над холодом и мóроком земным,

как светлый щит, парит его громада.

 

В том городе... (Нет, не могу назвать

его я «мёртвым»!) — Господи, какие

родные лица!.. Всех роднее — мать,

друзья и незнакомцы дорогие.

 

Туда свои последние ладьи

причалили без зависти и тленья

и недруги любимые мои...

А здесь шумят иные поколенья!..

 

Пусть мнут зелёный виноград минут.

В чужом пиру я не ищу похмелья.

А там меня услышат и поймут,

и не осудят, и не осмеют

во дни печали или в миг веселья.

 

 * * *

Время понемногу подбирает

всех, кто дорог был, кто был любим,

на чужом пиру, где нас не знают,

Никого не назовём своим…

 

Только память остаётся другом,

ненадёжным, правда, вот беда,

как Сусанин водит круг за кругом

сквозь непроходимые года…

 

Заведёт в отчаянные дали,

уведёт в печаль к истокам дней

и в страну, которую украли

на войне оболганных идей.

 

Уведёт в рабочие посёлки,

сквозь бараки, в бедность детских лет, —

солнечные собирать осколки,

невозвратного прощальный свет…

 

А когда вернёшься на дорогу

в мир, где новый Вавилон бурлит, —

ночь шумнá, ничто не внемлет Богу,

и Содом с Гоморрой говорит…

 

…Счастливы ушедшие!..

Не стоит

впутывать вас в эти времена,

где гроша последнего не стоят

ваши песни, сказки, имена…

 

* * *

Ничтожный, неправедный, грешный,

смешной в постоянной нытьбе,

но в этой метели кромешной

опору ищу я — в себе.

 

Освистанный, битый, пропащий —

смиряюсь, взрываюсь, ропщу...

Но в этой толкучке рычащей

в себе я опору ищу!

 

Песчинкою смертной, случайной

пред вечностью я прохожу...

Но в этой насмешке печальной

опору в себе нахожу!..

 

* * *

У судьбы не попрошайничай,

только помни наперёд, —

кто с надеждой распрощается,

тот трёх дней не проживёт.

 

Если день погаснет праздничный,

сердце омрачив твоё, —

у любви не христарадничай, —

не разжалобишь её!..

 

Даже если гром обрушится,

и дорога подвела, —

всё равно не побирушничай

возле барского стола.

 

Льёшь ли слёзыньки горючие —

остаётся жить в обрез, —

лишних дней не выканючивай

в бухгалтерии небес.

 

Жёлтый лист в ладонь опустится —

скоро осень и зима...

Горе глупому — от глупости,

умным горе — от ума…

 

* * *

...И в небесах стрижи,

и колокольный звон...

О, Господи, скажи,

за что мне этот сон?

 

За что мне этот свет,

приснившийся во тьме,

и лепет детских лет,

и вечность на уме!..

 

И васильки в венке,

и поле в васильках,

и облака в реке,

и мама в облаках...

 

Ведь этих чистых грёз,

прозрений забытья,

и этих сладких слёз

не стою, грешный, я...

 

И вечность на заслон

захлопнут навсегда,

когда растает сон,

как синий кубик льда...

 

* * *

Вот и кончилось время — любить,

время — камни в свой срок собирать,

время — слушать и говорить,

время — плакать и обнимать.

 

На дворе мировая зима,

в голове — мировая война,

за спиной — мировая сума,

а в суме — мировая вина.

 

Значит, время на круги свои

не вернёт ни друзей, ни любви,

с наступленьем последних времён

закрывается аттракцион!..

 

Ветер, ветер!.. Послушай, а вдруг?! —

Ну, хотя бы ещё один круг!..

Круг обратно один отмотай —

в детство, в детство!..

В потерянный рай!

 

* * *

Однажды он наступит — жизни вечер,

и пусть тогда не задрожит рука!

Лови вчерашний день, вчерашний ветер,

тень птицы, тень цветка и мотылька...

 

Не торопясь, у моря жди погоды,

порядок слов и снов перебирай,

и словно книги, собственные годы

с невольным удивленьем открывай.

 

Все звуки с миру соберёшь по нитке,

но в памяти останется один

тревожный скрип незапертой калитки,

перед которой замер блудный сын...

 

Осенний сад увенчан и развенчан,

и первый снег уже посеребрил

тень девочки, тень девушки, тень женщин,

которых ты так искренно любил...

 

...Ловец теней!.. Храни, что было мило,

от первых слёз до крайней той версты,

всё, что тебя спасало и хранило,

что, может, слишком поздно понял ты.

 

* * *

Не картина, так себе, — картинка,

но, увы, не радует сюжет:

если в парке не поёт пластинка,

если не блестит в глазах слезинка...

Может, нас уже на свете нет?..

 

Не кручина, так себе, — кручинка,

но потянет беды за собой,

если ранит снежная крупинка,

если неба серая овчинка

потемнела над твоей судьбой.

 

Не рябина, так себе, — рябинка,

ну, а всё же с нею мы родня,

если ягод зимняя горчинка,

если каждая её кровинка

бьётся льдинкой в сердце у меня.

 

Не причина, так себе, — причинка,

но ложится гирей на весы,

если в песне догорит лучинка,

если вдруг случайная песчинка

остановит вечности часы.

 

* * *

Солнце смотрит косо,

ветер лупит в грудь,

эй, не вешай носа,

продолжай свой путь!

 

Зря судьбину-клячу

всуе не кляни,

жди свою удачу,

грусть-тоску гони!

 

Не звенят монеты?

Подступает край?

Не скули, не сетуй,

рук не опускай.

 

Если тянет ноша

под названьем жисть,

всё же, всё же, всё же

верь, крепись, держись.

 

И в последней драме,

и кайлом долбя,

и в людском бедламе

не теряй себя!

 

* * *

Когда тебя убьют —

во имя правоты! —

скажи мне, кто твой Брут,

и я скажу, кто ты…

 

С букетами придут

речами тешить слух,

известно: старый Брут —

слезливей новых двух.

 

Ты тоже не святой,

гляди же веселей,

своею правотой

не омрачай друзей!

 

Ведь если им назад

отрезан путь в кусты,

ты тем уж виноват,

что невиновен ты.

 

Пускай себе живут,

не будь к ним слишком строг,

к тому ж бедняга Брут —

теперь так одинок!..

 

Ну, рубанул клинком,

зато — раним и чист,

ведь покраснел при том

и побледнел, как лист…

 

Тебе-то всё равно,

тебя — не беспокой,

лежишь — бревном бревно,

бесчувственный такой!..

 

Диалектика

Река времён вбирает

все судьбы вперемешку,

и солнце в ней играет

с волной в “орла и решку”.

 

Судьба тасует роли,

испытывает болью,

любовь рифмует с кровью,

рифмует кровь с любовью...

 

Хоть нищенствуй, хоть царствуй —

всяк горек мёд познанья,

и рядом с каждым “здравствуй”,

как стражник, — “до свиданья!..”

 

Расставленные сети —

с рождения до тризны,

жизнь любит сны о смерти,

смерть любит сны о жизни.

 

И пусть нам смысл неведом,

живём в кругу нелепом

то — не единым небом,

то — не единым хлебом...

 

Поэзия

Почему стихи? — вопрос возник,

потому, что люди позабыли,

что поэзия — наш праязык,

на котором все мы говорили

в незапамятные времена…

Оттого изводим мы страницы,

чтобы, память вытряхнув до дна,

как язык свой помнят только птицы, —

вспомнить все до золотой крупицы…

Вот зачем поэзия нужна.

 

Поэт

С эхом весёлым сравним,

близок и неуловим,

то, как мальчишка, дурачится,

то за деревьями прячется…

 

Звонко с ним перекликаемся

рощами и опушками,

в Болдино и в Михайловском

все мы немного Пушкины…

 

Все мы стремимся за ним

в дверь, приоткрытую им,

где с дерзновенной беспечностью

шутим, как равные, с вечностью.

 

* * *

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал…

                        А. Пушкин

 

Мальчик весёлый и шумный,

смуглый, подвижный чертёнок,

зорю встречает при свечке,

чёрные кудри ероша…

 

Капает воск на бумагу,

гаснет фитиль и дымится,

свежесть в открытые окна

входит и шторы колышет…

 

Смотрят Россия и Муза,

как, засыпая, ребёнок

с детской счастливой улыбкой

сонными шепчет губами…

 

Солнце святое восходит,

день обещая чудесный,

но отчего так тревожно

смотрят Россия и Муза?..

 

Пушкин, 1999 год

Как на бегущую волну —

звезда, так он глядит сквозь грозы

на незнакомую страну

и на знакомые берёзы.

 

И видит — сколько утекло

здесь, без него, воды и жизни,

нет, сердце некогда влекло

его совсем к иной Отчизне.

 

Увы, не скрыло солнце — тьмы,

но есть и признаки прогресса:

на новый пир среди чумы

слетелись новые Дантесы.

 

На муку смертного креста

они — (покуда мы враждуем) —

целуют Родину в уста

библейским страшным поцелуем...

 

Меняют в худшей из эпох

небесный свет на побрякушки!..

Но мы-то помним: с нами Пушкин!

Но мы-то знаем: с нами Бог!

 

* * *

Знающим откроется и думающим,

знание незнающих спасет —

прошлое когда-то было будущим,

и о будущем ему известно все.

 

Знающего мучает и думающего:

на часах Земли — который час?

Много ли еще осталось будущего,

не исчерпан ли его запас?

 

И зачем — пока мы тупо тренькаем

на одной струне который век —

Моцарту заказывает Реквием

черный человек?

 

* * *

Время летит

словно снег

на огонь...

 

* * *

Истории рыл яму Фукуяма,

подлец конец ей скорый предрекал,

но долго пустовала б эта яма,

когда бы сам в неё он не попал…

 

История — она такая штука —

и дураку, и умному наука!..

И тех, кто из себя пророка строит,

и хошь кого — она сама уроет!..

 

К тому ж гадалкам этим про кончину —

решать дела такие не по чину,

тут всё Один-единственный решает:

Кто начинает, Тот и завершает.

 

В Его Руце — концы земли и сроки

И насмешившие весь белый свет

пророки.

 

P.S.

А ведь предупреждали Фукуяму —

не умничай, не рой другому яму,

и чтобы избежать такого сраму —

уж лучше б ты залез на Фудзияму!..

 

* * *

Опять над нами тёмная завеса,

опять тебе отходную поют,

опять твою страну бесславят бесы,

и снова бьют и плакать не дают!..

 

В глухую стену, как подводник в «Курске»,

стучи сильней, чтоб слышали в Кремле, —

что ты не «новый», а последний русский

в своей стране, на собственной земле.

 

Пора менять кручину на дубину,

мы исчерпали срок терпеть и ждать,

ты помни — кроме жалоб на судьбину

в России есть «наука побеждать»!..

 

Кто рвал хоругви наши и знамёна,

кто в наших детях души убивал, —

мы этих бесов вспомним поимённо,

как никогда никто не вспоминал!..

 

Чего уж там, нас так и так осудят!..

Переживём и этот катаклизм,

и пусть нам общим памятником будет

разрушенный в боях либерализм!

 

* * *

Жили мы под Золотой Ордой,

жили под орлом четырёхглазым,

жили и под красною звездой,

а теперь живём... под медным тазом.

 

Били, неразумных нас, кнутом,

пряниками зубы вышибали,

чтобы под берёзовым крестом

смирно мы по всей Руси лежали.

 

И лежим мы смирно — там и тут...

Русь моя, да разве ж так бывает? —

вроде бы лежачего не бьют?

Ну, а эти гады добивают!..

 

Видишь, эта новая орда

над Кремлём подбросила в насмешку,

как цыплёнка, старого орла...

Был орлом — да превратился в решку!..

 

Снова лгут, что мы — страна рабов,

огляди кругом родные дали —

видишь, стали мы страной гробов,

но рабами всё-таки не стали!

 

Больше не вмещает нас земля,

но ещё сильней глумится злоба,

скачут бесы за стеной Кремля,

значит, время нам — вставать из гроба.

 

Воздадим врагам не сгоряча,

хладная рука найдёт злодея,

если враг — для нашего меча

нет ни эллина, ни иудея.

 

Чтобы впредь поганить русский дом

расхотелось мировому Хаму,

будем бить мечом, дубьём, крестом,

ибо мёртвые не имут сраму!

 

* * *

Вот и славно, вот и чудно, старина,

вот и дожили, спасибо, гран мерси,

мир становится опасней, чем война,

от такого мира, Боже, упаси!

 

Были хуже и подлее времена,

но безумней, всё же, не было времён,

если ЭТО мир, то, что же есть война?

Нынче каждый сам себе Наполеон.

 

Сотрясаются от мира сотни стран,

доживут ли наши дети до седин?..

Нынче каждый сам себе и Чингисхан,

и Аттила, и Тимур, и Саладин.

 

Так начался двадцать первый скверный век,

всяк над миром хоть на полчаса — халиф,

каждый сам себе отныне печенег,

каждый сам себе хазар, и гунн, и скиф.

 

Отыскать бы да зарыться в тишину,

где звенят цикады в холоде росы,

но они напоминают нам войну,

как шахидом заведённые часы.

 

* * *

Русь, Россия, Одиссея,

лишь самой себе равна,

для чужого ротозея

непонятная страна.

 

Всё разграблено, разъято,

веселится стар и млад,

«Ё — моё!» — сказало злато,

«Ё — моё!» — сказал булат!

 

Только рухнут коммунисты —

аферисты тут как тут,

террористы, юмористы

нас в заложники берут…

 

То с мечами шведы эти!..

Так и слышишь без конца:

«Тятя, тятя, наши сети

притащили мертвеца!»

 

То Тимуры, то Гайдары,

то француз, то немчура,

только сел у самовара,

как пора кричать: «Ура-а-а!..»

 

Кто с латунью, кто с латынью,

кто с хулой на Божий храм,

чтобы горькою полынью

наша жизнь казалась нам.

 

Ничего, одюжим, Спасе! —

(скажем не для похвальбы),

что ещё для нас в запасе

по сусекам у Судьбы?

 

Кто опять по наши души

ломится, незваный, к нам?.. —

на курячьих ножках Буша

звёздно-полосатый Хам…

 

Я душой и сердцем русский,

кто Судьбу не костерит,

говорят, на нас Тунгусский

вновь летит метеорит?..

 

Нам, небесная громада,

здесь привольно умирать,

а кому-то будет надо

чемоданы собирать…

 

Я не делаю икону,

может быть, наоборот,

но молюсь тебе — такому,

мой единственный народ.

 

Для насмешников — потешный,

а для умников — простой,

среди праведников — грешный,

среди грешников — святой.

 

Знать, на крестный путь рождённый,

в мире ты такой один,

сам собою побеждённый,

богатырский исполин.

 

До сих пор я не осилю

сказку детскую без слёз:

«Холодно ль тебе, Россия?»

«Что ты, батюшка-мороз!..»

 

Ни мечом, ни жёлтой пылью, —

рассекая свет и тьму,

эту сказку сделать былью

не удастся никому!..

 

Зачем?

Ведут ли все дороги в Рим,

из Рима ли ведут, назад…

Нам — что?.. Мы в стороне стоим,

Пускай идут хоть в рай, хоть в ад!

 

У каждого свой суд, свой зуд,

но мы-то, Господи, при чём?

Зачем на сцену нас влекут

то с палачом, то с калачом?

 

Мы вдалеке от всех стоим,

и вдалеке от всех живём,

зачем присутствием своим

мы им покоя не даём?

 

Зачем они в недобрый час

в такую даль гоняют рать?..

Знать, в драмах мировых без нас

им скучно роль свою играть?

 

Но стоит только лишь начать,

слегка рассудок помутить, —

одни хотят нас обличать,

другие нас хотят учить.

 

Ведь если вправду гений он,

и если он не идиот,

зачем сюда Наполеон

за гибелью своей идёт?

 

Зачем сюда, как в страшный сон,

влечёт Адольфа всё сильней,

как будто он заворожён

грядущей гибелью своей?

 

Войну везде войной зовут,

но только здесь её исход

всегда решает Божий суд

и незлобивый наш народ…

 

Всю жизнь, Россия, горний свет

и крест нести — твоя стезя…

Мы дали миру свой сюжет,

и выйти из него нельзя.

 

* * *

Ещё и прошлых бед мы не оплакали,

а ты опять в плену, моя страна,

меняешь царство косаря и пахаря

на царство кесаря и пахана.

 

Ещё не смолкло пение воскресное,

а у дверей — зловещие гонцы,

они пришли — твои венцы небесные

под шум и гам сменить на бубенцы.

 

Ещё твои защитники и воины

в Господних списках числятся в живых,

уже клюют им очи чёрны вороны,

уже клеветники бесчестят их…

 

Поругана, осмеяна, освистана…

Но злобный мир, летящий с визгом в ад,

испуганным вопросом: «Что есть Истина?», —

зачем тебя пытает, как Пилат?

 

* * *

Тайновидцы времён говорят:

«Седмь громов в небесах прогремят

пред кончиною мира…»

А покуда молчат небеса,

на земле что ни день — чудеса,

будто Кормчий оставил кормило!

 

Всё смешалось под небом седым —

Крым и Рым, Вавилон и Нарым —

от Москвы до Аляски,

и покудова Землю штормит,

в каждом доме музыка гремит,

всюду песни и пляски!..

 

Всё смешалось — огонь и потоп,

лёд и пламя, молитва и трёп,

гордый Запад с Востоком,

и пока созревают грома,

человечество сходит с ума

со звериным восторгом.

 

Всё смешалось — Аллах и пластид,

кровь и слёзы, сердца и гранит,

но не плач и не ропот

пред кончиною стран и племён —

Громовержец, Владыка времён,

слышит дьявольский хохот.

 

* * *

И зеркало текуче, как река,

нельзя войти в его текучесть дважды,

невидимо плывут в нём облака

и лица тех,

кто в нём мелькнул однажды.

 

Темно его бездонное окно,

как будто целый космос

в нём струится,

и поглощает навсегда оно

кто в нём хоть на мгновенье отразится.

 

Но не ищи и не лови рукой,

ты в зазеркальном царстве не увидишь

безблагодатный, суетный, другой,

безколокольный затонувший Китеж.

 

* * *

Настанет срок, настанет час и день —

и ты увидишь будущего тень,

там зеркало, как чёрный лёд, блестит —

оно уже давно тебе не льстит,

и этот мир, осатаневший вдруг, —

ещё не враг, но и уже не друг…

 

В окне Харон с щербатым веслецом

и незнакомый век с чужим лицом,

а вдалеке, — идущие вослед, —

сквозь нас проходят, как сквозь лунный свет…

 

* * *

Холодком тоски повеяло

в ожидании зимы,

кроме вечности, — всё временно

на земле и даже — мы…

 

Помнишь, снега прошлогоднего

всё не мог найти Вийон? —

что там снег!.. А где сегодня он,

где же сам сегодня он?

 

Постучишь в родную ставенку

лет примерно через сто,

но невидимому страннику

не откликнется никто…

 

* * *

Смотри — на леса и поля,

храни их в душе исцелённой,

такою должна быть Земля:

красивой, живой и зелёной...

 

Чисты небеса над тобой,

озёра светлы пред тобою,

планета должна быть такой:

красивой, живой, голубою!

 

Ты птицу из рук покормил,

с щенком подружился бездомным,

таким он и должен быть мир:

счастливым,

доверчивым,

добрым!..

 

* * *

Перед этим полем цветущим

хочется полететь,

перед этим ручьём поющим

хочется петь!

перед этим запахом хлебным

хочется всё отдать,

перед этим холмиком бедным

хочется зарыдать.

Перед этим лепетом детским

хочется поумнеть,

перед этим щенком соседским

хочется протрезветь...

Перед этим всемирным адом

хочется устоять,

хочется перед женским взглядом

голову потерять.

Перед этим парящим снегом

хочется всех прощать,

перед этим безмолвным небом

можно только молчать.

 

* * *

Повторение зимы,

вёсен, лета повторенье

принимать привыкли мы

просто, как стихотворенье,

как природы вдохновенье.

 

Вспомним осени сюжет —

каждый год с её страницы

шумно улетают птицы,

листья им летят вослед.

 

Грустный лес стоит раздет.

Что за осенью? Зима...

Хоть сейчас на ней печатай

рой фантазий непочатый,

занесённые дома,

белоснежные тома...

 

За зимой спешит весна,

озорства полна и шалости,

и на трон зимы без жалости

самозванкою она

вся в цветах вознесена!..

 

Лето... Хочется летать,

слушать времени движенье

и в речной волне листать

(словно в первый день творенья), —

звёздной книги отраженье...

 

Зимняя анестезия

Белым сновиденьем хлороформа,

легче марли задевая взгляд,

созидая формы, формы, формы, —

над землёй струился снегопад.

 

Усыпляющи и монотонны

наплывали звуки тишины,

и снежинок тонны, тонны, тонны

были всюду нагромождены.

 

Кажется, под этим светлым пухом

тяжело рукой пошевелить,

но уже ты слышишь, как над ухом

кто-то произносит: «Будет жить».

 

* * *

Подержите снежинки в руке,

как блестят они, вьются, танцуют!..

Кто же их на небесном станке

с первозданностью лёгкой штампует?

 

Посмотрите, держа их в горсти, —

есть особое, видно, блаженство

даже этот пустяк довести

до немыслимого совершенства!

 

* * *

Ночное небо, тёмное, как погреб,

и влажный, ватный воздух февраля,

где наша жизнь, смешных времён апокриф,

в глухих дворах не стоит и рубля…

 

Предчувствие весны. Темно и сыро.

А вдалеке, один на весь квартал,

висит фонарь, как тот кусочек сыра,

что Бог вороне всё-таки послал.

 

Прохожий поздний мимо окон спящих

нырнёт в подъезд, одежду отряхнёт,

чуть громыхнёт пустой почтовый ящик

и вновь своим железным сном уснёт.

 

Холодное, как тёмный погреб, небо,

в такую ночь уснуть невмоготу,

нет ни листочка, ни травы, ни снега —

прикрыть земли больную наготу.

 

* * *

Ветер, ветер, не стоит, не надо,

не срывай золотые листы,

не рыдай!.. В эти дни листопада

я такой же бродяга, как ты!..

 

Всё равно — ни рыданья, ни крика

не услышит никто и нигде,

наша жизнь — это только улика

на последнем и страшном суде.

 

Пусть клевещут и каркают хором,

пусть повесят на нас всех собак,

я и сам со своим приговором:

всё не то, моя жизнь, всё не так!..

 

Слишком долго за сложным и ложным

мы гонялись с пустым решетом,

а теперь языком безнадёжным

как расскажешь о самом простом?!.

 

Но бродяге ничто не в убыток,

пусть листва заметает наш след,

там, где нет ни дверей, ни калиток, —

там и входа и выхода нет!

 

* * *

Мой милый май!

Сияющий, цветущий!

Тебя мне стало в жизни не хватать.

Все больше осень и по небу тучи,

и раньше начинает холодать.

 

Как быстро грозы в небе отсверкали,

как скоро с яблонь облетает цвет!

А помнится — в невозвратимой дали

казалось — им конца и края нет.

 

Все перепутал возраст.

Я-то знаю!

Хоть подходи к мальчишкам во дворе

и спрашивай: когда начало мая

и первый гром на их календаре?..

 

* * *

Лето, лето… Долгий день, короткий сон…

Колокольный, колокольчиковый звон…

Пахнут губы земляникой на заре,

пахнет мятой и мелиссой на жаре.

 

Гнутся с яблоками ветки до земли,

тонут бархатные в клевере шмели…

Где-то молния стальной блеснёт струной,

и опять гроза обходит стороной.

 

Осыпаются смородина с куста,

отступаются тщета и суета.

То ли впрямь синица море подожгла,

то ли туча, то ли молодость прошла…

 

Лето, лето… Долгий день, короткий век…

Оставайся человеком, человек…

 

Эти дни

Что за дивная легкость!

Дни, как воздух, легки.

Одинокая лодка

у осенней реки.

 

У реки на приколе,

никуда не спеша...

Как в груди под рукою

сердце. Или душа.

 

* * *

В золотом окладе, как образа,

рощицы расставлены по сентябрю...

Почему слезами полны глаза —

лишь в пустое небо я посмотрю?

 

Загрустил о Родине?.. Постарел?

К близким стал чувствителен холодам?

Или сам негаданно опустел,

как притихший этот предзимний храм?

 

Облетает в душу мою — листва.

Ничего «с нуля» уже не начну...

И я сам роняю сейчас слова:

«Не убий!..» — в осеннюю тишину...

 

«Не убий!..» — курлычущих серых птиц.

«Не убий!..» — последних сентябрьских дней.

«Сохрани!..» — безгрешных, не тронь блудниц,

«Не убий!..» — усталой любви моей...

 

Но кого, не знаю, прошу о том,

вглядываясь в мрак золотого огня,

ни одной души на версту кругом,

и никто не слышит,

не слышит меня...

 

* * *

И снова золотым письмом

октябрь неспешно перелистан.

Мир состоит из аксиом,

из прописных и детских истин.

 

Не хмурь в раздумиях чело

ни в дождь, ни в пору листопада,

вся мудрость в том, что ничего,

мой друг, доказывать не надо...

 

* * *

Марии Аввакумовой

 

Когда-нибудь мы все по листьям

пройдем. И это будет осень.

И стыдно будет веселиться,

и всю тщету с себя не сбросить.

 

Селенья, города, поселки —

одним стремленьем отзовутся,

от стирки, штопки и засолки,

от громких будней оторвутся.

 

Не дрогнет тишина над нами,

когда в невиданном порыве —

дождем умытыми глазами

себя увидим мы впервые.

 

Останется одна забота,

одно мученье и прозренье:

и с легкостью прощать кого-то,

и позднее просить прощенье.

 

Плащами прошуршим и, горбясь,

пройдем вне возрастно. Бессчетно.

И от путей земных и горьких

никто из нас не отречется.

 

Дымком смолы пронизан воздух,

грохочут кровельщики жестью,

опять дрова лежат на ко`злах.

Всё на свое вернулось место.

 

К пределу возвратясь земному,

мы в удивлении застыли:

за нами тянутся по дому

следы — от листьев золотые.

 

* * *

За эту серую дождливую погоду —

давайте пить сегодня светлое вино,

и долго-долго на струящуюся воду

смотреть в размытое, неясное окно!

 

И кто там что сумел увидеть и приметить,

в какие мысли и надежды погружен!..

Есть свой у каждого, наверное, на свете —

необитаемый, прекрасный горизонт.

 

Пускай мы с грустью наши души открываем,

(пожалуй, мало в них веселого найдешь!),

но мы друг друга, слава Богу, понимаем,

как понимаем невеселый этот дождь...

 

* * *

Листья тихо облетают

в парках и садах,

лица грустно исчезают

в тёмных зеркалах.

 

Ветер листья набивает

в золотой возок,

время лица забывает,

как в часах песок.

 

Листья-лица, листья-лица,

огоньки в золе,

ничего не повторится

с нами на земле…

 

* * *

Уже дожди успели потушить

осенний лес. И вместе с ним уныло

сентябрьскую черту переступила —

моя неприукрашенная жизнь.

 

Я проводил и поезда и птиц,

прощальных крыльев позабыл призывы,

растерянность и пустоту предзимья

когда-нибудь я должен был испить.

 

Когда-нибудь я должен был взглянуть

в глухие окна, отодвинув шторы:

как долго звезды —

птичьи светофоры —

открытым держат для кого-то путь...

 

* * *

Оказывается, жива

твоя любовь в душе продрогшей,

как поднимается трава,

когда по ней прошлись подошвой.

 

Встаёт зелёная трава

и тянет стебель к солнцу смело,

а как и чем она жива —

не наше и не ваше дело.

 

* * *

Ну что же! Давай прощаться!

Всего то и будет хлопот.

На этой земле не встречаться,

а дальше уж как повезет.

 

Что может быть проще и легче —

Все заново в жизни начать.

Наверное, весело роще,

весенние листья качать.

 

Но только осенней порою

о чем же ей птицы кричат,

Когда над ее головою

печально и шумно кружат?

 

* * *

…У женщины характер осени,

то в золоте она, то в наготе,

когда огнями глаз, как злыми осами,

больно жалят в знойной темноте...

 

У женщины характер осени,

так поздний тёмный мёд порой горчит.

Расскажет вам, о чём её не просите,

о чём вы просите — молчит.

 

У женщины характер осени,

ей не страшна худая тень молвы,

ещё вчера она была не гостья ли

у вас в дому, где стали гостем вы?..

 

У женщины характер осени,

блеснёт на миг очарованья час,

жива, пока её не бросили,

мертва, когда бросает вас...

 

* * *

Здравствуй —

в дождях и грозах,

в темной и светлой дали!..

Скоро в сентябрьских гнездах

птицы замолкнут твои.

 

И в облаках, словно в дыме,

станут совсем невидны,

вновь ощутим перед ними

давнее чувство вины...

 

Ну а когда постучится

белое в окна крыло,

милая, словно в светлице —

пусть тебе будет светло!..

 

* * *

Опять стрижи над головой кружатся.

Безлюдный двор хранит покой и грусть.

Взрываются весь день стручки акаций,

и треск стоит сухой, как снежный хруст.

 

Напрасно в дом — запущенный и ветхий,

как на мели застрявший во дворе,

стучат, стучат обугленные ветки —

замерзших яблонь в прошлом январе.

 

Их мертвый стук — пугающий и ждущий,

как весть от тех, кто не придет назад,

на этот стук, на эту весть летят

сквозь пыль стекла —

слепые наши души...

 

Любимая!

Всю ненадежность счастья

острее чувствуешь перед дождем.

Ты знаешь, как пережидать ненастье —

в холодном доме, в городе чужом!..

 

* * *

За плечами дороги легли

и глухие следы бездорожий,

я стою на пороге любви —

ни хозяин, ни гость, ни прохожий.

 

Для чего же пришел я сюда,

и у темной, нескрипнувшей двери —

забываю спокойно года,

как листву забывают деревья?..

 

Неужели все поздно теперь,

и меня уже не огорчает,

что закрыта тяжелая дверь,

что молчанием здесь отвечают?

 

Но, когда поверну я назад,

на осенней исчезну дороге,

вспыхнут окна, осветится сад

и окликнут меня на пороге.

 

* * *

Как листья и трава,

как облака и ветер, —

ты дышишь, ты жива, —

и я живу на свете...

 

А если... если... Нет!

Молчи! Не смей!.. Не надо...

Страшит не тьма, а свет

угаснувшего взгляда.

 

Голос

Не ищи меня в лесах,

не броди в полях часами,

на тебя не я гляжу

васильковыми глазами.

 

Не ищи меня в снегах,

где мои продрогли птицы,

в доме нашем не ищи,

где тепло моё хранится.

 

И не стой на берегу —

вспять не повернешь теченья,

словно в зеркале, в реке

моего нет отраженья.

 

Я не там, где ищешь ты —

на пиру или на тризне,

это очень далеко —

дальше времени и жизни...

 

Только там к Любви любовь,

свет ко Свету припадает,

ни одной земной слезы

только там не пропадает...

 

* * *

Всё на месте: солнце на востоке,

храм под солнцем, вечность впереди,

шмель в бутоне, за морем пророки,

слово в песне и душа в груди.

 

* * *

Будто новый Ной перед Потопом,

строю свой ковчег один как перст,

становлюсь то глупым филантропом,

то жестокосердым мизантропом,

объявившим: нет свободных мест!..

 

Филантроп внушает: пусть спасутся!

Места хватит!.. Скоро грянет гром…

Мизантроп внушает: пусть пасутся

эти твари… Пусть они смеются

над моим отчаянным трудом!..

 

Но когда в полнеба вспышки молний

огненные впишут письмена, —

ни обид, ни подлости не вспомню,

и ковчег мой, всяким сбродом полный,

пощадит безумная волна!..

 

Мудрость

И потерявшего не упрекай,

и не завидуй никогда нашедшим,

и — как мудрец восточный — уступай

дорогу дуракам и сумасшедшим.

 

И помни: мир так трогательно прост

в руках Творца — усталых и озяблых —

и звук паденья августовских звёзд,

как стук о землю падающих яблок.

 

Когда открыты настежь небеса,

есть шанс узнать в тот час

благословенный,

ещё какие можно чудеса

найти на старом чердаке Вселенной…

 

* * *

Николаю Дмитриеву

 

Привыкли счастье видеть только в спину,

и вот в лицо его не узнаем...

Оно с дороги не свернуло длинной,

а мы его непрошенным зовем.

 

Ему бы отдохнуть, зайти с дороги —

из темноты и холода на свет,

а мы его встречаем на пороге,

и говорим, что счастья в жизни нет.

 

* * *

Что с воспоминаньями случилось?

Грустные — становятся веселыми!

Гневные — сменяются на милость,

мелочи — с годами — всё весомее...

 

Стал добрее?.. Что со мной случилось?

Может, время мудростью отметило?

Просто кто-то гнев сменил на милость,

вспомнив обо мне легко и весело!

 

* * *

И в любом неказистом селе,

равнодушные к славе и шуму,

о душе, о любви, о земле

люди думали думу большую.

 

Пусть неспешный славянский наш ум

лежебокством никак не насытишь,

но какой-нибудь там тугодум

знал такое, что в книгах не сыщешь!

 

То он в звездное небо глядел,

то, как Бог, тяжело прозревая,

собирался шагнуть за предел,

где забвенье да глина сырая...

 

Но своею дорогой земной

проходил он достойно и просто,

всех богатств у него за душой:

речка в поле, береза да звезды.

 

Что о жизни нелегкой он смог

передумать? Никто не узнает!

Чей тот холмик, где, словно дымок,

и светлеет береза и тает?..

 

Душа...

Что делать с этой бездною,

как можно разобраться в ней,

витая в облаках над бедною,

над грешною землей своей?

 

Каких пророчеств ни наслушался,

каких ни насмотрелся драм —

любой наш русский, захолустнейший

пристанционный ресторан!

 

И как нам счастье своевольное

ни улыбается подчас,

но что-то все-таки надломное,

надрывное всегда есть в нас.

 

Не оттого ль за землю держимся,

сгорая с ней одним огнем,

и с горькой удалью и дерзостью

мы — то клянемся, то — клянем?

 

* * *

Мою душу хоть в напарницы —

веселую — смани,

жизнь, разбитая на праздники,

предпраздничные дни!

 

Мою душу в соучастницы —

сумасбродную — бери,

жизнь, метелями свистящая,

спасенье на крови!

 

Можешь взять ее в печальницы —

одинокую — сестрой,

ни с чего она, случается,

разрывается порой.

 

А когда врата последние

захлопнутся за мной —

можешь взять ее в посредницы

между небом и землей.

 

* * *

Человек предполагает,

а Господь располагает,

но — откуда ни возьмись,

кто-то третий возникает,

тот, кто ножку подставляет...

Кто не знает, — берегись!

 

Человек предполагает,

ну, а бес — подстерегает,

как к нему ни повернись,

завлекает, подстрекает,

хает, лает, наливает...

Кто узнал, — скажите: «Брысь!..»

 

Ну, а кто предполагает,

пусть живёт себе, смекает:

всё решает только Тот,

Кто фигуры расставляет,

Кто их в ящик убирает,

и за Кем последний ход.

 

* * *

Вот уже и мы в иглу

вдеть не можем чёрной нитки,

чёрной нитки, чёрной метки,

той, простой, что даже детки

почитают за игру,

за игру, а не за пытки...

Мы не так, конечно, прытки,

и не так, конечно, метки,

глаз не тот, рука не та...

Ладно!.. Это ли убытки,

если в каждой нервной клетке,

боль о прошлом запертa!

 

* * *

С неба хмурого снежная струйка течёт,

это маятник время, как в ступе, толчёт.

Вот и век наш в муку перемолот и в прах,

вкус его, словно пепел, у нас на губах.

 

Был он круто замешен на тёмной воде,

на крови, на беде, на траве-лебеде...

Что из песен вчерашних останется нам?

Ничего! Мы не верим слезам и словам.

 

Снится детство и чья-то родная ладонь,

в чёрной печке танцующий красный огонь...

Тот огонь снегирём мне взлетает на грудь,

как ожог оставляя щемящую грусть...

 

Мы — из прошлого века, нас все узнают,

за угрюмых таких — двух весёлых дают.

 

* * *

В будущем нас не найдут. Там своя барахолка.

Мы затеряемся в прошлом, как в стоге сена иголка...

Будущее — темно. Нынешнее — темнее.

А до всеобщей любви дальше чем до Тюмени.

Локон твой в темноте вьётся, светясь и тая,

словно в песочных часах струйка песка золотая…

 

* * *

Всё врут календари —

доверия к ним нет,

и зеркала, увы,

испортилися тоже,

одни про возраст нам

несут какой-то бред

другие вместо лиц —

показывают рожи.

 

Я дни календарей

назад перелистал

и всё, что позабыл, —

вернулось ярко, звонко,

и там, на дне зеркал —

не старческий оскал,

а солнца первый луч

и чистый взгляд ребёнка.

 

* * *

С жизнью все узы развязаны,

новых — не завязать,

все теоремы доказаны,

все анекдоты рассказаны,

новых — не рассказать.

 

Старые фляги осушены,

в новых — отрава и яд,

старые парки запущены,

старые флаги приспущены,

новые — не веселят.

 

Все барыши пересчитаны,

ветер в карманах поёт,

певчие птицы ощипаны,

глупые книги прочитаны,

собран с них мудрости мёд.

 

Вот уж больничной карболочкой

пахнет осенний покой,

а над открытою форточкой

кто-то с летящего облачка

весело машет рукой…

 

* * *

В ночном колодце — чёрная вода,

в воде дробится — белая звезда,

а небо так стремительно отвесно,

как с тормозов сорвавшаяся бездна.

 

Летит в огнях мерцающая мгла,

и жизнь летит, и прошлых лет зола,

и сердцу внятен грозный знак мгновенья,

и страх отстать от этого паденья.

 

От скорости — пожар и лёд в крови,

останови, Творец, останови,

иль объясни паденье роковое,

куда летит пространство мировое?

 

Куда летит листвы сгоревшей — дым,

не вслед ли за пространством мировым?

И падает, как горький плод познанья,

моя печаль к подножью мирозданья...

 

* * *

Люблю читать в иные дни

не текстов ветхие обноски,

а комментарии одни,

а примечания и сноски.

 

Не то что бы была скучна

мне простота, но чем яснее —

тем больше требует она

замысловатых объяснений.

 

Мы любим усложненья те,

блеск возражений, буйство спора,

нам неуютно в простоте,

в ней для гордыни нет простора.

 

Я знаю этот интерес!

Так грешная душа боится

бездонной глубины небес,

где не за что ей зацепиться.

 

* * *

Не зуди, говорю, и не будешь зудим!..

Нужно трезво оценивать шансы, мой друг,

не придём, не увидим и не победим,

праздник жизни хорош и без наших заслуг!

 

Ну, допустим, снесём мы полмира!.. Потом

постоим полчаса у разрушенных стен.

Ну и что?.. А без подвигов наших, Катон,

сохранится хотя бы один Карфаген.

 

* * *

Как трубку табаком, мы набиваем жизнью

нелепые дела, нелепые стишки,

чтоб кто-нибудь извлёк с фрейдистской укоризной

из праха наших дней вершки и корешки.

 

К разрывам слов и снов, к истории порока —

привычно подходить с диагнозом врача,

но к заревам судьбы, но к тайным шифрам рока —

им всё равно вовек не подобрать ключа.

 

* * *

Вот какая случилась беда.

день за днём неизвестно куда

вдруг из жизни уходят года,

из колодцев уходит вода,

путеводная гаснет звезда.

 

Время вертит свои жернова:

однова мы живём, однова,

и уходят из книги слова,

из России уходит Москва,

из небесных очей синева.

 

Догорает последний закат,

покидает гармонию лад,

соловьи оставляют наш сад,

облетает с цветов аромат,

умывает руки Пилат.

 

Мы и сами готовы туда,

мы за вами куда вы, года?

Мы за вами вода и звезда!..

Только слышим в ответ: Господа,

извините, но вам не сюда.

 

* * *

Дождик прошёл перед самым закатом,

искрами солнца все окна закапал,

будто бы тень золотого крыла

вечностью лёгкой на стёкла легла.

 

С каждою каплею — солнцем горящей —

радостно день провожать уходящий,

верить, надеяться, помнить, любить,

день наступающий благодарить.

 

* * *

Nel mezzo del cammin di nostra vita…

Земную жизнь пройдя до половины.

Данте

 

Земную жизнь пройдя до половины,

я оказался… неизвестно где…

Вокруг меня былой страны руины,

чужая речь, чужие образины,

где я, как будто пасынок чужбины,

тону в летейской сумрачной воде.

 

Иллюзий прошлых, прошлых лет идиллий —

летает серый пепел надо мной,

хоть я их прежде не ценил, Вергилий,

как не любил болотный запах лилий,

но в памяти средь небылей и былей

они цветут смертельной белизной.

 

Глаза слеза невольная туманит,

но только брань и смех со всех сторон,

здесь новые Мамаи маркитанят,

а тот, кто скажет им: «На вас креста нет!..»,

кто старое, помилуй Бог, помянет,

тому и глаз, и сердце с корнем — вон!

 

Стал возвращаться ветер слишком часто.

Неужто в мире нет иных дорог?

До хруста обнимает жизнь, до хряста,

а ты, душа моя, ещё похвастай,

как я на сквозняке Екклезиаста,

на круговом ветру его продрог.

 

* * *

Не клином — клин, а себя — собой

всю жизнь учусь выбивать,

себя — собой, как тропу — стопой,

и штормом — мёртвую гладь...

 

Вину — тоской, а тоску — вином,

и новой тоской — вино...

Но в доме детства с пустым окном —

чем выбивать окно?

 

Судьбу — молитвою, небом — тлен,

а завтрашний день — судьбой,

твой берег — пеньем морских сирен,

и только тебя — тобой.

 

Быльём — былое, щедростью — взлом,

а нищей сумой — тюрьму,

и только зло невозможно — злом,

и тьмою не выбьешь — тьму.

 

Любовью — ненависть, светом — мрак,

морошкой — барскую снедь,

а жизнь — эпитафией: «Сам дурак!»

и собственной смертью — смерть.

 

* * *

Всё земное — уже за мною,

позади уже, за спиною,

за невидимою стеною

меркнет стынущею золою.

 

Золотое золы мерцанье,

словно кадров кино мельканье,

где родные до осязанья

гаснут целые мирозданья.

 

И смотрю я, как наблюдающий,

на себя в толпе исчезающей,

легкомысленно так вдыхающей

дух травы забвенья дурманящий...

 

* * *

Владимиру Теплякову

 

Скучно, брат, в кругу со всеми

улыбаться, пить, шутить,

наступает наше время —

не прощаясь, уходить.

 

Уходить — не возвращаться,

чьи-то песни слыша вслед,

да и с кем теперь прощаться —

никого на свете нет...

 

Эти шутки, эти песни,

эти старые грехи,

как прошедшие болезни,

как сожжённые стихи...

 

А ушедших и забытых —

отдаю последним снам...

Словно в зеркалах разбитых —

в них не отразиться нам.

 

Пусть ещё виски постудит —

лет ли, дней ли череда,

больше ничего не будет,

кроме Страшного суда!..

 

* * *

Николаю Шипилову

 

Не ждёшь дурных вестей,

а всё ж однажды скажут:

— На выход, без вещей!.. —

и на порог укажут.

 

Небесный воронок

не будет дожидаться,

где Бог, а где порог, —

пора определяться!..

 

Пора, мой друг, пора —

на стол или на лавку,

ну, вот и с плеч гора,

в отставку, жизнь, в отставку...

 

А твой предвечный страх

пусть развлечёт немного —

раздолбанная в прах

последняя дорога.

 

Уж если горевать,

то не о прошлой жизни,

а что не пировать

на этой бедной тризне...

 

Присяжный ангел мой,

я был твоим позором,

с повинной головой

иду за приговором!

 

* * *

Юрию Кузнецову

 

Как жаль, что никто не учил нас, как жаль —

смотреть в недоступную даль.

И сердце никто не учил замирать,

чтоб звукам нездешним внимать.

Мы смотрим и видим — не дальше звезды,

не дальше дорожной версты.

 

Мы слышим лишь мир, что, как море, гудит,

где время о временном нам говорит.

Не зная, покуда не пробил наш час,

что видят и слышат из вечности нас…

 

* * *

Всё тяжелее жить, всё тяжелее плыть.

и преодолевать холодных волн стремленье,

но «плыть или не плыть?», но «быть или не быть», —

не спрашивай себя в печали и сомненьи.

 

Покуда кровь стучит от сердца до виска,

покуда пальцев дрожь веслу передаётся,

ты, всё-таки, плыви, —— пусть чёрная тоска

на дно тебя влечёт, —

плывущий да спасётся!

 

На утлом челноке ты вышел в океан,

и тяжесть всех веков легла тебе на плечи,

но знай, что в далеке — по водам сквозь туман

уже идёт Господь плывущему навстречу.

 

* * *

Не убеждай меня, что прожитые дни —

за тридевять земель, под мёртвою волною, —

они всегда со мной, лишь руку протяни,

они в моей душе, они уйдут со мною.

 

Ушедшие давно — живые, как в кино,

и в памяти моей их лица не редеют,

так наливай полней печальное вино,

пускай они со мной печаль мою разделят.

 

Я с ним говорю, качая головой,

взглянуть со стороны — ну, точно: ненормальный!..

их благодарю за то, что пьют со мной

как старые друзья на встрече поминальной.

 

Молитва

Если б я умел Тебе молиться,

повторял бы только и всего:

«Господи, минута эта длится,

и не нужно больше ничего!»

 

Если б я умел Тебе молиться,

я просил бы именем Твоим:

«Дай минутой этой поделиться,

словно хлебом, с теми,

кто любим!..»

 

* * *

Пустотой дохнуло неживою,

дожили до осени времён...

Но покуда сад не оголён,

вечности не видно за листвою.

 

Кажется бессмысленной игрушкой

в золото окрашенный покой,

ходики настенные с кукушкой

остановим собственной рукой.

 

Жалкий род людской, сосуд скудельный,

что мы сможем в вечность унести? —

только слёзы, только крест нательный,

только просьбу: «Господи, прости!»

 

* * *

Бережёного, Бог — так меня бережёт —

не велит на кисельный ходить бережок.

Крепко держит в Своей справедливой руке —

«Не проси!..» — не пускает к молочной реке.

 

Не пускает ни к барским столам, ни в Кремли,

не меняет мои пятаки на рубли.

Отклоняет пути от лавровых венцов,

от лавровых венцов, шутовских бубенцов.

 

Посылает мне весть, чтобы я не вздыхал,

чтобы манны небесной напрасно не ждал...

Посылает врагов, а ещё дураков,

погляди, да сравни: ты-то сам — не таков?

 

Не скупится, полынною брагой поя, —

чтобы мёдом мне жизнь не казалась моя,

чтобы холод земной пробирал до костей...

Видно, я у Него из любимых детей...

 

Ангел-хранитель

Что так смотришь, Ангел мой Хранитель,

словно бы Ты Ангел — Обвинитель,

словно бы Ты Ангел — Прокурор,

словно бы разбойник я и вор!..

 

Отчего в Твоём небесном взоре,

в неземных очах — земное горе,

и такая строгость в складках губ,

словно я — злодей и душегуб!

 

Что же Ты, кого послал мне Отче,

смотришь так — всё пристальней и жёстче,

душу мне прожёг Твой скорбный взгляд,

словно в ней клубится мрачный ад...

 

Ну, какой ты Ангел-Обвинитель,

Ты всего лишь тихих слёз Пролитель

над моей седою головой,

над моею бедною судьбой!

 

Ты всего лишь Ангел-Утешитель,

перед Богом за меня Проситель,

раны одного из грешных чад

в сердце у Тебя кровоточат...

 

Страшно мне: а вдруг Ты надорвёшься,

от меня, мой Ангел, отвернёшься,

и с Тобою, душу леденя,

Отвернётся Небо от меня!..

 

Высокó-высóко

Высокó-высóко,

Всякий день и час,

Всюду Божье око

Охраняет нас.

 

На Небесном троне —

Божье торжество,

Словно на ладони

Все мы у Него:

 

Каждая тропинка,

Свят ли кто иль плох,

Каждая слезинка,

Каждый выдох-вздох —

 

Всё Ему открыто,

Всё освещено —

Что давно забыто

И что быть должно…

 

Канул день вчерашний,

Новый — на порог,

Ничего не страшно,

Если с нами Бог!

 

* * *

Чтоб счастью можно было вечно длиться

не так уж много нужно человеку —

он должен видеть небо, звёзды, листья,

траву, цветы, туман, дорогу, реку.

 

Он должен видеть дом, резные ставни,

в окне седую мать, герань, котёнка,

сквозную тень под яблонею старой,

лицо любимой и лицо ребёнка...

 

Он должен знать, что Землю не погубят,

не рухнут птицы, не толкнут калеку,

что Бог его, какой ни есть он, —

любит...

Не так уж много нужно человеку.

 

* * *

А если грозный Страж не уследит —

и этот соловей не допоёт,

и этот самолёт не долетит,

и этот пароход не доплывёт...

 

Но жертву Каин всё-таки добьёт,

а греховодник всё же догрешит,

а забулдыга всё равно допьёт,

и жалкий шут, конечно, досмешит.

 

Но дай нам, Боже, долететь, доплыть,

дослушать соловья в Твоём саду,

и, если можно, Боже, дай нам быть

готовыми к последнему суду.

Источники:

Красников Геннадий Николаевич

Шеваров Д. Стихи Геннадия Красникова звучат голосами поэтов-фронтовиков // Российская газета - Неделя. - 2021. - №187.

Алиханов С. Геннадий Красников: «Страшит не тьма, а свет угаснувшего взгляда»

Тепляшин А. «Я не забыл седые ковыли…»

Геннадий Красников // Русская поэзия

Геннадий Красников читает свои стихи