Юрий Воронов: «Мы вышли из блокадных дней…»

* * *

Блокады нет…

Уже давно напрасно

Напоминает надписью стена

О том, что «наиболее опасна

При артобстреле эта сторона».

Обстрел покоя больше не нарушит,

Сирены по ночам не голосят…

Блокады нет.

Но след блокадный в душах, –

Как тот неразорвавшийся снаряд.

Он может никогда не разорваться.

О нём на время можно позабыть.

Но он в тебе. И нет для ленинградцев

Сапёров, чтоб снаряд тот разрядить.

В январе две юбилейные даты, связанные с блокадой – 90 лет Юрию Петровичу Воронову (1929-1993) и 75 лет полного снятия блокады Ленинграда. В блокаде оказались около трех миллионов ленинградцев. Среди них 12-летний Юра Воронов, ставший подлинным певцом блокадного мужества. Даже те, кто никогда не читал его книг, стихов в журналах и газетах, наверняка знакомы с такими его строками: «Нам в сорок третьем выдали медали и только в сорок пятом паспорта...», «Я не напрасно беспокоюсь, чтоб не забылась та война: ведь эта память – наша совесть. Она, как сила нам нужна»… Блокада осталась в его душе навсегда. Его стихи – гражданский и нравственный подвиг. Они навечно встали рядом с мемориалом на Пискаревском кладбище, Зеленым поясом Славы. Через много лет на Монументе героическим защитникам города на Московском проспекте отольют в бронзе строку из его стихов: «О камни! Будьте стойкими, как люди!»

Творчество поэта-блокадника совершенно необычно: по нему, если поставить стихи в строгой последовательности, легко проследить военную биографию поэта, его жизнь, полную великих мук, тревог, но и законной гордости. Родился 13 января 1929 года в Ленинграде. Отец – профсоюзный работник, в годы Великой Отечественной войны служил в Кронштадте, затем преподавал в Ленинградской профсоюзной школе, мать – бухгалтер. Детство поэта прошло в предвоенном Ленинграде и оборвалось 22 июня 1941 года. Ю.П. Воронов встретил войну подростком, которому еще не исполнилось тринадцати лет, и все девятьсот дней блокады он оставался в городе. 10 октября 1941 года он писал отцу, служившему на Балтийском флоте: «Вчера исполнился месяц, как на нас налетают коричневые гады, и месяц, как разрушен наш дом. Ем я теперь так хорошо, что мама с бабинькой называют меня «обжора». Мы живем у бабушки Саши...» Это еще совсем детское письмо. Трудно поверить, что тот же мальчик через несколько месяцев напишет:

Пол ходит под снарядным гулом,

В палате – сумрак, как всегда.

Чай недопитый затянуло

Коричневатой пленкой льда...

Шестиклассник Юра становится бойцом аварийно-восстановительной службы, разбирает завалы, спасает обреченных на гибель людей, сбрасывает с крыш зажигалки. По сигналу воздушной тревоги или артиллерийского налета, когда 4 снаряда в минуту врезались в стены и улицы города, нужно было не спускаться в бомбоубежище, а вставать навстречу смерти, чтобы попытаться спасти кого-то из уцелевших под развалинами. Два года спустя газета «Ленинская смена» опубликует заметку «Забывая об опасности...», рядом с которой на снимке ее герой – раненый, засыпанный осколками стекла черноглазый мальчик: «При первых же звуках сирены Юра Воронов – пионер дружины № 56 – выбежал из квартиры. Он спешил в штаб. Наверное, там есть поручения, которые он, связист, должен немедленно выполнить. Юра шел по двору. Над головой часто били зенитки. Вдруг раздался оглушительный грохот. Сильным толчком Юру отбросило в сторону, и он потерял сознание....Когда Юра пришел в себя, он лежал у стены, засыпанный осколками стекла. Над Юрой склонился его приятель Валя.

– Ничего, – сказал он, – Ты о стену ударился. Бомба в наш дом попала – в угловой флигель. Юра вскочил, забыв про боль. Ведь там были люди!

– Пойдем, Валька, туда скорей! – крикнул Юра.

– Никуда я тебя не пущу, – заявил Валентин. – Вон как кровь из руки хлещет. Идем в медпункт.

Как только сестра сделала перевязку, Юра побежал к своему дому, где уже работали бойцы аварийно-спасательной команды. Под ногами обрывались кирпичи, дрожали балки. Над головой висел кусок крыши. Не обращая внимания на опасность, Юра принялся помогать товарищам.

– Молодец! – сказал Юре командир отряда». Да, он был молодец, этот Юра Воронов! И настоящий герой – скромный, тихий, застенчивый, даже не сознававший тогда, что он ежедневно совершает подвиги.

Рано повзрослевшие дети блокады увидели столько горя, сколько редко выпадет на долю взрослого человека в мирные дни. И самое страшное горе – смерть родных, близких людей. 25 ноября 1941 года стал, наверное, самым страшным днем в жизни Юрия Воронова. Мальчик был на улице, когда бомба угодила в дом, где он жил.

За воем сирен – самолёты в ночи.

За взрывом – завалы из щебня и лома,

Я цел. Но не знаю ещё, что ключи

В кармане – уже от разбитого дома.

В квартире находились мама, бабушка, брат и сестра. В 1987 году напечатаны четыре детских письма Ю.Воронова на фронт отцу, в которых двенадцатилетний подросток сообщает трогательные подробности о своем четырехлетнем брате Алеше и крошечной сестренке Милочке, родившейся 8 октября 1941 г.: «Мать и бабушку, которые были на кухне и провалились на этаж ниже, спасли: услышав их стоны, бойцы аварийно-восстановительной команды пробили капитальную стену со стороны лестницы. Их увезли в госпиталь. А брата и сестру удалось откопать только на пятый день уже мертвыми. Их хоронили 1 декабря 1941 года – а ведь это был только восемьдесят пятый день блокады»... Аварийную бригаду на третий день «отозвали» – надежды уже не было. Юра вместе с отцом, добравшимся из Кронштадта, раскапывали завал руками. 3-летнего брата и полуторамесячную сестренку нашли лишь на пятый день. «Брату Алику было тогда три с половиной года, а сестренке Милочке два месяца. Милочка ничего не понимала, она только плакала. А Алик хотел есть. Он всегда смотрел в окно и ждал меня с хлебом. В тот день он так и не дождался... Дневная норма, эти жалкие граммы остались у меня. Ел их, смачивая слезами». Почерневшие от горя, вдвоем с отцом они похоронили родных на Волковом кладбище. 1 декабря Юрий написал первое из ставших известными стихотворение:

Я забыть никогда не смогу

Скрип саней на декабрьском снегу.

Тот пронзительный, медленный скрип:

Он как стон, как рыданье, как всхлип.

Будто всё это было вчера...

В белой простыне – брат и сестра...

На всю жизнь с ним останется этот «долг» – не успел покормить голодного малыша:

Младшему брату

Из-под рухнувших перекрытий –

Исковерканный шкаф, как гроб...

Кто-то крикнул: – Врача зовите!.. –

Кто-то крестит с надеждой лоб.

А ему уже, плачь – не плачь,

Не поможет ни бог, ни врач.

День ли, ночь сейчас – он не знает,

И с лица не смахнёт мне слёз.

Он глядит – уже не мигая –

На вечерние гроздья звёзд.

…Эту бомбу метнули с неба

Из-за туч среди бела дня...

Я спешил из булочной с хлебом.

Не успел. Ты прости меня.

Первые стихи сборника «Блокада» написаны Ю.Вороновым в 1942 году. Он был подростком, который ничем не отличался от тысяч своих тогдашних сверстников. Вот он стоит в очереди за хлебом. Идет с санками за водой на Неву, ждет, пока вода в ведре подмерзнет, чтобы не расплескать ее по дороге. Хоронит друга; везет на кладбище брата и сестру, погибших при бомбежке... Впоследствии поэт напишет: «Мы уже старались жить взрослыми делами. Нам доводилось выполнять задания местных групп ПВО, помогать бойцам аварийно-восстановительных команд разбирать завалы домов. И все-таки в начале блокады мы еще оставались детьми. Повзросление – иногда неожиданно быстрое, иногда постепенное – приходило к нам вместе с пережитым личным горем, с мучительным, изнуряющим голодом и другими обрушившимися на нас блокадными тяготами». Многие годы спустя поэт рассказал об этом в своих стихотворениях. Одно из них называется «Клюква»:

Нас шатает, была работа:

Все на корточках – по болоту.

Только вечером, перед сном,

В детском доме больным ребятам

Клюкву выдали. Спецпайком.

По семнадцати штук на брата.

Вместе со своими товарищами помогал ленинградцам пережить страшное военное время, входил в состав так называемого бытового отряда комсомольцев.

Комсомольцы бытовых отрядов

Бывает так:

Когда ложишься спать,

Тревожишься за завтрашнее дело,

А по утру от слабости не встать,

Как будто к простыне примерзло тело.

А рядом – ни соседей ,ни родни.

И ты лежишь, вспасение не веря.

И вот тогда к тебе придут они,

Взломав не без труда входные двери.

И ты отдашь им карточку на хлеб,

Ещё боясь, что могут не вернуться.

Потом поймешь,

Что был ты к людям слеп,

И губы виновато улыбнутся.

А в печке затрещит разбитый стул,

И кто-то – за водой, с ведром на санках.

И кто-то ночью, словно на посту,

Подбросит щепок в дымную времянку.

Они добром и словом врачевали

Бойцы – из бытотрядов над Невой.

Ведро воды – а люди вновь вставали!..

Пусть говорят, что нет воды живой!

* * *

Сегодня немцы не бомбят,

И ночь пожаром не дымит,

А у измученных ребят

В глазах от слабости рябит.

Они сегодня обошли

Четыре дома – сто квартир...

В больницы – те, кого нашли,

и заболевший командир.

«Встать снова трудно тем, кто слег, –

Усталый врач бормочет нам. –

Не понимаю, как он мог

Ходить сегодня по домам...»

Тринадцатилетний подросток, переживший потерю близких, рано повзрослевший, облек в поэтические строки то, что ему довелось пережить. Его пронзительные стихи потрясают своей правдивостью, воспринимаются как летопись блокады, хроника жизни осажденного города. В блокадном городе был свой отсчет времени. У людей, переживших ужасы блокады, – каждый ее день сосчитан.

6 декабря 1941 года

Ни хлеба, ни топлива нет.

Улыбки на лицах знакомых –

Нелепы, как вспыхнувший свет

В окне затемнённого дома.

Нелепы, и всё же они

Сегодня скользили по лицам,

Как в старые добрые дни.

Мы знали, что это случится!

– Слыхали? – И люди стихали. –

Вы слышали новости? – Да!.. –

И люди друг другу махали,

Забыв, что под боком беда.

Бежали домой, чтоб в волненье

Там выдохнуть эти слова:

– Москва перешла в наступленье!..–

Поклон тебе низкий, Москва!

31 декабря 1941 года

По Ленинграду смерть метёт,

Она теперь везде, как ветер.

Мы не встречаем Новый год –

Он в Ленинграде незаметен.

Дома – без света и тепла,

И без конца пожары рядом.

Враг зажигалками дотла

Спалил Бадаевские склады.

И мы Бадаевской землёй

Теперь сластим пустую воду.

Земля с золой, земля с золой –

Наследье прожитого года.

Блокадным бедам нет границ:

Мы глохнем под снарядным гулом,

От наших довоенных лиц

Остались лишь глаза и скулы.

И мы обходим зеркала,

Чтобы себя не испугаться...

Не новогодние дела

У осаждённых ленинградцев...

Здесь даже спички лишней нет.

И мы, коптилки зажигая,

Как люди первобытных лет,

Огонь из камня высекаем.

И тихой тенью смерть сейчас

Ползёт за каждым человеком.

И всё же в городе у нас

Не будет каменного века!

Кто сможет, завтра вновь пойдёт

Под вой метели на заводы.

...Мы не встречаем Новый год,

Но утром скажем:

С Новым годом!

Январь сорок второго

Горят дома –

Тушить их больше нечем.

Горят дома, неделями горят.

И зарево над ними каждый вечер

В полнеба, как расплавленный закат.

И черным пеплом белый снег ложится

На город, погруженный в мерзлоту.

Мороз такой, что, если б были птицы,

Они бы замерзали на лету.

И от домов промерзших, от заводов

На кладбища все новые следы:

Ведь людям без огня и без воды

Еще трудней, чем сквозь огонь и воду.

Но город жив, он выйдет из бомбежек.

Из голода, из горя, из зимы.

И выстоит!..

Иначе быть не может –

Ведь это говорю не я,

А мы!

Февраль

Какая длинная зима,

Как время медленно крадётся!..

В ночи ни люди, ни дома

Не знают, кто из них проснётся.

И поутру, когда ветра

Метелью застилают небо,

Опять короче, чем вчера,

Людская очередь за хлебом.

В нас голод убивает страх.

Но он же убивает силы...

На Пискарёвских пустырях

Всё шире братские могилы.

И зря порою говорят:

«Не все снаряды убивают...»

Когда мишенью – Ленинград,

Я знаю – мимо не бывает.

Ведь даже падая в Неву,

Снаряды – в нас, чтоб нас ломало.

Вчера там каменному льву

Осколком лапу оторвало.

Но лев молчит, молчат дома,

А нам – по-прежнему бороться,

Чтоб жить и не сойти с ума...

Какая длинная зима,

Как время медленно крадётся.

Неважно, произошло ли в этот день что-то важное, особенное, или же долго тянулась рутина «обыденной» блокадной жизни – люди вспоминают: это было в восемьдесят пятый день, это – в сотый день...

Сотый день

Вместо супа – бурда из столярного клея,

Вместо чая – заварка сосновой хвои.

Это б всё ничего, только руки немеют,

Только ноги становятся вдруг не твои.

Только сердце внезапно сожмётся, как ёжик,

И глухие удары пойдут невпопад…

Сердце! Надо стучать, если даже не можешь.

Не смолкай! Ведь на наших сердцах – Ленинград.

Бейся, сердце! Стучи, несмотря на усталость,

Слышишь: город клянётся, что враг не пройдёт!

…Сотый день догорал. Как потом оказалось,

Впереди оставалось ещё восемьсот.

Детали блокадного быта переполняют стихи Ю.Воронова, и важнейшими среди них являются очень простые, но драгоценные для каждого блокадника слова: «хлеб», «вода» ...

Опять налёт, опять сирены взвыли.

Опять зенитки начали греметь.

И ангел с петропавловского шпиля

В который раз пытается взлететь.

Но неподвижна очередь людская

У проруби, дымящейся во льду.

Там люди воду медленно таскают

У вражеских пилотов на виду.

Не думайте, что лезут зря под пули.

Остались – просто силы берегут.

Наполненные вёдра и кастрюли

Привязаны к саням, но люди ждут.

Ведь прежде чем по ровному пойдём,

Нам нужно вверх по берегу подняться.

Он страшен, этот тягостный подъём,

Хотя, наверно, весь – шагов пятнадцать.

Споткнёшься, и без помощи не встать,

И от саней – вода дорожкой слёзной...

Чтоб воду по пути не расплескать,

Мы молча ждём, пока она замёрзнет...

Но не только голод, ранения, дистрофия – были занятия в литературной студии при Ленинградском отделении СП (1943-48) под руководством Вс.Рождественского, стихи, были выступления по знаменитому блокадному радио. Аничков дворец, ныне Дворец творчества юных, где делали первые шаги многие будущие ученые, артисты, спортсмены. В годы блокады тут находился госпиталь. Юра помогал ухаживать за ранеными, а затем сам лечился здесь от дистрофии.

Врач опять ко мне держит путь:

Так бывает, когда ты плох...

Я сегодня боюсь уснуть,

Чтобы смерть не взяла врасплох.

Только сон не уходит прочь.

Загадал, как вчера, опять:

Если выживу эту ночь,

Значит, буду весну встречать...

Война еще не закончилась, когда дворец вновь открыл двери для детей и подростков. Юра Воронов стал заниматься в литературной секции. К ребятам в гости приходили Всеволод Рождественский, Ольга Берггольц, Анна Ахматова, Михаил Зощенко. Первые стихи Юрий Воронов написал в осажденном Ленинграде. Некоторые из них помещены в книге под названием «Из первой тетрадки»:

Помертвело стоят дома.

Далеки в мутном небе звезды.

Рядом –только густой туман

И пропитанный болью воздух.

Пол ходит под снарядным гулом,

В палате – сумрак как всегда.

Чай недопитый затянуло

Коричневатой пленкой льда...

Мы –

У проруби невской снова.

Кто-то шепчет

Сквозь горький смех:

– Не толкайтесь,

Чего другого,

А воды тут –

Пока на всех.

Бомбы – ночью,

Обстрелы с рассвета.

От печей, как от окон,– холодом.

Только самое страшное –это

По ночам просыпаться от голода.

На дворе – октябрь,

Ветер лют и лих.

Дом мой –как корабль

После штормов злых.

Хмур, как все дома,

Что легко понять:

Впереди – зима,

Холода опять.

На дворе – трава.

А еще б дрова!..

Нас немцы называют: «мертвый город».

Но где, когда

Был мертвым нужен стих?

А здесь –

Сквозь грохот бомб и лютый холод –

Он, cлавя павших,

Жить зовет живых.

«Хотя большинство стихов, составляющих книгу «Блокада», писались в послевоенное время, некоторые из них опирались на строфы и строчки, родившиеся в блокадном Ленинграде. А писать я начал в мае-июне 1942 года, вслед за только что пережитой страшной зимой. В 1943-1945 гг. некоторые мои стихи, в частности, «Блокады больше нет», «Возвращение», «Тост», передавались по ленинградскому радио и печатались в заводских многотиражках». Уже в 1945 в ленинградской газете «Вагоностроитель» от 13 ноября было напечатано его стихотворение «Возвращение». Незадолго до получения медали «За оборону Ленинграда» Юрия приняли в комсомол. Для этого потребовалось специальное разрешение ЦК ВЛКСМ: мальчику еще не исполнилось четырнадцати лет.

8 декабря 1943 года за участие в героической обороне Ленинграда четырнадцатилетнему Воронову Юрию Петровичу от имени Президиума Верховного Совета СССР вручена медаль «За оборону Ленинграда». Впоследствии поэт говорил, что он как реликвии хранит три вещи: медаль «За оборону Ленинграда», блокадные карточки и комсомольский билет. Так что строки

В блокадных днях мы так и не узнали:

Меж юностью и детством где черта?..

Нам в сорок третьем выдали медали

И только в сорок пятом – паспорта.

– совсем не литературный домысел, а достоверный факт биографии поэта. Это знаменитое стихотворение Ю. Воронова написано в 1967 году, а в 1985 году он отзовется о нем так: «Первую строчку этого стихотворения часто цитируют, но вторую почему-то обходят вниманием, словно сомневаются в ее достоверности. По-моему, неверно. Прожитые десятилетия и у меня, и у многих ровесников только обострили, усилили понимание высказанного в ней ощущения. И не надо этому не верить». Самое важное, что хотел сказать поэт о подростках блокадного Ленинграда, содержится во второй строфе данного стихотворения:

И в этом нет беды.

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно от того,

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда…

«Шестнадцать лет мне исполнилось в январе 1945 года. Может быть, добавить к этому стоит лишь то, что в ноябре 1942 года я вступил в комсомол».

В 1947 Воронов поступает на отделение журналистики филологического факультета Ленинградского университета, где сразу становится признанным лидером молодежи – в учебных аудиториях, в научном обществе, в первых студенческих стройотрядах. «Юрий учился очень хорошо, был сталинским стипендиатом, – рассказывала известная ленинградская журналистка, в прошлом главный редактор молодежной газеты «Смена» Алла Белякова.– Мы познакомились в стройотряде на строительстве Пожарищенской ГЭС. Он, говоря языком более позднего времени, был комиссаром нашего отряда. Уже с молодых лет его отличали требовательность и принципиальность. Тогда среди студентов было много фронтовиков, которые снисходительно относились к «младшим товарищам». Но Воронова на факультете уважали все. Еще студентом его избрали секретарем райкома комсомола. Это была так называемая освобожденная должность. Воронову разрешили свободное расписание».

С марта 1952 (диплом будет вручен только в июне) Воронов начинает работать заведующим отделом студенческой молодежи в газете «Смена», затем – ответственным секретарем газеты. Его избирают секретарем Ленинградского обкома ВЛКСМ. Начинается стремительное и заслуженное восхождение Воронова по ступеням журналистской и партийной карьеры: заместитель редактора «Комсомольской правды» уже в Москве (1954-59), с 1959 член правления Союза журналистов. В 1959 году был назначен главным редактором «Комсомольской правды». Во главе «Комсомолки» Воронов был совсем недолго, до 1965 . Но именно эти годы стали звездными и для страны, и для советской журналистики. Он очень хорошо вел газету – смело и интересно. Изюмов Ю. П.: «О Воронове все, кто с ним работал, отзывались как об интеллигентном, в высшей степени порядочном человеке. Он писал стихи – немного, но отменного качества. В его кабинете, говорили, витала такая атмосфера чистоты, что даже самые буйные и невоздержанные из журналистской братии вели себя там, как воспитанницы института благородных девиц. Газета здорово вела морально-нравственные темы, чем и завоевала прочную популярность. Читатели оставались верны ей, и распрощавшись с комсомольским возрастом». Всем запомнилась его глубокая порядочность. Удивлялись тому, что он, открывший читателям «Комсомолки» множество поэтических дарований, свои стихи никому не показывал. Все это обрывается на первый взгляд неожиданно.

21 июля 1965 «Комсомольская правда» опубликовала очерк «В рейсе и после» – о вопиющих беззакониях на знаменитой китобойной флотилии «Слава». Это – результат большого личного мужества не только от журналиста А. Сахнина, но и от главного редактора Ю. Воронова, «Комсомольская правда» отважилась выступить против генерал-директора китобойной флотилии, которого восхваляли на всех уровнях, называли «маяком» и который не только выдавал липовые показатели, но и создал собственное «царство в государстве», где царил полный произвол. Герой Социалистического Труда, трижды кавалер ордена Ленина Алексей Соляник, «крепкий хозяйственник», по сути, превращал моряков в рабов, занимался финансовыми махинациями. Статью рассматривали на очень высоком уровне – в секретариате ЦК КПСС. Председательствовал сам Михаил Андреевич Суслов, имевший репутацию «серого кардинала партии». Позицию газеты признали правильной. На заседании Политбюро ЦК КПСС пришлось снимать с работы всесильного начальника китобойной флотилии Соляника. На газету и ее редактора обрушились высокопоставленные защитники – состоялось заседание секретариата ЦК КПСС, на котором была сделана попытка выгородить генерал-директора. Попытка не удалась, но с Вороновым рассчитались, отправив в «почётную ссылку». На прощание «Комсомолка» подарила ему гарпун с надписью: «Лучшему китобойцу Советского Союза». Воронова перевели на должность ответственного секретаря газеты «Правда». Это назначение было лишь видимым повышением. В 1968 году он был назначен заведующим коррпунктом «Правды» в ГДР и Западном Берлине, которую занимал до 1984 года. «Дорога поет, если к дому дорога, и плачет, когда от родного порога. И если тебе эта боль не знакома, не жил ты вдали и подолгу от дома...»

Работавший в «Комсомолке» под его началом Ким Николаевич Смирнов рассказывает: «Воронова сослали собкором «Правды» в ГДР. Это было верхом иезуитства – на многие годы отправить в Германию человека, пережившего блокаду... Все, кто работал с Юрием Петровичем, если дороги заводили в Берлин, считали честью для себя навестить его. Была такая встреча и у меня. В тот вечер я узнал, как родились «Ленинградские деревья» – самые пронзительные его стихи. В одной из европейских столиц Воронову показали бульвар с молодыми саженцами: «Здесь росли великолепные деревья, но в войну была очень суровая зима, минус 10 – 15 градусов, и пришлось их вырубить на отопление». Тогда Юрий Петрович и написал стихи о том, как в блокаду ленинградцы, умирая от голода, замерзая от действительно лютых морозов, не вырубили ни одного дерева ни в Летнем, ни в Михайловском, ни в других своих садах и парках. Осколочные раны на стволах замазывали юннаты. Многие из этих ребят умерли в блокаду. Но и по сей день окаменевшая замазка хранит отпечатки детских пальцев и ладоней...»

Ленинградские деревья

Им долго жить – зелёным великанам,

Когда пройдёт блокадная пора.

На их стволах – осколочные раны,

Но не найти рубцов от топора.

И тут не скажешь: сохранились чудом.

Здесь чудо или случай ни при чём…

…Деревья! Поклонитесь низко людям

И сохраните память о былом.

Они зимой сжигали всё, что было:

Шкафы и двери, стулья и столы.

Но их рука деревьев не рубила.

Сады не знали голоса пилы.

Они зимой, чтоб как-нибудь согреться –

Хоть на мгновенье, книги, письма жгли.

Но нет садов и парков по соседству,

Которых бы они не сберегли.

Не счесть погибших в зимнее сраженье.

Никто не знает будущих утрат.

Деревья остаются подтвержденьем,

Что, как Россия, вечен Ленинград!

Им над Невой шуметь и красоваться,

Шагая к людям будущих годов.

…Деревья! Поклонитесь ленинградцам,

Закопанным в гробах и без гробов.

Журналист Д. Шеваров пишет в наши дни – сравните – «На днях в одной из газет наткнулся на заметку о реконструкции Летнего сада: «...Вырублено 122 дерева, из которых 90 были признаны больными, а 32 липы и клена, абсолютно здоровых, переживших блокаду и наводнения, вырубили только потому, что они мешали реконструкции фонтанов...»

Н. Сотников: «О коротких поездках по некоторым странам Западной Европы Юрия Петровича я спрашивал. Среди моих знакомых в ту пору уже были четыре собкора в зарубежных странах, но никто так нехотя и так равнодушно не отвечал мне на вопросы о странах, где побывал, и о стране своего рабочего пребывания, как Воронов: «Ну что сказать, даже не знаю… Кто я там был? И не турист, и не почетный гость, и даже не спецкор!» «В ту же встречу он подарил мне большую долгоиграющую пластинку «Возвращение. Стихи и песни». Поэт Юрий Воронов. Композитор Леонид Назаров. Исполнители: Герман Орлов, Нина Ургант, Дима Троицкий,.. а дальше – долгое перечисление ансамблей, инструменталистов… Отличная пластинка во всех отношениях! Но более всего я дорожу автографом: «Николаю Сотникову – сердечно. Ю.Воронов. I/X. 92». Подарил и сказал: «Обратите особое внимание на песню (я ее больше всех люблю!») «Между Каннами и Ниццей». Послушайте, и вы все поймете. Вот ради этого стоило отправляться в такую даль!»

Между Каннами и Ниццей

в ресторане путевом

пела русская певица

о березе под окном…

Скромный ресторанчик, случайный посетитель, эмигрант из России и вот эти его слова: «Ты мне спой, а я запла'чу. Я слезами заплачу'!» Россия, Ленинград всегда были с ним неотступно. Он тяготился своим немецким собкорством и, как он мне прямо признавался, как блокадник с трудом, чисто психологическим, общался, даже через переводчиков, с местными. Если бы он узнал, что зимой 2004 года в мемориальном зале под памятником Михаила Аникушина героям блокады будет НА РАВНЫХ с фотографиями блокадного Ленинграда развернута выставка гитлеровских вояк, он бы непременно получил новый, роковой для него инфаркт! Такого кощунства блокадный подросток бы не вынес».

Наступали новые времена. Подгорного отправили на пенсию. Воронов смог вернуться в Москву, но в газетах для него места по-прежнему не было. А вот писать стихи никто помешать не мог. В 1985 году, к 40-летию победы снова вышел его сборник «Блокада». Во многих кадровых отношениях он оказался фигурой привлекательной: опальный, независимый, да еще поэт… Был штатным секретарем Правления Союза писателей СССР(1984). Член правлений СП РСФСР (1985–1991) и СП СССР (1986–1991). В 1984–1986 годы – главный редактор журнала «Знамя». В 1986–1988 годах заведовал отделом культуры ЦК КПСС. Но в команде разрушителей партии и государства Юрий Петрович оказался чужаком, он в их чёрных делах участвовать не стал. И над его многострадальной головой второй раз сломали шпагу. Гражданская казнь была совершена с чисто горбачёвским иезуитством. От работы Воронова отстранили, но формальное решение по нему не приняли. Год или больше пребывал в этом крайне неприятном состоянии.

* * *

В каждом возрасте – мера другая

протяженности дней и минут.

Если юн ты, то время шагает

не спеша, как усталый верблюд.

Повзрослел – и теперь все быстрее

дни проносятся – только гляди!

Но, ценить их еще не умея,

ты надеешься: все впереди!

А когда стали силы не теми

и в лицо потянуло зимой,

Разгоняется бешено время –

как бегун, на последней прямой.

Не удержишь его, не раздвинешь,

сколько б дел ни закончил в пути.

За каким поворотом твой финиш –

не узнать, чтоб его обойти...

С декабря 1988 по март 1990 главный редактор «Литературной газеты». Воронов, прекрасно ориентировавшийся и в литературе, и в журналистике, без раскачки взялся за дело. Ю. Изюмов: «Газету вёл мягкими руками, но твёрдо. Налаженный механизм её выпуска работал, как и прежде, чётко. К сожалению, здоровье Юрия Петровича было уже сильно подорвано. Перенесённые испытания не прошли бесследно. Утром того дня, когда в Колонном зале Дома Союзов было назначено торжественное собрание в честь 60-летия «Литературной газеты», у Воронова случился инфаркт. Обширный. Оправдался не шедший у него из головы сон:

Что порою не приснится!

Вот и нынче сон – чудной:

Солнце с неба мёртвой птицей

Рухнуло передо мной».

Депутат ВС СССР 11-го созыва (1986–1989). Народный депутат СССР от СП СССР (1989–1991), с 1991 года и до своей смерти был народным депутатом России. Результат – еще один инфаркт и резкое общее ухудшение здоровья. Н. Сотников: «Конечно, суперлекарства, суперуход должностного лица такого ранга сделали свое дело, но общий тонус у Воронова становился все ниже и ниже. Он радовался только редким приездам в Ленинград: «И станет светло и легко мне, как тополю после дождя», грезил сиренью на Марсовом поле. Я его спрашивал: «Но ведь и в Москве есть сирень?!» Юрий Петрович печально улыбался: «Но ведь и в других городах есть белые ночи, но разве это ТЕ белые ночи?!» У меня хранится как драгоценная реликвия пригласительный билет на спектакль Театра имени Ленинского комсомола «Такая долгая зима», можно сказать, спектакль-концерт по мотивам блокадных стихов Воронова. Никогда не забуду блестящий режиссерский ход: открылся железный занавес, в зале и на сцене полностью погас свет, и лишь морозный парк сиял перед нами! Блокадная зима была трагедийна, но была и прекрасна своей трагедийностью, что доказал еще Николай Тихонов в своей поэме «Киров с нами».

К величайшему сожалению, должен признаться, что я был последний ленинградец (о чужих людях на перроне Московского вокзала чего говорить!), кто провожал Воронова в последний раз из города его детства, его блокады, его судьбы в Москву, и – навсегда. В тот поздний вечер Юрий Петрович как-то был особенно удручен, не находил себе места. Все ходил по нашей, довольно большой редакционной комнате из угла в угол и вдруг остановился и произнес: «Сбой дает! Лучший прибор называется!» Затем снял пиджак, расстегнул, к моему удивлению рубаху, и показал мне прибинтованный (но не бинтом белым, а каким-то крепежом мягким) странный приборчик диаметром с маленькую чашку и толщиной пальца в два. «Это – стимулятор сердца». Очень дорогой прибор. Дается строго по списку. Работает так: почувствует сбой, включается! Называется очень поэтично – стимулятор сердца!» – с трудом улыбнулся, не только печально, но и как-то обреченно Юрий Петрович. Помимо бед, у него «наверху» начались и издательские беды: переиздание его книги «Блокада» в Лениздате было исключено из плана. Воронов спешно пытался найти какие-то связи, имена, называл мне должности, новые и старые… Все рушилось: никто уже помочь ему не мог!»

Воронову принадлежит более 200 выступлений в периодике. И все-таки главная заслуга его перед людьми – стихи. Он начал писать их рано, задолго до того 1950-го, от которого он официально отсчитывал начало своего творческого пути. После первых публикаций он почти 20 лет не публиковал стихи (исключение – студенческие газеты), утверждая, что «О.Берггольц и Н.Тихонов уже все сказали». Лишь 7 мая 1965 появилась первая подборка в «Правде», затем цикл из 12 стихотворений под названием «Блокадные записки» в журнале «Знамя» (1965. №6), а в 1968 – еще несколько в ленинградском альманах «День поэзии». С того времени Юрий Воронов перешел к активной поэтической работе, результатом которой стала его первая книга «Сила жизни». Но когда в том же 1968 вышла первая книга стихов Воронова «Блокада», а чуть позже – «Память», когда блокадные стихи Воронова были собраны воедино – они буквально обожгли читателей.

У Воронова оказался свой ракурс в изображении ленинградской трагедии. Это не просто еще один дневник или воспоминание. Рядом с образами «пушкинского Петербурга», «Петербурга Достоевского» в русской литературе существует образ «блокадного Ленинграда» в поэзии его первооткрывателя Ю.Воронова. Накануне 40-летия Победы в 1985 году Лениздат выпустил четвертое, дополненное издание «Блокады». О «Блокаде» писали многие известные ленинградские поэты: «Книга Воронова после блокадных стихов, созданных Ольгой Берггольц, может быть, одна из самых сильных книг о времени героическом и трагическом для великого города» (Сергей Орлов); «Во время страшных блокадных дней Юрий Воронов был мальчишкой по возрасту и бойцом по судьбе. И то, что было с Ленинградом, прошло через его душу и засело в ней навсегда... Он делает факт достоянием поэзии, и освещенное ею мужество становится достоянием сегодняшнего дня» (Михаил Дудин); «Юрий Воронов создал из простейших, казалось бы, поэтических нитей книгу о людях, наших современниках, гражданах города, и мы не можем читать ее без волнения, без безмолвного восторга перед этими ленинградцами, перед этими обыкновенными советскими людьми, которые оказались такими необыкновенными, когда этого потребовало время. (Николай Тихонов).

Н. Тихонов: «Сам автор был подростком в те дни, и ему на плечи легли все тяжести небывалого времени. Но его зорким глазам были видны и все мельчайшие подробности окружающей героической действительности, которая навсегда осталась с ним. И эта память сохранила и тяжесть смертей, и скрип печальных саней, увозящих тела близких, и радость внезапных улыбок – «Москва перешла в наступленье», и красные облака пожаров, и страшные тропинки к воде, и силуэты людей, бредущих под вой метели на заводы, и блокадную тоску, и братские могилы, и горящие книги, и коптилки – все то, что нельзя забыть, и все это было временем, воспитавшим силу, мужество, бесстрашие, было закалкой характера, рождением новых героев, тех комсомольцев бытовых отрядов, участников МПВО, тех тружеников, о которых сказано: И когда мы читаем сегодня печальные страницы книги «Блокада», в нас живет странное ощущение – мы шагаем через все ужасы с каким-то просветленным взглядом, точно мы можем преодолеть все, нам ничего не страшно, даже смерть, потому что вера, порожденная мужеством, ведет нас вперед, и мы видим будущее, которое победно, которое с нами, которое за нас! Многое было пережито, и Воронов точно записывает: Сердца не превратились в камень. Огонь жил в них, и души не очерствели. Люди стремились к добрым делам, спасали друг друга, помогали больным и детям, раненым и инвалидам. Ненависть, направленная против врага, не имела границ. Эта ненависть была оправдана! Есть небольшие книги большого звучания. Такова и книга Юрия Воронова «Блокада». Она взывает к нашему сердцу, к нашей совести, к нашему чувству советского человека…».

Едва ли можно сказать лучше о творчестве поэта, стихи которого знают и сегодняшние молодые читатели. Сборник «Блокада» создавался поэтом на протяжении долгих лет – с 1942 по 1983 год. Последние стихи этой удивительной книги Ю. Воронов написал в зрелом возрасте, в них раскрываются новые грани представления человека о мужестве, стойкости. Н. Сотников: «…после Николая Тихонова и Ольги Берггольц блокадная лирика Юрия Воронова – высшая ступень этой святой для нас темы. Нет здесь возможности раскрывать тезисы дальше, но даже лучшие блокадные стихи Олега Шестинского, Олега Цакунова (самого молодого из блокадников-лириков) и Анатолия Молчанова такой блокадной панорамы не дают. И – такого обобщения. Юрий Петрович очень гордился высокой оценкой своих блокадных стихов Николаем Тихоновым и Расулом Гамзатовым. Оказывается, Гамзатов как редактор дал ему очень важный совет – заменить всего лишь строчку и предложил свой вариант. Действительно, строка заиграла и окрылила все стихотворение. Воронов неизменно показывал на эту гамзатовскую строку и говорил с гордостью: «Как он, не ленинградец, все точно подметил и какой верный, единственно правильный акцент сделал!».

У Воронова есть очень хорошие стихи не только о блокаде – о любви и дружбе, о природе, о творчестве.

Пусть другие судачат:

Без удачи – беда.

Я не верю удаче

Без большого труда.

Даже строчке не верю –

Стихотворной, моей,

Если я в полной мере

Не намучился с ней.

Мне опять не до смеха,

Стих упрям, как всегда.

Не желай мне успеха,

Пожелай мне труда!

Они – в ряде сборников: «Улица Росси» и «Долгое эхо» (оба – 1979), «Весы» (1986), «Избранное» и «Белые ночи» (оба – 1987), в периодических изданиях. Его стихам присущ огромный внутренний накал, почти невероятная драматическая напряженность, редкая эмоциональная выразительность: «Строка бывает – как рука, в беде протянутая другом»; «Все объяснимо, кроме лжи, и лишь она непоправима»; «Искусство не прячет секретов. Секреты таит ремесло».

Хуже нет, если всем доволен:

Значит, слепну, глупею, дряхну,

Значит, я на людские боли

Или радости не распахнут.

Тот, кто хочет тревоги века

переждать за своей калиткой,

Забывает, что человеку

Непростительно жить улиткой.

* * *

Мы зависть, подхалимство, ложь

Ещё не выгнали за двери.

Они живучие, но всё ж –

Хороших больше, в это верю.

Ты, глядя на людей иначе,

Твердишь упрямо – пополам.

Что ж, от тебя зависит, значит,

В какую сторону весам.

* * *

В каждом возрасте – мера другая

протяженности дней и минут.

Если юн ты, то время шагает

не спеша, как усталый верблюд.

Повзрослел – и теперь все быстрее

дни проносятся – только гляди!

Но, ценить их еще не умея,

ты надеешься: все впереди!

А когда стали силы не теми

и в лицо потянуло зимой,

Разгоняется бешено время –

как бегун, на последней прямой.

Не удержишь его, не раздвинешь,

сколько б дел ни закончил в пути.

За каким поворотом твой финиш –

не узнать, чтоб его обойти...

Воронов слышал «молящий крик земли» о спасении от смертельного атома (причем не только «военного» – стихотворение «Хиросима» было написано буквально в преддверии Чернобыля). Он слышал и «отчаянный крик пораженного пулей оленя» (как В.Астафьев, В.Распутин, В.Высоцкий) или уничтоженного подонком для возведения в ленинградском дворе персонального гаража куста сирени. Он еще в блокаду нашел душевные силы пожалеть не только людей, но и каменного льва, которому «осколком лапу оторвало». Воронов и позднее все время чувствовал боль своего города от полвека не залеченных ран на его стенах («Ленинградская осень»), ощущал «укор осыпающихся колоннад»: «В дни блокады сохранили город, неужели не спасем сейчас?» И все-таки самым главным для Воронова было то, что вместе с забвением памяти о войне человечество стало утрачивать и представление о цене человеческой жизни вообще:

Позаросли травой окопы:

Стирает время их с земли.

По странам нынешней Европы

Стучат все реже костыли.

Не рвутся бомбы на дорогах,

Не знают мин её моря.

Но беспокойство и тревога

В нас разрастаются не зря.

Все так же крутится планета,

И звездный купол не погас.

Но осторожные ракеты

Уже нацелены на нас.

И речи кой-кому сегодня

Диктует атом и напалм.

И в Кельне школьники не помнят,

Кто на кого тогда напал.

Планете требуются курсы,

Чтобы помочь понять иным,

Чем были б без Москвы и Курска

Сегодня Лондон или Рим,

Что стало бы с Европой ныне

И шар земной каким бы был

Без Ленинграда и Хатыни,

Без нашей боли и могил...

Мы на земле творим и пашем,

Но непокоем век объят.

И голоса живых и павших

Гремят о мире, как набат!

Юрий Воронов прожил всего 64 года. Был награжден орденами Ленина (1962), Трудового Красного Знамени (1984), «Знак Почета», «Знамя труда» 1-й степени (ГДР), медалями, в т. ч. «За оборону Ленинграда» (1943). Заслуженный работник культуры РСФСР. Премия им. В. Воровского (1963), Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1986) – за книгу стихов «Блокада». Он побывает на 50-летии прорыва блокады в своем родном городе – и не перенесет того, что увидит там при Собчаке.... Юрий Петрович умер 5 февраля 1993 года. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище. В феврале 1993 года в Москве состоялась церемония прощания. В Центральный дом литераторов пришло много людей, присутствовали известные политики и литераторы. Среди произносивших надгробное слово были и те, кто его погубил: Горбачёв, Яковлев, Медведев. Говорили в соответствии с моментом. И никто не произнёс слова коммунист. Юрий Изюмов, который был заместителем главного редактора «Литературки» еще в период ее расцвета, в начале восьмидесятых годов, сказал: «Юрий Петрович никогда никого и ничего не предавал, идеям своим не изменял, жил и умер как настоящий коммунист». К. Смирнов: «9 февраля 1993 г. Вторник. Утром в «Известиях» мой некролог о Юрии Воронове. Днём – его похороны. Потом – поминки, где за столом я оказался рядом с Иваном Курчавовым. Воронов был прототипом мальчишки из бытового отряда в его повести о Ленинградской блокаде.

И снова память с сердцем не в ладу.

Гроб медленно по скорбной плыл аллее.

И падали гвоздики в снег, алея

Кровавым следом на февральском льду.

Из-за людских окоченевших спин

Не слышны были ни стихи, ни речи.

А он от них бескрайне был далече

И бесконечно был уже один.

И на один лишь с совестью. Над ним

Шумели сосны в снежной круговерти

Наедине с бессмертием и смертью.

Живых дыханий поднимался дым.

Промёрзшей глины жёлтые комки

О крышу гроба бились безответно.

И с болью, и с отчаяньем каким

В снежинках умирали звёзды света.

А ветер уходил за перевал

Кладбищенский. А снег всё падал, падал…

По сытым душам била наповал

Святая Ленинградская блокада.

Ким Смирнов

Из рассказа И. Курчавова «Певец блокадного Ленинграда»: «Прототипом юного героя Юры Грачева в моем романе «Невская Дубровка» был Юра Воронов. Каким он получился – судить читателю. Но писал я с душевной болью, преклоняясь перед его подвигом в дни блокады и труднейшими жизненными испытаниями в послевоенное время».

В 189-й школе Центрального района есть музей Юрия Воронова. Музей небольшой, занимает всего одну комнату. На стендах – фотографии разных лет, есть уникальные материалы. Например, табель ученика 5-го класса Юрия Воронова, выданный 3 июня 1941 года. Юра жил недалеко, на Фурштатской улице, тогда улица Петра Лаврова. Идея создания школьного музея принадлежала Обществу жителей блокадного Ленинграда и педагогам школы №189. Помощь в оформлении экспозиции оказал Университет культуры и искусств. В настоящее время на стене школьного класса – пять музейных щитов. В экспозиции прослеживаются основные вехи судьбы Юрия Петровича. Вот он в возрасте четырех лет – забавный озорной ленинградский мальчишка. Вот его школьный табель о переводе из пятого в шестой класс, а вот фотографии школьных лет нет. И это не случайно: блокадным школьникам было не до фотоснимков. Зато остались стихи – и те, которые он написал в возрасте 14-15 лет, и те, которые появились уже в возрасте творческой и человеческой зрелости. Это стихи о маленькой девочке, убитой осколком бомбы. Это стихи о школьном уроке, на котором уснула и не проснулась одноклассница Юры. Это баллада о госпитальной дружбе блокадных подростков, лежавших в палате во Дворце пионеров. Есть стенд, посвященный литературной дружбе Воронова и его встречам со знаменитыми современниками. Среди них поэты: Н. Тихонов, Р. Гамзатов, К. Симонов и лидер Кубы Фидель Кастро. Юрий Петрович поездил на своем веку немало, больше всего по Европе и, конечно же, по Германской Демократической республике, где он работал долгое время собкором газеты «Правда». О музее узнали друзья Юрия Петровича Воронова: композитор Леонид Назаров, давший музыкальную жизнь многим его стихотворениям, редактор книги Юрия Петровича «Блокада», вышедшей в свет в издательстве «Лениздат» Николай Сотников. Музей еще очень маленький, но вокруг этой школы – те городские места, которые больше всего любил Юрий Воронова: Летний сад, Марсово поле. Литейный проспект, неповторимые в своей красе улицы и переулки, о которых он ни на минуту не забывал, и о встречах с которыми мечтал всюду и всегда.

Его стихи продолжают жить, взывая к нашему сердцу и нашей совести. Все дальше время отодвигает от нас тяжкие события блокады. Но воспоминания о них возникают вновь и вновь: Забыть ужасы блокадной зимы – значит предать память о тех родных и близких людях, которых больше нет. Забыть – значит потерять частицу человечности: В стихотворении «Память» Воронов осмысливает образ памяти о пережитом во время Блокады. Память жива, пока есть на земле есть не только могилы жертв блокадного голода и холода, но и живые свидетели того времени. Проходят десятилетия, а блокадники всё ещё там, в сороковых, что не отпускают и не дают права не помнить. И не случайно он просит не трогать память, такую для него дорогую и священную.

Память

Неверно, что сейчас от той зимы

Остались лишь могильные холмы.

Она жива, пока живые мы.

И тридцать лет, и сорок лет пройдёт,

А нам от той зимы не отогреться.

Нас от неё ничто не оторвёт.

Мы с нею слиты памятью и сердцем.

Чуть что – она вздымается опять

Во всей своей жестокости нетленной.

«Будь проклята!» – мне хочется кричать.

Но я шепчу ей: «Будь благословенна».

Она щемит и давит. Только мы

Без той зимы – могильные холмы.

И эту память, как бы нас ни жгло,

Не троньте даже добрыми руками.

Когда на сердце камень – тяжело.

Но разве легче, если сердце – камень?..

А как это важно сейчас, когда делаются попытки принизить и омрачить нашу Великую Победу, перечеркнуть и замарать грязью подвиги миллионов: и бойцов на передовой, и мальчиков и девочек в блокадном городе на Неве, и страдальцев-тружеников в далеком тылу. Пройдут годы. Но память о Блокаде останется.

* * *

Опять война,

Опять блокада…

А может, нам о них забыть?

Я слышу иногда:

«Не надо,

Не надо раны бередить.

Ведь это правда, что устали

Мы от рассказов о войне.

И о блокаде пролистали

Стихов достаточно вполне».

И может показаться: