Бессмертный полк поэтов блокады: Р—Т

 

Р

Л. Равич, А. Решетов, В. Рождественский, А. Романов, Е. Рывина

 

Леонид Равич

Леонид Осипович Ра́вич (18.07.1908 — 24.02.1957) — поэт. Во время войны — боец Ленинградского народного ополчения, партизанского отряда, потом военный корреспондент.

 

Медаль

Пройдут года. Погода золотая

Счастливым светом землю озарит,

И где-нибудь — в предгориях Алтая,

Иль там, где ночью соловей царит,

В саду черниговском, под молодой черешней,

Или на Волге, утром, на бахче —

Она блеснет грозою первой, вешней,

Она сверкнет, как флаг на каланче.

 

Она блеснет, как смелый луч рассвета

Сквозь темные, сырые облака,

Она сверкнет, как новая планета,

Как лезвие бывалого клинка.

 

Она засветит потускневшей бронзой,

Чеканом, изумрудной полосой.

И выйдет мальчик в майский мир под солнце,

В зеленый мир, обрызганный росой.

 

Он повстречает утром человека,

Идущего дорогой тихой вдаль —

Учителя, врача иль дровосека, —

И на груди его — бессмертная медаль.

 

И мальчик будет долго жадным взглядом

Следить за человеком вдалеке,

С волнением шептать:

«Он был под Ленинградом!..»

И мальчику покажется — над садом

Флаг битвы на обугленном древке.

 

Человек, сломивший блокаду

Свершилось!

Над миром бессмертные пушки

О славных делах Ленинграда гремят.

По улицам черным, по городу Пушкину

Проходит сломивший блокаду солдат.

 

Он ищет санбат. Сердце рвется на части.

Тяжелые руки в засохшей крови.

Но вдруг человек засмеялся от счастья:

Он вспомнил недавние годы свои.

 

Читает учитель веселую сказку.

Стихи дорогие возникли во мгле.

Снял пехотинец железную каску.

Стоит, улыбаясь, на дымной земле.

 

Флаг над лицеем светлее рассвета.

Люди в разбитые входят дома.

Слышится в пламени голос поэта:

— Да здравствует солнце, да скроется тьма! —

 

Чернеет в груди головешкою рана.

Но кажется: там, где яснеет восход,

По снежным полянам к закованным странам

В рядах победителей Пушкин идет.

 

Возвращение весны

1

Боевое охраненье

возле Пулковских высот.

Без оркестра, песнопенья

мимо нас весна несет

окровавленный, пронзенный,

но живой, как небо, флаг.

Этот флаг, чуть-чуть зеленый,

осеняет наш овраг,

и метели огневые,

и стальную крутоверть.

Здесь ребята мировые

каждый миг встречают смерть.

 

Здесь студент и снайпер Петя

размечтался о весне.

Он недолго жил на свете.

Он сгорел, как лист в огне.

Он мечтал о трудных тропах.

В грезах он на Марс летал.

О грядущих телескопах

он нам лекцию читал...

Над могилой братской глина.

Дым. Букетик голубой.

Плачет санинструктор Нина,

плачет Петина любовь.

2

Сатанинский свет коптилки.

Передышки тишина.

Снятся нам тарелки, вилки,

мамы, мирная весна.

Солнце светит еле-еле.

Непривычно вечер тих.

Двое суток мы не ели,

а запасов — никаких.

 

Ехал с пищеблока ужин.

Угодил снаряд в коня.

Повар Мышкин был контужен,

бредил, Гитлера кляня.

Хлеб, консервы, спирт и щи —

не найдешь, хоть век ищи.

 

Но когда озябнет сердце,

есть лекарство с давних пор:

чтоб забыться и согреться,

нужен жаркий разговор.

 

Начал пулеметчик Юдин:

«Будет путь исканий труден,

но исполню я мечту —

только я домой приеду

и отпраздную победу,

я «энзе» изобрету.

 

Я изобрету пилюлю

для желудка и души —

будто полную кастрюлю

съел волшебной ты лапши,

сыт неделю, хоть пляши...»

И журчит в сырой землянке,

и течет солдата речь —

о реальной самобранке

и про атомную печь.

 

Чтоб на полюсе явилась

жизнь, какой не видел свет,

чтобы юность наша длилась

до семидесяти лет...

Не поэты, не пророки —

парни с невских берегов

намечали мира сроки

и последний час врагов.

 

Но пришел разведчик Мальцев,

мой окопный лучший друг.

Над коптилкой грел он пальцы

и сказал с улыбкой вдруг:

«Если выживу до мира,

то, братва, даю зарок:

в светлый час, в начале пира

скушать каши котелок.

Снеди выставят хоть тонну —

апельсины, семгу, крем,

и гусятины не трону,

а сначала кашу съем.

 

Это. будет как обычай

для меня и для гостей —

память голода, величья

вьюжных воинских путей...»

3

Время мчит моторной птицей.

Та весна в тревожной мгле

выглядит уже страницей

академика Тарле.

 

Я с тех пор прошел полмира,

и опять, как до войны,

снова каждая квартира

машет ветками весны.

 

Снова бабки месят тесто.

Небосвод янтарный тих.

В Летний сад летит невеста.

У ограды ждет жених.

Он герой, красив и лих.

Но не все друзья-скитальцы

воротились в край родной...

 

На сверхсрочной службе Мальцев,

мой товарищ фронтовой.

От него пришел приветный,

штормом пахнущий листок:

«Скоро, друже, в час победный

я исполню свой зарок!»

 

...На Неве и в дальних странах

ветры мирные легки.

Пусть горит вино в стаканах,

пусть дымятся котелки.

Пусть ворвется в песню пира

та весна, тот горький май,

пусть войдет в сиянье мира

Пулковский передний край.

 

И когда скрестятся ложки

над солдатским котелком,

мы увидим все дорожки —

с мерзлым хлебом и штыком,

и мечтателей в окопах

с думами — во тьме, в огне—

о грядущих телескопах

и о нынешней весне...

 

Рядовой (из поэмы)

...Стучит среди сугробов метроном.

У пристани — огонь костра матросского.

У пушки, под разбитым фонарем,

зенитчица читает Маяковского.

 

У заводских распахнутых ворот

стоят танкисты. Мимо в белом мраке

солдат опять к передовой идет,

он смотрит на сверкающие траки...

 

Пустынный позади остался мост.

И женщина бойцу во мгле сказала:

— Какое счастье — суп совсем замерз,

ни капельки зато не расплескала!

 

— Счастливый путь! — сказал ей вслед

солдат

и вдаль пошел, дыханьем руки грея.

Он видит — пальмы черные торчат

в снегу, среди руин оранжереи.

 

Упал снаряд, и— душный дым окрест.

Бывалый дед дежурит у Фасада.

«Совсем недавно там играл оркестр,

сиял каток Таврического сада», —

подумалось бойцу у школы взрослых.

Глазам не веря, он застыл в тоске.

Он прочитал среди развалин мерзлых

нестертую задачу на доске.

 

На парте вьюга Пушкина листает,

пронзенный глобус крутит над столом...

Ученики по всей стране шагают,

диктовки пишут кровью и огнем...

 

Он долго шел, завеян пылью белой.

Остановился и чего-то ждет.

Шлагбаум. По тропе обледенелой

к нему патрульный медленно идет.

 

Снимает рукавицу и винтовку

и долго трет глаза. В конце концов

фонариком он ткнул в «командировку»,

прочел раздельно: «Дмитрий Молодцов».

 

А после уж сказал миролюбиво:

— Машину ждешь? Ну, стой да голосуй!..

Солдат не любит встречи молчаливой.

Беседа вспыхнет в поле, и в лесу,

в окопе, у КП, на переправе, —

припомнят праздник, улицу, село.

Вздохнут о Зинаиде или Клаве,

покажут карточки, и станет всем тепло.

 

И здесь, на Охте, дружеское слово

звучит сквозь ветер, снеговую тьму:

— Знавал я тракториста Молодцова,

Калинин орден сам вручал ему...

Не брат ли твой?

— Нет, брат мой на Урале

в почете среди лучших кузнецов,

на фронт хотел — его бронировали, —

задумчиво ответил Молодцов.

 

— Ну и ветрище! Аж прошиб до сердца,

но ничего, не упадем, браток! —

Вздохнул патрульный:

— Вот сейчас бы хлебца

и гречи нам сейчас бы котелок,

и ясно, при подобной обстановке,

при нашей, при солдатской маете,

еще бы тяпнуть нам по поллитровке,

чтоб ангелы запели в животе!

 

— Да, с холоду пользительно спиртное

и кипятку неплохо бы попить...

Вот шел по городу, и нет душе покоя,

фашиста мало пулею убить.

Неужто там — над Одером, над Рейном —

целуются, гуляют, пьют вино?

Недавно видел — в ясли на Литейном

снаряд бризантный угодил в окно...

 

— Свояк мой тоже уважал науку,

а я был дровосеком. Эй, гляди! —

патрульный крикнул, поднимая руку. —

Трехтонка эта, видно, по пути! —

И мимо силуэтов баррикадных,

суровых, настороженных домов

летит в метель на ящиках снарядных

красноармеец Дмитрий Молодцов.

 

Горит во мгле проклятая ракета,

как в чистом поле злобный волчий глаз.

Но все-таки недолго до рассвета.

Над Марьином заря уже зажглась.

 

Приветствует солдат твое явленье.

Что нам сулишь ты, близкая заря?

Пришла ты в боевое охраненье

под Марьино в сугробы января.

И грустная деревня хорошеет,

и кланяется елочка заре...

Сидят бойцы в окопах и траншеях,

мечтая о живительном костре.

 

Но в силу командирского запрета

нельзя зажечь, раздуть огня в снегу.

Расстреляна проклятая ракета,

и утро занялось на берегу...

...Остались, может быть, минуты —.

вот-вот комбат подаст сигнал.

Так что ж — минувших дней маршруты? —

нет, песню Дмитрий вспоминал.

 

Смешно! Забыть слова такие.

Все время помнил. Вот чудак!

Ее поэты заводские

сложили в клубе просто так.

С ней на работу и с работы

шли в общежитие гурьбой.

Никто не сочинял к ней ноты,

мотив сложился сам собой.

 

А небо стало снова тусклым.

Лежит в шинели человек.

Под локтем начал таять снег,

и человеку стало грустно:

забыл начало песни он,

слова привычные, любимые.

Ньютона помнит он закон,

он помнит формулы по химии,

названья гор, планет и рек

и строчки, сердцу дорогие.

Лежит в шинели человек,

рабочий, рядовой России,

из тех, кто не был никогда

в президиуме, на трибуне...

Но не стучало сердце втуне,

и жизни трудная звезда

лишь только-только разгоралась.

Трудился он, учился он...

Затмили тучи небосклон.

Звезда в тех тучах затерялась,

мерцает где-то, далека...

Ползет в снегу солдат к солдату:

— Хоть не положено по штату,

но дай-ка, Митрий, огонька.

 

Последняя, быть может, льгота —

моршанский крепкий табачок.

Курить мне до смерти охота.

Давай в рукав дымить, браток! —

И только звякнуло кресало

и под шинелью трут затлел,

вся песня сразу засияла,

и Молодцов ее запел

почти беззвучно, еле-еле,

чуть-чуть губами шевеля,

и сразу будто посветлели,

как в мае, невские поля:

 

«Нам еще далеко до пенсии.

Мы живем в самом светлом краю.

Но хотим над холмами Валенсии

увидать свободы зарю.

 

Мы хотим погулять по Гайд-парку

и поплыть в итальянскую даль,

посмотреть Триумфальную арку

на площади Этуаль

и, шагая по нильскому бережку,

встретить добрых друзей на пути.

Мы хотим к негритянской девушке,

к парню Африки в гости прийти.

 

Мы хотим наяву, а не в сказке

посмотреть далекий Китай,

побывать там, где был Пржевальский,

где прошел Миклухо-Маклай.

 

Нам еще далеко до пенсии.

Мы умеем трудиться, мечтать,

чтоб зарю над холмами Валенсии

и китайский рассвет повстречать...»

 

...Земля, земля, любимая до боли!

Ты здесь гулял, твои сады цвели.

Пахал весной твой прадед это поле,

где нынче чужеземцы залегли.

 

Они зарылись под накатом дзота,

загородили смертью все пути.

Из черной пасти пламя пулемета

мешает в наступление идти.

 

Но впереди рванулся кто-то птицей.

Под перекрестным вражеским огнем

в снегу он тонет, вынырнет и мчится

опять вперед, и маскхалат на нем

натянут ветром, как могучий парус,

летящий смело в штормовую мглу.

Такую доблесть и такую ярость

дает судьба лишь горному орлу.

 

Он вдаль летит, колючим ветром дышит,

он чувствует свистящий жар огня

и, задыхаясь, голос чей-то слышит:

«Герой, герой, освободи меня!

 

Иди вперед, карай злодеев подлых!

В неволе мы. Нам тяжко, не забудь!

Благословляю твой великий подвиг,

благословляю доблестный твой путь!»

 

Чей это голос, полный горькой грусти»

Иль то стучат солдатские сердца,

иль то шумит калины белый кустик,

склонясь над прахом русского бойца,

иль это мать зовет в краю далеком,

иль школьные погибшие друзья?

Бежит солдат. Один. В снегу глубоком.

Его, как шторм, остановить нельзя.

 

Рукой горячей, каску поправляя,

железную потрогал он звезду;

слова заветной песни вспоминая,

солдат спешит: «Иду, друзья, иду!» —

 

Дошел! И в дзот граната полетела,

другая — в тьму, в звериный дикий вой...

Мы не забудем рухнувшее тело

с неповторимо гордой головой.

 

Теперь людей уже не остановишь —

пусть станет путь скалистою горой...

Когда-нибудь в кантате Шостакович

нам повторит, как полем шел герой.

 

Взгремит оркестр разгневанной трубою,

сердца зажгут певучие смычки...

И в зимний вечер внукам о герое.

поведают гвардейцы старики...

Л. Равич

 

Александр Решетов

Александр Ефимович Решетов (03.10.1909 — 26.12.1971) — поэт. Военный корреспондент в период Финской войны и Великой Отечественной, во время которой находился в блокадном Ленинграде. В 1942 г. вышел сборник его стихов «Ленинградская доблесть», в 1943 г. — «В строю». Поэма, написанная в 1943 г., названа «Сторона родная». После снятия блокады работал в газете 21-й армии «Боевой натиск». С боевыми частями дошел до Германии.

 

Осень 1942 года

Нельзя нам с тобой, успокоясь,

Как прежде, встречать листопад.

О, дьявольский пыточный пояс

Вокруг тебя, мой Ленинград.

 

Стал схож с вырубаемым лесом,

Прекрасный и вечный, не ты ль?

Вот стелется в небе белесом

Кирпичная красная пыль.

 

Не ветром осенним гонима,

Клубится и меркнет листва,

Бугрится под пеплом и дымом,

Как бы задыхаясь, Нева...

 

Забудем до лучшего часа

Обычаи мирных времен.

Наш город огнем опоясан,

Гляди, как нахмурился он.

 

Чернея от гнева и боли,

Как воин, отверг он покой.

Он бьется, чтоб снова на воле

Стать светлым над синей Невой.

 

Мы с ним!

И в дожди и в метели

Так жить нам до радостных дней,

Чтоб головы вражьи летели,

Как листья с осенних ветвей.

 

Письмо

В землянку вошел он с рассветом,

В углу, озарённом свечой.

Среди разноцветных конвертов

Нашёл он один — голубой.

 

И сразу, как был, — с автоматом

Он выбежал. Сел под сосной,

Конверт разрывая помятый

Давно не дрожавшей рукой.

 

Читая, он слышал зловещий

Немецких снарядов полёт.

Все чаще и резче

Знакомый строчил пулемёт.

 

И все же лесок невысокий

Казалось, светлел от вестей.

Неровные детские строки

Чернели на белом листе.

 

Боец под сосною едва ли

Раз шесть не прочёл письмецо.

«Спасибо вам всем, что прорвали

Проклятой блокады кольцо».

 

— Подумать, малыш мой, сынишка.

Писать-то как здорово стал!

Об играх в детдоме, о книжках

На радостях всё написал.

 

Сынок мой!

За радость такую

Давно, больше года уже,

Я денно и нощно воюю

На трудном своём рубеже.

 

Отсюда на город наш близкий

Гляжу я, и немцы глядят.

Вот снова тяжёлый фашистский

Провыл надо мною снаряд.

 

Он к вам полетел — к Ленинграду…

Недаром беснуется враг.

Узнает он скоро блокаду:

Уж мы его стиснем, да так,

 

Что только в могилу сырую

Из наших тисков он уйдёт.

За маму твою дорогую.

За всё он оплатит нам счёт.

 

И злобой врага над тобою

Не будет отравлен рассвет. —

Так думал боец под сосною.

Так зрел в его сердце ответ.

 

На ленинградской улице

Не в первый раз идти нам вдоль пустынной,

Вдоль отсверкавшей окнами стены.

Но перед неожиданной картиной

Остановились мы, поражены.

 

К стене в печали руки простирала,

Как бы ослепнув, женщина. Она,

Беде не веря, сына окликала.

Еще кирпичной пыли пелена

Казалась теплой

И на кровь похожей.

 

«Василий,

Вася,

Васенька,

Сынок!

Ты спал, родной,

Откликнись мне. О боже!»

...Из черных дыр оконных шел дымок.

 

Рыданьем этим, горем материнским,

Холодный день, обжег ты души нам.

А вечером

В полку артиллерийском

Мы обо всем поведали друзьям.

 

Кто под луной не вспомнил дымноликой

Родную мать?

Чье сердце нам верней?

Гнев наших залпов

Равен будь великой

Любви многострадальных матерей!

 

Говорю из Ленинграда

Хлеб такой я знал и до блокады:

С примесью мякины и коры.

Ел его давно — у землепашцев,

Бедняков тех мест, где начал жизнь.

 

Чьей-то злобной, грешною издевкой

Над священным делом землепашца,

Над своим собратом человеком

Мне казался тот нечистый хлеб.

 

Как я ликовал, когда трещали

Стародеревенские устои,

Как негодовал, когда держался

Темный мой земляк за прежний хлеб!

 

Тот цинготный хлеб воскрес нежданно

В дни войны в голодном Ленинграде,

И такого маленькие дольки

Получали люди умирая.

 

Молодость моя, ты пригодилась —

Я в расцвете сил встречал беду,

Все превозмогая — боль и голод,

Как и все здесь, не жалел я сил.

 

Мне умелец мастер сделал зубы:

— Вам свои испортила блокада,

Этими вот ешьте на здоровье,

Хлебы нынче добрые у нас!

 

Я сегодня шел по Ленинграду,

Вспоминал расцвет свой ненапрасный,

Думал я о странах и о странных

Пасторах и канцлерах иных.

 

Им я говорю из Ленинграда:

Не кормите вы сограждан ложью,

Пощадите человечьи души,

Не сбирайте дурней сеять ветер,

Можем одолжить других семян.

 

Люди сеют рожь и кукурузу,

Люди сеют просо и пшеницу,

Люди ценят честные, без лести,

Словно хлеб без примесей, слова.

 

Голоса храбрых

На улицах дрожат дома-громады,

И жарко облакам.

Свидетельствую в гуле канонады

Народам и векам.

 

Как кровь, ярка в осеннем темном небе

Пожаров полоса:

Прекрасных зданий нет — лишь пыль и щебень,

Суровы голоса:

 

— Из милых окон вражьи орды видны.

Проклятые, назад!

Живой стеной у стен твоих гранитных

Мы встали, Ленинград.

 

— Отчизна-мать!

Доступного смятенью

Сама убей в борьбе.

Как воды рек твоих верны теченью,

Так мы верны тебе.

 

— Нет, никогда рабов ярем постыдный,

Враг не навяжет нам.

О доблести свидетельствуй, гранитный

Любимец наш, векам.

 

Наташа Орлова

Она пришла на фабрику весной,

Четырнадцатилетняя Наташа.

— Здесь до войны работал папа мой,

И эту фабрику мы называли нашей.

 

Он был регулировщиком машин —

Орлов Сергей Петрович, знали, может?

— Лицом ты вся в него, — Сказал один.

Суровый, на учителя похожий.

 

— В одном полку я был с твоим отцом,

Из госпиталя в цех вернулся снова. —

Наташа подала письмо бойцов:

Рассказ о гибели бойца Орлова.

 

И человек читал письмо, темнел

Над каждою оплаканной строкою,

И долго он на девочку глядел.

Обняв ее единственной рукою.

 

— Я мастер цеха, много у меня

Таких, как ты, на год, на два постарше.

Что ж, будешь с ними с завтрашнего дня

Мстить за отца. —

Так он сказал Наташе.

 

Взволнованная шла она домой.

Но дома не с кем чувством поделиться:

Мать на работе в швейной мастерской, —

Поди, горюет мама-мастерица.

 

Бойцам писала девочка ответ.

Как будто клятвою клялась суровой.

Идет весна. Вчера пятнадцать лет

Исполнилось стахановке Орловой.

 

В большом ряду гремит ее станок.

Скрежещет сталь упрямая, литая.

И знает мастер:

Сдаст детали в срок

В халате синем девочка простая.

 

Еще он знает:

Вечером она

Домой пойдет вдоль Университета

И в блеске залпов будет ей видна

Гряда окон…И ни в одном нет света.

 

Пускай ей вспомнится поток огней,

Пускай живут в душе мечты былые!

Не зря могучих невских батарей

Так яростны удары громовые.

 

Женщинам Ленинграда

Мы помним всё,

Все ваши муки —

И мрак и холод этажей,

И боевое в час разлуки

Благословенье матерей.

 

Приняв его, мы уходили

Из дома прямо в дым войны.

Вы сами в громе битвы жили,

Ее огнем озарены.

 

Тревожный сон,

Свой отдых краткий

По зову прерывали вы.

Под бурей рыли ленинградки

Противотанковые рвы.

 

Вы стойкостью не изумляли,

Быть может, лишь гранита твердь.

Солдатам раны бинтовали,

Когда на вас глядела смерть.

 

Подруги,

Бой не смолк, он длится,

Победы приближая срок.

Ветра весны, румяня лица,

Повеют с нив, с морей, с дорог.

 

И будет жизнь достойна славы

Ее спасающих сейчас.

Подруги,

Родина поздравит

Как равных с воинами вас.

 

Клятва ленинградки

Не плакать по верному другу,

Не плакать по милому сыну,

Не плакать по кровному брату

Велит нам немолкнущий бой.

 

Быть воина верной подругой,

Быть матерью сына-героя,

Быть брата достойной сестрою

Велит нам наш город родной.

 

Идут ленинградцев отряды

На битву по улицам хмурым,

Бойцами стоят наши зданья,

Им раны бинтует пурга.

 

Быть твердыми в дни испытаний,

Быть зоркими в темные ночи,

Бороться велит нам наш город,

Видна ему гибель врага.

 

Не знай, мое сердце, смятенья,

Усталости, руки, не знайте,

Слезами, глаза, не туманьтесь,

Я счастья дождусь своего:

Увижу я солнце победы,

Услышу я песню победы,

Поздравлю свой город с победой,

Гордясь, что достойна его.

 

Нарвская застава

Не юношею щедрым на восторг

Я шел сейчас от той заставы старой,

Где всею тяжестью своих ударов

Гремя два года, Гитлер не исторг

Из русских душ ни просьбы, ни смятенья, —

Лишь стали бытом правила сраженья.

 

В одежде дворника старик простой,

Сметая щебень в свежие воронки,

Кричал при мне вихрастому мальчонке:

— Мать забегала в перерыв домой,

Передавала — будет завтра к ночи,

Опять у них работы много очень!

 

И мальчик воробьем перепорхнул

Через воронки. Он, поди, в подвале

Уроки учит, и в ночи едва ли

Разрывов грохот помешает сну...

Не раз, любуясь танка грозной силой,

Он думал с гордостью о маме милой:

 

«Возможно, танк, вчера еще больной,

Прошел так быстро потому, что маме

Пришлось всю ночь умелыми руками

Лечить его в подземной мастерской».

 

...Старопутиловцы, с их славой громкой,

Живут в делах, в простых чертах потомков.

 

Вдоль исщербленной проходя стены,

Замедлил шаг я у ворот заставы;

Любуясь ими, колесницей славы,

Я видел символ Нарвской стороны.

 

Дыша огнем, что здесь сегодня стонет,

На запад скачут в колеснице кони.

 

* * *

Огонь войны не сжег в душе, не выжег

Ни нежных чувств,

Ни дорогих имен.

Как темен путь!

Вот орудийных вспышек

Мгновенным блеском озарился он.

И в этот миг, взнесенные высоко,

Предстали этажи передо мной

И глянули ряды дрожащих окон

С огромных стен, израненных войной.

Рванулось сердце,

Словно ждало знака.

Но мы в строю —

И все, что мне дано:

Из тысяч окон, глянувших из мрака,

Лишь различить заветное окно

И прошагать в ночи осенней мимо,

Во имя встреч благословляя ту,

Что, может, в этот час,

Тоской томима,

В грохочущую смотрит темноту.

А. Решетов

 

Всеволод Рождественский

Всеволод Александрович Рождественский (10.04.1895 — 31.08.1977) — поэт. Во время войны — корреспондент военных газет на Волховском и Карельском фронтах. Автор массовых песен, сборников стихов «Голос Родины» (1943), «Ладога» (1945), «Родные дороги» (1947), ряда повестей для юношества. Послевоенная лирика посвящена возрождению Ленинграда.

 

Ленинградцы

Как только бронированные гады

По-воровски границу перешли,

Подумал я: не будет им пощады,

Сметем врага с лица родной земли.

 

Мой старший сын давно стал коммунистом.

И знаю я: он будет впереди

Отважным летчиком или танкистом

Со Сталинской наградой на груди.

 

Володя, младший, тот еще в ученьи.

Сегодня он с утра пришел ко мне:

«Хочу идти я с братом в наступленье.

Хочу, отец, помочь родной стране!»

 

Пригладил я вихор его косматый,

Взглянул ему в веселые зрачки... —

Ну что ж! И сам я молод был когда-то

И не забыл те грозные деньки.

 

Пойдем, Володя, расправляться с гадом.

Запишемся с тобой в один отряд.

Отец и сын на фронте станут рядом

Родимый город грудью защищать.

 

Я не забыл военную сноровку,

Мне шестьдесят, но я не сдам в бою.

Возьми, сынок, отцовскую винтовку.

Чтоб с честью стать за Родину свою!

 

Старые ленинградцы

(1941 год)

 

1. Он

— Я металлист. Я питерский рабочий,

Еще не стар. Мне только шестьдесят.

Я у станка стоял и дни и ночи,

Когда Юденич шел на Петроград.

 

Враги кольцом республику сдавили.

Я бросил дом, вступил в рабочий взвод.

Мы мужеством и стойкостью разбили

Офицерье у Пулковских высот.

 

Мы гнали их от города родного,

За нашу революцию дрались

И, слыша сердцем ленинское слово,

Хорошую завоевали жизнь.

 

Мой старший сын давно стал коммунистом,

И знаю я — он будет впереди

Отважным летчиком или танкистом

С заслуженной наградой на груди.

 

Володя, младший, тот еще в ученье.

Сегодня он с утра пришел ко мне:

«Хочу идти я с братом в наступленье,

Хочу, отец, помочь родной стране!»

 

Пригладил я вихор его косматый,

Взглянул ему в веселые зрачки...

«Ну, что ж! И сам я молод был когда-то

И не забыл те грозные деньки.

 

Пойдем, сынок мой, расправляться с гадом,

Запишемся с тобой в один отряд.

Отец и сын на фронте станут рядом,

Чтоб защитить родимый Ленинград.

 

Я не забыл военную сноровку,

Мне шестьдесят, но я не сдам в бою.

Возьми, сынок, отцовскую винтовку,

Чтоб с честью стать за Родину свою».

 

2. Она

Ей пятьдесят. Она привыкла к дому,

К семье, к плите. Но в эти времена

Ей хочется — совсем по-молодому —

Стать во главе пожарного звена.

 

Когда над спящим городом сирена

Ревущим воем взроет тишину

И от огня зениток дрогнут стены,

А молния метнется по окну, —

 

На чердаке, под самой кровлей дома

Стоит она, как зоркий часовой,

Чтоб вовремя услышать звук знакомый,

Проклятый звук, грозящий нам бедой.

 

Ее глаза во тьме сверкают грозно,

Когда огонь, обрушенный врагом,

В плен захватив, пока еще не поздно,

Она глушит водою иль песком.

 

Она на героиню не похожа,

Но жизнь свою ей вверил Ленинград,

И будь она на двадцать лет моложе,

Винтовку взяв, с сынком бы стала в ряд.

 

3. Слово матери

Сын мой милый, помни это слово,

Помни просьбу жаркую мою.

Все, что есть у матери святого,

Родине сейчас я отдаю.

 

Я тебя кормила, воспитала,

Берегла от горя и невзгод,

И сама я в бой тебя послала

В дни, когда поднялся весь народ.

 

Знаю, ты не дрогнешь перед боем,

В грозовой тревоге этих дней

Будешь — в это верю я — героем,

Материнской гордостью моей.

 

Самой жизни честь тебе дороже.

Бей же неустанно по врагам.

Вот что я хочу сказать, Сережа,

И тебе, и всем твоим бойцам.

 

Дорогие, сын мой вместе с вами

Там, в окопах, день и ночь в бою...

Всех я вас считаю сыновьями.

Слушайте меня, как мать свою.

 

Пусть заплатит враг кровавой платой

За угрозу мирному труду.

Бейтесь смело, как отцы когда-то

В славном девятнадцатом году!

 

Вашей доблести весь мир дивится,

Стойко ваше сердце, зорок глаз.

Будут вами матери гордиться,

Жены, как героев, встретят вас.

 

Балтиец

Крест-накрест лентой пулеметной

Опутав грудь,

Вступил моряк в отряд пехотный

На славный путь.

 

Глядят зрачки его стальные

Всегда вперед.

Над ними буквы золотые:

«Балтийский флот».

 

Как шли под Пулковом к победам

Отец и брат,

Так встал и он — за ними следом —

За Ленинград.

 

Он тверд, настойчив и бесстрашен.

Его рука

Шлет на врага снаряды с башен

Броневика.

 

Его учили дни и ночи

За честь стоять

Отец — путиловский рабочий,

Ткачиха — мать.

 

И штык его врагу преграда,

А пуля — месть.

Таких сынов у Ленинграда

Немало есть.

 

Они идут, погибель сея,

В дыму равнин,

Ни сил, ни жизни не жалея,

Все, как один,

 

Туда, где боем воздух вспорот,

В огонь и дым,

И с ними наш отважный город —

Непобедим!

 

Памятник Суворову

Среди балтийских солнечных просторов,

Пред широко распахнутой Невой,

Как бог войны, встал бронзовый Суворов

Виденьем русской славы боевой.

 

В его руке стремительная шпага,

Военный плащ клубится за плечом,

Пернатый шлем откинут, и отвага

Зажгла зрачки немеркнущим огнем.

 

Бежит трамвай по Кировскому мосту,

Шуршат авто, прохожие спешат,

А он глядит на шпиль победный, острый,

На деловой военный Ленинград.

 

Держа в рядах уставное равненье,

Походный отчеканивая шаг,

С утра на фронт проходит пополненье

Пред гением стремительных атак.

 

И он — генералиссимус победы,

Приветствуя неведомую рать,

Как будто говорит: «Недаром деды

Учили вас науке побеждать!»

 

Несокрушима воинская сила

Того, кто предан Родине своей.

Она брала твердыни Измаила,

Рубила в клочья прусских усачей,

 

В Италии летела с гор лавиной,

Пред Фридрихом вставала в полный рост,

Полки в горах вела тропой орлиной

В туман и снег на узкий Чертов мост.

 

Нам ведом враг и наглый и лукавый,

Не в первый раз встречаемся мы с ним.

Под знаменем великой русской славы

Родной народ в боях непобедим.

 

Он прям и смел в грозе военных споров,

И равного ему на свете нет.

— Богатыри! — так говорит Суворов,

Наш прадед в деле славы и побед.

 

* * *

Всё выше солнце. Полдень серебрится,

Лес провалился до колен в снега.

Я вижу их — обветренные лица

Суровых истребителей врага.

 

Остер их глаз, а губы плотно сжаты,

Шинель осыпал колкий снежный прах.

У каждого родные автоматы,

Без промаха разящие в боях.

 

Что зорче их приметливого взгляда,

Что тверже их натруженной руки!

За ними — честь и сердце Ленинграда,

Зажатого в смертельные тиски…

 

Был зол мороз и глубоки сугробы,

Но ширился и рвался на простор

Высокой мести и священной злобы

В снегах блокады поднятый костер.

 

Был ясен день, снега сверкали чисто,

Гудели самолеты в вышине,

И солнце белкой, рыжей и пушистой,

Раскинув хвост, качалось на сосне.

 

Пулковские высоты

Есть правдивая повесть о том,

Что в веках догоревшие звезды

Всё еще из пустыни морозной

Нам немеркнущим светят лучом.

 

Мы их видим, хотя их и нет,

Но в пространстве, лучами пронзенном,

По простым неизменным законам

К нам доходит мерцающий свет.

 

Знаю я, что, подобно звезде,

Будут живы и подвиги чести,

Что о них негасимые вести

Мы услышим всегда и везде.

 

Знаю — в сотый и тысячный год,

Проходя у застав Ленинграда,

Отвести благодарного взгляда

Ты не сможешь от этих высот.

 

Из весенней земли, как живой,

Там, где тучи клубились когда-то,

Встанет он в полушубке солдата —

Жизнь твою отстоявший герой.

 

Белая ночь

(Волховский фронт)

 

Средь облаков, над Ладогой просторной,

Как дым болот,

Как давний сон, чугунный и узорный,

Он вновь встает.

Рождается таинственно и ново,

Пронзен зарей,

Из облаков, из дыма рокового

Он, город мой.

 

Все те же в нем и улицы, и парки,

И строй колонн,

Но между них рассеян свет неяркий —

Ни явь, ни сон.

Его лицо обожжено блокады

Сухим огнем,

И отблеск дней, когда рвались снаряды,

Лежит на нем.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все возвратится: Островов прохлада,

Колонны, львы,

Знамена шествий, майский шелк парада

И синь Невы.

И мы пройдем в такой же вечер кроткий

Вдоль тех оград

Взглянуть на шпиль, на кружево решетки,

На Летний сад.

 

И вновь заря уронит отблеск алый,

Совсем вот так,

В седой гранит, в белесые каналы,

В прозрачный мрак.

О город мой! Сквозь все тревоги боя,

Сквозь жар мечты,

Отлитым в бронзе с профилем героя

Мне снишься ты!

 

Я счастлив тем, что в грозовые годы

Я был с тобой,

Что мог отдать заре твоей свободы

Весь голос мой.

Я счастлив тем, что в пламени суровом,

В дыму блокад,

Сам защищал — и пулею и словом —

Мой Ленинград.

 

* * *

Стучался враг в ворота к Ленинграду

И, поднимая озлобленный вой,

Затягивал голодную блокаду

Вкруг города злорадною петлей.

 

Но город жил, трудясь, борясь, и гордо

Глядел своей опасности в лицо.

Он говорил настойчиво и твердо:

«Мы разорвем проклятое кольцо!»

 

Он фронту отдал помыслы и силы,

Бессонный труд томительных ночей,

Покой и солнце прежней жизни милой

И мужество любимых сыновей.

 

Они сражались, не жалея жизни,

С отвагою советского бойца

И поклялись перед лицом Отчизны:

«Мы вырвем вас из вражьего кольца!»

 

В густых лесах, на льдинах переправы,

У невских волн и ладожских болот

Положен ими твердою заставой

Несокрушимой доблести оплот.

 

Они мотали немцев встречным боем,

На выбор пулей били до конца,

И каждый день пред наступавшим строем

Трещали звенья черного кольца.

 

Ждет город вас, терпя страданья, муки,

И верит твердо — доблесть победит.

И с вами мы соединили руки,

Нас уж ничто вовек не разлучит.

 

Настанет день. Заря освобожденья

Повеет свежим ветром нам в лицо.

Бойцы, герои, ленинское племя,

Прорвете вы блокадное кольцо!

 

Кольцо

Где ладожский ветер с разбега

Бьет колкою стужей в лицо,

Вразлет вырастает из снега

Бетонное это кольцо.

 

Разорвано посередине

Рывком героических рук,

Оно повествует отныне

О том, что в метельной пустыне

Жизнь вышла за вражеский круг.

 

Дорогою жизни отсюда

Сквозь стужу, туманы и мрак

Прошло ленинградское чудо

Под градом воздушных атак.

 

Ломалось и рушилось небо,

Дробя ледяные поля,

Но где б в обороне ты не был,

Ты знал — эшелонами хлеба

Шлет помощь Большая земля.

 

Во тьме огибая воронки,

Поспеть торопясь до утра,

Вели грузовые трехтонки

Рискованных дел мастера.

 

Осколками их осыпало,

Свинцом их стегало вразлет,

Свистело вокруг, грохотало,

Под взрывами слева и справа

Пружинило ладожский лед.

 

Вздымались и сыпались горы

Тяжелой и черной воды,

Но смело врезали шоферы

Зигзагом крутые следы.

 

А сколько ревнителей чести,

Героев блокадной семьи

(Должно быть, не сто и не двести),

Скользнуло с машиною вместе

В разверстую пасть полыньи!

 

Цветет ленинградское лето,

Овеяно мирной листвой,

Пронизано иглами света

Над Ладогой, вечно живой.

 

Помедли в суровом молчанье

У кромки вздыхающих вод,

Прислушайся к откликам дальним

Пред этим кольцом триумфальным

Распахнутых к Жизни ворот!

 

* * *

И горячим рывком из засады

На туманной январской заре

Разорвали мы обруч блокады

В штыковой беспощадной игре!

 

Окруженный огня горизонтом,

Ленинград, опаленный в борьбе,

Дружной поступью, Волховским фронтом

С каждым часом мы ближе к тебе!

 

Волховская зима

Мороз идет в дубленом полушубке

И валенках, топча скрипучий прах.

От уголька зубами сжатой трубки

Слоистый дым запутался в усах.

 

Колючий иней стряхивают птицы,

То треснет сук, то мины провизжат.

В тисках надежных держат рукавицы

Весь сизый от мороза автомат.

 

Рукой от вьюги заслонив подбровье,

Мороз глядит на Волхов, в злой туман,

Где тучи, перепачканные кровью,

Всей грудью придавили вражий стан.

 

Сквозь лапы елок, сквозь снега густые

Вновь русичи вступают в жаркий бой.

Там Новгород: там с площади Софии

Их колокол сзывает вечевой.

 

В глухих болотах им везде дороги,

И деды так медведей поднимать

Учили их, чтоб тут же, у берлоги,

Рогатину всадить по рукоять!

 

Сфинксы над Невой

Свидетели бессчетных поколений,

Немые полулюди-полульвы,

Они лежат у ледяных ступеней,

Перед пустыней скованной Невы.

 

Глядят неотвратимо друг на друга,

На мерзлый камень лапы положив,

И слушают, как повторяет вьюга

Один и тот же воющий мотив.

 

Вновь, приглушенный сумраком морозным,

К ним издалёка долетевший звук

Рождает свист, кончающийся грозным

Ударом и фонтаном льда вокруг.

 

И тотчас же от крепости Петровой,

От кораблей, вступивших в грозный строй,

Ответный гром, раскатисто-суровый,

Грохочет над туманною Невой.

 

В цехах, в домах, где все оледенело,

В тисках врагом зажатого кольца,

Все силы напрягая до предела,

Горят непобедимые сердца.

 

А сфинксам, пережившим бег столетий,

И зной песков, и гордость пирамид,

Не снилось даже, что стоит на свете

Такой безмерной твердости гранит.

 

Здесь, возле Академии художеств,

Им не понять в тревожный этот год,

Что, жизнь свою на сто веков умножив,

Их вечность Ленинград переживет.

 

Чайки Ленинграда

Крылом срезая пену на лету

С волны, завитой круто, как береста,

Они кружились на своем посту

В осенней мгле у Кировского моста.

 

С трудом дышала черная Нева,

Вслепую бились лодки у причала,

И где-то заливало Острова,

И вновь вода в каналах набухала.

 

Так было и тогда, в суровый год.

Нет только чаек. Все давно на взморье.

Нева пустынна. Мелкий дождь идет.

Бессонный город день и ночь в дозоре.

 

Прожекторы мглу неба бороздят.

Когда врага поймает их скрещенье,

Сухого треска слышится раскат —

Зенитки бьют во вражеские звенья.

 

Крутясь, в воздушные ныряя рвы,

Разрывами кромсая тьму на части,

Там бой идет меж чайками Невы

И коршунами самой черной масти.

 

Гоня врага за вознесенный шпиц

Над тенью в ночь окутанных строений,

Там на мгновенье краснозвездных птиц

Проносятся стремительные тени.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вновь все это вижу сквозь года.

Минувшее опять воскресло зримо,

Хоть не могло остаться и следа

От колких вспышек и крутого дыма.

 

Спокойно дышит мирный город наш,

И чайки по привычке неизменной

Показывают высший пилотаж

Над невскою вскипающею пеной.

 

Пилота с чайкой сравнивать не след,

Тем более в его работе ратной,

Но ленинградцам тех суровых лет

Простейшая метафора понятна.

 

Была в тех птицах боевая стать,

Им наша память — вечная награда.

Мы «чайками» привыкли называть

Защитников воздушных Ленинграда.

 

Памятник юноше Пушкину

Распахнув сюртук свой, на рассвете

Он вдыхал все запахи земли.

А вокруг играли наши дети,

Липы торжествующе цвели.

 

Бабочки весенние порхали

Над его курчавой головой.

Светлая задумчивость печали

Шла к нему — и был он как живой.

 

Вот таким с собою унесли мы,

Чтоб хранить во фронтовой семье,

Образ светлый и неповторимый —

Юношу на бронзовой скамье.

 

И когда в дыму врага, в неволе,

Задыхался мирный городок,

Ни один боец без горькой боли

Вспомнить об оставшемся не мог.

 

Вот они, годов военных были:

Словно клад бесценный, в глубь земли

Руки друга памятник зарыли

И от поруганья сберегли.

 

Мы копали бережно, не скоро,

Только грудь дышала горячо.

Вот он! Под лопатою сапера

Показалось смуглое плечо.

 

Голова с веселыми кудрями,

Светлый лоб — и по сердцам людским,

Словно солнце, пробежало пламя:

Пушкин встал — и жив и невредим!

 

Салют освобождения

Такого дня не видел Ленинград!

Нет, радости подобной не бывало…

Казалось, что всё небо грохотало,

Приветствуя великое начало

Весны, уже не знающей преград.

 

Гремел неумолкаемо салют

Из боевых, прославленных орудий,

Смеялись, пели, обнимались люди,

Свободы воздух жадно пили груди

В огнях незабываемых минут.

 

А залпы грохотали, и порой

Казалось, что великий гул прибоя,

Девятый вал, не знающий покоя,

Дыханием неслыханного боя

Проходит над ликующей Невой.

 

Там где-то шла победных войск гряда,

Сплошной лавиной, скорость набирая,

Круша, топча врагов родного края,

И далеко светила ей родная,

Непобедимо алая звезда.

 

А здесь Нева сверкала средь огней,

Была разъята ночь мечами света,

Льдяную высь преображая в лето,

Цвели, сплетались, сыпались ракеты

И вновь взмывали веером лучей.

 

Великий Город, доблестный боец,

Сквозь стужу, мрак и пламень Обороны,

Родной Москвой на стойкость вдохновленный,

Недрогнувший, несдавший, непреклонный,

Вздохнул ты полной грудью наконец!

 

Гвоздики

Вдоль Невского автобусы гудели.

Лилась толпа. Игла была ясна.

Кто помнил, что когда-то при обстреле

Была опасна эта сторона?

 

Теперь здесь все привычно и знакомо.

Но задержись, хотя б на краткий миг,

Перед плитой на сером камне дома

И огненным под ней пучком гвоздик.

 

Кто положил их? Ленинградец старый,

Бывалый ополченец грозных дней?

Вдова, вся в черном? Юноша с гитарой?

Или студентка с челкой до бровей?

 

А может быть, девчушка, галстук красный

Наследница и горя, и побед —

Стояла здесь, на «стороне опасной»,

И слушала, что говорил ей дед?

 

Текло с Невы дыхание прохлады,

Витринами сверкал обычный дом

Перед притихшей внучкою Блокады,

Которой все казалось только сном.

 

И ярче, чем снарядов посвист дикий,

Давно похороненный в тишине,

Пылали победившие гвоздики

На этой солнцем залитой стене.

 

* * *

Целый день я сегодня бродил по знакомым местам,

Удивляясь тому, что их вижу как будто впервые.

Чуть вздыхала Нева, поднимаясь к горбатым мостам,

Вдоль проспектов цепочкой бежали огни золотые.

 

Летний сад за решеткой качался в сырой полумгле,

Чуть касалось щеки дуновенье просторного оста,

И разбрызгивал лужи трамвай, отражая в стекле

Клочья розовых туч да иглу над громадою моста.

 

В этот вечер откуда-то хлынула в город весна,

Рассекая все небо полоской зеленой и красной.

И сверкала на Невском, шумела толпой сторона,

Та, которая прежде была «при обстреле опасной».

 

Полдень Ленинграда

Ветер взморья поднимает чаек,

Над Невою тает влажный пар...

По-морскому полдень отмечает

Пушки петропавловской удар.

 

Как он не похож на тот зловещий

Рык бульдожий из глухой норы,

Что всегда отрывистей и резче

К нам с Вороньей доплывал горы!

 

В том была бессильная досада,

Злость, перегоревшая дотла,

Оттого, что стойкость Ленинграда

Разнести в осколки не могла.

 

Нашей пушки гром — иное дело.

Мирный вестник трудовых забот,

Он плывет торжественно и смело,

Отмечая суток поворот.

 

Дружно в это самое мгновенье

Ленинградцы свой равняют строй,

Малых и великих дел свершенье

Проверяя стрелкой часовой.

 

Полдень Ленинграда! Возвещенный

Гулом прокатившейся волны,

Разбудивший старые колонны

И кварталы новой белизны,

 

Ты для нас привычный братства вестник,

Проходящий через все года.

Вдохновитель неустанной песни

Гордого, как город наш, Труда.

 

Девушки Ленинграда

Над дымкою садов светло-зеленых,

Над улицей, струящей смутный гам,

В закапанных простых комбинезонах

Они легко восходят по лесам.

 

И там, на высоте шестиэтажной,

Где жгут лицо июльские лучи,

Качаясь в люльке весело и важно,

Фасады красят, ставят кирпичи.

 

И молодеют трещины, морщины,

Из пепла юный город восстает

В воскресшем блеске, в строгости старинной

И новой славе у приморских вод.

 

О юные обветренные лица,

Веснушки и проворная рука!

В легендах будут солнцем золотиться

Ваш легкий волос, взор из-под платка,

 

И новая возникнет Илиада —

Высоких песен нерушимый строй —

О светлой молодости Ленинграда,

От смерти отстоявшей город свой.

 

* * *

В дожде, асфальтом отраженный,

Струится Невский, как река,

Стремленьем воли неуклонной

К Игле, победно вознесенной

И зацепившей облака.

 

Течет, уверенный, небыстрый,

Храня привычные черты,

И на просторной ленте чистой

Троллейбусы роняют искры,

Плывут косынки и зонты.

 

И вдруг — на сумрачном экране

Воскресшей памяти моей

Всё тот же Невский. Он в тумане,

В ряду немых суровых зданий,

Пустынных окон и дверей.

 

Я в мерзлых рытвинах панели

Вдоль заколоченных витрин

Бреду, шатаясь, еле-еле,

Во фронтовой своей шинели,

В блокадном сумраке, один.

 

Вокруг всё ново, незнакомо,

И лишь в пустынной тишине

В пролете рухнувшего дома

Спокойно сердце метронома

Шаги отстукивает мне.

 

А город жив! Он не сдается,

И не бесстрастный метроном

На дне бетонного колодца —

Его живое сердце бьется

Под злобным вражеским огнем.

 

Еще я слышу свист проклятый

Почти над самой головой,

Но вновь ответные раскаты,

Сверкнув в клубах морозной ваты,

Гремят над скованной Невой.

 

Гремят… Но что со мной? Смещенье

Событий, памяти, времен?

Прорвалось солнце. День весенний

Смел эти сумрачные тени

И превратил былое в сон.

 

Нет, то не сон. Всё вправду было.

Живые! Помните о том,

Какая доблестная сила,

Какая воля победила,

Какою правдой мы живем!

 

* * *

На Стрелке острова, где белые колонны

Возносит над Невой российский Парфенон,

Остановись на миг, мечтатель вдохновенный,

Белесым сумраком, как тайной, окружен,

 

Перед тобой столпов Ростральных очертанья —

Наследье прошлого, пришедшее в наш век,—

И у подножья их два светлых изваянья,

Два строгих символа могучих русских рек.

 

Сидит с простым веслом старик седобородый,

Склонилась женщина над якорем морским.

То — Волхов и Нева, в трагические годы

Сдружившие судьбу под небом грозовым.

 

И если ты пройдешь под рощею Томона,

Стараясь не будить покой гранитных плит,

Ты можешь услыхать во мгле осеребренной,

Как Волхов каменный с Невою говорит.

 

«Сестра, ты помнишь ли годину испытаний,

Металла свист и вой в Приладожье родном?

Ты за грядой лесов мне виделась в тумане,

В кольце, в петле врага, окованная льдом.

 

К тебе на выручку шли доблестные люди

От снежной Ладоги, от торфяных зыбей…»

— «О, да! Я слышала гром волховских орудий,

Им вторил город мой с промерзших кораблей!

 

Но всё теперь как сон. Смотри, вдоль Биржи старой

Шуршат троллейбусы, широкий ветерок

Доносит струнный вздох студенческой гитары,

А на тюльпаны клумб горячий полдень лег,

 

Речные божества, мы разве только тени,

Былого статуи немые — я и ты?

Пусть юность новая положит на колени

Нам в память грозных лет весенние цветы!»

 

Знакомый дом

Я помню этот светлый дом...

Его бетонная громада

Глядела верхним этажом

В простор Таврического сада,

А третье от угла окно,

Поймав заката отблеск алый

(Как это было все давно!),

Крылами голубя сверкало.

И, улицу переходя

В ветрах весеннего ненастья,

Я говорил под шум дождя:

«Вон там мне тоже светит счастье!»

 

Я помню затемненный дом,

Когда с товарищами вместе

Кричал он каждым кирпичом

О непреклонности и мести.

По грудь в сугробы погружен,

Окованный бронею стужи

И строго молчаливый, он,

Казалось, стал темней и уже,

Пятой в родную землю врос,

Не по-обычному спокоен, —

Бетонный вздыбленный утес,

Насторожившийся, как воин.

 

Я помню этот черный дом

Под черным небом Ленинграда.

Расколотый, как топором,

Ударом тяжкого снаряда.

В нагроможденье кирпичей

И свитого в жгуты металла

Лежал он, черный и ничей,

Дымясь лохмотьями провала,

И только старое окно

Каким-то чудом уцелело.

В нем было все тогда темно

И одиноко до предела.

 

И вновь я видел этот дом,

Одетый свежими лесами.

Его наполнил новый гром,

Он пел пилой и молотками.

В пыли, в известке этажи

Росли всё выше без опаски,

И были празднично свежи

Их голубеющие краски.

А тонкий луч, скользнув к окну,

Весенним утром, в свежем блеске

По стеклам лил голубизну

И трогал ветром занавески...

 

Кто там, под крышею, живет

В моем окошке — третьем с краю?

Майор запаса? Счетовод?

Актриса? Табельщик? — не знаю.

Но я хочу, чтобы ему

Легко работалось и пелось,

Чтоб в возродившемся дому

Окрепла творческая зрелость,

Чтоб дом глядел, как прежде, вдаль,

На клены солнечного сада,

Где встало солнце, как медаль

«За оборону Ленинграда».

В. Рождественский

 

Александр Романов

Александр Александрович Романов (18.05.1930 — 18.01.2006) в детстве потерял родителей. Во время Великой Отечественной войны ребёнком он перенёс суровые годы блокады.

 

* * *

Надо мною — блокадное небо.

Ленинград. Мне одиннадцать лет.

Я гадаю над пайкою хлеба:

До конца её съесть или нет?

 

Дом соседний — кирпичная груда.

Скоро ночь. Бомбы вновь запоют.

Не оставить? Что завтра есть буду?

Не доесть? Вдруг сегодня убьют?

 

* * *

Улыбаться отвыкают губы.

Возле сборных пунктов, как в бреду,

бесконечный марш играют трубы…

Женщины на музыку бредут.

 

Голод.

Ничего не стоят вещи.

Но под вой безжалостных сирен

у развалин тихих и зловещих

жить ещё пытается сирень.

 

Нет конца повесткам и разлуке,

не хватает слёз и гневных слов,

и прожекторов нагие руки

падают на шлемы куполов.

 

В первых этажах — бойниц оконца,

ветер кружит лепестки золы,

и, навстречу глянувшему солнцу,

пушек поднимаются стволы.

 

Ленинградская вагоновожатая

Зажёгся сигнал отправленья,

в вагоне толпится народ.

Как тягостно в эти мгновенья

трамвай тебе двинуть вперёд!

 

И снова блокадный трамвайчик

ты станешь в пути вспоминать,

где тот необстрелянный мальчик

свиданье назначит опять.

 

Три кубика в синих петлицах

и глянец хрустящих ремней...

Стираются в памяти лица

ушедших на битву парней.

 

Но фразы признаний неловких

пророческий смысл обретут:

— Мы встретимся?

Я к остановке

девятого мая приду.

 

...Победным салютом расцвечен

давно завоёванный май,

и к месту несбыточной встречи

ты снова торопишь трамвай,

и снова считаешь минуты

с тоской на усталом лице

в кольце городского маршрута —

в своём обручальном кольце.

 

Пятый угол

Помню в комнате нашей

четыре угла.

В каждом — узкий топчан,

и поверх — одеяло.

В каждом беженцы.

В каждом семья и дела.

Как нам пятого

в те времена не хватало!

Я не плакал —

отвык от мальчишеских слёз.

Я в углах не стоял —

слишком тесно в них стало.

В каждый люди вселились

надолго, всерьёз,

в них не детское —

взрослое горе стояло.

 

Город жил.

День и ночь

грохотал,

грохотал,

замирал на минуты

последних известий,

всё на фронт отдавал:

и людей, и металл.

Пел военные — гневные,

грустные песни…

 

Я с тех пор беспокойную долю избрал,

сам себя прописал

в изыскательский табор,

я оставил свой дом,

я махнул за Урал,

пятый угол мне нужен —

медвежий хотя бы.

 

Пятый угол,

где ветрам, дерзаньям — простор,

где под спудом земли

нефть, руда и алмазы,

где подъёмы круты,

где ещё до сих пор

человека нога

не ступала ни разу…

 

Мы уходим всё дальше —

вперёд и вперёд.

Внеземного столетья

яснеют приметы.

И выходят на старт,

и уходят в полёт

на разведку,

в глубины Вселенной,

ракеты…

В нашей комнате новой —

четыре угла,

в нашем городе новом —

начало апреля,

и недолго осталось нам ждать до тепла,

раз скворцы

новоселье справлять прилетели.

 

Если с улицы сын, нарушая запрет,

возвращается вовремя реже и реже —

пятый угол…

Его он тревожит,

зовёт —

неизвестный

и даже ещё не медвежий.

А. Романов

 

Елена Рывина

Елена Израилевна Рывина (31.01.1910 —15.08.1985) — поэтесса, журналистка. С середины 1930-х гг. была сотрудником ленинградских газет и журналов, в Великую Отечественную войну — газеты «На защиту Ленинграда», входила также в группу писателей при Политуправлении Ленинградского фронта. Когда началась Великая Отечественная война, капитан Е. Рывина вступила в ряды защитников города.

 

* * *

Ленинградская ночь под обстрелом

В ослепительном блеске луны.

Над землей, беззащитной и белой,

Все сентябрьские звезды видны.

 

Город стал обнаженным, раскрытым,

Демаскированным луной.

Оглушающий грохот зениток

Неумолчно стоит надо мной.

 

Уходя за твой город сражаться,

Все страданья людские измерь,

Отомсти за твоих ленинградцев,

Ненавидящих небо теперь.

 

Уничтожь неприятеля, где бы

Ни стоял на твоем он пути,

Возврати ленинградцам их небо,

Все их звезды назад возврати!

 

Если ж дом мой сожжен иль повален —

Не дождется счастливого дня, —

Ты меня не ищи средь развалин,

Ты найди только в песне меня!

 

* * *

И летели листовки с неба

На пороги обмерзших квартир:

«Будет хлеб! Вы хотите хлеба?

Будет мир! Вам ведь снится мир?»

 

Дети, плача, хлеба просили —

Нет страшнее пытки такой!

Ленинградцы ворот не открыли

И не вышли к стене крепостной.

 

Но тогда летели снаряды,

Бомбы здания рвали в куски,

И без крика падали рядом

Дети, матери, старики.

 

А живые? Живые жили,

И вставали, и шли за водой,

Но ворота они не открыли

И не вышли к стене городской.

 

Без воды, без тепла, без света,

День, который похож на ночь.

Может, в мире и силы нету,

Чтобы все это превозмочь!

 

Умирали — и говорили:

Наши дети увидят свет! —

Но ворот они не открыли,

На колени не встали, нет!

 

Мудрено ли, что в ратной работе

Город наш по-солдатски хорош?..

Петр построил его на болоте,

Но прочнее земли не найдешь.

 

В защиту детей

Я помню первого снаряда

Протяжный свист, зловещий вой,

А дети с нами были рядом

На ленинградской мостовой.

 

Мы заслоняли их собою,

Но мы не всех могли спасти

В суровый час, в разгаре боя,

В начале страдного пути.

 

Нет, Разум Века горд не этим,

И атом не затем разъят,

Чтоб им гроз или нашим детям,

Как нашим правнукам грозят.

 

И мы встаем стеною грозной

У мракобесов на пути,

Чтобы детей —

пока не поздно, —

Чтоб человечество спасти!

 

Ленинград. Июль 1942 года

Еще артиллерийского обстрела

Тяжелый гул разносится в саду...

А рядом птица радостно запела,

Вспорхнув на огородную гряду.

 

И солнца луч спокойно золотится

И нежно озаряет на бегу

Суровые, измученные лица

Людей, не покорившихся врагу.

 

И жизнь идет.

Была и есть

и будет.

И властно говорит:

— Да будет так! —

Но снова заметался у орудий

Подползший к нам

в звериной злобе враг.

Что может он?

И где такая сила?

Здесь смерть была

и тоже отступила.

 

И вновь свистит на улице снаряд...

Но на земле не сделано снаряда,

Чтобы умолкло сердце Ленинграда...

Оно бессмертно.

Это — Ленинград!

 

Баллада о танкисте Смирнове и девушке Лиде Быковой

О подвигах славных советских бойцов

Рассказывай, гордое слово,

О том, как однажды майор Ушаков

Позвал лейтенанта Смирнова:

— Явился?

— Явился, товарищ майор!

— Садитесь. Имеется к вам разговор.

 

Задание не просто, да вам не впервой,

При вашей известной сноровке.

Проклятые немцы неделю с лихвой

Хозяйничают в Поповке.

Разведайте, боем врага теребя,

Как чувствуют немцы в Поповке себя.

 

Узнайте, доволен ли нами сосед,

Да сделайте все это тише...

Смирнов улыбнулся майору в ответ.

— Все понял, — ответил и вышел.

Когда посылает майор Ушаков,

Любой из танкистов хоть в воду готов.

 

А танк уже ждет, как испытанный друг,

Ни облачка на небе чистом.

Водителем танка сидит Грецанюк,

Ляховский — артиллеристом,

Радист молодой Николай Дименков,

Командует танком товарищ Смирнов.

 

Кончается наша земля, и ничья

За ней полоса исчезает,

И вот уже танк загремел у ручья, —

Дорогу ручей преграждает,

А там, за ручьем, где Поповка лежит,

Дороги немецкий патруль сторожит.

 

И мрачно выходит из танка Смирнов,

Куда подаваться — гадая.

И видит — у домика возле кустов

Дивчина стоит молодая.

Советская, наша, стоит пред бойцом,

С косой светлорусой и с ясным лицом.

 

— Далеко ли немец?

— Да немец вот тут,

У нас он — вот в том и обида...

— Как звать тебя, девушка?

— Лидой зовут.

— Дороги не знаешь ли, Лида?

А ну, укажи нам, подруга, пути,

Чтоб нам поскорее до немца дойти.

 

И девичьи вдруг загорелись глаза,

И радость и гнев в них неистов:

— Возьмите с собой меня лучше...

— Нельзя!

— Возьмите с собою, танкисты!

— Ты можешь погибнуть — идем мы на бой!

— Танкисты, прошу вас, возьмите с собой!

 

Я знаю здесь каждый пригорок и куст,

Мне каждая тропка знакома,

А если погибну я с вами, — так пусть,

Лишь немца бы выгнать из дома.

Лишь гансу не видеть бы ясного дня...

Танкисты, танкисты, возьмите меня!

 

Мы всюду найдем их — уйти им нельзя.

— Ой, девушка, струсишь!

— Не струшу!

И девушка смотрит танкистам в глаза,

И видят бойцы ее душу.

К механику Лиду сажает Смирнов,

И танк наш к опасному рейсу готов.

 

И вот он уже на другом берегу,

Гремит по тропе, у оврага...

По тихому лесу, навстречу врагу,

Идет боевая отвага.

И вот уже в первой из вражьих засад

Патруль вместе с пушкой раздавлен и смят.

 

Штаб вражеский.

Башни крутой разворот.

Кипит боевая работа.

Ляховский в упор из орудия бьет,

И вторят ему пулеметы.

Смертельным огнем Дименков и Смирнов

В упор поливают бегущих врагов.

 

Навстречу отваге, навстречу огню

По танку грохочут снаряды,

Но только недаром на танке броню

Ковала рука Ленинграда.

От вражеских пушек остался лишь дым,

А гордый красавец стоит невредим.

 

— Ну, Лида, куда подадимся сейчас,

Тебе командирское слово.

— Я знаю, у немца обеденный час,

Они в офицерской столовой...

И двинулся танк, ощутив аппетит,

Его экипаж пообедать летит.

 

На полном ходу, перепутав слегка,

Сквозь стену въезжает, как в двери.

И лишь штукатурка летит с потолка

Да мечутся немцы, как звери. —

Ну, что ж, за работу теперь, Николай.

А ну, пулемет, поддавай, поливай!

 

И кончился этот немецкий обед.

(Майор, ведь, приказывал тише...)

И двинулся танк, унося на себе

Разбитого здания крышу.

Венчая машину, что славы полна,

Последним трофеем лежала она.

 

Но конная мчит батарея стремглав

На помощь фашистам скорее.

И ринулся танк, беспощадно подмяв

Все то, что звалось батареей.

 

Танк мчится обратно в родную семью,

С ним новый танкист, побывавший в бою.

Как в первую встречу, упорства полна,

Веселая, смелая, та же,

Сестренкой танкистов зовется она

В родимом своем экипаже.

И славной сестренкой гордится с тех пор

И весь батальон и товарищ майор.

 

Я славлю бесстрашие, мужество, честь

Особой танкистской породы,

Где все, что на свете великого есть,

Сказалось в суровые годы.

Прославим же силу советской брони,

Которую сердцем скрепили они.

 

Я жду тебя…

Я жду тебя,

Жду тебя, любимый мой,

Каждый день и час.

Никакой разлуке злой

Не осилить нас.

Вот сейчас ты вышел в бой —

И не видишь сам,

Что и я иду с тобой

Рядом по лесам.

И не смеет смерть в бою

Близко подойти,

Потому что я стою

На её пути!

 

Жду, как только можно ждать,

Веря и любя,

Каждый миг ты должен знать,

Как я жду тебя!

Если трудно мне порой

Долго без письма, —

Я тогда себе самой

Их пишу сама.

Я пишу, что знаешь ты,

Как тебя мы ждём,

Что письмо давно в пути

И придёт потом…

 

Жду все ночи, жду все дни,

Там, где ты — там я.

Только руку протяни —

Вот рука моя.

В трудный час, идя на бой,

Сквозь огонь и дым,

Вспомни всё, что мы с тобой

Тихо говорим.

Счастье завтрашнего дня

Силой призови,

Не отдай врагу меня

И моей любви!

 

Соловей в Ленинграде

Мне недавний опять вспоминается день,

Снова памятью жадной согретый.

Удлиняется ночь. Доцветает сирень.

Догорает осадное лето.

 

Это лето исполнено той красоты,

Что иным не понять, не дознаться,

Почему не срывают, а гладят цветы,

Долго смотрят на них ленинградцы.

 

Еще сердце усталостью горькой полно,

Но в саду встрепенулось зеленом,

А еще я припомнила ночь и окно

Перед старым израненным кленом.

 

Ты впервые сказал: — Мне с тобой хорошо! —

Словно в воду бросаясь с причала.

Но своей повидавшею горе душой

Я бесстрастно тебе отвечала.

 

Чем могла я ответить в тревожной ночи

Под чужой искалеченной крышей?

И внезапно: — Послушай! Ты слышишь? — Молчи!

— Ты не слышишь? — Молчи же, я слышу! —

 

Словно звон хрусталя, или щебет ручья,

Или плеск колокольчика сладкий;

Ведь не слышала я никогда соловья —

Городская душа — ленинградка.

 

Может, в рощах вспугнул его грохот и дым,

Но себя не признав побежденным,

Сквозь разрывы и дым пролетел невредим

И сюда долетел — к осажденным.

 

Может быть, предлагали ему улететь,

Уберечь свою жизнь от снаряда.

Не хотел соловей улетать от ветвей

Золотого осадного сада.

 

Может быть, не понравился тыл соловью,

И подумал он — гордая птица:

Ведь и музы и песни остались в бою,

Так, наверно, и он пригодится!

 

Соловьиные тайны узнать я не прочь,

Но узнаю — вовек не нарушу, —

Только как он запел в эту странную ночь,

Как он сразу согрел мою душу!

 

Меж разбитых деревьев, средь мрачных руин

Он запел о судьбе человека

То, что знать не могли до него соловьи,

Повторяясь от века до века, —

 

О бессилии смерти и страшной зимы,

Что сдавалась нам в плен, отступая,

И прижались друг к другу, и слушали мы,

Светлых слез не стыдясь, не стирая...

 

Возвращение в Пушкин

Если ваше детство тоже пробежало

Переулком Ляминым в Детское Село,

Если переулок Лямин

И для вас, как тихий голос мамин, —

Вы поймете острой боли жало,

Что в те дни в меня вошло.

 

По садам, где каждую ограду,

Каждый кустик знаю наизусть я,

Ходит хлюст особого отряда,

Хлыстиком сбивая этот кустик.

 

Снится мне осадными ночами

Старый парк мой, весь заросший, мшистый,

Статуи с закрытыми очами,

Не глядящие в глаза фашиста.

 

Старые Дианы и Цирцеи,

Детство мне взлелеявшие, где вы?

Не стоит под аркою Лицея

Мститель, задохнувшийся от гнева.

 

И когда заговорили пушки

Самыми родными голосами,

На рассвете я входила в Пушкин,

Он еще дымился перед нами.

 

Но уже не девочка входила

В порохом покрытые владенья

Снегом припорошенных полян —

К женщине с седыми волосами

Подполковник Тихонов склонился:

— Вам нехорошо? Не надо плакать,

Стыдно же, товарищ капитан!

 

— Нет, мне хорошо, но мне не стыдно,

Разрешите, пусть они прольются.

Слишком долго я копила слезы —

Потому и стала я седой.

 

Не могу о тех я не заплакать,

Кто со мною в Пушкин не вернется,

Из кувшина Девы не напьется,

К Пушкину на бронзовой скамейке

Не придет, — а я пришла домой!

 

Пушкин у Египетских ворот

Когда последний поворот

Машина сделает упруго,

Ты у Египетских ворот

Внезапно повстречаешь друга.

 

Да, он стоит, как прежде, тут,

Расправив бронзовые плечи,

Как будто несколько минут

Он просто шел к тебе навстречу.

 

Нелегкой думой поглощен,

Он здесь замешкался у входа;

И ты поймешь, — недаром он

Был в одиночестве два года.

 

И сразу ты заметишь их,

Остановившись у дороги,

Следы ранений пулевых,

Следы печали и тревоги.

 

И вдруг покажется тебе

В нем небывалое упрямство, —

Как будто он тогда в беде

Сказал, как ты: — Ну, нет, не сдамся! —

 

И вышел к этим воротам,

И той скалы плечом коснулся,

И молча ждать остался там,

Чтоб победил ты — и вернулся.

 

С таким доверием земным,

Как будто знал все годы эти,

Что где-то тут под Кузьминым

Ты за него лежишь в секрете.

 

И целил в лоб ему вандал,

Немую чувствуя угрозу.

Он вытер кровь. И снова ждал,

Упрямо не меняя позы.

 

И что он испытал в тот миг,

Услышав шаг красноармейский,

Услышав вновь родной язык,

А может быть, свой стих лицейский?

 

Фасад горящего дворца

Лизали языки заката.

Всем сердцем русского певца

Он позавидовал солдатам.

 

И посмотрел вперед, вперед,

Туда — в грядущее России,

А у Египетских ворот

Лежали отблески косые.

 

* * *

После величайшей из осад

Снова возвратились в Летний сад

Статуи, которые мы спрятали,

Чтобы не коснулся их снаряд.

 

Проведя блокаду в тесных гротах,

Под землею, в глубине щелей,

Вновь они стоят на поворотах

Вечных и сияющих аллей.

 

Вновь, под их немой могучей властью,

В лица я знакомые гляжу,

Только пресловутого бесстрастья

Я отныне в них не нахожу.

 

Оттого, что нежные усилья —

Уберечь, укутать их, укрыть —

Даже хладный мрамор оживили,

Ибо мрамор можно оживить!

 

«Вы хотели уберечь нас, люди!

Ваша страсть прекрасна и чиста,

Мы вернулись к вам — и да пребудет

Вечно с вами в мире красота!»

 

После величайшей из осад

Снова возвратились в Летний сад

Статуи, которые мы спрятали,

Чтобы не коснулся их снаряд.

 

Орешек

Рощи под Шлиссельбургом—Петрокрепостью, где шли бои за левый берег Невы, носят названия цветов.

Орешек — крепость в Шлиссельбурге.

 

Что может быть ясней и проще

Цветов весенних на заре?

Но их ведь брали — эти рощи —

В обледенелом январе.

 

И рощи Лилий, рощи Маков

В суровом графике боев

Лишь были суммой точных знаков,

А не названьями цветов.

 

Но в дни, когда крошились зданья,

Мы твердо верили тогда,

Что рощам мы вернем названья,

Как возвращаем города.

 

Нет, никогда смешным он не был —

Приход мечты в военный труд.

Я снова здесь. Сияет небо,

А в рощах тут цветы растут.

 

Не понимая и не веря,

Что можно тут пройти легко,

Я перешла на левый берег,

Друзей оставив далеко.

 

И вдалеке от бурь и спешек,

Под сеткой первого дождя,

Стоял, насупившись, Орешек,

За нами издали следя.

 

Он одинок. Друзей с ним нету.

За ним просторный горизонт.

Давно рассеялся по свету

Его бессмертный гарнизон.

 

Грустят заросшие бойницы.

Он весь, как старый инвалид.

Он хочет прошлым поделиться,

А с ним никто не говорит.

 

Я здесь. Я помню все, что было.

Ту ночь. Тот мрак. Тот лед и дым.

Я ничего не позабыла.

Давай о них поговорим.

 

О тех, что, в час победный веря,

За каждый шаг сражались тут,

Перебрались на левый берег,

А вновь на правый не придут.

 

И о живых, что делят славу

С тобою и судьбу твою, —

Но кто сейчас на том, на правом,

В ином сражается бою.

 

Но по ночам, клянусь, им снится,

Что снится мне в часу ночном, —

Твои заросшие бойницы

Еще в дыму пороховом.

 

Друзьям по армии

Верю я — земля залечит раны,

Люди позабудут о войне,

Всё равно погоны капитана

Не дают забыть об этом мне.

 

Мы сейчас в запасе у Отчизны

Но запас — на то он и запас

Чтобы запастись любовью к жизни

Не щадя её в суровый час.

 

И горжусь я, что поэты были

В боевых шеренгах этих дней

Родины знамён не посрамили

И знамён поэзии своей.

 

И что были мы в любой колонне,

И поэт, влюблённый в Ленинград,

Ранен был в стрелковом батальоне,

Ранен был, но не ушёл назад.

 

От земель родимых ленинградских

До Маньчжурии — во все концы, —

Не было в те дни поэтов штатских,

Были только армии бойцы!

 

Встанем же, товарищи, темнея,

Головы наклоним в этот час,

Лебедева вспомним Алексея,

Троицкого, павшего за нас.

 

Пусть в часы величия и славы

Вместе с нами выйдет на парад

Канторович, павший у заставы,

Инге, не вернувшийся назад.

 

Пусть по славной воинской привычке,

Как тому учила нас страна,

Мы на каждой нашей перекличке

Будем повторять их имена.

 

* * *

Огни на Ростральных колоннах,

Как факелы Мира горят.

Для граждан, в свой город влюбленных,

Их пламя прекрасней стократ.

 

И с этих высоких причалов

Нам многое стало видней —

И трех революций начало,

И отблески дальних огней...

 

Мы ведали высшее счастье —

Нет в мире сильней ничего —

Стать города малою частью,

Порукой и Верой его.

 

И много нас пало на склонах

Во имя твое, Ленинград!

Огни на Ростральных колоннах,

Как вечная память горят.

 

Горят маяки над Невою,

И кажется, ночь горяча,

Как будто в ней пламя живое

Отважной души Ильича.

 

И в светлую даль устремленный

Плывет, как корабль, Ленинград.

Огни на Ростральных колоннах,

Как факелы Мира горят.

 

* * *

— Занялись седые пряди

В волосах твоих.

Ты живешь, на них не глядя?

— Нет, гляжу на них.

 

В каждой пряди, как в тетради,

Можно прочитать:

Сорок первый в Ленинграде, —

Видишь, эта прядь!

 

Никаких вестей о муже —

Прядь легла бела.

А дела на фронте хуже —

Эта прядь легла.

 

— Но ведь все не побелели

Волосы твои?

— Так ведь мы их одолели,

Кончились бои.

 

Гром работы в Ленинграде, —

Гром сражений стих.

Только пряди, как тетради

Дневников моих!

Е. Рывина

 

С

В. Саянов, Г. Семёнов, Е. Серова, А. Соловьев, С. Спасский, Г. Суворов, В. Суслов, Н. Суслович

 

Виссарион Саянов

Виссарион Саянов (Виссарион Михайлович Махлин, по др. данным — Мохнин, (16.06.1903 — 22.01.1959) — поэт, прозаик. Участвовал в военном походе на Западную Украину и в Белоруссию, во время Финской войны был корреспондентом газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины». Вместе с другими писателями и художниками работал над созданием образа Василия Теркина — бывалого солдата, весельчака и балагура. Во время Великой Отечественной — корреспондент фронтовых газет в группе писателей при Политуправлении Ленинградского фронта. В эти годы изданы сборники «Фронтовые стихи» (1941), «Повести о русских воинах» (1944), «Весна 1945 года» и др. Присутствовал на судебном процессе над фашистскими преступниками, что нашло свое отражение в книге «Нюрнбергский дневник» (1946), где поэт с горечью размышляет о разных по тяжести испытаний дорогах, какими пришли к Победе советские солдаты и их союзники по антигитлеровской коалиции («Смена караула у здания международного трибунала», «Голубая луна»). Награжден орденами Отечественной войны II степени, Красной Звезды и др. орденами и медалями.

 

Ночь блокады

В полночь Невский проспект стал безлюден, как снежное поле,

Заметают снега у заставы кирпич баррикад,

И гудит за окном настороженный, близкий до боли,

Как биение сердца, родной навсегда Ленинград.

 

Здесь прошла моя жизнь. В эти грозные ночи блокады

Он дороже мне стал, изувеченный, в дыме, в огне,

С опаленными порохом липами Летнего сада, —

Разлучения с ним никогда бы не вынести мне.

 

Не стихает метель, не смолкает теперь канонада,

Сын на фронте, а здесь над станком наклоняется мать.

Пусть сегодня темно на больших площадях Ленинграда —

Он в столетиях будет немеркнущим светом сиять!

 

Вечер

Был этот вечер переверчен.

Пылал за окнами пожар...

«Бои упорные под Керчью!»

«На Харьков грозный наш удар!»

Мы голос диктора ловили,

И оживали в гуле слов

Неповторяемые были

Незабываемых боев.

 

Ведь наши дни бесстрашно вспомнит,

Кто силой сердца был богат!

Обстрел! Обстрел! И стены комнат

Под гул разрывов дребезжат.

 

Стал каждый дом передним краем.

Запомни ж этот поздний час...

Ведь мы живем и умираем

В борьбе за мир, создавший нас.

 

И с каждым часом даль светлее,

Пусть долог бой и путь наш крут,

Гремит огонь на батарее,

Как нашей стойкости салют, —

 

То корабельные громады

Огнем ответили сплошным,

И снова в небе Ленинграда

Пороховой струится дым.

 

Обстрел окончился... Ты слышишь,

Ты видишь — расступилась тьма,

Ты воздухом столетий дышишь,

С тобой — история сама!

 

Артиллеристы-гвардейцы

В Колпино путь под обстрелом…

Юноша в цехе убит…

С горестью девушка в белом

В мертвые очи глядит.

 

Небо в сиреневых звездах,

Отблеск зари золотой.

Счастлив: я пил этот воздух,

Горький, как хвои настой.

 

Всё, что знавал понаслышке,

Я опишу — под огнем.

Только не в маленькой книжке —

В Библии Новых Времен.

 

* * *

В кругу друзей шутили долго, пели…

Вдруг взрыв — предвестьем смертного конца…

В глаза смертей сурово мы глядели,

Не отводили в сторону лица…

 

Пройдут года — и этот город снежный

Тебе приснится в давней красоте,

И бомбы, что упали на Манежный,

Вдруг загудят в безмерной высоте,

 

И дом качнется, гулко грянут взрывы,

Проснешься ты… Увидишь — вдалеке

Проходит девушка… И ветка тонкой ивы,

Как символ жизни, в девичьей руке…

 

Песня о дружиннице

Ночью темною, в утро глухое,

На просторах полей боевых,

В час последнего, грозного боя

Слышен голос дружинниц родных.

 

Лишь раскаты вблизи прогремели

На родных потрясенных лугах —

Вышла девушка в серой шинели

И тяжелых больших сапогах.

 

Санитарная сумка с бинтами

У нее на широком ремне.

В битве, в пламени рядом с бойцами

Каждый видел ее на войне.

 

В громе взрывов и в отблесках молний.

Бороздивших небесную синь,

Как святыню, храним мы и помним

Имена молодых героинь.

 

Суворов

Зима сорок первого... Враг под Москвой,

Он яростно рвется к столице,

И ночью и днем не стихающий бой

На северных подступах длится.

 

Мы помним ту зиму, орудий раскат,

Снега подмосковных просторов.

С плаката глядел на советских солдат

Скакавший по полю Суворов.

 

Когда-то на запад, в чужой стороне,

Где буря давно бушевала,

Спешил он — и Альпы дымились в огне,

И золото Рейна пылало.

 

В поля, где метель, не стихая, метет,

К нам голос его доносило

Былое столетье с кремнистых высот,

С пылающих стен Измаила.

 

И в мирные годы дороги страны

Уводят в бескрайние шири,

У скольких героев великой войны

Сияет на старом мундире

Суворова орден, врученный в те дни,

Когда, наводя переправы,

С родными полками шагали они

Путями суворовской славы!

 

Май, ночь блокады и беседа об А. Иванове

 …Чаёк мы ночью попивали,

Потом, художник и поэт,

Мы книги пухлые листали —

Былых годов забытый след.

 

Был месяц май и ночь блокады,

Редела сумрачная тьма,

И глухо падали снаряды

На отдаленные дома.

 

О живописцах шла беседа.

Как шла их жизнь, как шла борьба.

Что: поражение, победа —

Посмертной славы их судьба?

 

И вот, на дно стаканов глянув,

Почуя светлое тепло,

Мы имя вспомнили: Ива́нов —

И тут от сердца отлегло…

 

Иванов. Утро нашей славы,

Он нами сызмала любим,

Кремлей прославленные главы

И те склонялись перед ним.

 

Ведь выбрал он в искусстве русском

Путь самобытный, гордый, свой.

Не на проселке был он узком —

Он шел дорогой столбовой.

 

Нашел он высшую свободу,

Виденьем праздничным согрет,

«Явление Христа народу» —

Великий эпос давних лет.

 

Его пейзажи, самобытный

Язык портретов, весь порыв

Его души, могучей, слитной,

Горит, столетья озарив.

 

Вот почему мы в ночь блокады

Так пылко говорим о нем,

Пусть рядом падают снаряды —

Иванов жив, и мы живем.

 

Память

 

* * *

Как свежо и молодо

Небо на заре,

На проспектах города

Дождик в январе.

 

Но от света резкого

Провода блестят,

Вновь идет вдоль Невского

Молодой солдат.

 

И зимой бесснежною

Не забыть досель

Горевую, прежнюю

Зимнюю метель.

 

* * *

Пар метёт из проруби,

Всё сильней мороз,

Замело сугробами

Невский перевоз.

 

Не по быстрой реченьке —

По седым снегам

В ночь ушли разведчики

К ближним берегам.

 

Вьются кручи снежные,

Будто этажи,

На левобережные

Вражьи блиндажи.

 

Берег тот — овражистый,

Злая топь болот…

След ракеты вражеской

Ночью промелькнёт.

 

Вдоль проспекта гулкого

Провода гудят,

Грузовик под Пулково

Увезёт солдат.

 

Там гора высокая

Под огнём стоит,

И бригада сотая

До зари не спит.

 

Гарью даль пропитана…

Пламя на снегах…

А с чего ж не спит она

В старых блиндажах?

 

Канонада ль адская

Мучает людей?

Нет, страда солдатская

Приучила к ней.

 

Почему же варежки

Поднесли к глазам

Старые товарищи

По былым боям?

 

* * *

Это было в непогодь…

Как метель гудит…

Ждать как будто некого…

Кто же к нам стучит?

 

Входит мальчик маленький

В шубке меховой.

Все в заплатах валенки,

Чубик золотой.

 

С удивленьем встречен он:

«А откуда ж ты?» —

«Шёл сюда я с вечера,

Обошёл посты».

 

Он глазами смелыми

На солдат глядит:

«Сутки под обстрелами

Наш район стоит.

 

Вся в огне окраина,

Бьют весь день подряд,

Мама моя ранена,

В дом попал снаряд.

 

Я простился с мамою…

Верно ль узнаю

Гору эту самую,

Где отец в бою?»

 

Что сказать, бывалые?

Все сидят, молчат…

А ракеты алые

На снегу горят...

 

* * *

Ты, гора высокая,

Вновь явилась мне...

Здесь бригада сотая

Шла вперед в огне.

 

Вдоль проспекта гулкого,

Где лилася кровь,

Мчит автобус в Пулково

Экскурсантов вновь.

 

Стой, гора высокая,

В пестроте огней,

Как заря далекая

Отошедших дней.

 

И глядится молодо

Прямо в небеса

Великана города

Светлая краса!

 

* * *

Что мы пережили, расскажет историк,

Был сон наш тревожен, и хлеб наш был горек.

 

Да что там! Сравненья вовек не найти,

Чтоб путь описать, что пришлось нам пройти!

 

Сидели в траншеях, у скатов горбатых,

Бойцы в маскировочных белых халатах.

 

Гудели просторы военных дорог,

Дружили со мною сапер и стрелок.

 

Ведь я — их товарищ, я — их современник,

И зимнею ночью, и в вечер весенний

 

Хожу по дорогам, спаленным войной,

С наганом и книжкой моей записной,

 

С полоской газеты, и с пропуском верным,

И с песенным словом в пути беспримерном...

 

Я голос услышал, я вышел до света,

А ночь батарейным огнем разогрета.

 

Синявино, Путролово, Березанье —

Ведь это не просто селений названья,

 

Не просто отметки на старой трехверстке, —

То опыт походов, суровый и жесткий,

 

То школа народа, — и счастье мое,

Что вместе с народом прошел я ее.

 

Орешек

Невская повесть

1

Над снеговой тоской равнинной,

Над глыбами застывших льдов

Стояла крепость, как былинный

Рассказ о доблести веков.

 

Она давно звалась Орешек…

Издалека тянулся к ней

Вдоль вмерзших в лед высоких вешек

Свет разноцветных фонарей.

 

Теперь разбиты бастионы,

Огнем войны опалены,

И только снег, да лед зеленый,

Да камень, взрывом опаленный,

В проломах крепостной стены.

 

Она стояла как преграда

И как редут передовой,

Как страж полночный Ленинграда

Плыла в туманах над Невой.

 

И всюду в крепости — в руинах,

В следах разрывов на стене,

В обломках башенок старинных —

Повествованье о войне.

 

О тех, кто ждал, о тех, кто верил,

Кто жил на нашем берегу,

Кто в дни сражения измерил

Пути, ведущие к врагу,

 

Есть быль, — мне рассказал товарищ

Ту быль, когда мы шли во мгле

Среди снегов, костров, пожарищ

По отвоеванной земле.

 

Его рассказ не приукрасив,

Стихом я честно передам,

Как шел Григорий Афанасьев

В разведку по гудящим льдам,

 

О подвиге его, о силе,

Об узких лыжнях на снегах,

О зорях утренних России

Я расскажу в своих стихах.

 

Гудят чугунные ограды…

Мой друг в земле приневской спит…

Ведь каждый выстрел в дни блокады

С безмолвьем стен старинных слит…

2

Ольшаник мелкий да болота…

Четвертый день — дожди, дожди…

Патруль стоит у поворота…

 

«Стой! Кто идет?»

— «Свои!»

— «Пехота?»

— «Она, родная!»

— «Проходи!»

 

Шагала маршевая рота,

Шел пулеметчик впереди.

 

А небо мглится… Даль темна…

Уже дорога не видна…

Печальна эта сторона:

Ведь как широкая стена

Здесь дождевая пелена,

И плещет мутная волна

В песчаный, низкий берег правый…

 

На миг настала тишина

Над новой невской переправой…

И вдруг становится светло:

Туман над полем развело,

И показались вдалеке

Разбитых башен очертанья,

Из камня сложенные зданья,

Казалось, плыли по реке.

И там вился дымок разрыва,

Какой-то странно голубой…

 

Разбитая снарядом ива

Склонилась низко над Невой.

Ходил по склону часовой…

Что ж, близок берег…

 

«Рота, стой!»

Здесь переправа…

Как в колодке,

Под тенью черною кустов,

В сыром песке лежали лодки;

Сидели пятеро гребцов,

Из рук не выпуская весел…

Брезенты рядом кто-то бросил…

Валялись ящики, кули,

Прикрытые кой-как рогожей…

 

«Здорово, земляки! Пришли

Вы к нам служить в Орешек тоже?»

— «В Орешек, точно…»

— «Довезем,

Вот погоди — чуть-чуть стемнеет…»

 

Разрывы ближе и сильнее,

И переправа под огнем…

3

В тени развалин, в землю врытый,

Где бревна тянутся по рву,

Ветвями рыжими укрытый,

Блиндаж глядится на Неву.

Настил добротный в пять накатов…

Печурка топится в углу…

Коптилки свет зеленоватый,

Чадя, плывет в ночную мглу.

 

Широкоплечий, бородатый,

Сидит у печки старшина.

Улыбка старого солдата

Так по-отцовскому нежна…

 

Приветлив старшина разведки,

Сержанту новому он рад…

Трещат в печи сырые ветки,

Кругом дымок струится едкий…

 

«Как поживает Ленинград?

Где воевал ты раньше? Где-то

Как будто виделись с тобой…

Неужто это было летом,

Когда вступали в первый бой?

Оно, конечно, не талантом —

Такого больше не найдешь, —

Но вроде с нашим лейтенантом

Ты, друг, лицом немного схож…

 

Он был, как ты, такой же тонкий,

Как ты, прищурившись глядел,

Как на гармошке, на гребенке

Играть нам песенки умел!

А так, признаться, строг был очень,

Боялись мы, бородачи:

Когда бывал он озабочен —

Уж тут не суйся — и молчи.

Да только путь его короткий —

Хоть шел ему двадцатый год,

Убит, бедняга, на высотке,

Когда повел в атаку взвод…

Вперед по глине полз упрямо,

Бодрил, смеясь, бойцов своих,

Потом вдруг вскрикнул:

„Мама! Мама!“

По-детски, громко, и затих.

Как ты зовешься?»

— «Афанасьев».

— «А где работал до войны?»

— «Да нет, я был в девятом классе…»

— «Ну, значит, не завел жены;

А у меня сыны воюют, —

Да вот теперь увижу ль их —

Кто знает, где они кочуют…»

 

Уже светало. Ветер стих…

Заря горит над блиндажом.

Сидят разведчики вдвоем…

И вот пришла пора обстрела —

И затряслась и загудела

Громада сразу под огнем.

 

«Что ж, Афанасьев, в самом деле,

Ты не со страху ли притих?»

 

Он отстегнул борта шинели,

И пять нашивок золотых

Без слов солдату рассказали

О всем былом, пережитом…

Как на Неве клубились дали

В огне, в дыму пороховом…

Пять ран, пять золотых нашивок,

Горели кровью огневой…

 

«А знаешь, друг,

ты из счастливых —

Поправился — и снова в бой…»

4

Прошла неделя. Дым косматый

С утра тянулся над стеной.

Привыкли новые солдаты

К укладу жизни крепостной.

Здесь ночь длинна — и день большой.

Работы много — возле вешек

Ставь мины у стены рядком,

Окопы рой над бережком…

А ночью кажется Орешек

Плывущим к морю кораблем…

 

Корнями вросшие в траншеи,

Там сосны — мачты корабля.

Гляди, по веткам, как по реям,

Скользят флажки, как брамселя,

И стяг над крепостью, как парус,

Просторы Ладоги деля,

Несет штормов осенних ярость

К тебе, Заветная Земля!

 

Орудия, что были там —

Поди-ка все их сосчитай-ка, —

Зовут бойцы по именам:

«Воронка», «Песня», «Дуня», «Чайка».

Как «Чайку» любит гарнизон!

Она любимица солдата,

И часто мокрой тряпкой он

Иль попросту полой халата

Нагар сотрет пороховой,

Гордясь, как лучшим другом, пушкой…

Шутя, зовет ее старушкой:

«Летай, мол, Чайка, над Невой…»

 

В шелка зари река одета…

Патрон кладет он на ладонь…

Блеснула красная ракета:

«Огонь из крепости! Огонь!»

И наблюдатель взглядом мерит

Плывущий с Ладоги закат…

Там, где в тумане левый берег, —

Фашисты лагерем стоят…

5

Пришла зима… Неву сковала,

Сугробы к башням намела

И лодки с ближнего причала

Мохнатым снегом занесла.

Взяв палки, ножницы, веревки,

Следя за лыжней на снегу,

За «языком» ходили к «бровке» —

К домам на левом берегу.

 

Темно. А небо — в хлопьях мокрых…

Идут в разведку налегке…

И Афанасьев долго смотрит,

Как лыжня вьется по реке.

 

Он мало жил, но видел много,

Он из-за парты сразу в строй

Шагнул, и вот — войны дорога,

Бои, походная тревога —

Начало жизни молодой…

 

Он смотрит вдаль и видит вновь

Дымки́ пожаров на просторе…

В походе — первая любовь…

И первый поцелуй — в дозоре…

 

Она звалася Машей…

С ней

В походе встретились у Гдова.

Начало их любви сурово:

Огонь фашистских батарей

И треск чужого автомата;

Ряды разрушенных траншей

И проволока у камней…

 

В окоп влетевшая граната…

Бой с каждым часом тяжелей…

Перевязал он руку ей —

Далеко было до санбата.

Потом в пути короткий отдых

И белой ночи тишина.

И отблеск синих звезд на водах…

 

Горел костер у валуна,

 И девушка с лицом упрямым,

С лукавым взглядом светлых глаз

Сидела рядом и о самом

Ей дорогом вела рассказ.

 

Он вспомнил вечер отснявший

И на ветру гудевший клен, —

Рассказ о Данко вместе с Машей

Читал той белой ночью он.

 

Как волновала их на зорьке

Времен давно прошедших быль,

Что передал когда-то Горький

Словами старой Изергиль.

А луг горел, пылали маки,

Шел Данко гордо впереди,

Пылало сердце, словно факел, —

Его он вырвал из груди.

 

Его судьба давно воспета,

И помнят в отчей стороне

Сиянье праздничное света

В неопалимой вышине…

……………………………

Как дорого пережитое

С ней вместе на путях войны, —

В лесах сиянье голубое

И в заозерье плеск волны,

И парашю́ты в звонком небе,

И вздох пред затяжным прыжком,

И горечь плесени на хлебе,

Когда делился с ней пайком.

 

Он с ней суров был, строг, как старший,

Учил искать тропу в лесах,

Ругал за разговор на марше,

Шутил, когда она в слезах.

И вот сейчас…

После раненья

Она вернулась на завод…

И вновь пред ним одно виденье

Той ночью зимнею встает.

Как будто Маша снова рядом

Проходит возле батарей…

Не выхватишь из дымки взглядом

Ни троп, ни зданий, ни огней,

Но словно легкое дыханье

Он слышит где-то за собой…

 

Как дорого воспоминанье

О каждой встрече фронтовой!

 

Уже давно он ждет письма…

Хотя бы вести запоздалой…

Декабрьской длинной ночи тьма…

Зима… Блокадная зима…

Метели над землею малой…

6

Тот берег, где таился враг,

Был назван снежным Измаилом.

Бежит огонь по рощам хилым.

Взгляни туда: обрыв, овраг,

Бетонный дот, две башни рядом —

Придется с боя каждый шаг

Здесь брать штурмующим отрядам.

 

Разведчики теперь в чести:

Пришлось не раз под канонаду

Невы широкую преграду

Им поздней ночью перейти.

И той же ночью в ветхом доме,

Где храп соседей клонит к дреме,

При жалком свете ночника

Разведчик напрягает зренье

И долго пишет донесенье

Для штаба ближнего полка.

Поспит потом.

 

Перед обедом

Все соберутся в тесный круг.

Политзанятия по средам

Проводит старший политрук.

 

Пригнувшись, входит он в землянку

В широкой куртке меховой,

Снимает старую ушанку

С пятиконечною звездой.

 

Потом, присев у круглой печки,

Смахнет он мокрый снег с лица,

И любят все его в Орешке

И уважают, как отца.

 

Да, каждому Егоров — друг!

Его в глаза разведка наша

Зовет «товарищ политрук»,

Но за глаза всегда «папаша».

 

И Афанасьев вновь берет

Свою заветную тетрадку:

В ней записал он по порядку

Пережитое в этот год.

 

И вот уже идет беседа

О нынешних и прошлых днях,

О том, как исстари победа

Всегда ковалася в боях,

Про волю Партии, про славу

Давнишних схваток и боев,

Про всё, что вписано по праву

В Историю Большевиков.

 

О, книга книг! Какое счастье,

Как и всегда, и в этот раз

Почувствовать, что сердце чаще

Стучало, слушая рассказ

О нашей славе…

Визг снаряда,

Разрывов грохот на реке…

И старой крепости громада

Встает уже невдалеке.

 

Как будто, в вечных льдах затертый,

Орешек медленно плывет

К цветным огням родного порта,

К большому берегу работ.

Корнями вросшие в траншеи,

Там сосны — мачты корабля.

Хоть не скользят теперь по реям

В морозный вечер брамселя,

Но стяг над крепостью, как парус,

Просторы Ладоги деля,

Зовет туда, где ночь распалась,

К тебе, Цветущая Земля!

7

Глядел однажды Афанасьев,

Как привередливый мороз,

Ледком деревья разукрасив,

У «бровки» строил перевоз.

 

На «бровке», на высоких скатах,

Деревья мерзли ввечеру,

Как в маскировочных халатах,

На резком ладожском ветру.

 

Смеркалось… Ветер над Невою,

Серчая, разрывал туман,

А там, за вьюгой снеговою,

Там, за завесой огневою,

И день и ночь готовый к бою,

На вахте город-великан.

 

Мороз сердит и привередлив,

Всё в лапы белые берет…

«Здесь Афанасьев?»

— «Да!»

— «Немедля

В штаб вызывают…»

 

Он идет,

Волнуясь, входит в главный корпус,

И вот — нежданней всех наград! —

Ему вручен зеленый пропуск:

На день поездка в Ленинград!

……………………………

О, как он этот день отметит,

Как много у него забот!

Он завтра ж, завтра ж Машу встретит

И с ней весь город обойдет,

О днях блокады в Ленинграде

Услышит от нее рассказ.

Хоть будет грусть теперь во взгляде

Ее прозрачных, светлых глаз, —

Он бредит счастьем этой встречи,

Он будет помнить наизусть

Ее задумчивые речи,

Ее улыбку, слезы, грусть…

8

Он снова в городе.

Давно ли

Он с песней приходил сюда?

Здесь всё знакомое до боли,

Свое, родное навсегда.

Закат огромный над мостами,

И в дымке серо-голубой

Темнеет пламя надо льдами,

И меркнет вечер огневой.

Но снова небо Ленинграда

Закрыла сумрачная мгла…

 

Тревожный гул. Разрыв снаряда.

Гудит чугунная ограда.

След крови на снегу у сада.

Как корабли плывут дома.

Сугробы.

Ленинград.

Блокада.

В снегах метельная зима…

 

И снова сердце метронома

Стучит тревожно.

Возле дома

Шипят осколки на снегу,

И детский крик исполнен муки,

И на широком берегу

Лежит в крови, раскинув руки,

Усталый юноша в кожанке.

В крови его высокий лоб,

И тащат низенькие санки

Две старых женщины в сугроб.

 

И вот в сиянье желто-белом

Сплошные вспышки в облаках,

Весь город снова под обстрелом,

И своды рушатся в домах.

 

Разрезана огнями тьма,

И корчится от муки площадь,

И вьюга зимняя сама

Разорвана обстрелом в клочья.

 

Бежит прохожий к перепутью…

(Ему лишь миг осталось жить!)

О, если б город смог прикрыть

Разведчик собственною грудью!

 

Он не задумался бы, нет,

И жизнь отдать…

 

Над берегами

Вдруг нестерпимо яркий свет

Блеснул за невскими мостами.

И вот гудит весь город вновь

Во тьме…

А воздух зимний гулок…

И Афанасьев мимо льдов

Свернул

с канала в переулок.

 

Вот дом, где Машу он встречал…

Вдали окликнули кого-то…

По мерзлым глыбам кирпича

Он входит в узкие ворота.

 

Темно. А лестница скользка.

Обледеневшие ступени.

Дыханье злое сквозняка.

Чуть-чуть дрожит его рука

Над круглой кнопкою звонка.

 

Ни звука…

Тишина…

Терпенье…

Где ж Маша? Выйдет кто-нибудь?

Шаги ли это в коридоре,

Иль ветер, вновь пускаясь в путь,

Гремит железом на просторе?

 

Ждет Афанасьев.

А потом

Он в дверь стучится кулаками.

Как неприветлив старый дом!

Но вот скрипучими шагами

Подходят к двери…

«Кто вам нужен?» —

Спросил старик…

 (Зажег свечу

И кашляет — видать, простужен…)

 

«Я Машу повидать хочу…»

 

— «Вы?

Машу?

Но она давно…»

 

И губы старика немеют.

И слова он сказать не смеет…

Свеча погасла… Как темно…

И только трудное дыханье

Без слов сказало обо всем…

 

Когда заветной встречи ждем,

Мы не боимся расстоянья,

Сквозь дали мчимся, сквозь года.

Весь мир поет, летя пред нами…

Но если сторожит беда,

Как нетопырь взмахнув крылами,

То трудно сразу нам понять,

Что нашу жизнь сейчас сломало…

 

И Афанасьев шел опять

Вдоль темных берегов канала.

Остановился, говоря

С прохожими…

Полоской резкой

Обозначалася заря

Над старой набережной невской,

Когда к мосту он вышел…

Так…

Непостижима доля наша:

В огне сражений и атак

Он невредимым был…

А Маша…

Но мыслимо ли это?

Нет!

Томят его воспоминанья…

Нет горше муки и страданья,

Чем те, что нес ему рассвет…

9

Когда, замкнувши окруженье,

Фашисты шли на Ленинград,

То голод на вооруженье

Включили раньше всех бригад.

Казалось им: чем туже стянут

Петлю блокады у реки,

Тем ближе к цели страшной станут.

И говорили вожаки:

«Когда рукой костлявой стиснет

Им горло голод, то падут…»

 

Но человеконенавистник

Не знал, что сам уже он труп!

Фельдмаршал прусский рвался в город,

Но в смертной схватке изнемог…

 

Отступит и фельдмаршал Голод

С ведущих к Невскому дорог.

10

Нелегок был с природой спор,

И мы его не позабудем.

Морозный ладожский простор

Измученным открылся людям.

 

Нагромождения торосов…

В бомбежку фонари горят…

И в лед врезаются колеса —

Машины мчатся в Ленинград.

Разрыв снаряда, мина взвизгнет…

Но режут вновь колеса лед…

 

Дорогу ту Дорогой Жизни

Теперь отечество зовет…

11

Бегут ряды высоких вешек…

Дорога Жизни так близка

К местам, где высится Орешек,

Где льдами скована река.

 

И Афанасьев ходит часто

К Дороге Жизни.

По ночам

Его дозор, его участок

Вдоль лыжни, вьющейся по льдам.

Дорога Жизни! Слово это

Теперь так дорого ему…

Но вот взлетевшая ракета

Внезапно озарила тьму,

И перед ним из дали темной,

Из просиявшей темноты

Встает опять простор огромный

Высокой Машиной мечты:

То Данко шел сквозь дым и версты

Навстречу праздничной судьбе,

То — жизнь и смерть в единоборстве,

В их поединке, в их борьбе.

 

И видит он теперь: в ненастье

По льдам несется широка

Дорога Жизни — наше счастье,

Дорога в Завтра и в Века!

 

Ведь те, что жили, что боролись,

Попрали смерть душой живой,

И кажется, что Машин голос

Гремит за вьюгой снеговой:

 

«Меня уж нет, но я в дыханье

Твоем и в подвиге твоем,

В твоей мечте, в воспоминанье,

С тобой под вражеским огнем!»

12

Трещали зло сухие ветки…

Полз Афанасьев по снегам…

Три дня уже, как он в разведке

Ходил по вражеским тылам.

 

У белых пушек в поле белом

Стоят фашисты за рекой.

 

Дорога Жизни под обстрелом!

Смерть с Жизнью вновь вступает в бой!

 

Морозных, трудных дней приметы:

Снег твердым, словно камень, стал…

У Афанасьева ракеты,

И красный цвет — его сигнал.

И где взлетит его ракета,

Там станет вдруг светло, как днем,

Там перестрелка до рассвета:

Все вражьи пушки под огнем!

 

И всю-то ночь в седом тумане

Следят на нашем берегу

Ракет слепительных мельканье —

Сигнал к удару по врагу.

13

Четвертый день…

Ползет, усталый,

Он по сугробам снеговым,

Спешит туда, где отблеск алый

Горит над берегом родным.

 

Как близок берег!

И нежданно,

По насту снежному звеня,

Скользнули лыжи из тумана —

И сразу целый сноп огня.

Один средь этой волчьей стаи…

Один… Но Родина за ним…

Как будто крылья вырастали

За каждым выстрелом глухим.

 

Отбился… дальше полз… как реял

Закат суровый… за холмом

Стоят в укрытье батареи,

Замаскированные днем,

Стоят фашисты у ограды,

И пушки — три… четыре… шесть…

И рядом — ящики… снаряды…

Снаряды… Сколько их? Не счесть.

 

Когда б еще ракеты были,

Он выстрелил бы с этих круч,

Сигналы б яркие поплыли,

Взрезая край нависших туч…

 

Но что же делать? В поле белом

Стоит врагов широкий строй,

И в речи медленной, чужой

Слова команды огневой…

 

Дорога Жизни под обстрелом…

Смерть с Жизнью вновь вступает в бой!

 

Глубокий след на белой глыбе…

Грохочут пушки впереди…

Коль приведет к победе гибель —

Погибни!

Только победи!

 

Он к батарее полз… И вскоре

Увидел прямо пред собой

Значок фашистский на заборе,

Мундир зелено-голубой.

 

Теперь пора… Уже заложен

Под ящики весь динамит.

«Отчизна! Сделаем что можем!

Пусть взрыв могучий прогремит,

С моею кровью над снегами

Смешается пусть пламя здесь,

Чтоб, умирая, пред врагами

Я светом света вырос весь.

Ведь Жизнь всегда непобедима!

Так!

Значит, Смерть побеждена!»

 

Ползет по снегу струйка дыма…

На миг настала тишина…

Он чиркнул спичкой.

Сразу пламя

Рванулось вверх.

Мгновенный взрыв.

Пылает факел над снегами,

Поля и рощи озарив.

И сразу стереотрубою

Слепящий факел засекли.

 

Огонь!

За рощей голубою

Снаряды первые легли,

И в блеске огневой завесы

Поплыл артиллерийский гром, —

От поля дымного до леса

Весь берег в зареве сплошном.

И этот факел запылавший

В веках не смеркнет, отпылав.

 

Прославлен русский воин, павший

За правду, смертью смерть поправ.

14

Назавтра днем солдаты наши

В разведку вызвались идти.

Вот оглянулись вдруг на марше

Назад, на дымные пути:

И ярким светом засиявший

Орешек стал гораздо краше,

Ну прямо глаз не отвести!

 

Стоят ряды зеленых вешек

На минном поле за холмом.

На зорях кажется Орешек

Плывущим к морю кораблем.

 

Корнями вросшие в траншеи,

Там сосны — мачты корабля,

По черным веткам, как по реям,

Плывут флажки, как брамселя,

И стяг над крепостью, как парус,

Просторы Ладоги деля,

Ведет февральской бури ярость

Туда, где будут жить, не старясь,

К тебе, Счастливая Земля!

В. Саянов

 

Глеб Семёнов

Глеб Сергеевич Семёнов (при рождении Глеб Борисович Деген, (18.04.1918 — 23.01.1982) — поэт. Его отчим — известный в 20—30-е гг. писатель Сергей Семёнов, погибший в Великую Отечественную. Мать — актриса. Глеб, из-за болезни не попавший в армию, пережил блокаду, тяжелую физически и морально эвакуацию.

 

Мужество

Мы рыли рвы — хотелось пить.

Бомбили нас — хотелось жить.

Не говорилось громких слов.

Был дот на каждом из углов.

 

Был дом — ни света, ни воды.

Был хлеб — довесочек беды.

Сон сокращался в забытье.

Быт превращался в бытие.

 

Была судьба на всех одна.

Мы растеряли имена.

Мы усмиряли потный страх.

Мы умирали на постах.

 

Мы умирали… Город жил —

Исполнен малых наших сил.

 

Воспоминания о блокаде (1941—1960)

 

Декларация

Не летописец, а тем паче

не агитатор, не трубач, —

я не унижусь до задачи

стоять на уровне задач.

 

Кто я такой, кто дал мне право

куда-то звать, кого-то весть

вперед налево ли, направо,

как будто лево-право есть?!

 

Да не возвышусь я вовеки!

В густом замесе бытия

все — люди, то бишь человеки,

такой же, стало быть, и я.

 

Боюсь ли, рыпаюсь впустую,

надеюсь, верую, люблю,

смеюсь и плачу, торжествую

и губы горестно кривлю, —

 

я весь живой, я весь подробный,

как Иванов или петров...

Нас вместе

осеняют ромбы

скрестившихся прожекторов...

 

Марши

Маршами гремело радио,

город маршами загажен.

Нас победно лихорадило:

мы себя еще покажем!

 

Есть солдаты у Германии —

у России есть герои!

Марши голову дурманили

в дни большой народной крови.

 

Мы родились комсомольцами,

членские рубли вносили, —

пригодились добровольцами,

чтобы стать землей России...

 

Тишина

Пусто в сквере, когда-то звонком.

Где-то жарят картошку с луком.

Я боюсь уже верить сводкам

и боюсь еще верить слухам.

 

Возвращаюсь пешком с вокзала.

Н е асфальт, а сплошные кочки.

Хорошо ли ты тюк связала,

не забыла ли шарф для дочки?

 

Постою, ни вздохнув, ни охнув. —

С пьедестала царя свергают.

Первых раненых

в школьных окнах

неподвижно бинты сверкают.

 

Очень гулко —

и тихо очень.

Все как было — и все как стало.

...Нескончаемым многоточьем

перестук твоего состава...

 

Девочки

Лето нынче жаркое.

Девочкам — беда.

Вдоль панелей шаркая,

зырк туда-сюда.

 

Ходят, дароносицы,

соком налиты.

Груди так и просятся

прочь из тесноты.

 

Люди в трезвом разуме —

белки в колесе.

Все с противогазами,

патриоты все.

 

Рыщут чуть не до ночи,

делают запас.

Что для них девчоночье

сердце напоказ?!

 

Тьфу им на упругую,

озорную прыть!

А с утра под Лугою

ей окопы рыть.

 

Небо

Такая большая осень,

такое большое небо,

что большего и не просим.

Такое негородское,

что мы ничего не значим

со всею своей тоскою.

 

Высокий покой России!

И только, наверно, в шутку

на стеклах кресты косые.

И просто в игре нелепой

всплывают аэростаты

в смеркающееся небо.

 

Тупы и одутловаты,

чуть двигая плавниками,

всплывают аэростаты...

...всплывают аэростаты...

 

Закат

На мостик взойти, на канавку Лебяжью

вдоль скосов протяжно взглянуть —

ни мне, ни тебе не покажется блажью,

нам даже вздохнется чуть-чуть.

 

Другой виден мостик в конце перспективы,

и там, под горбатым, под ним —

просвет на Неву, будто мы еще живы

и вывести лодку хотим

на тихий, умиротворенный закатом,

ничем не чреватый простор...

Нетронутый нами — за тем, за горбатым —

он так и лежит до сих пор!

 

А Марсово — нынче иначе багрово,

и аэростаты в зарю

всплывают поверх мокрогубого рева, —

в нагрубшее вымя суется корова,

привязанная к фонарю.

 

Пепел

Столь едины мы не были с ним никогда.

Тонны пепла над городом.

Враг у ворот.

Города...

Что другие теперь города!

Здесь одна долгота —

безо всяких широт.

Длятся улицы...

Каменней день ото дня

ожиданье мое...

Это — с городом вместе

я обложен пожарами...

Это — в меня,

это целят в меня

из моих же предместий.

Шаг вперед...

Окруженному только вперед!

Город —

весь —

как солдатский мешок за спиной.

Жгут бумага казенные —

враг у ворот.

Тонны пепла

над городом и надо мной.

 

Баррикада

Я строил баррикаду.

Но не об этом речь!

Мешки с песком укладывал

и яростно угадывал

то место, где с винтовкой

назавтра должен лечь;

то место, где с гранатой

удобней ждать врага...

Как будто так и надо,

и жизнь не дорога!

 

Я в жизни знал немного.

Н о разве в этом суть!

Земля с ее дорогами,

любовь с ее тревогами

и гордая надежда

весь мир перевернуть, —

а вот лежи с гранатой

и целься во врага...

И знай, что так и надо,

и жизнь не дорога!

 

Сны

Ах, эти сентябрьские ночи...

Сто зарев кругом Ленинграда...

Проспекты короче:

не дот, — баррикада!

 

Ах, ночи, когда еще снится

не зарево, просто зарница,

не дикие вопли сирены,

а тихие капли сирени...

 

... когда еще помнится-длится

щемящая нежность подруги...

Смешно запрокинуты лица

и страшно разбросаны руки!

 

А сны повторяются те же,

а сны превращаются в фильмы,

лишь нам удается все реже

досматривать их...

 

Ах, эти сентябрьские ночи!

Сто зарев кругом Ленинграда!

В потемках, не в ногу, без песен

течет и течет ополченье...

 

Ополченье

Памяти Миши Святловского

 

«Добровольчество — добрая воля к смерти».

М. Цветаева

 

Пришел навестить, а казарма

в торжественных сборах с утра.

И осень в окне лучезарна,

и — вроде прощаться пора.

 

Ну, выпьем давай на дорожку —

чтоб немцу скорее капут.

Тебе уже выдали ложку,

винтовку — сказали — дадут.

 

Построили, как на ученье,

на подвиг тебя повели...

На полчища шло ополченье,

очкарики, гении шли.

 

Шли доблестно, шли простодушно,

читали стихи на ходу...

Как выстоять ей, безоружной

душе, в сорок первом году?

 

И вот — на каком-нибудь фланге

серо от распластанных тел.

По небу полуночи ангел

летел, и летел, и летел.

 

А я, в три погибели скрючен

(не так же ли на смех врагу?),

готовлю бутылки с горючим

и правды принять не могу.

 

Дым

Восьмого сентября вражеской

бомбежкой уничтожены

Бадаевские склады.

 

И вот настало!

Дым в полнеба.

Запахло жареным с небес.

Так духовито, что вполне бы

могли бы спать улечься без

того, чтоб ужинать!

Кромешный,

бестрепетный — библейский дым!

Мы не в укрытиях, конечно,

мы все на улицах —

стоим

как будто в праздник, и догадка

у всех оскоминой во рту.

И вот уж так запахло сладко,

так стало горько нам и гадко —

невмоготу! —

И правоту

сквозь зубы сплевывают люди...

И, подтверждая их слова,

назавтра высилась на блюде

обугленная голова

с кусочком сахарного мозга...

И дым над городом громоздко

висел,

как черная молва...

 

Полнолуние

1

Остерегайтесь, граждане, луны!

Недаром брешут на луну зенитки.

Луною город вымочен до нитки.

В луне по горло, улицы страшны.

 

Не скрыться от нее — как от войны:

повсюду обволакивает жидкий,

злорадный свет. Какие пережитки,

что люди воспевать ее должны!

 

А помните: луной был полон сад...

луна плывет как лебедь... — или это

тысячелетие тому назад?

Над городом, над вами, надо мной —

повисла осветительной ракетой:

и впрямь ничто не вечно под луной.

2

Сверлящий сердце вой сирены

и лай зениток на луну.

Какую ночь себя смиренно

с постелей стаскиваем мы.

 

Не хорохорясь и не споря,

в подвал спускаться или нет,

какую ночь мы в коридоре

играть садимся в дурака.

 

Тасуем, ходим, вновь тасуем

и шутки шутим меж собой.

А через полчаса — отбой,

и снова спим не раздеваясь

какую ночь!..

 

Выбор

Квартал оглох в огромном грохоте.

Лежат дома. Свисают балки.

А говорится как-то походя:

фугаски, дескать, зажигалки.

 

Внутри судьбы своей картонной

мы — что ни день, то обиходней —

фугаскам счет ведем на тонны,

а зажигалкам — лишь на сотни.

 

И зажигалки — даже любим

мы по сравнению с фугасками

(Всегда ведь выбор нужен людям, —

не выбирать же только галстуки!..)

И лица маленькие —

лютым

великим пламенем обласканы.

 

Бомбежка

Стол отодвигаю от окошка.

Мелко-мелко бьется под ногой

пол... О край тарелки бьется ложка,

полная похлебки дорогой...

 

Не до жиру — быть бы только живу!

Смею ли я что-нибудь посметь?

Скомкала меня, заворожила

с воем нарастающая смерть...

 

Вот ворвется... с ходу сатанея,

выплеснет похлебку... и свозь дым

на колени рухну перед нею:

неужели гибнуть молодым?! —

 

Пыль волчком по комнате завертит,

хлопнет дверью, плюнет на меня...

...Сладострастным ужасом бессмертья

тело наливается, звеня...

 

Отбой

1

Конечно, самым популярным

в ту осень был мотив отбоя.

Пусть в исполнении бездарном,

одной играемый трубою,

он проникал глухие уши,

он размыкал глухие своды —

и повторяли наши души

тот гимн

действительной свободы!

2

Не из проветренных квартир,

а только выйдя из убежищ, —

поймем, насколько этот мир

листвой пьянящ, лучами режущ.

Слепые слезы на глазах,

глухонемой восторг на мордах, —

хотя на свете час назад

намного меньше было мертвых.

 

Дождь

Сегодня дежурство дождя, и по крышам

идет он — ни каски на нем, ни плаща!

Мы письма сегодня чернилами пишем,

сегодня мы дышим, сегодня мы слышим —

бомбежки не будет: дежурство дождя.

 

На улицу носа не высунь сегодня,

буржуйка дымит, но не все ли равно:

сегодня мы пишем и дышим свободней,

чем если бы солнце светило в окно,

чем если бы праздник, чем если бы флаги,

чем если бы сводка хорошей была. —

Сегодня нам верится: есть у бумаги

два честных, два сильных, два белых крыла.

 

Не станет же цензор вымарывать строчек,

что, как никогда, вот сегодня, сейчас —

мы счастливы!..

Дождь по железу грохочет...

А все остальное — испорченный почерк

доскажет за нас.

 

Затемнение

Я ночной предъявляю пропуск,

луч в лицо — и фонарь погас.

И — безвременнейшая пропасть

разворачивается у глаз.

 

Ни предметов, ни расстояний,

никаких четырех сторон.

Сгинуть заживо в этой яме

я низашто приговорен.

 

Как шагнуть и не оступиться,

не наткнуться на темноту?

Затемнение — как темница:

рвись, доказывай правоту!

 

Сгустки тьмы на ногах по пуду.

Не ракетчик, не лиходей,

если выживу, добрым буду —

безо всяких таких идей.

 

Если выживу!.. А сегодня,

веком вышколенный не зря,

сам пырну я кого угодно

узким лезвием фонаря.

 

Ноктюрн

Вкруг шеи шарф наверчен

и валенки с галошами.

Встречаюсь что ни вечер

с такими же заросшими.

 

Но не до шуток что-то:

калека да глухня.

Да тихая работа

у шумного огня.

 

Как вроде для забавы

пробирочку покручивай!

Запаивай запалы,

хоть этому обученный.

 

Пятнадцать, тридцать, сорок,

за смену больше ста...

Ни звука из-за шторок

не долетит сюда!

 

Чуть свет бреду обратно,

не поднимая валенок.

Все пальцы в рыжих пятнах,

пальтишко все в подпалинах.

 

Глядь, возле перекрестка,

где дом стоял вчера,

слегка дымит известкой

кирпичная гора...

 

Улица

Стена надежна, как стена.

И трафаретом — коротко и ясно:

«При артобстреле эта сторона —

запомни — наиболее опасна!» —

 

На противоположную гляжу:

кирпич и небо, прах и ветер.

Шла лестница к шестому этажу,

оборвалась на третьем...

 

Распался дом на тысячу частей,

и огорожен почему-то

кроватями —

скелетами уюта,

обглоданного до костей...

 

Чердак

Сладкий запах кислых щей

забывается.

Человек в любую щель

забивается.

Ах, теперь не этажи —

перекрытия!

Вот и смотришь вполдуши

из укрытия.

Каково тебе, червяк,

каковошеньки? —

Нет уж, выберу чердак:

ближе к Боженьке!

Отпущу, не омрачась,

душу на небо —

лишь прямого бы сейчас

попаданья бы...

 

Памятник

Плоть, чугун ли, гранит —

все бессмертно на равных.

Ну о чем говорит

надпись: «Прадеду — правнук»?

Снег белей простыни

на пустом постаменте.

Дальнобойные дни —

ближний подступ к легенде.

Крест на каждом окне,

метроном лихорадит.

И мерещится мне

надпись: «Правнуку — прадед».

 

Метроном

Никогда не болевшие звуки

умирают…

Куда они делись —

многоверстные отголоски

пароходов и поездов…

…золотое гудение рынка…

…деловитая скорость трамваев…

…изнывание патефонов…

…воркование голубей…

 

Даже дети своё отзвенели.

Даже вдовы своё отрыдали. —

Город каменными губами

обеззвученно шевелит.

 

И один только стук метронома:

будто это пульсирует камень —

учащённо и неотступно —

жив — жив — жив — жив …

 

Лозунг

На пальто моем подпалина —

с зажигалками вчера

в бой «За родину! За Сталина!»

я вступил среди двора.

Вдрызг пальто мое засалено —

под обстрелом на ходу

я «За Родину! За Сталина!»

проливал свою еду.

 

Любовался на развалины

и в пальто своем дрожал,

но «За Родину! За Сталина!»

насмерть очередь держал.

Вот иду сейчас по городу,

и судьба моя проста:

даже сдохну если с голоду,

то «За Родину! За Ста...»

 

Подвиг

Мы настоящие герои:

хоть суеверней стали втрое,

не растеряемся, когда

перебежит дорогу кошка...

...Ах, кабы к ней еще картошка

и чем не заяц, господа!

 

Бабушка

Ах, что за бабушка была,

Евгения Васильевна!

Приду из булочной с угла

и сяду обессиленно.

 

Давно отчаяться бы мне,

и не могу отчаяться!

Дом на большой взрывной волне

качнется, закачается, —

коснется клавишей она —

и я куда-то падаю,

и еле брезжится война

за Апассионатою.

 

Подсушит ломтиками хлеб

и усмехнется благостно:

ах если б да на всей земле б

да всем такое б лакомство!

 

И, словно на вечер гостей

ждет множество великое,

полуприляжет на постель

с поваренною книгою.

 

А кран едва кровоточит,

и — как кишка голодная —

на кухне жалобно урчит

труба водопроводная.

 

Визит

Мы — к соседям,

мы — ощупью, оступью.

Дом изъеден

осколочной оспою.

Синевата

промерзшая лестница.

Нам на пятый

отдышливо лезется.

Вот квартира,

и даже не заперто.

Н ас хватило

добраться хоть замертво!

Как живете?

Живете ли? Живы ли? —

Тети-моти

с воловьими жилами!

В кипяточке —

по ложечке звякало.

А кусочки

с собою — у всякого.

 

Смех

Нам бы только и бояться

тихой смерти голубой,

а приходится смеяться

над собой и над судьбой.

Поразмыслить откровенно,

это очень ведь смешно,

что становится полено

тяжелее, чем бревно;

что за крошкой лезу под стол,

будто с крошки буду сыт;

что лицом я вроде толстый,

а пиджак на мне висит;

что могу я, лежа в луже,

показать луне кулак...

Не закладывало б уши,

я смеялся бы не так!

...были б только слезы,

я смеялся бы до слез!..

...Вот вчера в противогазе

мышь я из дому унес...

 

Тело

Мое милое, легкое, тощее тело!

Разумеется, ты не само захотело

стать как можно послушней, как можно неслышней,

наслаждаться посоленной корочкой лишней,

размякать от стакана горячего чая,

замирать у печурки, бесед не кончая.

 

Даже страшно подумать, какое ты было!

Ты валялось в траве, без оглядки любило,

от вина и от ветра хмелело и пело,

золотое мое, незабвенное тело! —

Только, может, страшнее, а может, смешнее:

ты дороже мне стало, ты стало нужнее!

 

Разве мог бы я так — чуть сирену заслышу —

прижиматься к земле, подниматься на крышу,

через город с бидончиком топать нелепо —

ждать нелетного неба, нелегкого хлеба...

Лишь боюсь одного:

ежедневно слабея —

вдруг ты выронишь душу, что вверил тебе я?!

 

Друзья

Столкнемся у булочной под вечер —

соседи, и даже друзья.

И каждый — без мысли, что сподличал —

спрячет свои глаза.

Не спрашивать, в самом-то деле,

как, дорогой, живешь? —

Быть может, не на неделе,

завтра умрешь!

А то еще вопль о хлебе!..

...губы искривлены...

...стены шатаются...

...в небе

осколок луны...

Уж лучше молчанье потное...

Боже, людей храни:

не выпускай нас подвое

из булочной в эти дни!

 

Арифметика

Закапывать без креста

трое

везли

двоих.

Дорога была проста.

И совесть была чиста.

И солнце любило их. —

А с Кировского моста

двое

свезли

троих.

 

Дворники

Не убыстрят мой шаг тяжелый

ни бомбежка, ни артобстрел.

О т Аничкова до Чернышева

я наткнулся на восемь тел.

 

Восемь дворников, опочивших

у родимых своих ворот.

И какой-то наивный чижик

рылся в зарослях их бород.

 

И торжественно липы стыли —

метлы, воткнутые в снега...

...Обязательно всем кресты ли

полагаются на века?

 

Бессмертие

Смерти нет в сорок первом году!

Может, завтра и я на ходу

упаду —

не дойду

до того поворота.

Пропадающий хлеб мой имея в виду

(с чем сравнима такая забота!)

вынет теплые карточки кто-то,

не взглянув на меня свысока.

Будет липкой от пота

рука

добряка.

И медаль через годы,

светла и легка,

усмехнется с его пиджака!

 

Концерт

Т. Ю. Хмельницкой

 

Собираются дистрофики

в довоенный этот зал.

Ветерок недоумения —

кто же их сюда зазвал?

 

Не обещано им ужина,

ничего не купишь тут.

Ломтик хлеба нержавеющий

дамы в сумочках несут.

 

Вверх поглядывают искоса:

свод непрочный, свод большой.

Молча хвастаются ватником

между шубкой и душой.

 

Кресла ежатся от холода,

половина их пуста.

Гордо валенками шаркая,

на шикарные места.

 

Скрипачи вползли бесполые,

дирижер за ними вслед.

Закивали им из публики:

сколько зим и — скольких нет!

 

То ли были, то ли не были

легкий взмах и трудный вздох.

Не имея сил откашляться,

зал качнулся и оглох.

 

Не имея сил расплакаться,

сердце вышло за предел.

Непреложный голос вечности

всем пространством завладел.

 

Отрубил все злые призвуки,

жалкий ропот приструнил.

Лейтенантик забинтованный

память в руки уронил.

 

Через толщу затемнения

мир забрезжил голубой.

Нимб дыхания сгущенного

встал над каждой головой.

 

Апрель сорок пятого

М ы вдоль Невы с тобою шли.

И ночь, густевшая в зените,

на нет сходила постепенно

к слиянью неба и земли.

И месяц — тонкий, как рисунок,

и увеличенный в размерах —

за нами двигался вдали.

 

А за решеткой Летний сад

наискосок ходил по клетке, —

весь в теневых своих шатаньях:

бесшумен, вкрадчив, полосат.

Теперь, закрытый на просушку,

свою ручную довоенность

он возвратить решил назад.

 

И довоенной высоты

достичь примеривались шпили;

зарей сквозили колокольни,

водой подсвеченной — мосты.

Мы вдруг посмели на минуту

забыть самих себя вчерашних —

и я, все помнящий, и ты...

 

* * *

С поля Марсова вдоль Мойки

растеклась голубизна.

Вижу, пленные на стройке

тихо жмурятся: весна.

Даже фрицы, даже фрицы

загляделись на стрижей.

Вот какой-то жалколицый

улыбнулся до ушей.

 

Пусть, заметив конвоира,

поперхнулся и — молчок. —

Необъятный воздух мира,

он коснулся наших щек!

О, не тот внезапный «Воздух!» —

где стоишь, там и ложись.

Он — в деревьях, в птичьих гнездах, —

не бессмертие, а — жизнь!

 

И круглый сад перед музеем,

и склянки вечных четвертей...

Здесь рад я даже ротозеям,

лишь свято место не пустей!

 

И если плачущих я вижу

в том довоеннейшем плену,

то слезы здесь порядком выше —

здесь сто слезинок за одну.

 

Здесь не жалеют свеч каштаны,

дубы на цыпочках стоят.

Смычковый трепет долгожданный

пронзает с головы до пят.

 

Не только тех из нас, кто в кресле

сидит, глаза полузакрыв. —

Все наши милые воскресли,

всех поднял, всех несет порыв —

фугасные развеяв тонны,

земную взрезав круговерть,

летит ковчег белоколонный

из века в век,

сквозь жизнь и смерть!..

Г. Семёнов

 

Екатерина Серова

Екатерина Васильевна Серова (02.01.1919 —14.01.2008) — детский поэт. Родилась в Вологде. В 1924 г. семья переехала в Ленинград. В первые месяцы войны рыла окопы под Красным селом. Уже начались бомбёжки. Однажды низколетящий самолёт расстреливал женщин и стариков, не успевших спрятаться. Было видно лицо лётчика-убийцы. О блокаде Екатерина почти ничего не рассказывала и не любила вспоминать.

 

Воспоминания ленинградки

День войны или День Победы?..

Помню утро июньского дня.

Незнакомые хищные беды

Разом рухнули на меня.

 

Стало утро безвыходно черным…

Кто сказал мне, что будет рассвет,

Что нельзя откупиться от бед

Ни нытьем, ни поклоном покорным?

 

Я — увы! — не запомнила дат,

Но об этом мне в разные сроки

Говорили поэт, и солдат,

И мальчишка, забывший уроки.

 

Помогли мне поэт и солдат,

Я о них никогда не забуду,

Но недетский мальчишеский взгляд

Строже звал к рукотворному чуду.

 

В горький час любого из нас

Впечатленье будит, как выстрел.

Перед взглядом ребячьих глаз,

Перед взглядом голодных глаз,

Перед взглядом суровых глаз

Лишь чурбан равнодушно выстоял.

 

И, повздорив с пустым желудком,

Распрямились мы, поднялись.

Вырастал наш день по минуткам,

Как растет терпеливый лист.

 

Мы тупую голодную лень

Раздавили старанием лютым…

Он не мог не взорваться салютом

День войны и Победы день.

 

День победы

Этот день, длиной в четыре года,

Оборваться, не начавшись, мог,

Если б кто-то, выпрямившись гордо,

Первым не шагнул через порог.

 

Было утро — черное, как деготь.

Мы не знали — будет ли рассвет?

И вонзался коршунячий коготь,

Всюду оставляя подлый след.

 

Падало грохочущее небо,

Корчилась униженная твердь.

«Сдохнешь без надежды и без хлеба! —

Издевалась надо мною смерть.

 

Тяжесть боя сильные сносили,

Слабым помогали крест нести.

Знать бы, чье последнее усилье

День Победы помогло спасти.

 

И в геройстве, и в терпенье лютом

Перед правдой были мы равны.

Он не мог не кончиться Салютом —

Несказанно тяжкий день войны.

 

Мой Петербург

Мне в Петербурге жить не довелось,

(Не говорю о нашем «бурге» новом.

Но Петербург я чувствовала сквозь

Сумятицу веков проросшим словом.

 

Я в мыслях строила болотный город наш

В разорванной рубахе и в оковах.

Голодная, шатаясь, шла в шалаш,

Чтоб кануть в небыль до мучений новых.

 

И явью стала мысленная жуть,

Когда настигла город наш блокада:

В опорках, как в оковах, тяжек путь…

Голодный обморок… И снова голос: «Надо!»

 

Окопы рыли мы, как в дни Петра

Копали рвы «потешные» смутьяны

И против танков мы, как мошкара

Против слонов, сражались зло и рьяно.

 

И победили! Город был спасен,

Невидимой стеною обнесен.

 

Теперь я город познаю с трудом:

Былые улицы по-новому зловонны,

Бензиновый угар окутал всё кругом,

За вывесками не видны колонны.

 

Машин шикарных иноземный стиль

Мне не знаком…

Но дань отдам прогрессу —

Охотно я сажусь в автомобиль…

Чтоб где-то вдоволь походить по лесу.

 

Увы! В лесу нет норок для людей.

Я возвращаюсь к «бургу» (или «граду»?)

Он все же мой — герой и прохиндей.

И чужеземных мне миров не надо.

Е. Серова

 

Алексей Соловьев

Участник Великой Отечественной войны. Других данных нет.

 

Ленинград

Город сильных, мужественных, смелых,

Непреклонных, волевых людей...

Холод, голод, бомбы и обстрелы

Не затмили красоты твоей!

 

Ты стоишь, как прежде величавый.

Строг и строен длинных улиц ряд,

Только подступы к твоим заставам

Сжаты грозным валом баррикад,

 

Да Нева темней от гнева стала,

День и ночь рокочет и бурлит.

Закалился твердостью металла

Берегов прославленных гранит.

 

И когда следы от залпов вражьих

Встретит вдруг на стройных зданьях взгляд,

Ты еще милей, дороже даже,

Мой родной красавец Ленинград!

 

Отгрохочут залпы над заставой,

Будет враг размолот, скомкан, смят.

Озаренный доблестью и славой,

Встанет над страною Ленинград.

 

Стреляют батареи Ленинграда

Качаются домов притихшие громады,

Дрожит гранит на Невском берегу.

Стреляют батареи Ленинграда

По лютому, заклятому врагу.

 

Гремит, не умолкая, канонада,

Летят снаряды с посвистом глухим,

Стреляют батареи Ленинграда!

Над вражьим станом — черный, черный дым.

 

Когда ночная спустится прохлада,

Еще сильнее нарастает гул,

Стреляют батареи Ленинграда,

И нет пощады злобному врагу.

 

За дом разрушенный, разбитую ограду,

За детство смятое, за жен, за матерей

Стреляют батареи Ленинграда,

Громят орду взбесившихся зверей.

 

Разбить врага! Порвать кольцо блокады,

Чтоб алый флаг победно засиял!

Стреляют батареи Ленинграда,

Неудержим их смертоносный шквал.

 

Любовь народная да будет вам наградой,

Да будет радостна громада лет и дней.

Стреляйте, батареи Ленинграда!

Огонь, товарищи, сильней огонь, сильней!

А. Соловьев

 

Сергей Спасский

Сергей Дмитриевич Спасский (21.12.1898 — 24.08.1956) — писатель. В осажденном Ленинграде выступал в воинских частях, печатался в журналах «Звезда» и «Ленинград», работал на радио; был в народном ополчении, перенес блокадную зиму. В 1942 г. эвакуировался, писал в Москве тексты для «Окон ТАСС». Вернулся в Ленинград в 1944 г.

 

Ленинградцы

Сжимает город

Тяжкая блокада.

Нам не легко

Дается каждый час.

Друзья мои,

Перетерпеть все надо.

На жертвы хватит мужества

У нас.

Ведь столько дум при слове

«Ленинградцы»

Встает сейчас

Во всех краях земли,

О том, что мы умеем

Жарко драться,

Что от невзгод

Мы не изнемогли.

Да, мы прорвемся!

Мы врагу докажем,

Что наш удел —

Не погибать,

Но жить!

Для этого

Мы скудным хлебом нашим,

Мы крошкой каждой

Будем дорожить.

Придет конец

Утратам и потерям.

За все, за все

Заплатит враг сполна.

Друзья мои,

В самих себя мы верим,

Как в нас давно

Поверила страна.

 

Блокада

На нас на каждого легла печать.

Друг друга мы всегда поймем. Уместней,

Быть может, тут спокойно промолчать.

Такая жизнь не слишком ладит с песней.

 

Она не выше, чем искусство, нет.

Она не ниже вымысла. Но надо

Как будто воздухом других планет

Дышать, чтобы понять тебя, блокада.

 

Снаряды, бомбы сверху... Всё не то.

Мороз, пожары, мрак. Всё стало бытом.

Всего трудней, пожалуй, сон в пальто

В квартире вымершей с окном разбитым.

 

Всего странней заметить, что квартал,

Тобой обжитый, стал длиннее втрое.

И ты устал, особенно устал,

Бредя его сугробною корою.

 

И стала лестница твоя крутой.

Идёшь — и не дотянешься до края.

И проще, чем бороться с высотой,

Лечь на площадке тёмной, умирая.

 

Слова, слова... А как мороз был лют.

Хлеб лёгок, и вода иссякла в кранах.

О теневой, о бедный встречный люд!

Бидоны, санки. Стены в крупных ранах.

 

И всё ж мы жили. Мы рвались вперёд.

Мы верили, приняв тугую участь,

Что за зимой идет весне черёд.

О наших яростных надежд живучесть!

 

Мы даже улыбались иногда.

И мы трудились. Дни сменялись днями,

О, неужели в дальние года

Историк сдержанный займется нами?

 

Что он найдёт? Простой советский мир,

Людей советских, что равны со всеми.

Лишь воздух был иным... Но тут — Шекспир,

Пожалуй, подошёл бы к этой теме.

 

Той зиме

Перевернулась времени страница.

Известно нам, что прошлое, как дым.

Меж ним и нынешним крепка граница,

Мы издали на зиму ту глядим.

 

Она превращена в воспоминанье,

Уже почти не зла, не холодна.

Ей вязких красок посвятит пыланье

Художник на отрезке полотна,

 

Поэт её перелицует в строчки

(О, только б без назойливых длиннот!),

И зачернеют в честь её крючочки

Расставленных по партитурам нот.

 

Её в театрах раздадут актёрам,

Партер примолкнет в душной темноте,

И скорбным строем, величавым хором

Пройдут те дни... И всё-таки не те.

 

Лишь иногда, рванувшись тихой ночью,

Еще не пробудившись до конца,

Я потянусь к ней, различу воочью

Черты её священного лица.

 

Прозрачными вдруг сделаются стены,

Мороз за горло схватит. И пора

Бежать на пост. Фугаски бьют. Сирены

Визжаньем сотрясают рупора.

 

И в сердце снова ясность и упорство.

Сквозь область смерти все ведут пути.

И в доме не отыщешь корки чёрствой.

И день прожить — не поле перейти.

 

И только ты меня окликнешь рядом:

«Опомнись, что ты?» Близится рассвет.

Лишь шепчет дождь над спящим Ленинградом.

И хлеба вдоволь. И блокады нет.

 

* * *

Всё знакомо: длинные тревоги

И успокоительный отбой.

Смерть подстерегает все дороги.

Как дожить до встречи мне с тобой?

 

«Ты». Кого под этим разумею?

Мать, или ребенка, иль жену, —

Всех, кто был всегда душой моею.

Как до встречи с ними дотяну?

 

Сердце стало легким и бездонным.

Каждый день неумолим и скуп.

Вот несу я, грохоча бидоном,

Мой голодный ленинградский суп.

 

Улицы покрыты снежной коркой,

Белой шерстью стройный сад оброс.

Только память делается зоркой

В этот убивающий мороз.

 

И опять вы все перед глазами,

Близко, только руки протянуть.

Будьте счастливы, живите сами…

Встретимся ли мы когда-нибудь?

 

Дочке

Ты подрастешь, но ты запомнишь, дочка,

Как был мороз в тот странный год суров,

Как неба колыхалась оболочка

Вся в голубых пучках прожекторов,

 

Как ты, отбросив книгу с тихой сказкой,

В убежище сбегала налегке

И называла, как и мы, фугаской

Смерть, грохнувшую вдруг невдалеке.

 

Я шел наверх под круглые стропила

И наблюдал сквозь окна чердака,

Как вспышками зенитных бомб кропила

Ночь мирные, простые облака.

 

И слушая волнистый гул мотора,

Я понимал, кто надо мной навис

И целится, и вот уронит скоро

Визжащий груз на стихший город — вниз.

 

Я знал, он хочет, развернувшись ловко,

Тебя в неравном поразить бою,

Отыскивает он твою головку

И жизнь девятилетнюю твою.

 

Пусть он сегодня стукнет мимо цели,

Пускай еще я твой услышу смех,

Но сколькие сейчас осиротели,

И крепнет гнев, и боль в груди за всех.

 

Ты не забудешь, девочка, я тоже.

Нам надо позаботиться о том,

Чтоб стало небо на себя похоже,

Чтоб не грозило нам оно потом,

 

Чтоб из его широкого колодца

На нас лишь звезды рушиться могли.

Мы победить должны. И всё вернется —

Покой небес и чистый мир земли.

 

Землянка

Мы за заставой. Вырыта землянка

На дворике обычном городском.

Жужжа, горит железная времянка.

Я греюсь перед быстрым огоньком.

 

Я выступать приехал. С командиром

Беседую. Мы размечтались с ним, —

Пройдет война. Жизнь озарится миром.

Мы утвердим его и сохраним.

 

Всё прежним будет, драгоценным, нашим…

Нет, будет лучшим. Мы, в дома свои

Вернувшись, детям не спеша расскажем

Про подвиги, походы и бои.

 

Мы стекла вставим, улицы починим,

Любовно изукрасим города.

И станет небо нестерпимо синим,

Цветы — душистей и светлей — вода.

 

Но эту вот землянку хорошо бы

Сберечь, чтоб помнил в будущем народ,

Как враг грозил нам, полон жадной злобы,

Как он стоял у городских ворот,

 

Как воздух рвал кусками жаркой стали,

А мы таким военным зимним днем

На рубеже бойцам стихи читали,

Не слишком потревожены огнем.

 

Но суть не в нас — в общенародной силе.

Ее частицей скромной были мы,

И вместе все врага не пропустили

В наш город в дни той роковой зимы.

 

Из цикла «Зимние ямбы»

Забудет город про свои лишенья,

Оправятся разбитые дома.

Вот этот мост был некогда мишенью,

Над площадью господствовала тьма.

 

И яростные прыгали зенитки,

Размахивая вспышками огней.

Здесь жизнь людей казалась тоньше нитки,

Порвется, только прикоснешься к ней.

 

Здесь сад был в ледяной броне. По краю

Его я брел, неся домой еду.

А тут я вдруг подумал: «Умираю».

А умереть нельзя. И я дойду.

 

Но майской ночью в бестревожном свете

Над медленно скользящею водой

Другие люди, может наши дети,

Пройдут своей походкой молодой.

 

Они не вспомнят нас — и будут правы,

Поглощены волнением своим.

Что ж, на земле мы жили не для славы.

Мы гибли, чтоб легко дышалось им.

 

Царскосельская статуя

Чудо! не сякнет вода…

Пушкин

 

В эти жестокие дни,

В пору, тревогой богатую,

Всем привелось пережить

Столько нелегких потерь.

Время ли припоминать

Не человека, а статую,

Бронзы холодной кусок

Кто пожалеет теперь?

 

Но отчего же мне ты

Часто мерещишься, смуглая,

В чистой своей наготе

На валуне у пруда?

Лип драгоценных венцы,

Солнце, как зеркало круглое,

Блещет сквозь них,

А в пруду

Так шелковиста вода.

Кроткого неба куски

И облаков отражения

Вытканы ярко на ней.

Мостика мрамор упруг.

 

И неумолчной струи

Не иссякает движение

Из кувшина, что идя

Ты обронила из рук.

Лоб открывая крутой,

Твердой охвачены лентою,

Волосы гладко лежат.

Лик твой серьезен и тих.

Пушкина очаровав,

Стала ты ясной легендою.

С детства к тебе нас ведет

Пушкинский радостный стих.

 

Где ты сейчас?

Может быть,

Сброшена бомбой фугасною

Ты на траву. Иль от пуль

Дыры в груди. Иль в плену,

Выкраденная, грустишь.

И окликаю напрасно я,

И не верну я тебя,

И на тебя не взгляну.

И пересох твой родник.

 

Парк изрубцован траншеями.

Вдоль опозоренных зал

Ветер бежит по дворцу.

И угловато торчат

С их оголенными шеями

Виселицы вместо лип

На одичалом плацу.

 

Девушка, ты среди жертв

Кажешься, самою малостью.

Ты ведь не вскрикнешь от ран,

Кукла — не кровь и не плоть.

Сердце, томясь о живых,

Гордостью полно и жалостью.

 

Но не могу я тоски

И о тебе побороть.

Кончится ж эта война.

Жизнь нам не будет обузою.

В парк воскресающий тот,

Верю, вернусь я тогда.

Может, ты ждешь?

И склонюсь

Я перед пушкинской музою.

И, изумленный, скажу:

— Чудо, не сякнет вода!

 

Под Ленинградом

В суровой почве вырытые норы.

Гнилые бревна. Тряпки. Ржавый лом.

Бомбежкой вспаханные косогоры.

Еще свежа здесь память о былом.

 

Они сидели здесь, зарывшись в недра

Земли российской. Где теперь они?

Дрожит кустарник под нажимом ветра.

Блестят цветы, как пестрые огни.

 

Край северный, знакомая сторонка,

Тебя топтал, тебя калечил бой.

Но тканью трав затянута воронка.

Земля, ты вновь становишься собой.

 

Ты снова воскресаешь, хорошея,

Всегда права и вечно молода.

Осыпется ненужная траншея,

Окоп размоет тихая вода.

 

Березка затрепещет над рекою,

Пугливыми листами шевеля.

О, поскорей бы стать тебе такою —

Спокойной, щедрой, русская земля.

 

Толпятся густо завтрашние трупы...

Анне Ахматовой

 

Толпятся густо завтрашние трупы

На улицах в плену дневных трудов.

На небе воют бомбовозов трубы.

Хрустя, крошатся кости городов.

 

И пыль Европы слоем светлой марли

Застлала солнце. Загрустив на миг,

Склонясь над щебнем, тростью тронет Чарли

Ребёнка тельце, тряпку, клочья книг.

 

Подобно торсам безымянных статуй,

Мир оголён, без рук, без головы.

И это называется расплатой?

Превышен долг… Бредём и я, и вы…

 

Присядем у пригорка на распутьи,

Разломим хлеб. Кому отдать его?

— Земля, воскресни… — Тише, мы не судьи,

Мы — память века. Только и всего.

С. Спасский

 

Георгий Суворов

Георгий Кузьмич Суворов (11.04.1919 — 13.02.1944), поэт. В 1939 г., сразу же после поступления в Красноярский пединститут, был призван на военную службу, которую проходил в Омске. Публиковал свои стихи в местной печати. С начала Великой Отечественной войны — на фронте. Воевал в прославленной Панфиловской дивизии. В бою под Ельней был ранен. После госпиталя, весной 1942 г., попал на Ленинградский фронт, был химинструктором и литсотрудником дивизионной газеты, а с конца 1943 г. командовал взводом бронебойщиков. Погиб в дни наступления войск Ленинградского фронта при форсировании реки Нарвы 13.02.1944 в звании гвардии лейтенанта. В 1945 г. Ленинграде вышла первая книга стихов Г. Суворова «Слово солдата», 25-летнего поэта-воина…

 

* * *

Еще утрами черный дым клубится

Над развороченным твоим жильем.

И падает обугленная птица,

Настигнутая бешеным огнем.

 

Еще ночами белыми нам снятся,

Как вестники потерянной любви,

Живые горы голубых акаций

И в них восторженные соловьи.

 

Еще война, но мы упрямо верим,

Что будет день — мы выпьем боль до дна.

Широкий мир нам вновь раскроет двери,

С рассветом новым встанет тишина.

 

Последний враг. Последний меткий выстрел.

И первый проблеск утра, как стекло.

Мой милый друг, а все-таки как быстро,

Как быстро наше время протекло!

 

В воспоминаньях мы тужить не будем,

Зачем туманить грустью ясность дней.

Свой добрый век мы прожили как люди —

И для людей...

 

* * *

Мы тоскуем и скорбим.

Слезы льем от боли...

Черный ворон, черный дым,

Выжженное поле...

 

А за гарью, словно снег.

Ландыши без края...

Рухнул наземь человек, —

Приняла родная.

 

Беспокойная мечта,

Не сдержать живую...

Землю милую уста

Мертвые целуют.

 

И уходит тишина...

Ветер бьет крылатый.

Белых ландышей волна

Плещет над солдатом.

 

* * *

Полковнику Подлуцкому

 

Над лесом взмыла красная ракета,

И дрогнуло седое море мглы.

Приблизили багровый час рассвета

Орудий вороненые стволы.

 

От грохота раскалывались тучи,

То опускаясь, то взмывая вверх,

Через Неву летел огонь гремучий —

И за Невою черной смертью мерк.

 

И так всю ночь, не ведая покоя,

Мы не гасили грозного огня.

И так всю ночь за русскою Невою

Земля горела, плавилась броня.

 

И так всю ночь гремели батареи,

Ломая доты за рекой во рву, —

Чтоб без потерь, стремительней, дружнее

Пехота перешла через Неву.

 

Чтобы скорее в схватке рукопашной

Очистить дорогие берега,

Чтоб, растопив навеки день вчерашний,

Встал новый день над трупами врага.

 

* * *

Сомкнулись ножницы огня

Как раз над нашими рядами.

Был день. Глазам не видно дня:

Перед глазами — мрак и пламя.

 

И вот пехота залегла.

В кривых траншеях закопалась.

Над нами — огненная мгла,

А в нас — иль робость, иль усталость…

 

В бою бывает всё. В бою

Всё по-другому ощутимо.

Три паренька во мгле встают,

Идут в волнах густого дыма.

 

Дзот зажимая с трёх сторон,

Они ползут… Уж близко… близко…

В растрескавшийся небосклон

Дзот мечет огненные брызги.

 

Но трое смелых — к брату брат.

Пожатье рук. Мгновенье. Роздых.

В руках крутая сталь гранат —

И дзот, гремя, взлетает в воздух.

 

Так, навсегда убив в груди

Свой страх, они кричат: «Эй! Кто там!

Вставай, братишки, проходи!»

И поднимается пехота.

 

* * *

Бушует поле боевой тревогой.

И вновь летит сегодня, как вчера,

Солдатское крылатое «ура!»

Своей воздушной, дымною дорогой.

 

И вновь солдат окопы покидает,

И через грязь весеннюю — вперёд,

В постылом свисте стали, в шуме вод

Ни сна, ни часа отдыха не зная.

 

Глаза опалены огнём и дымом,

И некогда поднять усталых глаз,

Чтобы за две весны боёв хоть раз

Всласть насладиться всем до слёз любимым.

 

Увидеть, как среди пустых воронок,

На уцелевшем пятачке земли,

Две стройные берёзки расцвели,

Как жизнь среди полей испепелённых.

 

Да. Это жизнь. Она к смертям привыкла.

Но всюду явно жизни торжество.

Она шумит зелёною листвой,

Как вечное вино, как сердца выкрик.

 

Она глядит и слушает с тревогой,

Как режет мрак крылатое «ура!»,

Как целый день сегодня, как вчера,

Мы падаем, а нас всё так же много.

 

* * *

Капитану Строилову

 

Спуская лодки на Неву, мы знали,

Что немцы будут бить из темноты,

Что грудью утолим мы голод стали

И обагрим свинцовых волн хребты,

 

Что будут жадно резать пулеметы

Струею алой злую стену тьмы...

Мы это твердо знали, оттого-то

За левый берег зацепились мы.

 

И, оттеснив врага от волн полночных,

Мы завязали с ним гранатный бой.

Мы твердо знали. Да. Мы знали точно —

Победу нам дает лишь кровь и боль.

 

От копоти всё небо серо...

Капитану Павлову

 

От копоти всё небо серо.

Сраженьем воздух потрясён.

Крутые плечи офицера,

Осколком порванный погон.

 

Четырёхдневная усталость

Бессонных, обожжённых глаз.

— Ребята, пустяки осталось

Нам продержаться! Только час…

 

И снова бой. И дым. И серый,

Вдали метущийся закат.

И вновь по слову офицера

Встаёт испытанный солдат.

 

И, не выдерживая лавы,

Враг поворачивает вспять.

Так и встаёт над полем слава,

Чтобы уже в веках сиять.

 

* * *

О. Корниенко

 

Мы вышли из большого боя

И в полночь звездную вошли.

Сады шумели нам листвою

И кланялися до земли.

 

Мы просто братски были рады,

Что вот в моей твоя рука,

Что, многие пройдя преграды,

Ты жив и я живу пока.

 

И что густые кудри ветел

Опять нам дарят свой привет,

И что еще не раз на свете

Нам в бой идти за этот свет.

 

* * *

М. Романовой

 

Сочилась кровь, и свет бежал из глаз.

Сверкнул огонь — и вдруг огонь погас.

 

А он дрожал, как будто кто-то гвоздь

Вбивал в его раздробленную кость.

 

Но лишь на миг в себя он приходил —

Ползти старался из последних сил

 

Туда, где на ветру дрожит трава,

Где катит волны к берегу Нева.

 

Туда, где лодки... где прохлада... Но

Летит земля на грудь.... В глазах темно...

 

И кажется... все прошлое забудь!

На половине оборвался путь...

 

Но вдруг на грудь твою сошла заря,

Весенней белой яблоней горя.

 

В твои глаза два синие цветка

Вдруг посмотрели. О, как жизнь сладка!..

 

И девушка, в руке зажав бинты,

Тебе сказала: «Жить! Жить будешь ты!..»

 

Месть

Мы стали молчаливы и суровы.

Но это не поставят нам в вину.

Без слова мы уходим на войну

И умираем на войне без слова.

 

Всю нашего молчанья глубину,

Всю глубину характера крутого

Поймут как скорбь по жизни светлой, новой,

Как боль за дорогую нам страну.

 

Поймут как вздох о дорогом рассвете,

Как ненависть при виде вражьих стад...

Поймут — и молчаливость нам простят.

 

Простят, услышав, как за нас ответят

Орудия, винтовки, сталь и медь,

Сурово выговаривая слово: «Месть!»

 

* * *

Когда-нибудь, уйдя в ночное

С гривастым табуном коней,

Я вспомню время боевое

Бездомной юности моей.

 

Вот так же рдели ночь за ночью,

Кочуя с берегов Невы,

Костры привалов, словно очи

В ночи блуждающей совы.

 

Я вспомню миг, когда впервые,

Как миру светлые дары,

Летучим роем золотые

За Нарву перешли костры.

 

И мы тогда сказали: слава

Неугасима на века.

Я вспомню эти дни по праву

С суровостью сибиряка.

 

Невская баллада

1

Мы отступали. Грудь кипела

Досадой, злобой и тоской.

Вот сдали Мгу. Вот сдали Пеллу.

И до Невы — подать рукой.

 

Мы отступали. Было больно.

Вот Шлиссельбург. А там куда?

Там дальше Ленинград. Там Смольный —

Звезда, светившая года.

 

Нет. Если сказано солдату —

Во что бы то ни обошлось —

Стоять!.. Нет дисков — есть граната.

Гранаты нет — есть в сердце злость.

 

Так под напором вражьей стали

В тревожных отблесках ракет

Устами тысяч мы сказали

Свое решительное — нет!

 

Нет! Леденящая свирепость

Кипела, пенилась в сердцах.

Мы сдали Шлиссельбург. Но крепость...

От крепости мы — ни на шаг.

2

Пустыми жадными глазами

Смотрел немецкий генерал

На то, что есть еще за нами,

На то, что он еще не взял.

 

Но раздалась команда сухо:

— Огонь!

И вмиг из темноты

«Орешек» застонал, заухал,

Как будто вырос из воды.

 

Когда ж заря сверкнула ало

Над зыбью ладожских песков,

Из рук дрожащих генерала

Упал неверный перископ.

3

Цвела тельняшка голубая,

Переливаясь на груди.

Что стонешь ты, волна морская,

Кому кричишь: — Не уходи!

 

Последнее, что тут осталось,

На левом берегу Невы, —

Боль обагренная, усталость,

Да горечь выжженной травы.

 

Да пятачок земли, зажатый

Врагов стальной полудугой,

Гремящим пламенем объятый,

Отрезан от своих Невой.

4

Но он стоит. Он непокорен,

Изрытый пятачок земли.

— Моряк, моряк, ты помнишь море,

В тумане светлом корабли?!

 

Конечно, помнишь. Как не помнить

Все, чем дышал, любил и жил.

Солоноватый воздух полдня,

Лучей горячие ножи.

 

Все, все встает и исчезает,

Как бы в тревожном полусне —

И мол, и полулунья чаек

В сверкающей голубизне.

 

И та, с глубокими глазами

Морской изменчивей волны,

Встает и с голубыми снами

Уходит, и уходят сны.

 

Снаряд в траншее разорвался.

И тишина потрясена.

И снова обжигает пальцы

Ствол, раскаленный докрасна.

 

И снова немцы по траншеям

Идут к Неве. Она — вот-вот.

И снова бьет их, стервенея,

О снах забывший пулемет.

 

Так много дней. И так всю осень,

Не засыпая ни на миг,

Он косит, косит, косит, косит

Штурмующие толпы их.

 

Так пятачок, огнем охвачен,

Изрыт бессчетным градом бомб,

Жил, пред глазами их маяча,

Исполосованным горбом.

 

Жил пятачок. А вражья сила

Накапливалась для броска.

Жил пятачок, покамест жило

Крутое сердце моряка.

 

Жил. И однажды в час рассвета

Не задымили блиндажи.

Моряк позвал друзей. Ответа?!

Ответа не было в тиши.

 

Моряк старается не слушать

Назойливых далеких волн.

Но пулемет все глуше, глуше

Стучит... И остывает ствол.

 

И вот рука его сдавила

Гранаты светлое кольцо.

И смерть навеки искривила

Врага зеленое лицо.

5

Мы сдали пятачок. Чего же,

Чего еще осталось нам?!

Смотреть, как кровяной рогожей

Рассвет склоняется к волнам.

 

Мы сдали пятачок. От боли

Глаз земляных не разомкнуть.

Солдат, ты плачешь. Не грешно ли

Теснить немым страданьем грудь!

 

Подобно дорогому слову,

Что унесла с собой волна,

Как год назад тому, к нам снова

Пришла зеленая весна.

 

Сирень, увешанная болью

Цветов дымящихся своих,

Заставила вздохнуть любовью

Над сонной зыбью волн седых.

 

И над солдатскою бедою

Взметнула жаворонков хор,

Чтоб после огневого боя

Расправил шапки четок бор...

 

Так шла весна. Мы по окопам

Валялись в глине и песке.

Разведчик — с точным перископом,

Стрелок — с винтовкою в руке.

 

Так дни за днями проходили

В злом ожидании тревог.

Снаряд поднимет тучу пыли,

Невы прольется холодок.

 

И снова тишина. И стынет

От ожиданья в жилах кровь

И небосвод стекольно-синий

Воспоминаньем дышит вновь.

 

У задремавшей батареи,

С шинелей отряхнув песок,

Мы вновь глядим, как голубеет

На берегу Невы лесок.

 

Глядим. А сердце крикнуть хочет:

— Когда ж пойдем! Когда же мы

Возьмем, раздвинув сумрак ночи,

Левобережные холмы.

 

Прошла весна, как сон. И лето

Прошло, как новый долгий сон.

Орудья постреляют где-то,

«Горбач» уйдет за горизонт.

 

Ударят выстрелы сухие.

Растает в воздухе дымок.

А после вновь дела мирские:

Консервы, хлеб и котелок.

 

И вновь, и вновь тоска о бое.

Ну вот немножко бы... Хотя б...

И вот в червонном пыльном зное

Пришел и загремел сентябрь.

5

Мы этой ночи не забудем.

Беззвездной ночи сентября.

Подняли хоботы орудья,

Предгрозьем темный лес набряк.

 

А по траншеям, по зигзагам,

По лесу, в сторону реки

Всю ночь подтягивались шагом

В ночи неслышные полки.

 

И, сделав перекур короткий,

Все руки вымазав в смоле,

Солдаты продвигали лодки

По вымоинам на земле.

 

И вот назначенного часа

Настал неумолимый взрыв,

Тьмы перекошенную массу

Ракет сиянием изрыв.

 

И грохнули, и захмелели

Орудий длинные стволы.

И странно возникали ели

Из непроглядной гулкой мглы.

 

Трусливого — везде осудят.

Героя — отблагодарят.

Мы этой ночи не забудем,

Безглазой ночи сентября.

 

Качнулись лодки. Потонули

Во мраке, выжженном дотла.

Свистели пули. Пели пули.

Шарахалась, гудела мгла.

 

Вперед, вперед! И лодка — в щепки!

До берега не дотянув.

А люди: кто за щепку — цепкий,

А кто и просто так — ко дну.

 

Но ни утраты, ни потери

Нас не свернули в этот час.

Вперед! Вот, вот он, левый берег,

Так долго ожидавший нас.

6

Вот, вот он, злобою щетинясь,

Открыл огонь, но опоздал.

Уже моряк и пехотинец

Последний рассекают вал.

 

И на берег! И раз за разом

Летят лимонки. Пыль и стон.

Траншеи, страшные для глаза,

Взял наступавший батальон.

 

Когда ж был пятачок очищен

И враг разбит и оттеснен,

Дымясь по серым пепелищам

Заря взошла на небосклон.

 

И снова потонули в гуде

И ленточки, и якоря.

Нет! Этих дней мы не забудем,

Дней боевого сентября.

 

Чтобы ветра, опять как бурку,

Зарю над Ладогой несли,

Чтоб красный флаг над Шлиссельбургом

Взметнулся, — флаг родной земли!

Г. Суворов

 

Вольт Суслов

Вольт Николаевич Суслов (24.12.1926 — 22.11.1998) — поэт. Семья жила на Васильевском острове. В. Суслов пережил блокадную зиму. Был мобилизован в армию. Он вспоминал: «Два раза медицинская комиссия, осмотрев меня, а главное, измерив, говорила: «нет». Подводил рост — 137 сантиметров. В январе 1944 года, измерив меня в третий раз, врач махнул рукой: «Пусть служит, там вырастет!» В красноармейской книжке записали — «доброволец». Так я попал в учебный автомобильный полк. Весною получил права водителя 3-го класса». Участник Великой Отечественной, воевал на Ленинградском фронте. Служил в отдельной дезинфекционной роте № 144. Ему доверили полевую походную баню. В 1953 г. В. Суслов окончил отделение журналистики Ленинградского университета.  Совместно с композиторами В. Баснером, Г. Портновым, Я. Дубравиным, Б. Кравченко и др. написал более 300 песен.

 

Первый день

Прорвались всё-таки.

Бомбят.

Горят Бадаевские склады.

В огне пожаров Ленинград.

Пришёл он —

Первый день блокады.

 

Всё ближе полчища врага,

Гудят воздушные тревоги.

Сегодня утром пала Мга —

И все отрезаны дороги.

 

В кольце,

В осаде Ленинград.

Не умолкает канонада.

Опять летят.

Опять бомбят.

Пылает

Первый день блокады.

 

Их будет много — девятьсот,

Но город наш, со смертью споря,

Всё одолеет, всё снесет:

Обстрелы, холод, голод, горе.

 

С тех пор прошли уже года.

Исчезли с улиц баррикады.

Но день тот с нами навсегда —

Жестокий Первый день блокады!

 

Картошка

Над городом — бомбежка,

Сирен протяжный вой.

...А там лежит картошка,

Вблизи передовой!

 

Хорошая картошка!

Лежит себе и ждет,

Когда же к ней Алешка

По снегу приползет?

 

И кажется Алешке,

Что словно бы вчера

Он песню о картошке

Горланил у костра,

 

В поход ходил с отрядом,

Устраивал привал...

И вовсе про блокаду

Никто тогда не знал.

 

Темнеет за окошком

Декабрьский рассвет.

В квартире нет ни крошки.

Алешка знает: нет.

 

Вчера еще доели.

Теперь до завтра ждать.

А там — ведь не успели

Картошку-то убрать!

 

Лежит себе картошка

У Пулковских высот.

Ползет в снегу Алешка,

С поземкою ползет.

 

Свистят над ним снаряды.

Не сбиться бы с пути!

Алешке очень надо

Картошку принести.

 

Придет с завода мама,

Засветит огонек,

Картошки, вкусной самой,

Увидит котелок!..

 

В цеху она снаряды

Точила день и ночь,

И надо, очень надо

Сражаться ей помочь.

 

Извилистой дорожкой

Алешкин след пролег.

Ползет, ползет Алешка

И тянет котелок.

 

Врагов чего бояться!..

Авось и не убьют.

Вот наши, коль нарваться,

Немедленно вернут!

 

У них приказ на это:

Мальчишек не пускать!

Негоже всяким шкетам

Под пулями шнырять.

 

Понятно, что негоже.

Понятно, что запрет.

Но есть-то надо тоже!

А дома крошки нет.

 

Земля еще как камень!

Промерзла — просто жуть!

Попробуй-ка руками

Такую ковырнуть!

 

Но он лежит, копает

Под грохот канонад.

И Гитлера ругает,

И всех его солдат.

 

...Алешка ты, Алешка!

Мы помним этот год.

И мерзлую картошку,

И гордое: «Вперед!»

 

Ленфронт пошел на запад.

К победе прямиком!

Пусть не был ты солдатом,

Ты был — фронтовиком.

 

* * *

Был город-Фронт.

Была блокада.

Был голод лют

И грозен враг.

Но пионеры Ленинграда

Не отступили ни на шаг!

 

В огонь и дым

Под грохот пулемета,

На катерах,

На танковой броне

Шли в бой

Сыны полков

И юнги флота

Со взрослыми бойцами

Наравне.

 

Враг напал,

И сотни юных

За свою отчизну встали.

Было страшно, было трудно —

Все равно не отступали!

 

Шли в леса и перелески

Вдалеке от Ленинграда

Из отрядов пионерских —

В партизанские отряды.

 

В дни героической

И славной обороны

В цехах трудились

Тысячи ребят.

Шинели шили,

Делали патроны —

И тоже отстояли

Ленинград!

 

Они не вернулись из боя…

Но помнит родная страна

Своих пионеров-героев!

Вот славные их имена:

Зина Портнова,

Леня Голиков,

Саша Бородулин,

Юта Бондаровская,

Саша Ковалев,

Галя Комлева,

Нина Куковерова,

Лида Матвеева,

Коля Подрядчиков,

Олег Ольховский.

 

* * *

(Из поэмы «Память», посвящённой Тане Савичевой)

 

Нет хлеба. Нет Света. Воды и тепла

Висит над Невою морозная мгла.

И если не лает, не воет война —

Глухая, немая стоит тишина.

 

На той на опасной в обстрел стороне

У булочной очередь жмется к стене.

Листовка со строчкою: «Враг у ворот!»

Нацеленный в небо застыл пулемет.

 

Осколком пробит на часах циферблат,

И время не движется — стрелки стоят,

И очередь тоже стоит и стоит

Угрюмо, как наш ленинградский гранит…

 

Я помню: сквозь фанеру окон

Врывалась в комнату война.

За книжным шкафом боком, боком

От взрывов пятилась стена,

 

И я нырял под одеяло:

Вдруг штукатурка с потолка…

А дом — корабль мой качало.

И он поскрипывал слегка,

 

Но все ж стоял других повыше!

Встречал зюйд-вест, встречал норд-ост…

И на его железной крыше

Когда-то был мой первый пост.

 

А на соседней — Шурка Елин,

Андрей Непомнящий вдали.

На этих крышах мы росли,

И обгоняя рост, взрослели….

 

Старые крыши

Я слышу: над городом старые крыши

В свои водосточные трубы трубят.

Как будто приветствуют новых мальчишек

И с доброй улыбкою сверху глядят.

 

Спускается ночь. Наплывают туманы.

Мосты на дыбы, словно кони, встают.

Вдоль улиц застыли дома-великаны

И крыши бессменную вахту несут.

 

Им снятся в ночи орудийные вспышки,

Тревожные годы военной судьбы,

И словно бы снова мальчишки, мальчишки

Стоят на дежурстве у каждой трубы.

 

У них под ногами шипят «зажигалки»,

Но словно на фронте — ни шагу назад! —

Мальчишки суровой блокадной закалки

Сражаются тоже за свой Ленинград.

 

...Немало уже пронеслось и промчалось,

И новые крыши у старых домов,

Но что-то, наверное, все же осталось

На крышах, встречающих натиск ветров.

 

Пусть небо над ними просторнее, выше,

С рассветом встречается мирный закат,

Но старые крыши глядят на мальчишек —

На верных, лихих ленинградских ребят!..

 

Баллада о блокадном времени

Часы не шли, часы стояли.

К ним больше ток не поступал,

В часах пробоины зияли,

И стёкла все повылетали,

Фронт где-то рядом грохотал.

 

Фашистов рать уже мечтала,

Чтоб всё вокруг покрылось тьмой.

И не часы, а время встало

Для ленинградцев той зимой.

 

Притих в снегах застывший город,

Мороз всё круче свирепел,

И только в старой башне ворот

Скрипел натужено, скрипел.

 

И гиря, выше, выше, выше

Ползла упрямая, ползла!

Там в вышине, под самой крышей

Старик вершил свои дела.

 

Упав на рукоятку грудью,

толкал, толкал её опять,

И ни мороз, ни гром орудий

Ему не смели помешать.

 

Потом, усталый и голодный,

В окно смотрел на город свой.

В окне проспект Международный

Лежал дорогой фронтовой.

 

И кто-то, серых две шинели,

Остановившись там, вдали,

На башню снизу вверх глядели,

И шли часы на башне, шли.

 

Паёк свой честно заработав,

Спускался, Гитлера кляня,

Иван Федотович Федотов

Теперь до завтрашнего дня.

 

Что не ступенька — передышка,

Шесть этажей, немалый путь,

А он давно уж не мальчишка,

И сил осталось чуть.

 

Но нет, он встанет на рассвете

И пробурчит себе в усы:

— Пока живу на белом свете,

Не остановятся часы!

 

А трудно всем. Кому не трудно?

Он постарается, дойдёт.

Его часы не на секунду

Не остановят мерный ход.

 

На башне дни текли сурово,

Скользили стрелки тяжело,

И пульсом города живого

Часы стучали, время шло!

 

За село Синявино

День за днём кровавая,

День за днём кровавая

Битва шла, битва шла.

Где село Синявино?

Где село Синявино?

Нет села. Нет села.

Ни дымка над крышами,

Ни дымка над крышами

По весне, по весне.

Только имя выжило,

Только имя выжило

В той войне.

 

Сколько здесь болотами,

Сколько здесь болотами

В грозный год,

В грозный год

Мы под пулемётами,

Мы под пулемётами

Шли вперёд, шли вперёд.

Шли на зубья-надолбы,

Шли на зубья-надолбы

Сквозь пургу, сквозь пургу.

Шли вперёд — и падали,

Шли вперёд — и падали

На снегу.

 

Сколько наших — знает ли? —

Сколько наших — знает ли

То село? —

Фронтовых товарищей,

Фронтовых товарищей

Полегло?

И осталось в памяти,

И осталось в памяти

Злой судьбой:

За село Синявино,

За село Синявино —

Бой, бой, бой.

 

Нет села Синявина,

Нет села Синявина —

Нет как нет, нет как нет.

Под густыми травами,

Под густыми травами

Скрылся след,

Скрылся след,

Под буграми рыжими,

Под буграми рыжими

В тишине, в тишине.

Только имя выжило,

Только имя выжило

В той войне, в той войне…

 

У самых Пулковских высот

Косил ромашки пулемет,

В дыму ослепли телескопы,

И астроном ушел в окопы

У самых Пулковских высот.

 

Вокруг него земля горела,

Не звезды с неба, не луна,

Смотрела в стеклышко прицела

На город злобная война!

 

Огонь и дым, снега и лед,

В боях свой город защищая,

Лежала здесь передовая

У самых Пулковских высот.

 

Война металлом скрежетала,

И звезды видели во мгле:

Земная пристань их пылала,

Лежала в пепле и золе.

 

Передний край, жестокий бой,

За все, что дорого и свято.

И звезды, глядя на солдата,

Дрожали там, над головой.

 

Он шел сквозь пламя в день морозный

И от победы в двух шагах

Упал на снег, погасли звезды

В остановившихся глазах.

 

Опять малиновка звенит

В полях, где пламя бушевало,

Несутся к Пулкову сигналы

С крутых космических орбит.

 

И никогда не забывая

Январский гром, победный май,

Проходит здесь передовая,

Далеких звезд передний край.

 

Воронья гора

С колючей поземкой

летели ветра,

Темнела сквозь дымку

Воронья гора.

На улице каждой

и в каждом дворе

Все знали об этой

проклятой горе...

 

Лишь в сорок четвертом,

в седом январе,

Расплата рванулась

к Вороньей горе,

Рванулась,

преграды сметая с пути,

К тем пушкам,

что город хотели смести.

 

Рванулись! Вперед!

Через ливень свинцовый!

...Я видел те пушки потом

на Дворцовой.

Они там стояли

чугунно-тупые,

Теперь уже просто бессмысленно злые.

 

Их жерла

взирали вокруг удивленно,

Вблизи их гранитная чудо-колонна

Хранила рубцы

от осколков снарядов.

Фанерные окна смотрела с фасадов.

 

И люди стояли.

Безмолвные люди.

В ушах их звенел еще

гул канонад.

Стояли и верили:

грохот орудий

Вовек не ворвется уже

в Ленинград.

 

Баллада о ледовой трассе

Когда над Ладогой мороз трещит крутой,

Поёт метель про снежные просторы,

То слышится в суровой песне той —

Гудят, гудят полуторок моторы.

 

Пуржит пурга, стервятники бомбят,

Дырявят лёд фашистские снаряды,

Но не замкнуть врагу кольцо блокады

Идут машины с хлебом в Ленинград,

Идут машины с хлебом в Ленинград.

 

Сквозь сто смертей тогда полуторки неслись,

Сто раз на них обрушивалось небо,

Но слово «хлеб» равнялось слову «жизнь»,

А если жизнь, то значит и победа.

 

И верил город в гуле канонад,

Что вся страна живёт его тревогой.

И потому ледовою дорогой

Идут машины с хлебом в Ленинград,

Идут машины с хлебом в Ленинград.

 

Отполыхали в небе всполохи войны,

Где шли бои — поля лежат без края.

И зреет хлеб, и нет ему цены,

И катит волны Ладога седая.

 

Над нею годы мирные летят,

Пройдут века, но будут слышать люди,

Как сквозь пургу мороз и гром орудий

Идут машины с хлебом в Ленинград,

Идут машины с хлебом в Ленинград.

 

Медаль «За оборону Ленинграда»

Время слово сказать о солдатской медали,

Ту медаль в сорок третьем на фронте вручали.

Поздравлял награждённых комбат,

И темнел за спиной Ленинград.

 

Может вам рассказать ветеран, вспоминая,

Как до линии фронта ходили трамваи,

Как стояли, ни шагу назад,

Ленинградцы за свой Ленинград.

 

Он не дрогнул в бою,

Бастион над Невою —

Он в едином строю

Был со всею страною.

 

Лютый холод и сотни тревог —

Всё он вынес и всё превозмог.

Тихо волны стучат о гранитные плиты,

Сколько б дней не промчалось, ничто не забыто.

 

Не забудет наш город-герой

Тот январский салют над Невой!

Медаль за оборону Ленинграда —

Не просто наша память о войне.

Металл её откован в дни блокады

И закалён в невиданном огне.

 

Пискарёвские плиты

Под шелестом опущенных знамён

Лежат бок о бок дети и солдаты.

На Пискарёвских плитах нет имён,

На Пискарёвских плитах только даты.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Полгорода лежит в земле сырой.

 

Они на поле боя полегли,

Сгубило их войны жестокой пламя.

Но все непобеждёнными ушли!

И потому они навеки с нами.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Они ушли, живых покинув строй.

 

Безмолвны пискарёвские холмы,

Земля осенним золотом покрыта.

Но холод той прострелянной зимы

Живёт в суровых плитах из гранита.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Сегодня — бой и завтра тоже — бой.

 

Горит, сверкая, солнце в высоте,

Плывёт в просторы голубого неба,

А на гранитной розовой плите

Лежат цветы, лежит кусочек хлеба.

Год сорок первый…

Год сорок второй…

Хранит их память город над Невой.

 

Старый окоп

Вырос лютик над окопом,

Тонконогий и смешной.

...Был я здесь когда-то вкопан

В землю-матушку войной.

 

Также солнце пригревало.

Ручейков катилась ртуть...

Но цветов тут было мало

И травы — совсем чуть-чуть.

 

Мы на дне сидели скопом

И не видели травы:

Потому как над окопом

Не поднимешь головы.

 

Да была ль она? Едва ли.

Только дым среди руин.

Землю в том году «пахали»

Сотни бомб и сотни мин.

 

Прислонясь к стене окопа,

Я не лез из-под земли

И совсем не помню, чтобы

Где-то лютики цвели.

 

Помню: все вокруг гремело,

В небо дыбилось, тряслось,

Выло, ухало, свистело,

Грохотало и рвалось.

 

А сегодня вырос лютик,

Встал и кланяется мне:

Мол, спасибо добрым людям,

Что расту я в тишине!..

 

Ленинград и Победа

Ты стоишь, великий город,

Над широкою Невой,

Наш отважный город-воин,

Город славы боевой.

Пусть сменяются рассветы,

И года пускай летят —

Будет жить твоя Победа,

Легендарная Победа,

Наш красавец Ленинград!

 

Будут эти слова вечно рядом стоять:

Ленинград и Победа.

В наших песнях звенеть,

на знамёнах сверкать:

Ленинград и Победа!

И в военные годы, и в мирные дни —

Ленинград и Победа!

Неразрывны они, неразлучны они —

Ленинград и Победа!

Победа!

 

Нам завещано отцами

На грядущие года,

Чтоб отважными бойцами

Быть повсюду и всегда.

Значит, нам покой неведом!

И на вахте трудовой

Слово гордое Победа,

Слово твёрдое Победа —

Вместе с нами над Невой.

В. Суслов

 

Никита Суслович

Никита Рафаилович Суслович (21.10.1935— 1986) родился в театральной семье. Детство его прошло в блокадном Ленинграде. Здесь же он окончил среднюю школу, потом работал слесарем на Кировском заводе, а в 1957 г. окончил военно-морское училище. Служил на Балтике (капитан 2-го ранга), вёл клубную работу. В 1966 г. окончил Литературный институт им. А.М. Горького.

 

Мальчишки сорок первого, подъём...

Мальчишки сорок первого, подъём!

Чужие сапоги грохочут в мире.

Зовёт горнист — он был убит в четыре.

Труба поёт, и мы с тобой встаём.

 

Ночь самая короткая в году,

Рассвет над Бугом безмятежно ласков.

Роса июня на тяжёлых касках,

И первый луч позолотил звезду.

 

Серп месяца растаял, невесом —

Его не сплющил орудийный молот.

Нас память обжигает, а не холод.

А на рассвете сладок детский сон.

 

Пусть дочка спит на первом этаже,

Пусть днём смеётся, ищет землянику.

Рассветный час шестых её каникул,

Но мне сегодня не заснуть уже.

 

Ровесники, вы слышите шаги

Суровые, как траурные вести.

Вдоль всей границы в Лиепае*, в Бресте

Сейчас солдаты встали из могил.

 

Нам не увидеть ни солдатских лиц,

Ни гимнастёрок, ни бинтов кровавых.

Но слышен шелест их победной славы

В недремлющем безмолвии границ.

 

Мальчишки сорок первого, во всём

Для нас то утро как завет осталось.

И нам судьба солдатская досталась.

И этот мир мы всё-таки спасём!

 

* * *

…Идут ночами

Маршевые роты:

Я из окна

Увидел их, живых.

Тяжёлый шаг

Бойцов морской пехоты

Впечатан в лёд

Блокадных мостовых.

Шли, не забыв

Про голод и усталость,

И ненависть качала их штыки,

И ленточка матросская

Касалась

Ребячьей обескровленной щеки.

Здесь ночью

Ни прохожих, ни движенья.

Дома и скверы —

Вдоль передовой.

Высокий ток

Земного притяженья

Исходит от безмолвной мостовой.

Солдаты

Сами выбрали дорогу,

Не отреклись от общего пути,

И если ты сумеешь

С ними в ногу,

То сможешь

До бессмертия дойти…

 

Где наши ленинградские дороги...

Где наши ленинградские дороги,

Бомбёжек раны,

шрамы артогня?..

Обычно

если не было тревоги,

То мать вела на улицу меня.

Идут года,

а я не забываю:

Лежит старик,

недвижим и разут,

Сугробом стал

пустой вагон трамвая,

На саночках умершего везут.

Лев дрогнет,

Пасть голодную разинув,

На скользком, нерасчищенном

мосту,

И лишь у продуктовых магазинов

Безмолвно

толпы женские растут.

Растаял в небе

след от самолётов,

Сирены третий час не голосят,

И клетки вскрытых

лестничных пролётов

Над улицами

Буднично висят.

В тяжёлый лёд

закованы каналы,

Машины след

В снег вдавлен, как лыжня.

А мы идём...

Наверно, мама знала,

Чем эта память

станет для меня.

Мы солнечным лучам не улыбнёмся,

Затейливым узорам

на стекле,

Когда к буржуйке

С улицы вернёмся

И мать меня раскутает в тепле.

Обычный вечер.

Свет горит в парадном,

И парочки целуются в саду,

Но я иду

по улицам блокадным.

Тринадцать лет,

Как я один иду.

А мы о стольком вспомнить не успели,

Метель следы родные замела —

На стороне,

опасной при обстреле,

Где моя мама

До конца жила.

 

14 ноября 1941 года

Подводная лодка «Л-2» шла из Кронштадта на полуостров Ханко...

При форсировании минных заграждений противника дважды

подорвалась на минах и затонула.

Спасено три человека. Среди погибших — штурман лодки,

поэт-маринист лейтенант Алексей Лебедев.

(Из донесения о гибели подводной лодки «Л-2»

в районе острова Кери 14 ноября 1941 года)

 

О чем писал он

в свой последний год,

Когда в огне

и орудийном дыме

Вставало

то «немеркнущее имя,

В котором были

жизнь и сердце, — Флот»?

О чем он думал

в свой последний день

В осеннем, распоясавшемся море?

О верности? О нежности?

О горе

Войной опустошенных

деревень?

Что он припомнил

в свой последний час,

Разрывы мин

под тонким днищем

слыша?

Маячный свет,

серп месяца над крышей,

Немой укор невыплаканных глаз?..

Что он увидел

в свой последний миг,

Когда

вода корежила

отсеки? Взметнулись

и погасли в нем навеки

Какие строки нерожденных книг?!

Во мгле

остановившихся секунд

Его последних слов

мы не узнали.

Взяла эпоха

в неразмытый грунт

Стихи

и строки в вахтенном журнале.

Ноябрьских волн

тяжелые ряды.

Прикрой глаза, и ты увидишь четко

Сквозь толщу лет,

сквозь плотный слой воды

Невсплывшую,

несдавшуюся лодку.

Над Балтикой

холодная заря,

Борта и небо,

как тогда,

свинцовы.

Погиб поэт,

но мы с тобой

Не зря Его путем

идти в моря готовы.

Восточный ветер

холодит виски,

Безмолвно

Чайки за кормой

кружатся,

И тени туч,

как скорбные венки,

К подножью

нашей памяти

ложатся.

Н. Суслович

 

Т

Тихонов, Трифонов

 

Николай Тихонов

Николай Семёнович Тихонов (04.12.1896 — 1976) — поэт, общественный деятель. В период Финской воины руководил работой писателей при газете «На страже Родины», позднее в условиях ленинградской блокады возглавлял группу писателей при Политуправлении Ленинградского фронта. Известными стали его военные стихи, поэмы, очерки из книг стихов «Огненный год» (1942), очерков «Ленинград принимает бой» (1942) и др.

 

Ленинград

Петровой волей сотворен

И светом ленинским означен,

В труды по горло погружен,

Он жил — и жить не мог иначе.

 

Он сердцем помнил: береги

Вот эти мирные границы, —

Не раз, как волны, шли враги,

Чтоб о гранит его разбиться.

 

Исчезнуть пенным вихрем брызг,

Бесследно кануть в бездне черной —

А он стоял, большой, как жизнь,

Ни с кем не схожий, неповторный!

 

И под фашистских пушек вой

Таким, каким его мы знаем,

Он принял бой, как часовой,

Чей пост вовеки несменяем!

 

Наш город

Пусть тянет руку дерзкий враг

К нам в ленинградские пределы.

Их было много, тех вояк,

Чья рать войти сюда хотела.

На неприступном берегу

Обрубим руку мы врагу.

 

На крыльях черные кресты

Грозят нам нынче с высоты.

Мы стаи звезд на них пошлем,

Мы их таранить в небе будем,

Мы те кресты перечеркнем

Зенитным росчерком орудий.

 

Стой, ленинградец, на посту,

Смотри в ночную высоту,

Ищи врага на небосклоне, —

С тобой на вахте боевой

Стоит великий город твой

И дни и ночи в обороне!

 

Проверь и крышу, и подвал,

Забудь, как мирно ночевал,

Забудь беспечность и веселье.

Пускай, как крепость, темен дом.

Он вспыхнет радостью потом —

В победы нашей новоселье.

 

Наш город! В нем увидишь ты

Закалки ленинской черты,

Неиссякаемую волю.

Вглядись — в нем сталинская стать,

Не может в битве он устать,

Врага он к бегству приневолит!

 

* * *

В лесах, на полянах на мшистых

Пылают бои у реки.

Там Бондарев гонит фашистов,

Радыгина блещут штыки.

 

Как огненным чешет рубанком

Нарышкин — орудий огнем,

И танки ведет Колобанов,

С фашистской кончая броней.

 

Взлетевших из черных притонов

И вздумавших взять нас легко,

Таранит врагов Харитонов,

Сжигает их в небе Бринько.

 

И славе такой не забыться,

И море гремит в берега,

Орлиное племя балтийцев

В атаку идет на врага.

 

Народа встает ополченье,

Несчетные видны полки,

И залпов несчетно свеченье,

Несчетные светят штыки.

 

Тряси же, фашист, головою,

Гляди, обалделый солдат,

Как море шумит грозовое,

Шумит грозовой Ленинград!

 

Но все это только начало,

Та буря копилась давно,

То море уже закачалось,

Уже не утихнет оно.

 

Всей кровью фашистскою, черной,

Той бури врагам не залить, —

Так жги их, наш гром рукотворный,

Гроза ленинградской земли!

Народные ополченцы

От полярной избы и до юга страны

Все услышали Сталина речь,

Эта речь пронеслась над полями войны,

Чтоб народное сердце зажечь.

 

И повсюду поднялся советский народ.

Ополченец оружье берет,

Как в году девятнадцатом, выйдя в поход,

Как в великий двенадцатый год!

 

И, оставив труды свои, дом и уют,

В перекличке уже боевой

Ленинградские люди к оружью встают

Над священной и вольной Невой.

 

Никогда еще город так не был хорош,

Как сейчас, в тишине вечера,

Когда встали в ружье, как его молодежь,

Седоусых цехов мастера!

 

Снова светит нам солнца геройского лик,

Дней ли Пулкова дальний костер,

Снова Ленинский видится нам броневик,

Над которым он руку простер.

 

Снова Киров идет, проверяя посты,

Ополченцев обходит ряды,

Слово Сталина снова летит с высоты,

С Красной Горки, с приморской гряды.

 

И боец запевает о городе песнь:

Мы не будем о битвах гадать,

Мы родились, любили, работали здесь —

Этот город врагу не видать!

 

Будем бить врага силой народа всего,

Если он, обнаглев, подойдет,

Как в году девятнадцатом били его,

Как в великий двенадцатый год!

 

1919—1941

1

Я помню ту осень и стужу,

Во мраке бугры баррикад,

И отблеск пожарища в лужах,

И грозный, как ночь, Петроград!

 

И в ночь уходили мужчины

С коротким приказом: вперед!

Без песен, без слов, без кручины

Шел питерский славный народ.

 

И женщины рыли толпою

Окопы, о близких шепча,

Лопатой и ржавой киркою

В тяжелую землю стуча.

 

У них на ладонях темнели

Кровавых мозолей следы,

Но плакать они не умели —

Как были те люди горды!

 

И как говорили без дрожи:

«Умрем, не отступим назад.

Теперь он еще нам дороже,

Родной, боевой Петроград!

 

За каждый мы камень сразимся,

Свой город врагу не сдадим...»

И теми людьми мы гордимся

Как лучшим наследьем своим!

2

Враг снова у города кружит,

И выстрелы снова звучат,

И снова сверкает оружье

В твоих августовских ночах.

 

И снова идут ленинградцы,

Как двадцать два года назад,

В смертельном сраженье сражаться

За свой боевой Ленинград!

 

Их жены, подруги и сестры

В полдневный, в полуночный час

Киркой и лопатою острой

В окопную землю стучат.

 

Друзья, земляки дорогие!

Боев ваших праведный труд

И рвы, для врага роковые,

В народную память войдут.

 

Так пусть от истока до устья

Невы пронесется, как гром:

«Умрем, но врага не пропустим

В наш город, в родимый наш дом!»

 

Мальчики

Сияет майский Ленинград.

Народных волн кипенье.

Глядит мальчишка на парад,

Весь красный от волненья.

 

Как лес, пред ним штыки растут,

Блестят клинки нагие,

Какие танки мчатся тут,

Броневики какие!

 

Идут большие тягачи

И тянут сто орудий,

На них сидят не усачи,

А молодые люди.

 

И шепчет мальчик, как во сне,

Пленен зеленой сталью:

— Вот если б мне, вот если б мне

Такую б пушку дали.

 

Мальчишка рос, мальчишка креп,

Носил уж галстук бантом...

Глядишь, уж ест солдатский хлеб, —

Стал мальчик лейтенантом.

 

И пушку дали, целый склад

Снарядов чернобоких,

И вышел мальчик на парад,

Смертельный и жестокий.

 

Там, где залива плещет вал,

На солнечной опушке,

Там, где ребенком он играл, —

Свои поставил пушки.

 

За ним был город дорогой,

За ним был город милый,

А перед ним — леса дугой,

Набиты вражьей силой.

 

И через голову идут

Куда-то вдаль снаряды,

Не вдаль враги куда-то бьют,

А бьют по Ленинграду.

 

И он, сжимая кулаки,

Сквозь все пространство слышал

И стон стекла, и треск доски,

И звон разбитой крыши.

 

Он представлял себе до слез

Так ясно это пламя,

Что рвется там и вкривь и вкось

Над мирными домами.

 

Над домом, где родился он,

Над школой, где учился,

Над парком, где в снегу газон,

Где в первый раз влюбился.

 

Кричал он пересохшим ртом:

— Огонь! — кричал, зверея.

Стегал он огненным кнутом

По вражьей батарее.

 

И, стиснув зубы, разъярен,

Сквозь всех разрывов вспышки,

Всегда мальчишку видел он.

Шел улицей мальчишка.

 

Лишь вражий залп отбушевал,

И дым унесся пьяный,

Уж он осколки подбирал

Горячие в карманы.

 

И так он сердцу близок был

За гордость и за смелость,

Что весь свой гнев, что весь свой пыл

Ему отдать хотелось.

 

— Такого мальчика не тронь! —

От ярости бледнея,

Вновь лейтенант кричал: — Огонь!

Бей беглым по злодеям!

 

...И наступила тишина,

Над зимней рощей реет...

— К молчанию приведена

Фашистов батарея!

 

— Приведена, ну, хорошо,

То дело нам знакомо,

Так, значит, мальчик мой дошел,

Поди, сидит уж дома...

 

— А что за мальчик? — Это так!

Так вспомнилось чего-то,

Ведь не о мальчике, чудак,

У нас сейчас забота.

 

И, сам на мальчика похож,

Лукавый, легкий, тощий,

Чуть усмехнувшись, лейтенант

Пошел вечерней рощей.

 

Ленинское знамя

То не чудо сверкает над нами,

То не полюса блеск огневой, —

То бессмертное Ленина знамя

Пламенеет над старой Невой.

 

Ночь, как год девятнадцатый, плещет,

Дней звенит ледяная кора,

Точно вылезли древние вещи —

И враги, и блокада, и мрак.

 

И над битвой, смертельной и мглистой,

Как тогда, среди крови и бед,

Это знамя сверкает нам чистым,

Окрыляющим светом побед!

 

И ползущий в снегу с автоматом

Истребитель — боец молодой —

Озарен этим светом крылатым

Над кровавою боя грядой.

 

Кочегар в духоте кочегарки

И рабочий в морозных цехах

Осенен этим знаменем ярким,

Как моряк на своих кораблях.

 

И над каменной мглой Ленинграда,

Сквозь завесы суровых забот,

Это знамя сквозь бой и блокаду

Великан-знаменосец несет.

 

Это знамя — победа и сила —

Ленинград от врага защитит,

Победит и над вражьей могилой —

Будет день! — на весь свет прошумит.

 

Говорят ленинградцы

Чего бы нам пророки ни вещали,

Ни перед кем мы не были в долгу.

Исполнили, как деды завещали, —

Мы Ленинград не отдали врагу!

 

Легенды снова сделали мы былью,

А враг наш был смертелен, но не нов,

Мы первые его остановили

В Европе, потрясенной до основ.

 

Лишь четверть века мирно миновало,

А кажется, уже прошли века,

И Ленин так же, как тогда — сначала,

Нам с башни говорит броневика.

 

Гремят салюты и веселий струны,

Лежат снега светлее серебра,

А белой ночью комсомолец юный

О подвигах мечтает до утра...

 

* * *

Один тиран, не будем имя

Его мы к ночи называть,

Пришел он с ордами своими

Наш Ленинград завоевать.

 

Вообразил в кошмаре дымном

И с помраченной головой,

Что превратит наш город дивный

В пустынный хаос над Невой.

 

И весть дошла до края света —

Навстречу силе огневой

Встал Ленинград, в грозу одетый,

И принял вызов боевой.

 

И где искать теперь тирана —

Где прах развеялся немой?

А он, как прежде, утром рано

Встает и блещет, город мой.

 

Шагает в золотом узоре,

В узоре солнечных оград, —

О Ленинград! — какие зори,

Какое счастье — Ленинград!

 

Ива на бульваре Горького в Ленинграде

Со школьных дней я эту иву знаю,

Что всех дерев казалась мне сильней,

Я, каждый раз, как в тех краях бываю,

К ней прихожу, чтоб повидаться с ней.

 

Я знал ее в зимы седом тумане

Или в осенний листопадный срок,

Встречались мы, как путники в романе,

Который временами был жесток.

 

Она стояла в силе и в покое,

В сознании величья своего,

И что-то было в дереве такое,

Что заставляло чувствовать его.

 

Недавно я увидел иву снова;

Светясь своей серебряной судьбой,

Она стояла — памятник былого, —

Мне говоря: «Стареем мы с тобой!

 

А помнишь, как еще в ночах осады,

Казалось, хуже уж не может быть,

Мы виделись и оба были рады,

Что все живем и нас нельзя сломить.

 

Ты проходил полуночною стражей,

И молча я просила: погляди,

Я все стою и след снарядов вражьих

Храню, как память, на моей груди.

 

Мои рубцы во льду сияли гордо...

Теперь их видят люди многих стран,

Вокруг меня шумит, как прежде, город,

Который мне как вечный спутник дан.

 

Мы в Ленинграде, где всегда мы дома —

И ветер над Невою голубой,

Нас не свалили века буреломы,

И все-таки: стареем мы с тобой!

 

Ну что ж, друг друга в новых поколеньях

Лишь мы поймем, как старые друзья, —

Кто предо мною встанет с восхищеньем

И вспомнит то, чего забыть нельзя?»

 

И слушал я, что ива говорила,

И отвечал: «Зеленой жизни страж!

Что было — было! В этом наша сила,

Людей бессмертьем вечен город наш!»

 

* * *

Есть такое в ленинградцах

И чему они верны,

В чем — никак не разобраться

Никому со стороны.

 

Не в удаче, не в богатстве,

Не в упрямстве даже суть —

А в особом нашем братстве

Над Невой, не где-нибудь!

 

И в бою и в непогоду,

Среди самых злых забот —

Ленинградская порода

Никогда не пропадет!

 

Баллада о трех коммунистах

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —

Разведчики бывалые, поход для них не нов.

 

Стоят леса зеленые, лежат белы снега, —

В них гнезда потаенные проклятого врага.

 

Зарылись дзоты серые, переградив пути,

Ни справа и ни слева их никак не обойти.

 

Зарылись норы вражьи в приволховском песке,

На них идут разведчики, гранату сжав в руке.

 

То дело им знакомое — и в сердце ровный стук,

Когда гуляют громы их гранатные вокруг.

 

Гуляют дымы длинные меж узких амбразур,

И трупы немцев синие валяются внизу.

 

И снег как будто глаже стал и небо голубей, —

Бери оружье вражье, повертывай — и бей.

 

И взвод вперед без выстрела, — но тотчас взвод залег,

Попав под град неистовый из новых трех берлог.

 

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов —

Все трое в то мгновение увидели одно:

 

Что пулеметы вражьи из амбразур не взять,

Что нет гранаты даже — и медлить им нельзя!

 

Что до сих пор разведчики, творя свои дела,

Не шли туда, где легче им, — куда война вела.

 

И вот сейчас на подвиг пойдут в снегах глухих

Три коммуниста гордых, три брата боевых.

 

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов

Глядят на дзоты серые, но видят лишь одно:

 

Идут полки родимые, ломая сталь преград,

Туда, где трубы дымные подъемлет Ленинград,

 

Где двести дней уж бьется он с фашистскою ордой

И над врагом смеется он смертельной красотой.

 

Спеши ему на выручку! Лети ему помочь

Сквозь стаи псов коричневых, сквозь вьюгу, битву, ночь!

 

И среди грома адского им слышен дальний зов:

То сердце ленинградское гудит сквозь даль лесов!

 

И оглянулись трое: и, как с горы видна,

Лежит страна героев, родная сторона.

 

И в сердце их не прежний, знакомый, ровный стук, —

Огнем оделось сердце, и звон его вокруг.

 

И ширится с разлету и блещет, как заря, —

Не три бойца у дзотов, а три богатыря.

 

Навстречу смерть им стелется, из амбразур горит,

Но прямо сквозь метелицу идут богатыри.

 

Вы, звери, псы залетные, смотрите до конца,

Как ярость пулеметную закрыли их сердца.

 

А струи пуль смертельные по их сердцам свистят, —

Стоят они отдельные, но как бы в ряд стоят.

 

Их кровью залит пенною, за дзотом дзот затих,

Нет силы во вселенной, чтоб сдвинуть с места их,

 

И взвод рванул без выстрела — в штыки идет вперед,

И снег врагами выстелен, и видит дзоты взвод.

 

И называет доблестных страны родной сынов:

Герасименко, Красилов, Леонтий Черемнов!

 

Темны их лица строгие, как древняя резьба,

Снежинки же немногие застыли на губах.

 

Простые люди русские стоят у стен седых,

И щели дзотов узкие закрыты грудью их!

 

Двадцать третье февраля

1

Да, в Ленинграде падают снаряды,

Зарею, в полдень, на исходе дня,

Его гранит осколками граня

И осыпаясь дымной колоннадой.

Но что столпы визжащего огня,

Развалин наших тихие громады,

Когда. над теплым пеплом Сталинграда

Летит победа, крыльями звеня.

2

С лесной красой простились мы старинной,

Для дзотов нам нужна была она,

Для блиндажей, для надолбов нужна, —

Со всей страной делили подвиг длинный,

Чтоб ожила азовская волна,

Зазеленели волжские равнины,

Вздохнул свободно тополь Украины,

Кубанский клен, кавказская сосна.

3

Была зима — ту зиму не забудем,

И вновь зима — средь городов седых,

Где враг сгубил и зданья и сады.

Все вместе нынче радоваться будем,

Когда бойцов великих и родных,

Из рабства извлеченные, как в чуде,

Советские измученные люди,

Смеясь и плача, обнимают их.

4

В том казаке, что дрался на Неве,

Жил вольный Дон, вовек неукротимый,

И за Эльбрус с его папахой дымной

Шел ленинградец горцев во главе.

Украинские, — где-нибудь у Тима, —

Сердца в бою вдруг билися живей:

Сквозь вьюгу боя кликал сыновей,

Ломая лед неволи, Днепр родимый.

5

Сегодня примет красная столица

Лет боевых и славных дел парад.

Пусть все знамена встанут нынче в ряд

И Перекоп, и скромный тот отряд,

Что первым шел под Псковом с немцем биться.

Так старый воин доблестью гордится, —

Вновь ленинградцу шлет привет Царицын,

И Сталинграду — братский Петроград.

 

* * *

Патрульная птица выходит из облака,

Ей радостно видеть с высот:

Внизу под крылом средь простора глубокого

Наш город могучий встает.

 

Он тянется к Пулкову бастионами

Своей цитадели труда,

Он входит в залив островами зелеными,

И крыши блестят, как вода.

 

И летчик любуется и улыбается,

Воздушных высот часовой,

Что вот в ленинградском он небе купается

И солнце над головой.

 

И солнце, прикрытое облачным пламенем,

Ему говорит поутру,

Что город — герой и что Красного Знамени

Лег блеск на достойную грудь.

 

Что столько красы в этой дымке редеющей,

Что с ней он один на один,

Что век его молод в стране хорошеющей

И счастье его впереди!

 

Что только вчера он фашистских налетчиков

Крушил поворотом крутым,

Что славного города славные летчики

Недремно летают над ним.

 

А черные крылья покажутся вражьи —

Ударит их пламя атак,

Запенясь, в огне лишь обломками ляжет,

О землю ударится враг!

 

Воспоминание

Не может сердце позабыть былого,

Хотя оно уж за годов горой,

Я вспоминаю — и волнуюсь снова —

Далекий ныне год сорок второй.

 

Над обгорелой рощей легкой тенью

Весь голубой июньский день летел.

На линии резервных укреплений

Один участок генерал смотрел.

 

Смотрел окопы, блиндажи и доты,

Всю маскировку, лазы и ходы,

Всё было крепкой, мастерской работы.

Он вдруг увидел девушек ряды.

 

И в строгие он всматривался лица,

Как будто видел первый раз таких,

Каким не только надо удивиться,

А унести в солдатском сердце их.

 

«Скажите мне, что здесь работы вашей?» —

Спросил он.

— «Всё, товарищ генерал!»

— «Как, эти доты строили вы даже?

А кто ж их так хитро маскировал?»

 

«Мы все!..»

— «А кто вам проволоку ставил?

А кто же вам окопы одевал

Так чисто, что и щепки не оставил?»

— «Всё мы одни, товарищ генерал!»

 

И генерал пошевелил бровями:

«Но мины ж вы поставить не могли?»

— «Саперами мы тоже были сами,

Всю связь мы тоже сами провели…»

 

— «Немалый путь, я вижу, вы прошли!..»

И взгляд его скользнул по лицам острым,

По их суровой, девичьей красе:

«А что вы все похожи, словно сестры?»

 

— «Мы сестры все, мы комсомолки все!

Мы ленинградки!..»

В солнечные дали,

За Пулковский, в боях разбитый вал,

Невольно тут взглянул поверх развалин,

Чтоб скрыть волненье, старый генерал…

 

Когда теперь мы слышим отовсюду

Про молодости подвиг трудовой —

На целине, на стройках, равных чуду,

Сиянью зорь над юной головой,

Я знаю, что ничто не остановит

Бесстрашных тех, упорных юных тех,

Пусть грозы все гремят степною новью,

Шторма встают штормов превыше всех,

Пусть колет вихрь мильонами иголок

И валит с ног на предполярном льду…

Я вспоминаю этих комсомолок

Под Пулковом в сорок втором году.

 

В той же комнате, где Пушкин…

Я увидел бронзовую деву с разбитым кувшином, сидящую в лицейской комнате поэта в освобожденном городе Пушкине.

 

В той же комнате, где Пушкин,

Лицеист с пером гусиным,

Голос муз впервые слушал,

Мира светлые рубины;

В доме бывшего Лицея,

В кресле темном и старинном,

Там сидела, бронзовея,

Чудо-девушка с кувшином.

 

На плечах шинель у девы.

Ночь в окне… Свеча пылает,

И она, как отблеск гнева,

Всё лицо преображает.

 

Светлый луч бежит вдоль шеи,

Только деве не до света,

Точно вышла из траншеи

Дева-мстительница эта.

 

Боевой достойна чести,

Шла в атаку непреклонно,

И вошла с бойцами вместе

В город свой освобожденный,

И пришла туда, где Пушкин,

Лицеист с пером гусиным,

Голос грозной Музы слушал,

Мира черные глубины.

 

* * *

Когда мы слышали слова:

«Я — ленинградская вдова»,

То ей сердечно отвечали

Словами, полными печали.

 

Но «ленинградский я вдовец» —

Звучало тускло, как свинец.

Пускай он худ был, как скелет,

Он громких слов не ждал в ответ.

 

С лицом, как старый, серый мел,

Он плакать права не имел.

Имел он в городе своем,

Где прожил жизнь, где мы живем,

Смертельным схваченном кольцом,

Одно лишь право — быть бойцом!

 

* * *

Когда всё то, что мы любили

И что святым для сердца было,

Затмилось в тучах черной пыли,

В огне и грохоте тротила.

 

Когда дома валились просто,

И город стал душой без тела,

И всюду с треском, как береста,

Свиваясь, прошлое горело.

 

И ум отказывался верить,

Что улица другою стала,

Чтоб тут же, за открытой дверью,

У дома Смерть подстерегала.

 

И стало темным, диким, нищим,

Морозом сковывая пальцы,

Давно знакомое жилище —

Пещерою неандертальца.

 

И в этом хаосе разлуки,

Потерь и черного мученья

Твои поддерживали руки

Живой огонь сопротивленья.

 

Каким теплом светились очи.

Была ты мужества примером,

Всех лучших мыслей средоточьем,

Последней прелестью и верой.

 

И на блокадных грозных кручах

Делилась всей души богатством,

Когда ты — лучшая из лучших —

Крепила боевое братство.

 

То не подсказывает разум,

То было в сердце всё хранимо,

Всей жизнью я тебе обязан,

И это — неопровержимо!

 

Невидимая линия

Поля, холмы, лощины темно-синие,

И перелески легкою волной,

Но через всё — невидимая линия,

Неслышная идет передо мной.

 

От Ладоги вы всю ее пройдете,

Она к заливу прямо приведет,

На старой карте вы ее найдете,

С пометкой грозной — сорок первый год.

 

Та линия еще сегодня дышит,

Она по сердцу вашему идет,

Она листву вот этих рощ колышет

И в новый дом подчеркивает вход.

 

Возможно, поколеньям близким

Не так, как будущим, она видна,

Хоть кое-где гранитным обелиском

И надписью отмечена она.

 

Но кажется, она еще дымится

И молнии пронизывают мрак,

На ней — на этой огненной границе —

Отброшен был и остановлен враг.

 

Заговорила роща на откосе,

Прислушайся, о чем шумит она,

Как будто ветер, набежав, приносит

Бесчисленных героев имена!

 

Киров с нами

(Поэма)

1

Домов затемненных громады

В зловещем подобии сна,

В железных ночах Ленинграда

Осадной поры тишина.

 

Но тишь разрывается воем —

Сирены зовут на посты,

И бомбы свистят над Невою,

Огнем обжигая мосты.

 

Под грохот полночных снарядов,

В полночный воздушный налет,

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

 

В шинели армейской походной,

Как будто полков впереди,

Идет он тем шагом свободным,

Каким он в сраженья ходил.

 

Звезда на фуражке алеет,

Горит его взор огневой,

Идет, ленинградцев жалея,

Гордясь их красой боевой.

2

Стоит часовой над водою,

Моряк Ленинград сторожит,

И это лицо молодое

О многом ему говорит.

 

И он вспоминает матросов

Каспийских своих кораблей,

Что дрались на волжских откосах,

Среди астраханских полей.

 

И в этом юнце крепкожилом

Такая ж пригожая стать,

Такая ж геройская сила,

Такой же огонь неспроста.

 

Прожектор из сумрака вырыл

Его бескозырку в огне,

Названье победное: «Киров»

Грозой заблистало на ней...

3

Разбиты дома и ограды,

Зияет разрушенный свод,

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

 

Боец, справедливый и грозный,

По городу тихо идет.

Час поздний, глухой и морозный...

Суровый, как крепость, завод.

 

Здесь нет перерывов в работе,

Здесь отдых забыли и сон,

Здесь люди в великой заботе,

Лишь в капельках пота висок.

 

Пусть красное пламя снаряда

Не раз полыхало в цехах,

Работай на совесть, как надо,

Гони и усталость и страх.

 

Мгновенная оторопь свяжет

Людей, но выходит старик, —

Послушай, что дед этот скажет,

Его неподкупен язык:

«Пусть наши супы водяные,

Пусть хлеб на вес золота стал,

Мы будем стоять, как стальные,

Потом мы успеем устать.

 

Враг силой не мог нас осилить,

Нас голодом хочет он взять,

Отнять Ленинград у России,

В полон ленинградцев забрать.

 

Такого вовеки не будет

На невском святом берегу:

Рабочие русские люди

Умрут, не сдадутся врагу.

 

Мы выкуем фронту обновы,

Мы вражье кольцо разорвем, —

Недаром завод наш суровый

Мы Кировским гордо зовем».

4

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет.

И сердце прегордое радо,

Что так непреклонен народ,

Что крепки советские люди

На страже родимой земли...

Все ближе удары орудий,

И рядом разрывы легли,

И бомбы ударили рядом,

Дом падает, дымом обвит,

И девушка вместе с отрядом

Бесстрашно на помощь спешит.

 

Пусть рушатся стены и балки,

Кирпич мимо уха свистит,

Ей собственной жизни не жалко,

Чтоб жизнь тех, зарытых, спасти.

 

Глаза ее грустны и строги,

Горит молодое лицо,

Ей гвозди впиваются в ноги,

И проволок вьется кольцо.

 

Но сердце ее непреклонно

И каменно сжаты уста,

Из Кировского района

Прекрасная девушка та.

 

Вот юность — гроза и отрада,

Такую ничто не берет.

В железных ночах Ленинграда

По городу Киров идет...

5

Глашатай советского века,

Трибуном он, воином был

На снежных предгорьях Казбека,

Во мраке подпольной борьбы.

 

Он помнит кровавые, злые,

В огне астраханские дни,

И ночи степные, кривые,

Как сабли сверкали они.

 

Так сердцем железным и нежным

Осилил он много дорог,

Сражений, просторов безбрежных,

Опасностей, горя, тревог.

 

Но всей большевистской душою

Любил он громаду громад,

Любовью последней, большою —

Большой трудовой Ленинград.

 

...Но черные дни набежали,

Ударили свистом свинца,

Здесь люди его провожали,

Как друга, вождя и отца.

 

И Киров остался меж ними,

Сражаясь, в работе спеша,

Лишь вспомнят могучее имя —

И мужеством крепнет душа.

6

На улицах рвы, баррикады,

Окопы у самых ворот.

В железных ночах Ленинграда

За город он тихо идет.

 

И видит: взлетают ракеты,

Пожаров ночная заря,

Там вражьи таятся пикеты,

Немецких зверей лагеря.

 

Там глухо стучат автоматы,

Там вспышки, как всплески ножа,

Там, тускло мерцая, как латы,

Подбитые танки лежат.

 

Враг к городу рвется со злобой, —

Давай ему дом и уют,

Набей пирогами утробу,

Отдай ему дочку свою.

 

Оружьем обвешан и страшен,

В награбленных женских мехах,

Он рвется с затоптанных пашен

К огням на твоих очагах.

 

Но путь преградить супостату

Идет наш парод боевой.

Выходит, сжимая гранату,

Старик на сраженье с ордой.

 

И танки с оснеженной пашни

Уходят тяжелые в бой;

«За Родину!» — надпись на башне,

И «Киров» — на башне другой.

7

И в ярости злой канонады

Немецкую гробить орду

В железных ночах Ленинграда

На бой ленинградцы идут.

 

И красное знамя над ними,

Как знамя победы встает.

И Кирова грозное имя

Полки ленинградцев ведет!

Н. Тихонов

 

Георгий Трифонов

Георгий Александрович Трифонов (10.07.1916 — 2002, Санкт-Петербург) — поэт, прозаик, драматург. Участник Великой Отечественной войны. Жил в Ленинграде. В разные годы изданы книги в различных жанрах, в том числе: «Дорогою фронтов. Ленинградские стихи» (1944), «Стихотворения. Баллады» (1976), «Мой Петербург. Избранные стихотворения» (1995) и др.

 

Белый город

Здесь бы жить,

снова думать да сметь,

да обновы отыскивать миру.

Белый город!

Ты видел, как смерть

и в мою

постучала квартиру.

Сквозь разбитые стекла

в лицо

мне дохнула

морозною пылью

и стянула

на горле кольцо

в гробовом

исступленном бессилье.

Шли для многих

в бездонный провал

из квартир

ледяные ступени.

Белый город,

он сердце мне рвал

бессловесным своим

песнопеньем.

Это мать

меня слезно звала,

умирая,

молилась о сыне,

но молчала

холодная мгла...

Зимний отблеск,

зловещий и синий.

Так стоял он,

столетий колосс,

опустелый,

с глазницами окон.

Сколько он

поколений пронес,

чтоб над горем,

над горечью слез,

над проклятьем

в нем силы нашлось

зубы стиснуть

в терпенье высоком.

Я смотрю на него,

как вчера,

белый город

в морозе,

в обстреле.

Узнаю в нем

и сметку Петра,

и блистательный

почерк Растрелли.

И становится

память свежей.

В сонме арок,

колонн, капителей

безымянно

встают из метелей

ветераны

его рубежей.

Наше время

на славу скупей,

но, историк,

за ветошью давней

ты найдешь

этих дерзких людей,

поднимавших

в бессмертие камни.

Город знал их

в блокадную тьму,

как свою

вдохновенную гордость,

под огнем

изваявших ему

монумент,

прославляющий твердость.

 

Дорога

За пядью пядь, заснеженною далью,

Где взорваны пути на Ленинград,

Мы шли вперед и. закрепляли сталью

Родную землю, взятую назад.

 

За костылем — костыль, за шпалой — шпала;

Подняв горбы разрушенных мостов,

Мы путь вели, нас вьюга заметала

В глухих ночах разъездов и постов.

 

И мы прошли снегами к месту боя.

Здесь бьют врага,

Здесь встреча двух дорог;

Еще удар, еще короткий срок,

Еще одно усилье над собою...

 

И вот навстречу ветру и морозу

Ворвался в этот скованный простор

Победоносный окрик паровоза,

И тяжко руку вскинул семафор.

 

И здесь, в краях, войною опаленных,

Пересекая пояс фронтовой,

Мы под огнем водили эшелоны

В непобедимый город над Невой.

 

В Парке Победы

На первых аллеях,

на саженцах парка

весенний закат

догорает неярко.

И резче видны

очертанья растений,

неровные ветки

и робкие тени.

Как много сегодня

здесь было народа,

и все — землекопы,

и все — садоводы,

затем, чтоб в веках

зеленели дубравы,

крещенные нашею

воинской славой,

чтоб пепла и горя

не ведал отныне

наш город петровский —

России твердыня.

 

Четвертый справа

Живым поверка — слава мертвым.

В строю не стало одного.

Он от меня стоял четвертым,

И я равнялся на него.

 

Был бой... Он пал, я жив остался.

Он как герой исполнил долг...

Я по нему один равнялся,

Теперь равняется весь полк.

 

* * *

Он славен мужеством открытым,

В огне и стуже закален.

Спокойным северным гранитом

Мой город смотрит в даль времен.

 

Над ним дневной рабочий рокот,

В Неве — тяжелая волна;

И в прямоте его широкой

Осанка воина видна.

Г. Трифонов

 Читайте также

• Бессмертный полк поэтов блокады: А–Б
• Бессмертный полк поэтов блокады: В–Г
• Бессмертный полк поэтов блокады: Д–И
• Бессмертный полк поэтов блокады: К–М
• Бессмертный полк поэтов блокады: Н–П