«Как это было! Как совпало – Война, беда, мечта и юность!..»

Три важных темы: весна, война, семья и любовь – для меня объединились в мае. Почему? Весна, понятно, май, война – День Победы, Семья и любовь - 15 мая Международный день семьи. Хочу рассказать  о семье, у которой своя история любви, любви, ярким светом озарившей военные будни.

«Как это было! Как совпало –

Война, беда, мечта и юность!..

И это все в меня запало

И лишь потом во мне очнулось!..

(Д.Самойлов). 

Жили-были в Ленинграде мальчик и девочка. Жили и до поры не подозревали о существовании друг друга. Каждый учился в своей школе. Мальчик ходил в юннатский кружок при институте Лесгафта, и все кружковцы были убеждены, что из него выйдет талантливый ученый. А девочка написала однажды заметку в газету о том, какую коллекцию бабочек она собрала. Прочитав эту заметку, мальчик написал ей письмо, приглашая прийти в их кружок.

И она пришла. Звали девочку Любовь, Люба. Так благодаря газете они познакомились. Летом кружок выехал на практику под Ленинград. Именно там мальчик заметил, что девочка хорошо рисует – особенно цветы. Заметил её необыкновенные глаза. И золотистые косы ниже пояса. В конце дня кружковцы складывали тетради наблюдений в одну стопку, и однажды мальчик сказал: «Давай класть наши тетради рядом».

Он в руки ей давал тетрадку.

Она тетрадь брала из рук.

И разговор их пальцев – краткий,

Как замыканье, - вспыхнул вдруг.

И удивленно друг на друга

Они глаза перевели.

Глаза мгновенно голос рук их

На свой язык перевели.

Впереди – до окончания школы – были еще осень, зима, весна. Последний школьный Новый год они встречали вместе в заснеженном Сосновском парке. Разломили пополам апельсин и весело ели его долька за долькой, думая, что вот так же в будущем они будут все делить пополам. Ведь они любят друг друга. И конечно, любят на всю жизнь!
В тот день, когда в школе у мальчика был назначен выпускной вечер, началась война.

Июнь! Клонился к вечеру закат,

И белой ночи разливалось море,

И раздавался звонкий смех ребят,

Не знающих, не ведающих горя.

Июнь! Тогда еще не знали мы,

Со школьных вечеров к Неве шагая,

Что завтра будет первый день войны,

А кончится она лишь в 45-м, в мае.

И песня над родной лилась Невой,

Мы шли навстречу утру и смеялись,

Не знали мы еще тогда с тобой,

Что с детством мы и с юностью прощались.

Они оба пришли в военкомат. Ее «забраковали» сразу – еще в школе она была освобождена от физкультуры.

Ему сказали: «Ждите повестку». Через несколько дней он приедет на дачу, где жила Люба, - проститься.

Казарма, где разместится ополчение, будет как раз в той школе, где учился Лёва. И они еще успеют увидеться. Люба приедет в Ленинград, и его отпустят на один вечер – домой.

 «12 июля, - пометка в его записной книжке, - последняя встреча. 15 июля – бой под Юрками. 17-18-19-го – бой под Ивановском и Поречьем…». Так началась для него война.

Мы были беспечными, глупыми были,

Мы все, что имели, не очень ценили.

А поняли, может, лишь тут, на войне,

Приятели, книжки, московские споры –

Всё сказка, всё в дымке, как снежные горы…

Пусть так. Возвратимся – оценим вдвойне!..

Э.Асадов.

А потом были письма – через всю войну, с фронта и из блокадного Ленинграда…

Июль 41-го. «…Под пулями шепчу твое имя. У меня есть сумка, в которой я ношу тетрадь для писем, записную книжку, «Овод» Войнич. Там есть два сокровища – два твоих письма… Вся моя нежность, мягкость, любовь к природе вдруг сопоставляется с диким уничтожением жизни. Я не могу смотреть на обгорелые места, на людей убитых, на всё то изуродованное, что я так люблю. Дай мне силу подавить в себе мою безграничную любовь ко всему».

Мы в мир огня вошли со всеми,

тех дней до смерти не забыть,

нас, мальчиков, учило время

лишь ненавидеть и любить.

О.Шестинский.

 «Что было самым трудным для вас в те первые дни?» – спросят его потом. И он ответит: «Стрелять в человека».

- Но ведь вы знали, что идете на войну, вы пошли добровольцем.

- Отдать свою жизнь за Родину, если понадобится, - к этому я был готов. А вот стрелять…

- Во врага, фашиста?

- Но ведь мы поначалу думали: на кого фашисты надели шинели? На простых людей, которые не хотят и не будут с нами воевать. Они будут сразу же бросать оружие, переходить на нашу сторону».

Чтобы расстаться с этой наивной верой и увидеть звериный лик фашистских солдат, потребовались не годы, не месяцы, - дни. В июле сорок первого он, мальчик, плакал над «Оводом». А спустя полгода, в ноябре, пишет: «Знаешь, мне дают 25-28 лет».

Вчера был бой, и завтра будет бой,

(Святая цель оправдывает средства)

Пусть скомкан мир прозрачно-голубой,

Забыт покой, разбито детство,

И нам осталось – всюду и везде –

Бои, победы, жаркий хмель азарта…

Вчера был день. И завтра будет день.

Мы только ночь между вчера и завтра.

Полгода непрерывные бои, израненная земля, воздух, напоенный людским горем, гибель товарищей у тебя на глазах, тревога за близких. По сводкам и доходящей молве он знал, что фашистское кольцо замкнулось вокруг Ленинграда.

В январе 42-го его ранят во второй раз. Тяжелое черепное ранение. В остывающее сознание врезалась алая тропинка на белом снегу – дорога до медсанбата.

Февраль 42-го. Кострома, госпиталь.

«Любушка, мой дорогой друг! Утром я написал тебе письмо и снова пишу. Сегодня я прочел в «Огоньке» статью Беляева «Ленинградские ночи». Я рвался к вам, я хотел сражаться под стенами моего любимого города. Думаю, что сумею умереть за Ленинград как ленинградец. Мне стыдно за то, что в эти грозные дни я мог думать о своем маленьком горе и о своей тоске. Друг мой, я знаю, что я погибну, но я погибну за свой город, за свою науку и искусство, за свой народ, за тебя и твою любовь. Храни наши лучшие мысли и мечты… Пока я жив – я с тобой!»

Это – наша любовь. Как ни жди – вся в начале,

Освященная кровью, тревогой, свинцом.

Но, как прежде кольцом обручали,

Нас с тобой разлучили кольцом.

Как нам надо любить, чтоб в огне и крови

Разорвав его, выйти к началу любви!

Е.Вечтомова.

Он писал, а в ответ писем не получал. Месяц, два, три. Десять месяцев!

Какая длинная зима,

Как время медленно крадется!..

В ночи ни люди, ни дома

Не знают, кто из них проснется.

И поутру, когда ветра

Метелью застилают небо,

Опять короче, чем вчера,

Людская очередь за хлебом.

В нас голод убивает страх.

Но он же убивает силы…

Ни Пискаревских пустырях

Всё шире братские могилы.

Ю.Воронов.

Где-то в Карелии, май 42-го. «Родная! У меня подкосились ноги, когда мне дали два письма и я увидел твой почерк. Чёрт возьми, у меня всё ещё внутри дрожит…»

Он держал в руках письмо и слышал Любин голос.

Ленинград, апрель 42-го: «Знаешь, о чем я мечтаю? Как мы сядем на нашем крыльце на солнце и будем перечитывать вместе книги, которые читали врозь… Тебя я просто жду каждую минуту, вот и всё. Но в то же время молю судьбу, чтобы ты не приезжал – здесь тебе не выжить более 2-3 недель. Сейчас ярчайшее солнце, небо без единого облачка, синее-синее… Когда такие дни, все мысли у меня путаются, я только люблю тебя… Ну вот, опять бомбежка, опять начались налеты…»

Капель все громче и напевней –

Опять весна вступает в силу.

Мы по зарубкам на деревьях

Находим зимние могилы.

Как после дрейфа ледоколы,

Дома промёрзшие отходят:

Вставляют стекла в окнах школы,

Вода гремит в водопроводе:

И чтоб скорей с зимой покончить,

Мы все – в работе небывалой:

На улицах с утра до ночи

Сдираем снежные завалы.

Ю.Воронов.

Фронт. 29 мая 1942 года. «…Теперь я лучший наводчик нашей батареи. Мне сейчас легче все переносить. То ли оттого, что после пережитого зимой мне кажется всё пустяками, то ли я возмужал, не знаю…»

Ленинград. Июнь 1942 г. «То, что мы видим, переживаем, нельзя написать человеческими словами. Это войдёт в историю как пропасть, как ненависть к врагу…

Я работаю уборщицей в лесотехнической академии для рабочей карточки, всё остальное время трачу на госпиталь (там работаю от комсомола общественницей с начала января…). Дело кипит, и я с ужасом думаю, что времени не хватает, ведь мне приходится и стирать, и носить дрова и воду, и стоять в очередях, вообще делать всё то, что я раньше не знала. А дома все лежали совсем, и у меня пухли ноги, болели и не гнулись колени. Теперь-то всё это позади. Жизнь города восстановилась… Работают поликлиники, магазины…»

Фронт. Июнь 1942-го. «Знаешь, мне пришлось взять ещё одну должность, я ещё и химинструктор. Как отличника боевой и политической подготовки меня на днях будут принимать в комсомол. Верю в нашу встречу. Твой наводчик, артмастер, химинструктор, или, попросту говоря, твой Лёф».

Ленинград. Июнь 1942-го. «Посылаю тебе вырезку из «Ленинградской правды» – «Что я видел» Фадеева. Прочитай и вникни: узнаешь всю нашу жизнь! Вчера я читала эту статью своим раненым, рассказывала, как разрушенные дома заделаны и всё время тут же заделываются стеной из фанеры и декорируются. Конечно, это только на главных улицах. Но разве это не великолепно, не трогательно? Рассказывала, как вчера был обстрел, снаряд разбил квартиру в мамином доме, и как в одно мгновение женщины и древние старухи, и дети выскочили с ведрами, и моментально выстроилась цепь у крана. Ухожу ежедневно в 9 часов утра, возвращаюсь в 10-11 вечера. Но всё-таки начинаю опять рисовать, делаю большой этюд: ленинградцы на огородах».

          Я никогда героем не была,

          не жаждала ни славы,

ни награды.

          Дыша одним дыханьем

с Ленинградом,

          я не геройствовала, а жила.

          И не хвалюсь я тем, что

в дни блокады

          не изменяла радости земной,

          что как роса сияла эта радость,

          угрюмо озаренная войной.

          И если чем-нибудь могу

гордиться,

          то, как и все мои друзья

вокруг,

         гожусь, что до сих пор могу

трудиться,

         не складывая ослабевших рук.

О.Берггольц. 

Фронт. Июнь 1942 года. «Недавно нас накрыла тяжелая артиллерия немцев. Но мы чудом вылезли сухими из воды. Не для того я родился и учился, чтобы умирать в 19 лет. Я отдам себя науке, я буду биологом во что бы то ни стало! Недавно я прочел сборник Эренбурга «Близится час»… В нем сказано: «Интеллигенция сражается за науку, культуру, за книги, за право мыслить, творить, совершенствовать мир. Юноши сражаются за чистоту любви, за русских девушек…» Да, это так. И мы добьемся своего. Если бы ты знала, как мне хочется учиться, работать…»

Ленинград. Август 1942 года. «Дела у нас идут по-прежнему, второй раз готовимся к встрече смерти… Береги себя (когда это можно), не падай духом ни на секунду, даже в эти тяжелые дни. Родина наша залита кровью, города наши рушит враг… Понимаешь?.. Но пусть любовь моя крепит твою руку. …Если я погибну голодной смертью, то я сумею перед тем выжать всё, что можно, из своей жизни. Но только этого никогда не будет, я волнуюсь только за родных, а я так окрепла, что могу пережить ещё одну зиму… Главное, не беспокойся… я все сумею достойно встретить».

Вместо супа –

Бурда из столярного клея,

Вместо чая –

Заварка сосновой хвои.

Это б всё ничего,

Только руки немеют,

Только ноги становятся вдруг не твои.

Только сердце

Внезапно сожмется, как ёжик,

И глухие удары

Пойдут невпопад…

Сердце!

Надо стучать, если даже не можешь.

Не смолкай!

Ведь на наших сердцах –

Ленинград.

Когда смотришь блокадную кинохронику, потрясает не только вид наипредельного человеческого страдания. В осаждённом городе работали школы, выходили книги, создавались научные труды. В августе 1942 года оркестр Ленинградского радио исполнил Седьмую симфонию Шостаковича, посвящённую великому городу. Через линию фронта самолет доставил в Ленинград вместе с медикаментами партитуру Седьмой симфонии Шостаковича. Из довоенного состава оркестра в живых к тому времени осталось пятнадцать человек. Остальные, около восьмидесяти музыкантов, приглашенные по радио, пришли из города, из военных частей, с кораблей. Вся страна вместе с Ленинградом слушала эту музыку, восхищаясь мужеством ленинградцев.

И на этом концерте в Ленинградской филармонии, когда Шостакович дирижировал при исполнении своей Седьмой симфонии, девочка с длинной косой – это была Люба – подарила маэстро букет.

Концерт начался!

И под гул канонады –

Она, как обычно, гремела окрест –

Невидимый диктор

Сказал Ленинграду:

«Вниманье!

Играет блокадный оркестр!»

И музыка

Встала над мраком развалин,

Крушила

Безмолвие темных квартир.

И слушал её

Ошарашенный мир…

Вы так бы смогли,

Если б вы умирали?..

Осенью 42-го возобновил работу первый из ленинградских вузов – медицинский. Люба стала студенткой: «Я так люблю жизнь! Я так счастлива! – с такими мыслями я иду в институт по самым опасным местам. Сейчас у нас очень страшно…»

Дома – без света и тепла,

И без конца пожары рядом.

Враг зажигалками дотла

Спалил Бадаевские склады.

И мы бадаевской землей

Теперь сластим пустую воду.

Земля с золой, земля с золой –

Наследье прожитого года.

Блокадным бедам нет границ:

Мы глохнем под снарядным гулом,

От наших довоенных лиц
Остались лишь глаза да скулы…

Фронт. Осень 1942 года. «Я верил и буду верить, что есть на земле любовь. Разве чувства, выросшие на единстве чувств, взглядов, мыслей, - не прочны?.. Как ты там дышишь? Когда проходишь по тем местам, где мы… - в общем, улыбнись за меня этим местам».

Лениград, 19 января 1943 года. «Кольцо блокады прорвано! Лёвка, прорыв блокады! В городе флаги. Флаги на трамваях. Люди незнакомые целуются и поздравляют друг друга…».

Мне до сих пор ещё ночами снится

Снарядом искалеченный трамвай,

Кровь на снегу… убитых женщин лица…

Враг бил по школам, яслям и больницам,

Враг бил по городу из края в край.

И ты поймешь всю яростную радость,

Когда здесь наступленье началось,

И эхо неустанной канонады

От стен несокрушимых Ленинграда

По всей земле советской понеслось…

Фронт. Январь 1943 года. «Стоя на посту, при лунном свете пробежал твое последнее письмо. Знаешь, сразу сделалось теплее, даже руки отогрелись. Час назад передали о взятии Синявина и Шлиссельбурга. Мои чувства ты, конечно, понимаешь. Быть может теперь, моя родная, письма будут ходить чаще. Быть может, и стихи до тебя будут доходить».

На фронте он стал писать стихи. Он писал их и раньше, в школе, мальчишкой… Теперь стихи рождались сами, помимо воли – из тоски, любви, надежды – всех чувств, обостренных войной…

Фронт. Март 1943 года. «Мы подбираемся уже к своему 20-летию, юность наша стоит на первой грани, первой ступени зрелости. Сейчас я живу только тобой. Но я верю, что и я ещё посижу за книгами и микроскопом, обниму душой и мыслью природу. Я все время с тобой. И среди ночи, стоя на посту, и днём, и даже сегодня, у панорамы, наводя и пуская снаряды, - везде мы были вместе, и я думал: «За 1941 год, за Ленинград, за тебя!» Милая, я люблю тебя. Вот и всё».

Что нам тысячи километров!

Имя вслух мое назови –

И домчится как песня с ветром

До окопов голос любви.

Я сквозь грохот тебя услышу,

Сновиденье за явь приму.

Хлынь дождем на шумную крышу,

Ночью ставни открой в дому.

Пуля свалит в степи багровой –

Хоть на миг сдержи суховей,

Помяни меня добрым словом,

Стынуть буду – теплом повей.

Появись, отведи туманы,

Опустись ко мне на траву,

Подыши на свежие раны –

Я почувствую, оживу.

А.Яшин.

Ленинград. Декабрь 1943-го. «В твоих письмах я чувствую того, прежнего Лёвку, и в то же время совсем иного! (Скажи, ты во мне – так же?) В тебе как-то краски сгустились, глубина обострилась… В общем, я не умею и не хочу выразить. А тебя – такого – люблю».

Ленинград. 27 января 1944 года!!! «Выбежала на площадь. На улице толпа. Небо вспыхивает ярчайшим светом, площадь горит, разноцветные волны летают над нею. Здесь ленинградцы, чьи дети кровью своей освободили нас от блокады. Здесь ленинградцы, чья кровь была на льду Невы у прорубей, куда от слабости на четвереньках спускались женщины в 41-м году. Здесь те, кто считал хлеб на граммы, те, кто ходил, прижимаясь к  стенам от снарядов. Здесь 12-14-летние мальчики, по суткам не отходящие от станков… Лев! Это пылкое вступление, написанное дрожащей рукой, не требует комментария».

За залпом залп.

Гремит салют.

Ракеты в воздухе горячем

Цветами пестрыми цветут.

А ленинградцы

Тихо плачут.

Ни успокаивать пока,

Ни утешать людей не надо.

Их радость

Слишком велика –

Гремит салют над Ленинградом!

Их радость велика,

Но боль

Заговорила и прорвалась:

На праздничный салют

С тобой

Пол-Ленинграда не поднялось.

Рыдают люди, и поют,

И лиц заплаканных не прячут.

Сегодня в городе –

Салют!

Сегодня ленинградцы

Плачут…

27 января 1944г. Ю.Воронов.

Фронт. Февраль 1944 года.

«Пусть говорят поэты, что в бою

Мы думаем о чём-то теплом, близком,

Нет, если тысячи смертей встают,

У жизни мысль одна: прицел не низко ль?

Но в эти вот минуты, когда нет

Того, что правильно назвать бы адом,

Я достаю помятый твой портрет

И чувствую, что близко ты, что рядом,

Что еще волос упрямых прядь

На лбу твоем не перестала виться,

Что всё-таки мне очень трудно ждать,

Что и тебе сегодня вряд ли спится…

Ночь. Звёзды, ракеты, шум ночных бомбардировщиков и огненные нитки трассирующих пуль. Нет, ты скажи мне, когда же я возьму в руки книги и начну учиться? Вот уже три года, три…»

Ленинград, март 1944 года. «Идя в институт, увидела афишу о «Франческе да Римини», а это самая любимая моя вещь, за войну ни разу её не слышала – и была взволнована весь день. Утром бродила по набережной Фонтанки, восторженно любуясь городом в тёплом голубом солнце, любуясь на эти стены – разрушенные, избитые – и лучшие в мире стены!… Блокада, что говорить, оставила неизгладимый след. Мы пережили, ощутили чувства, известные людям лишь на бумаге и в идеале. Люди-то умирали у станков, около машин, в заводских столовых падали во время обеда… А не ходить на  завод (не теряя карточки!) можно было! Сегодня была в концерте. Концерт прекрасный, давно таких не было…»

Далекий сокол мой! Прошло три года,

А кажется, что очень много лет

Военная бушует непогода

И ничего другого в мире нет.

Как я жила? Мой город был со мною,

Как с другом я с ним говорить могла,

Его судьба была моей судьбою,

Моею жизнью жизнь его была.

В меня вселял упорство этот город,

Когда жильё моё окутал мрак,

Когда меня хватал за горло голод,

Когда к заставам нашим рвался враг;

Я раскрывала Пушкина и Данте,

А с наступленьем полной темноты

Включала радио: и, помню, Иоланта

Рвала на ощупь нежные цветы…

Л.Попова.

Шла весна 44-го, и всё ближе была победа. Но жизнь в блокадном городе не прошла бесследно. У Любы открылся туберкулез.

Ленинград. Апрель 1944 года. Больница. «Неотступно думаю о тебе. Тебе уже 21 год! Такое ощущение, будто по капле вытекает неудержимо это омерзительное время – жизнь. Как его уберечь? Но подожди: я буду здорова, и сразу же после конца войны ты будешь в университете… Я завалена книгами, и все прекрасны. Не сучаю, но я почти ничего не могу делать… Задыхаюсь. Дышать очень трудно… Неужели мир так мал? И время всех веков так коротко, что мы родились с тобой в одно время? Люблю тебя».

Фронт. Июнь 1944 года. «Чем объяснить твое молчание?.. Я с тобой, с тобой, мой друг. Разве ты не слышишь, как я глажу твои косы, как прижавшись к ним лицом, стараюсь сказать что-то тёплое, ласковое, хочу и не могу. В землянке моей гармонь повторяет сбивчивую мелодию… Любочка, что с тобой? Откликнись!!!»

На улице полночь. Свеча догорает.

Высокие звезды видны.

Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,

В пылающий адрес войны.

Как долго ты пишешь его, дорогая,

Окончишь и примешься вновь.

Зато я уверен: к переднему краю

Прорвется такая любовь.

…Давно мы из дома. Огни наших комнат

За дымом войны не видны.

Но тот, кого любят,

Но тот, кого помнят,

Как дома – и в дыме войны!

Теплее на фронте от ласковых писем.

Читая, за каждой строкой

Любимую видишь и родину слышишь,

Как голос за тонкой стеной…

Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю.

И время такое придет:

Останутся грусть и разлука за дверью,

А в дом только радость войдет.

И как-нибудь вечером вместе с тобою,

К плечу прижимаясь плечом,

Мы сядем и письма, как летопись боя,

Как хронику чувств, перечтём…

И.Уткин.

Ленинград. Июнь 1944 года. Больница. «Город за городом, за салютом новый салют, сводка Информбюро 15-20 минут, и все её строчки одна захватывающей другой. Ночь. Слушаю радио. В Лесном, наверное, уже цветут белые розы… Я не хотела сразу писать, но и не могу молчать: сегодня выяснилось, что нужна мне операция. Операция очень сложная, длительная, не всегда кончается благополучно».

Ленинград. Сентябрь 1944 года. Больница. «Сегодня мы в палате вслух читали поэму Твардовского «Василий Тёркин». Из поэмы этой, как из песни, слова не выкинешь. Вот вещь, которая, конечно, не умрёт…»

Фронт. 7 ноября 1944 года. «Мне хочется сказать, что я плакал сегодня утром, слушая приказ 220, что я не стыжусь этих слёз, что я сын своей Родины, что я сорок месяцев ждал этих великих, бессмертных и простых слов: «Советская государственная граница, вероломно нарушенная гитлеровскими полчищами 22 июня 1941 года, восстановлена на всем протяжении от Чёрного до Баренцева моря». Да, я плакал. Стоял в строю, держал свой автомат, думал о каждом дне этих 40 месяцев. Я же человек, я же русский человек, ради этого дня прошедший столько дорог и препятствий войны…»

И вот уже граница – позади!

Мы встречи с ней четыре года ждали…

В кубанских плавнях, в сталинградской дали

Нам всё твердило сердце – к ней иди!

И если карта, спутник этих лет,

В руках была, - высматривали лица

Не сколько километров к дому, нет,
А сколько их осталось до границы!

О.Бурденко.

9 мая 1945 года. «Вчера впервые я сказал тебе о том, что я вернусь. Это было около 12 часов ночи. Я лег спать. Победа пришла ночью по телефону: «Наша Победа». Салют Москвы, речь Сталина. Указ о медали, марши, концерты, музыка! И даже письмо я от тебя получил! Теперь не надо оглядываться, ничто не заставляет думать беспрерывно – «если останусь жив». Теперь надо жить. Любимая, родная, мы будем жить той жизнью, о которой мы мечтали эти четыре и многие предыдущие годы. В этот день, мой любимый и единственный, мой истинный друг, я жму твою руку. Просто жму её, смотря в глаза. Во имя жизни и любви, во имя Любви и жизни! С Победой!»

Эта весть

Ворвалась к нам

с рассветом,

Оглушая,

дурманя,

пьяня.

И не надо мне

Белого света,

Если б не было

Этого дня.

Всё гремело

От песен и плясок

Но, быть может,

ишь слыша салют,

Мы вдруг поняли:

С этого часа

Ни тебя, ни других

Не убьют...        

Ю.Воронов.

Ленинград. 9 мая 1945 года. Больница. «Всё иначе, и всё так же. Нет сил у меня ни для радости, ни для волнения. Все события где-то вокруг меня. А во мне только больней тоска. Думать могла ли, что будет так? Сколько кругом радости, оживления, сколько потрясающих чувств! Таких и не пережить… От счастья, от гордости замрёт сердце. Вот и вечер. Внизу шум, танцы. А я одна в темноте плачу о тебе. Вот свершилось, а верить нет сил…»

Грозно грянула война,

разлучила – не спросила.

У иных любовь она

первым ветром погасила:

в прах – красивые слова!

Но и так, конечно, было:

ждало сердце год и два,

а на третий позабыло,

позабыло боль и сны.

А ведь был ещё за третьим

и четвёртый год войны.

Кто солдата дома встретил?

Да, воистину светла

та любовь (был срок не краток),

что сквозь всю войну прошла

с гордой строгостью солдаток.

С.Щипачев.

Мальчик и девочка, полюбившие друг друга школьниками, сумели пронести свое чувство не только сквозь долгие четыре года войны, но и потом – через десятилетия. Мальчик, который ходил в юннатский кружок, а потом на фронте, в минуты передышки, пытался из разбитой снайперской винтовки сделать микроскоп, стал биологом, профессором Ярославского университета. А девочка, любившая в детстве рисовать цветы, – художником.

Картины на стене – остановленные кадры семейной хроники. Сосновый взгорок, дорога – это она рисовала из окна больницы. Люди умирали у нее на глазах… Там, в больнице, и застанет её известие о его приезде. На несколько дней её отпустят домой.

Его демобилизовали не сразу, а только на третий год после войны. Но отпуск дали в первый. Он приехал ночью. Люба выбежала на крыльцо. В военном, который на миг замер, увидев её, она не узнала худенького, угловатого мальчика, которого четыре года назад провожала в ополчение. Этот был выше ростом, мужественнее, красивее, с орденом на груди.

И в следующий свой отпуск он застанет её в больнице – на этот раз за городом. И три дня проживёт в мужском отделении: во время врачебных обходов больные будут прятать его в шкаф, а в обеды и ужины тайно пускать по кругу шапку, чтобы подкормить несчастного – нет, счастливого! – влюбленного.

Он перевелся в очного отделения биофака на заочное и стал подыскивать работу. Предложили место на Карельском перешейке, на рыбзаводе. Ради Любы он согласился – жильё, заработок, сосновый лес, в 20 км – нужный Любе врач-специалист…

Из больницы её не хотели выписывать: он возьмет её под расписку. Родные не таили отчаяния: он везёт её умирать. Ходить она не могла. Утром, перед тем, как идти на работу, он заворачивал её в одеяло, в тулуп и на руках уносил в лес – благо лес был рядом с домом, и там, на шезлонге, она лежала, пока он не придёт… По вторникам каждую неделю он отвозил её на лошади за 20 км в город, к врачу. К весне произошло чудо. Она смогла вставать. А потом родила сына. Это казалось чудом не только родным, но и медикам. Её отговаривали, убеждали… А она, как бабочка, летела на огонь. И вылетела из огня не обожженная, а с крыльями, набравшими силу.

Когда Лев защитит диплом, они переедут на Красное озеро. Там она родит ещё двух сыновей и дочь. И снова дом без удобств, деревенский быт, непривычный для них, горожан. И, как прежде – еженедельные поездки за 20 км в город, к врачу. И жизнь – вшестером – на одну небольшую зарплату.

Но почему же у неё такое счастливое лицо на снимках тех лет? А он говорит: «Вспоминается, как сказка».

Как смогли они, вопреки всему – войне, тяжёлой болезни, неустроенному быту, материальным невзгодам, - пронести светлым и радостным своё чувство? Что это, просто везение, дарованная им счастливая звезда? Они считают: важно, что с самого начала они решили – «на всю жизнь»; важно, чтобы люди были духовно близки и требовательны друг к другу… И всё-таки… Есть в любви и какая-то тайна…

Голос первой любви моей – поздний, напрасный –

Вдруг окликнул, заставил на миг замереть

И звучит до сих пор обещанием счастья…

Голос первой любви как ты мог уцелеть?

Над горящей землёй от Москвы до Берлина

Пыль дорог, где отстать – хуже, чем умереть,

И в бинтах все берёзы, в крови все рябины…

Голос первой любви как ты мог уцелеть?

На тесовой калитке снежок тополиный,

Холодок первых губ, как ожог, не стереть,

А года пролетели, их, как горы, не сдвинуть…

Голос первой любви как ты мог уцелеть?

С.Орлов.

Любовь Вадимовна и Лев Андреевич Жаковы жили в Вологде, а сейчас живут в Ярославле. У них четверо детей,  двенадцать внуков и три правнука.

Фотография из "Комсомольской правды" 1984 г.

Лев Андреевич всю войну был на переднем крае, закончил бои в Кенигсберге. А потом – биофак ЛГУ, в 1966 году защитил кандидатскую диссертацию, в 1979-м – докторскую. С 1980-го – профессор. Многие годы заведовал кафедрами зоологии в Вологодском пединституте и Ярославском госуниверситете, действительный член Российской экологической академии. Сегодня это ученый с мировым именем, основатель нового направления в экологии «Имитационное моделирование экосистем». Лев Андреевич давно уже пишет стихи, в 1997 году опубликовал «Окопный венок сонетов», написанных на Карельском фронте. Но большая часть его стихов – главному адресату, жене.

Люблю тебя, единственный мой свет,

И дорожу, как в юности, тобою.

Ты для меня уже семнадцать лет

Сияешь путеводною звездою, – писал он сорок лет назад.

 Любовь Вадимовна стала художницей. Она шутит: всю жизнь была секретарем-референтом мужа и детей. Бережно сохраняла блокадные дневники, открытки, афиши, плакаты, другие документы времени. В семействе Жаковых 28 лет выпускалась стенная газета «Домашний листок». Более 1000 выпусков. Шкафы туго заставлены папками с архивом – о каждом из детей, двенадцати внуках и трех правнуках, о работе мужа, о собственной жизни.

В этой семье жил какой-то удивительный дух преодоления, радости жизни, доброты, игры, открытости к людям, дух, который общими усилиями, любовью своей сотворили двое. Выросли дети, внуки, растут правнуки… Но добрый дух дома остался. Секрет прежде всего в умении Льва Андреевича и Любови Владимировны Жаковых внести в семью ощущение праздника, творчества, игры, бросив вызов рутине и обыденности.

В одном из тех писем Лев Андреевич писал: «Когда-нибудь мы перечтём с тобой эти письма, «как летопись боя, как хронику чувств». 

Уходит война и приходит Любовь.

Батальные блёкнут полотна.

Но память туда прорывается вновь,

Где даты спрессованы плотно.

Там век испытаний, эпоха потерь,

Там раной зияют воронки.

Там смерть наготове застыла, как зверь,

Там в вечность летят похоронки…

Есть Заповедь жизни. По ней и живи,

И веруй в неё с малолетства.

Но знай, что с Победой - по праву любви –

Нам память досталась в наследство.