суббота, 12 августа 2023 г.

День Военно-воздушных сил: Стихотворения и песни

  

12 августа в России отмечают День Военно-воздушных сил. 

Предлагаем подборку стихотворений о военных лётчиках. В первой части (общей) стихи даны в алфавите авторов. Во второй — о знаменитых лётчиках, расположены по персоналиям. В третьей собраны песни. Следующий пост посвятим военным лётчицам.

 

Часть1

 

Возвращение из полета

Они входили молча в тихий дом,

с полуночи покинув самолеты,

тяжелым изнуренные трудом,

суровой облегченные работой.

 

За ними тень металась по углам...

Нес капитан в охапке туго сжатый,

подшитый мехом кожаный реглан

и грязный шлем с клочками дымной ваты.

 

Их раздражал не в меру яркий свет,

невозмутимость мнимого покоя...

И понял я: меж ними друга нет,

что прикрывал их там, над полем боя.

 

Еще в глазах мерещились мосты,

клубки разрывов, черный дым парома

и мертвый истребитель — полверсты

не дотянувший до аэродрома.

 

Входило пять... В боях погиб шестой, —

реглан в крови, изодран шлем пилота...

Усталость гнет, но спать уж неохота, —

какой тут сон! Скорей бы день, и — в бой.

И. Авраменко

 

Седьмое небо

Горячий, багровеющий закат

В зеркальном отражается дюрале.

Машин на старте выстроился ряд,

Уйти готовых к стратосферной дали.

 

Они стоят покуда на земле,

Еще тая неистовость движенья

В кинжальном, настороженном крыле,

В металле хвостового оперенья.

 

А небо меркнет, как костер, дымясь,

В тенях лиловых, в пламенных зарницах.

Прожектора огромный белый глаз

Затянут пленкой, как у хищной птицы.

 

Соцветья притушив земной красы,

Степь Черноморья вся укрыта в мраке.

Но вспыхнули вдоль взлетной полосы

Огней ограничительные знаки.

 

Раздался самолетов трубный глас.

И устремляясь к стратосферной дали,

Жар-птицами диковинно лучась,

По белой трассе МИГи пробежали.

 

И сразу оторвались от земли

Под боевым углом, крутым и резким,

И среди звездной, голубой пыли

Внезапно засияли ясным блеском.

 

И красная луна из черных хмар

Видна, как будто скат, попавший в невод.

Уже в один огромный звездный шар

Соединяются вода и небо.

 

Что ощущает летчик в небесах,

Чтоб сил природных победить сцепленье,

Когда простор ему слепит глаза

Иллюзиею противовращенья?

 

Ты хочешь сделать правый разворот.

Попробуй только — и воткнешься в горы.

Единственный закон у тех высот:

Пилоту правду говорят приборы!

 

Планетным осыпаемый дождем,

Он держит путь по лепесткам локаций.

...Что знаешь ты, любимая, о нем

Там в дворике своем, в тени акаций?!

 

Он о тебе не думает сейчас,

Единственною поглощенный страстью.

Руками, сердцем, напряженьем глаз —

Земной противоборствует он власти.

 

Переступает звуковой предел.

Как жадно кислород вдыхают губы.

Я знаю — потому так летчик смел,

Что он тебя и жизнь всем сердцем любит.

 

Уже прожекторов ярчайший свет

Дорогу очертил аэродрома.

А на плечах пилота — пыль планет.

Коснулось колесо земли. Он дома!

В. Азаров

 

Памятник крылатым

Над седым Малаховым курганом,

Далеко отбросив тень свою,

В вечность самолет идет тараном,

Салютуя тем, кто пал в бою.

 

Нет, не пал, а взвился в небо Крыма,

Огненным пером свой росчерк вел,

Ведь порывам их неукротимым

Мог бы позавидовать орел.

 

Вдохновенный памятник крылатым

Городской не утверждал Совет,

Безыскусною рукой солдата

Врезан в небо крыльев силуэт.

 

Человек, в чьем сердце нет покоя,

Человек, познавший поиск, бой,

Мог один движение такое

В камне воплотить над крутизной.

 

Где металл вскипал, клубились грозы,

Здесь, на бастионах двух осад,

В сонной тишине снуют стрекозы,

Слышно, как кузнечики звенят.

 

В вечность самолет идет тараном,

Но скорей взгляни — он не один:

Над седым Малаховым курганом

Блеск и шелест боевых машин,

 

И, подобно им, стрелой из лука

Над кольцом домов, над синью вод —

Реет, обгоняя скорость звука,

Флагманский бессмертный самолет!

В. Азаров

 

Гусейн Алиев

Синеет над аэродромом

Снег, заметая все углы,

Мы вспоминаем по-родному

Тебя, Гусейн Бала-оглы.

 

Пилота губы сжаты плотно,

И на глаза упала тень...

Кто нам припомнился в нелетный

Повитый изморозью день?

 

Кто смел повелевать стихией,

Кто знал одну отраду — бой?

Все это ты, Гусейн Алиев,

Азербайджанец молодой.

 

Одной мечте и страсти отдал

Отвагу, юношеский пыл.

Ты нашу русскую природу

С сыновней нежностью любил.

 

Березы, сосен перелески,

Необозримые поля...

Взвиваясь к небесам отвесно,

Ты знал: «Здесь Родина моя!»

 

Бывало, мстителен, бесстрашен,

Ты мчался, атакуя строй,

И падал наземь коршун вражий,

Повержен дерзостью такой.

 

О, если б возвратить горенье

Большого яркого огня.

Читаем строки заявленья:

«Примите в партию меня».

 

Просты слова рекомендаций,

Пусть песни о тебе споют.

А ты любил летать и драться,

И жить, и побеждать в бою.

 

Вокруг четыре «мессершмитта»

Как молнии переплелись.

Тобой, Алиевым, подбитый,

Был первый сброшен камнем вниз.

 

Второй упал! Твоя награда,

Но обнаглевший хищник лют,

И три безжалостных снаряда

Кабину, сектор газа рвут.

 

И тридцать, не забудем, тридцать

Осколков вражеских в груди,

Но сердце продолжает биться

И отдает приказ: «Дойди!»

 

«Дойди!» Пусть легкие пробиты

И в баках пусто, сдал мотор,

Но, гибели наперекор,

Шел на посадку истребитель,

Со смертью продолжая спор.

 

Все сознавая, не вслепую,

В вершинах сосен и берез...

И на прогалину лесную

Пришел, не выпустив колес.

 

Он завершил свой подвиг трудный...

Вдали шумел аэродром.

Через минуту непробудным

Алиев спал последним сном.

 

Но в этом сне штурвал спокойно

Сжимал он мертвою рукой...

Пройдут года, минуют войны,

Мы не забудем подвиг твой.

 

Когда на круг аэродрома

Приходят стаями орлы,

То как не вспомнить по-родному

Тебя, Гусейн Бала-оглы!

В. Азаров

 

Пеленг

Певица по радио пела,

И голос летел далеко,

Сперва осторожно, несмело,

А дальше, как птица, легко.

 

Был город в тугие объятья

Тревожного сна погружен...

Была она в бархатном платье,

Стоял перед ней микрофон.

 

А где-то в небесном молчанье,

Стараясь держаться прямой,

С далекого бомбометанья

Летят самолеты домой.

 

Несут они много пробоин,

Идут тяжело в облаках.

Сидит за приборами воин

В своих марсианских очках.

 

Певица о юности пела,

О лебеде и о тоске.

Катодная лампа горела

На аспидно-черной доске.

 

Из Гамбурга яростный «зуммер»

В неистовой злобе урчал.

Но голос певицы не умер,

Он только сильнее звучал.

 

Два мира в эфире боролись, —

Сквозь бурю, сквозь грохот и свист

Услышал серебряный голос

В наушниках юный радист.

 

Узнав позывной Украины,

Над крышами горестных сел

Пилот утомленный машину

По песне, как лебедя, вел.

 

Пришли самолеты на базу,

Родные найдя берега,

И песня, пожалуй, ни разу

Им так не была дорога.

Е. Долматовский

 

Штурмовики

Ходят пыльные вихри на бронзовом аэродроме.

Глохнет воздух, промозглый от рева, летящего прочь.

Небо в розовых молниях, в белых разрывах и громе,

И тяжелым прожектором вспорота темная ночь.

 

Тучи лезут и лезут, за стенкою новая стенка,

Но упругий рычаг выжимает проворно рука.

На осыпанный бруствер встает подполковник Свитенко,

Провожая на бой уходящего Голодняка.

 

За сигнальным огнем ночь смыкается плотно. И слепо

Самолеты на ощупь ровняют размеренный строй.

И горят эшелоны на желтом песке Кингисеппа,

Над Синявином дыма и пламени едкий настой.

 

Только груды земли. Только в щепки разбитые доты

Только ветер от Ладоги дует, напорист и свеж.

Только следом поднимутся грозные цепи пехоты,

Будет взят обработанный вами рубеж.

 

Безграничная смелость. Единство расчета и риска.

Раскаленного воздуха, серой золы круговерть.

Сотни раз пролетала над самыми крыльями близко,

Сотни раз побежденная вашею смелостью смерть.

 

Бредит утром земля позабытым домашним покоем.

Голубые туманы ползут по оглохшей земле.

Самолеты ревут и проходят размеренным строем

И багровое солнце горит на пробитом крыле.

М. Дудин

 

Баллада о Михаиле Мартыщенко

Когда метнулись вспугнутые птицы

По сторонам проселочных дорог,

Казалось, никогда не прекратится

Воздушных волн колеблющийся ток.

 

Так начинался бой ожесточенный,

Катясь по нивам валом огневым,

Внизу шли танки длинною колонной,

А в облаках струился черный дым.

 

Туда пошли тяжелою угрозой,

От напряженья глухо рокоча,

Клейменные крестами бомбовозы,

Фашистская стальная саранча.

 

Но в этот миг со всех зенитных точек

Взлетела к небу пламенная нить...

Ну, что ж, пора! Иди, балтийский летчик,

Всю эту стаю нужно истребить.

 

Озлоблен враг. Он взбешен и неистов,

И, как всегда, — втроем на одного,

Но зная эту тактику фашистов,

Отважный летчик шепчет: «Ничего!»

 

Мартыщенко! Пусть этот день июля

Напомнит всем фамилию твою

И мужество, ведущее сквозь пули

В неравном и отчаянном бою.

 

Слой облаков он пробивает низкий,

Врага короткой очередью бьет.

Лицом к лицу! В атаку по-балтийски,

Единым направлением — вперед.

 

Из трех машин узнает пусть любая

Законы притяжения земли.

Пилот идет в атаку, обрубая

Фашисту управления рули.

 

Над щупальцами свастики проклятой

Свинца и стали возникает дождь.

Ты убивал, бандит, и вот расплата,

Поднявший нож, ты от ножа умрешь!

 

В тот час, когда гремят войны раскаты,

Страшит врага, Мартыщенко, твой шлем,

Отважный сокол Балтики крылатой,

Герой боев, сказаний и поэм.

Ю. Инге

 

Морские летчики

Озеро льдом покрыто.

Летчик берет ферзя, —

Будешь решать гамбиты,

Если летать нельзя.

 

На небе — ни просвета.

И скучноват прогноз,

Так, — ни зима, ни лето...

Хоть бы хватил мороз!

 

Озеро льдом покрылось.

По льду? Не сдержит лед.

Что же, скажите на милость,

Вновь отложить полет?

 

Вышли с врагами биться

Танки, пехота, флот.

Можно ли нашим птицам

Вновь отложить полет?

 

Рядом, в соседней части,

Летают под облака.

Мы говорим им: «Здрасьте!»

Они отвечают: «Пока!»

 

Язвят, улыбаясь косо,

— Хотите летать? — Мерси!

Они-то ведь на колесах

С убирающимся шасси.

 

Тогда нас заела зависть

И здравый возник вопрос:

Что ж, мы не можем приставить

К машинам по паре колес?

 

Обрадовались ребятки,

Но только забыли, черт!

У нас ведь вместо площадки

Водный аэропорт.

 

Нет, раз имеешь крылья,

Мозг и десятки рук,

Можно всю эскадрилью

Перетащить на луг.

 

Наши морские птицы

Были готовы в срок,

Хоть километров тридцать

По колеям дорог

 

Мы их тащили волоком

По снегу, через лес...

У нас, как сказал бы Молоков,

Не обошлось без чудес.

 

Мы ведь морские пилоты,

Мы ведь не хуже людей,

Нам предстоит работа

И множество летных дней.

 

— Сегодня бомбить идете! —

Сказали нам. — Ровно в шесть.

Стартер зарычал. В полете!

И мы отвечали: — Есть!

Ю. Инге

 

Не отдам!

Гроздья звезд над летчиком повисли.

Он скользит по легким облакам,

Мозг его одной пронизан мыслью —

Родину фашистам не отдам!

 

Эти села, шахты и заводы,

Что задумал и построил сам,

Колыбель священную свободы —

Никогда фашистам не отдам!

 

И повсюду, боевой товарищ,

Выходя к решительным боям,

Видя смерть и зарево пожарищ,

Повторяй, как летчик, — не отдам!

 

Мужество, бесстрашие, отвагу

Родина дала своим сынам;

И звучит военною присягой

Грозный клич народов — не отдам!

Ю. Инге

 

Баллада о воскресшем самолете

Упал в болото самолет,

А летчик все сидел в кабине.

Он ночь работал напролет,

У глаз его был венчик синий.

 

С опушки леса в полумгле

Взлетели с карканьем вороны…

То было на «ничьей» земле,

Вблизи от вражьей обороны.

 

Наш самолет, подняв крыло,

Лежал в болоте мертвой грудой

И немцы выместили зло

На птице — за былую удаль.

 

А летчик, переждав обстрел,

Открыл глаза, подняться силясь.

— Я цел? — себя спросил он. — Цел! —

И, зубы стиснув, за борт вылез.

 

Никто из вражьего леска

В болото не посмел спуститься.

Зачем? Мертва наверняка

Подбитая снарядом птица!

 

И самолет среди болот

Темнел развалиною серой.

Но поздно вечером пилот

Приполз обратно с инженером.

 

Да, видно, что входили в раж

Расчеты вражеских зениток!

Был весь расстрелян фюзеляж

И плоскости почти отбиты.

 

Тут дело требовало рук,

Упорства, смелости без меры!..

И семь ночей пустой мундштук

Торчал в зубах у инженера.

 

То возле стога, то у пня

Мелькали тени в роще топкой.

Никто не зажигал огня,

Не стукнул ни одной заклепкой!

 

Ночей весенних белизна,

Свеченье мартовского снега…

Была такая тишина,

Что близ машины заяц бегал.

 

И вот настала полночь та,

Когда мотор сотрясся бурно

И летчик крикнул: — От винта! —

— Есть от винта! — ответил штурман.

 

Врагов прошиб холодный пот,

Когда нежданно средь болота

Поднялся русский самолет

Иль, может, призрак самолета?

 

Фашисты меньше бы тряслись,

Когда зимою грянул гром бы!

А самолет поднялся ввысь

И, развернувшись, бросил бомбы.

Д. Кедрин

 

Лётчики играют в волейбол

Лётчики играют в волейбол.

Близок фронт. Тревожен отдых краткий.

Смотрит ввысь зенитки тонкий ствол.

У КП на маленькой площадке

Лётчики играют в волейбол.

 

Передышки считаны минуты:

Вдалеке уже гудят винты...

Лётчики снимают парашюты,

Ставят в ряд неловкие унты.

 

Тот — с бомбёжки, этот — из разведки.

Боя блеск в глазах ещё горяч!

И летает над потертой сеткой

Беззаботный волейбольный мяч.

 

А в кустах горячка подготовки:

По тропинкам техники снуют,

Разноцветные несут листовки,

Бомбы к самолётам подают.

 

И звучит команда в роще редкой

Меж пустых, давно забытых дач.

Сиротеют на площадке — сетка

И весёлый волейбольный мяч...

 

Мяч забытый подождёт немножко:

Отдых кончен. Лётчики в бою.

Через час придут они с бомбёжки

И окончат партию свою!

Д. Кедрин

 

Взлетная полоса

Ах, взлетная родная полоса,

ты вся в огнях, в зелено-синих звездах!..

Тяжелых самолетов голоса

расплескивают загустевший воздух.

 

Какая даль, какой вокруг простор!

Дух музыки над соснами витает.

Ее, такой суровой и простой,

мне, словно кислорода, не хватает.

 

Нет, не прожить без взлетной полосы,

без этого мерцающего чуда!

Медлительны полетные часы,

но торопить их, право, не хочу я.

 

Хочу, чтоб жизнь насыщенно текла,

чтоб были в ней все нужные регистры,

чтоб в душу мне с небесного стекла

стекали звезд негаснущие искры.

В. Кузнецов

 

* * *

Человек красив в полете.

И седой — он молодой.

Приглядевшись, вы поймете:

он не властен над собой.

 

Над судьбой своей не властен,

хоть и спорил с ней не раз.

Это главный козырь счастья:

небо выбирает нас!

 

Тот, кто к солнцу взмыл однажды,

убедился навсегда:

утоляет ярость-жажду

не вино и не вода.

 

Всей душою,

смертной плотью

небу я принадлежу.

Человек красив в полете —

только это и скажу.

В. Кузнецов

 

* * *

Мечта о полёте — основа

всей жизни…

Высокая стать!

…Вот снова упал я, и снова

встаю, чтоб не ползать —

летать!

 

Сечёт меня яростной правдой:

куда ты,

от века земной?!

…Но знаю я:

сколько ни падай,

полёт остаётся за мной.

В. Кузнецов

 

* * *

Не знаю, чудо иль не чудо,

но я сошелся с высотой

на уровне таком, откуда

Земля увиделась звездой.

 

Я не гадал — орлом иль решкой

плыла она среди планет.

Вся жизнь моя

предстала вешкой

на миллионной трассе лет.

 

Звезда мерцала…

Небольшая,

она плыла сквозь мглу веков.

И я не видел полушарья

коры земных материков.

 

Не видел тех крутых извилин

моей страдающей Земли…

Лишь вечность гукала, как филин,

пургой галактики мели.

 

Но все тревоги и печали,

боль расстояний и тоски,

нюансы чувств земных стучали

морзянкою

в мои виски!..

 

И я, припомнив день вчерашний,

представший ныне в наготе,

вдруг понял:

умереть — не страшно.

Страшней забыть о высоте.

В. Кузнецов

 

В одном звене

Дружбы нет крепче, теплей и верней,

Чем в нашей большой стране…

На истребителях двое друзей

Летали в одном звене.

 

Прославленным летчиком был один,

Другой — командиром звена.

Эмалью и золотом на груди

Сверкали у них ордена.

 

Радостней жить, когда видишь ребят

Таких, как эти два:

И склад, и лад, и ясный взгляд,

И светлая голова!

 

Первый — в детстве пас овец,

Потом «фабзайцем» стал,

Рос, учился, — и наконец

Сбылась его мечта.

 

Пошел и пошел высоту набирать

С упорством большевика…

Трудно теперь в герое узнать

Сероглазого пастушка!

 

Судьбой командир на друга похож,

Он, правда, овец не пас —

Он с батькой рыбачил… Немало найдешь

Таких биографий у нас!

 

Шел бой, один из таких боев,

Когда в небесах — теснота.

Враги налетели, как воронье,

Со свастикой на хвостах.

 

Они пригнали столько машин,

Что сразу и не счесть,

Но наших летчиков сокрушить —

Не фунт орехов съесть!

 

Как молнии, соколы наши неслись,

И вражеский пыл утих,

Когда, загоревшись, рухнули вниз

Подряд три машины их.

 

И тут в разгаре атаки вдруг

Сероглазый герой увидал,

Что командир, товарищ и друг,

В большую беду попал:

 

Враг насевший к земле его жмет…

«Вниз!.. На помощь!.. Вот так!..»

Короткая очередь, быстрый взлет —

И в землю врезался враг!

 

Но все ж истребитель друга подбит,

Дымится… вспыхнуть готов!..

И командир с парашютом летит,

Летит… на землю врагов!

 

Берут пилота они на прицел…

«Скорее!.. Навстречу им!..»

И друг-командир невредимый сел,

Товарищем верным храним.

 

Вот он стоит, отцепив парашют,

И летчику машет рукой…

«Все равно его здесь убьют, —

Надежды нет никакой!..

 

Вот ведь в какую попал беду, —

Один — и кругом враги!..

И место открытое… Всё на виду…

Попробуй тут помоги!»

 

Летчик над другом в раздумье кружит.

А тот — тужурку долой

И с револьвером по кочкам бежит…

«Куда ты! Куда ты, родной?!

 

Бежишь к границе? Она далека —

Заветная эта черта!..

Вот ведь случай какой! Тоска!

Не придумаешь ни черта!

 

Чем же тебе теперь помочь,

Отчаянный друг ты мой?»

А тот рукой его гонит прочь:

Лети, мол, лети домой!

 

Но командира ослушался друг,

Вопрос для него решен, —

Следя за врагами и сделав круг,

Пошел на посадку он.

 

«Друзьям должны помогать друзья

Бесстрашно, всегда и везде.

Пусть дома — мать, жена и семья,

Здесь — брат в жестокой беде!..

 

А вдруг скапотирую? Что тогда?..»

Ударило в жар и пот…

Но четко и плавно, как всегда,

Герой посадил самолет.

 

От напряженья сухо во рту…

«Скорей!.. К самолету беги!..»

А сам с револьвером сидит на борту:

К машине спешат враги.

 

Влез командир… Нелегок подъем,

Но рядом — спасенный брат!

И вот в одноместной машине вдвоем

Два друга к границе летят.

 

Бой утихает… Дымный след

На месте схваток плывет.

«Хватит горючего или нет?!» —

Снова тревога растет.

 

Но линия фронта — позади!

«А вот и наши, кажись?» —

И крепко руку жмет командир

Тому, кто спас ему жизнь.

 

Дружбы нет крепче, теплей и прочней,

Чем в нашей большой стране!..

На истребителях двое друзей

Летают в одном звене.

 

Эмалью и золотом ордена

Сверкают у них на груди.

Дела их не раз отмечала страна, —

А сколько еще впереди!

В. Лебедев-Кумач

 

Три воздушных храбреца

Три балтийца, три героя,

Три воздушных храбреца,

Как всегда, готовы к бою

И дерутся до конца!

 

Не пугает их ни вьюга,

Ни зенитной пули свист,

Смотрят весело три друга:

Штурман, летчик и радист.

 

Ни один из них не ропщет,

Не теряется в беде,

Их лихой бомбардировщик

Появляется везде.

 

Чем трудней дают задачу,

Тем приятней для ребят —

Все на карте обозначат,

В уголке поговорят.

 

«Все понятно!» — скажет летчик

И на прочих поглядит,

И радист ответит: «Точно!»

«Ясно!» — штурман подтвердит.

 

И пойдут вразвалку трое,

Три воздушных храбреца,

Три красавца, три героя,

Три балтийца, три бойца.

В. Лебедев-Кумач

 

Наш геройский «Ястребок»

Легкокрылый «ястребочек»

Пролетает над Москвой.

Здравствуй, храбрый наш дружочек,

Наш защитник боевой!

 

Над любимою столицей

Ты летишь, как верный страж,

И улыбкой светят лица,

Люди шепчут: «Это наш!»

 

Деловитый шум мотора

Люди слышат по ночам.

Этот шум знаком и дорог

Патриотам-москвичам.

 

Не похож он на осиный

На коварный вражий вой,

Мерный клекот ястребиный —

Шум мотора боевой.

 

Знают люди — темной ночью

Без пощады в лоб и в бок

Бьет и рвет врага на клочья

Наш геройский «ястребок»!

 

Люди знают — ты не станешь

Злых стервятников щадить,

Если надо — протаранишь,

Чтоб к столице не пустить!

 

И за преданность сыновью

Крепко чтит тебя народ.

Он не зря с такой любовью

«Ястребком» тебя зовет.

 

Так лети же, «ястребочек»,

Наш защитник боевой,

Крепче бей врага, сыночек,

Пусть не кружит над Москвой!

В. Лебедев-Кумач

 

Штурмовая авиация

Разбор полётов. Здесь же новички,

что в бой уйдут в составе экипажей.

Расширены у юношей зрачки.

А слушают — почти не дышат даже.

Рассказывает опытный пилот,

как выжить под обстрелом на штурмовке.

Привёл вчера он в дырах самолёт,

управился едва, со всей сноровкой.

 

Стрелок был ранен, но остался жив.

У лётчика в кабине есть осколки.

...Он речь свою ведёт про виражи,

про то, как отбомбиться с большим толком

и правильно использовать прицел,

а также не терять ориентиры

и свой аэродром — возврата цель —

найти суметь, не став мишенью тира.

 

Парнишек этих учат неспроста.

В училище одно, а фронт — другое.

Им налетать бы хоть часов полста!

...Но подаётся вдруг команда к бою...

По самолётам лётчики бегут,

чьи техники снимают камуфляжи.

Урок окончен в несколько минут.

...Кто не вернётся, думать страшно даже...

В. Литвишко

 

Лётчикам ВВС

Сегодня будет лётная погода,

А лётная погода — наша жизнь,

Полёт — нет лучше в жизни эпизода,

Без неба нам никак не обойтись.

 

Открыты нам небесные просторы,

Мы лётчики, об остальном — потом,

На взлётной полосе ревут моторы,

Нам домом стал вторым — аэродром.

 

Конечно, всем нам хватит места в небе,

Не привыкать нам — жить на скоростях,

Ни на кого здесь не кидают жребий,

Штурвал в надёжных должен быть руках.

 

Пусть станут лучше наши результаты,

Пусть завтра в небе сменит сын отца,

Форсировали двигатель когда-то,

А надо ль нам форсировать сердца?!

 

Мы знаем — для надёжной обороны

Необходим всегда небесный страж,

Поэтому с желанием огромным

Показываем высший пилотаж.

П. Малов

 

Советские бомбардировщики

Посвящается летчикам части майора Кузнецова

 

В лучах заходящего солнца,

Гудя над землей, как шмели,

Плывут, в облаках исчезая,

Воздушные те корабли.

 

И с курса они не собьются,

И к цели они долетят.

Радисты-стрелки неустанно

За воздухом синим следят.

 

Пшеница внизу колосится,

Пылят по дорогам стада.

Как тонкие ниточки, вьются

Идущие в тыл поезда.

 

Девятка летит над садами,

В пути не встречая преград.

Тяжелые авиабомбы

Под крыльями в люках висят.

 

Плывут они, крылья раскинув,

В разливе воздушной струи.

И дети им смотрят вдогонку,

И матери шепчут: «Свои!»

 

Свои самолеты! И людям

Становится сразу легко.

Свои! Это значит — родные

Заплавский, Демидов, Янко.

 

* * *

В планшете на штурманской карте

Отмечена эта река.

Вот здесь у врагов переправа,

Сюда они гонят войска.

 

Саперы наводят понтоны,

Форсируют реку полки,

Вползают германские танки

На берег советской реки.

 

Вперед же, к намеченной цели!

Уже переправа видна,

Уже разделилась девятка

На три боевых звена.

 

Во имя родимого края,

Во имя погибших бойцов

На цель в боевом развороте

Заходит майор Кузнецов.

 

По цели! По цели! По цели!

И кони встают на дыбы.

И там, где взрываются бомбы,

Растут водяные столбы.

 

По цели! И вновь закипает

Вода у крутых берегов —

То Кравченко, сокол отважный,

Как смерч, налетел на врагов.

 

Бросаются в воду фашисты,

Но только спастись не легко,

Когда над водой пролетают

Заплавский, Демидов, Янко.

 

* * *

В лучах заходящего солнца,

Гудя над землей, как шмели,

Свои корабли боевые

Герои домой привели.

 

Летели они над садами,

Из мест, где гремели бои,

И люди внизу говорили:

«Летят самолеты! Свои!»

С. Михалков

 

Пилот

Сто раз корабль взлетал и приземлялся,

Многомоторен и тяжелокрыл.

Пилот всегда при этом волновался,

Хоть никому о том не говорил.

 

Суров закон земного притяженья,

И не легко его преодолеть.

Без мужества,

без риска и уменья —

Не приземлиться,

как и не взлететь.

С. Михалков

 

Истребитель

Это кто на первой койке,

Утомленный боем, спит?

Это спит военный летчик,

Сбивший пятый «мессершмитт»!

 

Он сегодня под Москвой

Показал в ночном бою

Ловкость, мужество и волю

Соколиную свою.

 

Он врага достойно встретил —

Сбил с полуночных небес

На застывший и притихший

Подмосковный снежный лес.

 

Это был по счету пятый,

Сбитый в схватке боевой,

Пятый ворон, черный ворон,

Погоревший под Москвой.

 

Не шумите в общежитье.

Пусть, как дома, в тишине

Русский летчик-истребитель

Улыбается во сне.

 

Пусть поспит еще немного,

Ну хотя бы полчаса.

Он проснется, выйдет в поле,

Поглядит на небеса.

 

Боевой приказ получит,

Руку техника пожмет

И шестого «мессершмитта»

После пятого собьет.

С. Михалков

 

«Все в порядке»

Я родился в станице, на Дону,

У теплых скирд накошенного хлеба,

И в детства полюбил я вышину

Родного и безоблачного неба.

 

Я жил и рос, как все в моих летах —

Я голубей гонял, следя за их полетом,

Но с каждым днем все ближе был в мечтах

К стремительным военным самолетам.

 

Нет, не манил меня великий перелет,

И не завидовал я летчикам-героям,

Я все хотел потрогать самолет

И посмотреть, как он внутри устроен.

 

Я в восемнадцать лет покинул дом.

Всплакнула мать и проводила сына.

И стал мне домом мой аэродром,

Дороже всех — любимая машина.

 

Она испытана. И не в одном бою.

Она проверена. И не в одном сраженье.

Она летит — и сразу узнаю

Ее по одному ее движенью.

 

И если возвращается звено,

Знакомый гул я слышу ближе, ближе…

И думаю: а вдруг не суждено?

А вдруг своей машины не увижу?

 

Но вот она! Летит! Вот по земле

Уже бежит. И я ее встречаю,

И пять пробоин на родном крыле —

Пять свежих ран с тревогой отмечаю.

 

Как я горжусь машиной боевой!

Она опять прошла сквозь испытанья,

Она вернулась к нам живой, живой

С опасного военного заданья.

 

И летчик пожимает руку мне,

Снимает шлем и теплые перчатки.

Он вел огонь, и сам он был в огне.

Он принял бой, и было «все в порядке».

 

Неискушенным людям не понять,

Как дорого скупое это слово,

Но каждый техник за него обнять

Готов товарища и друга боевого.

С. Михалков

 

Мой знакомый

На посту своем привычном —

Он служил в Аэрофлоте,

Был пилотом на обычном

Пассажирском самолете.

 

Молчалив и в деле точен,

Вылетал он аккуратно

В свой обычный рейс на Сочи

И потом в Москву обратно.

 

В темноте беззвёздной ночи

Над землей гудят моторы.

Курс на запад держит летчик,

Светят штурману приборы.

 

Летчик с курса не собьется —

Курс проложен, как по нитке.

Сквозь туманы он пробьется,

Не свернет он от зенитки.

 

Вот на цель зашла машина,

Отбомбилась аккуратно,

Развернулась над Берлином

И в Москву летит обратно.

 

А внизу горят ангары,

Немцы прячутся в подвалах…

Видит штурман, что пожаров

Семь больших и восемь малых.

 

А внизу завод пылает,

И пожарные хлопочут,

Гитлер Гиммлера ругает,

Слушать Геббельса не хочет.

 

В типографиях немецких

Утром в брак сдают газету

Со статьею, что советских

Самолетов больше нету.

 

Как зовут? Какого званья

Этот летчик, ночь не спавший,

По особому заданью

В тыл противника летавший?

 

Это он летал на Сочи

На гражданском самолете,

Это он — гражданский летчик,

Что служил в Аэрофлоте.

 

Но теперь другие грузы

По ночам с аэродрома

Он берет, Герой Союза,

Молчаливый мой знакомый.

С. Михалков

 

Атака

30 немецких бомбардировщиков Ю-88 в сопровождении 15 истребителей шли на бомбежку боевых порядков наших войск. На перехват вражеской авиации вылетела группа наших самолетов в составе четырех штурмовиков, ведомых летчиком Савченко, и четырех истребителей, ведомых летчиком Чеботаревым. Несмотря на численное превосходство врага, восемь краснозвездных машин врезались в строй немецких самолетов и, сбив шесть, обратили гитлеровцев в бегство. В тяжелом бою против 45 немецких самолетов советские летчики вышли победителями.

 

Решенье принято, и нет пути назад!

В обратный путь никто не развернется

И не уйдет, пока глядят глаза,

Пока в груди живое сердце бьется!

 

Да разве можно боя не принять,

Когда ты знаешь, что твоя пехота

Не сможет встать и головы поднять

Под взрывом бомб, под строчкой пулемета?

 

Решенье принято, и тут же принят бой.

Как описать стремительность атаки,

Когда машин немецких дрогнул строй

И веер пуль прошил паучьи знаки?!

 

Есть нечто высшее, чем мужество бойца,

Идущего в опасное сраженье, —

То ненависть, что нам зажгла сердца,

Бесстрашие помножив на уменье!

 

Когда от ярости захватывает дух

И ненависть к врагу душой владеет,

Один в бою всегда уложит двух,

А иногда и больше одолеет!

С. Михалков

 

Возвращение в строй

Она звалась «Брусникой», но не зрела,

На солнечной опушке не росла,

Ни запаха, ни вкуса не имела

И никогда съедобной не была.

 

Она была размещена в подвале,

К ней по кустам тянулись провода,

Ее через «Ракету» вызывали,

И занята она была всегда.

 

Но летчик-штурмовик Шатров Василий

Не удивлялся в жизни ничему,

Он попросил — его соединили.

— «Брусника» слушает! — ответили ему.

 

— Кто говорит? — Орлов у аппарата…

— Докладывает капитан Шатров.

— Как жив, Шатров? — Заштопан и залатан.

Из госпиталя выписан. Здоров.

 

Старт замело, опять мороз крепчает.

Лицо стартера на ветру горит…

И в сотый раз «Ракета» отвечает:

— «Брусника» занята…

«Брусника» говорит…

 

Как хорошо через окно палаты

Увидеть первый снег голубоватый,

И лыжный след, и первый санный путь,

И вылезти из серого халата,

И туфли снять, и сапоги обуть,

Шинель надеть, ремень стянуть потуже,

Проститься с медицинскою сестрой,

Сойти с крыльца навстречу зимней стуже

И чувствовать, что жив и так же нужен,

И ждут друзья, и завтра встанешь в строй.

 

Три месяца своей не видев части,

Обратно в часть, в свой полк, к своим Ил-2

Шел штурмовик. У летчика от счастья,

А, может быть, от воздуха отчасти

Кружилась на морозе голова.

 

Над снежным лесом бреющим полетом

Прошли на запад три штурмовика…

Шатров подумал: «Значит, есть работа.

Штурмовики — из нашего полка».

 

Когда шагает человек военный

И далека последняя верста,

Доходит человек обыкновенно

До первого контрольного поста.

 

Там происходит разговор минутный,

Там установят, кто идет, куда.

Там на машине грузовой попутной

Найдется место в кузове всегда.

 

В добротных валенках, в дубленом полушубке

Стоит боец, винтовка на ремне.

Он до войны ходил в туфлях и в юбке,

Но девушки сегодня на войне.

 

И если ты военною дорогой

По всем фронтам проедешь и пройдешь,

Ты их увидишь — их повсюду много.

Сидеть в тылу не хочет молодежь.

 

Протер водитель стекла рукавицей

И опустил легонько тормоза.

Расстались двое… И, как говорится,

Один запомнил летные петлицы,

Другой запомнил карие глаза.

 

* * *

Кто был на фронте, на суровой службе,

Кто видел смерть, но выполнял приказ,

Тот знает цену настоящей дружбе, —

Она была испытана не раз.

 

Ты знаешь, что тебе перед полетом

Друзья твои готовят самолет,

Что в воздухе твой друг за пулеметом

И он тебя в бою не подведет.

 

И что при взлете бомба не сорвется —

Ты в дружбе с оружейником своим,

Что над землей мотор не захлебнется —

Твой друг механик повозился с ним.

 

Сидит Шатров в родной столовой летной,

Он, как в семье, в кругу своих друзей,

Стоит над ними сладкий дух компотный

И ароматный запах свежих щей.

 

А повар всех на кухне распекает:

— Людьми такими нужно дорожить!

А, может быть, он щей еще желает?

Еще котлету нужно положить?

 

Спешит к столу официантка Тося,

В руках — поднос, на нем — двойной обед.

Сидит Шатров, и все, что он попросит,

Ему несут — ни в чем отказа нет.

 

В комбинезоны теплые одеты,

Привычные к военному труду,

Шли летчики. Им летные планшеты

Колени задевали на ходу.

 

Им было в небе холодно и жарко,

Им хочется поесть, попить, поспать.

Их обогнала в поле «санитарка» —

Их было шесть, домой вернулось пять.

 

Мы с каждым днем становимся суровей,

Война сегодня наше ремесло.

Мы до последней капли нашей крови

Деремся зло и побеждаем зло.

 

Но все-таки стоять над изголовьем

У раненого друга тяжело.

И сила мести в воздух тянет снова

И на гашетку просится рука.

Все эти мысли были у Шатрова,

Когда в машине провезли шестого —

Израненного пулями стрелка…

 

* * *

Два экипажа в шахматы играют:

Идет ладья, и кони рвутся в бой,

Ферзь для удара время выжидает,

И слон готов пожертвовать собой.

 

Стянув унты и скинув снаряженье,

Еще разок подкинув в печку дров,

Сидят стратеги жаркого сраженья —

Папенко, Дыбин, Зотов и Шатров.

 

И разгадав противника уловку,

Идет Шатров, и слышится в ответ:

— Сюда бы «ил»: пошел бы на штурмовку!

Да только жаль, такой фигуры нет!

 

А в тихом штабе, в маленькой землянке,

С карандашом, склонившись над столом,

Майор Орлов на карте метит танки,

Замеченные утром на стоянке

В тылу врага, за выжженным селом.

 

Здесь засекли до тридцати орудий,

Сюда пришел с горючим эшелон.

Вот в эту клетку завтра утром будет

Удар штурмовиками нанесен.

 

Старт замело, опять мороз крепчает,

Сигнальный огонек в ночи горит.

И в сотый раз «Ракета» отвечает:

— «Брусника» занята…

«Брусника» говорит…

С. Михалков

 

Монумент «Балтийские крылья»

От станции Ржевка в пяти километрах

На трассе, овеянной ладожским ветром,

Стоят буквой «V» серебристые крылья,

Храня сквозь века легендарные были.

 

Морской авиации грозные крылья,

Созвездье Героев — полки, эскадрильи,

Вы эти поля в сорок первом обжили.

Отсюда вы курс на Берлин проложили.

 

Балтийские крылья, гвардейские крылья,

Вы звёзды свои вечной славой покрыли.

Но главный свой подвиг вы здесь совершили

И городу Ленина жизнь подарили.

А. Молчанов

 

Вовремя, без опозданья...

Вовремя,

Без опозданья,

Закон у войны суров,

Выполнившее заданье

Шло звено ястребков.

 

Ныне везло им крупно,

Ясен был свод небес.

Был замыкавшим группу

Лейтенант Горовец.

 

Зная врага повадки,

Смотрит — плохи дела,

Сзади, из-за посадки,

«Юнкерсов» группа шла.

 

«Фрицы, — в эфир сказал он. —

«Первый», ты слышишь? Нет?»

Но, как назло, отказала

Рация в тот момент.

 

Гулко в висках стучало:

«Я против всех — один!»

Вскоре уже пылали

Крылья вражьих машин.

 

«Ах ты, фашист проклятый!»

Летчик гашетку жал.

Пятый...

Шестой...

Девятый

«Юнкерс» сбитый пылал.

 

Снова враги сомкнулись...

Нет в пулемете пуль.

Справа по борту — «юнкерс»,

Спереди — «фокке-вульф».

 

Молнией мысль мелькнула:

«Выход один — таран!»

...Вдруг самолет качнуло

Взрыв!

Тишина...

Туман...

 

Вовремя,

Без опозданья,

Выполнив долг святой,

Без одного с заданья

Группа пришла домой...

В. Молчанов

 

6 июля 1943 года, на второй день Курской битвы, группа советских истребителей Ла-5 во время патрулирования столкнулась с большой группой немецких пикирующих бомбардировщиков. Из-за отказа рации лейтенант Александр Горовец оторвался от своих и вел бой в одиночестве. Он сбил девять вражеских самолетов, в том числе один — тараном. Он единственный из советских летчиков, кто одержал столько воздушных побед в одном бою. За мужество Александр Горовец посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.

 

В небесах…(Из поэмы Ради жизни на земле)

Ах, земля родная наша,

Нет тебя милей и краше,

Да и небо над тобой —

Залюбуется любой!..

 

Голубой простор без края,

Солнце ясного приют,

Облака весёлой стаей

В даль далёкую плывут…

 

В неоглядном небе синем

Птицам — просто благодать…

Хорошо б расправить крылья,

Вместе с ними полетать…

 

Впрочем, крылья самолёта

Тоже можно распахнуть,

Да летать куда охота,

Да по сердцу выбрать путь.

 

А внизу — моря и реки,

А внизу — леса, поля…

Ненаглядная вовеки

Наша добрая земля.

 

А внизу под облаками

Гор подоблачных гряда…

Но давайте вспомним с вами, —

Небо мирное над нами

Мирным было не всегда!..

 

В грозный час войны вчерашней,

В час ночной, средь бела дня,

Голубое небо наше

Красным было от огня…

 

Чёрным от дымов несметных…

И над всем живым и смертным

Шли воздушные бои! —

Где чужие? Где свои?..

 

Рёв моторов, гром бомбёжки,

Зорче глаз и крепче руль!..

Всюду светлые дорожки

От трассирующих пуль…

 

А с земли взахлёб зенитки

Бьют и бьют, сужая круг

И от их снарядов прытких

Небеса трещат вокруг!..

 

Люди стали крепче стали,

В бой за Родину рвались,

Против дьяволов с крестами

Словно соколы дрались!..

 

Но кончались вдруг снаряды,

Так бывало на войне,

Как тут быть, что делать надо?

Не понять тебе и мне.

 

А вот лётчики-пилоты,

Дети неба и земли,

Шли в атаку, как пехота,

С боевого разворота

На врага тараном шли!..

 

Думать некогда… тут сразу

Волю сжать в кулак и разум,

Дать с разгону полный газ,

В лобовой атаке с ассом

С глазу встретиться на глаз!..

 

Кто свернёт с дороги первым?..

Против смерти — грудью — жизнь!..

Тут уж некрепко держись…

У кого тут крепче нервы?..

Враг не выдержал — и ввысь!..

 

Здесь лови мерзавца смело

В перекрестие прицела,

Да за дерзость награди —

В брюхо очередь всади!..

 

Есть!.. Попал!.. И задымило,

Словно адское кадило,

Зачадило гарью зло,

На лету теряя силу,

В землю штопором вошло!..

 

Мчатся по небу ребята,

Словно соколы крылаты,

Песнь победную поют!..

Ну а если уж когда-то

Вдруг кого из них собьют,

Всем им даст земля приют…

 

Распахнут поля объятья,

Зашумит над ними лес,

И обнять небесных братьев

Звёзды спустятся с небес…

М. Ножкин

 

* * *

Ты помнишь,

Как плакала мама?

Но ты, оставляя дом,

Со школьной скамьи

Упрямо

Ушел на аэродром.

 

Клонились там травы сухие

И зноем дышал мотор.

И все твои тропы земные

Рванулись в небесный простор.

 

Мечтал покорить расстояния.

И допуском к той мечте

Ты получил

Постоянную

Прописку на высоте.

 

Забылись советы мамины…

А рядом,

Поджав бока,

Ворочались,

Словно мамонты,

Ожившие облака.

 

Гудели высокие ветры,

И, словно в бою,

За бортом

Валились с крыла

Километры,

Порубленные винтом.

 

Стремился ты ввысь отважно.

Земное тебя не влекло.

Но как-то в полете однажды

Узнал ты свое село.

 

Услышал ты запах хлеба,

Увидел тропинку в пыли

И понял:

Не будет неба,

Если не будет земли.

К. Обойщиков

 

Первый день войны

Еще не верим, что пришла война.

А «Мессершмитт» нас бьет

И в хвост, и в гриву.

Надменная и наглая игривость

В атаках отшлифованных видна.

 

Как в «кошки-мышки» смертная игра.

А норки нет

В июньском небе раннем.

Еще мы не научены таранить,

Еще побед не ведома пора.

 

Но вот и ты

В прицельное кольцо

Его поймал. Врага так близко видишь.

Пока еще не сильно ненавидишь,

Лишь изучаешь хищное лицо.

 

На черный крест ты направляешь ШКАС.

И вот уже огонь объял кабину.

И в юном сердце радость

И обида,

Что человека ты убил сейчас.

 

Свалившись на крыло,

Он падает в долину.

Но ты своей не чувствуешь вины:

Тот самолет упал

Не под Берлином,

А под Котовском

В первый день войны.

К. Обойщиков

 

Баллада о дружбе

На крыльях зеленая плавится краска.

Штурман убит.

И молчит стрелок.

Надо выпрыгивать — это ясно.

Но летчик машину покинуть не мог.

 

Он знал, что в кольце парашюта спасенье.

Но даже от мертвых ребят не уйдешь:

Нетрудно ремни отстегнуть от сиденья,

Но дружбу — как отстегнешь?

 

В чужих небесах, над чужими полями

Оставить ребят и машину в огне?

А что он напишет Андрюшкиной маме,

А что он Сережкиной скажет жене?

 

Ну, что вы молчите, дружки фронтовые,

Мне трудно, вы слышите, трудно в дыму!

В кабинах ребята лежат

Неживые.

И надо решать все

Ему одному.

 

Змеей проползает вражья колонна.

Он крепче сжимает штурвал в руке

И с разворотом

Ожесточенно

Машину бросает в крутое пике.

 

Быть может, лицо его было прекрасным,

А может, ужаснее всех на земле.

Но он коммунист.

И полотнищем красным

Билось пламя на тонком крыле.

К. Обойщиков

 

А небо такое святое…

Сегодня четыре полета подряд

Мы будем врываться в зенитный ад.

А небо такое святое с утра.

И в розовой дымке полоска Днепра.

 

Четыре полета. И каждый раз

Домой не вернется кто-то из нас.

Но мы полетим на высоких ветрах.

Командует долг — и сдается страх.

 

Вот штурман уже обнаружил цель.

Повозки и танки он вводит в прицел.

Сорвем переправу на горле Днепра.

А небо такое святое с утра!

К. Обойщиков

 

Это было под Киевом

Это было под Киевом, а точней, под Хоролом.

Танки Клейста катились по нашим дорогам.,

По несжатым полям, по солдатским сердцам.

В окружение армия наша попала,

Было мужества много, а сил не хватало,

И нельзя было вырваться из кольца.

 

На рассвете тринадцатого сентября,

Когда в небе кроваво горела заря

Мы тремя самолетами вышли в атаку,

И огнем в нас плеснули зенитки и танки.

Со снижением

Бомбы мы сбросили залпом

И стреляли по цели отчаянно длинно.

И зенитных дымов опьяняющий запах

Нам глаза выедал, проникая в кабины.

 

Накалялись на горле ларингофоны,

Мы кричали: «За Родину!», выжав гашетки.

И на пункте командном

Комиссар батальонный

Нам, наверно, высокие ставил отметки.

Мы со всех пулеметов с пилотом стреляли,

Презирая летящие в крылья огни.

Мы в азарте второй самолет потеряли.

И остались над целью одни.

 

Мы остались одни

В черном небе зловещем,

Лейтенанты,

Птенцы сорок первого года.

И два «мессера» взяли нас в жаркие клещи,

Нашу юность распяв на кресте самолета.

И когда на машине дымящей, разбитой

Мы уже порешили, что кончим тараном,

Появился нежданно,

Как ангел-хранитель,

Из другого полка

Пролетавший татарин.

 

Он в атаку пошел, не раздумывал долго,

Он свалился на «мессера», словно гроза.

Как его отыскать нам, красавица Волга?

Помоги мне найти его, город Казань!

Этот стих пусть прочтут его близкие люди,

Пусть узнают в Татарии, в каждом селе.

Что есть брат у меня,

Повстречавшийся в небе,

И что память о нем

Будет жить на земле.

К. Обойщиков

 

* * *

Прошитый трассой «мессершмитта»,

Горящий Ил упал в леса.

И, дымным трауром повиты,

Над ним склонились небеса.

 

Был лейтенант совсем мальчишкой.

Я не могу забыть о нем.

Лишь раз

Он без приказа вышел

Из боя в небе огневом.

 

Жил до войны он на Урале,

Плясать «цыганочку» любил.

А звали парня…

Как же звали?

Ну, ты смотри-ка, позабыл!

 

На фото вместе он с другими,

И каждый в памяти встает.

Но ни фамилии, ни имени

Уже никто не назовет.

 

Далеким светом озаренный,

Писать я буду о войне,

Пока не вспомню

Поименно

Всех,

Кто живет еще во мне.

К. Обойщиков

 

* * *

Нас все же баловало небо:

Там тропка к славе коротка.

В голодный год хватало хлеба

В столовой лётного полка.

 

Снабжал бензином и дюралью

Своих орлов рабочий класс.

И мы в регланах щеголяли,

И девочки влюблялись в нас.

 

Хранили лётное здоровье

Дивизионные врачи.

Но наш Устав писался кровью —

Давай минутку помолчим.

 

И нам не только для парада

Снабженцы выдавали в срок

Великолепные оклады

И Ворошиловский паёк.

 

В тот час, когда в родные дали

Мы вышли встретиться с врагом,

Лишь в скоростях мы уступали,

Но уж никак ни в чём другом.

 

Любимцы матушки-Отчизны,

Её высокие сыны,

Своих мы не жалели жизней

В горячем зареве войны.

 

Сквозь трасс цветастые метели

Мы шли на черные кресты —

И асы Геринга

Бледнели

И уходили с высоты.

К. Обойщиков

 

Взлет

Снова — «воздух» — команда,

И по курсу — луна.

Нам земли этой мало

С командиром звена.

Снова сердце — наружу,

Снова друг под рукой.

Никогда не нарушу

Нашей клятвы мужской.

 

Наших правил небесных,

Где отсутствует зло,

Где высокая честность

Распрямляет крыло.

Под стрелой из дюраля

Спит ночной гарнизон.

Нам синоптики врали,

Что закрыт горизонт.

 

Он распахнут и вечен,

Этот мир, этот свет.

Как на флаг наконечник,

Лунный серпик надет.

Выполняем команду,

И по курсу — луна

Ничего нам не надо

С командиром звена.

 

Только б сердце — наружу,

Только б друг — под рукой,

Только б враг не нарушил

Этот мир и покой.

К. Обойщиков

 

* * *

С балкона на небо взглянуть

В час предвечерний не хотите ли?

Там млечный след, как Млечный Путь, —

За реактивным истребителем.

 

За юношей, за офицером,

За мальчиком послевоенным,

Что, поднимаясь к звездным сферам,

Остался тем обыкновенным,

 

Соседским, с нашего двора,

Серьезным школьником вчерашним,

Которому уже вчера

Вся жизнь своей открылась пашней.

 

Теперь в неверной синеве

(Пусть обжита, соизмерима!)

Он за секунду или две

Пройдет, как звук неуловимый,

 

Закатным солнечным лучом

Вдруг высветлен в своем зените.

И от него в наш мирный дом

Идут

Невидимые

Нити.

П. Ойфа

 

Истребитель

Он был подбит над полем боя.

Пилот, теряя высоту,

тянул по фронту за собою

густую, жирную черту;

 

машину резкими рывками

бросая в стороны, креня,

старался сбить с мотора пламя,

сорвать полотнище огня.

 

Мотаясь в бешеной болтанке,

он видел, как внизу, вдали,

вперед рванулись наши танки

и пехотинцы в бой пошли.

 

А самолет, повиснув косо

на развороченном крыле,

вдруг завалился и понесся

ревущим факелом к земле.

 

Он падал — в черных лентах дыма,

живьем сгоревший на лету,

поправший смерть, неистребимый,

открывший путь на высоту!

Г. Пагирев

 

В небе родины

В сквозном сиянье небосклона

Твой летный почерк вижу я,

И чувством гордости законной

Душа охвачена моя.

 

И взгляд прикован к этим белым,

Слепящим крыльям, вроде стрел.

Доходит скорость до предела,

Хотя и это не предел...

 

И пусть я глаз твоих не вижу,

Твоих упрямых, крепких рук,

Но слышу, как отстал, обижен,

Тебя догнать не может звук.

 

Петля!.. Пике!.. Перевороты!..

С восторгом за тобой слежу,

И в мощи твоего полёта

Для песни силы нахожу.

 

И мне уже не скрыть волненья.

И весь аэродром притих...

Не самолетом управление,

А жизнь сама в руках твоих.

Л. Попова

 

Погоня за звездой

Старшему лейтенанту Юрию Гончарову

 

Дал командир тебе заданье

Найти контрольный самолет.

Навстречу звёздное сиянье

И синева больших высот.

 

В ночном воздушном океане

Его не просто отыскать.

Исчерпан срок.

Трудней дыханье,

А всё победа не близка.

 

«Внимание! «Противник» рядом!» —

Тебе радируют с земли.

Пока провел по небу взглядом,

Его огонь уже вдали.

 

Усилив скорость до предела,

В досаде губы закусив,

Летишь ты вслед за этим белым

Огнем, искрящимся в выси.

 

Но расстоянье не короче...

И вдруг открыт секрет простой:

«Противник» скрылся в мраке ночи,

А ты погнался за звездой.

 

И светит белым светом Лира,

В лучах усмешку затая:

«Кто этот вольный сын эфира,

Что мчит в надзвёздные края?»

 

Но вновь в кабину голос друга

Приносит радиоволна:

«Проверь свой курс, атаки угол,

«Цель» под крылом твоим видна».

 

И всё сильней тебе хотелось

Найти, накрыть тот самолет.

Пусть опыт мал, — есть воля, смелость,

Уменье и расчет, расчет...

 

И выплыл контур самолета

С огнем, блестящим на хвосте,

И трассой фотопулемета

Его накрыл ты в высоте.

 

И, молодой хранитель мира,

Придя на свой аэродром,

Ты рапортуешь командиру

О трудном поиске ночном.

 

А он в сиянье ночи зыбкой

Вводить другого будет в строй

И вспомнит с теплою улыбкой

Твою погоню за звездой.

Л. Попова

 

Бессмертие

Когда на Чкалова похожий летчик

Садится в реактивный самолет

И, пробивая плотный сумрак ночи,

Летит всё выше, выше и вперед...

 

И дан по радио, по телефону

Ему приказ: пройти сквозь облака, —

Я вижу, как по курсу неуклонно

Ведет машину крепкая рука.

 

Легли под крылья облачные горы,

По-чкаловски он зорко смотрит ввысь.

Туда, где темной синевы просторы

Уже огнями первыми зажглись.

 

И близко звёзд, ярчайших звёзд соседство.

Внизу — земли голубоватый шар, —

Всё, всё, что Чкалов дал ему в наследство.

И та же смелость,

тот же сердца жар.

 

Да, это так!

Бессмертно вдохновенье,

И знаю, воля Чкалова живет

В полёте этом, полном дерзновенья,

В стремленье вечно двигаться вперед.

Л. Попова

 

У границы

Старшему лейтенанту А. Бобровскому

 

Всё б летать ему в высотах синих,

Всё б держать ему в руке штурвал!..

В честь своей любимой героини

Дочку он Мариною назвал.

 

А сейчас ему никак не спится

В домике дежурного звена;

Гарнизонный городок. Граница.

В тучах замурована луна.

Телефон. И голос командира:

«К нам крадется нарушитель мира».

 

Настоящий недруг иль условный?

Чей там появился самолет?

И взмывает летчик в темный, словно

Дымом заметенный небосвод.

 

Дышат двигатели жаркой силой.

Позывными возбужден эфир.

Никогда так землю не любил он,

Как храня ее покой и мир.

 

Он не даст, не даст врагу пробиться

К мирным селам, рекам и полям...

«Осторожно! Под крылом граница», —

Говорит заботливо «земля».

 

Вот он, дьявол, вынырнул из мрака, —

Ни сигнальных бортовых огней,

Ни опознавательного знака!..

Нет! Таких не надо нам гостей.

 

На прицел его! Снаряд свистящий

На секунду рассекает мрак, —

И уходит к морю настоящий,

Просчитавшийся, подбитый враг.

 

Всё в порядке.

Можно сбавить скорость.

Тишина. Ни звёзд, ни огонька.

Только мягко светятся приборы

И глядят в кабину облака.

 

И к земле летит он, брови сдвинув;

Дремлет гарнизонный городок,

Спит спокойно девочка Марина,

Щечку положив на кулачок.

Л. Попова

 

Крылатому другу

Еще твои стремительные крылья

Хранят следы бесчисленных боев,

Еще от них ни руки не остыли,

Ни сердце соколиное твое.

 

Еще жестокие ты видишь схватки

Там, где небес невозмутима тишь,

И не сотрешь со лба упрямой складки

И на висках волос не зачернишь.

 

И у тебя на кожаном реглане

Еще от пуль царапины свежи,

И всё живет в твоих воспоминаньях

Погибший друг, и будет вечно жить.

 

Но новый день тебе уже сверкает

Лучами ослепительной красы.

И ты мотор машины запускаешь,

Смотря нетерпеливо на часы.

 

Скажи, какую трассу ты откроешь?

На север иль на юг ты полетишь?

Где ты с вечерней встретишься зарею,

С какой тебе звездою по пути?

 

Вся высь твоя на много тысяч метров,

России слава на твоем крыле.

Я буду ждать тебя

на нашей светлой,

Тобой оберегаемой земле.

Л. Попова

 

Начало дружбы

Дважды Герою Советского Союза П. А. Покрышеву

 

Январь. Прозрачный день морозный.

И Кировского парка тишина,

И тоненькие в инее берёзы,

И голубого неба крутизна.

 

Орудья немцев необычно немы.

И в блеске солнца вижу я того,

Кто весь - живая песнь или поэма, —

Смогу ль сложить я песню про него?

 

Ему такое с Лермонтовым сходство

Дано природы дивною игрой,

С таким он постоянным превосходством

Ведёт с противником воздушный бой,

 

Так явно смерть он презирает,

Что встань бы Лермонтов сейчас, —

Наверно б не изгнанник рая

Им был воспет, а этот ас:

 

Его стремительный полёт

Над Ленинградом и над Мгою,

Над белой Ладогой, над мглою

Глухих Синявинских болот;

 

Как днем и ночью он готов,

Неуловимый и могучий,

Атаковать с воздушной кручи

Своих недремлющих врагов;

 

Как тридцать вражеских машин

За эти три военных года, —

Безбрежных высей властелин, —

Он сбросил в бездну с небосвода!

 

И даже в эти краткие мгновенья

Петр Покрышев для радости земной

Лишь одного хотел бы: в наступленье

Свой истребитель бросить скоростной...

 

И видела я две звезды героя,

Сияющие на его груди,

В глазах его такую жажду боя,

С какой немыслимо не победить.

Л. Попова

 

Песня о крылатом связисте

В заоблачных высях едва ли

Был след его звездам знаком.

Его огородником звали,

Его кукурузником звали,

И звали его лесником.

 

Он осенью поздней и летом

На малых высотах сновал.

Возил комиссарам газеты,

Возил командирам пакеты

И их под расписку сдавал.

 

Всегда молчалив и спокоен,

Он жался поближе к земле.

Но частое сито пробоин,

Как старый, испытанный воин,

Хранил самолет на крыле.

 

Где крепнет гроза боевая,

Где ветер железный шумит,

Свинцовым дождем обдавая,

Его у переднего края

Однажды настиг «Мессершмитт».

 

Он видел, как плавились баки,

Но сердцем и тут не ослаб.

Машины пылающий факел

В азарте последней атаки

Он бросил на вражеский штаб.

 

Враги на куски разорвали

Горящий его самолет.

Его огородником звали,

Его кукурузником звали,

А был он геройский пилот.

А. Сурков

 

Лётчикам Второй мировой

Аэроклубы, как грибы,

Росли в года прифронтовые,

Чтоб в ситуациях любых

Преодолеть ветра кривые.

И Громов с Чкаловым судьбы

Наметят вектор без вопросов,

Мечтой о небе болен был

Ведь каждый третий из подростков.

 

А Гризодубовой полёт

В рассказе штурмана Расковой

Девчат на подвиг позовёт,

Хоть выбор неба так рискован!

Но что чудесней может быть,

Чем над землёй парить, как птица?!

Полёт им первый не забыть,

И в старости он будет сниться.

 

Да только доживут не все

До героической Победы,

В кабине иль на полосе

Последний вздох доверив небу.

Девчонки — в 18 лет,

Постарше или чуть моложе —

Я их земной и звёздный след

Всем сердцем чувствую и кожей.

 

Теперь и те, кто уцелел

В боях жестоких просто чудом,

Уже лежат в родной земле.

Но подвиг их не позабудут!

Всех, кто тогда крылом своим

Спасал нас, каждый миг рискуя,

Мы от души благодарим,

Им в День Победы салютуя.

В. Хромова

 

Североморские орлы

Первые орденоносцы ВОв *

 

Север — это место,

Где живут герои

И боёв известных,

И великих строек.

Первыми на фронте

Эти три титана

В звании Героев

Всем известны станут.

 

Нет машин и очень

Просто вдруг взорваться —

Хоть поодиночке,

Но летят сражаться.

Здоровцев и Жуков,

Харитонов Пётр**

Фрицев многоруких

Били на высотах.

 

Лют змей многоглавый,

Не края съел — страны.

И не ради славы

Шли здесь на тараны.

Ленинград с Отчизной

В грозном том начале

И ценою жизни

Храбро защищали.

 

ВОв — Великая Отечественная война

** Жукову М.П., Здоровцеву С.И. и Харитонову П.Т. звание Героев присвоено 8 июля 1941

В. Хромова

 

«Я Сокол!»

С. Г. Курзенкову — Герою Союза, сбившему 9 и подбившему 4 вражеских самолёта

 

На небе вспыхивали звёзды.

Крепчал мороз, февраль не март.

А в Мурманский порт с грузом грозным

Три корабля вошли впотьмах.

Фашисты в Баренцевом море

Вели охоту, но облом.

Теперь опять прут наглым строем,

Блистая прошлым серебром.

Встал ураган огня стеною,

Обрёк попытки на провал.

«Ваш Мурманск по огню в героях», —

Английский лётчик нам сказал.

 

А мне приказ: найти, и срочно,

Гнездо тех «юнкерсов» в ночи

И нанести удар так точно,

Чтоб было нечего лечить.

По времени фронт подо мною —

И начинается обстрел.

Но я на запад под луною

Уж до залива долетел.

Но где ж аэродром треклятый?

Бензин ведь кончился почти.

Но вдруг мигнул фашист крылатый,

Посадку просит — Ну, лети!

 

Он сел, и я снижаюсь ниже,

Чтоб поточнее пробомбить.

Бьют «эрликоны» ближе, ближе.

Но мне открылся новый вид.

Стояли в ряд, как на параде,

Сосновым бором, как щитом,

Прикрытые, чему так рады,

Машины с дьявольским крестом.

Сейчас получите, ей Богу!

Но мой вдруг вздрогнет самолёт,

И следом боль пронзила ногу.

Всё ж бомбы сброшу и вперёд.

 

Осколков врезалось немало

В мой «Харрикейн», но я лечу.

Крыло по-прежнему пылало.

А долететь к своим хочу.

Доска с приборами разбита,

Без них слепой я, ё-моё!

Хоть радио есть в роли гида:

«Я Сокол! Дайте курс! Приём».

Мне пролететь ещё бы малость.

Дым стёкла закоптил — пожар!

Открыл кабину, задыхаясь, —

Огонь со всех сторон зажал.

 

Пора бы прыгать с парашютом.

Да вот нога — тянул, слабел.

Залив. Осталось 3 минуты.

Вдруг взрыв — и вниз я полетел.

Рвануть бы за кольцо, но сразу

Меня собьёт мой самолёт.

Жду, кувыркаюсь, страшно глазу.

Удар. «Я спасся!» — мозг орёт.

Но ветер с прежней злобной силой

Мне жжёт лицо, и вижу я,

Что, складываясь так бессильно,

Уходит купол от меня.

 

Как я упал и не разбился,

Хоть ждал меня гранитный гроб?!

Как оказалось, приземлился

На склон и полетел в сугроб…

О том рассказывать не стану,

Как травмы органов моих

Лечили, как я всё же встану,

Ходить чтоб на своих двоих.

Но вот осколочек металла,

Который доктор подарил,

Храню с наградой ярко алой

Не 10 лет, а 33.

 

* «эрликоны» — автоматические зенитные пушки

В. Хромова

 

Военно-Воздушные Силы

О, как эти люди красивы

и в небе землёю сильны!

Военно-Воздушные Силы,

особая гордость страны.

 

У неба земные приказы.

Опять гермошлем надевать,

который космическим назван,

а надо бы лётным назвать.

 

Летит, продолжается диво

высоких тридцатых годов,

и небо, как прежде, красиво

в рассветном меду облаков.

 

В дежурном звене по тревоге —

четыре минуты, и взлёт! —

уходят реальные боги

в нерайские кущи высот,

 

чтоб кущи земные растили

мы в мирной страде бытия…

Военно-Воздушные Силы,

любовь и святыня моя!

Ф. Чуев

 

День авиации

День авиации, ясное утро,

лишь пробивается солнце едва.

День авиации! Летние кудри,

белая на горизонте трава.

 

День авиации. Август прекрасный,

щедрый, как то, что взяло да сбылось.

День авиации, искренний праздник,

изморозь вогнутых, белых полос.

 

День авиации! Белый от зноя,

полдень вокруг, как небесный дворец.

День авиации... Это родное.

В светлой, гражданской рубашке отец.

 

День авиации. Песня до вечера.

Не было музыки, песня одна.

Ночь проявилась,

как будто засвечена

пленка прошедшего яркого дня.

Ф. Чуев

 

* * *

Я не знаю профессии лучше,

я не видел достойней людей.

Как играет изогнутый лучик

на погонах моих площадей!

 

И шагает по ним, словно в праздник,

как по дрогнувшей памяти лет,

сводный полк авиаторов разных,

полевой, темно-синий букет.

 

Тот, что светится в сумраке зимнем

сквозь мое ледяное окно...

Быть красивым, и умным, и сильным —

это летчику только дано!

Ф. Чуев

 

* * *

Белый ветер

за висками развевается —

время молодости нашей —

авиация.

Время честности,

и чести,

и содружества,

голубого, обжигающего мужества...

 

И не зря

Земля считает

цветом нации

тех, кто был,

кто есть,

кто будет

в авиации.

Ф. Чуев

 

* * *

В День Воздушного Флота

я никуда не пошел.

Праздничные пилоты

сели ко мне за стол.

 

Добрые фотографии,

разная боль и грусть.

Это моя биография,

та, которой горжусь.

 

Здесь не ведутся речи,

тосты тут не слышны.

Те, кого так не встречу,

здесь соединены.

 

И никакая не мания —

в полном здравии я.

Это моя компания,

это мои друзья.

 

Их никуда не денешь.

Твой это день, отец.

И Александр Евгеньич,

и Алексеич здесь...

 

Летчики! Слово из доблести.

Летчики! Буквы в лучах,

словно грядущего отблески

на довоенных очках.

Ф. Чуев

 

Лица летчиков

На лица летчиков взгляни.

Есть что-то общее в пилотах

всех поколений. Вот они

идут по травам на работу.

 

У них тогда, я знаю сам,

не то чтоб крылья вырастают —

уже впритирку к небесам,

еще землей шагает стая.

 

Своих друзей я помяну,

есть место всем в моем помине.

Вот этот щупленький в войну

летал еще на «Каталине».

 

А этот рослый фронтовик,

четыре года не убитый,

в своих полетах штурмовых

кому-то выкроил орбиту.

 

Была б стране без них беда,

а бед и так у ней немало,

Но белый хлеб для них — всегда,

когда сама недоедала.

 

...Спешит сегодняшний призыв,

как самолеты, непохожий,

а поле мокро от росы,

и холодок бежит по коже.

 

На лица летчиков смотри.

Им никогда не повториться.

На меди стынущей зари

чеканит небо эти лица.

Ф. Чуев

 

* * *

Перо, летящее

все выше,

по небу белому скребет,

и что-то пишет,

что-то пишет

особой вязью самолет.

 

К ней зависть юная

стремится...

И как мне жить,

и как страдать,

когда небесная страница

в земную падает тетрадь?

 

И что за грусть,

и что за радость

в единстве неба и земли,

когда бескрылое

в крылатость,

кренясь, возводят

корабли!

 

Ты будешь падать,

но минута,

нет,

миг, спасительно большой,

взметнется крышей парашюта

над обреченною душой.

Ф. Чуев

 

Летчики

(Отрывок)

 

Все звания у летчиков равны.

На летном поле мало козыряют.

А в воздухе погоны не нужны —

у летчиков и маршалы летают!

А я люблю их, добрых и отчаянных,

когда они гуляют, как никто,

 

не потому, что много получают,

а потому, что завтра: — От винтов! —

И если разобьется слово «нужно»,

друзья исполнят непосильный труд:

те Звездочки на бархатных подушках

по улицам застывшим пронесут.

Но не венков заплаканную зелень,

а вижу я, как, спрыгнув с корабля,

они идут, отталкивая землю, —

поэтому и вертится Земля!

Ф. Чуев

 

Вечный летчик

Вы видали в небе тучку,

вы видали на земле

золотистый, самый лучший

отблеск солнца на крыле?

 

Над поляной или сопкой,

над арбузною водой

вы видали след высокий,

белый след над головой?

 

То дорогами столетья,

понимая свой удел,

одинокий, как бессмертье,

Вечный Летчик пролетел...

 

Профиль резок на мгновенье

и недвижен на века,

и на ручке управленья

неотрывная рука.

 

Белый шрам на ней когда-то

возле Царского Села

врезал немец-авиатор —

первая война была.

 

И отметина другая

чуть над шарфиком видна —

то ли пуля самурая,

то ли финская война.

 

И четыре года чистых,

и осколок у виска,

и четыре серебристых

из-под шлема волоска.

 

Не зачисленный в приказы

повышений и наград,

не вернувшийся на базу

строгой памяти солдат,

 

весь заштопанный, летает,

как немой укор войне,

и безмолвно помогает

справедливой стороне.

 

Нет на нем ни свежей раны

и морщинок — ни следа,

потому что слишком рано

вечные набрал года.

 

Потому что в этом мире

только войны видел он.

За два, за три, за четыре

каждый год ему зачтен.

 

Он без отдыха-отбоя

беспосадочно кружит,

беспощадною петлею

над неправым виражит.

 

В старой куртке, в шлемофоне

весь затянутый, прямой

и на светлом небосклоне

по-отцовски молодой.

 

Только глаз его не видно —

то ли выцвели зрачки,

то ли отблески кабины

на огромные очки...

 

Рассыпаются по небу

войны, как метеорит.

Спит недружная планета.

Просыпается, гудит.

 

Там, где огненные точки

прожигают шар земной,

возникает Вечный Летчик,

словно Совесть над Землей.

Ф. Чуев

 

Русские пилоты

Русские пилоты,

родины краса.

Щеки загорелые,

честные глаза.

Пыльная дорога,

пыльный самолет

пыльная лошадка

медленно везет.

 

Под горящим шлемом

кожа поползла.

В месиво дюраля

вытекли глаза.

Черная палата,

черпая кровать.

— Доктор, не молчите, —

буду я летать?

 

Русские пилоты.

Изгородь. Бурьян.

Все «при исполнении»

да от старых ран.

Верные товарищи,

вечные друзья.

И, незабывающий,

перед вами я.

 

Кровью и призваньем,

всем, о чем пишу,

к вашему сословью

я принадлежу.

Ф. Чуев

 

Пилоты XX века

Мы прилетим, пилоты поколенья,

сквозь белые циклоны и снега,

сквозь тучи охлажденного забвенья,

где кровь по жилам льдится, как шуга.

 

Мы прилетим в события другие,

в иные, голубые времена,

чему-то удивленные впервые,

сошедшие с небес, как с полотна.

 

Мы долетим до вас, как марсиане,

на старом, допотопном корабле,

однако, в том заслуженном сиянье,

какого и не знали на Земле.

Ф. Чуев

 

Предтечи

Предвоенный сокол в пилотке,

запыленные сапоги,

уплотненные тренировки,

чуть седые уже виски.

 

Беспредельные перегрузки.

Все умеет, все знает он

и погибнет над Раво-Русской,

зачеркнув чужой батальон...

 

Вот он спит, наставлений полон,

и мальчишка, его сосед,

как святыню, поднимет с полу

целлулоидный тот планшет.

Ф. Чуев

 

«Болтанка»

И в качке можно выстоять,

в любой болтанке — да!

Когда дороже истина,

болтанка — ерунда.

 

Заходы на посадку

и перепад высот

порой куда не сладки —

кто полетал, поймёт.

 

Или — отказ мотора

или — расчёт глиссад…

Фиксировать приборы

и в клеточки писать.

 

Всё заносить в тетрадку,

да ровненько — ей-ей!

Измотанный болтанкой,

не думаешь о ней.

 

Скорей бы прилетели,

сегодня тяжело,

скорей бы до постели

добраться повезло!

 

Приду, возьму газету

и снова полечу

по строчкам…

Чтенье это

сейчас не по плечу.

 

Не то, что буквы скачут,

а просто всё летит,

а просто мир иначе

со мною говорит.

 

И чувствую в покое

как просятся, тихи…

Занятье немужское,

Проклятые стихи.

Ф. Чуев

 

Курсант

Небо синее, негасимое

Ночью светится на крыле.

Мама спит моя.

Спит любимая.

Спят товарищи на земле.

 

Коли выбрал, друг, авиацию,

Значит, прожил ты много лет.

И из «штопора» под овации

Выводил ты свой «драндулет».

 

Поднимал отцовщину милую

Над просторами всех морей

С водопьяновской краснокрылою

Славой красных богатырей...

 

Небо гордое Ленинграда,

Небо горькое, как война.

Головановские армады,

Знаменитые имена.

 

Это славное — твой союзник,

Самый прочный в мире металл —

Как фанерный твой «кукурузник»,

Что мальчишкой ты увидал.

Ф. Чуев

 

Козырев

1

В столовой Энской летной части,

какие в южных городках,

сидели техники, начальство

да летчик в солнечных очках.

 

Заправок нынче будет много.

Июль смеется с высоты.

Как отдыхающие ноги,

торчат на колышках унты.

 

И жены в выцветших халатах

одежку сушат на траве,

и карапуз бежит — куда там! —

отцовский шлем на голове.

 

Когда в леске после обеда

пилоты сели в полукруг,

одну историю поведал

мой старый,

мой давнишний друг...

 

2

Был Герман Шванке ас отменный,

сам бог велел ему летать.

Непобедимый,

несравненный,

умел он только побеждать.

Светловолосый,

длиннолицый,

с горбинкой страсти на носу,

когда он шел,

саксонский рыцарь,

казалось,

весь он на весу.

 

Всегда он был

в себе уверен,

над миром

в небе хохотал.

Сам тезка как-то,

Герман Геринг,

из любопытства с ним летал.

 

Он признан был

имперским асом,

что в переводе «туз».

Вот так.

На фюзеляж бубновой краской

был нанесен картежный знак.

 

Его машину украшали —

изрядно! —

белые кресты.

Кого они ни устрашали —

скорей бы крылья унести!

 

Кресты — Варшава.

Накануне.

Двенадцать штук —

Борисов, Минск.

Двенадцать красных

он в июне

сумел отправить

сверху вниз.

Таков он был,

ариец Шванке,

высокий,

тощий,

молодой,

когда наутро,

спозаранку,

решился Козырев на бой.

 

Германец вызвал.

Бросил вымпел

на поле вечером, вчера.

Итак,

бойцовский жребий выпал.

Пора, земля.

Солдат, пора.

 

И вот сошлись они в квадрате,

в кипящем вареве лучей.

Так прежде было:

рать пред ратью,

и выставляли силачей.

 

Казал Ослябя в поединке,

как надо родину беречь.

И вспомнил Козырев картинку

в учебнике «Родная речь».

 

Летел фашист,

бубновым, жирным

тузом распластанным прикрыт.

Хоть туз летел,

да не козырный,

его-то козырем

и крыть!

 

Прицел.

Мгновенье.

И — порядок.

Слетел бубенный,

подожжен.

Был бой,

по-козыревски краток,

одной фигурою решен.

 

О ней нигде не прочитаем,

зато смогли ее назвать

ядреным древним сочетаньем,

что лишь сказать —

не написать.

 

По виражам и перегрузкам

прошел,

увидел,

победил —

не потому, что просто русским,

а потому, что асом был.

 

И полетела слава грозная

по всем военным облакам,

и прогремело имя —

Козырев,

который рубит пополам!

 

3

Он мстил за слезы,

мстил за то, что

кипело небо на земле,

за то, что тошно было,

тошно

садиться

с кровью на крыле,

за смерть дочурки

от германской

проклятой,

проклятой руки,

за то, что сгибли от фугаски

жена

и в Минске старики,

за искалеченные нервы,

за самолеты «мессершмитт»,

за бесконечный сорок первый...

 

Никто в столовой не шумит,

и проклинает их

пехота,

а тут одну машину ждут

на очереди

семь пилотов,

и ждать уже —

напрасный труд.

И даже шутка в разговоре

звучит,

как братское «прости».

Все меньше курток в коридоре,

все больше фрицев на Руси.

 

Над старым Курском

и над Корсунью

набухли кровью облака,

когда пилот

товарищ Козырев

доводит счет до сорока.

Пусть на земле

не вышел ростом

и среднерусской красотой,

но он землей

для неба создан,

особой выдержки герой.

Бросал машину над домами,

как бы прыжком через ручей,

спирали вил за облаками

из мягких солнечных лучей,

врывался в просеку лесную,

свечой садился на шоссе,

свою фамилию витую

лепил в нетронутой красе.

То вверх тормашками он падал —

переворот через крыло,

то облака срывал,

как вату,

шоферы гнали:

повезло!

 

Его симфония полета

плыла от детства,

от мечты,

и было в ней степное что-то,

и было столько высоты!

Ведет звено —

и в небе чисто,

особым дьяволом храним,

и — «Ахтунг,

Козырев!» —

фашисты

орут в наушники своим.

 

И только так!

Ага, ползете...

О чем он думал и о ком,

когда на бреющем полете

рубил эсэсовцев винтом?

 

И только так!

Он мстил за Польшу,

в которой раньше не бывал,

карая с неба,

мстил за то, что

он в этом небе убивал.

За то, что он,

великий летчик,

измучен страшною войной,

он мстил жестоко,

днем и ночью,

мстил одержимо,

сам не свой.

 

Четыре года

жизнью стали.

И возвращается домой

при орденах

и при медалях

он,

Нечетырежды Герой.

Куда домой?

Один на свете

есть у него сегодня дом.

Пилоты —

как большие дети,

и жизнь у них —

аэродром.

 

4

Какие б чудо-автоматы

на свете ни изобрели,

но будут летчики, ребята

водить на Марсы корабли.

 

И всею летною душою

я говорю в который раз:

да будут громкие герои,

да будут Громовы у нас!

 

Дорогой долгой,

небывалой

они уходят от земли,

и небом,

звездочкою малой

Земля становится вдали.

 

В ней остается уваженье

к былым звучаниям имен,

закон земного притяженья

в ней, словно в капле,

растворен.

 

И станет грустно им,

и очень

на ней охапку сена жаль...

Любовь и ненависть отточим

на чувстве искреннем:

печаль.

 

...Герой типичный,

не типичный —

не мне судить.

Он мой герой.

Он есть такой,

пилот отличный,

в моей державе

есть такой.

 

Подумать только

как все просто:

не за нагрудную звезду

не дал погаснуть

в небе звездам

и душу вывернул в аду —

затем,

чтоб в нашем сорок пятом

в чужой,

поверженной дали

писал победный ультиматум

советский маршал.

Мы пришли!

 

На чем стоим мы —

не ославить,

как это высказал сплеча

князь Александр Ярославич —

насчет пришельцев

и меча.

Ф. Чуев

 

Рассказ авиатехника

— Мы вместе прибыли на фронт,

я — младший лейтенант,

он — в том же звании пилот,

такой же синий кант.

А через год

(то срок большой

на боевом пути),

а через год

он был старшой,

и орден на груди.

Я по ночам чинил мотор

ему в любой мороз.

Одет с иголочки майор,

промаслен я насквозь.

К концу войны —

полковник он,

да с Золотой Звездой.

На мне —

былой комбинезон

с медалечкой одной.

Победа скоро!

Скоро мир!

Подходит май в цвету.

Пилю из жести, командир,

горячую звезду.

Под целлулоид подвожу

такой живой портрет,

с твоим сынишкою дружу

я столько мирных лет.

Сквозь стужу давних канонад,

победу пригубя,

я, техник, младший лейтенант,

пью чарку за тебя.

Ф. Чуев

 

* * *

Пилоты, и штурманы, и мотористы,

радисты, механики и технари,

над вами однажды опять возгорится

осколок готовой к полетам зари.

 

И вы подойдете к окну и внезапно

услышите то, что не слышно для всех, —

как тянут победно моторы «На запад!»,

как дышит унтами продавленный снег.

 

Не каждый, как надо, вспомянут, повышен,

и только полет — навсегда молодой

и звездный,

как ас Александр Покрышкин

над юной,

военной,

влюбленной страной!

Ф. Чуев

 

* * *

(Из поэмы «Минута молчания»)

 

Платком тумана землю ночь повяжет,

и сонная над миром благодать...

Из-под седых обломков фюзеляжей

они выходят звездами дышать.

 

Да, все, как есть,

как были, как дышали

когда-то в разных русских

городках,

и все, как есть,

они штурвал держали,

на «Муромцах»,

«эр-пятых», «ишаках»...

Еще в петличках,

в полевых погонах.

От орденов не выцвели кружки...

В забытых шлемах

и в скафандрах новых

поэскадрильно

строятся полки.

Ты тихо стой.

Не выдумка,

не сказка.

На вечер встречи ты сюда пришел

к питомцам Качи, Чкалова, Батайска —

всех наших старых, добрых летных школ.

 

— А как зовут вас, лейтенант? —

— Не знаю.

Я так давно, наверное, убит,

что в самой незабывчивой

Рязани,

пожалуй, окончательно забыт.

 

Гуляют молодые офицеры,

и каждый — под счастливою звездой,

покуда утром звезды из фанеры

не встанут по-над сгорбленной

землей.

Да, у природы

старые заботы,

и утро опускается вдали

так плавно,

как посадка самолета,

когда он чуть касается земли...

 

* * *

Хлопцы — приятно глянуть,

Сколько их тут, родных!

Лишь предвоенный глянец —

Все, что осталось от них.

Да над Москвой знамена,

те же, что в их года,

да праздник в мае зеленом,

Девятого — навсегда.

Ф. Чуев

 

* * *

Мне снится много дней

один и тот же сон:

в пруду, в тиши теней,

наклонно погружен

биплан, еще с войны,

наверное, У-2,

из темной глубины

лишь виден хвост едва.

 

Над ним, как пласт времен,

не светится вода,

лишь близится сквозь сон

размытая звезда.

 

Кайма вокруг нее,

белесый эмалит.

Небесное жилье.

А сердце так болит!

 

И я биплан тяну

из ила на траву,

как будто всю войну

из памяти зову.

 

А он легко идет

наверх, углом, из вод,

ко мне хвостом вперед,

блестящий самолет.

 

Снимаю трав венок

с угрюмого винта,

и вечный зов: «Сынок!» —

плеснула в борт вода.

 

Держу в руках планшет —

фамилия моя.

И почерк.

Батя?

Нет.

Сегодня это я.

Ф. Чуев

 

Встреча Девятого мая

Бывшие небесные солдаты —

часто ль собирались на веку,

кто служил в Отдельном сто двадцатом

Александра Невского полку?

 

Робко и стараясь незаметно,

словно веря в чудо до конца,

я иду по улице за кем-то,

так напоминающим отца.

 

Столько лет, а все какая малость,

кажется, короткий срок прошел.

До сих пор бумага не слежалась,

та, где он писал карандашом.

 

Я приду — пилоты приглашают, —

за него приду сегодня я

в зал, где слава, честная, большая,

где живые батины друзья.

 

Те голубоглазые герои,

Родина которыми права.

Каждый орден — бывшее здоровье.

«Рус-фанер», стосильные У-2.

 

На фанере падали на танки,

из лесу бросались на врагов,

и сгорали вы, как летчик Мамкин

и как партизан Серебряков.

 

Благодарной памятью богаты

легендарно-брянские леса,

где с братвою Дятьковской бригады

подвиг благородства удался.

 

Так живите ж дольше, ветераны,

новых юбилейных вам значков!

Пусть над вами дышит неустанно

уваженье мирных облаков.

 

Молодые, солнечные деды —

праздничность несломленной страны, —

пусть звенит медалями Победы

музыка возвышенной весны,

 

по кудряшкам катится по детским,

что прижались к белому виску,

в сто двадцатом,

Невского,

гвардейском

Инстенбургском

авиаполку.

Ф. Чуев

 

Летчикам Великой Отечественной

Как будто вижу вашу юность,

косой, земляночный рассвет,

там плоскость неба изогнулась

от бомбовой нагрузки лет.

 

Там ни дороги, ни окопа,

и спрятать некуда себя,

но «подсоби!» кричит пехота,

и ждет отмщения земля.

 

И слава в будущем зените

уже для вас распалена

и выжигает на граните

сквозь линзу неба имена.

Ф. Чуев

 

Крылатый маршал

1

Встреча с человеком — это праздник,

если человек тебе сродни.

Столько мы людей встречаем разных —

светятся над прожитым они.

 

А ко мне выходит из туманов,

из белесой зимней пелены

Александр Евгеньич Голованов —

гордость авиации страны.

 

Он идет, размашисто-картинный,

памятно живой среди живых,

мимо современных реактивных,

мимо потемнелых поршневых...

 

Голубой тропой аэродромной

он уходит в первый свой полет,

где инструктор — четкий летчик Громов,

молодой, как тридцать с чем-то год.

 

Улетает в юность, в детство, к Волге,

он, нижегородский богатырь.

Жизнь — как синь, ни боли, ни тревоги,

волны в Волге гнутся, как ковыль.

 

— Саша, Саша, ну чего ты плачешь? —

подойдет задумчивая мать. —

Саша, Саша,

дед твой был Кибальчич...

(Хоть про деда лучше и не знать.)

 

Мама родилась в тюрьме, в остроге.

Серый камень. Белый стебелек.

И на воле, в спрятанной тревоге,

тлел, не гас мятежный огонек.

 

В дом ходили люди

и без шума

помогали отпрыскам его.

Хоть преступник он,

а все ж, подумать,

самого царя хотел того...

 

Да еще, слыхать, такой ученый,

выдумал ракету, чтоб летать.

На Руси ли не было почетно

за народ, за правду пострадать?!

 

И светил в окно, как из колодца,

озарен мерцанием звезды,

белый лик того народовольца

с траурной каймою бороды.

 

Ну а внук — летит, летит с обрыва,

с дерева сорвался.

Ничего.

Высоту еще не покорил он,

но она ударила его.

 

Слава богу, к счастью, несмертельно,

только мама лишний раз в слезах,

а отец пророчески-шутейно:

— Сашка будет летчиком! — сказал.

 

...Летчик, летчик, где твоя кожанка,

где готовый к небу аппарат?

Вот судьба, пророчество, цыганка,

вот он ты, молоденький солдат.

 

Что цыганка даром нагадает,

что вообще сумеет нагадать?

Впереди коммуна, жизнь такая!

И ни зги в метели не видать.

 

А цыганка старая в ударе:

— Миленький, не бойся, что прозяб!

Ты таким высоким станешь, парень,

как не снится всем твоим друзьям.

 

Что высоким будет — это точно,

под два метра вымахал уже.

Но слова цыганки, как нарочно,

словно что-то видели в душе.

 

Хоть ему пятнадцать, а высокий,

и махнул рукою военком,

и пошел мальчишечка с винтовкой

защищать Москву от беляков.

 

Свищут пули странно — их не видно,

дни летят за пулями вослед,

ну а вспомнить — вроде не обидно,

что прошел с боями столько лет,

 

повидал и землю, и победу,

а потом и в небо полетел.

Только это — как бы шел по следу,

только это — вроде между дел.

 

Ну а сам, а главное, а то, что

сделало тебя и почему?

К тридцати семи, дела итожа,

подошел он к слову своему.

 

Сможет он — и это не как будто.

В финскую вынашивает план —

полк создать на дальние маршруты,

чтоб не хуже немцев, англичан

 

нам летать, как прежде не летали, —

всепогодный путь для красных крыл!

И, начав письмо: «Товарищ Сталин»,

«Летчик Голованов», — закруглил.

 

Может, это главное.

И все же

молодость. Дзержинский. ВЧК.

Замела тревожная пороша

савинковский след издалека.

 

И в шкафу, средь памяти отважной,

у него валялся много лет

зимний отблеск юности незряшной —

этого эсера пистолет...

 

Но главнее все ж,

когда по-свойски

и всерьез,

а вроде с озорства

наше небо стало комсомольским

и цвела под крыльями Москва.

 

С высоты просторной лучше видно

все свои далекие года,

радость дней, прокуренность обиды...

Сдаться? Опуститься?

Никогда.

 

Защитили техники, пилоты,

встали перед ложью как стена.

И письмо в ЦК И вновь работа.

И война,

война,

война,

война...

 

Главное?

Оно наступит скоро.

Вызов в Ставку, срочно, как всегда,

и слова: — У нас большое горе.

Немец в Вязьме. — Пауза. —

Беда.

 

Что же делать? —

И вполоборота

тихо, твердо: — Булем побеждать.

Но сейчас нужны нам самолеты.

Под Москву. И много. Сотен пять.

 

Чиркнул спичкой возле папиросы.

На столе стоял остывший борщ.

Подошел вплотную:

— Есть вопросы?

С богом! Верю, что не подведешь.

 

2

Дача постарела и осела.

Выпрямиться б ей, да нету сил.

Ветерок печально и несмело

занавеску в парус превратил.

 

Не уплыть ослабшему хозяину,

не уехать, в небо не взлететь,

хлебушка и то поесть нельзя ему.

 

Человек, боец, авторитет,

вот лежит он — брови и ресницы,

взгляд, как прежде, резок и лучист,

и ковбойка фабрики «Зарница»

на корягах высохших ключиц.

 

Шевелит беспомощно руками,

к простыне распластанно прижат,

словно запрессованные камни

в одеяле стеганом лежат.

 

— Поднимусь, — гудит он, — поокрепну

и опять до книги доберусь.

Вот тогда потрудимся мы, верно?

— Верно, — говорю я и боюсь,

 

что похож такой ответ на оттиск

с заготовки искренних неправд.

Нет, не встанет старый полководец.

Медициной завершен парад.

 

Я прощаюсь, чувствуя мгновенья,

мне сказали: только пять минут.

Но к кому нести мне откровенье?

Здесь минут мне больше не дадут.

 

Где к подобной чести причаститься?

Мысль от боли чуть не голосит,

что рубашку пеструю, «Зарницу»,

нет, ему уже не доносить.

 

Ничего себе не остается,

да и нет, и не было себя.

Есть народ. Есть подвиг полководца.

Шла эпоха, войнами трубя.

 

Рос и вырос. Ничего не надо,

никаких регалий и наград.

— Буду до последнего солдата

драться, как дрались за Сталинград.

 

Говорим. А дальше будет камень,

мрамор или темный Лабрадор.

В тишине, хранимой лепестками,

по-мужски продлится разговор.

 

Вышло про живого знать заране,

представлять осенний пьедестал.

— Спросит кто, — хрипит он на

прощанье, —

передай, что духом не упал.

 

3

Человеку к ночи стало худо.

Он велел позвать к себе детей:

— Дайте руки мне свои, покуда

ощущаю я тепло людей.

А теперь к окошку пододвиньте,

я хочу на звезды посмотреть.

 

Он живет, он чувствует, он видит

перед тем, как сердцу догореть.

 

Небо в Волге, мама и рыбалка,

в детстве вещем он себя открыл!

Южный фронт и старая гадалка,

кресло деда, небо в тыщи крыл...

 

Он сидит, как раненая птица,

и на землю смотрит из окна,

и слезинка медленно искрится,

звездная,

последняя,

одна.

 

...Над столицей было столько солнца,

что у листьев плавились края.

Шли за гробом восемь полководцев,

фронтовые маршалы, друзья.

 

И печаль, спокойная, как Волга,

под знамена медленно текла.

Как стрела по карте, шла Эпоха

и на повороте, у угла,

 

вдруг блеснула вроде бы случайно,

пронизав последние ряды,

как его слезинка на прощанье,

бриллиантом Маршальской Звезды.

Ф. Чуев

 

* * *

В шкафу, другими карточками сжаты,

среди всего, что долго берегу,

Сафонов и английские сержанты

стоят у «харрикейна» на снегу.

 

Зачем североморский снимок бравый,

зачем твоя улыбка мне, сержант?

Как будто эти мужество и слава

мне, лично мне, с войны принадлежат.

 

Не знал в живых, не выдумал погибших,

но знаю, что, спасенные во мне,

с годами поднимаются все выше

те соколы, что были на войне.

 

Они летят, и в небе не поджечь их,

не скроет их полярная вода.

Есть мой, особый мир.

В нем нет ушедших.

В нем доблесть остается навсегда.

Ф. Чуев

 

Летчик Владимир Нестеров

Ценой собственной жизни спас

населенный пункт.

                                    Из газет

 

Отец его, сгорая в танке,

курсанта спас, себя не смог,

и не на фронте, не в атаке

достойным батьки стал сынок.

 

Был паренек обыкновенный

и за единый миг всего

поднялся к славе незабвенной

однофамильца своего.

 

О, сколько их, мальчишек ладных,

прекрасных статью и душой,

осталось так — в строю крылатых

и в общей памяти большой!

Ф. Чуев

 

Пилоты сближают народы

Буравит чугунные ветры

моторный напор скоростей.

Сквозь мили и километры

пилоты сближают людей.

 

Какие тепло и двужилье

земля им дарует, как мать,

какой монумент заслужили

умеющие летать!

 

И крылья запомнились крепко,

и первые эти витки,

и Чкалова прядь из-под кепки,

и Юриных губ уголки.

Ф. Чуев

 

* * *

Те, в круглых шлемах и кожанках тертых,

те, гатчинские, качинские, те,

с «Георгием» на бравых гимнастерках,

скользящие по тонкой высоте,

 

те, что рисково пробовали крылья

в неведомой стихии роковой,

они друг другу молча говорили:

— Ведь мы же авиаторы с тобой!

 

В больших очках, в комбинезонах грубых

готовый к небу вытянулся строй

в разбуженных зарей аэроклубах,

июньской протараненной зарей.

 

Она не гаснет в память о ребятах,

которым выпал тот вселенский бой.

Помянем, друже, молча всех крылатых —

ведь мы же авиаторы с тобой!

 

Пусть грезит память гордая в потомке

о жесткой и жестокой синеве

на пламенем приглаженной бетонке,

на звездами обласканной траве.

Ф. Чуев

 

Летчик Долгих

Мои друзья, мои истоки!

Среди красивых и родных

на предполетной подготовке

читаю летчикам — про них.

Стоят ребята молодые

под сенью солнечных ветвей,

обыкновенные, простые

герои самых мирных дней.

— По самолетам! — как «по коням!» —

наступит доблестный момент,

и командир полка, полковник,

мальчишка,

черт, интеллигент,

лихой, улыбчивый глазами

и ямочкою на щеке,

счастливый солнцем, небесами

на просветленном козырьке,

он скажет: — Воздух держит плотно

и самолет, и экипаж.

Как зверь, до небушка голодный,

упругим пламенем форсаж

с бетонки вверх возносит первым

его —

он властвует один.

прижав к бокам стальные нервы

роскошных крыльев и турбин.

За ним поднимутся огромно,

сметя обрывки тишины,

и грохот над аэродромом

запомнится, как мощь страны.

И вдаль летит протяжным гулом

по струнам северных лесов:

Чухновскин,

Громов,

Арцеулов,

Анохин,

Глинка,

Мосолов...

Ф. Чуев

 

Пилот на отдыхе

Не так уж долго мы живем,

совсем немного,

и на земле, и в небе дом,

а к ним дорога.

Нам подражают сыновья

и ждут к обеду.

Стезя у каждого своя,

я выбрал эту.

 

Лежу, гляжу на синий свод,

его читаю.

Чужое облако плывет

и в речке тает.

А там, где был, «эрэсов» злость,

мороз по коже.

Друзья завидуют небось,

и я им тоже.

 

Как бы опять туда лечу,

откуда рвался,

и снова в ларинги кричу;

— Прикройте, братцы! —

А здесь я сам себе приказ,

да тишь лесная,

и ничего-то здесь про нас

никто не знает.

Ф. Чуев

 

* * *

Юрию Козловскому

 

Надо бы летчиков награждать

щедро,

по праву,

как в годы былые.

Можно им смело —

и многим —

вручать

в мирные дни

ордена боевые.

 

Чтоб на Седьмое

и в Первомай

видели всех их

при полном параде.

Труд их —

перчатки хоть выжимай,

труд их —

трясется рука при докладе.

 

В небо уходят не для наград.

И не для денег —

обычные деньги, —

может, у слесаря

больше оклад...

Что ж вы так рано,

друзья, поседели?

 

И под глазами

мешки в тридцать пять,

и над бровями

морщины, как крылья.

Надо бы

летчиков так награждать,

чтобы за них

ордена говорили...

Ф. Чуев

 

* * *

Мне просыпаться рано-рано,

шагать в столовку погодя,

сквозь шорох кожаных регланов

в зернистых капельках дождя.

И вот он —

первый мой полет,

и ручку — на себя

так резко, скованно,

и вот

заерзала земля

и задрожала, затряслась

прижатою травой,

и напружиненная грязь

взлетела надо мной...

Другой мне снился самолет.

Он — как раскрытый нож.

Я всех боялся, кто пройдет,

еще вздохнет: — Похож.

И там, у взлетной полосы,

молчание храня,

Ли-2 насупили носы

и терлись об меня.

Они мне были за родных,

и что-то мною правило,

и что-то екало у них

под кожей, под дюралевой...

И шкаф оставил я соседям,

и бросил дом, где жил и рос,

и шеф-пилот майор Евсеев

меня до Внукова довез.

Ф. Чуев

 

Комсомолец

На брянские кроны дышала война,

И низко дымил самолёт,

И в корни, под землю ушла тишина

И горько ждала: упадёт.

 

Горел самолёт, и бежали к нему

Пятьсот иноземных солдат,

и страх запоздал, не мешал никому,

и каждый был весел и рад.

 

И мало кто выжил. И бросился прочь,

И душу за соснами спас,

Когда из кабины на полную мощь

«Поздравил» их боезапас.

 

...Живые, как жабы, скакали вперёд

На этот невиданный дот.

Но пушка хлестала, но бил пулемёт,

И лётчик был русский пилот.

 

Когда раскалился мотор добела

И нечем в кабине дышать,

Он вырвал «ТТ», он спрыгнул с крыла

И продолжал воевать.

 

...Наутро поляну убрали. Потом

Из брёвен, еловых ветвей

фашисты устроили насыпь. Кругом

Застыли шеренги пред ней.

 

На тихих ветвях, как высокий пример,

Лежал непокрытый он.

И краткую речь говорил офицер

Меж двух склонённых знамён.

 

Берёзовый крест возвестил над ним

«Здесь Рус-Богатырь погребён»,

Прибили табличку — наука своим! —

«Он перебил батальон».

 

...Так знайте же все, кто сыт и в тепле,

Не знавшие ничего,

Что ходит ночами по тихой земле

Пресветлая правда его.

 

Когда догорает усталый закат,