Александр Матросов: 35 стихотворений и поэм и 7 песен

 

5 февраля исполняется 100 лет со дня рождения Героя Советского Союза Александра Матвеевича Матросова (1924 — 1943). Александр Матросов прожил всего 19 лет. Он погиб в своем первом серьезном бою, но навсегда стал образцом героизма и мужества в истории нашего Отечества. Осенью 1943 года повсюду опубликовали приказ о подвиге Александра Матросова. Его жертвенный поступок поразил общественность. Несмотря на то, что до него не менее семидесяти советских солдат закрыли своими телами амбразуры дзотов, именно подвиг этого паренька сразу стал легендарным. Упомянутые на страницах прессы герои оставались безвестными до недавних времен. Подвиг же Александра Матросова был прославлен — можно ли принизить его значение и смысл?

Происхождение Матросова до сих пор вызывает споры. По официальной версии, он родился в Екатеринославе (позже — Днепропетровск), рано осиротел и воспитывался в детском доме. Но после войны жители села Кунакбаева (Учалинский район Башкирии) по фронтовой фотографии Матросова узнали своего односельчанина, Шакирьяна Мухаметьянова. Он родился в многодетной семье, рано потерял мать. В 1932 году пошел в школу. Тогда и был сделан снимок, который помог исследователям. В Научно-исследовательском институте судебной экспертизы при Министерстве юстиции сравнили детскую фотографию с фронтовыми снимками Матросова и пришли к выводу, что на фотографиях с большой долей вероятности один и тот же человек. В 1932 г. остался без матери у инвалида-отца. В голодном 1933 г. покинул родную деревню. Воспитывался в Мелекесском (ныне Димитровоград), Ивановском детдомах Ульяновской области (1934 — 1935). В детском доме Шакирьян получил прозвище «матрос», т. к. мечтал о службе на море. Поэтому ему дали официальные документы на имя Матросова Александра Матвеевича. После этого он несколько раз приезжал в родное село и просил называть его Сашей. За два года до начала войны Александр Матросов окончил школу. Шестнадцатилетнего рабочего принял по распределению Куйбышевский вагоноремонтный завод. Но скоро парень перестал являться на работу, уехал из Куйбышева в Саратов. Может быть, ему просто хотелось домой, но за нарушение паспортного режима в октябре 1940 г. был направлен в Уфимскую детскую трудовую колонию. С 1940 по 1942 год он жил и учился в трудовой колонии. Работая слесарем на мебельной фабрике, Саша Матросов стахановскими методами выполнял производственные задания на 250-300 %. Как одного из лучших воспитанников, его избирают председателем детской конфликтной комиссии.

В 1941 году семнадцатилетний Матросов пишет письмо на имя Наркома обороны с просьбой направить его добровольцем на Западный фронт, под Москву. «…сейчас, когда Родина в опасности, я хочу защищать её с оружием в руках. Здесь, в Уфе, я трижды просился на фронт и трижды мне было отказано в этом. А мне 17 лет…» — пишет Александр. В сентябре 1942-го был призван в армию. Парня отправили в Краснохолмское пехотное училище, где он вступил в комсомол. Училище он не окончил, т.к. в начале 1943 года пришел приказ направить курсантов в действующую армию. В январе 1943 г. отправлен на Калининский фронт в 91-ю Тихоокеанскую комсомольскую морскую бригаду им. И. В. Сталина (позже получившую наименование 254-й гвардейский стрелковый полк 56-й гвардейской стрелковой дивизии). 7 января 1943 года наши войска освободили город Великие Луки. 18 января части Красной армии прорвали блокаду Ленинграда. Судьба войны решалась не только в Сталинграде, но и на северо-западе страны. Матросову 5 февраля исполнилось 19 лет, но он понимал, что бои предстоят не на жизнь, а на смерть. Нужно было прорвать оборону гитлеровцев у деревни Чернушки и перерезать железную дорогу, по которой они снабжали свои войска в районе Великих Лук. Перед боем Саша успел написать письмо любимой девушке — Лиде Кургановой, с которой познакомился, будучи курсантом: «Вот и сейчас хочется поговорить с тобой обо всем, что чувствую, что переживаю. Да, Лида, и я видел, как умирали мои товарищи. А сегодня комбат рассказал случай, как погиб один генерал, погиб, стоя лицом на запад. Я люблю жизнь, хочу жить, но фронт — такая штука, что вот живешь-живешь, и вдруг пуля или осколок ставят точку в конце твоей жизни. Но если мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть так, как этот наш генерал — в бою и лицом на запад. Твой Сашок».

27 февраля 1943 года его батальон атаковал опорный пункт фашистов, но угодил в ловушку, попав под плотный огонь, отрезавший путь к окопам. Стреляли из трех дзотов. Два вскоре замолчали, однако третий продолжал расстреливать красноармейцев, залегших в снегу. Видя, что единственный шанс выйти из-под огня, это подавить огонь соперника, Матросов с однополчанином дополз до дзота и бросил в его сторону два гранаты. Пулемет замолчал. Красноармейцы пошли в атаку, но смертельное оружие застрекотало опять. Напарника Александра убило, и Матросов остался перед дзотом один. Нужно было что-то делать. На принятие решения у него не было и нескольких секунд. Не желая подводить боевых товарищей, Александр своим телом закрыл амбразуру дзота. Атака увенчалась успехом. В Центральном архиве Министерства обороны Российской Федерации хранятся подлинные свидетельства подвига молодого героя. В документах 91-ой Сталинской стрелковой бригады добровольцев-сибиряков зафиксирован факт совершения подвига Героем Советского Союза Александром Матросовым. В своем политдонесении начальник политотдела 91-ой Сталинской отдельной стрелковой бригады добровольцев-сибиряков майор Ильяшенко сообщал об исключительном мужестве и геройстве, проявленном красноармейцем 2-го батальона — комсомольцем Александром Матросовым. Были опрошены свидетели тех событий — Пётр Огурцов, пытавшийся подавить немецкий ДЗОТ вместе с Матросовым, и военфельдшер 4-го батальона Галина Суднова. Похоронили героя в той же деревне в братской могиле. В 1948-м тело Матросова перезахоронили в Великих Луках (Псковская область). За свой подвиг А. Матросов получил звание Героя Советского Союза (посмертно) указом Президиума Верховного Совета СССР от 19 июня 1943 г. 

О подвиге Александра Матросова написал молодой военный корреспондент газеты «За Родину!» и «Боевое знамя», будущий писатель Михаил Бубеннов. В статье он написал: «Что толкнуло Матросова на этот великий подвиг? Может быть, невыносимая боль сдавила его сердце, когда он увидел, как изрыта вот здесь гитлеровцами испокон веков спокойная земля? Может быть, он взглянул на мрачное зимнее небо и подумал, что всё его задымили враги, сжигая наши деревни и города? Но мы знаем: гвардии рядовой Александр Матросов бросился грудью на амбразуру вражеского дзота, где неистовствовала смерть, с одним желанием — победить ее, победить во имя жизни. Вечная слава тебе, великий русский воин! Мы на коленях стоим у твоей могилы». 8 сентября 1943 года вышел приказ Народного Комиссара Обороны № 269 «О присвоении 254 гвардейскому стрелковому полку имени Александра Матросова» и «О зачислении навечно Героя Советского Союза Александра Матвеевича Матросова в списки 1-ой роты 254-го гвардейского стрелкового полка имени Александра Матросова». Матросов стал первым из советских воинов, которых навечно зачислили в списки части. В приказе говорилось, что подвиг красноармейца Матросова — это пример мужества и героизма всем воинам Красной Армии.

Мы живём в то время, когда надо озвучивать имена подвижников, которые на века должны остаться в памяти народа и истории Российского государства. Тех, кто своими делами или поступками явится для новых поколений страны нравственно-политическим ориентиром. Каждое поколение имеет своих героев и кумиров. Один из таких героев — Александр Матросов, чье имя навсегда вписано золотыми буквами в летопись Великой Отечественной войны, чей подвиг стремились повторить многие бойцы, не жалея свои жизни, ради того, чтобы Отчизна получила свободу и независимость. Подвиг Александра Матросова является отличным примером безграничной храбрости и самопожертвования, и именно поэтому все люди, проживающие на просторах нашей необъятной Родины, обязаны о нем знать, чтить и помнить.

Уникальные архивные документы, посвященные увековечению памяти Александра Матросова и рассекреченные документы со сведениями о военнослужащих, совершивших подвиг, аналогичный подвигу Александра Матросова – в специальном разделе на официальном сайте Минобороны России «Бросок в вечность».

 

Подвиг Матросова

не забудется,

Слава Матросова

в века войдет.

И будет славить героя

на улицах

И на площадях

советский народ.

 

Пусть

Представь себе хотя бы на мгновенье —

Матросов жив!..

Он без пустых обид

Простит живым и робость, и сомненья,

Но подлости и мёртвым не простит.

А тот, кому сейчас пришла охота —

Из доброты-де —

Всё и вся простить,

Пусть сам себя поднимет к жерлу дота

И с той горы попробует судить.

М. Борисов

 

Матросов

Будто вправду метель понимает,

Что в груди под шинельным сукном

Он в землянке своей вспоминает, —

Нет, не мать, не отца, а детдом.

 

Эта ночь — перед боем. В печурке

Бьётся так же, как в песне, огонь.

На сосновой пристроившись чурке,

Он сидит, опершись на ладонь.

 

Видно, всё согласуется в мире:

Боль сиротства и ярость бойца.

А до дзота в Чернушках — четыре

Километра огня и свинца.

 

Пламя жарко в лицо ему пышет,

Как Победы самой торжество.

Он в анкете бессмертья напишет:

Кроме Родины, нет никого.

Л. Хаустов

 

Гвардии рядовой Матросов

Недолго он прожи́л на свете,

Не много исходил дорог!

Мы видим: жизнь в его анкете

Вся уложилась в восемь строк.

 

— Фамилия? Рожденья дата?

(Вопрос короткий и ответ.)

Когда, каким военкоматом

Был выдан воинский билет?

 

Партийность? — Да, он в комсомоле…

Он русский… Родина — Уфа…

И адрес… И ни слова боле…

Вот жизни краткая строфа.

 

Нет! Он в анкете не ответил

(Такой строки в анкете нет),

Как здо́рово на этом свете

Живётся в девятнадцать лет!

 

Как он любил грозу и ветер,

Верстак, и книгу, и чертёж…

Такого ни в одной анкете,

Как ни старайся, не прочтёшь!

 

О чём с товарищем мечтал он?

О чём поспорил он порой?

Был Щорс или Валерий Чкалов

Его любимейший герой?

 

Речист ли был иль скуп на слово?

Любил ли песни или нет?

Как разгадать его, живого,

По краткой записи анкет?

 

Наверно, был он крепок телом,

И весь — от головы до пят —

Работать, жить и петь хотел он

Хотя бы сотню лет подряд!

 

Но ради Родины советской,

Которая ему дала

Всё-всё: и радостное детство

И юность, полную тепла, —

 

Ради неё он к дзоту смело

Бросается и, полный сил,

Он амбразуру крепким телом

Без колебания закрыл.

 

Остался он в живых навечно…

Проверка роты… Тишина…

И на линейке каждый вечер

Читает громко старшина:

 

— Матросов Александр Матвеич!

Герой Союза! Рядовой! —

Его дыханьем вдруг повеет,

Как будто бы он здесь, живой.

 

Луна над ротой выплывает…

Так тихо — слышен сердца стук…

И отвечает Бардабаев,

Матросова любимый друг:

— В бою погиб он смертью храбрых

 

В своей прекрасной простоте

Слова «погиб он смертью храбрых»

Звучат как клятва в тишине.

И каждый про себя клянётся:

 

«Я — как Матросов-рядовой, —

Пока живу и сердце бьётся,

Готов на подвиг боевой!»

Е. Тараховская

 

Подвиг

Это было суровой зимой,

Возле леса, на снежной опушке,

Где над стылой, замерзшей рекой

Притаилась деревня Чернушки.

 

Небольшое такое сельцо —

Ряд избушек за белым пригорком,

Окрещенных горячим свинцом

И оплаканных долею горькой.

 

Здесь в атаку пехота пошла —

Цепь за цепью за ротою рота,

Но в глубоком снегу залегла,

Не дойдя до фашистского дзота.

 

Мины выли, и злобно в глаза

Дзот хлестал пулеметной чечеткой

— Разрешите, — Матросов сказал, —

Доберусь, чтоб заткнуть ему глотку.

 

И пополз по-пластунски солдат —

Шапка на брови, смерти навстречу.

Взрыв взметнулся. Но снова, как град

Пули сыпались в огненный вечер.

 

И тогда, в тот решающий миг,

Когда все мы за павших в ответе,

Прыгнул парень, и…сердцем приник

К чёрной щели, врываясь в бессмертье.

 

Словно рухнула в снег тишина.

Замер лес возле мёртвого дзота.

И пошла, как стальная стена,

В наступленье родная пехота.

 

Так в кровавом, жестоком бою

В феврале сорок третьего года

Жизнь отдал комсомолец свою

За свободу и счастье народа.

 

А наверно, мечталось ему

Прошагать сквозь военное пламя

Или, может, поднять самому

Над рейхстагом победное знамя.

 

Но начертано было судьбой

Раньше встать на гранит величаво,

В звонкой бронзе над тихой рекой

Увенчанным гвардейскою славой.

 

Отошла боевая страда,

Отгремели военные пушки.

Но советский народ никогда

Не забудет деревню Чернушки

 

Жить Матросову! Жить на века

Молодому бойцу-патриоту!

Жить в сердцах у живых,

Жить в колоннах полка,

В списках первой матросовской роты.

В. Калачев

 

Герой

Взошла заря, и наша рота’

Рванулась за Чернушки в бой.

Но враг из темной щели дзота

Хлестнул свинцовою струей...

 

Жужжали пули, словно осы,

И люди закопались в снег.

Тогда вперед пополз Матросов —

Бесстрашный русский человек...

 

И, словно лев, в порыве смелом

Матросов бросился вперед,

Навстречу смерти, своим телом

Закрыл фашистский пулемет...

 

Отважный патриот и воин,

Он честно Родине служил.

Он настоящим был героем!

Он русским человеком был.

 

Он жив! Он будет жить! Он с нами,

У каждого из нас в груди.

И перед ротою как знамя

Матросов снова впереди.

Б. Верховский

 

Имя его — имя полка

Если б он мать или отца

Знал, этот мальчик доли суровой,

Мы бы могли славить бойца,

К ним обратив первое слово.

 

Мы бы могли издалека,

Не помешав скорби их честной,

Им принести имя полка,

Славу полка, что гремит повсеместно.

 

Все рассказать сами могли б,

Не ожидая горьких расспросов,

Как воевал, как он погиб,

Сын их, герой Александр Матросов.

 

Как под огнем гордый порыв

Вел храбреца по страшному следу.

Как он, друзей собой заслонив,

Смертью своей добыл победу.

 

Имя его — имя полка.

Как бы родные весть повстречали.

Скорбь велика, боль глубока,

Честь дорога даже в печали.

 

Матери нет, нету отца, —

К Родине, к армии первое слово.

Вечную память, славу бойца

Провозглашает правофланговый.

 

Это о подвиге светлом его

Родине, армии воинский рапорт...

Имя свое и бойца своего

Полк, наступая, уносит на запад.

А. Твардовский

 

* * *

Еще гремит жестокий бой

И мины воют, землю роя,

У амбразуры роковой

Еще дымится кровь героя.

 

Еще вокруг лежит пустырь

И не зарыты вражьи дзоты,

А он стоит, как богатырь,

Правофланговый первой роты.

 

Слезой народной орошенный,

Под гулом бурь, над славой слав

Он встал, народом воскрешенный,

Геройской смертью смерть поправ.

 

Над ним горит победы знамя,

О нем смоленский бор гудит.

Гвардейцы, он — живой, он с нами

Идет в атаку впереди.

 

Сильней удар, смелей порыв —

Врага заклятого отбросим.

А если смерть придет — умри,

Как умер Александр Матросов.

К. Титов

 

* * *

Закат над Ивановкой розов,

Над лесом промчалась гроза...

Вставай же, товарищ Матросов,

Открой голубые глаза.

 

Сойди на мгновенье к ребятам

И в светлую даль сквозь огни

На лес, на полоску заката,

На звездное небо взгляни.

 

Здесь вызреет жито и просо,

Каких и во сне не видать.

Вставай же, товарищ Матросов,

Теперь на земле благодать.

 

Открой опаленные веки,

Взгляни на Отчизну на миг.

Ты с нами, бессмертный навеки,

По жизни идешь напрямик.

 

Ты солнце лучистое видишь,

Ты слушаешь птичий галдеж,

Ты с нами врагов ненавидишь,

Друзьям ты на помощь идешь.

 

Ты шел сквозь лишенья и беды,

Ты с нами везде и во всем,

И мы по дорогам победы

Тебя в своем сердце несем.

 

В шумящем пунцовом прибое

Твой образ навеки воспет,

Навеки зажглось над тобою

Бессмертное солнце побед.

А. Царев

 

Александр Матросов

Кто такой Александр Матросов,

Знает весь мир давно.

Он воспет стихами и прозой,

Запечатлен в кино.

 

Несомненно, знают и помнят

Всех, чья кровь горяча.

Эта сталь

Закалялась в детдоме

На родине Ильича!

 

Воспитанник

скромного детского дома

Стал героем-гвардейцем,

Амбразуру фашистского дзота

Закрыл комсомольским сердцем.

 

Доказана

верность Советской власти

Делом, а не словом.

Матросов остался

в гвардейской части

Навечно правофланговым!

П. Железнов

 

Александр Матросов

Бой под деревней Чернушки.

Все смолкли дзоты, лишь один

По нашим бьет. Но, как хлопушки,

Гранаты рвутся перед ним.

 

Бьет пулемет огнем прицельным,

Не обойти и не пройти.

В атаку броситься — бесцельно,

Погибнут все на полпути.

 

Но вот Матросов показался,

Он к дзоту движется ползком.

Вдруг на колено приподнялся,

Гранаты бросил он рывком.

 

Они взорвались рядом с дзотом,

Но пулемёт остался цел.

И снова смерть висит над ротой —

Их жизни взяли на прицел,

 

Не погибать же всем у дзота!

И он закрыл собою роту,

Он грудью Родину закрыл.

Он лег на дуло пулемёта

И боя тем исход решил.

Д. Котельников

 

* * *

Мне в детстве рассказала книжка

О том, как русский паренек,

Простой детдомовский парнишка,

На амбразуру грудью лег.

 

Он был не очень-то и старше

Рыжевихрастого меня,

Наверно, и ему был страшен

Удар кинжального огня.

 

Но тот пацан, простецкий в доску,

Лег под свинцовый кипяток —

Меня и всю страну мой тезка

Прикрыл собой. А я бы смог?!

 

И беспощадней нет вопроса,

Чем тот, что до сих пор звенит:

А ты сумел бы, как Матросов,

Друзей собою заслонить?

А. Воронцов

 

* * *

На рассвете, на рассвете,

Когда утро настает,

Солнце в розовом берете

Переходит Ловать вброд.

 

На откосах блещут росы,

И на город мой родной

Смотрит бронзовый Матросов,

Как бессменный часовой!

А. Горюнов

 

Чернушки

Приди сюда,

Взгляни окрест,

Здесь соловьи свистят — не пули,

И по-гвардейски

Старый лес

Застыл в почетном карауле,

 

В полях

Не недруги ползут,

Раскинув цепи боевые,

А урожаем

Славя труд,

Стеною встали яровые.

 

На этот лес,

На этот дол,

Сыновний взгляд

Прощально бросив,

По этой

По земле прошел

В свое бессмертие Матросов.

В. Бондарь

 

Бессмертие

Тишина…

К поверке приступает

Старшина под знаменем полка.

Он по списку первым называет

Русского отважного стрелка.

 

Замирает рота в ожиданье,

Взгляд — на знамя славы боевой.

Сохраняют строгое молчанье

Старшина,

Сержант

И рядовой.

 

Сдвинув брови, как в бою, сурово

И винтовку

Крепко сжав свою,

Правою рукой

Правофланговый

Чувствует

Матросова в строю…

 

Слышен бой….

Далёкие Чернушки

Утонули в голубых огнях…

До деревни

От лесной опушки,

Может быть, каких-то три шага.

 

Но в тумане

Где-то недалёко

Злобствует фашистский пулемёт;

За сугробом, как сугроб, высокий,

Серым волком притаился дзот.

 

Разыгралась вьюга на откосах,

Инеем покрылся автомат.

— Ты о чём задумался, Матросов?

Расскажи по-дружески, солдат…

 

Почему так гулко сердце бьётся?

Может, страшно в цепи огневой?

— Нет, не испугаешь комсомольца! —

Сам себе ответил рядовой.

 

И ему не удержать порыва.

В дзот — гранату…

И к земле приник.

Дрогнул воздух.

Дрогнул лес от взрыва.

Дрогнул дзот фашистский

И…затих.

 

С возгласом «Ур-ра!»

В одно мгновенье

Рота устремилася вперёд…

Но опять обрезал наступленье

Разъярённый вражий пулемёт…

 

Вспомнил Саша Волгу в час заката,

Нежное мерцание огней…

Нелегко безусому солдату

Расставаться с юностью своей.

 

Нелегко…

Но матери и дети

Ждут его, вершителя побед…

Не было длинней секунд, чем эти,

За прошедших девятнадцать лет…

 

— Родина!

Советская Отчизна!

Я тебе был верен до конца…

Так живи же,

Как источник жизни, —

Говорило сердце у бойца.

 

Оглянулся —

Каждое мгновенье

Гулом отзывается в груди…

Рядом дзот… Гудит в остервененье…

Под огнём на запад не пройти.

 

И кругом, подобно злющей буре,

Всюду слышен пулеметный вой...

— За народ! —

И сердцем,

Как скалой,

Саша закрывает амбразуру.

 

Тихо-тихо…

Словно в то мгновенье

Всё живое замерло. Но вот

Поднялася рота в наступленье

— За Матросо-ова-а!

— Впе-е-рёд!

 

В час,

Когда к поверке приступает

Старшина под знаменем полка,

В памяти солдатской оживает

Славный подвиг русского стрелка.

 

…Нерушимы крепкой дружбы узы

Силы наши крепнут и растут.

И Герой Советского Союза

Рядовой Матросов на посту!

Н. Мазанов

 

Подвиг

Перед своим подвигом

Александр Матросов просто

сказал: «Ну, я пойду!»

 

В сыром окопе и в чаду вагонном,

Где повстречаться ни пришлось бы нам, —

Солдата узнают не по погонам,

По стоптанным в походах сапогам.

 

…Он высшей славой на земле отмечен,

С бессмертными героями в ряду,

Не статуей предстал, велик и вечен,

Вполголоса сказал: «Ну, я пойду».

 

Но с этим — и погибнуть хорошо нам.

И в нужный час, опять незаменим,

Он скажет нам, как о давно решенном:

«Ну, я пойду!..» — И мы пойдем за ним.

Г. Левин

 

Бессмертье

Герою Советского Союза Александру Матросову

 

Как нелегко поднять бойцов

На пламя дзота,

Когда согнувшись под свинцом,

Упала рота.

 

Когда чуть двинешься вперёд —

И ты — на мушке.

Но ты ползёшь на чёрный дзот,

Ползёшь в Чернушки.

 

Туда, где ветер да зола,

И дыма клубы,

Где ни двора, и ни кола,

Печные трубы.

 

Но ты, поднявшись в полный рост,

Глотая ветер,

Шагнул на дзот — на вечный пост,

Чтоб жить на свете.

В. Силкин

 

Памятник Рядовому

Ваятель, за резец! Он вечности достоин!

Отныне навсегда да здравствует живой

Матросов Александр, отважный русский воин,

Гвардейского полка Великий Рядовой!

 

Сюда, на постамент, гранитную фигуру!

Воздвигнем памятник, и пусть стоит навек

Прикрывший телом вражью амбразуру

Советской Родины бессмертный Человек!

 

Я знаю, день придет: на площади Победы,

Взглянув на монумент — великой битвы след, —

Потомок скажет: «Так сражались деды!»

И озарит его времен минувших свет!

М. Голодный

 

* * *

Всего мгновение одно —

Его всей жизнью мерьте!

Оно бесстрашному дано,

Как право на бессмертье.

 

Одна секунда. Миг один.

И мир качнулся косо…

— Ты кто, солдат?

— Отчизны сын.

— Фамилия?

— Матросов.

 

— Закрыл ты сердцем пулемёт.

Откуда храбрость эта?

— Кто любит Родину — поймёт,

Другого нет ответа.

О. Тиммерман

 

* * *

Герой не умер, умирая,

Двойная жизнь ему дана,

И эта жизнь его вторая

Бессмертной славою полна.

Д. Бедный

 

* * *

И когда тяжело нам будет,

Враг захочет нас вспять повернуть,

Вспомним мы, как Матросов грудью

Проложил нам к победе путь.

 

И друзей, и старых, и новых,

Враг не сможет упорства сломить.

Мы в любую минуту готовы

Твой бессмертный бросок повторить.

 

Александр Матросов

Баллада

 

Отгремела грозная война,

Уж давно не слышен свист снарядов;

Много жизней унесла она, —

Принесла цвет траурных нарядов.

 

Но никто из павших не забыт,

Помнит Родина своих Героев, —

Александр Матросов не убит:

Жизнь отдав, он стал живее втрое!

 

У деревни разгорелся бой,

Жаркий бой за русские Чернушки.

Дзот немецкий бил наперебой

И держал все подступы на мушке.

 

Уж сразил немало он солдат,

Продолжая смерть по полю сеять,

Александр сжал крепко автомат, —

Отступать Матросов не умеет.

 

И бесстрашно к дзоту он ползёт,

В рыхлом снеге след свой оставляя.

Ненавистный дзот всё так же бьёт,

Без конца и устали не зная.

 

Александр у цели — бойся, враг,

Отстегнул от пояса гранаты

И метнул их прямо в дзот: «Вот так!

Получай, фашистские пираты!..»

 

И два раза полыхнул огонь

В тёмной пасти —

Амбразуре дзота,

Но стрелять всё продолжает он,

И лежит, не может встать пехота.

 

Александр по амбразуре бьёт,

Только в диске кончились патроны.

Но он знает, пусть хоть и умрёт,

А солдатской чести не уронит.

 

Ещё ближе к дзоту он ползёт,

Славный русский воин, он у цели,

К Родине любовь — вот что влечёт

К этой страшной амбразурной щели.

 

И он встал, и бросился вперёд,

И закрыл он грудью амбразуру!

Не строчит немецкий пулемёт,

Александр не сдвинется понурый.

 

И поднял порыв единый враз

Всех солдат, пошли они в атаку!

Был исполнен Родины приказ, —

Будут немцы помнить эту драку!

 

Так погиб отважный наш Герой,

Александр Матросов, русский парень.

Был на вид он, как и все — простой,

Песни пел, играя на гитаре.

 

Но когда Отчизна позвала

Жизнь свою отдать во имя правды, —

Он отдал. Хвала ему! Хвала!

На него равняется пусть каждый.

 

И теперь он в бронзе воплощён,

Подвиг он всегда собой являет,

Он в последний миг запечатлён,

Вся страна его тот подвиг знает.

В. Баруткин

 

Александр Матросов

Шла война, и гремели бои,

Полк стрелковый ушёл в наступленье.

Возвращали мы земли свои

В ежедневных жестоких сраженьях.

 

Всё случилось суровой зимой

Возле леса на снежной опушке.

За замерзшею русской рекой

Притаилась деревня Чернушки.

 

Вот в атаку пехота пошла,

Цепь за цепью, за ротою рота.

Но внезапно она залегла

У ожившего вражьего дзота.

 

Как дракон, дзот огонь извергал,

Может, шнапса хлебнул фриц из кружки,

И неистово, злобно стрелял.

Под обстрелом была вся опушка.

 

Из Артюхинской роты бойцы

Шли на штурм озверевшего дзота,

Шли в шинелях солдаты-юнцы.

Шла бесстрашно царица-пехота.

 

Бой кипел: взрыв снарядов, гранат,

И стреляли вокруг пулемёты.

Полегло здесь немало солдат

Из стрелковой Артюхинской роты.

 

Захлебнулась атака бойцов,

Напряженье опять нарастало.

Ротный вновь отобрал смельчаков,

И на штурм их Отчизна послала.

 

Выли мины, и злобно строчил

Пулемёт за рекой по пехоте.

— Разрешите, — Матросов спросил, —

Подавить пулемёт в этом дзоте?

 

Шёл Матросов бросками к врагу —

И дал очередь из автомата.

Пятерых враг сразил на снегу,

И швырнул Александр в дзот гранату.

 

Взрыв раздался, но снова, как град,

Пули сыпались в огненный вечер.

И пополз наш отважный солдат

Вражьим пулям и минам навстречу.

 

На поляну легла тишина,

И умолкли на миг пули-дуры,

Как виденье кошмарного сна,

Пулемет вдруг ожил в амбразуре.

 

Он кинжальным огнём застрочил,

Лихорадочно, остервенело,

И Матросов внезапно вскочил,

И закрыл амбразуру всем телом.

 

И взорвалась вокруг тишина,

Замер лес у умолкшего дзота,

И пошла, как стальная стена,

Как лавина вулкана, пехота.

 

Завершился победой тот бой,

Возле леса на снежной опушке.

Здесь Матросов шагнул в шар Земной

У деревни российской Чернушки.

 

Это было суровой зимой,

В феврале сорок третьего года.

Так погиб наш бессмертный герой

За Отчизну свою, за свободу.

Ю. Левчук

 

* * *

Смерть поджидала на пригорке,

Пристреляны кусты, овраг,

Курнём последнюю махорку —

Узнает силу русских враг…

 

Вперёд! В атаку на высотку,

Но косит смертью пулемёт,

А пробежать всего лишь сотку,

Окопы захватить в налёт…

 

Полбатальона тут потери,

И косит, косит враг свинцом,

Но высоту возьмём, я верю,

Эх! Дзот накрыть бы артогнём…

 

И вот Матросов рядом с дзотом,

Он подобрался для броска,

Гранаты кинул в пулемёт он,

Тот замолчал, но бьёт пока…

 

И миг настал военных истин,

Когда решается судьба,

Он подобрался, зубы стиснув —

Шагнул в бессмертие, в века…

В. Герун

 

* * *

Под шинелькой мороз по спине:

впереди — два оскаленных дзота.

Снова жертвы поганой войне

принесёт в этом бое пехота.

 

Белый снег так беспечно красив

и невинен без пепла и крови.

Пальцы в щепоть: «Господь, пронеси!»

А ушанку — потуже на брови.

 

Солнце с Запада красным комком

слепит нас, распадаясь на части.

По искристому полю ползком

приближаемся к огненной пасти.

 

Нам в атаке не встать в полный рост:

тут же веер свинцовый накроет!

И для каждого выбор непрост —

быть живым иль посмертным героем.

 

Пулемёт речью длинной трещит,

в амбразуре стволом полыхая.

Вдруг заглох: человеческий щит

с кровью воздух последний вдыхает.

 

Пот ручьями стекает по лбам

всех, оставшихся жить после боя.

Что ж, играет с солдатом судьба?

Нет! Солдат управляет судьбою!

 

Утирает слезу командир,

хоть имеет он нервы как тросы:

— Ну, немецкая мразь, погоди!

Костью в горле вам станет Матросов!

 

Кровь по наледи струйкой течёт.

Позади — два поверженных дзота.

Лучше жизнь, чем извечный почёт…

И скорбит над героем пехота.

Е. Кабалин

 

* * *

Строчит нещадно пулемет,

К земле сырой прижалась рота.

Ты смело сделал шаг вперед,

Закрыв собою жерло дзота.

 

И высшей доблести достиг,

Броском в бессмертие ворвался.

Один рывок, короткий миг,

С землею навсегда обнялся.

 

Ты своей жизни не жалел,

Хотя она была так кратка.

Лежал и в небеса глядел,

Отдав ее всю без остатка.

 

Ты жизни многим сохранил,

Себе не требуя награды.

Здесь свою голову сложил,

У неприятельской преграды.

 

Твой подвиг вечен, не умрет,

Останется в людских сердцах.

Закрыв собою пулемет,

Прославил ты себя в веках.

А. Шматов

 

* * *

Ползёт по-пластунски в сугробах Матросов,

Колотится сердце, — чуть вправо, в обход,

Глотнуть бы сейчас терпкий дым папиросы,

Да первой гранатой взорвать пулемёт.

 

Гудит батарея стволом без отката,

И мелкими брызгами сеет шрапнель,

Не лезет в замёрзшую землю лопата,

Мешается «в скатке» родная шинель.

 

Долбают в лицо хаотичные льдинки,

Снаряд, надрываясь ушёл в перелёт,

Ужалила пуля, — и снова поминки,

Взрывным наконечником прямо в живот.

 

Пехоту кладут из проклятого дзота,

В атаку подняться не могут бойцы,

В снегу погибает отдельная рота,

Добросить гранату, «и в воду концы».

 

Ртом дёрнул чеку, снова пальцы немеют,

Взведён ППШ, и проверен затвор,

Подмышки, и лоб перед схваткой потеют,

Опять бьют по нашим фашисты в упор.

 

В рост встав для броска, ручка крепко зажата,

Но кровь затекла, и повисла рука,

«Прости, батальон, своего ты солдата,

Да спирта «на холм» не жалейте глотка»!

 

И выше бессмертия стала картина,

Солдат за страну лёг на вражеский дзот,

И ринулась в бой из окопов лавина,

И эта стихия там всё разнесёт.

 

Такое встречается только в России,

И нету аналогов больше нигде,

Мы землю пахали, — Европу кормили,

А также в любой побеждали войне…

Ю. Галкин

 

* * *

И беспощадней нет вопроса,

что так по-новому звенит:

кем стал для нас солдат Матросов,

и чем теперь он знаменит?

 

Ведь нынче Зоя — «поджигатель»,

с дурья на дзот Матросов лез,

а штрафники — герои, кстати, —

сраженья выиграли все.

 

Бездарны «маршалы Победы»,

Генералиссимус — тиран,

от них на фронте — только беды,

кровь проливал один «Иван».

 

В стране сейчас несправедливо:

одним — богатство; нищета

других лишает перспективы —

всё ниже бедности черта.

 

И при таких вот перекосах,

порвали что единства нить,

найдётся ль вот такой Матросов,

собой чтоб Родину закрыть?!

В. Шапошников

 

* * *

Выдохнул:

«Не поминайте лихом!» –

На таран идущий Талалихин.

 

Снег горячий

Был от крови розов.

Знал ли ты, что спас меня, Матросов?

 

Кошевого ранние седины.

И босая Зоя на снегу…

Молодых навек

Немолодыми

Я себе представить не могу.

Г. Кольцов

 

* * *

Посвящается Александру Матросову, закрывшему своим телом амбразуру немецкого дзота 27 февраля 1943 года

 

Мхом крытые чёрные дзоты,

На русской изрытой земле,

Стоящие в них пулемёты,

Летящие пули во мгле.

 

Пространство, покрытое болью,

Чуть встанешь, уже не жилец,

Всем розданы главные роли,

Все ждут: ну, когда же конец.

 

А этот, он ждать разучился,

Накрыл своим телом беду,

Постойте, спасать уже поздно,

Посмертно — героя звезду.

 

А сколько таких будет после,

Закрывших собою страну,

Герои Великой России,

Вернувшие миру весну.

А. Степанов

 

* * *

Всего и было девятнадцать лет,

Матросов Александр, обычный парень,

Смотрю сейчас я на его портрет, —

Почти как все, но взгляд неординарен!

 

Представить страшно — жизнь свою отдать,

Не быть, не полюбить, исчезнуть в вечность.

И символом своей эпохи стать,

Шагнув из боя — сразу в бесконечность!

 

Пехота в этот день в атаку шла,

Бой был кровавый, полегло немало,

Все было у Чернушек, у села,

Немецкий пулемет строчил упрямо.

 

Атака захлебнулась в тот же миг,

Солдаты — молодые все ребята,

Не одного смертельный дождь настиг,

Ведь пулемет — сильнее автомата.

 

Из дзота враг без устали стрелял,

И Александр решил к нему прорваться,

Гранату кинул, пулемет застрял,

И вновь ребята стали подниматься.

 

Но снова шквальный начался огонь,

Решение мгновенным парня было —

Таких, как он — один на миллион,

И тело его — дзот собой прикрыло.

 

Победой завершился бой тогда,

И не забыть нам русского солдата,

Он был такой — как мы — как ты и я,

А имя его будет вечно свято!

Н. Галаганова

 

Саше Матросову

Девятнадцать лет

мальчишке…

Девятнадцать лет…

говорите тише…

Тише…или вовсе …не…

 

Он своим горячим телом

пал на вражий дзот…

Позже много оголтелых

С ним сводили счёт,

Что не подвиг, мол,

раскручен,

Были мужики покруче…

Эхом той войны...

Сын Отечества…безусый…

Мальчик этот самый лучший,

Пал, чтоб жили мы...

 

Чтобы помнили, любили

И детей своих растили,

Внуков…и сейчас

Надо, чтобы не забыли,

Кто погиб за нас…

 

* * *

За Советское Отечество,

Справедливость, труд и май,

Подвиг мальчиков Советских

Помни и не забывай!

 

И все доводы бессильны

Против Родины моей,

Моей Родины — Мессии,

Её Кроны и Корней!

 

Сколько бы не клеветали,

И не лгали после нам, —

Жили, строили, сражались!

Узнают всех — по делам!

Г. Журба

 

Памяти Матросова

Под Великими Луками есть

Небольшая деревня, Чернушка

Это все и случилось здесь,

Подвиг был как яркая вспышка!

 

Сорок третий, февраль, мороз

Батальон штурмовал деревню,

А навстречу — смертельный дождь,

Пулемет заливался трелью...

 

Первой рота Матросова шла,

Залегли под огнем солдаты!

С ходу в снег— вот и все дела,

И надежда на маскхалаты...

 

Пулемет без конца строчит,

Не поднять головы, ребята!

А приказ есть, и он гласит,

Что деревня должна быть взята...

 

Он тогда все решил за всех,

Сжал гранаты в руке и просто

Полз вперед, прижимаясь в снег,

Богатырь, небольшого роста...

 

Вот уж близок фашистский Дот,

Слава богу, и он невредим!

Все строчит, строчит пулемет,

Что ж, пора бы покончить с ним!

 

Ведь лежат под огнем солдаты

И все смотрят лишь на него!

Вот бросок и летят гранаты,

И умолкло вражье гнездо!..

 

Прокатилось — Ура! В атаку

Рота вновь пошла на врага,

Но ожил пулемет проклятый,

Сея смерть в кусочках свинца!

 

Нету времени на раздумья,

Что же Вечность берет Тебя!

Грудью бросился на амбразуру,

Да святится твоя Душа!..

 

Его имя запомнили все,

Он герой — Александр Матросов!

Знайте, подвиги на войне

Совершаются без вопросов...

 

И сегодня я просто спрошу:

Так за что в девятнадцать лет

Он отдал тогда жизнь свою?!

Где найти мне сейчас ответ...

А. Долгушин

 

Матросов Саша

(к юбилею Александра Матросова)

 

— Сам умирай, а друга выручай,

Отчизну в час тяжёлый (без вопросов).

В бою не дрогни, веру не предай, —

Так думал про себя комсорг Матросов.

 

Судьбою не обласканный «в миру» —

Обычный парень в стёртом полушубке,

Он рвался к амбразуре на юру

Помочь своим в смертельной мясорубке.

 

Он, как и все, хотел, конечно, жить,

Дружить, мечтать и с девушкой встречаться.

Но выпал жребий: «быть или не быть»?

Планида — за отечество сражаться!

 

...И захлебнулся кровью пулемёт,

Разящий град немедля прекратился.

Его бросок на гитлеровский ДЗОТ

Победой батальона завершился!..

 

Боец застыл над тихою рекой,

В чернёной бронзе и лицом к восходу…

Матросов Саша здесь обрёл покой.

Он — памятник российскому народу!

А. Перепол

 

Александр Матросов

В пять лет стал круглым сиротою,

Обрёл в «наследство» детский дом,

Который был ему семьёю,

Порою мамой и отцом.

 

В пять лет сердечко на изломе,

Судьба решила за него,

Потух фонарик в отчем доме,

Погасло мамино тепло.

 

Колония — взрывной мальчишка.

Там стал прилежно слесарИть,

Писать стихи, «глотая» книжки,

Учиться на ошибках жить!

 

Война… зачислен добровольцем,

В пехоту… Родине служить,

В стрелковый полк, был комсомольцем,

Ах, как ещё хотелось жить!

 

Зима. Повсюду шли сраженья.

А в девятнадцать только жить!

Стрелковый полк шёл в наступленье,

Чтоб наши земли возвратить.

 

Приказ освободить Чернушки,

Атаковать опорный пункт,

Что подступы прикрыл «ловушкой».

Обхода нет! Замёрзший грунт...

 

Солдаты вышли на опушку:

— Вперёд! Не время отступать!

В лощине за рекой Чернушки,

Любой ценой их надо взять!

 

В атаку бросилась пехота!

Но вдруг жестоко, с двух сторон,

Враз застрочили пулемёты

Свинцовым градом в унисон!

 

Война — тяжёлая работа...

Как шлейф её кровавый след...

Затихли вражеские дзоты,

Препятствий, видно, больше нет!

 

И снова вздрогнула пехота.

И снова: «Батальон, вперёд!»

Лавиной бросилась в болото,

И снова... Третий пулемёт!?

 

Не ждали от врага булата,

Опять под пулями лежат

Бойцы. Совсем ещё ребята...

В одеждах праведных солдат!

 

Теперь на штурм другого дзота

Шли по-пластунски смельчаки.

За ними вновь, как тень, пехота,

Но роты полегли бойцы.

 

Опять огонь, опять потери...

И снова ротный из бойцов.

Его печали не измерить,

Глазами ищет смельчаков.

 

За что же гибнут наши дети?

Горят деревни, города?

Кто защитит? Кто им ответит?

Солдат. Великая душа!

 

Пошёл Матросов, воют мины,

Навстречу шквальному огню,

Взял две гранаты, руки стынут,

И автомат прилип к плечу.

 

Швырнул гранату, вслед вторую,

Взрыв, две секунды тишина,

И снова пулемёт лютует

У озверелого врага...

 

Патронов в диске маловато.

Гранаты кончились, тогда

По амбразуре автоматом!

И зазвенела тишина!

 

Через минуту, торжествуя,

Прикрыв счастливые глаза,

Своей душою салютуя,

— Вперёд! — он крикнул. — На врага!

 

Едва пехота оживилась,

Как снова пулемёт ожил!

Под гимнастёркой сердце билось,

Не рассуждая, всё решил.

 

Он посмотрел в седое небо...

Растает снег, придёт весна,

Заколосится нива хлебом...

И вспомнил мамины глаза...

 

Упав рывком на амбразуру,

Он обнял смерть, но жизнь любя...

Он был солдат, простой натурой,

Присяга — клятвою была!

 

Великий подвиг стал сигналом,

Путь был открыт. Пехота шла!

«Ура! — душа его кричала. —

Деревня освобождена!»

 

Жизнь положил за нас с тобою

Простой парнишка, рядовой,

Отдал он ради нас святое!

Шагнул в бессмертие герой!

Л. Лидер

 

Александр Матросов: Поэма

 

Стой, прохожий!

Видишь:

надпись

на фанерном обелиске.

В бронзу

жизнь Матросова

еще не отлита.

На бугор

положена

руками самых близких

временная

намогильная плита.

Знаю,

будет дело

и рукам каменотесов.

Но пока

гранит

не вырос в луговой тиши,

исповедь

о том, как умирал боец Матросов,

выслушай,

узнай, перепиши.

 

Пулями

насквозь

его грудная клетка

изрешечена.

Но память глубока —

тысячами плит

на стройках

пятилетка

памятник

бойцам

готовит на века.

 

В боевом листке

мы про него читали.

И свежи следы

на тающем снегу,

и не сходит кровь

с нетоптаных проталин,

где Матросов

полз

наперекор врагу.

 

Снежная земля

на сто шагов примята.

Борозды —

тропу

прокладывавших рук.

Рядом

врезан след

прикладом автомата.

И в конце —

он сам.

Товарищи вокруг.

 

Мы лицо бойца

закрыли плащ-палаткой.

Мы зарыли прах

в окопе ледяном.

Что же

знаем мы

о датах жизни краткой?

Как и что

стране

поведаем о нем?

 

Мы нашли

У него

комсомольский билет

и истертое,

тусклое фото.

Мы билет сберегли

и запомнили след

от леска

до немецкого дзота.

Видно,

именно здесь,

у овражьих крутизн,

перед вихрем

огня перекрестного

началась

и не кончилась новая жизнь,

и победа,

и слава Матросова.

 

И тропа,

что своею шинелью протер

он,

проживший немногие годы,

пролегла,

как дорога,

на вольный простор

нашей жизни

и нашей свободы...

 

Кто желает

его биографию

ненаписанную

найти,

за прямой,

путеводною правдою

пусть идет,

не меняя пути!

Чтобы знаемым

стало незнаемое,

пусть пойдет

по надежной тропе,

где Матросов

проходит со знаменем

в комсомольской

кипучей толпе.

Мы хотим,

чтобы время

отбросило

сор догадок

и толков кривых,

мы хотим

Александра Матросова

оживить

и оставить в живых.

 

Чтоб румяной

мальчишеской краскою

облилось

молодое лицо

и взмахнул бы

защитною каскою

перед строем

своих удальцов!

Чтоб не я,

а Матросов

рассказывал о себе

в удивленном кругу:

как решил поползти,

как проскальзывал

между голых кустов на снегу...

 

Стих мой!

Может,

ты способен сделать это

и дыханье жизни

вдунешь

в мой блокнот?

И перо послушное

поэта

палочкой

волшебника

сверкнет?

Может, ты

оденешь плотью остов,

вправишь сердце

и наладишь ритм?

Молвишь слово — и вздохнет Матросов,

приподымется...

заговорит...

 

*        *        *

 

Заговорить?

Мне?

Нет...

Навряд...

Разве в таком сне

говорят?

Разве я спал?

Нет,

я не спал...

Теплый упал свет

на асфальт.

Сколько людей!

Звон

Спасских часов.

Словно цветет лен —

столько бойцов!

Чей это

тут сбор?

Гул батарей,

Выбеленный собор

в шлемах богатырей...

Наш!

Не чужой флаг!

Наша земля!

Значит,

разбит враг?

Наша взяла?

Как хорошо!

Вблизь

Те, с кем дружил...

Значит,

не зря

жизнь

я положил.

 

Какое глубокое, широкое небо! Чистая, ясная голубизна. Высоких-высоких домов белизна. Я здесь никогда еще не был... Вот чудак. Москвы не узнал! Это Колонный, по-моему, зал. Все непривычно и как-то знакомо. Рядом, конечно, Дом Совнаркома. Прямо, ясно, Манеж. Направо, само собой разумеется, улица Горького. И воздух свеж, и знамя виднеется шелковое. И тоже знакомый, виденный шелк. Колонна вышла из-за поворота... Какой это полк? Какая рота? Песня летит к кремлевским воротам. Слышу, мои боевые дружки хором ее подхватили! На гимнастерках у всех золотые кружки с надписью: «Мы победили». И пушки за ними всяких систем. Может, вправду в Москве я? Нет... не совсем... Крайний в шеренге — точно, Матвеев. Рядом — наш старшина!.. Значит, уже на войне тишина? Значит, Россия свободна? Значит, победа сегодня? Если такая Москва, может, в Германии наши войска... Видимо, так, в Россию обратно с войны возвращаются наши ребята. Цветы, и «ура», и слезы, и смех. Ордена и медали у всех. Милиция белой перчаткой дает им дорогу. Меня они видеть не могут. Смеются, на русые косы дивясь. Но нет меня среди вас. В колонне я не иду. Я не слышу, как бьют салютные пушки. Я убит в сорок третьем году у деревни Чернушки.

 

Как больно, что не вместе, что не с вами

я праздную... Но вот издалека

мое лицо плывет над головами,

и две девчонки держат два древка.

 

Из-за угла спешит толпа подростков

перебежать и на щите прочесть

большие буквы:

Александр Матросов.

Но почему? За что такая честь?

 

Народ — рекой, плакаты — парусами;

цветной квадрат, как парусник, плывет,

и близко шепот: «Это он, тот самый,

который грудью лег на пулемет...»

 

Но я-то знаю — в ротах наступавших

того же года, этого же дня

у пулеметов замертво упавших

нас было много. Почему ж меня?

 

Нас глиной завалило в душном дыме,

нас толща снеговая погребла.

Как же дошло мое простое имя

от дальней деревеньки до Кремля?

 

Какой лес, какой лес, какой блеск под ногами, какой снежно-зеленый навес! И верхушки, ну точно до самых небес запорошены, заморожены, заворожены. Сосны, сосны — какой вышины! И сугробы пушистые, в сажень, даже хвоинка с ветки видна. И не покажется, будто война. И что немцы — не верится даже. Идем, шутим, курим — бровей не хмурим. Смерть, говорят, сварливая мачеха, а мы ей смеемся назло. Мне повезло — попал к автоматчикам. Бедовый народ — удалые, отважные. Смех берет — в халатах, как ряженые. В клубе у нас был маскарад, я носил ну вот точно такой маскхалат. И ребята все те же, уфимские, наши. Как нарочно, все четверо — Саши! Воробьев и Орехов, Матвеев и я. Все — до крышки друзья.

 

Еще при жизни, до войны,

когда я был слесарем в токарной мастерской,

и то смотрел на каждого, гадая:

годится мне в товарищи такой?

 

В колонии не все светлы и русы,

не все идут на дружбу и на жизнь,

кой у кого беспаспортные вкусы

и шепоток про финские ножи...

 

Звереныш с виду — каши с ним не сваришь,

не просветлишь затравленной души;

но пусть он верит: я ему товарищ —

доверится, откроется в тиши.

 

Я в детском доме сталкивался с тайной,

запрятанною в сердце сироты,

с мечтаньем о судьбе необычайной,

с душою нераскрытой широты.

 

Бывает, и ругнешься, и ударишь,

и за ворот насыплешь огольцу,

но хуже нет сказать: «Ты не товарищ!» —

мазнет обида краской по лицу!

 

И по ночам на койках дружбу нашу

сближала жажда вдумываться вдаль;

вот бы попасть в какую-нибудь кашу,

самим узнать, как закаляют сталь!..

 

Не выспавшись, мы стряхивали вялость,

трудились так, что воспитатель рад,

и у меня «товарищ!» вырывалось

так, как его партийцы говорят.

 

Еще я помню книгу на колене.

Я в ней ищу ответа одного

и нахожу, что это слово Ленин

всем нашим людям роздал для того,

 

чтоб знали мы от колыбели детской

до блиндажа окопного навек,

чем должен быть на Родине

Советской для человека каждый человек.

Я верил, что товарищ мне поможет,

и, может, на войне, среди огня

найдется друг, и он прикроет тоже

товарищеской грудью и меня.

 

Снег

бел и чист,

бел и лучист,

бриллиантовый мороз,

серебро

берез.

Маскировочный халат

бел

на мне.

Поперек —

автомат

на мокром ремне.

Небо,

мороз,

лес,

алмазный простор!

Ребята,

давай здесь

разложим костер.

Крепок еще,

тверд

лед на реке.

Этак за двадцать верст

ухает вдалеке.

Видно, вдали бой...

Вот он и кипяток!

Сахар на всех — мой,

ваш — котелок.

Хлеб у меня есть,

мерзлый,

как снег.

Больше кило —

взвесь,

хватит на всех.

Воздух костром нагрет,

славно здесь...

Жалко,

что книжки нет

вслух прочесть!..

 

Жалко, досадно — на фронт не повез ни единой книжонки. Деньжонки были — скопил, а не купил себе книжек. А у костра под стать почитать. Был бы Есенин... Здорово он о клене осеннем! Хорошо — про родимый дом, про мою голубую Русь: «В три звезды березняк над прудом теплит матери старой грусть...» И другого поэта — нашего, свойского — взять бы еще. Да, хорошо бы взять Маяковского, очень понравилось мне «Хорошо!». Помню одну хорошую строчку: «Землю, с которою вместе мерз, вовек разлюбить нельзя...» Вот написал же в самую точку! Жаль, не взял. А с книжкой такою можно и в бой. Только одну имею с собой. Вся на ладони уместится. Два с половиной как выдана месяца. На первом листке два ордена есть. Книжечку эту недолго прочесть, а все-таки вынешь дорогою — чувствуешь главное, важное, многое...

 

А я любил засматриваться в утро,

о завтрашнем задумываться дне!

Я с будущим, воображенным смутно,

всегда любил бывать наедине.

 

Я понимал, что рыночные птицы

листки гаданья тянут невпопад,

а вот хотел бы прочитать страницы

своей судьбы, судьбы своих ребят.

 

Хотел бы я попасть хотя бы на день

вперед на век, в необычайный мир,

в кварталы кристаллических громадин,

построенные нашими людьми.

 

Я не видал хороших книг про это,

но строчками невыдуманных книг

странички комсомольского билета

я мысленно заполнил, как дневник.

 

И вот он мне безмолвно помогает

сильней сжимать гранаты рукоять,

на будущее молча намекает,

которое должны мы отстоять.

 

Я знаю, кем после войны я буду,

когда надежду — Родину свою —

бронею сердца, комсомольской грудью

я будущему веку отстою.

 

Я, вероятно, буду очень гордым,

счастливым и удачливым всегда

и со странички комсомольский орден

сниму, возьму, перевинчу сюда...

 

Белые

в пух

снега,

тишина сосняка,

по белизне

снеговой —

дорога

к передовой.

Нетоптаное

шоссе,

где мы прошагаем все,

где завтра

и я пройду

впервые в бой,

где, может быть,

упаду,

других заслонив собой.

Где,

не пройдет и дня,

и смеркнет свет,

и стихнет смех,

где,

может быть,

за меня

пойдут на смерть.

И будет

земля в росе

о них грустить...

Как хочется,

чтобы все

остались жить!

 

Может статься, придется и нам товарища недосчитаться... Пуля — пустое, летит — не глядит, кто лучше, кто хуже. А каждый из нас на Родине нужен. Что сын, что брат, что простой один из ребят. И сразу тоска за сердце хватает, если подумать: Орехова нет. Матвеева не хватает!.. Убьют Воробьева — большущее горе, чего там скрывать. Будет всегда его недоставать в нашем сдружившемся хоре. Товарищ умрет — беднее народ, целою жизнью меньше на свете. В каком-то углу всегда тишина... Случается, повода нет, а случается... А если товарищ хороший встречается, можно ему доверить печаль, как ношу с плеча. Так и мешок и ящик зарядный. Я коренастый, выносливый, ладный. А есть послабее ребята у нас. Есть кому тяжелее. Я у товарища плечи жалею. Прикажут такому: «Пулей лети!» А сапоги увязают в сугробинах, ранней весною особенно... Дай, браток, ремешок, понесу за тебя вещевой мешок. Не смущайся, брат, угощайся! Дождемся тяжелого дня, может, придется тащить и меня с поля под смертным огнем. Такая у нас бойцовская доля. Скоро, друг, отдохнем... Я тебя видел в Уфе, у вокзала. Мне твоя матушка наказала: «Сынок, пособи моему, помоги». И были у ней под глазами круги, в слезах ей твое мерещилось детство. Я ей ответил: «Не откажусь». А рядом еще поглаживал ус — это, наверно, отец твой?..

 

Я уезжал на фронт без провожатых,

со мной не шли родители мои,

платков, к глазам заплаканным прижатых,

я не видал — я не имел семьи.

 

Ничем, ничем себя не приукрашу,

да, убегал, да, прятался в котле,

предпочитал бродяжью бражку нашу

труду и сну в покое и тепле.

 

Я ускользал бродяжничать за город,

где поезда гудят издалека...

Но знал: опять возьмет меня за ворот

отеческая строгая рука.

 

Какая-то настойчивая сила

тянулась под бульварную скамью,

меня из беспризорщины тащила

и из сиротства ставила в семью.

 

Голодный — не заплачу, не завою:

мне все равно, в какой трущобе спать!

Но вдруг шаги. Опять пришли за мною

шаги отца — я с ним иду опять.

 

И вновь прощаюсь с нищетой и грязью,

смываю сажу едкую с лица

под неотступным присмотром ни разу

ко мне не приходившего отца.

 

Пятнадцать лет тому назад он умер,

но, муть воспоминаний отстранив,

я чье-то смутно чувствовал раздумье

о месте сына в будущем страны.

 

Досказывать не буду. Вы поймете,

что я увидел в мой последний миг,

когда скрестил глаза на пулемете,

когда пополз к бойнице напрямик,

 

когда я сердце, как гранату, кинул,

когда к земле я пригвоздил себя,

когда я все Отечество окинул

и крикнул кровью: «Вот моя семья!»

 

Я очень мало знал о моей матери. Только помню комнату в два окна и на кровати пружинные вмятины, где она лежала. Видно, была смертельно больна. Помню пальто, платок, кружева... Вот была бы жива — и меня б на вокзал провожала, к оренбургской бы шали крепко прижала. А когда последний звонок, завздыхала бы тяжко: «Ах ты мой Сашка, на кого ты меня покидаешь, сынок?..»

А я бы в ответ: «Мамуся, я скоро вернусь. А вы не тревожьтесь, пишите. Книжку какую-нибудь пришлите. Таких, как я, бережет судьба. Вы, мамусь, берегите себя». А она за вагоном бежала бы. Нет, никто не провожал меня на войну. Этого я никому не ставлю в вину, это не жалоба... Был еще на вокзале плакат. На нем был нарисован пожар или просто красивый закат. И боец, на меня похожий лицом, и женщина рядом с бойцом в черном простом платье. На этом плакате я увидел надпись: «Боец, тебя зовет Родина-мать!» Как это мне понимать? Я и решил — буквально. Женщина на плакате будет обнимать на прощальном свидании. А сейчас она в ожидании стоит в окне. Отворяет калитку, в почтовый ящик бросает открытку мне... Теперь уже не будет неумных вопросов: «Чей? Почему на свете один?» Спросят — скажу: «Я Матросов. Родины признанный сын». И улыбнусь, открытку прочтя. Это, конечно, мечта. Но разве мне за мечтание кто-нибудь сделает замечание? Просто дорога длинна, снег — целина, и мысли, как хлопья, гуляют в рассудке. Шутка ли, к фронту идем четвертые сутки!

 

Теперь, когда бесчисленны отсрочки

конца моих правофланговых лет,

мои глаза не сузятся на точке

клочка земли, где мне открылся свет.

 

Был это город или деревенька —

но разве только землю и траву,

ту, по которой полз на четвереньках,

я Родиной единственной зову?

 

Теперь я вижу дальше, зорче, шире,

за край слобод, за выселки станиц!

Ее обнять — единственную в мире —

не хватит рук, как ими ни тянись!

 

Когда Папанин заплывал на льдине

в хаос чужих и вероломных льдов,

за родиною-льдинкой мы следили

из-за башкирских яблонных садов...

 

Без Родины, без матери, без друга

немыслимо и близко и вдали,

как в море без спасательного круга,

без лодки, без надежды, без земли.

 

Ее словам я беззаветно внемлю.

Людских надежд и молодости щит —

народ, или ребенка, или землю так,

как она, никто не защитит!

 

Сейчас я вижу будущие годы

и мысли просветленной не гоню,

я знаю, будут многие народы

к нам в Родину проситься, как в родню.

 

Мы дверь откроем братьям-беспризорным,

как равных примем в материнский дом,

и от себя отнимем, и накормим,

и в братском сердце место отведем.

 

В валенках —

вода.

Можно и потужить.

Но радуюсь,

как никогда, —

в самый раз

жить!

Не думаю,

что умру

там,

на передовых,

если в грудь

вихрь,

если и упаду,

думаю —

не пропаду,

варежкой

кровь утру

и подымусь

к утру.

Если

и упаду —

на руки ребят!

Вынесут,

поведут,

сердце растеребят,

снова

поставят

в строй,

буду

живой опять

по целине лесной

следом на след ступать...

 

Ну и замерзли мы за день, простыли! Избы в селах пустые, жителей нет. Беда! Холодно стало, трудно в России. Из труб ни дымка, ни следа. Немцы уже приходили сюда. Пусто, холодно, худо. Всех до конца угнали отсюда. И старика не оставили. Это чтоб нам не согреться нигде. Ходим до ночи в талой воде — снег не держится, тает. А как светает — морозец прохватывает, схватывает, и враз ледяные валенки, брат. Это Гитлер во всем виноват. В каждую хату руку засунул, вывернул с кровью на двор. Эх, поскорее б дернуть затвор, очередь дать по сукину сыну! Вот зашли мы в дом на постой. Дом пустой. Печь — развалина. Самим не согреться, не высушить валенок. Легли мы. Лежим, и дрожим, и шепчемся между собою: «Дойдем вот такие, продроглые, к бою — в госпиталь в пору лечь. Лучинки и то не зажечь!» А что, к разговору, если выправить печь? Не веришь? Ей-богу, будет гореть! И чаю сварить, и руки погреть...

Материал в углу под руками, глина да грязь: не беда — побывать печниками. Слазь да смотри, не сглазь! Нам работать не в первый раз! Мы — комсомольцы с ремесленным стажем! Давай-ка вот этот камешек вмажем. Теперь, брат, разогреем в печи концентрат. Замечательная штука — русская печь: в доме тепло и розово, в трубе — вой. А товарищи хвалят меня, Матросова: «Парень ты мировой, с головой! Выход находишь везде, с тобою в беде не погибнешь! Любим мы очень Матросова Сашку. Простой, душа нараспашку, и боец, и печник, и певец. Подбрось-ка еще в амбразурку дровец. А так — до утра бы синели мы...» Уснули бойцы, укрылись шинелями. Чего они хвалят меня? Ну, поправил печурку, ну, расколол сосновую чурку для тепла, для огня. Славно! Изба не коптится, и тепло-тепло. Чудится мне, что печка — дупло, поет из него золотая жар-птица, и перо за пером улетает в трубу. Все спят. Мне не спится. Думаю я про нашу судьбу.

 

Я не отведал, я едва пригубил

от жизни, от весны перед войной.

Но помню — шло все бедное на убыль,

плохое уходило стороной.

 

Не буду лгать: довольство и богатство

не одарило радостью меня,

но время стало к маю продвигаться —

белее хлеб и глаже простыня.

 

Я не из тех, кто изучал в таблицах

колонки цифр о плавке чугуна,

не знанье — чувство начало теплиться

о том, что мы особая страна,

 

что мы должны мир передвинуть к маю

поближе к людям, честным и простым.

Вот объяснить бы, как я понимаю

жизнь, что создать на свете мы хотим!..

 

Перестеклить все окна? Землю вымыть?

Пересадить поближе все цветы?

Переложить все стены? Солнце вынуть

из угольной подземной черноты!

 

Передружить людей? Так небывало,

так неразлучно всех переплести?..

Все, что земля от благ своих давала,

всем на открытый счет перевести?

 

И было нужно много грубой стали,

работы в глине, в угольной пыли,

чтобы румяней дети вырастали,

чтобы пахучей ландыши цвели.

 

Нет, молодежь на жизнь не обижалась,

что пиджачки кургузы и серы, —

мы знали: это время приближалось,

зарей вплывало в темные дворы;

 

и начинала глина превращаться

в живое изваянье, в первый час

вот только что осознанного счастья,

как взрыв, удар! И движется на нас

 

потоп из выпуклых фашистских касок,

обвал их бомб, и хохот, и огонь,

и муравейник черепов и свастик,

и Гитлера простертая ладонь

ко мне: «Отнять!» Не дам!

«Схватить!» Не дамся!

Что ж! Испытайте грозное упрямство

бойцов, что не сдаются никогда!

 

Вам, господа, победой не упиться!

Посмотрим за последнюю черту:

Матросов жив! А враг-самоубийца

с крысиным ядом в почерневшем рту!

 

Окончился лес.

Гол

край земной.

Последней сосны

ствол передо мной.

Черная горсть

изб

брошена в снег.

Вытянувшийся

визг

мчится к сосне.

Крот ли это

копнул

мерзлый песок?

Юркнули

рыльца пуль.

Разве уже?

Да!

Точка.

Уже.

Некуда.

Ни-ку-да...

Рота на рубеже.

Чьи это,

чьи рты тонко поют?

Невидимки-кроты

в норки снуют...

Дальше —

не перешагнуть,

поле, брат,

дальше —

к деревне путь

с бою брать,

рвать его,

раздвигать,

пробивать

телом,

к деревне гать

пролагать.

 

Только одной сосной

заслонен —

слышу,

как просит:

—  Стой... —

снежный склон.

 

Не страшно надежно стоять за сосною. Крепкие выросли в нашем бору. За ней как за каменною стеною. Принимает огонь на себя, на кору. Стали шаги у ребят осторожными, глаза тревожными. Одни присели, другие легли. Втерлись в снег до земли. Весь батальон подобрался к опушке. Отсюда видна деревня Чернушки, так ее звать. «Чернушки», — шепотом вывели губы. На краю горизонта серые срубы. Знаем: ее приказано взять. Взять ее надо, а страшно. Страшно, а взять ее важно. Нужно из-за сосны сделать в сторону шаг. Говорят, что на запад отсюда широкий большак. И можно дойти до самой границы, до того столба. Может, и мне судьба? Или еще за сосной хорониться? Нет! Проклятая блажь. Ведь не другой, а я ж перед боем заранее сам говорил на комсомольском собрании: «Враги не заставят сдаться, друзьям не придется краснеть. Я буду драться, презирая смерть!» Так я вчера обещал ребятам и сейчас обещаю себе. И грею рукой затвор автомата: не отказал бы в стрельбе. Мы из-за сосен глядим друг на друга. Нет на лице испуга. С веток слетают комочки из пуха, летят, маскхалат припорашивают и сразу же тают — весна. Лейтенант нас шепотом спрашивает: «Задача ясна?» — «Ясна!» — мы хрипло шепнули. Ну, прощай, спасибо, сосна, что верно меня заслонила от пули...

 

Тогда не знал я точно, как сегодня,

когда смотрел из-за сосны вперед,

к какой нечеловечьей преисподней

принадлежал фашистский пулемет.

 

Ведется суд, проводятся раскопки,

исследуются пепел и зола,

Майданека безжалостные топки,

известкою забитые тела.

 

То кость, то череп вывернет лопата,

развязаны с награбленным узлы, —

теперь уже доказано, ребята,

что мы недаром на смерть поползли.

 

Тогда мне показалось, что на подвиг

не вызовут другого никого,

что день победы, будущность народа

зависит от меня от одного.

 

Мне показалось, что у сизой тучи,

потупив очи горестные вниз,

за проволокой, ржавой и колючей,

стоит и скорбно смотрит наша жизнь...

 

То принимает деревеньки образ,

то девочкой израненной бредет,

то, как старушка маленькая, горбясь,

показывает мне на пулемет.

 

Нет, Родина, ты мне не приказала,

но я твой выбор понял по глазам там,

у плаката, в сумерках вокзала,

и здесь на подвиг вызвался я сам!

 

Я осознал, каким чертополохом

лощина заросла бы, если мне

вдруг захотелось бы прижаться,

охнув, к последней и спасительной сосне!

 

Я не прижался! Ясного сознанья

не потерял! Дневная даль светла.

Рукою сжав невидимое знамя,

я влево оттолкнулся от ствола,

 

и выглянул, и вышел за деревья

к кустам, к лощине, снегу впереди,

где в сизой туче сгорбилась деревня

и шепчет умоляюще: «Иди».

 

Последний ломоть

просто

отдать.

И вовсе не геройство

поголодать.

Нетрудно

боль и муку,

стерпев,

забыть,

нестрашно

даже руку

дать отрубить!

Но телом затыкать

огонь врага,

но кровью

истекать

на белые снега,

но бросить

на жерло

себя

живого...

(Подумал —

обожгло

струей свинцовой!)

 

Снег не скрипит под ногами уже — вялый, талый. Медлим. И ухо настороже — по лесу эхо загрохотало. Чего притворяться, сердце заекало. Около вырылась норка от пули, выбросило росу. Защелкало, загремело в лесу. Иглы на нас уронили вершины. А с той стороны, с откоса лощины, бьет пулемет. Встать не дает. Слухом тянусь к тарахтящему эху, а руки — тяжелые — тянутся к снегу. Не устает, проклятый, хлестать! Опять лейтенант командует: «Встать!» Встать, понимаем, каждому надо, да разрывные щелкают рядом, лопаются в кустах. И не то чтобы страх, а какая-то сила держит впритирку. И в амбразуре стучит и трещит. Эх, заиметь бы какой-нибудь щит! Закрыть, заложить проклятую дырку.

 

Три человека затаились в дзоте,

они зрачками щупают меня...

Теперь вы и костей их не найдете.

Я не стремлюсь узнать их имена.

 

Что мне приметы! Для чего мне имя

трех смертников, трех канувших теней?

Мой поединок, помните, не с ними —

мой враг страшнее, пагубней, сильней!

 

Вы видите, как факелы дымятся,

как тлеют драгоценные тома,

как запах человеческого мяса

вползает в нюрнбергские дома.

 

Вам помнится колючая ограда

вокруг страдальцев тысяч лагерей?

Известна вам блокада Ленинграда?

Голодный стон у ледяных дверей?

 

Переселенье плачущих народов,

услышавших, что движется беда,

смертельный грохот падающих сводов,

растертые до щебня города?

 

Мой враг сейчас подписывает чеки,

рука его на сериях банкнот,

и пулю, что застрянет в человеке,

как прибыль арифмометр отщелкнет.

 

Он всунул руки в глубину России

и тут — клешней — ворочает и мнет,

и тут, на промороженной трясине,

поставил он свой черный пулемет.

 

С ним я вступил в смертельный поединок!

В неравный? Нет! Мой враг под силу мне.

И пух снежинок с каплями кровинок

отсюда виден всей моей стране.

 

Кто он,

что глядит

в узкую щель?

Кто он,

чужой солдат,

ищущий цель?

Разве бы я

мог

так поступить?

 

Мирный его порог

переступить?

Разве б я мог

сжать

горло ему?

Вырвать,

поджечь,

взять

дом у него?

Раз он

не отшвырнул

свой затвор,

раз он

не отвернул

взор, вор,

раз он

заговорил

так сам,

раз он

загородил

жизнь нам, —

я доползу

к нему

с связкой гранат.

Я дотащу

к нему

свой автомат.

 

Пора! Вижу, встал мой товарищ. Крикнул «ура», выронил автомат и посмотрел себе под ноги. Он упал. Я вставил запал в гранату. Отцепил лопату и вещевой мешок. Сзади Матвеев: «Сашка! Ложись!» Вот теперь моя начинается жизнь. Теперь мне ясна каждая складка, кустик, морщинка. Я разбираю отдельно снежинки, какими покрыта лощинка. Ничего! Мне повезет! Вот и дзот, приплюснутый, низкий. Мимо меня — протяжные взвизги. Рядом еще Артюзов ползет. У нас гранаты и полные диски.

 

Стучат виски, подсказывают будто:

раз, два и три... Звенящий механизм

отсчитывает долгую минуту,

как полным веком прожитую жизнь.

 

Я в ту минуту о веках не думал

и пожалеть о прошлом не успел,

я на руки озябшие не дунул

и поудобней лечь не захотел...

 

Когда-то я хотел понять цель жизни.

В людей и в книги вдумывался я.

Один на рынке ищет дешевизны,

другой у флейты просит соловья.

 

Один добился цели: по дешевке

купил, и отправляется домой,

и долго смотрит на свои обновки,

недорогой добытые ценой.

 

Другой добился тоже своей цели:

он насладился флейтою своей,

и клапаны под пальцами запели,

и захлебнулся трелью соловей.

 

А я? Добился? Прикоснулся к сути

моей недолгой жизни наяву?

Я этой предназначен ли минуте,

которую сейчас переживу?

 

И новым людям будет ли понятно,

что мы, их предки, не были просты,

что белый снег окрасившие пятна

не от безумья, не от слепоты,

 

что я был зряч и полон осязанья,

что не отчаянье меня влекло,

что моего прозрачного сознанья

бездумной мутью не заволокло.

 

Вот этого, прошу вас, не забудьте,

с величьем цели сверьте подвиг мой, —

я все желанья свел к одной минуте

для дела жизни, избранного мной.

 

Хочу, чтоб люди распознать сумели,

встречая в мире светлую зарю:

какой Матросов добивался цели?

Добился ли?

Добился! — говорю.

 

И недоволен я такой судьбою,

что свел всю жизнь в один минутный бой?

Нет! Я хотел прикрыть народ собою —

и вот могу прикрыть народ собой.

 

Очень

белый снег,

в очи

белый свет,

снег —

с бровей и с век,

сзади —

белый след.

Разве

я не могу

лечь,

застыть на снегу,

разве

не право мое —

яма,

врыться в нее?

 

Трудно

к пулям ползти,

но я

не сойду

с полпути,

не оброню

слезу,

в сторону

не отползу.

 

Я дал по щели очередью длинной.

Напрасно. Только сдунул белый пух.

Швырнул гранату... Дым и щепы с глиной

Но снова стук заколотил в мой слух.

 

И вдруг я понял, что с такой громадой

земли и бревен под струей огня

не справиться ни пулей, ни гранатой,

нужна, как сталь, упрямая броня!

 

Вплотную к дзоту, к черному разрезу!

Прижать! Закрыть! Замуровать врага!

Где ж эта твердость, равная железу?

Одни кусты да талые снега...

 

И не железо — влага под рукою.

Но сердце — молот в кузнице грудной —

бьет в грудь мою, чтоб стать могла такою

ничем не пробиваемой броней.

 

Теперь уже скоро. Осталось только метров сорок. Сзади меня стрекотание, шорох. Но не оглядываюсь, догадываюсь — стучат у ребят сердца. Но я доползу до самого конца. Теперь уже метров пятнадцать. Вот дзот. Надо, надо, надо подняться. Надо решить, спешить. Нет, не гранатой. Сзади чувствую множество глаз. Смотрят: решусь ли? Не трус ли? Опять пулемет затвором затряс, загрохотал, зататакал. «Ребята! Он точно наведен на вас. Отставить атаку! Следите за мной. Я подыму роту вперед...»

 

Вся кровь

кричит:

«Назад!»

Все жилы,

пульс,

глаза,

и мозг,

и рот:

«Назад,

вернись назад!»

Но я —

вперед!

 

Вы слышите, как выкрикнул «вперед!» я,

как выручил товарищей своих,

как дробный лай железного отродья

внезапно захлебнулся и затих!

 

И эхо мною брошенного зова

помчалось договаривать «вперед!» —

от Мурманска, по фронту, до Азова,

до рот, Кубань переходивших вброд.

 

Мои крик «вперед!» пересказали сосны,

и, если бы подняться в высоту,

вы б увидали фронт тысячеверстый,

и там, где я, он прорван на версту!

 

Сердцебиению —

конец!

Все онемело в жилах.

Зато

и впившийся свинец

пройти насквозь

не в силах.

Скорей!

Все пули в тупике!

Меж ребер,

в сердце,

в плоти.

Эй, на горе,

эй, на реке —

я здесь,

на пулемете.

«Катюши»,

в бой,

орудья,

в бой!

Не бойся,

брат родимый,

я и тебя прикрыл собой,

ты выйдешь

невредимый.

Вон Орша,

Новгород,

и Мга,

и Минск

в тумане белом!

Идите дальше!

Щель врага

я прикрываю телом!

Рекою вплавь,

ползком,

бегом

через болота,

к Польше!

Я буду прикрывать

огонь

неделю,

месяц,

больше!

Сквозь кровь мою

не видит враг

руки с багряным стягом...

Сюда древко!

Крепите флаг

победы

над рейхстагом!

Не отступлю,

врагу

нигде

Я фронта не открою!

Я буду

в завтрашней беде

вас

прикрывать собою!

 

Наша деревня! Навеки наша она. Теперь уже людям не страшно — на снег легла тишина. Далеко «ура» затихающее. Холодна уже кровь, затекающая за гимнастерку и брюки... А на веки ложатся горячие руки, как теплота от костра... Ты, товарищ сестра? С зеркальцем? Пробуешь — пар ли... я не дышу. Мне теперь не нужно ни йода, ни марли, ни глотка воды. Видишь — другие от крови следы. Спеши к другим, к живому. Вот он шепчет: «Сестрица, сюда!..» Ему полагается бинт и вода, простыня на постели. А мы уже сделали все, что успели, все, что могли, для советской земли, для нашего люда. Вот и другой, бежавший в цепи. Всюду так, всюду так... На Дону покривился подорванный танк с фашистскою меткой. Перед ним — Никулин Иван, черноморский моряк. Нет руки, и кровавые раны под рваною сеткой. В тучах измученный жжением ран летчик ведет самолет на таран, врезался взрывом в немецкое судно... Видишь, как трудно? Слышишь, как больно? У тебя на ресницах, сестрица, слеза. Но мы это сделали все добровольно. И нам поступить по-другому нельзя...

 

Все громче грохотание орудий,

все шире наступающая цепь,

мое «вперед!» подхватывают люди,

протаптывая валенками степь.

 

Оно влилось в поток от Сталинграда

и с армиями к Одеру пришло;

поддержанное голосом снарядов,

оно насквозь Германию прожгло.

 

И впереди всех армий — наша рота!

И я — с моим товарищем — дошел!

Мы ищем Бранденбургские ворота

из-за смоленских выгоревших сел.

 

Да, там, у деревушки кособокой,

затерянной в России далеко,

я видел на два года раньше срока

над тьмой Берлина красное древко.

 

Свободен Ржев, и оживает Велиж,

Смоленск дождался праздничного дня!..

Ты убедилась, Родина, ты веришь,

что грудь моя — надежная броня?

 

Приди на холм, где вечно я покоюсь,

и посиди, как мать, у моих ног,

и положи на деревянный конус

из незабудок маленький венок.

 

Я вижу сон: венок прощальный рдеет,

путиловскими девушками свит,

фабричный паренек, красногвардеец,

вдали под братским памятником спит...

 

Его, меня ли навещает юность,

цветы кладет на скорбный пьедестал.

Грек-комсомолец смотрит, пригорюнясь,

и делегат-китаец шапку снял...

 

И на часах сосна сторожевая

винтовкой упирается в пески,

и над моей могилой, оживая,

подснежник расправляет лепестки...

 

Свежих ручьев

плеск,

птичья песнь.

Строевой

лес

зазеленел весь.

Наряжена

к весне

в цветы лощинка.

А рапорт

обо мне

стучит

машинка.

Простую правду

строк

диктует писарь,

ложится

на листок

печатный бисер.

Качает

стеблем

хлеб,

раскатам внемля,

с пехотою

за Днепр

уходит время.

И над Кремлем

прошло

дыханье осеннее,

и вот на стол

пришло

с печатью донесение,

что вечно

среди вас

служить я удостоен...

И обо мне

приказ

читают перед строем!

 

День сменяется днем, год сменяется новым. Жизнь продолжена. Я должен незримо стоять правофланговым. Уходят бойцы, другие встают. А имя мое узнают. Место дают: вечером, в час опроса, сержант обязан прочесть: «Матросов!» И ответить обязаны: «Есть!

Погиб за Отчизну...»

Но есть!

 

Так! Выкликай, сержант русоголовый!

Вся рота у казармы во дворе.

Несменный рядовой правофланговый,

я должен в строй являться на заре.

 

Теперь, когда живым я признан всеми,

могу в свободные от службы дни

входить и в общежития, и в семьи

и говорить о будущем с людьми.

 

Но я не призрак. Вы меня не бойтесь.

Я ваша мысль. Я образ ваших лиц.

Я возвращаюсь, как бессмертный отблеск

всех бившихся у вражеских бойниц.

 

Забудем о печальном и гнетущем,

о смерти, о разлуке роковой, —

сейчас о настоящем и грядущем

вам скажет ваш товарищ рядовой.

 

Товарищи! Вы не простые люди,

вы мир не простодушьем потрясли, —

в воде траншей, в неистовстве орудий

вы на голову век переросли.

 

Железный век, губивший человека,

изгнали вы из сердца своего,

вы — люди Человеческого века,

вы — первые строители его!

 

Достойны вы домов больших и новых,

прямых аллей с рядами тополей,

просторных спален, золотых столовых,

прохлады льна и жара соболей!

 

Всем вам пристало: и цветы живые,

и просто в жизнь влюбленные стихи,

и утренние платья кружевные,

и дышащие свежестью духи.

 

Вы сможете все россыпи Урала

в оправы драгоценные вложить,

вы все протоны атомов урана себе,

себе заставите служить!

 

Вам жажды счастья нечего бояться,

не бедность проповедуется здесь!

Наш коммунизм задуман как богатство,

как всем живым доступный мир чудес.

 

Вы этот мир осуществите сами!

Чертеж на стол! В дорогу, циркуля!

Вперед к нему — широкими шагами,

вперед, геликоптерами крыля!

 

От хмурых туч освобождайте солнце

и приходите требовать к судьбе

то счастье жить, что смертью комсомольцев

вы в битвах заработали себе!

 

Помните:

чтобы жить

еще светлей,

главное —

дорожить

землей своей.

Главное —

уберечь

жизни смысл,

нашу прямую

речь,

нашу мысль.

Чистый родник

идей,

где видны

лучшие

всех людей

сны и дни.

Если

страна жива,

живы мы!

В травах,

как острова,

стоят холмы.

Смех

молодых ребят

в мастерских,

там,

где сверлят,

долбят

сталь и стих...

Сосны,

как кружева,

майский свет.

Если страна

жива —

смерти нет.

 

Сегодня прибраны чисто казармы, и хвоей украсили койку мою. В роте празднуют день нашей Армии. Многие были со мною в бою. Помнят — с ними служил Саша Матросов. И так замечательно пел. А воздух сегодня золот и розов и снег удивительно бел. Мой автомат почищен и смазан, защитный чехол аккуратно завязан. Висит на гвозде солдатская каска. Не выдумка это, не сказка. Так оно точно и есть. Порядки военные строги! Так, чтобы если тревожная весть, быстро одеться и встать по тревоге. Все наготове встретить беду.  И место мое не пустует в ряду.

 

Здесь, на границе, с автоматом, в каске,

как часовой на вверенном посту,

я вслушиваюсь в гул заокеанский,

я всматриваюсь в даль и в высоту.

 

Прислушайтесь, товарищи, к совету:

не потеряйте зоркости во мгле!

Нет! Разглядите издали комету,

грозящую приблизиться к Земле.

 

Кометчики над картой полушарья

склонились группой сумрачных теней,

руками растопыренными шаря,

карандашами черкая по ней.

 

Мой враг опять уселся в кресло плотно,

и новый чек подписывает он,

под треск и визг сумятицы фокстротной

«Война!» — он говорит в свой диктофон.

 

Горящими крестами ку-клукс-клана

он жаждет наши озарить холмы

и ставит стрелы гангстерского плана

там, где свой дом отвоевали мы...

 

Донецких недр горючие глубины,

азовской солью пахнущий Ростов,

днепровские могучие турбины,

пунктирный ряд Курильских островов.

 

Памир, еще не понятый и дикий,

Алтая неизмятую траву,

Узбекистана чистые арыки

и сердце мира — Красную Москву,

 

и солнце в ослепительном зените,

и тишину священнейших могил —

все,

что имеем,

грудью заслоните,

как я своей однажды заслонил.

 

Я не даю совета: грудью голой,

во имя жизни это сделал я!

Вы ж выдумайте твердый и тяжелый,

надежный щит советского литья.

 

Прикройте землю броневою толщей,

ее мы будем плавить и ковать!

Хочу, чтоб вам

не приходилось больше

телами амбразуры закрывать.

 

Скоро

у вас,

живых,

стянутся раны.

Осуществите

вы

партии планы.

Будете

продолжать

путь,

что война прервала,

красные водружать

флаги на перевалах.

Будет у вас

жизнь

необычайной!

Сблизят

глаза линз

с звездною тайной.

Войны

уйдут вдаль,

в древние мифы.

 

Кончатся

навсегда

гриппы и тифы.

Что вам года,

что

времени пристань?

Будете жить —

сто,

двести и триста!

Ночи и дни

встречать

юношескими глазами,

дождь или снег

включать

и выключать сами.

Будет светлеть

мир

после пожарищ!

Будет расти

вширь слово

«товарищ».

Будете

создавать

новую сушу,

творчеству

отдавать

смелую душу!

И

глубиной глаз,

рифмой поэта

будете

помнить

нас,

живших для этого!

 

Какое глубокое, чистое небо! Ясная, нежная голубизна! Высоких, высоких домов белизна! Из булочных валит запахом хлеба. Читальни наполнены шелестом книг. Там, среди них, мой дневник. И так обещающи строфы про счастье! Но надо прощаться... День только-только возник... Товарищи! Мир еще на рассвете. Сколько дела на свете! Сколько надо земли перерыть, сколько морей переплыть! Сколько забот новичкам в комсомоле: перелистать все тома, на ямах    воронок поставить дома, разминировать полностью каждое поле... Сколько работы в жизни, на воле! Сеять, жать, столярить, слесарить, ледоколами взламывать лед, арбузы растить в полярной теплице, ракетами взвиться в сиренево-синий полет! Все разгадать в менделеевской таблице! Уйма работы везде, кипучей и трудной: уран замесить на тяжелой воде, застроить домами степи и тундры. Равнины лесами одеть. Вытопить мерзлые грунты. Засыпать в амбары горы зерна. И выковать Родине щит неприступный — в миллионы тонн чугуна!.. На вас я надеюсь Можете. Справитесь. Исполните все на «ять»! Подтянете к пристаням флот паутиною тросов. Эх! Как бы хотел комсомолец Матросов с вами в одной бригаде стоять!

 

Смиряется и тихнет бурный ветер,

теплеет мирный человечий кров.

Все к лучшему, я думаю, на свете,

здесь, на планете, в лучшем из миров.

 

В пещерный век, в эпоху льдин и ливней,

беспомощных, неоперенных, нас

мохнатый мамонт подымал на бивни

и хоботом неукрощенным тряс.

 

Жилища мы плели, перевивая

тугие стебли высохших лиан,

и гнезда наши, хижины на сваях,

срывал неумолимый ураган.

 

Но человек не сдался. Вырос. Выжил.

Отпрянул зверь, и устрашился гад.

И мы из тьмы шатающихся хижин

пришли под своды гордых колоннад.

 

И тигры, что в тропической засаде

высматривали нас из-за ветвей,

теперь из клетки в пестром зоосаде,

мурлыча басом, веселят детей.

 

Столетия мы были крепостными,

на рудники нужда ссылала нас.

В жаре литейных, в паровозном дыме,

в глубинах шахт мы сплачивались в класс.

 

Нас на кострах сжигали, гнали в ссылку,

ковали в цепи, каторгой моря,

но слабую подпольную коптилку

раздули мы в пыланье Октября.

 

Нас рвал колючей проволокой Гиммлер

и землю с нашей смешивал золой —

но человек не сдался, он не вымер,

он встал над отвоеванной землей.

 

Он бьет киркой по толще каменистой

грядущим поколениям в пример,

и, самый молодой из коммунистов,

«К борьбе готов!» — клянется пионер.

 

И жизнь-борьба нам предстоит большая

за самый светлый замысел людской,

и мы приходим, к жизни обращая

глаза, не помутненные тоской.

 

Какая б тяжесть ни легла на плечи,

какая б пуля в ребра ни впилась,

вся наша мысль о счастье человечьем,

о теплоте товарищеских глаз.

 

Когда вам было страшно и тревожно

и вы прижались к холоду земли,

я говорил вам строго: «Нужно! Должно!» —

и вы вперед моей тропой ползли.

 

Мое в атаках вспомнится вам имя,

и в грозный час, в последнюю пургу

вы кровь свою смешаете с моими

кровинками на тающем снегу!

 

Так я живу. Так подымаюсь к вам я.

Так возникаю из живой строфы.

Так становлюсь под полковое знамя —

простой

советский мальчик

из Уфы.

С. Кирсанов

 

В полный рост: Поэма

 

1

Как пустотельный колос,

песня слабей волоска,

если не в полный голос —

только вполголоска.

Как голосищем не грохай,

песня ещё не всерьёз,

если перед эпохой

встанешь не в полный рост.

Людям до полного роста

надо расти и расти,

чтобы, как Саша Матросов,

к подвигу доползти.

 

Саша Матросов, Россия —

это не разорвёшь.

Это понятья родные —

кровью не разольёшь.

Родину не выбирают —

Родину с жизнью дают.

Души из нас выбивают —

Родину в нас не убьют.

 

Маму не выбирают,

не выбирают отца.

Бросив детей, обирают

крошечные сердца.

Саша Матросов на фото:

строгие складки у рта.

В скулах недетское что-то —

стриженный сирота.

 

Не был ты брошен, Саша, —

померли тятька и мать.

Всё-таки было страшно

брошенность понимать.

Ржавая чья-то селёдка

не приставала к рукам,

если: «Поешь, сиротка...» —

теркою — по кишкам.

Саша, куда ты, Саша?

Въелась на лбу под вихром

от паровозов сажа

чёрным сиротским клеймом.

 

По-над Волгой и на Волге

синета, синета,

а твои глаза наволгли,

сирота, сирота.

У землицы нашей русской

широта, широта,

но бредёт дорожкой узкой

сирота, сирота.

Не спасёт себя обедней

в срамоте, в срамоте,

кто не даст кусок последней

сироте, сироте.

И навек в миру прославит

доброту, доброту

тот, кто на ноги поставит

сироту, сироту.

 

Родина рано вставала.

Строил народ, колдовал.

Только что из подвала,

пряменько — в котлован.

 

Полымем пятилеток

встали Магнитка, Турксиб,

но проходил по телегам

скрытно тоскующий скрип.

 

Родина бедовала,

но ни в какой недород

всё-таки не выдавала

в руки сиротству — сирот.

 

Вырвали из отбросов,

вырвали из шпаны

душу твою, Матросов,

сильные руки страны.

 

Если беспутство, скотство

в матери и отце —

сызмальства чувство сиротства

в худеньком огольце.

 

Если народ не забудет

брошенного мальца,

чувство народа будет

в нём, будто чувство отца.

 

Ты, поднимаясь, поднял

тех, кто народом сильны.

Усыновлённый подвиг —

это дитя странны.

 

Подвиг, в детдоме росший, —

это не случай, не рок.

Тот, кто народом не брошен,

после не бросит народ.

 

Не густа детдомовская каша,

всё же — наша,

Вязок чёрный хлеб с полынью, Саша,

но полынь горька, а всё же наша.

Если испытанья — это чаша,

эта чаша тоже будет наша.

 

2

А в руках у Гайдара

гроздь воздушных шаров.

Нет прекраснее дара

для косичек, вихров.

Сам, как детям подарок,

встал Гайдар у кафе

словно в полугитарах,

в боевых галифе.

 

Он чуть-чутошно выпил.

Он болезненно жёлт

и предчувствует — гибель

за углом стережёт.

Но тугими шарами —

связкой пёстрой, живой,

как другими мирами,

он трясёт над Москвой.

 

Красный сказочник звонкий

вождь ручьёв, детворы,

раздаёт он в ручонки

наливные миры.

Шар упрямый, багровый

сам рванулся из пут.

Дышит, — ниткой суровой

перевязанный пуп.

 

И над кромками кровель

шар в бездонье небес,

словно капелька крови,

растворился, исчез.

Красный сказочник басом,

так, что слышит Москва:

«Ну-ка вместе и — разом —

выпускаем, братва!»

 

Вот шары потянуло.

Миг, и с ними взлетишь.

В них — команда Тимура

и Мальчиш-Кибальчиш.

Над Кубанью и Доном

кружат эти шары

и над волжским детдомом

у зелёной горы.

 

Саше спать не мешая,

опускается шар,

и выходит из шара

сам писатель Гайдар.

Он садится на койку,

Саше свой до строки,

и блатную наколку

взглядом сводит с руки.

 

Пахнет порохом, скаткой

Красной Армии Тиль...

Что воспитано сказкой,

превращается в быль.

 

3

У лошадей подрагивают холки.

Ты слышишь, Саша, — где-то рядом волки.

Ещё не те, которые грядут

с закатанными нагло рукавами

и с воем, словно стая роковая,

по нашему Отечеству пройдут.

 

Сначала мы поплатимся с лихвой

за все ошибки чьи-то — отступленьем,

но наступленье станет искуплением,

и столькое искупит подвиг твой,

и в памяти всемирной не умрёт

Матросовых и Теркиных народ.

 

...Так будет, а пока ты, Саша, — мальчик,

и крыльями костёр тревожно машет.

Ещё без чёрной свастики на лапах

здесь волки воют и пугают слабых.

Но в нашем детстве — помните, историки! —

и трусости, и мужества истоки,

и ты, бросаясь к рыжему огню,

выхватываешь гневно головню.

 

Серой вашей власти,

волчьей вашей власти

головнею — в пасти!

Головнею — в пасти!

 

...Мы хоронили стольких без гробов,

ещё живых нас отпевали пули,

но головнями наших городов

мы глотки гауляйтеров заткнули.

Прав тот, кого толкает горе в бой.

Нет в мире выше доблестного долга

стать самому горящей головнёй,

заткнувшей пасть хоть одного, но волка!

 

4

Саша, ты любил до дрожи

под метельный перехлёст

встать, в руках сжимая вожжи,

в полный рост, в полный рост!

Снега рыжего охапка

под ногами хороша,

и не зябко, если шапка

отлетела, как душа.

 

Сани взмыли, не елозя.

Полушубок ветром сжат,

и полозья на морозе

упоительно визжат.

Лес шагается в угаре.

Каждый ствол сулит синяк.

Словно в космосе Гагарин,

мчит Матросов на санях.

 

И чего же ты, Матросов,

сделан, слеплен, сварен, сбит?

А из русского мороза,

из того, как снег слепит,

из полыни, повилики,

из гармошек вдоль села,

из улыбки поварихи,

той, что лишку подлила,

из детдомовских, но песен,

из босых, но трубачей, —

ведь никто тебе со спесью

не сказал, что ты — ничей.

 

Пастухи и мотористы

у костров просили: «Спой!»

Их отцовство, материнство

воспитало подвиг твой.

Есть ли в подвиге случайность?

Утверждая правоту,

где отчаянье — в отчаянность

вырастет на лету.

Где полёт — не всё равно ли! —

в небе с верным «ястребком»,

или в страшном белом поле

на врага полет ползком.

 

И гагаринское детство

ты от имени сирот

заслонил, вставая дерзко

в полный рост, в полный рост!

Как Матросов, жить непросто,

и в житье-бытье своём

часто мы встаём вполроста

и вполголоса поём.

 

Мы не празднуем ли труса,

если бой, а мы — в кустки?

Это как-то не по-русски

и вообще не по-мужски.

Если цвесть — так в полный колос,

если взмыть — так выше звёзд,

если петь — так в полный голос,

если встать — так в полный рост!

 

5

Деревня Чернушки,

ты помнишь — когда

частили частушки,

бренчали стада?

Под плеск перелесья,

под звоны удил

старинные песни

народ заводил.

 

Какая у песни народной судьба?

Такая же, что у народа.

Народ — он от радости пел не всегда,

и чаще — надрывно, нагробно.

Какая у песни народной судьба?

Как ночь, но уже с петухами.

Беременна пеней спина у раба,

когда её бьют батогами.

 

Какая у песни народной судьба?

Такая, как рожь поспевает.

Народ — он и сам отпевает себя,

и сам он себя воспевает.

Какая у песни народной судьба?

Такая, как латки на латках.

Но ягодки огненного суда —

с разгульных цветов на трёхрядках.

 

И встали Чернушки,

и встала тайга,

отбросив чекушки

носком сапога.

Под бас Левитана

у каждых ворот

полынь лепетала

просила: «Вперёд!»

 

И Гжатск, и Полесье

пошли на фашизм,

и новую песню

придумала жизнь.

Та песня, не дрогнув,

вставала в огне

о нашей народной

священной войне.

 

Не крохотной точкой

и не запятой, —

Матросов был строчкой

той песней святой.

Деревня Чернушки,

дай шапку сниму.

Ты помнишь веснушки

бойца на снегу?

Угрюмо и грузно

качались леса.

Как плакальщиц русских —

«катюш» голоса.

 

Слезами металла,

прицельным огнём

Россия рыдала

всемирно о нём.

Ему не потрогать

девчонки-связной.

Ему не погрохать

в Берлине кирзой.

К союзным солдатам

по Эльбе не плыть,

и виски с мулатом,

обнявшись, не пить.

 

Смешливый, смуглявый,

упавший на дот,

он «Теркина» главы

уже не прочтёт.

Уже не услышит

ни Баха, ни джаз,

и в душу не вдышит

ни Братск, ни КамАЗ.

 

А вот повариха

грустит об одном:

заехал бы тихо

в свой бывший детдом.

Вошёл бы не сказкой,

а жив и здоров

с гайдаровской связкой

воздушных шаров.

Погладил бы стихших

у белых колонн

детишек, детишек,

таких же, как он...

 

6

Саша, в твоём детдоме

я окружён ребятнёй,

будто бы на ладони

перед тобой и страной.

Строго заправлены койка,

узкая койка твоя.

Гидша лопочет бойко,

мне о тебе говоря.

Гидше двенадцать — не больше.

Галстучком красным горда.

Думаю сдавленно: боже,

тоже ведь сирота!

 

Чистые спальни и классы,

но не забуду о том,

что и детдом прекрасный —

всё-таки это детдом.

Действует диорама.

Саша, на дот пора.

Там, за стеклом, проорало

русское наше «ура!».

 

Что-то ревёт, скрежещет,

и повторяет для нас

Саша Матросов из жести

подвиг в стотысячный раз.

Саша, в твоём детдоме

жалкого нет лица.

Всё для детишек — кроме

матери и отца.

 

Трепет необычайный

вижу в глазёнках детей.

Дети с надеждой тайной

смотрят на взрослых гостей.

Детскую горькую драму

не прикрывает уют.

Ждут они папу и маму —

может, придут и возьмут.

 

Этих детей не взяли.

Чем провинились они?!

Что прочитаю в зале,

полном такими детьми!

Что-то с глазами не слажу.

Помню я всё-таки то,

что и Матросову Сашу

в дети не взял никто.

 

7

Просто живой — не фанерный, не бронзовый,

шкурою знающий, что почём,

был я не раз, как ребёнок брошенный,

не защищённый ничьим плечом.

Клацая челюстями, невесело,

всё-таки помнил, не став причитать:

есть — слава богу! — во всечеловечестве

та, кому горько могу прошептать:

«Мама!» — и вновь на четвёртой Мещанской

в доме, где тополи жмутся к окну,

слишком большой, чтоб там умещаться,

всё же калачиком я прикорну.

 

Старый наш домик,

полусарай,

словно твой томик,

дядя Гиляй.

Полон историй,

он перед сном

ёрзает, стонет —

время на слом.

Всхлип водостока:

«Люди, зачем?»

Это жестоко

и насовсем.

 

Домик-дворняга,

вечно я твой.

В сердце двояко,

но не раздвой.

В доме со шпилем

я водружён.

Тортовым стилем

я окружён.

В окна лепные

хлещет метель.

Рядом «Россия» —

то есть отель.

 

Болью пронизан

я о былом,

словно прописан

в доме на слом.

Старый наш домик

у тополей,

спрячься, как гномик,

и уцелей.

Как-нибудь вывернись,

людям прости

и среди вывесок

вновь прорасти.

 

По-стариковски,

словно привет,

высунь авоськи

на шпингалет.

Выкрутись, выживи

навсегда

с мокрыми, рыжими

сосульками льда,

снова — с девчоночками

в кошачьих манто,

снова — с бочоночками

лото,

с хриплым Утёсовым

за стеной,

с гадким утёнком —

то есть со мной.

Самый мой, самый,

выжить сумей,

главное — с мамой,

с мамой моей...

 

8

Есть ли более в мире грабительское,

чем обокрасть не кого-то — детей!

Дети,

не знавшие дома родительского,

благословляю вас болью своей.

Что передачки весёлые радио

или плакатики: «Детям — цвести!»,

если простая возможность украдена

«мама» и «папа» произнести.

 

Дитятко без матушки,

словно льдинка льдинная.

Царские палатушки —

не изба родимая.

Дитятко без батюшки

холёное-холёное,

и в красивом платьюшке

голенькое-голенькое.

 

Если убиты родители, умерли,

взрослые могут понять — это смерть.

В детских глазёнках недетские сумерки —

этого им не понять, не суметь.

 

Как же поймут они, нравственно ранены,

ваше притворное умирание,

папочки, мамочки типа «фьюить»!

Как они могут счастливыми быть!

 

К сожалению, к слову «отец»

часто просится рифма «подлец».

Разбежались во все концы

по планете отцы-беглецы.

Как живётся таким отцам —

производства сирот молодцам!

Пусть целуют таких отцов

лишь достойные их, стервецов.

Пусть, подобный таким отцам,

сиротой станет в старости сам.

 

Собственных ваших детей предатели,

может быть, к детям чужим вы нежны?

Вы ощущеньем вины придавлены

или не чувствуете вины?

Худенький призрак Оливера Твиста

не посещает ночами вас?

И погремушка в аллеях ветвистых

вас не страшит, как набатный глас?

 

Горько от вашей духовной увечности.

Стыден бездетный фальшивый уют.

Предали будущее человечество

те, кто детей своих предают.

Дети для вас — это нечто бросовое?

Вздрогните, если душой не мертвы, —

может, грядущего Сашу Матросова

бросили вы...

 

9

Словно в саваны одеты,

босиком по детдомам

поздней ночью бродят дети,

бродят, ищут пап и мам.

И ребяческие руки,

голубые, словно сны,

мам и пап, как из разлуки,

выскребают из стены.

 

И с закрытыми глазами

дети бродят сквозь огни

по Танзании, в Рязани

и в предместье Сен-Дени.

Шепчут губы их, слабея,

шевелясь едва-едва,

в Белебее и в Бомбее

те же самые слова.

 

Мокрой шерстью горько пахнут

на руках сквозь все века

слово «мама», слово «папа» —

два бездомные щенка.

Вы откройтесь, наши семьи,

и впустите в них детей,

что ощупывают землю —

нет ли матери на ней.

 

Тот, кто взял к себе ребёнка

не от жиру — от души, —

сам в душе его легонько

превращенье соверши.

Избегай движенья злого,

а потом — тайком почти —

два украденные слова

ты ребёнку возврати.

 

10

Всей стране и, значит, мне, поэту,

доверяя самое своё,

написала девочка в газету,

что её обидело хамьё.

Вижу я сквозь мартовские прутья —

кто-то плачет горестно, навзрыд.

Там, на нераспутанном распутье,

юная Вселенная стоит.

 

Что страшней, чем ранняя убитость?

Кто посмел с ухмылкой палача

юную Вселенную обидеть,

лапу не неё поднять, рыча?

Нет, не самолёт над головою —

словно горе горькое само

в самолёте этом воем воет

сложенное вчетверо письмо.

 

Люди есть, как брошенные дети,

брошенные в сотни «почему?» —

если исповедаться газете

хочется, а больше никому.

Не забудь, родная, о хорошем,

соберись, не жалуйся, не плачь.

Может быть, он кем-то тоже брошен

юный твой нечаянный палач.

 

А палач — он может быть не грубым —

часто вежлив самый хищный зверь.

Но и милым, нежным душегубам,

юная Вселенная, не верь.

Сквозь плевки, усмешки, анекдоты

ты иди, Отечество храня,

на замаскированные доты

хамства, равнодушия, вранья.

 

Девочка, я столько раз был битым —

до сих пор в печенках боль печет,

но не вел я счет людским обидам —

вел хорошим людям точный счет.

Целая вселенная вопросов,

юная Вселенная, у нас,

но за нами все-таки Матросов —

нас для человечества он спас.

Я делю с тобою все до крохи,

и пускай уже не юный я,

нам с тобою вечно по дороге,

юная Вселенная моя.

 

11

«А это трудно — быть поэтом?»

Из вопросов воспитанников

детдома имени Матросова

 

Эх, поэт,

играющий в гражданственность,

ты спортивный парень,

ты в цене,

а на самом деле

ты прижавшийся,

стыдненько прижавшийся к земле.

Рыхленько ты выглядишь,

матрасово.

Как нехорошо с твоих-то лет!

Тот поэт,

в котором нет Матросова, —

это невзаправдашний поэт.

 

12

В час, когда резвимся мы, чирикая,

чье перо на укрепленный дот,

истекая под огнем чернилами,

как по полю снежному ползет?

 

Держит оборону, не отчаявшись,

хоть у горла комом этот мир,

Солженицын Александр Исаевич —

батареи бывший командир.

 

И его романы окруженные,

верные сыны своей земли,

от призывов сдаться отрешенные,

до поры в окопах залегли.

 

Ничего, что не поддержан ротами,

и над головою воронье —

это тоже оборона Родины, —

оборона совести ее.

 

Это подвиг: душу, так ранимую,

распахнув у смерти на смотру,

как за землю русскую, родимую,

умирать за каждую строку.

 

Проклинаю я законокрадское

право лишь на массовый порыв:

нам внушили мужество солдатское,

мужество гражданское растлив.

 

Но ломать волною скалы хочется,

а не просто попадать в струю.

Мужество сражаться в одиночестве

много выше мужества в строю.

 

Нелегко история итожится,

но такой урок она дает:

не народ — ошибшееся множество,

а талант, когда он прав, — народ.

 

Будешь трусом

и позорно сгинешь ты.

Трусостью никто себя не спас.

Жизнь дается в жизни лишь единожды,

но и совесть — тоже только раз.

 

13

Матросовское вечное начало

на Волге струги Разина качало.

Матросовское мужество полета —

в крылатости дерзнувшего холопа.

Во взглядах декабристов,

как в зерцале,

матросовские искорки мерцали.

Шатая басом

шар земной и космос,

матросовское перло в Маяковском.

И как Матросов миллионноликий,

поднялся на врага народ великий.

И щель в плотине Братской на аврале

Матросовы собою прикрывали.

 

Пусть в человеке часто разность,

всякость —

Матросовы в России не иссякнут.

Среди исканий, споров и работы

они идут невидимо на доты,

и нас в толпе толкают временами

Матросовы, не узнанные нами...

Е. Евтушенко

 

Песни

 

Баллада о Матросове

Музыка: М. Коваль

 

Зимний ветер свистел на откосах,

Мы лежали в цепи огневой;

С нами был комсомолец Матросов —

Друг, товарищ боец рядовой.

 

Командир наш, испытанный, бледен:

Неужели мы здесь не пройдём? —

Вражий дот на дороге к победе

Косит русские цепи огнём.

 

Не подняться в огонь пулемёта,

Но Матросов рванулся вперёд.

Прямо к чёрному вражьему доту

Друг, товарищ бесстрашно ползёт.

 

Вражьи пули свистят на откосах

Лютой злобой к герою полны,

Но внезапно, не дрогнув, Матросов

Поднялся у бетонной стены.

 

И, рванувшись в атаку за другом,

В этот миг услыхали друзья,

Что свинцовая кончилась вьюга,

Огневая замолкла струя.

 

Это трепетом сердца живого

Наш Матросов закрыл пулемёт…

Никогда своего рядового

Не забудет советский народ!

Л. Ошанин

 

Песня о Матросове

Музыка: В. Соловьев-Седой

 

По волюшке-воле,

По чистому полю

Гуляют шальные снега.

Сквозь снежную россыпь

С друзьями Матросов

В атаку пошел на врага.

 

А в огненном круге

Свинцовая вьюга —

Строчит пулемёт на пути.

И к вражьему доту

Не может пехота,

Не может на шаг подойти.

 

Над нами, ребята,

Пылают закаты,

За нами наш город родной!

Россия, Россия,

Деревни и хаты,

Берёзы над тихой рекой.

 

У речки, у моста

Промолвил Матросов:

Мне, может, зари не встречать,

Но я по болоту

Пройду к пулемёту,

Заставлю его замолчать!

 

Подкрался Матросов

К немецкому доту,

Он клятвы своей не забыл!

Поднялся Матросов, —

И сердцем отважным

Солдат амбразуру закрыл!

 

Споём же, ребята!

Пусть в песне крылатой

Живёт комсомолец-герой!

Россия, Россия,

Такого солдата

Запомним навеки с тобой!

А. Фатьянов

 

Песня об Александре Матросове

Музыка: Ю. Чичков

 

За синий лес заторопилась песня,

Согрела зорька яблоневый сад.

Здесь бегал по лугам и перелескам

Наш старший брат Матросов Александр.

 

Он смелым рос, веселым и упрямым,

Всех певчих птиц он знал по голосам,

Он мог бы стать врачом иль капитаном,

Наш старший брат Матросов Александр.

 

Когда настало время грозовое,

Когда горели пламенем леса,

Он спас своих друзей и стал героем,

Наш старший брат Матросов Александр.

 

За синий лес заторопилась песня,

Согрела зорька яблоневый сад.

Нам кажется, он всюду с нами вместе,

Наш старший брат Матросов Александр.

В. Крючков

 

Родины солдат

Музыка: С. Нисс

 

Колыбелью храбреца

Был несмелый шум берёз

Рос мальчишка без отца,

И без матери он рос.

Комсомольцем на войну

Он пошёл и принял бой.

Вольный край, свою страну,

Он от пуль закрыл собой.

Память светлая о нём

В сердце Родины жива.

 

И в атаку на врагов

Поднял он бойцов ряды…

Сотни, тысячи отцов,

Словно сыном, им горды.

В битве выручив друзей,

Он Отчизне жизнь отдал.

Сердцу тысяч матерей

Он любимым сыном стал.

 

Высоко горит звезда

Над гвардейцем рядовым,

И навеки, навсегда

Он остался молодым.

И покуда день за днём

Шелестит берёз листва,

Память светлая о нём

В сердце Родины жива.

Б. Дубровин

 

Гвардии рядовой

Музыка: Л. Бакалов

 

Гвардии советский рядовой,

Ты в строю с бойцами, как живой.

Армия великая и наш народ

Честь тебе, Матросов, воздают!..

 

И твоя гвардейская отвага

Нас вела всегда в огонь атак.

Ты в Берлине с нами над рейхстагом

Подымал, как победитель, флаг.

 

Кто закрыл в бою Отчизну сердцем,

Тот в любви народной не умрет.

И Матросова — советского гвардейца —

Окликает с нами весь народ...

Я. Шведов

 

Матросов — наш правофланговый

Из оратории «Александр Матросов»

Музыка: В. Сорокин

 

В сердце каждого солдата

Жив Матросов — наш Герой!

Мы верны присяге свято,

Легендарный Рядовой!

 

Матросов — наш правофланговый, —

Примером служит нам Герой!

За Родину мы в бой готовы,

Готовы на подвиг любой!

 

Есть в любом подразделении

Дух отваги боевой, —

На Матросова равнение

Держит каждый рядовой!

 

Лейся, песня, не смолкая

Над Отчизной молодой, —

Будет жить, не умирая,

Легендарный Рядовой!

 

Мы несем победы знамя,

Шаг чеканя строевой, —

И Матросов всюду с нами,

Легендарный Рядовой!

В. Гурьян

 

Песня о Матросове

на мотив «Ермака»

 

Шумел валдайский темный бор,

Метель кружилась над полями,

И ветрам злым наперекор

Парил орел за облаками.

 

Шел полк вперед в горячий бой,

Шел по снегам глухой Ловати,

И у Чернушек под горой,

То было дело на закате.

 

Там впереди два дота вряд,

Смерть затаив в пустых глазницах,

В лесу безмолвные стоят, —

Обходит их и зверь и птица.

 

Матросов ринулся вперед,

На вражий стан пошел с отвагой,

За русский доблестный народ

Он сделал два последних шага...

 

«Прощай, родная сторона,

Тебя любил я всею силой», —

Сказал и скрылся в валунах.

Метель героя поглотила...

 

Шумел валдайский темный бор,

Угрюмой тьмою принакрытый.

Ревела буря в дебрях гор

Да плакал ветер под ракитой.

В. Золотов