Бессмертный полк поэтов блокады: Д—И

  

Д

Давыдов, Демьянов, Дудин

 

Сергей Давыдов

Сергей Давыдович Давыдов (22 марта 1928 — 27декабря 2001) — поэт, прозаик, переводчик, сценарист. В Ленинграде встретил начало войны. Отец погиб на фронте, мать умерла по пути в эвакуацию. Сергей был принят воспитанником в музыкальный взвод при военном училище, оттуда перешел в зенитно-артиллерийский полк, окончил полковую школу в звании сержанта. Участвовал в боях в Белоруссии, Прибалтике. Считается самым младшим из поэтов фронтового поколения.

 

Праздник

               Олегу Дмитриеву

И столько дней смертельных кряду...

Раз праздник выдался в блокаду,

каких не праздновал никто.

Он прилетел,

тот праздник с неба...

Не шоколад, не пайка хлеба,

не даже масло — граммов сто!

Он уберёг наш дом и столько

Детей и женщин уберёг!

Один лишь бог, наверно, только

подарок этот сделать смог...

 

Итак, он был не хлебом с маслом,

а жуткой бомбою фугасной,

что воем кровь заледенила

и ночью

жахнулась на нас,

вломилась, этажи пробила...

и вдруг...

она...

не взорвалась…

Завод «Пневматика»

Было тихо в цеху, словно в зале.

Очень тихо и очень темно.

Только где-то у края, в провале,

Разгоралось времянки пятно.

 

Мы брели к ней на ощупь, по стружке,

И во сне, уж отвыкшие есть,

Мы железные ставили кружки

На гудящую алую жесть.

 

А над нами, пробита снарядом,

Прямо в звёзды дыра, как труба.

И в неё к нам зима Ленинграда

Прилетала — зима и судьба…

 

Больше месяца не было тока,

Но считал нас по кружкам местком

И платил нам зарплату, — вот только

Кружек меньше, всё меньше… Потом

Были даже покруче невзгоды

И потери страшнее, но я

Вижу цех сорок первого года:

На времянке там кружка моя.

 

Запах снега

Однажды в блокадную полночь

в мороз он лежал на снегу.

Ни встать,

ни окликнуть на помощь

уже не хотелось ему.

 

В тот миг

и желудок голодный

его не тревожил ничуть.

Лежал он, и было удобно,

хотелось вот так и уснуть.

 

Уже в темноте до Садовой

пройти сквозь посты удалось, —

платок материнский пуховый

отцу он под Пулково нес.

«Сыночек, такие метели,

и так до тепла далеко.

В суконной армейской шинели

отцу зимовать нелегко...»

 

Так брел он и брел, но туманом

затмило сознание вдруг.

Упал. И никак из карманов

замерзших не вытащить рук.

С трудом темноту процарапав,

прожектор сверкнул и пропал...

Какой-то настойчивый запах

забыться ему не давал.

 

Какой-то неясный, но властный,

сумевший вдруг слабость прогнать.

Наверное, слишком прекрасный,

чтоб сразу его отгадать.

 

И вот под невидимым небом,

почувствовав снег на губах,

он понял, что запах

был снегом,

что снег так целительно пах.

 

И снег этот жёсткий глотая,

он ожил и на ноги встал.

Откуда вдруг сила такая —

чтоб снег

колдовством обладал?

 

В дорогу он двинулся снова,

презрев темноту и мороз.

Отцу дорогую обнову

под Пулково снова понес,

 

«Сыночек, такие метели,

и так до тепла далеко.

В суконной армейской шинели

отцу зимовать нелегко...»

 

…Лишь в сердце остались те годы.

Он только недавно узнал

что около

хлебозавода

в блокадную полночь лежал.

 

Снег пахнет морозом и небом,

но сердце сожмется порой:

снег будто присыпан мукой

и пахнет далеким тем хлебом,

седой ленинградской зимой...

 

В опалённом бетоне

«Меня любила только мать».

Франсуа Виньон

 

Искорёженный, синий

в стены впился металл,

и зазубренный иней

все углы обметал.

Опалённым бетоном

быт пропах ледяной.

Для меня был как донор

белый шкафчик стенной.

 

Средь житейского хлама,

фляг, кастрюль, фонарей,

«позабыла» здесь мама

полкулька сухарей.

Две французские булки

до войны засушив,

знала мама как будто,

чем останусь я жив...

 

Промороженный воздух

грудь глотала с трудом,

тихо в прошлое гвозди

забивал метроном.

Вдруг стучался дежурный:

«Маскировку проверь!..»

Я под утро бесшумно

шёл на белую дверь.

 

И таинственно, слепо

трогал дрожью руки

нежный

камушек хлеба,

все его бугорки.

Грыз я хлебный осколок

в тишине потайной,

пах он Гаванью,

школой,

сразу всей «довойной».

 

Тьма, бомбёжки, остуда

исчезали тотчас!

Но откуда, откуда

хлеб в квартире у нас?

 

...Кровь клокочет по жилам,

день горит надо мной —

вот что ты

положила

в белый шкафчик стенной!

Среди льда и металла

дней, сводящих с ума,

мать

ребёнка спасала,

а сама...а сама...

 

Любовь

Она сейчас лишь в полной силе

ее начало в мелочах.

Меня и в ясли здесь носили,

водили за руку в очаг.

 

Мы здесь дрались на звонких палках,

и стекла били заодно,

и собирали медь на свалках,

чтоб лишний раз сходить в кино.

 

Любовь... теперь краснеешь даже

(от злой солидности спесив),

любил я больше Эрмитажа

наш рыже-голубой залив!

 

Босых, летящих пяток вспышки

и ветер брызг до облаков.

Любовь...

Я был еще мальчишкой,

жил в мире грез и синяков.

 

Еще не ведал силы властной

и удивился ей потом,

когда на стол с обивкой красной

залез безрукий управдом.

 

Он громко всхлипнул:

Все же надо

Из Ленинграда уезжать...

Зима угрюмая,

блокада

и умирающая мать...

 

Визжали в небе бомбовозы.

Любовь.

Ее я понял вдруг,

когда к щекам примерзли слезы

в теплушке, мчавшейся на юг.

 

Потом, как будто солью к ране,

ты боль горячую осиль,

едва увидишь на экране

Адмиралтейский тонкий шпиль.

 

Потом, солдатом в сорок пятом,

в ознобе тяжком и в бреду

я все кричал, кричал солдатам,

что в город свой не попаду...

 

И вот стою, любуясь шпилем,

плывет, плывет кораблик вдаль.

Любовь теперь в надежной силе:

она как песня и как сталь!

 

Незабываемое

Трассой ледяной, слепой, разрушенной,

«юнкерсом» впотьмах не обнаруженный,

ночью через Ладогу в Кобону

на себе нас вывез ЗИС натруженный —

на больных плечах в живую зону.

 

Тут нам, одеялами закутанным,

принесли сгущёнки, колбасы.

Вызволенья первые минуты,

матери последние часы…

 

Традиционный сбор

Как не помнить о блокаде,

как не помнить, не пойму,

если вижу облака те

сплошь в бадаевском дыму.

 

Как не помнить о блокаде!

Лишь оглянешься назад —

пред тобою на плакате:

«Не допустим в Ленинград!»

 

Годы мчат — не глохнет горе,

помнится еще сильней:

вот опять сижу на сборе

в школе гаванской своей.

Нет Катюши, Женьки, Димки...

Метрономом в голове:

«Лишь

один...

один...

один ты

из всего шестого «В»…»

 

На Васильевском

Прихожу к бывшей школе,

будто кличут друзья.

С кем поделишься болью?

С кем попало — нельзя.

 

Тени Димки, Володи,

Могруна, Ильиной...

Вёдра, лейки и гвозди —

жакта склад деловой...

 

Нас учили в подвале,

чтоб снаряд не застиг,

в голод преподавали

звонкий русский язык.

 

Боль делить не годится,

пусть со мною живёт,

в моём сердце хранится

и со мною умрёт.

 

Тени Димки, Володи,

Могруна, Ильиной...

Краски, пилы и гвозди —

жакта склад деловой.

 

Вижу из окон дома

Вижу из окон дома

в красные наши дни

праздничного салюта

медленные огни.

 

Вижу, как ярких сполохов

долго не тает след.

Небо с веселым порохом

дружит уж столько лет.

 

Вижу из окон дома

окна других домов,

вижу пустырь

и стайку

гаванских пацанов.

 

Вижу из окон дома

то, что всю жизнь любил.

Гавань. Залив. Заводы.

Дом, где отец мой жил.

 

Вижу из окон дома

белые корабли.

Два безупречных шпиля

в солнечный день вдали.

 

Сельский изгиб Смоленки

между листвы слюда...

Вижу блокадное кладбище

в солнце

и в дождь.

Всегда.

 

Вижу из окон дома

школу свою... Давно

было все это.

Было!

В жизни, а не в кино!

Лихо удрав с уроков,

бегали за мячом

мы вдоль реки Смоленки,

на пустыре большом.

 

Вижу из окон дома

Гавань и остров весь,

здесь мы с мячом летали...

Кладбище

стало здесь.

Дата на всех могилах

только одна...

Одна.

Есть тут мои погодки.

Слышу их имена.

Только войну припомню,

иду по траве сырой,

сердце зажав ладонью,

прямо в сорок второй...

 

Алёна

Между надолб и свежих воронок,

меж столбов

из огня и свинца

проползал этот храбрый ребёнок

навестить лейтенанта — отца.

 

Оставался на ржавых колючках

детской шубки оранжевый мех.

Эта девочка ползала лучше

батальонных разведчиков всех.

 

Вот возникнет она из метели,

вот отец её к сердцу прижмёт

и, укутанный серой шинелью,

именной котелок принесет.

 

Там на донце

паек батальонный —

три картошины теплых лежат.

«Это все для тебя, ешь, Алёна».

Как ресницы её задрожат...

 

Дальнобойный заухает молот,

и земля затрясется окрест.

Словно бешеный,

взвизгнет осколок, —

ленинградская девочка ест.

 

Чуть живая мерцает коптилка,

бьёт орудие в ближнем леске.

И пульсирует тонкая жилка

на таком беззащитном виске.

 

* * *

Память — прошлого тёплый локатор,

В твоём зеркальце чётко видны

Все события «после блокады»

И в тумане — «ещё до войны».

Через прошлого рвы и плотины

Добежали бы вы до меня,

Ленинградского детства картины,

Да куда тут —

Такая броня!

Не сочтите стихи за браваду,

Пережившее то же друзья,

И пойми,

Не видавший блокаду,

Что, бывает, почувствую я,

Пробираясь до гаванской школы

По забытым дворам проходным…

Вдруг поднимутся новые шторы

Над окошком,

Что было моим,

С лёгким треском раскроется рама,

Старый голубь

Над нею вспорхнёт,

И кудрявая юная мама

Не меня

На обед позовёт…

 

* * *

Подчас, вспоминая о детстве, слезу

Себе на глаза напускают:

Мол, детство попало в лихую грозу,

Взгляните, судьба, мол, какая!

 

Погодки мои — не из этих, вот, нет,

Не к ним это слово, а к вам,

К таким, кто в неполных четырнадцать лет

Шагнули к токарным станкам.

 

К таким, кто помог отстоять Ленинград,

Отцов заменивши собой.

К таким, кто, трофейный добыв автомат,

Пошёл партизанской тропой.

 

Клянусь, что ответит мне каждый из вас —

Лишь в прошлое стоит вглядеться:

«К чему же нам плакать о детстве сейчас,

Когда мы не плакали в детстве!»

 

Двери

Очнулся. Выжил. Выбрался.

Другим

отдай бальзам больничной колыбели.

 

По улицам заснеженным, чужим

бреду один. К какой-то новой цели.

На станции эвакопоезда

кричат, кричат.

Скрипят дверьми теплушек.

Все от Невы. И день и ночь сюда.

Везут, везут...

Да, здесь не слышно пушек.

Здесь ни сирен, ни смертного свинца.

Но в комнатке, где чах огонь времянки,

там мать дышала,

запах жил отца...

Забудь навек!

 

Сползает со стоянки

Эвакопоезд. А сюда — другой.

Дырявые, избитые пургой

продымленных теплушек вереницы...

Бреду, бреду под сумраком небес,

зажав в руке бумажку из больницы,

до двери, где написано «Собес».

Темно совсем. Но, сжатая морозом,

толпа стоит. На жительство в колхозы

здесь направляют...

Повезло тебе —

в деревне где-то ткнешься в теплый угол.

С едой и там, конечно, будет туго,

не привыкать нам... Главное — в тепле.

Залезть на печь. На жаркие торцы —

и спать, и спать...

И ничего не надо.

И, может быть, затянутся рубцы,

железные отметины блокады.

 

Ты сможешь так?

Ты так не сможешь, врешь!

Залезть в берлогу,

спрятаться куда-то?..

И молча ты записку разорвешь

и дверь тугую с силою рванешь,

нет, не собеса дверь —

военкомата.

 

Музыкант

Умеет он какую хочешь птицу

пересвистать —

с мальчишества талант.

И до того, как музыке учиться,

он был уже почти что музыкант.

 

Играл в театре оперном три года,

в аспирантуру думал, но... война.

И рядовым обычного музвзвода

его к себе зачислила она.

 

Воспитанники мучались над гаммой,

зубрили марш с рассвета дотемна,

и виртуоз твердил себе упрямо,

что это пострашнее, чем война.

 

К делам музвзвода вовсе равнодушный

и лишь артист, совсем не педагог,

он скрипку брал, и уходил в конюшню,

и там играл Чайковского, как бог.

 

Там застывали лошади на месте,

ловя дары волшебного смычка...

Но скрипачу однажды капельмейстер

велел проверить слух у новичка.

 

Он придирался, может быть, не слишком,

мальчишка очень истощенным был.

И все равно он видел, что мальчишке

однажды слон на ухо наступил,

 

что из него не выйдет музыканта,

И он сказал:

«Не пригодишься, брат!

Не унывай. Откуда будешь сам-то?»

И тот тихонько всхлипнул:

«Ленинград».

 

И, видно, горе может сдвинуть горы

и стать любым понятьям поперек,

раз в тот момент пошел скрипач к майору

и доложил:

«Годится паренек».

 

Демидовский парк

Леониду Агееву

 

Старинный парк,

дорожки отсырели.

Звенящий парк,

на ветке по свирели.

И за оградой парка

у реки

есть безымянный холм,

на нем сирени

багровы и печальны лепестки...

 

Мальчишки со штыками,

не солдаты,

что, школьного не кончив обученья,

в военкомате

праведно солгали,

прибавив лет, проникли в ополченье.

 

Суди за них блокадных военкомов,

простуженных, контуженных,

убитых...

Прокуренные комнаты их помню,

откуда изгонялся я сердито.

Отрыли ленинградские Гавроши

окоп в тени Демидовской аллеи,

за Пулковской покатою горою,

пшено варили,

о тачанке пели.

 

(А что тачанка!

От бризантных вспышек

тележка с пулеметом-стариком

трещала, как негодный

из-под спичек

фанерный коробок под каблуком.)

 

Ребята кинофильмы вспоминали,

где конница и знамя на ветру.

Действительность еще воспринимали

как страшную,

и все-таки игру...

 

Но пробил час.

Пороховая копоть

накрыла парк.

Фронт подступил,

и вот

одним крылом пронесся над окопом

один обыкновенный артналет.

 

Снаряд над ними разорвался прямо,

и, смертью навсегда ослеплены,

они успели только крикнуть «мама!»

в глухое ухо мировой войны…

 

В шестнадцать лет, в семнадцать лет...

В шестнадцать лет, в семнадцать лет

На долю пало мне —

Не из рассказов и газет

Услышать о войне.

 

Врага в медалях и крестах

Увидеть в полный рост,

Встречать друзей в чужих местах

Мне лично довелось.

 

Шагать во тьме, лежать в воде,

Настой болотный пить,

И из разведки по звезде,

Без карты выходить.

 

Глотать артподготовки дым,

Ценить костра тепло…

Не всем ровесникам моим

Так в жизни повезло!

 

* * *

Я к ним приполз под вечер,

А с рассвета

Они держали церковь вшестером.

Летела штукатурка с парапета,

Трещал напротив, догорая, дом.

 

Колючих трасс неторопливый росчерк

И пулемёт, грохочущий в окне,

И что ещё… Но, в общем, ладно,

В общем,

Всё было, как бывает на войне.

 

Я притащил патроны и оружье

И молча лёг у бруствера седьмым.

И пусть всегда так буду людям нужен,

Как нужен был я этим шестерым.

 

Воспоминание

Мы казённый табак курили,

С потолка блиндажа текло.

Мы о женщинах говорили

По-солдатски — тоскливо, зло.

 

Наговаривали, тоскуя.

Были всё об одном слова:

«Эх, бы встретить сейчас такую

Хоть на час бы, а то на два!»

 

Говорили ещё похлеще,

И подумалось мне тогда:

Окажись здесь случайно женщина —

Умерла бы вмиг со стыда!

 

Кременчугская зла махорка,

Разговорчики — как махра…

Отворилась вдруг дверь, и робко

К нам в блиндаж вошла медсестра.

 

«На минутку я», — так несмело

Прошептала нам, покраснев.

И на краешек нар присела,

И уснула, едва присев.

 

Слиплись вымокшие кудряшки,

В жилках худенькая рука,

Видно лямочку от рубашки —

Гимнастёрка так велика.

 

Мы беззвучно шинели сняли,

Чтобы гостью свою укрыть.

Мы на цыпочки тихо встали

И под ливень ушли курить.

 

* * *

По-солдатски, без лишних слов,

Она в слово моё поверила.

Я не рвал для неё васильков,

Не царапал имён на дереве.

 

Не писал ей красивых строк,

Не стоял под окном по ночам,

Лишь делил с ней последний глоток

И последний сухарь пополам.

 

Шли мы рядом немало дней

По военным дорогам страны.

Решено у нас было с ней —

Будем вместе и после войны.

 

Но однажды — в атаку бросок,

Жёлтой трассы кривая нить…

Одному мне остался глоток,

И сухарь не пришлось делить.

 

Обгорел камыш у реки,

Небо плыло в багровом дыме.

Положил я на холм васильки

И на дереве вырезал имя.

 

* * *

…И осталось на исходе дня

Из наличной силы огневой:

Лишь заряд в винтовке у меня,

Пистолет с гранатой у него.

 

Новенький, отменный пистолет,

Но к нему патронов больше нет.

 

Душен запах одичалых трав,

Докрасна ольшаник разомлел…

Прохрипел я, на землю упав:

«Отходили, значит, по земле,

Безоружным шага не пройти.

Вот и всё — окончены пути!..»

 

Может быть, такую скажешь речь,

Над строкой склонившись, фронтовик,

Что винтовка всё ж имеет штык,

И граната — неплохая вещь!

 

И заказан разве путь в леса?..

Обожди, товарищ, знаю сам!

Знаю сам я многое теперь.

Но и ты таким не сразу стал.

Я тогда в ольшанике, поверь,

В первый раз всего лишь умирал…

 

На Невском

В час «пик» в котле, в потоке бурном,

в движенье яростном, сумбурном,

где локти действуют упруго,

где ноги движутся хитро,

они заметили друг друга

в водовороте

у метро.

 

Забит весь Невский.

Им в сторонке

и встать-то негде,

лишь у кромки,

у фонарей, у самых шин, —

два старичка обыкновенных,

стоят два друга дней военных,

сверкают слезы из морщин.

 

Сидели б дома,

на диване,

иль тут же рядом — в ресторане

веди беседу за винцом, —

а тут — стихия — могут матом,

заденут модным «дипломатом»,

набитым будто бы свинцом...

 

Но взгляд их светел от улыбки!

Нет, тут они не по ошибке,

им здесь,

им здесь стоять и надо,

где шум, толкучка, сизый дым...

Была война,

была блокада,

был Невский тих и нелюдим.

 

Страшнее тысячеубойных,

тех пунктуальных, дальнобойных

одна лишь только мысль была:

что здесь навеки

быть пустыне,

что так и будет все отныне,

что сила смертная — взяла...

 

Трамвая утлые останки,

тень неживая... сверток...санки...

Дома в тампонах одеял.

Незамолкавший вой сирены,

и день и ночь мороз свирепый —

граница, смертный край, провал...

 

Как раз в час «пик» в потоке бурном,

в движенье радостном, сумбурном,

внутри кипящего котла

два старичка глядят прощально,

они не выглядят печально, —

ведь наша все-таки взяла!

 

Кинофильм о войне

Я видел кинофильм одной страны.

Которая почти не воевала,

Которая смеялась, танцевала,

Пока мы задыхались от войны.

 

Я видел кинофильм одной страны:

Чтоб как-то отразиться ей в эпохе,

Она сегодня собирает крохи,

Которые кидала в пасть войны.

 

Вот эпизод: откопана винтовка.

Вот эпизод: подброшена листовка,

Вот на дорогу свалено бревно…

Похоже всё, всё выписано ловко,

Всё вспомнено, раздуто, зачтено…

 

Я не хочу обидеть их народа,

Но если всё припомнит мой народ,

То будет фильм длиной в четыре года,

Где страшен правдой каждый эпизод!

 

Ребёнок

Мы неслись по вечерней дороги,

в горизонт упирались леса.

Вдруг, как птицы,

взметнулись в тревоге

стоны, крики, гудки, тормоза.

 

Вдоль дороги застыли машины,

Но одна на шоссе — поперёк,

И вот там на руках у мужчины

билась девочка, сжавшись в комок.

 

Он ей всё повторял:

«Ты не бойся,

Вмиг приедет из города врач,

Ну, зачем же ты так… под колёса?

Ах, глупышка … подумаешь, мяч…»

 

Но она с умоляющим взглядом

обращаясь к нему и ко всем:

«Говорить только маме не надо!

Я прошу…

Мне не больно совсем…»

 

Бог ты мой! да какая же сила

входит в нас

с молоком матерей,

коль девчонка

сквозь боль ощутила

боль другую,

что много страшней!

 

И я вспомнил, что так же в блокаду

Умолял, угодив в лазарет:

«Говорить только маме не надо…»

Я не знал, что её уже нет.

 

* * *

«Хлеб прекрасен!

Пусть будет на каждом столе!» —

Повторять каждый день

даже как-то неловко...

Ну, а если валяется

хлеб на земле —

в Ленинграде...

на станции Пискарѐвка?!

 

Осень на Пискарёвском кладбище

Проливная пора в зените,

дачный лес

почернел и гол.

Стынет памятник.

На граните

горевые слова Берггольц.

По аллеям листва бегом...

Память в камне,

печаль в металле,

машет вечным крылом огонь...

 

Ленинградец душой и родом,

болен я Сорок первым годом.

Пискарёвка во мне живёт.

Здесь лежит половина города

и не знает, что дождь идёт.

 

Память к ним пролегла сквозная,

словно просека

через жизнь.

Больше всех на свете,

я знаю,

город мой ненавидел фашизм.

Наши матери,

наши дети

превратились в эти холмы.

Больше всех,

больше всех на свете

мы фашизм ненавидим,

мы!

 

Ленинградец душой и родом,

болен я Сорок первым годом.

Пискарёвка во мне живёт.

Здесь лежит половина города

и не знает, что дождь идёт...

 

Подарок

М. Г. Петровой —

артистке блокадного радио

 

Ах ты книжница — впрямь таких мало;

в сорок первом

зимой обменяла

два последних

сухарика тоненьких

на собрание пушкинских томиков,

и сама

как-то выжить смогла...

и все томики — шесть — сберегла!

 

Зритель твой до ресниц забинтован,

не захлопает —

гипсом закован,

молит бога в душе,

чтоб тревога

не испортила вновь монолога!

 

Вот двужильная —

мало блокады?

Мчи во все фронтовые бригады,

на четыре опасные стороны,

где спектакли не сорваны — взорваны.

Доползи по-пластунски до сцены

(в рюкзачке только Пушкин бесценный)

да посмей

не вернуться назад, —

утром вновь:

«Говорит Ленинград!..»

 

...Что Вы там пережили,

как прожили —

в эту даль нет другим контрамарок!

Только что же Вы, милая,

что же Вы —

эти томики, Пушкин... в подарок?

Так внезапно, по-женски смогли Вы,

так по-русски, по-царски в порыве

не в фамильную библиотеку,

не родне,

просто так... человеку?

 

Человек тот, знакомый с бедою,

приползавший к Неве за водою,

устоявший блокадною стынью,

вдруг не знает,

что делать отныне!

Вот сидит он, лишившись покоя,

в Ленинграде затихшем, ночном,

Ваши томики гладит рукою,

и звезда

все дрожит за окном...

 

Выставка

Это быль или выдумка, просто легенда:

лишь вчера был отогнан от города враг, —

как на выставке, пусть малолюдной и бедной,

выставлялось всего лишь десяток собак.

 

Были все экспонаты заштатного сорта,

малорослые, слабые, полуслепые

от коптилок и свеч — все же сорок четвертый...

Разной масти собаки, но морды седые.

 

А хозяева их старики да старушки,

будто тени ... Попробуй представить такое,

чтоб в аду, где ревут дальнобойные пушки,

уберечь от огня хоть бы что-то живое!

 

Всё отдали за хлеб, до последней иголки,

но к живому любовь не сожгла голодуха.

Эта Жучка — сынка, что был ранен на Волге.

Эта ... просто ничья, подобрала старуха.

 

Отогреть, уберечь, утаить еще надо,

заслонить от любого голодного взгляда.

Эта выставка тихо прошла, незаметно.

Эта выставка после прорыва блокады

в Ленинграде была —

это быль, не легенда! 

С. Давыдов

 

Иван Демьянов

Иван Иванович Демьянов (22 июня 1914 —10.03.1991) — писатель, поэт. Участник Великой Отечественной войны, служил шофером на Дороге жизни, затем на фронте. Исколесил на своей пятитонке всю страну, побывал на всех фронтах. О том, что увидел и пережил, говорят его стихи.

 

Ладоге

Снова мысль о Ледовой дороге,

Хоть промчалось полвека почти ...

Голубою могилой для многих

Стала ты на солдатском пути!

 

Помнишь, Ладога, в давние годы

Ты была под ледовым замком,

Но под вой и под свист непогоды

Был распахнут твой бомбами дом.

 

И в его ледяную утробу

Шли машины на вечный покой...

И забудется ль это до гроба,

Отодвинешь ли это рукой?!

 

Нелегко мне сегодня туристом

Вдаль скользить по веселым волнам.

Все же, Ладога, будь ты лучистой

И ласкайся к родным берегам!

 

Как бы сердце кручина ни жала,

Ни колола острей и больней,

Но и горя бессонное жало

Все ж затупится рашпилем дней

 

Ладога

Водителям Дороги жизни — живым и мертвым

 

Ладога!.. Мы с ней давно знакомы,

С ней огнем связала нас война:

Пленкой льда замаскирован омут —

Ладожской воронки глубина…

 

Ладога!.. Мы с ней встречались много

И забыть те встречи не дано:

Под машиной сразу две дороги —

К берегу, а может, и на дно...

 

Трещинами лед исполосован,

Раненая Ладога — в дыму.

Там бы пригодилась невесомость —

Та, что космонавту ни к чему...

 

Помните, водители-солдаты,

Хрупкий мост, протянутый войной,

Где провалов черные заплаты

Ладогу пятнали под луной.

 

И почти под самым Ленинградом

Небо Ладоги, не в добрый час,

Нет, не снегопадом — бомбопадом

Засыпало на дороге нас.

 

Ребра льдин! Мотор сбивался с ритма!

На торосах скрежетал металл!

«Пронеси!!!» —

Шоферскую молитву

Кто на этой трассе не читал?!

 

В маскхалате ползала поземка,

В белом; белом Ладога сама,

И навзрыд, по-бабьи, над воронкой —

Где трехтонка обломила кромку —

Голосила русская зима.

 

Но машины шли, свернув немного,

Лед стонал — машины шли вперед.

Ладога — студеная дорога,

Ладога — горячая дорога,

Ладога — солдатской славы взлет!

 

Грохотал машин поток упрямый,

Размывал блокаду! И впотьмах

Жизнь он нес, деленную на граммы,

В скрученных до хруста кузовах.

 

В том пути секунда длилась долго!..

Презирая Ладоги полон,

Нас вело святое чувство долга —

Лучший полководец всех времен!

 

Венок

Раскачали волны теплоход,

Ладожские вздыбленные волны,

Микрофон на палубу зовет:

— Трасса жизни!.. —

И венок плывёт,

Скорбью душу каждого наполнив.

 

И туристов влажные глаза —

К прошлому прикованы туристы.

Ну а мне, как сорок лет назад,

Ладога предстала снова мглистой!..

 

Лет машина задний ход дала,

И уперся борт ее в былое —

Где сгорала тьма ночей дотла

И солдаты умирали стоя!..

 

А венок качается, плывёт,

Где когда-то ухали морозы ...

Чайки замедляют свой полет —

Смотрят на пылающие розы!..

 

Попросить хотелось об одном,

Глядя в густо-синие глубины:

— Ладога, спусти венок на дно,

Возложи на ржавые кабины! —

 

Был здесь путь особо лют и крут.

Позабыть ли павших Ленинграду?

В сердце болью каждого живут —

Значит, вечность им дана в награду!

 

Ледовый мост: Поэма

Светлой памяти водителей Дороги

жизни, от нас ушедших, посвящается

 

Как жаль, что нет музея-ледника.

Был путь тернист от хрупкого порога...

Мы б сохранили льдину на века,

Которая служила нам дорогой…

 

Шуршит шершавая пороша

В пушистых шапках камыша.

Разворошен простор, взъерошен —

Бушует, штормами дыша!

 

Швыряя волны в берег мшистый,

Мятежна ладожская ширь:

То ветер оглушает свистом,

То прячет в пену камыши!..

 

Но дед-мороз, сражаясь с ветром,

Тряхнул кудлатой головой,

Простор посыпал звездным светом,

Потряс хрустальной булавой.

 

Потряс — и ледяные гвозди

Пронзили воды там и тут...

Поплыл, клубясь, туман морозный,

А дед-мороз все тук да тук!!!

 

И вот уже не слышно гула.

Мороз подул в свою свирель —

И тихо Ладога уснула,

Под утро белизной блеснула:

Ее укутала метель.

 

И там, где волны грохотали, —

След зайца...

шлем на валуне!..

В широких шубах ели встали

На горке, как на пьедестале,

Как часовые в стороне!..

 

Зима как будто на привале,

Утих метели сивый вал,

И длинный мост особой стали

В ночь берег с берегом связал.

 

* * *

Спешит колонна в Ленинград.

За ледяной грядой

Машины тонут

и горят...

Умылся туч багряный скат

Взметнувшейся водой!..

 

Ещё снаряд — редеет ряд

Навьюченных машин,

Но путь открыт на Ленинград,

Хотя не счесть еще преград...

Лоснятся льды от шин!

 

Бегут, спешат грузовики,

На них горбы

крупы,

муки...

Веревкой стянуты мешки —

И не видать кабин!

 

То жизни катится река...

Течет река

издалека,

Враги ее бомбят!..

Тамбовский хлеб,

орловский хлеб,

Чтоб город Ленина окреп,

Чтоб выжил Ленинград!!!

 

Не всем проехать суждено,

Дорога жизни — так:

Кому — вперед!

Кому — на дно!

В холодный

вечный

мрак!!!

 

В пути таких немало мест —

Во льдах широких ран…

— В объезд, в объезд!..

«Опять объезд...»

Сырая ночь,

туман…

 

Скользят снежинки по стеклу:

Их ветер облизал...

Сгущает хмурый ветер мглу,

А мысли тянутся к теплу,

Слипаются глаза…

 

Торопится зеленый ЗИС,

Задел кабиной куст...

Но вот пошла дорога вниз.

Над нею сук сосны навис.

Доски промерзшей хруст…

 

И расступился мерзлый бор.

Седой надвинулся простор.

Между боков сугробных гор,

Где ветер белогривый скор,

Его тревожен свист...

 

Белым-бело, белым-бело...

Ни неба, ни земли!..

Все замутило, замело —

Одни снега вдали!!!

 

Что колыбельную мотор

Поет в седой ночи...

Кури, кури — не спи, шофер.

Коварен Ладоги простор,

Бессонны фар лучи…

 

Полночный час, а не до сна,

И мысль сверлит о том:

«Растет для каждого сосна

На вековечный дом!..

 

А тут, пожалуй, без сосны...»

И рвется мысли нить:

Тряхнуло!

Грозный бас войны

И красный снег — то смерч войны!

Его ли позабыть!..

 

* * *

И в этот рейс мела метель,

Дробили бомбы льды,

Лишь чья-то жесткая шинель

Осталась у воды…

 

Черна вода между снегов,

Вдали от белых берегов,

Черна и глубока!

На рваной острой кромке льдов —

Сухая краска

от бортов...

И след грузовика!..

 

* * *

Рычит фашистский бомбовоз,

Прожектора широкий нож

Кромсает небо: не уйдешь!!!

Кусач ночной мороз!

 

Но у мороза жарок труд:

Широк во льдах пролом,

Заделать надо там и тут.

Зенитки хрипнут на: ветру —

Гремит военный гром...

 

Он наш союзник, дед-мороз,

Немилостив к врагу,

С Наполеоном довелось

Столкнуться старику!

 

И в хвост и в гриву лупцевал

Пришельцев на Руси,

Свалил немало наповал,

Фамилий не спросив!..

 

А вот теперь мороз-сапер

На ладожском юру,

Он чинит ледяной простор.

В работе зол, в работе скор!

Крепчает поутру!

 

И вдруг звезда из облаков —

И озарилась даль!!!

Рванулись в бой ряды полков.

Качнулся синий лес штыков —

Сверкнула местью сталь!!!

 

По-русски говорит снаряд:

«За Ленинград!!!

За Ленинград!!!»

Врага — штыком, свинцом!..

Блокады лопнуло кольцо,

У солнца чистое лицо!

Горит Невы гранит!!!

 

И, воду черпая ведром,

Поддернув рукава,

Блокадник знал,

Что завтра в дом

Сама придет Нева!

Что маскировок минул час,

С окошек тряпки — прочь!

Что тысячи оконных: глаз

Прозреют в эту ночь!

 

* * *

То время минуло давно,

Ушло под шум ветров.

Его напомнит лишь кино,

Окопов бывших ров…

 

И как он памятен тому,

Кто в нем и ел, и спал...

Кто задыхался в нем в дыму,

Когда снаряд ночную тьму

На части разрывал!

 

И вьюга серая золы —

Деревни бывшей прах...

И крови красные чехлы,

Что рдели на штыках...

Все это помнится тому,

Кто здесь в окопе жил —

В холодном фронтовом дому —

И «чай» болотный пил!..

 

Окоп, окоп, сырой окоп

Не зря в планету врыт!

Чтоб не попала пуля в лоб,

Пригнешься:

«Пусть летит!»

 

Теперь окоп — заросший ров

С лягушечьим жильем.

А был он и для шоферов

Зовущий при бомбежке кров —

Не раз спасались в нем!..

 

То время утекло давно,

Как быстро катится оно...

Не забывай о нем, кино,

Тебе векам сказать дано

Об огненном былом!..

 

* * *

Веет ветер с Ладоги осенней.

Серебрят дождинки лес и дол.

Облаков бегут куда-то тени

Иль обоза, что под лед ушел?!

 

Иль машин, нагруженных мешками,

Чем-то тоже схожих с облаками,

Что тогда, завьюженною ночью,

По льду шли всему наперекор?..

С Ладоги плывут тумана клочья.

Иль дымит махоркой брат шофер?!

 

Может, там, на дне, как на привале,

Собрались водители в кружок...

Где только друзья не побывали

И каких не видели дорог!!!

 

А теперь в глухом глубинном мире

Как в своем особом гараже!..

Только жаль, оттуда на буксире,

Как бы о спасенье ни просили,

Никого не вызволишь уже…

 

А над нами столько чаек белых

Там, где мост искрился ледяной...

Может, это вьются души смелых

Над кудлатой ладожской волной?!

 

Или это носятся снежинки,

Ставшие крылатыми навек,

Что тогда над Ладогой кружились,

А теперь вот в чаек превратились,

Где прощался с жизнью человек!..

 

Чайки, чайки, сколько белых чаек

Вьется над сединами волны!

Солнце обнимает их лучами,

Не отыщешь признаков войны!

 

Сколько в мире света и уюта...

Но всплывает в памяти война:

Осьминоги черные мазута

Выползают с ладожского дна!..

 

И встает суровая блокада —

Черный снег на стенах Ленинграда!..

И река шумящая машин...

«В преисподней ладожского ада...» —

Слышишь шепелявый шепот шин!..

 

* * *

Годы, годы, быстрокрылые,

Дали мирные полей...

Обелиски над могилами

Средь высоких тополей!..

 

Тополей, что сорок прожили,

Возле холмиков взросли...

И, вздохнув, идут прохожие:

Труден путь родной земли!..

 

У обочин строем елочки

Дремлют в полах тишины.

Перекрестка крест проселочных

Мне знаком с поры войны.

 

Буксовал не раз в колдобинах:

Танк жалеет ли дорог?..

Нелегко победу добыли,

К ней высокий был порог!

 

Память, чем еще ударишь ты?

Ты купаешь нас в свинце...

Я сюда возил товарищей

С плащ-палаткой на лице…

 

* * *

Сколько трав росло и падало,

Таял снег и выпадал,

Но еще ржавеет надолбов

Остроребрая гряда!

 

Дот прищуренной бойницею

Меж кустов на мир глядит,

И с районною. больницею

Лихом связан инвалид…

 

Горячо войны дыхание,

Горек сёл горящих дым,

Путь в фашистскую Германию

Был тернистым и крутым!

 

Историческими вехами

Стали холмики земли.

Мы к Победе шли, и ехали,

И летели, и ползли!..

 

Не забыть железа скрежета —

Бронированной беды...

Не забудем вьюги снежные,

Помним ладожские льды!

 

Нелегко все это вынести,

Без потерь не знали дня...

Мы Победу нашу вынесли,

Как ребенка из огня!..

 

Заплатили мы не золотом

За нее!..

Туманит взор...

Заплатили морем пролитой

Крови братьев и сестер!!!

 

Мы в борьбе, чтоб мир был в зелени,

Чужд нам атомный обух…

Чтоб не бомбы небо сеяло,

А дождинки, снежный пух!!

 

Мы в своем решенье твердые,

Громче гром народных слов, —

Орудийные намордники

Пусть не слезут со стволов!!!

 

Ну а тем, кто к кнопкам тянутся,

Не простит сама земля —

Ими пусть не забывается

Эшафотная петля!

 

Млечный Путь

Млечный Путь величественно-строгий,

Где чернеет бездны глубина,

Кажется мне ладожской дорогой,

Будто в космос поднята она!

 

Я на трассе этой за штурвалом

Видел клинья красные огней...

След войны хранит она: провалы —

Всюду пятна черные на ней!..

 

И теперь простерла над планетой,

Как музейный редкий экспонат.

Пусть напоминает трасса эта

Наш непокоренный Ленинград!

 

Как стоял в бою, и как он выжил,

И седые ладожские льды...

Небосвод ночной от зарев рыжий.

Я смотрю в лицо былой беды!..

 

Млечный Путь величественно-строгий,

Где чернеет бездны глубина,

Кажется мне ладожской дорогой,

Будто в космос поднята она!

 

* * *

Свинец горячий изрыгали дзоты.

Тряс землю грозный танковый разбег.

Пятнали тени черных самолетов

Покрытый пеплом ленинградский снег.

 

В ночную мглу вбивало клин кровавый

Орудие у пулковской горы...

Спроси о том у вражьих танков ржавых —

Они во рвах до нынешней поры.

 

Мы шли вперед, заслоны опрокинув.

Солдатский гнев железо разметал.

О нашей силе, двинутой к Берлину,

Расскажет рваный крупповский металл.

 

Ледоход

Кипучей пены разметав седины,

Глубины зло сверлил водоворот,

Тяжелые расколотые льдины

Шли по Неве. Был сорок пятый год.

 

Кипящий вал, нагромождая, бил их.

Я посмотрел и — меж зеленых скал

Увидел черный след автомобильный:

Ко мне кусок дороги подплывал!

 

Обломок трассы ладожской —

в ожогах —

Видал пике последнее врага:

Валялись клочья крыльев у дороги

И свастики торчала кочерга.

 

Вокруг нее разбросаны осколки

Фугасных бомб — клыки из чугуна.

Катала их по льдине у воронки,

Выплескиваясь, мутная волна.

 

Я взял под козырек. И не напрасно.

Встал город в строй в туманах над Невой.

Шла демобилизованная трасса

Приказом мая памятной весной!

 

Пароход идет на Валаам

По звенящим ладожским волнам

Пароход идет на Валаам...

Чуть качает,

Синева без края!

Сквозь дремоту слышен микрофон:

— Трассу жизни мы пересекаем!..

А ресницы крепче сон смыкает,

И меня унес в былое он:

Снова я на ледяной дороге —

Ладогу седую узнаю...

На КП приказывают строго:

«Поскорей машину сдай свою:

Принимай двухпалубный, — картинка!..»

Лед исчез — шумит за валом вал,

В чаек превратились вдруг снежинки

И в руках другой уже штурвал.

Пароход веду простором зыбким,

Солнце распласталось по волнам,

Звон бокалов, музыка, улыбки —

Пароход идет на Валаам!

 

Экскурсантов ветерок ласкает,

И вода, вода со всех сторон...

— Трассу жизни мы пересекаем! —

Говорю, вздыхая, в микрофон, —

Мы ее сейчас пересекаем,

И свиданье краткое дано

С теми, кто сжимает руль руками

И его не выпустит веками, —

Мы идем...

на Ладожское дно!..

 

Сбились тучи, застилая запад,

Смолкли песни сразу —тишина!

Провела по стеклам черной лапой

Ладожская верткая волна...

Ниже, ниже!

Сотня метров!

Двести!

Словно в лифте ласковый толчок...

Грянул гулкий голос:

— Вы на месте! —

Брызнул света синего пучок...

Рыбы в стекла тычутся носами,

Раки с липкой тиной на клешнях.

— А теперь на все смотрите сами,

Дно расскажет о минувших днях! —

Кто-то, снова синим светом брызнув,

Зашагал в болотных сапогах...

— Не для всех была Дорогой жизни

Трасса, утонувшая в снегах!.. —

Голос смолк,

И свет ударил яро —

И машин ко дну прижалась тень:

Загорелись фары, фары, фары —

Как в туманный ленинградский день!

Полоса расплывчатого света

Ладожское дно пересекла.

Но забыта скорость —

Струи ветра

Не текут с кабинного стекла...

В проржавевших баках нет бензина,

Да и ехать некуда — тупик!..

Но забвенье не придет к машинам,

Не придет и к тем, кто их по льдине

вел под хмурым небом напрямик!

Им с дороги трудной крепко спится...

— Тихий ход! — команду отдаю.

А в кабинах — лица, лица, лица...

Вдруг, где полумрак уже ютится,

Я друзей-шоферов узнаю.

 

И меня узнали:

— Здравствуй, ты ли?! —

В полушубках

вязнут в топкий ил...

В теплых шапках —

как ушли из были

В ночь, когда снаряд воронки рыл.

Снова гулкий голос:

По машинам! —

И они — вернулись...

Пароход

Вел я, чуть не задевая шины.

В кузовах блокадный всё народ:

Голодом иссушенные лица,

На губах проклятие войне,

Может быть, доныне хлеб им снится

С кружкой снега на скупом огне?!

Снова голос:

— Срок истек, живые,

Поднимайтесь, не тревожьте сон!.. —

Фар погасли стрелы огневые,

Хлынул мрак густой со всех сторон.

— Полный ход! — даю команду снова,

Дрогнул винт, взбивая донный ил.

Из утробы Ладоги суровой

Пароход к лучам весенним всплыл...

Я проснулся — запах сосен острый.

На простор смотрю из-под руки:

Вот плывет навстречу

Светлый остров,

А за ним, как утки, — островки!

Я смотрю в открытое оконце,

Каждый листик — с лужицею солнца!

Каждая травинка ждет поэта,

И в короне пены синь волны...

Но какой ценой добыто это?!

Как мы это всё

беречь должны!!!

 

Самый тяжелый груз

Ночь без сна,

В метель и дождь — без крова,

Чужд шоферу на войне покой —

Гасли дни и зажигались снова

На моей дороге фронтовой.

 

«Юнкерсы» ныряли спозаранку —

ЗИС трясло по грудам кирпичей...

Поступью тяжелой, словно танки,

Годы шли на гусеницах дней!

 

Подо мною на пути к Моздоку

Плыл асфальт, скрипел мостов настил —

Раненую жизнь возил к востоку,

Смерть на запад тоннами возил!

 

Знаю я свинца, железа клади, —

Кузов опускался до колес...

Но больнее вспомнить — в Ленинграде

Я товарища зимою вез.

 

Груз совсем не разгибал рессоры:

Он лежал на сердце у шофера...

Расколов Невы холодный мрамор,

По земле огня катился вал.

 

За сугробами чернела яма,

рядом заступ сторожем стоял.

Застонав, пурга покрыла кузов,

Наклонялись мерзлые кусты...

Нет на свете тяжелее груза,

Чем друзей в последний путь везти!

Возвращение в город Пушкин

Еще пламя дворцовый лизало карниз,

Солнце в дыме густом задыхалось и слепло,

Мы вернулись — и заново строилась жизнь

Меж сугробов еще не остывшего пепла.

 

Рвались мины, со снегом мешая песок,

Был пропитан пожаром и порохом воздух,

А на танке немецком прямил молоток

В головешках добытые, рыжие гвозди.

 

Еще карты сражений развертывал штаб

И у Гатчины снайпер наш в недруга целил.

В это время комбат — до походов прораб —

Ставил мысленно к стенам леса у Лицея!

 

У Египетских ворот

Здесь озверелый вражеский солдат

На нашу песню поднял автомат…

Но Пушкин от горячего свинца

Не отвернул сурового лица.

 

Гремел бронею сорок пятый год,

В бою огнем дышал орудий русских.

За подлость у Египетских ворот

Нам заплатил наш враг у Бранденбургских!

 

На Пискаревском кладбище

Павшим в блокаду — вечно живым

 

Шуршание листьев железных в венках...

И шепот березовых листьев...

Здесь слава и скорбь обнялись на века

Под небом простреленным, мглистым.

 

Суровый, шинельного цвета, гранит,

Знамена из камня — недвижны...

О вас, ленинградцы, гранит говорит,

Отдавшие жизни — для жизни!

 

Пурга по могильным траншеям мела.

Глубь горя попробуй измерь ты!

Бессмертны герои: их смерть умерла

До их героической смерти!

 

Их твердости вечно завидуй, гранит,

Таким в испытаньях ты не был.

Горою мучений и счастья лежит

Кусочек блокадного хлеба!..

 

Они и доныне под камнем не спят,

Их сны и теперь неспокойны.

Ты слышишь их голос, их гнев, Ленинград, —

Устами их прокляты войны!

 

Покуда живут еще мира враги

И смерть упакована в тонны,

Здесь нету могил и не будет могил —

Здесь мужества бастионы!

 

В Пулкове

Фундамент лег по котлованам дзотов,

Засыпан щебнем и золой окоп...

Давно уже на Пулковских высотах

Сменил зенитку зоркий телескоп.

 

А мне, в просторе ночи необъятном,

На шлеме выплывающей луны

Мерещатся чернеющие пятна

Пробоинами грозных лет войны!..

 

Я мог бы их увидеть по-иному,

Но в памяти живет жестокий бой...

Вселенную для взора астронома

Открыли мы солдатскою рукой!

 

На огороде

Он одичал, окаменел за годы —

Заросший пласт, трамбованный войной:

Передо мной участок огорода

Под знаменитой Пулковской горой.

 

Здесь камни разворочены и вмяты:

По ним танкист на запад гнал войну.

Но я пришел с отточенной лопатой,

Вогнал ее ногою в целину.

 

Она вошла почти наполовину,

Вдруг заступ, соскользнув, заскрежетал.

Нагнувшись, я из твердой почвы вынул

Покрытый рыжей ржавчиной металл.

 

И, отточив лопату, снова резал

Сплетенный дерн, кроша за комом ком.

С трех соток я полтонны снял железа

И еле спину разогнул потом.

 

Мой труд до ночи был упрям и звонок.

Я не жалел ни времени, ни сил.

Похоронив четырнадцать воронок,

Я тридцать грядок тут же воскресил.

 

А кто-то брал вот эту землю с бою,

Каким тяжелым он путем шагал,

Когда па каждом метре под ногою

Лопата упирается в металл!

 

На целине, где май шумит травою,

Я лет суровых быль перечитал!

 

* * *

Когда от бомб, казалось, мир оглох

И друг мой пал из нашей роты первым...

Я знал:

нужны не слезы

и не вздох, —

а мой свинец,

мой шаг вперед

и нервы!

Мне смерть страшна,

Но в битвах не робел,

В атаку шел — других не гнулся ниже...

Шел смело в бой

Не потому, что смел,

А потому, что трусость ненавижу!

И. Демьянов

 

Михаил Дудин

Михаил Александрович Дудин (20.11.1916 — 31.12.1993) — поэт и переводчик. Участник войны с Финляндией. Воевал под Выборгом, награжден медалью «За отвагу». С мая 1940 г. служил в гарнизоне полуострова Гангут (русское название полуострова Ханко), во взводе разведки 335-го стрелкового полка. Участник Великой Отечественной войны с первых дней. Гарнизон Ханко героически оборонялся от финских войск до декабря 1941 г., затем был эвакуирован в Кронштадт. В осаженном Ленинграде М. Дудин пережил блокаду, работал в редакции газеты «на страже Родины». Награжден двумя орденами Ленина, орденами Трудового Красного Знамени, Отечественной войны II степени и другими орденами и медалями.

 

Ода моему городу

Мы в помыслах о будущем вольны.

Сквозь кровь и бред, сквозь тяжкий мрак войны

Мы видим ослепительное время.

О, Ленинград, завиден жребий мой,

Твоей судьбы, борьбы тяжёлой бремя

Навеки стало и моей судьбой.

Так мог сказать, так мог подумать каждый,

Кто умирал от голода и жажды,

Кто в торжество грядущее поверил,

Кто будущим сегодняшнее мерил.

 

Здесь каждый камень — летопись сама.

Передо мной блокадная зима.

Орудий дальнобойных отголоски,

Осыпанные снегом валуны,

Над тёмными развалинами плоский,

Холодный лик желтушечной луны.

Шаг патрулей на опустевшем Невском.

Охваченный зловещим переблеском,

Гремучими огнями раскалён,

Над мёртвым миром мёртвый небосклон.

 

Передний край изрыт и перекопан.

По блиндажам, траншеям и окопам

Свистит и воет сиплая метель.

Слепит глаза позёмки дымной море,

И холод залезает под шинель,

И пальцы коченеют на затворе.

И дрожь берёт, и оторопь берёт,

А ночь длинна, и смена не придёт, —

Лежи, гляди, не отрываясь. Свято

Безропотное мужество солдата.

 

К твоим волненьям эта ночь глуха.

Передо мной забытые цеха,

В пробоинах, без окон и без кровель.

Как тени, над станками наклонясь,

Всю ночь стоят рабочие. Бескровен

Горячий свет их напряжённых глаз.

На жизнь и смерть — последний поединок

С двойным врагом. Здесь слиты воедино

Остатки сил, души упрямый пламень, —

И ненависть руководит руками.

 

Воистину подвижнический труд.

В который раз отрывисто ревут

Охрипнувшие медные сирены,

И стёкла осыпаются, звеня.

И грохаются каменные стены

Под тяжестью ревущего огня.

Гуляет смерть, и на морозе паром

Курится кровь по белым тротуарам.

И по буграм с сугроба на сугроб

Старуха тащит самодельный гроб.

 

Блаженный запах чёрствого куска.

Вся жизнь от смерти на два волоска,

Нас не сломила и не приказала

Молить врага о милости. Велик

На площади Финляндского вокзала

Тяжеловесной бронзы броневик.

И Ленин твёрд. Мы всюду были с ним,

И дух его в сердцах неистребим.

Он наша жизнь. Он наша кровь и плоть,

И этот дух вовек не побороть.

 

Немеркнущие Смольного огни.

Седые ночи. Тягостные дни.

Промозглые тяжёлые туманы,

Холодный ветер с пасмурной реки.

…До мелочей обдумывали планы

Надёжные его ученики.

Здесь был рождён тот яростный успех,

Что поднял нас на вечный подвиг всех.

Всех окрылил, повёл всех за собой, —

И мы пошли в победоносный бой.

 

Я научился верить в чудеса,

Да, есть в бою особая краса.

Через Неву за сумасшедшим валом,

Подпалинами покрывая наст,

В стремительном порыве небывалом

На левый берег выносило нас.

И гулом оглушало берега,

И чёрной кровью чёрного врага

Покрылся снег. Дороже всех наград

Твой первый вздох, бессмертный Ленинград.

 

И снова гром весенний в январе.

Я помню день на Пулковской горе.

Огня и дыма розовые тучи,

На скатах оползающий песок,

И гвардии решительный, летучий,

Врага ошеломляющий бросок.

Окопов развороченных уступы,

Немецкие распластанные трупы,

Чернеющие трубы деревень,

Воронью гору, Ропшу и Кипень.

 

Спокоен отсвет северной зари.

В сырой земле лежат богатыри.

Но слава их вовеки не померкнет.

Она зовёт других бойцов на бой,

В сто тысяч ярких радуг фейерверка

Цветёт, переливаясь, над Невой,

Гремит она, грозна и знаменита,

По улицам немецкого Тильзита.

И путь у ней размашистый — один,

Знамёна Славы вынес на Берлин.

 

Пахучей мятой зарастут могилы.

Придут другие молодые силы.

И зашумит на поле боя сад,

Обрызганный весеннею росою.

Ещё прекрасней будет Ленинград,

Со всей своей пленительной красою.

Века своим величьем озарив,

Он всмотрится в малиновый залив,

И никогда спокойные глаза

Не затуманит скорбная слеза.

 

Балтика воюет

Вот он, упругий и соленый,

Свои владенья распростер,

Лиловый, синий и зеленый,

Прошитый золотом, простор.

 

Блестит песок вдоль побережий,

Дрожит от зноя бирюза,

Здесь прямо в ноздри ветер свежий,

Такой, что — закрывай глаза.

 

Такой, что — душу нараспашку,

Такой, что кругом голова.

Он вздыбит парусом тельняшку,

А над тельняшкой леева.

 

Мне только б видеть это впору

И соловьиным горлом петь,

По золотистому простору

Под белым парусом лететь.

 

И, разворачивая круто,

Увидеть вновь в полдневный жар

Седые берега Гангута

И плоский остров Осмуссар.

 

Опять вперед, опять! Покуда

За караванами шаланд

Подобьем спящего верблюда

Из волн не вынырнет Гогланд.

 

И вновь туда, где ждут ребята,

И в мире нет таких ребят,

Как эти — моряки Кронштадта,

Которых выкормил Кронштадт.

 

Здесь наша колыбель. Мы дома.

Так было и так будет пусть.

Здесь всё обжито, и знакомо,

И выучено наизусть.

 

Здесь нас волна впервой качала,

Мы возвращалися сюда.

...Стоят сегодня у причала

На все готовые суда.

 

Когда сгущается ненастье

И время действовать пора, —

Уходит в море Афанасьев

И пенят воду катера.

 

Вперёд! За черным флагом следом,

И на воде заметен след,

Здесь есть прямой расчет торпедам,

Врагу не скрыться от торпед,

 

Когда на пункт, как пишут, Н-ский,

Забыв своих полетов счет,

Герой-моряк Преображенский

Гостинцы с воздуха кладет.

 

Когда в рассветной звонкой рани

(Тумана ветром не снесло)

Из дальнобойных глушит Гранин

Врага по первое число.

 

Когда, срываясь с побережий,

Идут вперед в дыму, в пыли,

Твои орлы, как ветер свежий,

Как очищение земли.

 

Да так, что души нараспашку,

Дымятся камни и трава,

Да так, что парусом тельняшку,

И над тельняшкой леева.

 

Я говорю сквозь треск пожарищ

Простые, ясные слова:

«Воюет Балтика, товарищ!

Товарищ! Балтика жива!»

 

Мы выбьемся вперед, братишка,

Последним будет наш удар.

Придем и гаркнем: «Амба! Крышка!»

И на Гогланд и Осмуссар.

 

И, разворачиваясь круто,

Мы якоря опустим тут,

У скал сурового Гангута,

И снова выйдем на Гангут.

 

А мне б, — что есть во мне задору, —

Со всем задором песню спеть,

И по балтийскому простору

Под парусами пролететь.

 

Снег

Метель кружится, засыпая

Глубокий след на берегу,

В овраге девочка босая

Лежит на розовом снегу.

 

Поет густой, протяжный ветер

Над пеплом пройденных путей.

Скажи, зачем мне снятся дети,

У нас с тобою нет детей?

 

Но на привале, отдыхая,

Я спать спокойно не могу:

Мне снится девочка босая

На окровавленном снегу.

 

Песня незнакомой девочке

О. Ф. Берггольц

 

Я нес ее в госпиталь. Пела

Сирена в потемках отбой,

И зарево после обстрела

Горело над черной Невой.

 

Была она, словно пушинка,

Безвольна, легка и слаба.

Сползла на затылок косынка

С прозрачного детского лба.

 

И мука бесцветные губы

Смертельным огнем запекла.

Сквозь белые сжатые зубы

Багровая струйка текла.

 

И капала тонко и мелко

На кафель капелью огня.

В приемном покое сиделка

Взяла эту жизнь у меня.

 

И жизнь приоткрыла ресницы,

Сверкнула подобно лучу,

Сказала мне голосом птицы:

— А я умирать не хочу…

 

И слабенький голос заполнил

Мое существо, как обвал.

Я памятью сердца запомнил

Лица воскового овал.

 

Жизнь хлещет метелью. И с краю

Летят верстовые столбы.

И я никогда не узнаю

Блокадной девчонки судьбы.

 

Осталась в живых она, нет ли?

Не видно в тумане лица.

Дороги запутаны. Петли

На петли легли без конца.

 

Но дело не в этом, не в этом.

Я с новой заботой лечу.

И слышу откуда-то, где-то:

— А я умирать не хочу…

 

и мне не уйти, не забыться.

Не сбросить тревоги кольцо.

Мне видится четко на лицах

Ее восковое лицо.

 

Как будто бы в дымке рассвета,

В неведомых мне округах,

Тревожная наша планета

Лежит у меня на руках.

 

И сердце пульсирует мелко,

Дрожит под моею рукой.

Я сам ее врач, и сиделка,

И тихий приемный покой.

 

И мне начинать перевязку,

Всю ночь в изголовье сидеть,

Рассказывать старую сказку,

С январской метелью седеть.

 

Глядеть на созвездья иные

Глазами земными в века.

И слушать всю ночь позывные

Бессмертного сердца. Пока,

 

Пока она глаз не покажет,

И не улыбнется в тени,

И мне благодарно не скажет:

— Довольно. Иди отдохни.

 

Стихи о прорыве

Ракеты стремительный росчерк

На миг осветил берега.

И копоть у Марьиной рощи

Покрыла седые снега.

 

Сто залпов! Сто тысяч орудий!

И вновь за налетом налет.

Снаряд за снарядом нагрудил

Зелеными глыбами лед.

 

Поет огневая стихия.

Минута к минуте.

— Пора!

И словно не мы,

А Россия

До звезд раскатила «ура».

 

Ура!

И подобно обвалу,

Упавшему на берега,

На смерть

И бессмертную славу

Пехота пошла на врага.

 

Да где там пошла —

Полетела!

С обрыва скатилась на лед.

Душа вылетала из тела,

А тело

Летело вперед.

 

Мне каждый здесь друг

И товарищ,

Навеки веков побратим.

Такого не сломишь,

Не свалишь.

Он грозен и неотвратим.

 

Дана ему в жизни награда,

Превыше высоких наград:

Живая душа Ленинграда

И сила твоя, Ленинград.

 

Пускай мы с тобой по неделям

Не ели

И мерзли живьем.

Мы счастье и горе не делим —

Сейчас мы грядущим живем.

 

И немцев

В окопах с намета

Стальные срезают стрижи.

Метет в рукопашной пехота

Гранатным огнем блиндажи.

 

Застрял под лопаткой осколок,

Царапнула пуля висок,

Еще за последний поселок,

В последний готовься бросок.

 

И я не запомнил,

Не знаю,

Как после громов, неслышна,

Прошла по переднему краю

Усталой сестрой тишина.

 

И первой победы отрада

Сияла на лицах бойцов.

Мы поняли: у Ленинграда

Разорвано нами кольцо.

 

Что больше не будет, не будет

Железной стены баррикад,

В торжественном праздничном гуде

В тот день потонул Ленинград.

 

Был берег разрыт и развален.

Здесь корпус провел Симоняк.

И снова над пеплом развалин

Шумит низкорослый сосняк.

 

Воронки от артподготовки.

Глубины спокойных небес.

И снова у Невской Дубровки

Бессменно работает ГЭС.

 

Сегодня орудья обрушат

На город налет огневой.

Живые и мертвые души

Услышат салют над Невой.

 

Раздвинется небо над нами

В горячем кипенье ракет.

На верность гвардейское знамя

Армейский целует поэт.

 

На бой!

Во имя Родины и долга —

На бой! Сегодня наш черёд!

Мы ждали молча, ждали долго,

И слово сказано — вперёд!

 

Вперёд! Налево и направо

Метёт свинцовая пурга,

И через лёд за переправу

Пехота рвётся на врага.

 

Вперёд! И, мужество утроив,

Сквозь гром и грохот огневой

Идут орлы, идут герои

Несокрушимою стеной.

 

Пусть ветер свищет, хлещет вьюга,

В дыму и гари синева.

Вслед за победной вестью с Юга

Встаёт военная Нева.

 

И, как всегда, у Ленинграда

Простое, строгое лицо.

Вперёд, орлы! Ломай блокаду,

Её железное кольцо.

 

* * *

Январь пришел, и снова в спину

Метет косматая пурга,

Седую русскую равнину,

Как в шубу, кутает в снега.

 

Ночь. Тишина. Крутая стужа.

И над родною стороной

Еще висит немецкий ужас

И ставит волосы копной.

 

Пожары гаснут на рассвете,

Земля бесправна и бела,

На виселицах тихий ветер

Качает стылые тела.

 

Вглядись — и ты узнаешь брата.

Еще вглядись — узнаешь мать.

Приходит грозная расплата.

Мы много ждали. Хватит ждать!

 

* * *

Для трижды ненавистного врага,

С какой бы он сюда ни рвался силой,

С времен Петра вот эти берега

Холодной раскрываются могилой.

 

Пусть время мчится и гудит в ушах,

И крошится кремневая порода.

По-прежнему тяжел упругий шаг

Воинственного русского народа!

 

Сквозь смерть и голод, через дым и гром,

Сквозь розовое медленное пламя,

Над проклятым поверженным врагом

Мы пронесли солдатской славы знамя.

 

России сын, столицы первый брат,

Перетерпевший все земные муки,

По-прежнему сегодня Ленинград

Свободные протягивает руки.

 

* * *

Мы вглядывались молча в синеву,

Суровому дивясь великолепью.

Мы хлынули в упор через Неву.

За Ленинград! И с ходу, цепь за цепью,

Пуская в дело крючья и багры,

Через колючку дьявольской работы,

Сквозь рытвины, воронки и бугры,

Сквозь брустверы мы хлынули на дзоты.

 

В дыму, в пыли мы видели лицо,

Мы голос слышали, что вечно неизменен.

И разлетелось вдребезги кольцо,

Блокада разворочена…

И Ленин

Встаёт перед глазами вдалеке,

Где облака по-северному седы.

Как у вокзала на броневике,

Зовёт вперёд на новые победы.

 

* * *

Здесь был рождён тот яростный успех,

Что поднял нас на вечный подвиг всех.

Всех окрылил, повёл всех за собой, —

И мы пошли в победоносный бой.

 

Я научился верить в чудеса,

Да, есть в бою особая краса.

Через Неву за сумасшедшим валом,

Подпалинами покрывая наст,

 

В стремительном порыве небывалом

На левый берег выносило нас.

И гулом оглушало берега,

И чёрной кровью чёрного врага

Покрылся снег. Дороже всех наград

Твой первый вздох, бессмертный Ленинград.

 

18 января 1943 г.

У памяти старой в плену,

Не зная к себе снисхожденья

Художники пишут войну,

Живую картину сраженья.

 

И видят опять наяву

Разбитых траншей повороты,

Через ледяную Неву

Бросок беззаветной пехоты.

 

Гудит на ветру полотно

От жаркого грохота стали.

Погибшие в битве давно

Живыми из мёртвых восстали.

 

Покорные кисти, пошли

В атаку по старому следу,

Уже различая вдали

Добытую дважды победу.

 

Стихи о генерале Н. П. Симоняке,

герое Ленинградского фронта

 

Его уже нет. Вспоминаю

Осколками сбритый сосняк.

Идет по переднему краю

Седой генерал Симоняк.

 

Кустарник на бруствере тощий

Огнем пулеметным сметен.

Весь корпус под Марьиной рощей

К последнему штурму сведен.

 

Ракета взлетит спозаранку

Сигналом к началу атак.

Заходит в штабную землянку

Герой генерал Симоняк.

 

Он выслушал все донесенья

От всех командиров подряд.

«Что ж! Немцам не будет спасенья

«Не будет!» — ему говорят.

 

Над Ладогой мало-помалу

Рассвет занимался сквозной.

Под утро, вошел к генералу

Три ночи не спавший связной.

 

Застыл он и дальше ни шахту,

Как будто провал впереди.

И тихо медаль «За отвагу»

Дрожит у него на груди.

 

«Ты что засыпаешь на месте,

Ногами к порогу прирос,

Какие там новые вести,

Выкладывай все, что принес». —

 

«У вас, — и слеза у солдата, —

У вас, — и не скажет никак, —

Погибли жена и ребята!..»

Крепись, генерал Симоняк!

 

Он, в грохоте яростных вспышек

Совсем позабыв тишину,

Два года не видел детишек,

Два года не видел жену. —

 

Вчера еще «дуглас» с рассвета

За ними отправлен в полет.

Но, сбитый под Тихвином где-то,

В лесу догорел самолет.

 

Заря растекается слабо

На узком, на тусклом окне.

«Зови мне начальника штаба!

Начальника связи ко мне!»

 

И вот понесли телефоны

Суровое слово «пора!»,

На синие невские склоны

Обвалом скатилось «ура!».

 

Ракеты стремительный росчерк

На миг ослепил небеса.

Бушует за Марьиной рощей

Четвертые сутки гроза.

 

А берег с крутым поворотом

От черных воронок размяк.

Идет, проверяя по ротам

Бойцов, генерал Симоняк.

 

Идет в недоступную взгляду,

Прошитую пулями тьму.

«Прорубим, герои, блокаду?!» —

«Пробьем!» — отвечают ему.

 

Железные собраны нервы,

И сказано слово «вперед!».

Он в бой посылает резервы,

Он танки пускает в обход.

 

И снова запели осколки,

В дыму потонул горизонт.

И с нашими в Пятом поселке

Встречается Волховский фронт.

 

Горели костры на привале.

Недолог был этот привал.

С победой бойцы пировали.

С бойцами сидел генерал.

 

Следил он в кругу до рассвета

Попутчицы-песни полет.

 

А сбитый под Тихвином где-то

В лесу догорел самолет.

 

Потухли костры. На восходе,

Сурова, прекрасна, груба,

О новом далеком походе

Военная пела труба.

 

Героям

Я славлю вас в дыму и громе стали,

За Родину встающих как гора,

Стремительных и яростных баталий,

Атак и наступлений мастера.

 

Я вспоминаю: ночь была свинцова,

И день пришел, как ночь, тяжел и хмур.

Я вижу вновь солдата Молодцова,

Заткнувшего глазницы амбразур.

 

На пулемет без трепета и крика

Он навалился. И задохся враг.

Проходит с боем командир Заика

Сквозь семь остервенелых контратак.

 

И вижу я, как, надвигаясь снова,

Косит и мнет врагов наверняка

Огонь из автомата Пирогова,

Неумолимый танк Осатюка.

 

Бей по фашисту! Не жалей патронов!

Пусть падает на землю и хрипит.

И славный ас Василий Харитонов

Двадцатый добивает «мессершмитт».

 

Туман и дым. Чертовская погодка,

Снег почернел, осыпался, обмяк.

И вот идет, я вижу по походке,

Мой командир — товарищ Симоняк.

 

Он с нами был. И мы как сталь стояли.

Он звал вперед. Мы выбились туда.

Мы никогда нигде не отступали

И, верю, не отступим никогда.

 

Метут снега... И ходят тучи рваны.

Земля гудит в пороховой пыли.

Я славлю вас, солдаты-ветераны,

Богатыри своей родной земли!

 

* * *

Дрожало небо в хрупкой позолоте,

Качался лес, захлестнутый пургой.

Он бился на Синявинском болоте,

Под Пушкином, под Ропшей и под Мгой.

 

Он шел вперед равниною метельной,

В седом дыму грохочущих атак,

Врывался с боем в Гатчину и Стрельну —

И в страхе был осатанелый враг.

 

Идет на запад ленинградский воин.

Ты имя это с честью назови.

Он Ленинграду верен. Он достоин

Его бессмертной славы и любви.

 

Гангутцы на Неве

Умолкнет гром последнего раската,

Мы где-нибудь да встретимся опять.

Нам есть о чем поговорить, ребята,

Нам есть что вспомнить, что порассказать.

 

Друг друга мы узнаем по походке,

Неловкая наступит тишина,

Так наливай по двести граммов водки,

Положенной наркомом, старшина!

 

Не опьянеем. Ничего, Надейся!

Мы не щадили жизни на войне,

Мы заслужили звание гвардейцев, —

Так выпить полагается вдвойне.

 

Мороз такой, что спирт не отогреет,

Но кверху поднимается ладонь,

И голос Давиденко: «Батарея!»

И следом оглушительно: «Огонь!»

 

Снарядами промешанные круто

С золой и пеплом синие снега.

И мне припоминаются Гангута

Скалистые седые берега,

 

Жарынь-жара. И в переблесках алых

Ночь, словно день, тревожна и светла,

Дурман-трава и лишаи на скалах,

Лес и болота —- выжжены дотла...

 

Туман и гарь. Земля и крови сгустки.

Дробятся камни и горит трава,

Напористо, размашисто, по-русски

Мы с боем занимали острова,

 

И вот опять на брустверах и дзотах

Сдувает взрывом инея налет.

Бывалая гангутская пехота

Тремя волнами хлынула на лед,

 

И словом оборотистым, покруче,

Зовет бойцов, огнем атаки пьян,

И вылетает птицею по круче

На левый берег капитан Салтан.

 

Здесь жизнь проста. А смерть подавно проще.

Из немцев душу вышибая вон,

За разнесенной в щепки Редкой рощей

Уже проходит третий батальон.

 

Уже в конюшне вспыхнула солома,

Уже, до крови закусив губу,

В немецкий дзот гранату бросил Шлома

Через печную ржавую трубу.

 

И вслед за взрывом отлетают двери,

Как будто ад наружу лезет сам! —

На четвереньках выползают звери

И поднимают лапы к небесам.

 

Они дрожат. Налево и направо,

Через Неву — и вдоль и поперек,

По грубым деревянным переправам,

По рытвинам разъезженных дорог

 

Уже проходят танки. А в сторонке,

Ободранные выставив горбы,

Тяжелые немецкие трехтонки,

Как лошади, подъяты на дыбы.

 

За Марьином, за лесом на опушке,

Где ветер снегу по ‘уши надул,

Снарядами беременные пушки

Уткнулись в землю ртами черных дул.

 

Пехота рвется дальше сквозь сосняк,

И берегом проходит Симоняк.

Мы знаем боевого генерала.

Он — батька нам. Он нам — и друг, и брат,

Обстрелянный, настойчивый, бывалый,

Огонь и воду видевший солдат.

 

Вот он идет. Во тьме свистят осколки.

Суровое, спокойное лицо.

Мы забираем первые поселки,

Уже. трещит блокадное кольцо!

 

Уже последним натиском атаки,

Разгоряченный боем; как снаряд,

С бойцами прорывается Собакин, —

И волховчан встречает Ленинград!

 

Еще об этом песня не пропета,

Еще «Ура несется: по рядам.

Всю страсть и вдохновение поэта

Я в этой песне с кровью передам,

 

Мы соберемся снова, как бывало,

Друзья по гроб. И сразу. пробки — вон,

Кутузов, Черноус и Чичеланов,

Никем не заменимый почтальон.

 

Мы выбьемся до праздника такого —

С врагами рассчитаемся сполна.

Мы Зотова помянем, и Уткова,

И Виктора помянем Чухнина.

 

Полгоризонта пламенем объято,

Еще нам, братцы, хватит воевать!

Умолкнет гром последнего раската, —

Мы где-нибудь да встретимся опять.

 

С Балтики матрос

Туманов утренним объята,

Дымится синяя вода.

На тёмных берегах Кронштадта

Растут осот да лебеда.

 

Свозь камни, через все препоны

Наружу прёт чертополох.

Полынь покрыла бастионы

Форты окутал серый мох.

 

Осоки бронзовые перья.

Как пики, рвутся к высоте.

Здесь все — как древнее поверье

В первоначальной красоте.

 

И в розовом дыму рассвета,

Где обрывается откос,

Облокотясь, у парапета

Стоит, как каменный, матрос.

 

2

От оглушительного взрыва

Дрожит и ходит ходуном

Соленая вода залива,

Благословенного Петром.

 

И снова русская отвага

Вовсю хозяйничает тут,

По бухтам Эзеля и Даго

От Осмуссара на Гангут.

 

И снова грохот русской славы

Тревожит предков хмурый склеп —

Идет к сырым пескам Либавы,

На Таллин и на Кингисепп.

 

И, до конца в себя поверив,

В песок и камень камнем врос,

Как дуб вцепился в плоский берег

Упрямый Балтики ‘матрос.

 

3

Была пора. Вода кипела.

Вставали дыбом берега.

Шуршал снаряд, и пуля пела

Над кованой башкой врага.

 

Мой песок краснел от крови,

И в черных трюмах била течь.

Вода была почти что вровень

С плечами, даже выше плеч.

 

Но, видно, наша крепче сила.

От смерти на два волоска

Нас пронесла и прокрутила

Ее соленая тоска.

 

И только белые барашки

Бежали на песчаный плес.

И только мокрую тельняшку

В ладонях высушил матрос.

 

4

Обугленные тучи рваны,

От зарева — как рассвело,

Горят дворцы, чадят фонтаны,

Пылает Царское Село.

 

И немцы здесь, под Ленинградом,

Сжимают тяжкое кольцо.

И я тогда увидел рядом

Его спокойное лицо.

 

Он был — ответ на все вопросы,

Все оценил и понял вдруг, —

На город раненый набросил

Спасательный надежный круг.

 

Была зима. Была блокада.

Он все на свете перенес —

Герой, защитник Ленинграда,

Балтийской выучки матрос.

 

5

Под грозный разговор орудий

Дрожат немые этажи.

Прямей и тверже стали люди,

Привыкли к грохоту стрижи.

 

Но будет день: с фортов и башен

Мы ринемся в одном броске —

И враг издохнет, ошарашен.

На холодеющем песке.

 

И наша сила и отвага,

Как первосортный динамит,

По бухтам Эзеля и Даго,

И над Гангутом прогремит.

 

Оденет радужное лето

Ромашкой бронзовый откос.

Пройдёт опять у парапета

И остановится матрос.

 

* * *

Под Пушкином был выброшен десант.

По немцам, разбежавшимся по лесу,

Мой друг — поэт и гвардии сержант

Из пулемета бил, как по Дантесу.

 

Потом, я помню, сто «катюш» забило

И едкой гарью с Пулкова несло.

Мы шли в атаку.

В самом деле было

Отечеством нам Царское Село.

 

Потом в Берлине бой отгрохотал.

Мы за победу поднимали кружки.

И кто-то на рейхстаге написал:

«От Ленинграда до Берлина. Пушкин»

 

Самсон

Я в Петергофе не был никогда.

И вот сейчас брожу среди развалин,

Где красный щебень по земле развален,

Где на столбах обвисли провода;

 

Где голые безрукие деревья

Стоят, как привиденья из поверья;

Где старый храм с глазницами пустыми,

Где пахнет мертвым запахом пустыни,

 

Где дикая ночная тишина

Назойлива и смысла лишена.

Мне кажется, когда глаза закрою:

Песчаный берег, залитый волною,

 

Граненые хрустальные стаканы,

Прозрачное холодное вино,

До синих звезд летящие фонтаны...

В мечтах и снах нам многое дано.

 

Когда жива мечта, я не поверю

В ничем не поправимую потерю.

Пусть в явь земную переходит сон!

Я вижу ясно, как на поле сечи

Идет, крутые разгибая плечи,

Неистовый, разгневанный Самсон.

 

На «Невском пятачке»

Сто батарей гремело сдуру,

Слепой тротил крушил, крушил

Земли изодранную шкуру,

И мертвый снег запорошил.

 

Но нет забвенья, нет забвенья

Тому, кто в этом был аду.

И памяти подразделенья

Равняются на холоду.

 

Седые волны бьются в мыле.

Горит зари багровый кант.

И непреклонен, как Вергилий,

На переправе комендант.

 

Он видит смерть. Он жизнью мерит

Свою погибель без нытья.

Дойдет туда, на левый берег,

Лишь только пятая ладья.

 

А остальные без возврата —

В щепу снарядом — и ко дну.

И кровь до самого Кронштадта

Окрасит невскую волну.

 

При штурме храбрым доставались

Всегда крутые берега.

Природы зимняя усталость

Однообразна и строга.

 

На месте том, пустом доныне,

Трава живая не растет.

С печальной вечностью полыни

Сухой качается осот.

 

Да жесткий снег, клубясь, струится,

Течет, шершав и синеват.

Мои глазницы — как бойницы.

И в этом я не виноват.

 

Идет весна весенним Ленинградом

1

Идет весна весенним Ленинградом.

Висит туман над голым Летним садом,

Окутывает дымкой острова.

Наружу лезет первая трава.

 

Проглянет солнце — заблестят кварталы.

Широкие спокойные каналы

Раскинут голубые рукава.

Как будто где-то разорвав плотины,

В гранит прибрежный плещется река,

И медленные ладожские льдины

На белые походят облака.

 

Ревут буксиры. Явственен и четок

Знакомый абрис кованых решеток.

Как корабли, высокие дома.

Здесь каждый дом поэзия сама.

 

Седой плитняк и серый дикий камень,

В сырой песок заложенный руками, —

История. Начало гордой славы

Победами увенчанной державы.

 

2

Я в сотый раз по городу хожу,

Глазами удивленными гляжу, —

Здесь каждый переулок, каждый дом

Мне по-родному близок и знаком.

 

Он в красоте первоначальной вечен.

Его фашист обстрелами увечил,

Тротилом рвал и бомбы сыпал вниз.

Пролом в стене. Обрушенный карниз,

 

Разрывом развороченные ниши,

Осколками иссеченные крыши,

Воронка дальнобойного снаряда,

В рубцах и шрамах темный парапет, —

Но ничего на целом свете нет,

На всей земле — прекрасней Ленинграда.

 

Мы с ним сроднились до смертельной дрожи,

Он стал еще милей, еще дороже.

Он словно в латы облаченный воин,

В себе уверен, грозен и спокоен.

 

3

Предутренняя падает звезда,

Стремительно грохочут поезда.

Гудят гудки. Упруго на рассвете

Поют мосты. Проходят в школы дети.

 

Измазанные мелом штукатуры

Заделывают в стенах амбразуры,

Стекольщики застекливают рамы.

Дежурят наблюдатели. И прямо

Пехотный полк колонной боевой

Идет на фронт по мокрой мостовой.

 

Весенний ветер обдувает пепел

И кружит птицей возле тополей.

И Ленинград встает в просторе, светел

Неповторимой красотой своей.

 

Он тяжкие залечивает раны.

Ползут от взморья тонкие туманы.

Ворочается сонная Нева.

Прозрачная дымится синева.

 

И новый день встает над Летним садом.

Идет весна весенним Ленинградом.

 

* * *

Снова громом салюта над Балтикой воздух расколот

И вполнеба сияет заря разноцветных огней.

Здравствуй, трижды великий и трижды прославленный город,

Город нашей мечты, город самых высоких страстей.

 

Город твердого мужества, ясных и смелых дерзаний,

Богатырского духа... Ударом тугого крыла

Дует ветер со взморья в предутренней матовой рани,

Шпили рвут облака, и сверкают твои купола.

 

И просторы проспектов, и четкие грани гранита,

И в серебряной дымке, в медлительной ряби вода.

Для меня в этом городе каждая пядь знаменита,

Каждым камнем душа моя в городе этом горда.

 

Это так навсегда. И немыслимо думать иначе,

Если сердце вросло в плоть и кровь бессловесных камней.

Навсегда породнилось. Аллюром немыслимым скачет

С триумфальных ворот золотая шестерка коней.

 

Так же молодость наша в кровавые битвы летела,

Прокаленная солнцем, прожженная ярым огнем,

Через кровь, через смерть, в ослепительный мир без предела,

И на веки веков утвердилась всей силою в нем.

 

Вчера была война

Был этот день торжественен и ярок,

И синева густа и глубока.

Литые кони триумфальных арок

Копытами взбивали облака.

 

Как будто солнце было заказное

На этот день. И музыка плыла.

Весь город цвел. Пылал в звенящем зное,

До облаков вздымая купола.

 

Он весь в цветах. Он весь в знаменах. В громе

Военных маршей. Гулок и глазаст,

Он ничего сейчас не знает, кроме

Той радости, которой не отдаст.

 

Гремели танки мостовой торцовой,

В движении стремительно легки.

Во всю длину на площади Дворцовой

Равняли строй гвардейские полки.

 

Так вот оно, прошедшее все беды,

Ни перед чем не падавшее ниц,

Суровое величие Победы.

Мельканье касок, загорелых лиц

 

И потных плеч. Тяжелых плеч солдата.

Колонна за колонной. Без конца.

И ни души знакомой. А когда-то

Я здесь служил. Знал каждого бойца.

 

Но не ищи. Но сколько б ни искал,

Здесь не найдешь. Напрасная работа.

Друзья остались у гангутских скал.

Под Марьином. В синявинских болотах.

 

Под Красным Бором спят друзья мои.

Под Нарвою. Под Выборгом. И в пущах

Курляндии. Окончены бои.

И мертвые спокойны за живущих.

 

И грустно мне. Но мысль моя чиста.

Как будто вновь я шел. от боя к бою.

В дыму сражений грозные места

Сегодня развернулись предо мною...

 

* * *

По щебню пулковских расщелин

Окоп взбирался на окоп.

...Опять зениткою нацелен

В ночное небо телескоп.

 

Там солнца плавятся в пожарах,

И там, загадочна досель,

Как на прицеле, в окулярах

Дрожит космическая цель.

 

Астроном мыслью путь проделал

В необозримый мир планет,

И как вселенной нет предела,

Мечте его предела нет.

 

И за мечтою этой смело,

Опережая чудеса,

Ракеты трепетное тело

С земли рванется в небеса.

 

Оно пройдет потоком света,

Меж звезд сияя горячо.

...Снежинка — малая планета —

Ему садится на плечо.

 

Снегири

Это память опять, от зари до зари,

Беспокойно листает страницы,

И мне снятся всю ночь на снегу снегири,

В белом инее красные птицы.

 

Белый полдень стоит над Вороньей горой,

Где оглохла зима от обстрела,

Где на рваную землю, на снег голубой,

Снегириная стая слетела.

 

От переднего края раскаты гремят,

Похоронки доходят до тыла.

Под Вороньей горою погибших солдат

Снегириная стая накрыла.

 

Мне всё снятся военной поры пустыри,

Где судьба нашей юности спета.

И летят снегири, и летят снегири —

Через память мою до рассвета…

 

* * *

Все с этим городом навек —

И песня, и душа,

И черствый хлеб,

И черный снег,

Любовь, тоска,

Печаль и смех,

Обида, горечь и успех —

Вся жизнь, что на глазах у всех

Горит, летит спеша.

Все вместе с нами

И для нас

Сплелось, перевилось:

И очерк губ,

Надежда глаз,

И первый шепот в первый раз,

И седина волос.

И первый бой,

И кровь друзей,

И верность до конца —

Она от совести моей

Не отведет лица.

Я жил,

И я не без греха,

И нечего таить —

Давал в том месте петуха,

Где нужно слезы лить.

Мой век прекрасен и жесток.

Он дорог мне и мил.

Я не сверчок,

Чтоб свой шесток

Считать за целый мир.

И я по городу иду,

Как через радость и беду.

Вся жизнь моя,

Судьба моя,

Двужильная, упрямая,

Каленая, та самая,

Открыта, на виду.

Я душу вынес из огня,

Через кольцо блокад.

Ты песней жизни для меня

Остался, Ленинград!

Всем честным мужеством своим

Неповторимых зим,

И чистотой, и простотой,

И откровенной остротой

Той ленинской души,

Которая в тебе жива,

Как свежий воздух, как Нева!

Бери — стихи пиши!

Жизнь!

Золотое ремесло,

Без фальши и тоски.

Сыпучим снегом занесло

У Ленина виски.

Он — жизнь сама!

Он — сам народ!

Он весь — порыв вперед.

И так всегда —

Из года в год,

Из рода в новый род!

Что будет — радуюсь тому,

Пою о том, что есть.

Пылать здесь сердцу моему

И разрываться здесь.

 

Поэмы:

 

Дорога жизни

Мертвым и живым героям Ладоги,

легендарной эпопее сверхчеловеческого мужества посвящаю.

Автор

— Сколько ленинградцев было эвакуировано через Ладогу?

— Миллион с лишним, в том числе тюрьма и дом умалишенных.

(Из частного разговора с бывшим начальником

эвакопункта в Борисовой Гриве Л. А. Левиным).

 

Размышление о ящерице

Я не знаю, кожей или нервами,

Может, через камни и растения

Ощущают ящерицы первыми

Приближение землетрясения.

 

И скользят, как молнии зеленые,

Меж камней и меж корней от гибели

В место безопасное.

Каленые

Глыбы камня это часто видели.

 

Мальчики,

Не убивайте ящериц,

Вглядывайтесь в камни и растения.

Может, есть дороги настоящие

В этом мире без землетрясения.

 

А моя дорога жизни

Лавою

Пробиралась через лед по Ладоге.

Там мои друзья лежат, не плавают

И не видят ни снегов, ни радуги.

 

Я ведь тоже из породы ящериц

И судьбу сквозь жизнь несу похожую,

Чувствуя тревогу подходящую

Обожженной и промерзшей кожею.

 

Только я от гибели не бегаю,

Знаю я давно яснее ясного:

Не найдется среди света белого

Человеку места безопасного.

 

Сединой раздумий кудри выбели,

Перевороши воспоминания

И неси погибель

Смертной гибели

Жизнью

До последнего дыхания.

 

Разговор с водителем М. Твердохлебом

Мы с тобою, солдат, постарели,

Спотыкается сердце в груди,

Отбуянили наши метели —

Роковой ураган впереди.

 

Плохо спится седым ветеранам,

До утра артиллерия бьет.

Снова Ладога скрыта туманом,

Снова ночь опустилась на лед.

 

Никуда нам от ночи не деться,

Старой памяти выпал черед,

Надо только вглядеться,

Вглядеться

Через прошлое наше вперед.

 

Ни друзей, ни себя не обидеть,

Отвечая за все головой.

Надо только увидеть,

Увидеть

Свет зари за чертой огневой.

 

Тот причал ледяной переправы,

Где кровавый кончается чад.

Что поделать:

Живущие правы,

А спасители жизни

Молчат.

 

В одиночку,

По братским могилам,

На чужой и родной стороне,

Под песком золотым

И под илом

На глубоком на ладожском дне.

 

Не надеясь опять на подмогу,

Как и в том, сорок первом году,

Надо снова пускаться в дорогу

Вечной жизни

По шаткому льду.

 

Надо снова петлять под обстрелом,

По торосам, вслепую, без фар

Между трещин отыскивать целый

Лед на ощупь,

Минуя удар.

 

От Ваганова автоколонну

Через лед провести наугад:

Ленинградцев голодных —

В Кобону,

А снаряды и хлеб —

В Ленинград.

 

Еще время тревог не минуло

Над твоей и моею судьбой.

Снова Ладогу льдом затянуло

И за жизнь продолжается бой.

 

Глаза Л. Белоусова

Живет Герой Советского Союза

На старой Петроградской стороне

На пенсии,

Отяжелев от груза

Годов и славы, правильной вполне.

 

Жизнь — не орел,

А смерть в бою — не решка.

Под Выборгом в сороковом году

Он, сбитый, обгорел, как головешка,

Потом промерз на лютом холоду.

 

Он на протезах выбрался, хромая,

Из госпиталя.

Яростью грозя,

Глаза его глядели не мигая —

Не закрывались веками глаза.

 

Сгорели веки,

Мужеству,

Усилью

Предела нет.

И был переполох,

Когда он возвратился в эскадрилью

Как бог отмщенья,

Беспощадный бог.

 

Доверить истребитель инвалиду?

Доверили.

Поверили.

Пиши.

И крылья, поднимавшие обиду,

Как бы срастались с яростью души.

 

Об этом помнят небеса Гангута

И Ладоги седые облака,

Где поединка

Каждая минута

Была равна векам

Наверняка.

 

В бою есть тоже мастерство.

Полета

Особый почерк

И особый класс.

Мгновенная

Работа

Пулемета —

И падает, зажмуриваясь, ас.

 

А он глядит,

Как свастика кривая

Ломается от взрыва и чадит,

Не отводя лица

И не мигая —

Так мужество в грядущее глядит.

 

Что видит он?

Огня и крови реки,

Семирамиду в розовом саду,

Мор или мир?

...Спали мне, время, веки,

Дай разглядеть Победу и Беду!

 

Век сказок кончен.

Прошлое не троньте.

Бунтует у волшебника Сезам.

Мне надо знать:

Что там, на горизонте?

И нет ни сна, ни отдыха

Глазам.

 

Подводный свет

Не забыть мне зарниц Шлиссельбурга,

Батареи немецкой налет.

Зимней ночи косматая бурка

Опустилась на ладожский лед.

 

Но расстреляно рваное небо,

Полыньи от бомбежки дымят.

Пополненья

Снарядов

И хлеба

Дожидается твой Ленинград.

 

И машины идут сквозь торосы

И, по дифер в воде,

Тормозят,

Оплетенные цепью

Колеса

По торосам на ощупь скользят.

 

Ты стоишь у развилки дороги,

Указуя им путь фонарем,

И не сдвинуть

Примерзшие ноги,

Не согреться домашним огнем.

 

Где-то рядом снаряды ложатся

И на лед выступает вода.

Маша, Машенька!

Надо держаться

В этом крошеве мертвого льда.

 

Полоснуло,

Ударило.

Льдина

Под тобою встает на дыбы.

Маша, Машенька! Темная тина.

Валунов обнаженные лбы.

 

Ночь гремит соловьями в Кобоне

И плывет по молочной волне.

Где-то выпь одинокая стонет,

И мерещится

Разное мне.

 

Не звезда полуночная пляшет,

Отражаясь в накате волны,

Это машет фонариком

Маша

Из своей голубой глубины.

 

Вдогонку уплывающей по Неве льдине

Был год сорок второй.

Меня шатало

От голода,

От горя,

От тоски.

Но шла весна —

Ей было горя мало

До этих бед.

 

Разбитый на куски,

Как рафинад сырой и ноздреватый,

Под голубой Литейного пролет,

Размеренно раскачивая латы,

Шел по Неве с Дороги жизни лед.

 

И где-то там,

Невы посередине,

Я увидал с Литейного моста

На медленно качающейся льдине

Отчетливо

Подобие креста.

 

А льдина подплывала,

За быками

Перед мостом замедлила разбег.

Крестообразно

В стороны руками

Был в эту льдину впаян человек.

 

Нет, не солдат, убитый под Дубровкой

На окаянном «Невском пятачке»,

А мальчик,

По-мальчишески неловкий,

В ремесленном кургузом пиджачке.

 

Как он погиб на Ладоге,

Не знаю.

Был пулей сбит или замерз в метель.

 

...По всем морям,

Подтаявшая с краю,

Плывет его хрустальная постель.

 

Плывет под блеском всех ночных созвездий,

Как в колыбели,

На седой волне.

...Я видел мир.

Я полземли изъездил,

И время душу раскрывало мне.

 

Смеялись дети в Лондоне.

Плясали

В Антофагасте школьники.

А он

Все плыл и плыл в неведомые дали,

Как тихий стон

Сквозь материнский сон.

 

Землетрясенья встряхивали суши.

Вулканы притормаживали пыл.

Ревели бомбы.

И немели души.

А он в хрустальной колыбели плыл.

 

Моей душе покоя больше нету.

Всегда,

Везде,

Во сне и наяву,

Пока я жив,

Я с ним плыву по свету,

Сквозь память человечества плыву.

 

Разговор с немецким писателем

Сквозь прицел оптических винтовок

Мы с тобой знакомились в упор.

Без дипломатических уловок

Начинаем новый разговор.

 

Ты сейчас сидишь в моей квартире.

Греешься у ровного огня.

Пьешь вино

И говоришь о мире,

Больше не прицелишься в меня.

 

Восстановлен Ленинград.

И Кельна

Колокольни на ветру гудят.

И тебе и мне сегодня больно

За моих и за твоих ребят.

 

Ты солдат, и я солдат,

Не так ли?

Нам стареть,

А молодым расти.

...Вся Земля из просмоленной пакли —

Стоит только спичку поднести.

 

Нет, мы не витаем в эмпиреях,

С лика века отмывая грим.

Фарисеи спорят о евреях,

Мы о Достоевском говорим.

 

О Добре и Зле.

А мир угарен.

Над Европой мутно и серо.

Я тебе, пожалуй, благодарен

За твое солдатское перо.

 

Что во имя жизни человека

Ты для человечества донес,

Пусть хоть небольшую,

Правду века,

Только не на ближнего донос...

 

На плечах у нас

Одни вериги

И на шее одинаков жгут.

Мы с тобою сочиняем книги.

Что такое книги?

Книги жгут!

 

В кабаке портовом не без цели

Ночью надрывается тапер.

В Пушкина

Стреляют на дуэли.

Фучика

Подводят под топор.

 

Врут попы,

И договоры лживы.

Прошлое — грядущему родня.

Мир сейчас на переломе.

Живы

Гитлеры сегодняшнего дня.

 

Кто? Они? Нет, мы сегодня в силе

Отстоять спокойную зарю.

Сын Земли

И сын моей России,

Я с тобою, немец, говорю.

 

Мы солдаты.

Мы с тобой в ответе

За навоз Земли

И за Парнас.

Пусть на свете вырастают дети,

Мужественней

И достойней нас.

 

У костра на берегу Ладоги

Наша молодость, товарищ,

Нам с тобою не в укор.

Все на прошлое не свалишь,

Без огня ухи не сваришь —

Разворачивай костер.

 

Пусть горит да людям светит.

На содружество намек.

Может, кто-нибудь

Приметит,

Завернет на огонек.

 

У окраин Ленинграда —

Смерти страшная черта.

Замыкается блокада.

Голод.

Холод.

Темнота.

 

Мрет народ

От этих тягот,

Чудом держится редут.

Сотни тысяч в землю лягут,

Ленинграда не сдадут.

 

Метроном — пророк тревоги —

Отсчитает артналет,

Перерезаны дороги.

Есть дорога через лед.

 

Пробиралась та дорога,

Нашей верности слуга,

От порога

До порога,

Мимо логова врага.

 

Подо льдом —

Вода немая.

Смерть свистит над головой.

Все на свете понимая,

Мы вели неравный бой.

 

День и ночь к нам шла подмога.

Хлеб и соль.

Тепло и свет.

На тебе лежит, дорога,

Нашей крови красный след.

 

Бой жестокий,

Ненапрасный.

Смелость — злое ремесло.

Жаль, что след от крови красной

Половодьем унесло.

 

А рыбак в удачу верит,

Мерит Ладогу веслом.

Низкий берег,

Плоский берег,

Золотой его излом.

 

Медью кованых окалин,

Одинок, как террорист,

Неприкаянный, как Каин,

На дубу трепещет лист.

 

Листопад,

Как шкура лисья, —

Под разбегом легких шин.

Мы с тобой, как эти листья,

Не бушуем,

А шуршим.

 

Только жизнь идет подспудно

По сплетениям корней.

Нам с тобою было трудно,

Новой поросли —

Трудней.

 

Что она в дороге встретит,

Я предвидеть не могу.

Пусть ей светит,

Светит,

Светит

Наш костер на берегу.

 

Слушая последние известия

Встают закаты и рассветы

У пограничной полосы.

Куда вы смотрите, поэты,

Предупредители грозы?

 

Спешат фельдъегери из штаба.

Ракеты в пульманы грузят.

Бедой вселенского масштаба

Седой беспечности грозят.

 

Беда крадется вдоль обочин,

Она минирует шоссе:

Ее расчет и прост и точен,

И планы выверены все.

 

Я шкурой собственною чую

Ее приход издалека.

Я говорю, а не врачую.

И нет покоя мне, пока

 

Кому-то надо за кого-то

Костьми в сырую землю лечь.

...И у меня одна забота —

От смерти Землю уберечь.

 

В последний раз

В последний раз во сне тревожном,

Перекосив от боли рот,

Я прокричу неосторожно

Свое последнее «Вперед!».

 

И ты запомни: я не умер,

Я в бой ушел в последний раз.

В солдатском сердце замер зуммер,

И с миром связь оборвалась.

 

Песня Вороньей Горе

Подполковнику В М. Звонцову

 

1

Нет секретов у рек. Реки вместе стекаются в море.

Погибают герои, но жизнь остается жива.

Через сердце мое, призывавшее к радости в горе,

Человеческих судеб течет, не мелея, Нева.

 

Я к судьбе этих жизней причастен судьбою своею.

Вместе с ними я вышел и песню понес на простор.

И костры Революции, искры горячие сея,

Запалили и мой на солдатской дороге костер.

 

Нет секретов у рек. Переходят в легенды и мифы

Беззаветные судьбы, чьим подвигом мир осиян.

Через камни обид, сквозь предательств подводные рифы

Неподкупная Правда течет в мировой океан.

 

Мечут искры костры. Из костров поднимаются звезды,

Во вселенной гармонии соединиться спеша.

И озонами гроз освежаются песни и воздух,

И свободу свобод обретает людская душа.

 

Есть вершина у каждого в яростном этом потоке —

Средоточие сил и открытий заветных пора.

…Я листаю года. Я читаю событья и сроки.

Для души моей стала вершиной Воронья гора.

 

2

Воронья Гора,

Воронья Гора!

Пора мне с тобой расквитаться,

Пора!

В седом январе

На вороньей Горе

Сугробы

Огонь озарил

На заре.

Кладет на глаза мои

Память ладонь.

Из пепла и зауми

Хлещет огонь.

Из мрака и света —

Обвала волна.

Пылает планета.

Гуляет война.

И катятся грома

И дыма шары

В долину проема

С Вороньей Горы.

Расколот,

Как молотом,

Кованый лед.

И, падая, молодость

В песне

Встает,

И ворон кричит

На Вороньей Горе

В промозглой ночи

О моем январе

И звезды салюта победного дня

Слезами Вселенной текут на меня.

 

3

На Невском надписи пестрели.

Кричала каждая стена:

«Внимание!

При артобстреле

Опасна эта сторона!»

Весь Ленинград, как на ладони,

С Горы Вороньей виден был.

И немец бил

С Горы Вороньей.

Из дальнобойной «берты» бил.

Прислуга

В землю «берту» врыла,

Между корней,

Между камней,

И, поворачивая рыло,

Отсюда «берта» била.

Била

Все девятьсот блокадных дней.

Без перерыва

В голод, в горе,

В ребячий выкрик,

В хлеб и соль,

В последний свет

В последнем взоре,

В его отчаянье и боль,

В его последнее решенье,

В его «Умрем, но не сдадим!».

И над открытою мишенью

Ревел огонь.

Клубился дым.

И в них глядел, на все готовый,

К земле всей тяжестью присев,

Четырехсотмиллиметровый,

Незакрывающийся зев.

Огонь!

И смерть вставала кругом

Над местом, где упал снаряд.

 

…Потом я увидал под Лугой

На летней даче

Детский сад.

Сад пятилетних инвалидов,

Игру смеющихся калек…

Не дай вам бог такое видеть,

Такое вынести

Вовек.

Я с осторожностью напрасной,

К тому привыкнув на войне,

Хожу

По менее опасной

При артобстреле стороне.

Привычка.

Жду, на все готовый,

Что вот минутой,

наугад,

Четырехсотмиллиметровый

В жизнь

С визгом врежется снаряд.

 

4

Январской порой снегопада

Вороньей Горы на юру

Деревьям лихая надсада

Морозом коробит кору.

Деревья, высоки и редки,

С боков обступают тропу.

И щелкает белка на ветке,

Роняя в сугроб скорлупу.

Нет с каменной памятью слада.

На жизни и смерти межу

Январской порой снегопада

Один я сюда прихожу.

И кажется,

С думой бесцельной

Тропинкой бреду в снегопад,

И вижу сквозь сумрак метельный,

Сквозь синий туман —

Ленинград,

Где в крупной заботе

И в мелкой,

Со всеми на равных,

Как все,

Судьба моя крутится белкой

В извечном своем колесе

В мельканье грехов и грехов,

Надеясь на крупный успех,

Среди

Пустотелых орехов

С жемчужиной ищет орех.

Где труд, и веселье,

И вдовью

Тоску на вечерней заре

Мы кровью,

Солдатскою кровью

Омыли на этой Горе.

Где многим на гребне рассвета,

В последних раскатах «ура»,

Последней вершиной

Вот эта

Вороньей осталась Гора.

Их тихая слава в помине

Слезы материнской жива.

…На голой

Обдутой вершине

Остистая жухнет трава.

 

5

Давно пересмотреть пора

Войны приговора.

Поговори со мной, Гора!

Поговори,

Гора!

Немую память не спеша

В душе

Развороши.

Моя вечерняя душа —

Сестра твоей души.

Они седеют от добра

И ждут одной зари.

Поговори со мной, Гора!

Гора,

Поговори.

У нас секретов нет с тобой,

И разногласий нет.

Здесь отгремел

Последний бой

На миллионы лет.

Ты для меня не мавзолей,

А с юностью союз.

Всего на свете тяжелей

Познанья

Тяжкий груз.

И днем и ночью, без конца,

Темнея от свинца,

Стучат в твоей груди сердца,

Моих друзей сердца.

Хотя б на малый миг земной

Глубины раствори.

Поговори, Гора, со мной…

Гора,

Поговори.

 

6

Клубилась вечерняя вьюга,

И ветер гудел стороной.

И голосом старого друга

Гора говорила со мной.

Морзянкою пух снегопада

Тот голос не мог забивать.

Не надо,

Не надо,

Не надо,

Не надо меня забывать!

Что было?

Все было!

И проще

Придумать того не могу.

Я просто споткнулся у рощи

В горячем январском снегу.

 

Я помню,

Как вспышки мелькнули

И гром прогремел

Над бугром.

Я грудью наткнулся на пули,

А ноги

Споткнулись потом.

Я падал в сугроб,

Под крушину,

С размаху, как сноп,

Наповал.

И, падая, видел вершину,

Снарядами вспаханный вал,

Сутулую спину солдата,

Мелькнувшую через овраг,

Над осыпью желтого ската

Исхлестанный пулями

Флаг,

Нанизанный солнцу на спицы,

Как красной жар-птицы

Крыло.

А дальше не помню:

Глазницы

Поземкою мне замело.

Все стало туманным и белым.

Жар схлынул.

Мороз не знобил.

Но что-то я там недоделал,

А что недоделал?

Забыл!

За что я остался в ответе —

Все это со мною лежит.

Без этого вам на планете

Живущим,

Никак не прожить.

Какое-то очень такое,

Над чем я один

Господин.

И нет моей думе покоя

И выхода нет из глубин.

Одна неживая досада

На вечные веки.

Опять:

Не надо,

Не надо,

Не надо,

Не надо меня забывать!

 

7

Шарахнулась в сторону телом

От взрыва,

Как тень от костра,

Березка в переднике белом,

Сестры медицинской

Сестра.

Истлела под снегом береста,

И ствол под травою исчез.

Нароста

Серая короста

Покрыла, как пластырем, срез.

Но корни ее,

Под сурдинку,

Погнали

К побегу побег,

Под цвет золотому суглинку,

Потом перекрасив

Под снег.

Все в жизни

Сложнее и проще,

Чем кажется нам до поры.

…И я по березовой роще

Ходил до Вороньей Горы.

 

8

Не скрою тревоги.

Не скоро

Обиды в холодной золе, —

Все больше друзей

Под землею,

Все меньше друзей

На земле.

Над нами —

Тяжелые тучи.

Под нами —

Земная кора.

Мы — редкая роща

На круче,

Шумевшая лесом вчера.

Хлестал нас огонь артобстрела,

И танки утюжили нас.

И роща моя

Поредела.

Но роща моя

Не сдалась.

Стволы этой рощи поджары.

Глубокие шрамы стары.

Им снятся ночные пожары

На гребне Вороньей Горы.

Мы многое в жизни свершили.

Одной причастились крови.

И тянутся наши вершины

К высокому Солнцу Любви.

Вселенной разряды и шумы

И млечной Дороги

Река

По миру несут

Наши думы,

Чистейшие,

Как облака.

 

9

Чтобы утешить долю вдовью,

Нужны особые слова.

А ты, с погибшею любовью,

Одна —

Ни мать, и ни вдова.

Ты уставать в тоске устала

От ожидания и слез.

Он прямо с выпускного бала

Двойную молодость унес.

Из милой сутолоки школьной,

Не оглянувшись на пути.

И ни прямой, и ни окольной

К нему дороги не найти.

Он с батальоном

Из-под Стрельны

К Вороньей вырвался Горе.

И первым рухнул в снег метельный

В седом, как вечность, январе.

И расплылись по снегу пятна.

И захлебнулся снег в крови.

Он не успел вернуть обратно

Судьбе твоей

Твоей любви.

Любовь твоей души открытой

Как в бесконечности полет,

Живет

В его душе убитой

И ей покоя не дает.

Навеки почта полевая

Забыла ваши адреса.

Весь мир —

Как рана пулевая,

Где ваши судьбы —

Полюса.

 

10

Луна, от облака отчалив,

Плывет в холодном серебре.

И в счастья час,

И в час печали

Я говорю моей Горе.

Я жил

И песней подвиг метил.

И не моя сейчас вина,

Что новой жизни

Новый ветер

Сдувает наши имена.

И в непонятную дорогу

С своей Победой и тоской

Они уходят понемногу

Из песни памяти людской.

Когда

И по каким приметам

Вы их отыщете

В свой час?

Они уходят, светом

Светом

В раздумье вечера лучась.

По облакам глубокой чернью

Их пишет солнце на заре.

Я говорю Горе вечерней,

Моей единственной Горе,

Что на дороге

Жизни долгой,

Где бой все тот же не затих,

Я жил одним с тобою долгом,

Одной присягой на двоих.

Я на свою Воронью Гору

Иду, как на ориентир.

И мне отсюда видеть впору

Глядеть на мир

И видеть мир.

Дышу опять с друзьями вместе.

Их дружба —

Новой не чета.

Перед грядущим честь по чести

У них оплачены счета.

А мне, Гора, в дороге долгой

Через тревогу и печаль

Растущий груз двойного долга

Нести

И всматриваться вдаль.

 

11

Мне жизнь героя,

Как депешу,

Живой душе не передать.

И я невесту

Не утешу,

И не спасу от горя мать.

Но я пред будущим не трушу.

Стою

Постом

Сторожевым,

Свою

Мостом

Раскинув душу —

Меж мертвым горем и живым.

Мне эта связь со всем потребна.

Она для всех живых сродни.

Смотрю с Горы Вороньей,

С гребня,

Сквозь синий сумрак и огни.

Они бегут ко мне подковой,

Как ожерелье янтаря,

Всей силой страсти

Жизни новой

Простор вселенной одаря.

Они дробятся над Невою

И затевают кутерьму.

Их тьма!

Они схлестнулись с тьмою

И опрокидывают тьму.

Их тьма!

И нет от них отбою.

Уходят мертвые в рассвет,

Судьбу живых

Своей судьбою

Определив на сотни лет.

Кому,

Какому сердцу впору

Преодолеть такой подъем?

Подняться к Солнцу

В эту Гору

Солдатским праведным путем?

Чтобы взглянуть на мир долинный

Текущих в будущее рек,

Судьбой проникнуться былинной,

Чтобы приблизить новый век.

Найти в себе такую силу,

Такую страсть, что б в том году

Над ней увидеть не могилу,

А вдаль зовущую

Звезду.

 

12

Пора моей песни

И дружбы пора,

Любви и тоски изначальной,

Гора моей жизни,

Воронья Гора,

Гора моей юности дальней,

Сюда я к товарищам верным спешил

В жестокой беде на подмогу.

И не было выше и чище вершин

За всю мою жизнь и дорогу

Мне жизнь открывалась с твоей высоты,

Куда мне досталось добраться.

Последним приютом

Приветила ты

Героев солдатского братства.

Взойдем сюда вместе, мой друг молодой.

Тебе собираться в дорогу,

Встречаться с бедой

На дороге крутой,

Товарищей ждать на подмогу.

Дивись не величью застывших красот

Природы, вздыхающей глухо, —

К тебе переходит одна из высот,

Вершин человечьего духа.

Вглядись в этот мир удивленный окрест,

Склонись в благодарном поклоне.

Потом поднимайся

На свой Эверест,

Что б Солнце увидеть в короне.

 

Семья

Блокадные ночи

 

1

Зима. Блокадная зима.

В сугробах темные заставы,

Слепые мерзлые дома,

И тьма беззвездная. Кровавы

Раскаты ближних батарей.

И город глохнет от разрыва.

Огня стремительная грива

Летит по Невскому. Скорей!

Туда, на помощь! Там пожары,

В тяжелом воздухе звеня,

Взметают новые удары —

Столбы гремучего огня.

 

Они со всех сторон кольцом,

И смерть стоит к лицу лицом.

Прожектор улицу ощупал,

С колонн на крышу перелез,

С карниза — молнией на купол

И в крыльях ангелов исчез.

 

На вышке старого собора

Гуляет ветер ледяной.

А ты стоишь. Еще не скоро

Придут сменить тебя. Одной

Всю ночь стоять. Тревожно-строги

Твои суровые черты. —

И в страхе бронзовые боги

Глядят на мир из темноты.

 

А ты стоишь. Все глуше, глуше

Багровых взрывов круг.

И вдруг,

Как стук дождя, нахлынет в уши

Неровный сердца перестук.

 

Все в этом сердце —

гнев и смелость —

Переплелось, перекипелось.

И только ненависть одна

До дна в душе твоей видна.

 

2

Видна была отсюда четко

Решетка сада и Нева.

И, помнишь, парусная лодка

По взморью шла на Острова.

 

И крылья ласточек звенели,

И сердцу так хотелось петь,

Смеяться, спорить — в самом деле

По жизни парусом лететь.

И ты, смеясь, летела, пела.

Ты так жила.

Ты так хотела.

 

Среди друзей, среди подруг

Их светлый мир, их милый круг

Был для тебя и прост и ясен.

А помнишь первый майский день:

В Адмиралтейском сквере ясень,

Ветвей причудливую тень.

 

В такой хороший выходной

Так хорошо ходить одной:

Грустить немного, ждать чего-то,

Бояться снов, стесняться слов.

Но вот идет от поворота

Твой друг Володя Иванов.

 

И с ним весь день до темноты

По Островам проходишь ты.

А утром вновь, счастливей всех,

Идешь в огромный ткацкий цех.

 

Как мы любили утром рано

Задорный легкий холодок,

Рассвет в росе и твой, «Светлана»,

Густой торжественный гудок.

 

Окликнет сторож в проходной:

«Привет Катюше Ильиной!»

Ты входишь в цех. И вот, как галки,

Ремни летят под потолки,

И звонко щелкают гонялки,

Снуют в основе челноки.

В глазах одно,

одно,

одно,

Белее пены, полотно.

 

3

Сугробы черные кругом,

И время мерит метроном.

Один удар.

Другой удар.

«Квадрат четырнадцать.

Пожар».

Горит Гостиный. В дым угарный,

Неотвратимый, словно долг,

Влетает противопожарный

Ударный комсомольский полк.

 

Шипят брандспойты, словно змеи.

На крышу тянутся багры.

И слышишь: наши батареи,

Гремят у Пулковской горы.

 

То залпом вместе, то раздельно,

Студеный воздух — на куски!

Гляди: от Токсова на Стрельну

Идут на штурм штурмовики.

 

И сразу в этом мире тише.

Лишь только ветер между крыш.

И опускается на крыши

На пять минут земная тишь.

 

А ты стоишь, припоминая

Всю прелесть северного мая,

Ночей таинственную лунь,

Сады, бульвары, переулки,

Неповторимые прогулки

В неповторяемый июнь.

 

Потом клубили каблуки

Заката пыль кровавую.

Садилось солнце на штыки

За Нарвскою заставою.

 

Земли не чуя под собой,

Под Нарвой — на сближение.

Под Кингисеппом — первый бой.

Под Лугой — окружение.

 

Осенний воздух, сух и свеж,

Дрожит от грома гулкого.

Врастает намертво рубеж

В сырую землю Пулкова.

 

И там, где стены до основ

Волна взрывная сгрудила,

Стоял Владимир Иванов

И два его орудия.

 

К нему блокадная зима

Пути засыпала сама.

Сугробы черные кругом,

И надо думать о другом.

Который раз, который час

Не закрывать бессонных глаз.

 

4

А сколько на плечи забот

К тебе свалилось в этот год!

А сколько самых разных дел

Тебе положено в удел!

 

Вот отдежуришь, отстоишь.

Сверкнет рассвет по гребням крыш,

Серебряная бахрома

Оденет белые дома

И скроет черные следы

Ночной тревоги и беды.

 

И ты по Невскому пройдешь...

Как он безлюден! И — хорош!

Вот иней синий и сквозной

Висит на арке вырезной.

Поземка намела: намет.

Далекий лает пулемет.

 

И где-то возгласом густым

Над этим воздухом пустым

Провыло. Рухнула стена.

И снова в мире тишина.

 

На развороченном пути

Стоит мальчишка лет пяти.

В глазах расширенных истома,

И щеки белые как мел.

«Где твоя мама, мальчик?» —

«Дома». —

«А где твой дом, сынок?» —

«Сгорел».

 

Он сел. Его снежком заносит.

В его глазах мутится свет.

Он даже хлеба не попросит.

Он тоже знает: хлеба нет.

 

Ты приведешь его в райком.

Ты с ним поделишься пайком —

Двухсотграммовой, черной, черствой

Священной коркой с кипятком.

 

В райкоме сутки напролет

Печь раскаленная поет,

Трещат дрова и телефоны,

И дверью хлопает народ.

 

Ты приведешь его домой,

Засветишь огонек,

И он уже теперь с тобой

Не будет одинок.

 

И ты его, как сына мать,

Умоешь и уложишь спать.

Ты с ним останешься одна.

Ты только мне сейчас видна.

 

Давай я рядом посижу

И помолчу с тобой.

А если хочешь, расскажу

Про самый первый бой.

 

Был день не по-летнему сер и суров.

Была эта битва суровой.

Впервые к орудию встал Иванов

В тот памятный день над Наровой.

 

Направо овраг, впереди буерак,

Налево сплошные болота.

За сутки отбив восемнадцать атак,

Вконец. измоталась пехота.

 

Пять суток ревел оглушительный гром

На этой проклятой стоянке.

И снова атака. И вновь напролом

Полезли немецкие танки.

 

И вот осветило верхушки холмов

Багровое пламя рассвета.

В живых из расчета один Иванов

Остался стоять у лафета.

 

Он вдвинул в казенник последний снаряд,

Но где-то на бруствере рядом —

Разрыв. И огнем затуманило взгляд,

И пушки разбило снарядом.

 

5

Пустой коптилки мутный свет.

И под подушкою портрет.

Устала. Голова кружится,

И наплывает тишина.

Усни. Ну, что тебе приснится,

Екатерина Ильина?

 

Но вот неразборчиво, глухо

Тяжелый шатается гром,

И где-то у самого уха

Бессонный долбит метроном.

 

Вставай! Надевай рукавицы,

Тулуп, перешитый на рост.

Далеких разрывов зарницы

Опять провожают на пост.

 

Так каждый день. Так каждый день.

Труднее каждая ступень.

Но надо, надо, надо, надо

Стоять ночами на часах:

Лежит блокада Ленинграда

Сегодня на твоих плечах.

 

Гудит свинцовая, в железо

Закованная, тишина.

Чем быть могу тебе полезен,

Екатерина Ильина?

 

Я не устал. Я не устану.

Всё в чистой памяти храню.

Давай я вместе, рядом встану

Иль, хочешь, песню сочиню?

 

У всех у нас одна судьба,

У всех у нас одна борьба, —

Одна всей жизни мера.

У всех у нас одна семья,

У всех у нас одна земля, —

Одна в победу вера.

И нет у нас иных путей,

И нет у нас других людей, —

И в этом наша сила.

 

Фронтовые ночи

 

1

Передний край как будто вымер.

Вторую ночь неё видит снов

Товарищ лейтенант Владимир

Владимирович Иванов.

 

Когда тихо —

Жди лиха.

А тишина кругом без края.

Весь мир на откуп ночи дан.

Глядит Медведица Большая

На Пулковский меридиан.

 

Он весь изрыт и перекопан,

На капонире — капонир.

Проходит тенью по окопам

Двадцатилетний командир.

 

Он крепко спит

И ладно скроен.

Он не полезет на: рожон.

В бою, как каменный, спокоен

И на привале напряжен.

 

Метет метель, свистит, задира,

По гребню Пулковской горы,

И за плечами командира

Мороза белые шары

В землянку катятся с порога.

Он всех оглядывает строго.

Здесь отдыхает третий взвод.

Готовый на развод.

 

2

Огонек едва мелькает

В самодельном камельке.

Нам Карим стихи читает

На башкирском языке.

Я его не понимаю,

Но за голосом слежу.

По-башкирски я не знаю,

А по-русски расскажу:

 

Мне бы глаз твоих агаты

целовать,

Где в. степи гулял когда-то

Салават.

Только ветер в ноздри бился

горячо.

С ним навеки подружился

Пугачев.

По степным яругам рвались

оба в бой...

Там друг с другом повстречались

мы с тобой.

Там полынь росла на пиках

и цветы

Первозданной, самой дикой

красоты.

Мне все снятся те отроги,

та гроза.

До чего же были строги

те глаза. А

До чего же эти взгляды

далеко.

Ау нас поют в отряде

«Сулико».

Мне по сердцу эта песня,

эта грусть.

Что случится? Неизвестно...

Не берусь...

Не берусь об этом спорить

и гадать.

А войне конца, как морю,

не видать.

Может, жизнь свою сквозь пламя

пронесу.

Вместо сердца, может, камень

принесу.

Я вернусь к тебе, когда мне

срок придет.

Пусть любовь моя на камне

зацветет.

Как цвели на темных пиках

те цветы,

Первозданной, самой дикой

красоты.

 

3

Что же! Мы тебя, Карим,

В этой грусти не корим.

Эта грусть необходима

Для меня и для Карима,

Всем, кому ночами снятся

Те, чьи карточки хранятся

Возле сердца на груди.

Что случится впереди?

Где же ты, моя невеста?

Замолчала. Что с тобой?

«За горами есть там место,

Где кипел кровавый бой...»

 

Песня плавает по кругу.

Все вполголоса поют.

На развод в хмельную вьюгу

Отделенные идут.

Вторят низкие октавы,

Глухо ухают басы.

И сменяются заставы

У нейтральной полосы.

 

Ветер хлещет по кустам.

Вдруг зловеще:

«По местам!»

По местам! И, воздух грея,

Вспышкой солнца в темноте

Бьет вторая батарея

По четвертой высоте.

Снова ночь горит ракетой.

Снова вспахана земля.

Долетает эхо этой

Перестрелки до Кремля.

 

4

Звезда, как слеза, к горизонту стекла,

А мы хоронили Карима.

Был воздух прозрачней и чище стекла,

А мы хоронили Карима.

Незримые трубы трубили зарю,

А мы хоронили Карима.

Сверкали снега янтарем к янтарю,

А мы хоронили Карима.

Ударам кирки не сдавалась земля,

А мы хоронили Карима.

В тот день благодарность пришла из Кремля,

А мы хоронили Карима.

 

В последнюю форму одетый,

В свете зимнего дня золотом,

Он лежал на широком лафете

И не думал уже ни о ком.

 

Ни движенья, ни звука, ни тени, —

Приумолк настороженный мир,

И тогда перед ним на колени

Опустился в сугроб командир.

 

И тогда от багрового гроба

Отвели мы тихонько глаза.

Ледяное упорство сугроба

До земли проколола слеза.

 

Загорелась звезда из фанеры

У подножья крутой высоты.

Там сквозь снег пробиваются серый

Голубые, как в песне, цветы.

 

А над ними глубоко, высоко

Беспредельных небес бирюза.

Облака, проплывая с востока,

В голубые глядятся глаза.

 

5

Глаза. Они сейчас сухие.

И кажется, что не до слез.

Гуляют ночью по России

В обнимку ветер и мороз.

 

Под земляным тяжелым сводом,

Не зная участи иной,

Грустит в землянке с третьим взводом

Портрет Катюши Ильиной.

 

И мне запомнился навеки

И очерк губ, и тонкий нос,

И тень, упавшая на веки,

От разметавшихся волос.

 

И сразу за спиною, в створе

Высоких лип — литые львы,

И столько воздуха! И море

Прозрачной, тонкой синевы.

 

А мы читали письма взводом.

Их не таили от ребят.

Решили: перед Новым годом

Послать подарок в Ленинград.

 

Набиты санки до отказу,

Весь третий взвод сегодня рад...

Тут выступает автор, сразу —

И как поэт, и как солдат.

 

Он, словно елочный Мороз,

От блиндажа подарки вез.

Он отирал холодный пот.

Он еле шел. Он брел. И вот —

Его дорога привела

На тракт Смоленского села.

 

6

А разве я тому вина,

Что жизнь полна помехами?

Екатерина Ильина

На Ладогу уехала.

 

Ну что ж, одно скажу вослед:

Пути тебе приятного!

А для моих подарков нет

В. блиндаж пути обратного.

 

Чего ж стоять с открытым ртом

На этом ветре шпарящем.

И я пошел тогда в райком

К своим друзьям-товарищам.

 

И ночь стояла у ворот,

И звезды были яркими,

И мы встречали Новый год

Солдатскими подарками.

 

Кружились звезды в вышине

Из пены ли, из пуха ли.

Эсминцы где-то в стороне

Во все калибры ухали,

И в лад тяжелым голосам

Зенитки — подголосками,

Прожектора по небесам,

Над куполами плоскими.

 

И ночь прошла. И проблеск дня

Скользнул над баррикадами,

И познакомили меня

С заводскими бригадами.

 

Летела снежная труха

Сквозь рваные пробоины.

Входили в мерзлые цеха

Рабочие, как воины.

 

И продолжался тот же бой,

Такое же сражение,

И тот же свист над головой,

И головокружение...

 

Кромсал железо автоген,

Резцы железо резали.

Трудились по пять смен без смен

И токари и слесари.

 

Сердца кипят, глаза горят,

А лица стали серыми.

Давно ли мы таких ребят

Считали пионерами?

 

Стоят «КВ» среди двора,

Укрытые брезентами,

А это сделано вчера

Вчерашними студентами.

 

И светят людям, как огни,

Ночных пожаров радуги.

И пробираются одни

Трехтонки льдами Ладоги.

 

Шофер горяч. Мотор продрог.

На побережье рощица.

И на развилке трех дорог

Стоит регулировщица.

 

И все, что прислано страной,

Колонны за колоннами,

Все мимо Кати Ильиной

Проходит под Кобоною.

 

Весь город был одна семья,

Вовеки неделимая.

А с ним советская земля,

Никем не одолимая.

Вставал народ. Вставал герой,

Чтобы враги отпрянули.

 

7

...И вот над Пулковской горой

Сто тысяч залпов грянули!

Над серым пеплом деревень

Пылает полдень розовый.

Скрипят дороги на Кипень

Военными обозами.

 

Рывком вперед. Берем в штыки

Немецкую солдатчину.

Идут гвардейские полки

От Пушкина на Гатчину.

 

Крутые обручи зимы

Густым огнем раскованы.

Гремим под Новгородом мы,

Подковами — под Псковом мы.

 

Листают русские полки

Страницу за страницею.

Садится солнце на штыки.

На наши за границею.

 

8

Ракеты. Ракеты. Ракеты.

И залпы один к одному.

В дыму задохнулись рассветы,

Закаты потухли в дыму.

 

Гуляет багровое пламя

По черной, по черствой земле.

Холодные звезды над нами

Мерцают в удушливой мгле.

 

А ветер везде одинаков.

Подъем перевалами крут.

Идут батареи на Краков.

Полки на Варшаву идут.

 

Суровые русские люди

Печатают каменный шаг.

Удары советских орудий

Трясут лихорадкой рейхстаг.

 

Размашисты, четки и хлестки

Разрывы смертельной пальбы.

Цемента, стекла и известки

До самого неба. столбы.

 

А воздух угарен и плотен.

Тротила и пороха вонь.

Из черных трущоб-подворотен

По улицам хлещет огонь.

«Не сдаются, злые души!

Командир! Давай «катюши»!»

 

9

Катюше снится, нет, не снится —

Катюша видит наяву:

Цветут, как радуги, зарницы

И осыпаются в Неву.

 

На небо пурпурного цвета,

Преображая цвет и свет,

Взлетает сотая ракета,

Взлетают тысячи ракет.

 

Шумит по набережным праздник,

Всеобщей радости сродни,

И, не мигая, без боязни

Горят вдоль Невского огни.

Костры в Берлине наши жгут.

А наших дома жены ждут.

 

Ночь. Пирушка у костра,

Разнолика и пестра.

«Руку в руку!» —

«Подружим!» —

«Белый русский!» —

«Черный Джим!» —

Из одной консервной банки

Пьют, собой любуются.

Только янки у стоянки

На ходу торгуются.

 

10

От радости мир расколоться готов

И сердца металл тугоплавкий.

Получен приказ: капитан Иванов

Идет к представителю Ставки.

 

Впервые надел за войну командир —

Положенный для командира

Пошитый на совесть военный мундир, —

И лучше не сыщешь мундира.

 

На легких плечах золотые огни,

С узором серебряным шашка.

И шпоры со звоном, со скрипом ремни,

С околышем черным фуражка.

 

Гвардейская выправка сразу видна.

Красивее встретишь едва ли.

На правую сторону — ордена,

По левой — сверкают медали.

 

Идет он Берлином, и строен и прям,

Твой сверстник и твой одногодок.

И только лиловый осколочный шрам

Упрямый рассек подбородок.

 

В приемной натерты полы добела,

За окнами музыка маршей.

Он входит. Встречает его у стола

Спокойным приветствием маршал.

 

Он щурит на солнце внимательный глаз,

И ласковый взгляд и суровый:

«А я, если помните, кажется, вас

Однажды встречал под Наровой».

 

Веселое солнце цвело на виду.

В зените полуденном стоя.

И он приколол Золотую Звезду

Над трепетным сердцем героя.

 

11

«Еду.

Еду.

Еду.

Еду.

Паровоз, крути скорей!» —

«Что везешь домой?» —

«Победу!

Мой единственный трофей». —

 

Свежий воздух. Ветер шалый.

Через Львов и Белосток

Паровоз считает шпалы

По дороге на Восток.

 

Все летит, и все мелькает,

К перегону перегон.

Гармонист гармонь терзает,

Песню тянет эшелон.

 

Семафоры, полустанки

Расступаются в дыму.

Чернобровые смуглянки

Улыбаются ему.

 

Только в этой стороне

Что-то сердце сковано.

До России сердце не

демо-

били-

зовано.

От Берлина и до Клина —

Фронтовая полоса.

Здравствуй, русская равнина,

Незабвенная краса!

 

Белые ночи

 

1

Тяжелый лед ползет на сваи,

Скребет быкам бока.

Плывут по Невскому трамваи.

Над Невским ходят облака.

 

Весна приметней,

Скверы вычистив,

Идет, права,

С Невы на Летний, на Таврический,

На Кировские острова.

 

Она встает, подобно радуге,

В наплыве вод.

Весь город радует от Ладоги

Ее приход.

 

И оживает Ленинград.

Туман сойдет, и станет четок

Рисунок каменных оград,

И контур кованых решеток,

И голубой оттенок плит,

И в дымке розовой затоны,

И луч, что вдруг позолотит

Слегка Ростральные колонны.

 

И заиграют стекла рам.

А у меня вошло в привычку

Вставать и слушать по утрам

Моих заводов перекличку.

 

Горит последняя звезда

В костре малиновом восхода.

Гудками вторят поезда

Тяжелым всплескам парохода.

 

С завода Кирова с шести

Перекликается «Светлана»,

И открываются пути

В простор степей и океана.

 

2

Здравствуй, солнце и юность!

Кипучая молодость, здравствуй!

Негасимое пламя,

В сердцах беспокойных гори!

Наступай!

Побеждай!

Переделывай!

Делай и властвуй!

Золотыми руками

Великое счастье твори!

 

Всех нас поднимала и растила

Коммунизма творческая сила.

К славе возносила и вела

На победоносные дела.

 

Вовек такую молодежь

От солнца не схоронишь.

Не обойдешь! Не обведешь!

И в росте не обгонишь!

 

Такая молодость сама,

Как слово, в песню просится.

Такая молодость сама

В любую битву бросится.

 

У всех у нас одна земля!

У всех у нас одна семья!

А наше — лучше всех времен —

Шагает в ногу с нами,

И краше в мире, всех знамен

Сияет наше знамя!

 

3

Начался фейерверк. Горячо и светло небосводу.

И высокие травы в тяжелой янтарной росе.

И крылатые яхты садятся на светлую воду.

И огни до Кронштадта бегут, полоса к полосе.

 

Рассыпают оркестры веселые вальсы и польки.

Пахнет мокрой сиренью, и столько народу вокруг...

В легких платьях подруги с ребятами кружатся.

Только

В этот вечер тебе не до круга веселых подруг.

 

Ты уходишь с Владимиром. Белые ветки жасмина

Осыпают росу, словно искры, летят в водоем.

Я здесь лишний уже. Оставайтесь вдвоем, Катерина.

Вам давно в этом мире хотелось. остаться вдвоем.

 

Прогибаются сходни. И лодки стоят у причала.

Задремавший залив беспокойное режет весло.

Только песню запой, затяни ее, Катя, сначала, —

Чтобы легкий мотив далеко-далеко унесло.

 

Мы пойдем на берег моря,

— К самой ясной синеве,

Где, волне высокой вторя,

Ходит ветер по траве.

 

Поглядим, как из тумана,

Выплывают Острова

И горит поутру рано

Легким золотом Нева.

 

И встает, красив и молод —

Не найти его милей, —

В светлой дымке милый город,

Город юности моей.

 

И, с волной высокой споря,

Наплывая на гранит,

Новый день на берег с моря

Алым парусом летит.

 

Далеко-далеко в тишине разлетается эхо.

Видно, мир этой песне и этому чувству сродни.

Выбирая фарватер, по тонким отчетливым вехам

Голубой пароход от Кронштадта считает огни.

 

Полуночная иволга где-то протяжно пропела.

Холодком потянуло на светлую воду с бугра.

Вот и кончилась юность, как белая ночь, пролетела.

Начинается утро. Ну что ж! За работу! Пора!

 

Только ветер свистит, только пылью дымятся дороги,

Только грохот и лязг в непрестанном размахе работ.

Мы не можем прожить без труда и без вечной тревоги

За друзей, за себя и за сто поколений вперед.

 

Только взмокли спецовки от едкого темного пота.

Только волосы в пепле и руки в холодной золе.

Есть у каждого место, своя золотая работа.

Мы — творцы, а не гости на вечнозеленой земле.

 

Передний край

 

1

Ижорка. Колпинский завод.

Передний край. Война.

И снова воет и ревет

Смертельная волна.

 

Чугунный хлам. Железный лом.

В полкорпуса — обвал.

Стоит стена. В стене пролом.

Снаряд поджег подвал.

 

Огонь бежит на желоба —

В цистернах хлещет течь.

Разрыв! И падает труба

В мартеновскую печь.

 

Земля оглохла от пальбы,

И, небо заслоня,

Встают тяжелые столбы

Железа и огня.

 

Осколки, цементом пыля,

Звенят у черных плит.

Кипит вода. Горит земля.

А. человек стоит!

 

2

Стоит у входа часовой,

А в блиндаже темно.

Одна луна глядит совой

Сквозь мерзлое окно.

 

Течет песок через накат.

Седой мороз скрипит.

Четвертый день подряд

Комбат

Майор Петров не спит.

 

Отбил двенадцать раз подряд

Атаки батальон.

Ракеты синие горят,

Как звезды, с трех сторон.

 

Патронов нет. И хлеба нет.

И писем нет давно.

Прошитый пулями рассвет.

Опять стучит в окно.

 

Опять от Пушкина, от гор

До этих пустырей, —

Беспрекословный разговор

Тяжелых батарей.

 

Поземка роется в золе,

В развалинах свистит.

Все перетерто на земле.

А человек стоит!

 

3

Стоит в резерве батальон

У Пулковских высот.

Горячий ветер под уклон

Летучий прах несет.

 

И вот на доты и бугры,

Как полая река,

Пошли от Пулковской горы

Войска Симоняка.

 

Тяжелым грохотом гранат

Разорван мутный день.

Ведет майор Петров солдат

Обходом на Кипень.

 

Скрипит мороз. Трещит мороз.

Морозен скрип подков.

Растягивается обоз

От Пулкова на Пеков.

 

Дороги развезла весна

И обновила свет.

И вновь ни отдыха, ни сна,

Ни передышки нет.

 

Опять приказ. Растет напор.

Есть только путь — вперед.

И задыхается мотор.

А человек идет!

 

4

Идет гвардейский батальон

Среди чужих равнин.

И ветер стелется вдогон

С Варшавы на Берлин.

 

Развертывайся! Поспевай!

Заботы полон рот.

Через мосты. Через Дунай

И через Одер вброд.

 

В дыму, в пыли, в разрывах мин,

От копоти свинцов,

Четвертый день горит Берлин,

Чадит со всех концов.

 

Горит над самой головой

Закат, в крови багров.

Последний день. Последний бой.

И падает Петров.

 

И обволакивает тишь,

И жадный взгляд горяч.

Зачем колдуешь и молчишь

Над ним, военный врач?

 

Скажи, быть может, он навек

Земной окончил пир?

Но оживает человек

И оживляет мир!

 

5

Мир снова в солнечной пыли —

Прекрасен и здоров.

Впервые бросил костыли

Свои прораб Петров.

 

Чугунный хлам. Железный лом.

Вполкорпуса — обвал.

Заделан заново пролом,

И вычищен подвал.

 

Труба грозится небесам,

В дыму седом до плеч.

И лезут люди по лесам

В мартеновскую печь.

 

И снова полон рот забот

От этих перемен,

И, как гвардейский миномет,

Сверкает автоген. —

 

От переплетов бродит тень

По каменной стене.

Встает из праха новый день

В железе и огне.

 

Клокочет, плавится, поет

Тяжелая руда.

Ижорка. Колпинский завод.

Передний край труда.

 

Четверть века спустя: Поэма

Четверть века

листает моя беспокойная память.

Четверть века

гудит на душе телеграфной струной.

Равнодушья мороз

и поземки забвения замять

Четверть века обходят

полночные сны стороной.

 

Мне не мнится, не снится,

а видится снова воочью

Перемешанный с кровью,

снарядами вздыбленный лед.

И пять тысяч стволов,

раскаленных морозною ночью,

В одиночку и залпами

вновь продолжают налет.

 

Левый берег Невы

от разрывов гудит наковальней.

И свирепой расплаты

уже подступает пора.

И пехота встает

на дистанции этой недальней,

Перекатами катит

на Марьину рощу «ура!».

 

А за нею метели

косматая, рваная бурка,

Словно крылья Победы,

к плечам прирастает навек.

И от Невской Дубровки

до каменных стен Шлиссельбурга,

Словно воск, под ногами

размолотый плавится снег.

 

От сигнальных ракет

поднимается небо рябое,

И архангелы мести

играют на медной трубе.

Горечь горьких обид

в упоении смертного боя

Беспощадную душу

огнем распаляют тебе.

 

Спирт хорош перед боем,

как лучшее средство согрева,

Только яростью мести

без спирта пылает душа.

Непрерывные молний

хлещут и справа, и слева,

И деревья, и землю,

бетон и накаты круша.

 

Что там крикнул в цепи

впереди наступающих ротный,

Перед тем как свалиться

в прибрежный морозный камыш,

Ты не видишь, не слышишь.

Дорогою бесповоротной

То ли к смерти своей,

то ли прямо в бессмертье летишь.

 

И тебе в этот раз

не впервые со смертью тягаться.

Пулеметным огнем

огрызается взорванный дот.

Вот к нему бы хватило

и легких, и сердца добраться,

Расквитаться со всеми, —

а дальше по маслу пойдет.

 

Что ты вспомнишь еще

в круговерти колючей и зыбкой?

Что в сознанье твоем

в этот миг промелькнет на бегу?

Голубые глаза,

осененные милой улыбкой,

На Васильевском острове

груды развалин в снегу?

 

В рукопашном бою

не успеет твой штык затупиться,

И второй эшелон

закрепит только завтра успех.

И дружок за тебя

не сумеет в бою заступиться.

Боги умерли с голоду.

Ты заступился за всех.

 

Ты сейчас упадешь.

Ты наткнешься на острый осколок,

На отбитой земле

ты зароешься в снег головой.

Не увидишь, как наши

ворвутся в Четвертый поселок,

Не услышишь салют

над твоею державной Невой.

 

В общей братской могиле

тебя комендант похоронит.

И растает твой след

на одной из расколотых льдин.

И никто над тобою

горючей слезы не обронит.

Мертвым — вечный покой.

А живым — наступать на Берлин.

 

Ты прости нас, товарищ,

беды и победы напарник.

Мы с тобою, ты с нами

пешком полземли обогнем.

...Над твоими костями

растет одинокий татарник

И горит по ночам

фиолетовым тусклым огнем.

 

Как застывшая кровь,

тот колючий цветок фиолетов,

Словно полная чаша

багровым вином до краев.

Крылья красных закатов

И крылья молочных рассветов

Белой ночью над ним

выпускают своих соловьев.

 

И свистят соловьи,

замирая в истоме печали.

И врываются громом

в зеленое царство земли.

И земля простирает

войной опаленные дали.

Ты хрустальному щелку,

как голосу павших, внемли.

 

Ты проникнись их мыслями,

их бесподобной судьбою,

Продолжая неконченый

правды единственный бой,

Сила павших с тобою,

и слава их жизни с тобою,

Мир тревоги и страсти,

побед и обид за тобой.

 

Вместе с каждым из них

я бежал, поднимаясь в атаку,

Вместе с каждым из них

я на этой земле умирал.

Дух наследников верен

атаки условному знаку.

Наших душ одинаков

нетлеющий материал.

 

Нам досталось пройти

по костям отступленья потопом

Очищенья земли.

Нас о милости враг не молил.

...Четверть века спустя

я бродил по оплывшим окопам,

Между сгнивших накатов,

осевших солдатских могил.

 

Четверть века спустя

я бродил, раздвигая кустарник,

За грядущее мира

у вечной тревоги в кругу.

И сквозь зелень ветвей

фиолетовым светом татарник,

Словно Вечный огонь,

на высоком горел берегу.

 

Там, где били по срезу

отвесного берега пушки,

Где пять тысяч стволов

колошматили землю в упор,

Над спокойными волнами

ласточки-береговушки,

Как солдатские души,

летели из узеньких нор.

 

А волна намывала

песок на осколки и кости,

На тяжелую мину,

на ржавый, погнутый затвор.

И, наверно, на Ладогу

с музыкой, к радости в гости,

Словно белая ласточка,

легкий летел «Метеор».

 

Он скользил над водой

от волны до волны без усилья,

Острой грудью дробил

на зеркальной воде облака.

Поднимали буруны

подводные красные крылья,

Семицветною радугой

в мокрые били бока.

 

Солнце плавилось в брызгах,

стекая по правому борту.

Голубел горизонт

чистотой откровенья сквозной.

Между смехом живых

и колючим молчанием мертвых,

Между двух поколений

я снова стоял, как связной.

 

Это служба моя,

это пост моей песни бессменный,

Верность Долгу и Совести,

грозный и радостный пост.

Что бы ни было в мире,

запомни: дороги вселенной

Начинаются с этих

солдатских заржавленных звезд.

 

Вот у этих могил

на земле золотой и угрюмой,

Где тоска и надежда

сплетаются вместе в душе.

Ты об этом подумай,

подумай, подумай

Четверть века спустя

на моем огневом рубеже.

М. Дудин

 

З

Владимир Зотов

Владимир Николаевич Зотов (15.07.1913 — 1999) — поэт. Участник войны с белофиннами и Великой Отечественной войны. После тяжелого ранения в 1942 г. был демобилизован. его стихи печатались с 1941 г. во фронтовых газетах Ленфронта, в послевоенные годы — в журналах («Нева», «Октябрь» и др.), в сборниках «День поэзии», в антологиях («Лирика 40-х годов», «60 героических лет», «Победный 45-й», «Победа», «Из фронтовой лирики»).

 

Стойкость

Не зная, скоро иль нескоро

Кольцо блокады разорвёт,

Сражается бессмертный город,

Неодолимый город-дот.

 

И, угрожающи и хмуры,

На запад пристально глядят

Нацеленные амбразуры —

Глаза бетонных баррикад.

 

Наш город держится гвардейски,

Во всём заметен перелом —

Не блещет шпиль адмиралтейский,

Обшит брезентовым чехлом.

 

Собор Исаакия сурово

Стоит закованный в гранит,

Но вместо шлема золотого

Военной каскою покрыт.

 

Зарыт в кургане Всадник Медный,

Ждет в нетерпенье день победный,

Когда увидит наяву

Свою красавицу Неву.

 

Встаёт неповторимый город

В величье новой красоты,

Ни лихолетие, ни голод

Не исказят его черты!

 

Ленинградки

В предместьях, в загородных парках,

Где белопенная сирень,

Девчатам нашим нынче жарко —

Траншеи роют целый день.

 

Рубашки вымокли в рассоле,

Мозоли разъедает соль,

Горят кровавые мозоли,

А на душе иная боль.

 

Судьбу на западе скрывают

Глухие заросли ольхи,

Там в битве братья умирают

И погибают женихи.

 

Мотыги маятно мелькают,

Сверкают лопасти лопат,

Здесь тысячи людей копают,

Как будто ищут тайный клад.

 

Как будто ключ к победе ищут,

Зарытый где-то под землей,

Над ними «мессершмитты» рыщут,

В открытом поле пули свищут,

А ты не бойся — бой так бой!

 

Блокадная зима

Снеговые на Невском горы,

Ледяная над ним заря.

День за днём коченеет город

В холодильнике декабря.

 

Небо огненное нависло

Над Невой от беды седой,

Наши матери с коромыслом

Ходят к прорубям за водой.

 

И, поскальзываясь на спуске,

Забывают про боль и страх,

А с Вороньей Горы бьют пушки,

И снаряды рвутся в домах.

 

И совсем вымерзают нервы,

Где пробит в сугробах маршрут.

На санях, на листах фанеры

В путь последний родных везут.

 

Горожан косит голод шалый,

И осколки разят вразлёт,

И горят на Невском пожары,

Озаряя блокадный лёд.

 

Смерть солдата

Бывает так — еще не бой,

Передний край еще спокоен,

А, срезан пулею слепой,

Упал на дно окопа воин.

 

Застыл солдат недвижно, прям

В покое нерушимо прочном,

И руки вытянул по швам

Он перед отпуском бессрочным.

 

Никто ему в последний раз

По-русски тело не омоет.

Лишь веки потускневших глаз,

Тоскуя, друг ему закроет.

 

И место мертвому найдут

Угрюмого успокоенья,

Привал последний и приют

В забытом ходе сообщенья.

 

Могила тесная узка.

Ее, отмеря в рост длиною

И вглубь на полтора штыка,

Саперы выдолбят киркою.

 

На вековечный отдых свой

Солдат ложится безоружный.

Его винтовку взял другой, —

Оружие для мщенья нужно!

 

Покойному отдать поклон

Сберутся фронтовые братья.

Простые, строгие, как он,

Простятся, слез мужских не тратя.

 

Стоят вокруг они, скорбя,

Стоят в молчании суровом.

Горюет каждый про себя,

Не облегчая горя словом.

 

Баллада о ночлеге

Знакомые просят меня рассказать

О том, как пришлось нам зимой воевать...

Рассказывать тошно и неохота,

Про доты что ли? Да ну их в болото!

 

А как мы прощались навеки с друзьями,

Настанет время — узнаете сами.

К чему вспоминать про мороз колючий?

Я лучше припомню веселый случай.

 

Устав от ночевок в снегу, на соломе,

Мы заняли ротой бревенчатый домик.

Я нормы такой не забуду вовек:

На метр квадратный — шесть человек!

 

Чтоб каждому воину место дать,

Я взводу сначала командовал: «Встать!»

Потом мы садились, плечом к плечу.

Вот так ночевали... О прочем молчу.

 

Окопная

Хороша землянка наша —

Пять рядов над ней накат,

И, ей-богу, нам не страшен

Неприятельский снаряд!

 

Но хвалиться мы не станем,

Все ж и в недрах блиндажа

Ждешь с невольным замираньем,

Ждешь снаряда не дыша.

 

Ждешь от «германа» посылки

(Чёрт возьми его скорей!),

Коль застрял в «прицельной вилке»

Дальнобойных батарей.

 

Стихи с переднего края

Вот снаряд ревет и воет,

Воет он, а мы молчим

И не верим, что накроет

Попаданием прямым.

 

Будто рухнул неба купол,

Шум в ушах, шальной трезвон.

Значит щучий сын нащупал

Наш саперный батальон.

 

И комбат мой, брови хмуря,

Чертыхается слегка

И бурчит в мембрану: — «„Буря»!

„Буря», дай-ка огонька!..»

 

Чем опасность неизбежней,

Тем спокойнее кругом, —

Тем охотней житель здешний

Речь заводит о другом.

 

Что в семи верстах отсюда

Баня просто благодать,

Что под вечер бы не худо

Нынче в шахматы сыграть...

 

Им, кто собственною кровью

Окропил передний край,

Ты, брат, доброго здоровья

До победы пожелай!

В. Зотов

 

И

Инбер, Инге

 

Вера Инбер

Вера Михайловна Инбер (10.07.1890 — 11.11.1972) — русская советская поэтесса и прозаик. Проведя три года в блокадном Ленинграде во время Великой Отечественной войны, написала антифашистский сборник стихотворений «Душа Ленинграда» (1942), поэму «Пулковский меридиан» (1943; Сталинская премия — 1946) и блокадный дневник «Почти три года» (1946), где отобразила жизнь и борьбу жителей в стихах и прозе.

 

18 января 1943 года

Что только перенёс он, что он выстрадал…

А ведь была задача нелегка.

На расстояньи пушечного выстрела

Всё это время был он от врага.

 

Гранитный город с мраморными гранями,

Сокровище, зажатое в тиски.

Его осколочные бомбы ранили,

Его шрапнелью рвали на куски.

 

Бывали сутки — ни минуты роздыха:

Едва дадут отбой, — и артобстрел.

Ведь немец близко. Дышит нашим воздухом.

Он в нашу сторону сейчас смотрел.

 

Но город не поколебался, выстоял.

Ни паники, ни страха — ничего.

На расстояньи пушечного выстрела

Все эти чувства были от него…

 

Сосредоточены, тверды, уверены,

Особенно мы счастливы, когда

Вступает в дело наша артиллерия,

Могучие военные суда.

 

Мы немцев бьём, уничтожаем, гоним их;

Огонь наш их совсем к земле пригнул.

Как музыку, как лучшую симфонию,

Мы слушаем величественный гул.

 

Тут сорок их дивизий перемолото.

А восемнадцатое января

История уже вписала золотом

В страницы своего календаря.

Портрет

Была домохозяйка, кружевница...

Сидит, бывало, вяжет у окна.

И нитка, солнцем переплетена,

Чудесными узорами ложится...

Ни лишней петли, ни узелка, —

Такая точная была рука.

 

А муж придет, попыхивая трубкой

(Эпроновец, хороший человек),

Подсядет тоже, назовет голубкой,

Смеется, шутит. С ним сидеть бы век,

Глядеть в глаза. До самого до дна

Моряцкая душа его видна.

 

Но грянул час. Все изменилось вдруг

На голубом доселе горизонте.

И муж-эпроновец уже на фронте,

И рукоделье падает из рук.

Теперь не до него уже. И вот

Идет домохозяйка на завод.

 

Цеха, где у больших прокатных станов

Царил всегда мужской нелегкий труд.

А женщины? Да им не место тут,

Куда им! Не управятся, устанут,

Не женщины — мужчины здесь нужны.

Спокон веков так было… до войны.

 

Вальцовщица. Она стоит у стана,

В расцвете сил — ей тридцать первый год.

Какая величавость плеч и стана!

Работа плавно у нее идет,

Как нитка: ни петли, ни узелка, —

Такая это точная рука.

Как ей покорна медная болванка,

Накал которой огненно багров,

И через семь отверстий, семь «ручьев»,

Струится медь, сначала вроде шланга,

А дальше — в виде стебля водяного.

Теперь довольно. Катанка уже готова.

 

Вальцовщица. Станков согласных хор, —

Она им так поглощена всецело,

Что даже и не слышит артобстрела.

Пока о нем не крикнут ей в упор.

И старый мастер, гордый, как отец,

Невольно восклицает: «Молодец!».

О эти ленинградские заводы...

Богатыри! Кирпичная их грудь

В стальной броне. Такую не согнуть.

Цеха, где глухо сотрясает своды

Стальной рубашкой оплетенный вал...

Сергей Мироныч Киров здесь бывал.

 

Здесь питерских традиций колыбель,

Здесь Ленина и Сталина портреты

При входе излучают волны света.

Здесь крепость. Ленинграда цитадель.

Здесь огненные буквы приговора

Над Гитлером и гитлеровской сворой.

 

И этим приговором занята,

День ото дня все больше вырастала

Строительница мирного гнезда.

Голубка… А какой орлицей стала

В несокрушимой доблести своей.

Дочь Ленинграда… Честь и слава ей!

 

На пороге — май

Уже по влажному асфальту шины

Свой первый отпечатывают след.

Окрашены военные машины

Уже не в белый, а в зеленый цвет.

Забытый возрождается трамвай.

Идет уборка. На пороге — май.

 

Большое государственное дело:

Родимый город должен быть здоров.

И на очистку улиц и дворов

Выходят все. Лопата заблестела.

Недаром же она во льду, в снегу

Была в те дни приравнена к штыку.

 

У девушки рассыпалась коса,

Ей стало жарко. Из-под зимней шапки

Подснежниками — синие глаза.

Ей в руки бы лесных цветов охапки.

Но даже в этом ватнике — она

Все та же воплощенная весна.

 

Чтоб солнце пригревало горячо,

Чтоб лед не залежался перед домом,

Она его дробит блестящим ломом —

Нелегким, от него болит плечо.

Зато какой сияющий поток

Благодаря ему легко потек!

 

В нем отразилось золото заката

И в синеве патрульный самолет,

И эхо орудийного раската,

И трудности, и мужества полет.

В нем было все. Как в зеркале ясна,

Вставала ленинградская весна.

 

На врага!

Всё серебристей, всё короче

Ночная майская пора.

И скоро станут наши ночи

Светлей лебяжьего пера.

 

И Летний сад, на радость птицам,

Весь, точно облако, затих,

Готовое вот-вот пролиться

Потоком листьев молодых.

 

Осколок, найденный случайно

Полуразбитое стекло...

Какое грозное звучанье

Сегодня всё приобрело.

 

Эмблемы на Адмиралтействе

Колонна, арка, водоём. —

Все в полосе военных действий,

Все соучастники боёв.

 

Биенье сердца, каждый мускул,

Ручья лепечущий хрусталь

Нева с её красою русской.

И огнедышащая сталь.

 

Произведения искусства,

Природа, личная судьба,

Всё взвихрено единым чувством.

Одним движеньем: на врага!

 

И в небе розово-бездонном.

Священной яростью горя.

Пурпурной кровью: «Смерть тевтонам!»

Выводит русская заря.

 

Рожден Петром и Лениным воспитан

По городу, на мраморе Растрелли,

На кирпиче мы видим иногда

Черту и надпись: «Здесь была вода»

И думаем с волненьем: «Неужели!».

 

Как, вероятно, страшно бушевал

И бил по зданиям, как по мишеням,

Привыкший к морю разъяренный вал;

Какие произвел он разрушенья!

 

Потомок наш, увидевший стрелу

И надпись на каком-нибудь углу:

«Здесь были укрепления и щели»,

Подумает с волненьем: «Неужели...»

 

Взрывной волны неистовый бросок

Размыл до основанья этот угол.

Да, уровень беды тут был высок.

Но для того, чтоб враг пошел на убыль,

 

Чтобы разбить, отбросить вражий вал, —

Такие вынес город испытанья,

Каких еще ни разу не знавал

За двести сорок лет существованья.

 

И он величьем духа своего

Достоин тех, кто создавал его.

 

Мы помним всё

Для нас — война не там, на горизонте,

А здесь, в пределах городской черты,

Где улицы превращены в форты,

Где каждый сознаёт, что он на фронте.

 

Где всё, от тротуара до дворца,

Отмечено печатью вражьей злобы,

О, немцев мы узнали до конца...

У Ленинграда с ними счёт особый.

 

Их каждое движенье, каждый шаг

Мы отмечаем в памяти недаром.

Не пожалеем жизни, чтобы враг

Дождался здесь особого удара.

 

И каждый немец нами занесён

В особый список мести и расплаты.

Мы — ленинградской армии солдаты,

Бессменный ленинградский гарнизон.

 

Красной армии

Казаха, белорусса, осетина,

Татарина, кубанца и донца

Ты закалила в пламени едином

И создала советского бойца.

 

Ты — меч страны, народная секира,

Благословляем мы твои ряды

От юного бойца до командира,

От звездочки до маршальской звезды.

 

Ты — наша. Мы с тобою рядом,

С любовию мы труд вложили свой

Во все: от дальнобойного снаряда

До ремешка на сумке полевой.

 

Нет армии, которая по силе

И мужеству сравнялась бы с тобой.

Не будь тебя, что было бы с Россией?

Что было б с человеческой судьбой?

 

В крови и мраке, под фашистским игом

Кошмаром бы прошел двадцатый век.

И о свободе разве что по книгам,

И то не каждый, — знал бы человек.

 

Мы смотрим на тебя с благоговеньем

И с материнской гордостью своей,

Мы ощущаем каждое мгновенье

Непобедимость наших сыновей.

 

Они как будто ростом выше стали.

Как будто выросли в твоих рядах,

Они идут вперед. И слово «Сталин»

Звучит в освобожденных городах.

 

В эти дни

Их тысячи, лежащих на снегу,

Терзавших нас так долго и так люто.

Уже мы слышим гордый гром салюта, —

Такой мы нанесли удар врагу,

 

Что он, засевший в петергофских гротах,

На дудергофских и иных буграх,

В своих траншеях, блиндажах и дотах, —

Остался там... Но превращенный в прах.

 

И в гуле наших пушечных раскатов

(Поистине они громам сродни)

Мы увенчали ленинские дни

Еще одной победоносной датой.

 

Рука его протянута вперёд.

И этим жестом, столько раз воспетым,

К заветной цели, к торжеству, к победам

Он, Ленин, призывает свой народ.

 

Ликует сердце, торжествует разум.

Идут вперёд победные полки —

По мановенью ленинской руки

И по веленью сталинских приказов.

 

Созвездие побед

Необычайный город на Неве,

Со славой завершивший подвиг ратный,

Сегодня в предвесенней синеве

Участвует в триумфе шестикратном.

 

В преддверьи ночи, с новой красотою

Взлетели в небо тысячи ракет.

Шесть городов — созвездие побед,

В котором Ленинград горит звездою.

 

И в день, когда усилится в стократ

Салютный гром, торжественный, как море, —

То даже в стоголосом этом хоре

Одним из первых будет Ленинград.

 

Бессмертие

К плеяде столь прославленных

Как Измаил, Полтава, Севастополь

Прибавится теперь еще и он,

Град Ленина, о чей гранитный цоколь

Разбилась боевая мощь врага,

Зарывшегося в русские снега.

 

О, этот город! Как его пытали…

С земли и с неба. Стужей и огнём.

Он голодал. Бледнее лица стали, —

Румянец мы не сразу им вернем.

 

Но даже и потом, на много лет

Останется на них особый след.

Какая-то необщая повадка,

Небудничное выраженье глаз.

И собеседник, может быть, не раз

Внезапно спросит, озарен догадкой:

«Вы, вероятно, были там… тогда?

И человек ему ответит: «Да».

 

И ежели отныне захотят,

Найдя слова с понятиями вровень

Сказать о пролитой бесценной крови

О мужестве, проверенном стократ,

О доблести, то скажут — Ленинград, —

И все сольется в этом слове.

 

Залпы Победы

Улицы, ограды, парапеты,

Толпы... Толпы... Шпиль над головой,

Северным сиянием победы

Озарилось небо над Невой.

 

Гром орудий, но не грохот боя.

Лица... Лица... Выраженье глаз.

Счастье... Радость... Пережить такое

Сердце в состоянье только раз.

 

Слава вам, которые в сраженьях

Отстояли берега Невы.

Ленинград, не знавший пораженья,

Новым светом озарили вы.

 

Слава и тебе, великий город,

Сливший во едино фронт и тыл.

В небывалых трудностях который

Выстоял. Сражался. Победил.

 

Трамвай идет на фронт

Холодный, цвета стали,

Суровый горизонт...

Трамвай идет к заставе,

Трамвай идет на фронт.

 

Фанера вместо стёкол,

Но это ничего,

И граждане потоком

Вливаются в него.

 

Немолодой рабочий —

Он едет на завод,

Который дни и ночи

Оружие куёт.

 

Старушку убаюкал

Ритмичный шум колёс:

Она танкисту-внуку

Достала папирос.

 

Беседуя с сестрою

И полковым врачом,

Дружинницы — их трое —

Сидят к плечу плечом.

 

У пояса граната,

У пояса наган,

Высокий, бородатый —

Похоже, партизан,

Пришёл помыться в баньке,

Побыть с семьёй своей,

Принёс сынишке Саньке

Немецкий шлем-трофей —

И снова в путь-дорогу,

В дремучие снега,

Выслеживать берлогу

Жестокого врага,

Огнём своей винтовки

Вести фашистам счёт...

Мелькают остановки,

Трамвай на фронт идёт.

 

Везут домохозяйки

Нещедрый свой паёк,

Грудной ребенок — в байке

Откинут уголок —

Глядит (ему все ново).

Гляди, не забывай

Крещенья боевого, —

На фронт идёт трамвай.

 

Дитя! Твоя квартира

В обломках. Ты — в бою

За обновленье мира,

За будущность твою.

 

Энская высотка

Возле полустанка

Травы шелестят.

Гусеницы танка

Мертвые лежат.

 

Черную машину

Лютого врага

Насмерть сокрушила

Русская рука.

 

Смелостью и сметкой

Кто тебя сберег,

Энская высотка,

Малый бугорок?

 

Пламенной любовью

Родину любя,

Кто своею кровью

Защитил тебя?

 

О тебе лишь сводка

Скажет между строк,

Энская высотка,

Малый бугорок.

 

Чуть заметный холмик...

Но зато весной

О тебе напомнит

Аромат лесной.

 

О тебе кузнечик

Меж высоких трав

Простучит далече,

Точно телеграф.

 

Девушка-красотка

О тебе споет,

Энская высотка,

Малый эпизод.

 

Песнями, цветами

Век отчизна-мать

Все не перестанет

Сына поминать.

 

Заботливая женская рука

На вид она не очень-то крепка,

Когда дитя качает в колыбели.

Но как, друзья, сильна она на деле —

Заботливая женская рука!

 

Она не только пестует свой дом,

Не только нежность к детям ей знакома, —

В родной стране она везде как дома,

Она в беде прикроет, как щитом.

 

Когда от бомб в стропилах чердака —

Мгновенье — и строенье загорится,

Она уже в пожарной рукавице,

Заботливая женская рука.

 

Под градом пуль, под орудийный гром,

Под гул артиллерийского прибоя,

Она бесстрашно вынесет из боя

И раны перевяжет под огнем.

 

Ей ведомы лопаты и кирка,

Она копает рвы, кладет настилы,

Она работает с неженской силой,

Заботливая женская рука.

 

За родину, за свой родной очаг,

За детскую каштановую челку,

За детский голос, чтобы не умолк он,

За город, чтоб в него не вторгся враг.

 

За благородство жизненных путей —

Бестрепетно она любого гада

За горло схватит, если это надо...

Попробуй, вырвись из ее когтей!

 

Открытая, все жилки в ней видны,

Бесхитростная, вся как на ладони...

Но горе тем, кто честь ее затронет.

Кто посягнет на мир ее страны.

 

Она ответит щелканьем курка,

Движением затвора... чем придется.

Враг не уйдет. Она не промахнется,

Заботливая женская рука.

 

Душа Ленинграда

Их было много, матерей и жен,

Во дни Коммуны, в месяцы Мадрида,

Чьим мужеством весь мир был поражен,

Когда в очередях был хлеб не выдан,

Когда снаряды сотнями смертей

Рвались над колыбелями детей.

 

Но в час, когда неспешною походкой

В историю вошла, вступила ты, —

Раздвинулись геройские ряды

Перед тобой, советской патриоткой,

Ни разу не склонившей головы

Перед блокадой берегов Невы.

 

Жилье без света, печи без тепла,

Труды, лишенья, горести, утраты —

Все вынесла и все перенесла ты.

Душою Ленинграда ты была,

Его великой материнской силой,

Которую ничто не подкосило.

 

Не лаврами увенчан, не в венке

Передо мной твой образ, ленинградка.

Тебя я вижу в шерстяном платке

В морозный день, когда ты лишь украдкой,

Чтобы не стыла на ветру слеза,

Утрешь, бывало, варежкой глаза.

 

Дневной концерт

В теченье концерта дневного,

В звучанье Чайковского вдруг

Ворвался из мира иного

Какой-то непрошенный звук.

 

То подняли голос сирены,

И следом за ними, в упор,

С воздушной донесся арены

Зениток отчетливый хор...

 

По правым и левым пролетам

Спустились мы в первый этаж,

Мы слушали тон самолетов,

Мы знали его: это наш.

 

Могучие летные звенья...

Мелодия их все быстрей,

Мы жадно ловили вступленье

Зенитных, морских батарей.

 

Басовым гудением полон

Был весь небосвод над Невой.

И вдруг — серебристое соло:

Пропели фанфары отбой.

 

И поднялись снова тогда мы

И снова увидели свет,

И снова из «Пиковой дамы»

Любимый раздался дуэт,

 

Созданье родного поэта,

Сумевшее музыкой стать...

И только подумать, что это

Хотели фашисты отнять!

 

Так нет же! Далек или близок,

Он грянет, громовый раскат,

Чтоб русскую девушку Лизу

Спасти от фашистских солдат.

 

Советские танки и пушки —

Грядущей победы залог,

Чтоб жили Чайковский и Пушкин.

И Глинка, и Гоголь, и Блок.

 

Того, чтоб созвездие башен

Кремлевских — поверх облаков —

Сияло над родиной нашей,

Как солнце, во веки веков.

 

Спасибо вам!

Спасибо вам, товарищи и братья!

За все, что вы привозите ему,

Наш город заключает вас в объятья,

Вас прижимает к сердцу своему.

 

Он вас благодарит, великий город,

В гранитные одетый берега.

Спасибо вам! И хлеб ему ваш дорог,

И, главное, забота дорога.

 

Подарки ваши — мы их не забудем;

Вы жизнью рисковали, их везя.

Спасибо вам! Где есть такие люди —

Такую землю покорить нельзя.

 

Пулковский меридиан (Поэма)

Глава первая

Мы — гуманисты

1

В пролет меж двух больничных корпусов,

В листву, в деревья золотого тона,

В осенний лепет птичьих голосов

Упала утром бомба, весом в тонну.

Упала, не взорвавшись: был металл

Добрей того, кто смерть сюда метал.

2

Здесь госпиталь. Больница. Лазарет.

Здесь красный крест и белые халаты;

Здесь воздух состраданием согрет,

Здесь бранный меч на гипсовые латы,

Укрывшие простреленную грудь,

Не смеет, не дерзает посягнуть.

3

Но Гитлер выжег кровью и железом

Все эти нормы. Тишину палат

Он превращает в судорожный ад.

И выздоравливающий с протезом,

Храбрец, блестяще выигравший бой,

Бледнеет, видя смерть перед собой.

4

А вестибюль приемного покоя...

Там сколько жертв! Их привезли сейчас.

Все эти лица, голоса... какое

Перо опишет? Девушка без глаз

(Они полны осколками стекла)

Рыдает, что она не умерла.

5

Фашист! Что для него наш мирный кров,

Где жизнь текла, исполненная смысла,

Где столько пролетало вечеров

За письменным столом? Теперь повисла

Над пустотой развалина стены,

Где полки книг еще сохранены.

6

Что для фашиста мирный русский дол,

Голландский сад, норвежская деревня?

Что для него плодовые деревья,

Речная пристань, океанский мол?

Все это — только авиамишени,

Все это — лишь объекты разрушений.

7

Умение летать!.. Бесценный дар,

Взлелеянная гениальным мозгом

Мечта. Впервые на крылах из воска

Взлетает к солнцу юноша Икар

Затем ли, чтоб на крыльях «мессершмиттов»

Витала смерть над современным Критом?

8

Затем ли итальянец Леонардо

Проникнуть тщился в механизм крыла,

Чтоб в наши дни, в Берлине после старта

Фашистская машина курс взяла

На университетские аллеи

Времен еще Декарта и Линнея?

9

Как грозен неба вид! Как необычен!

Как глухо полыхают жерла туч

В часы ночных боев, когда зенитчик

Прожектористу говорит: «Дай луч!»

И бледный луч на поиски врага

Вздымается, как грозная рука.

10

Нашла его. Нашарила за тучей.

К земле его! Чтоб оземь головой,

Чтоб подняли его моторы вой,

Чтобы сгорел он в собственном горючем,

Чтобы зловещий этот нетопырь,

Ломая крылья, пал бы на пустырь.

11

Не вырвется из наших рук, шалишь!..

Он мечется. Движения все резче.

Он падает. И, видя это с крыш,

Пожарные дружины рукоплещут.

И, слыша это снизу, со двора,

Дежурные во тьме кричат «ура»...

12

Есть чувства в человеческой душе,

Которыми она гордиться вправе.

Но не теперь. Теперь они уже

Для нас как лишний груз при переправе:

Влюбленность. Нежность. Страстная любовь...

Когда-нибудь мы к вам вернемся вновь.

13

У нас теперь одно лишь чувство — Месть.

Но мы иначе понимаем это;

Мы отошли от Ветхого завета,

Где смерть за смерть. Нам даже трудно счесть...

С лица земли их будет сотни стертых

Врагов — за каждого из наших мертвых.

14

Мы отомстим за все: за город наш,

Великое творение Петрово,

За жителей, оставшихся без крова,

За мертвый, как гробница, Эрмитаж,

За виселицы в парке над водой,

Где стал поэтом Пушкин молодой.

15

За гибель петергофского «Самсона»,

За бомбы в Ботаническом саду,

Где тропики дышали полусонно

(Теперь они дрожат на холоду).

За все, что накопил разумный труд.

Что Гитлер превращает в груды груд.

16

Мы отомстим за юных и за старых:

За стариков, согнувшихся дугой,

За детский гробик махонький такой,

Не более скрипичного футляра.

Под выстрелами, в снеговую муть,

На саночках он совершал свой путь.

17

Мы — гуманисты, да! Нам дорог свет

Высокой мысли (нами он воспет).

Для нас сиянье светлого поступка

Подобно блеску перстня или кубка,

Что переходит к сыну от отца

Из века в век, все дале, без конца.

18

Но гуманизм не в том, чтобы глядеть

С невыразимо скорбной укоризной,

Как враг глумится над твоей отчизной,

Как лапа мародера лезет в клеть

И с прибежавшего на крик домой

Срывает шапку вместе с головой.

19

Как женщину, чтоб ей уже не встать,

Фашист-ефрейтор сапогами топчет,

И как за окровавленную мать

Цепляется четырехлетний хлопчик,

И как, нарочно по нему пройдя,

Танк давит гусеницами дитя.

20

Сам Лев Толстой, когда бы смерть дала

Ему взглянуть на Ясную Поляну,

Своей рубахи, белой, как зима,

Чтоб не забрызгать кровью окаянной.

Фашиста, осквернителя могил,

Он старческой рукой бы задушил.

21

От русских сел до чешского вокзала,

От крымских гор до Ливии пустынь,

Чтобы паучья лапа не всползала

На мрамор человеческих святынь,

Избавить мир, планету от чумы —

Вот гуманизм! И гуманисты — мы.

22

А если ты, Германия, страна

Философов, обитель музыкантов,

Своих титанов, гениев, талантов

Предавши поруганью имена,

Продлишь кровавый гитлеровский бред, —

Тогда тебе уже прощенья нет.

23

Запомнится тебе ростовский лед.

Не позабудешь клинскую метель ты,

И синие морозы Невской дельты,

И в грозном небе Пулковских высот,

Как ветром раздуваемое пламя,

Победоносно реющее знамя.

 

Глава вторая

Свет и тепло

1

В ушах все время словно щебет птичий,

Как будто ропот льющейся воды:

От слабости. Ведь голод. Нет еды.

Который час? Не знаю. Жалко спички,

Чтобы взглянуть. Я с вечера легла,

И длится ночь без света и тепла.

2

На мне перчатки, валенки, две шубы

(Одна в ногах). На голове платок;

Я из него устроила щиток,

Укрыла подбородок, нос и губы.

Зарылась в одеяло, как в сугроб.

Тепло, отлично. Только стынет лоб.

3

Лежу и думаю. О чем? О хлебе.

О корочке, обсыпанной мукой.

Вся комната полна им. Даже мебель

Он вытеснил. Он близкий и такой

Далекий, точно край обетованный.

И самый лучший — это пеклеванный.

4

Он с детством сопрягается моим,

Он круглый, как земное полушарье.

Он теплый. В нем благоухает тмин.

Он рядом. Здесь. И, кажется, пошарь я

Рукой, перчатку лишь сними, —

И ешь сама и мужа накорми.

5

А там, по Северной, сюда идут,

Идут составы — каждый бесконечен.

Не счесть вагонов. Ни один диспетчер

Не посягает на его маршрут.

Он знает: это посланный страной,

Особо важный. Внеочередной.

6

Там тонны мяса, центнеры муки,

И все это в три яруса грядою

Лежит в полкилометра высотою.

Но все это не доезжая Мги.

Там овощи. Там витамины «Це»...

Но к нам им не добраться. Мы в кольце.

7

Да, мы — в кольце. А тут еще мороз

Свирепствует, невиданный дотоле.

Торпедный катер стынет на приколе.

Автобус в ледяную корку врос;

За неименьем тока нет трамваев.

Все тихо. Город стал неузнаваем.

8

И пешеход, идя по мостовой

От Карповки до улицы Марата,

В молчанье тяжкий путь свершает свой.

И только редкий газогенератор,

На краткую минуту лишь одну,

Дохнув теплом, нарушит тишину.

9

Как бы сквозь сон, как в деревянном веке,

Невнятно где-то тюкает топор.

Фанерные щиты, сарай, забор,

Полусгоревшие дома-калеки,

Остатки перекрытий и столбов —

Всё рубят для печурок и гробов.

10

Две женщины (недоля их свела)

В платках до глаз, соприкасаясь лбами,

Пенек какой-то пилят. Но пила

С искривленными, слабыми зубами,

Как будто бы и у нее цинга,

Не в состоянье одолеть пенька.

11

Ни лая, ни мяуканья, ни писка

Пичужьего. Небось пичуги там,

Где, весело летая по пятам

За лошадью, как из горячей миски,

Они хватают зернышки овса...

Там раздаются птичьи голоса.

12

Нет радио. И в шесть часов утра

Мы с жадностью «Последние известья»

Уже не ловим. Наши рупора —

Они еще стоят на прежнем месте, —

Но голос... голос им уже не дан:

От раковин отхлынул океан.

13

Вода!.. Бывало, встанешь утром рано,

И кран, с его металла белизной,

Забулькает, как соловей весной,

И долго будет течь вода из крана.

А нынче, ледяным перстом заткнув,

Мороз оледенил блестящий клюв.

14

А нынче пьют из Невки, из Невы

(Метровый лед коли хоть ледоколом).

Стоят, обмерзшие до синевы,

Обмениваясь шуткой невеселой,

Что уж на что, мол, невская вода,

А и за нею очередь. Беда!..

15

А тут еще какой-то испоганил

Всю прорубь керосиновым ведром.

И все, стуча от холода зубами,

Владельца поминают недобром:

Чтоб дом его сгорел, чтоб он ослеп,

Чтоб потерял он карточки на хлеб.

16

Лишилась тока сеть водоснабженья,

Ее подземное хозяйство труб.

Без тока, без энергии движенья

Вода замерзла, превратилась в труп.

Насосы, фильтры — их живая связь

Нарушилась. И вот — оборвалась.

17

(В системе фильтров есть такое сито —

Прозрачная стальная кисея, —

Мельчайшее из всех. Вот так и я

Стараюсь удержать песчинки быта,

Чтобы в текучей памяти людской

Они осели, как песок морской.)

18

Зима роскошествует. Нет конца

Ее великолепьям и щедротам.

Паркетами зеркального торца

Сковала землю. В голубые гроты

Преобразила черные дворы.

Алмазы. Блеск... Недобрые дары!

19

И правда, в этом городе, в котором

Больных и мертвых множатся ряды,

К чему эти кристальные просторы,

Хрусталь садов и серебро воды?

Закрыть бы их!.. Закрыть, как зеркала

В дому, куда недавно смерть вошла.

20

Но чем закрыть? Без теплых испарений

Воздушный свод неизъяснимо чист.

Не тающий на ветках снег — сиренев,

Как дымчатый уральский аметист.

Закат сухумской розой розовеет...

Но лютой нежностью все это веет.

21

А в час, когда рассветная звезда

Над улиц перспективой несравненной

Сияет в бездне утренней, — тогда

Такою стужей тянет из вселенной,

Как будто бы сам космос, не дыша,

Глядит, как холодеет в нас душа.

22

Недаром же на днях, заняв черед

С рассвета, чтоб крупы достать к обеду,

Один парнишка брякнул вдруг соседу:

«Ну, дед, кто эту ночь переживет,

Тот будет жить». — И старый дед ему:

«А я ее, сынок, переживу».

23

Переживет ли? Ох! День ото дня

Из наших клеток исчезает кальций.

Слабеем. (Взять хотя бы и меня:

Ничтожная царапина на пальце,

И месяца уже, пожалуй, три

Не заживает, прах ее бери!)

24

Как тягостно и, главное, как скоро

Теперь стареют лица! Их черты

Доведены до птичьей остроты

Как бы рукой зловещего гримера:

Подбавил пепла, подмешал свинца —

И человек похож на мертвеца.

25

Открылись зубы, обтянулся рот,

Лицо из воска. Трупная бородка

(Такую даже бритва не берет).

Почти без центра тяжести походка,

Почти без пульса серая рука.

Начало гибели. Распад белка.

26

У женщин начинается отек,

Они всё зябнут (это не от стужи).

Крест-накрест на груди у них все туже,

Когда-то белый, вязаный платок.

Не веришь: неужели эта грудь

Могла дитя вскормить когда-нибудь?

27

Апатия истаявшей свечи...

Все перечни и признаки сухие

Того, что по-ученому врачи

Зовут «алиментарной дистрофией»

И что не латинист и не филолог

Определяет русским словом «голод».

28

А там, за этим следует конец.

И в старом одеяле цвета пыли,

Английскими булавками зашпилен,

Бечевкой перевязанный мертвец

Так на салазках ладно снаряжен,

Что, видимо, в семье не первый он.

29

Но встречный — в одеяльце голубом,

Мальчишечка грудной, само здоровье,

Хотя не женским, даже не коровьим,

А соевым он вскормлен молоком.

В движении не просто встреча это:

Здесь жизни передана эстафета.

30

И тут в мое ночное бытие

Вплетается со мною разлученный

Иной ребячий облик — мой внучонок.

Он в валеночках, золотце мое.

Он тепел. Осязаем. Он весом...

Увы! Я сплю. И это только сон.

 

Глава третья

Огонь

1

Мороз, мороз!.. Великий русский холод,

Испытанный уже союзник наш.

Врагов он жалит, как железный овод,

Он косит их, прессует, как фураж,

И по телам заснувших мертвым сном

Он катит дальше в танке ледяном.

2

Как из былины, в кожаном шеломе

Глядит из башни (ну и здорова!)

Румяная седая голова.

А дальше в этой танковой колонне

Идут бураны, снежные вьюны,

Заносы... Не видать еще весны.

3

Треск по лесу! Алмазная броня

То изумрудом вспыхнет, то рубином.

А чуть стемнеет, на излете дня,

Вооружась серебряной дубиной,

Уходит партизанить наш старик,

Как в дни Наполеона он привык.

4

И тут уж враг без памяти бежит,

Чтоб от него укрыться как-то, где-то.

И бледная немецкая ракета

Беззвучно заикается, дрожит.

Все снег да снег, без края и конца

Вокруг Оломны и Гороховца.

5

Ни шороха, ни звука, ни движенья.

Не покидает свой высокий пост

Луна, чье кольцевое окруженье

Истаивает под напором звезд.

И вдруг раскат. И ожил горизонт...

Товарищи, здесь Ленинградский фронт!

6

Вчерашний день мы провели в лесу,

На наших дальнобойных батареях.

И я его забуду не скорее,

Чем собственное имя. Пронесу

Его в глубинах сердца. Никогда

Туда не проникают холода...

7

Бойцы приказ Наркома обороны

Читали в полдень, и когда закат

Был золотого цвета, как патроны,

В землянке, где над головой накат,

И у костра под елью вековой,

Когда был Млечный Путь над головой.

8

Оружием всех видов и родов

Приказ был соответственно отмечен.

Связист его читал у проводов,

У карты — генштабист. И лишь разведчик,

Кому и лишний вздох не разрешен,

В тылу врага был этого лишен.

9

Один из них рассказывал: «В снегу

И сам иной раз станешь как ледяшка,

Но согревает ненависть к врагу.

Сидишь часами — и оно не тяжко.

Мороз! А в голове горит одно —

Задание, которое дано».

10

Он прав, разведчик. От глухой тропы,

От точки огневой до бури шквальной,

Когда столбы земли, подобно пальмам,

Перерастают сосны и дубы, —

Везде и всюду, явен или скрыт,

Но этот наш огонь всегда горит.

11

Он партизанским полымем-пожаром

Захватчиков сжигает на корню,

Закован в современную броню,

Старинным русским полыхает жаром.

Он страшен недругам, он — бич врагов,

Ему дивятся пять материков.

12

Огонь! В честь нас, людей из Ленинграда,

В честь пятерых, — пять молний, пять громов

Рванули воздух (мы стояли рядом).

По вражьим блиндажам пять катастроф,

И в интервалах первым начал счет

Один из нас, сказав: «За наш завод!»

13

Второй проговорил: «За наш совхоз,

Во всем районе не было такого!»

«За сына», — тихо третий произнес.

Четвертая, инструкторша горкома:

«За дочку! Где ты, доченька моя?»

«За внука моего!» — сказала я.

14

Я внука потеряла на войне...

О нет! Он не был ни боец, ни воин.

Он был так мал, так в жизни не устроен,

Он должен был начать ходить к весне.

Его зимою, от меня вдали,

На кладбище под мышкой понесли.

15

Его эвакуацией за Волгу

Метнуло. Весь вагон, куда ни глянь,

Всё дети. Ехать предстояло долго...

Так в лес детеныша уводит лань,

Все думает спасти его, пока

В ее сосцах хоть капля молока.

16

Он был, как тот березовый росток,

Который ожил в теплоте землянки

И вырос на стене, как на полянке,

Но долго просуществовать не мог.

Хирел, мечтал о солнце, как о чуде,

И вздрагивал от грохота орудий...

17

Смертельно ранящая, только тронь,

Воспоминаний взрывчатая зона...

Боюсь ее, боюсь в ночи бессонной.

И все же, невзирая на огонь,

Без жалости к себе, без снисхожденья

Иду по этим минным загражденьям

18

Затем, чтобы перо свое питала

Я кровью сердца. Этот сорт чернил...

Проходит год — они все так же алы,

Проходит жизнь — им цвет не изменил.

Чтобы писать как можно ярче ими,

Воспользуемся ранами своими.

19

Используем все огневые средства

Для ненависти огненной к врагу.

Боль старости, загубленное детство,

Могилка на далеком берегу...

Пусть даже наши горести и беды

Являются источником победы.

20

Преследуем единственную цель мы,

Все помыслы и чувства об одном:

Разить врага прямым, косоприцельным,

И лобовым, и фланговым огнем,

Чтобы очаг отчаянья и зла —

Проклятье гитлеризма — сжечь дотла.

 

Глава четвертая

Год

1

Зеленым листьям наступил конец.

В предчувствии грядущего мороза

Уже поникла юная береза,

Бледна, как необстрелянный боец.

Зато рябина, с пурпуром в петлицах,

Не в первый раз мороза не боится.

2

А на Неве ни шороха, ни плеска,

И город ало-черно-золотой

В ней отражен с венецианским блеском,

С поистине голландской чистотой.

Но наяву насколько он живей

В исконной русской прелести своей!

3

Он все такой же, как и до войны,

Он очень мало изменился внешне.

Но, вглядываясь, видишь: он не прежний,

Не все дома по-прежнему стройны.

Они в закатный этот час осенний

Стоят, как люди после потрясений.

4

Один кровоточит кирпичной раной,

Тот известковой бледностью покрыт,

Там вылетели окна из орбит

(Одно из них трепещет, как мембрана).

А там неузнаваема, как маска,

Окисленная порохом окраска.

5

Осколок у подъезда изувечил

Кариатиды мраморную грудь.

Страдания легли на эти плечи

Тяжелым грузом — их не разогнуть.

Но все же, как поддержка и защита,

По-прежнему стоит кариатида...

6

На Ленинград, обхватом с трех сторон,

Шел Гитлер силой сорока дивизий.

Бомбил. Он артиллерию приблизил

Но не поколебал ни на микрон,

Не приостановил ни на мгновенье

Он сердца ленинградского биенье.

7

И, видя это, разъяренный враг,

Предполагавший город взять с разбега,

Казалось бы, испытанных стратегов

Призвал на помощь он: Мороз и Мрак.

И те пришли, готовые к победам,

А третий, Голод, шел за ними следом.

8

Он шептуном шнырял из дома в дом,

Ныл нытиком у продуктовой кассы.

А в это время рос ледовой трассы

За метром метр. Велась борьба со льдом.

С опасностью, со смертью пополам

Был доставляем хлеба каждый грамм.

9

И Ладога, как птица-пеликан,

Самопожертвования эмблема,

Кормящая птенцов самозабвенно,

Великий город, город-великан,

Питала с материнскою любовью

И перья снега смешивала с кровью.

10

Не зря старушка в булочной одной

Поправила беседовавших с нею:

«Хлеб, милые, не черный. Он ржаной,

Он ладожский, он белого белее.

Святой он». И молитвенно старушка

Поцеловала черную горбушку.

11

Да, хлеб... Бывало, хоть не подходи,

Дотронуться — и то бывало жутко.

Начнешь его — и съешь без промежутка

Весь целиком. А день-то впереди!..

И все же днем ли, вечером, в ночи ли,

Работали, учились и учили.

12

Студент... Огонь он только что раздул.

Старательно распиленный на чурки,

Бросает он в него последний стул.

А сам перед игрушечной печуркой,

На корточках (пусть пламя припечет)

Готовит он очередной зачет.

13

Старик профессор... В клетчатом платке

Поверх академической ермолки,

Насквозь промерзший, с муфтой на шнурке,

С кастрюльками в клеенчатой кошелке.

Ему бомбежка путь пересечет,

Но примет у студента он зачет...

14

Тяжелый пласт осенней темноты

Так угнетал порой невыносимо,

Что были двадцать граммов керосина

Желанней, чем в степи глоток воды.

О, только бы коптилка не погасла!..

Едва горит соляровое масло.

15

И все же не погас он у меня,

Сосущий масло марлевый канатик,

Мерцающее семечко огня.

Так светит иногда светляк-фанатик

И чувствует, что он по мере сил

Листок событий все же озарил.

16

Я знаю, что в грозовой этой чаще

Другим удастся осветить крупней

Весь этот год, вплоть до его корней.

Но и светляк был точкою светящей,

И он в бореньях тьмы не изнемог.

Он бодрствовал. Он сделал все, что мог.

17

И Муза, на сияние лампадки

Притянутая нитью лучевой,

Являлась ночью, под сирены вой,

В исхлестанной ветрами плащ-палатке,

С блистанием волос под капюшоном,

С карандашом в руке неустрашенной.

18

Она шептала пишущим: «Дружок,

Не бойся, я с тобой перезимую».

Чтобы согреть симфонию Седьмую,

Дыханьем раздувала очажок.

И головешка с нежностью веселой,

Как флейточка, высвистывала соло.

19

Любитель музыки! Пожалуй, в ней ты

Увидел бы, в игре ее тонов

И впрямь порханье светлых клапанов

По угольному туловищу флейты,

И то, как, вмиг ее воспламеня,

По ней перебегает трель огня.

20

С электролампой, в световом овале,

Входила Муза в номерной завод

Под сумрачный, оледенелый свод,—

Там Стойкостью ее именовали...

И цех, где было пусто, как в соборе,

Вновь оживал. Все снова были в сборе.

21

Все нити и лучи сходились к ней,

От одиночных маленьких сияньиц

До величавых заводских огней,

Бросавших блики на снарядов глянец.

И каждый отблеск радовал сердца

И производственника и бойца.

22

Бывало, Муза днем, в мороз седой,

Противовесом черной силе вражьей,

Орудовкой, в берете со звездой,

Стояла у Канавки у Лебяжьей

И мановеньем варежки пунцовой

Порядок утверждала образцовый.

23

В апреле Муза скалывала лед.

Ей было трудно. Из-под зимней шапки

Росинками блестит, бывало, пот.

Ей в руки бы подснежников охапки...

Но даже в старом ватнике — она

Была все та же юная Весна,

24

Стремительна, прекрасна и строга.

Крылатая!.. И рядом с Музой каждый

И чувствовал, и думал не однажды:

«Чтобы вернее сокрушить врага,

Я все отдам и даже бытие;

О Ленинград, сокровище мое!»

25

Всегда, везде, в обличии любом,

К любому причисляема отряду,

Она была любовью к Ленинграду

И верою в победу над врагом,

Надеждою... Всего не перечесть:

Такой она была. Была и есть!

 

Глава пятая

Снова лето

1

В одиннадцать часов еще светло.

Еще на западе, не улетая,

Лежит заката алое крыло,

И даже полночь будет золотая.

Она уже в движенье привела

Аэростатов легкие тела.

2

Луну с ее лебяжьим опереньем,

Зеркально опрокинула в Неву.

И соловей поет в кистях сирени:

«Я счастлив, счастлив, я жив-жив, живу!»

В самозабвении, без тени страха,

Выводит трели маленькая птаха.

3

Вверху рычат германские моторы:

«Мы фюр-рера покор-рные р-рабы,

Мы превращаем гор-рода в гр-робы.

Мы — смерть. Тебя уже не будет скор-ро».

А соловей свое: «Я тут, я тут,

Я жив, меня отсюда не сметут...»

4

Какой сегодня жаркий, жаркий день!

С какою быстротой созрело лето!

Еще немного — и ночная темь

Начнет от круглосуточного света

Неумолимо отрезать в пути

Сначала ломтики, потом ломти.

5

С восьми утра до часу или двух

Под деревом работаю, пишу там.

Подобием мельчайших парашютов

В саду летает тополиный пух.

Мгновение — и воздух рассекло

Пикирующей ласточки крыло.

6

Ее сынок, а может быть, и дочка,

Топорща крылышки, глядит на мать.

Птенцу и страх как хочется летать —

И страшно оторваться от кусточка.

Он смотрит на верхушки тополей,

А мать ему: «Смелей, дитя, смелей!»

7

Под деревом еще один птенец,

Ручонкою держась за край коляски,

Колеблется... Решился наконец.

Он делает шажок, не без опаски,

От мамы ни на шаг не отходя,

А та ему: «Смелей, смелей, дитя!»

8

Как много птиц и маленьких детей

Опять щебечет в гнездах Ленинграда!

О детский мир, цвети и не скудей

В пределах комнат и в аллеях сада

И после двух блокадных наших зим

Чаруй нас возрождением своим!..

 

Глава шестая

Восстановление

И. Д. С.

1

На стенах надпись: «Эта сторона

Опаснее, чем та, в часы обстрела».

Хотя и там вот только что гремело,

И там опасность не устранена.

И едкая пороховая мгла

Всю улицу на миг заволокла.

2

Но тут же, по опасной стороне,

Уже снуют строители, прорабы,

Торопят архитектора: «Пора бы

Начать ремонт хотя бы и вчерне».

Чертят квадраты, конусы и кубы,

Раздобывают доски, гвозди, трубы.

3

Все здание в изъянах и порезах,

Во вмятинах и выбоинах. Но

Ему подбавить извести, железа,—

И снова станет на ноги оно.

И обновленно, молодо и крепко

Опять задышит лестничная клетка.

4

За штукатурами придет печник;

А там стекольщик со своим алмазом,

Окошко сантиметром уточнит,

Еще разок проверит просто глазом, —

И вспыхнет, ослепительный по силе,

Кусок небес взамен фанеры синей.

5

Лежат повсюду бревен штабеля

И ждут, чтоб превратили их в поленья.

И в наших Цельсиях, по их деленьям,

Стремясь уйти все дальше от нуля,

Карабкается ртутный стебелек

По градусам — он раньше так не мог.

6

И вот уж перед всем честным народом

На бревнах — голосистая пила

Опять свои частушки завела.

А дедушка-топор, седобородый,

Степенно, положительно и мерно

Поддакивает: «Верно. Верно. Верно».

7

Как песня, все привольней и плавней

Тепло распространяется по трубам.

Горит береза... Столько жара в ней,

Как будто комсомольцы-лесорубы,

Своей энергией ее согрев,

Повысили в сто раз ее нагрев.

8

И кран, где все, казалось, испито,

Где не было уже ни капли жизни, —

Оттуда вдруг мелодия как брызнет,

Все выше, выше. И на верхнем «до»

(Как эта нота радостно свежа!)

До... пятого доходит этажа.

9

Взамен коптилок, плошек и лучинок

Над письменным столом и над плитой

Опять цветет огнем своих тычинок

Электролампы венчик золотой.

Да здравствует дающая нам ток

Энергия, взрастившая цветок,

10

Бегущая по проводу, по стеблю!..

Растенья в Ботаническом саду

Чернели, точно в Дантовом аду.

Теперь опять, дыханием колеблем,

Уже растет, себя теплу вверяя,

Лист будущего пальмового рая.

11

В бассейне, где иссяк водопровод,

Куда носили воду литр за литром,

Меж розовых кувшинок вновь плывет

Громадный лист, похожий на палитру.

Пиши, художник, кистью вдохновенной

Развертыванье жизни сокровенной.

12

Уже монтажник занят важным делом —

Восстановленьем заводских турбин.

Уже на мраморном щите, на белом,

Горит контрольной лампочки рубин.

Вновь завоюет Ленинград по праву

Свою энергетическую славу.

13

Его великолепные моторы,

Турбины, двигатели, дизеля

Опять начнут, о русская земля,

Питать энергией твои просторы.

И каждая машина, агрегат

Гордиться будут маркой «Ленинград».

14

Войдемте в Летний сад. Он тих и пуст.

Где статуи? Их тоже нет на месте.

Осанка, мрамор плеч, улыбка уст —

Все это скрыто — адрес неизвестен.

Все это в подземелии, где мрак,

Но где зато не угрожает враг.

15

Подобно хору греческих трагедий,

Не умолкают пушек голоса.

Но статуи... при мысли о победе

У них, как у людей, блестят глаза.

Поистине эпоху Возрожденья

Напоминает это пробужденье.

16

И шепчет мраморная Терпсихора,

Склонив над лютней юную главу:

«Я знаю, я предчувствую, что скоро

На сцене вновь волшебно оживу,

Соединяя в образе едином

Огонь страстей с прохладой лебединой».

17

И с чертежом и циркулем в руках

Архитектура говорит: «Я жажду

Опять трудиться для своих сограждан.

Хочу для них воссоздавать в веках

Не только крепости и бастионы,

А здравницы, дворцы и стадионы».

18

«Я корабли по компасу веду,

Я — Навигация, — раздался голос. —

Я с бурями, туманами боролась.

Мне в якорных цепях невмоготу.

Но скоро я, поднявши якоря,

Пойду в послевоенные моря».

19

Уже опять, с Искусством заодно,

Науки начинают вторить музам.

Уже открылось новых десять вузов,

Уже в аудиториях полно,

И видит с удовольствием декан,

Что надо ставить стулья по бокам.

20

Уже ребята по дороге в школу

На Невке видят молодой ледок.

Уже готов уйти плавучий док,

Чтоб уступить дорогу ледоколу.

Картина поздней осени ясна,

А нам все кажется, что нет — весна.

21

Все признаки. Всё на весну похоже.

И шорох льда, и аромат реки,

И маленькие эти огоньки

По темным улицам в руках прохожих,—

Весь город ими трепетно унизан:

Канун Победы. Светлый праздник близок.

22

Любой район, часть города любая,

Мосты, проспекты, парки, острова, —

Везде звучат желанные слова

По радио: «Противник отступает!»

И мы приказы слушаем вождя,

От гордости и счастья трепеща...

23

Еще артиллерийскими громами

Чревато небо Пулковских высот.

Еще в зловещей этой панораме

Нет места для космических красот.

Еще воронками глубоких ран

Дымится Пулковский меридиан.

24

Но час придет. Не будет ни окопов,

Ни пушечных, ни пулеметных гнезд.

Мы вновь нацелим жерла телескопов

По золотым ориентирам звезд.

Опять прославим солнца торжество,

Лучистую энергию его.

25

Да здравствует великий русский город

С энергией, невиданной дотоль!

Да здравствует энергия, в которой

Спрессованы десятки тысяч воль!

И навсегда, отныне и вовек,

Да здравствует советский человек!

В. Инбер

 

Юрий Инге

Юрий (Георгий) Алексеевич Инге (14.12.1905 — 28.08.1941). Во время Финской войны участвовал в десантных операциях Балтийского флота. С первых дней Великой Отечественной работал в редакции газеты «Красный Балтийский флот» в Таллине. 28.08.1941 Юрий Инге погиб в водах Балтики во время прорыва кораблей из Таллина в Кронштадт. Его стихи продолжали звучать по радио, а в победном мае 45-го их начертали на стенах Рейхстага.

 

Война началась

1

Наши пушки вновь заговорили!

Враг напал. Мы выступили в бой!

Вымпела прославленных флотилий,

Словно чайки вьются над водой.

 

Бить врага нам нынче не впервые,

Чтоб кровавый след его простыл,

Вам, полки и роты фронтовые,

Помогает действующий тыл.

 

Как один за Родину мы встали,

Равнодушных между нами нет,

Каждой тонной выпущенной стали

Мы крепим величие побед.

 

И сражений раскалённый воздух

Стал отныне общею судьбой

Нам, несущим вахту на заводах,

И бойцам, бросающимся в бой.

 

Родина! Тебе мы присягали,

И, шагая с именем твоим,

Силой крови, пороха и стали

В этой битве снова победим!

 

2

За мирное счастье на свете

Дерётся советский народ,

И враг его, сеющий ветер,

Свинцовую бурю пожнёт.

 

Клялись мы родимой Отчизне

И клятву сдержали не раз,

Ни крови, ни счастья, ни жизни

Мы не пожалеем сейчас.

 

Шагайте по выжженным нивам,

Глашатаи мирной страны,

Карайте мечом справедливым

Врагов, что погибнуть должны.

 

Пройдя пограничные знаки,

Минуя засады и ров,

Разрушим клинками атаки

Гнездо озверевших врагов.

 

Нам это спокойно и чётко

Сказала Советская власть.

Получена первая сводка…

Товарищ! Война началась!

 

Полночь

Опять дорогой круговой

Иду по улицам, тревожась,

Стоят ли сфинксы над Невой

У Академии художеств.

 

Давно мосты разведены,

А там, где неба полуциркуль,

Как предисловие страны

Кронштадт мне машет бескозыркой.

 

Все спит. Сквозь синеватый дым

Глядят на запад батареи.

Он горд сознаньем молодым,

Что никогда не постареет.

 

И волны отбивают ямб

Ночной таинственной поэмы.

Воды и неба по краям

Расставлены штыки и шлемы.

 

Замаскирован часовой

Листвы тончайшей филигранью,

Но у меня над головой

Его негромкое дыханье.

 

И там, где повторяет гул

Кронштадта сумрачная пристань,

Стоит надежный караул

У школы лучшего чекиста.

 

Все говорят о прошлых днях,

Навек оставшихся в помине,

О бурях, крови и огнях,

Немеркнущих поныне.

 

О спящий город! Над Невой

Ты столько лет стоишь, как песня.

Привратник мира, часовой,

Страны моей ровесник!

 

Мы победим!

По всем рубежам боевых территорий,

Застлав пеленой горизонт.

От Черного моря до Белого моря

Раскинулся огненный фронт.

 

Покрытые слоем горячего пепла

Взывают о мщенье сады и поля.

Здесь будет врагам уготовано пекло,

Иного исхода не стерпит земля.

 

Враги подымают звериные бивни,

Смелей же, товарищи, крепче отпор!

Мы кратко врагу отвечаем: погибни!

Таков всенародный тебе приговор.

 

Нет, нас не осилить огнем минометов

И танкам железный наш строй не сломать,

Не хватит на свете машин и пехоты,

Способных рассеять великую рать.

 

Мы станем сражаться еще непреклонней,

Вся жизнь коммунаров — сплошная борьба,

Не быть нам землёю германских колоний,

Не видеть позорную участь раба!

 

Мы гордые люди. Мы связаны клятвой.

Стране и вождям присягая своим,

Мы кинули клич величавый и краткий:

— Мы бьемся за правду, и мы победим!

 

Гибель пирата

Июньский день. Спокойная погода.

На море штиль. Прозрачна синева.

Текут часы военного похода,

И палуба колышется едва.

 

Но каждый пункт военного устава

О зоркости напоминает нам,

И след торпеды слева или справа

Не преградит дороги кораблям.

 

На Балтике искусны рулевые,

Их никаким маневром не собьешь,

И бой ведет с врагами не впервые

Отважного эсминца молодежь.

 

Она пути разведала недаром,

Чтоб защищать родные берега,

Чтобы одним стремительным ударом

Всю ненависть обрушить на врага.

 

Всегда свою присягу помнят свято,

Всегда готовы Балтики сыны:

На перископ подводного пирата

Сигнальщиков глаза устремлены.

 

Но скрылась лодка, в глубь морскую канув,

И тут над ней смыкают тесный круг

Полсотни неожиданных вулканов,

Полсотни бомб, взрывающихся вдруг.

 

С эсминцем рядом гулко рвется мина,

И столб воды вскипает на пути,

Но экипаж, сплоченный воедино,

Не даст подлодке вражеской уйти.

 

Нет, никогда уж ей не всплыть обратно

Навек она останется на дне,

Как водоросли, масляные пятна

Качаются на вздыбленной волне.

 

С врагом еще нам встретиться придется

На небесах, на море, под водой,

И каждый раз герои-краснофлотцы

Окончат, как сегодня, новый бой.

 

Ведь каждый пункт военного устава

О зоркости напоминает нам,

И эта зоркость воинскую славу

Всегда несет советским морякам.

 

Баллада о Михаиле Мартыщенко

Когда метнулись вспугнутые птицы

По сторонам проселочных дорог,

Казалось, никогда не прекратится

Воздушных волн колеблющийся ток.

 

Так начинался бой ожесточенный,

Катясь по нивам валом огневым,

Внизу шли танки длинною колонной,

А в облаках струился черный дым.

 

Туда пошли тяжелою угрозой,

От напряженья глухо рокоча,

Клейменные крестами бомбовозы,

Фашистская стальная саранча.

 

Но в этот миг со всех зенитных точек

Взлетела к небу пламенная нить...

Ну, что ж, пора! Иди, балтийский летчик,

Всю эту стаю нужно истребить.

 

Озлоблен враг. Он взбешен и неистов,

И, как всегда, — втроем на одного,

Но зная эту тактику фашистов,

Отважный летчик шепчет: «Ничего!»

 

Мартыщенко! Пусть этот день июля

Напомнит всем фамилию твою

И мужество, ведущее сквозь пули

В неравном и отчаянном бою.

 

Слой облаков он пробивает низкий,

Врага короткой очередью бьет.

Лицом к лицу! В атаку по-балтийски,

Единым направлением — вперед.

 

Из трех машин узнает пусть любая

Законы притяжения земли.

Пилот идет в атаку, обрубая

Фашисту управления рули.

 

Над щупальцами свастики проклятой

Свинца и стали возникает дождь.

Ты убивал, бандит, и вот расплата,

Поднявший нож, ты от ножа умрешь!

 

В тот час, когда гремят войны раскаты,

Страшит врага, Мартыщенко, твой шлем,

Отважный сокол Балтики крылатой,

Герой боев, сказаний и поэм.

 

Остров «Н»

Словно птица, над островами

Гордо реет багровый флаг,

И могуч, укрепленный нами,

Прибалтийский архипелаг.

 

Это грозные цитадели

Неприступных советских вод.

Здесь сегодня бои кипели,

Задыхаясь строчил пулемет.

 

Не прорваться к заливам нашим,

Не пробиться на материк,

Грозен залп орудийных башен,

И остер краснофлотский штык.

 

И глядят на врага сурово

Амбразуры бетонных стен.

Что ж, пускай попытаются снова

Взять атакою остров «Н».

 

Натыкаясь во тьме на скалы,

С каждым часом бандиты злей,

Это место кладбищем стало

Протараненных кораблей.

 

Снова мертвая зыбь диверсий

И воздушных боев пора,

Бьют без промаха прямо в сердце

Краснофлотские снайпера.

 

И когда говорят орудья,

И дрожат голоса сирен,

На защиту покоя — грудью

Подымается остров «Н».

 

В клочьях пены, огня и дыма

Тонет трижды отбитый враг.

Славный остров стоит нерушимо,

Гордо реет багровый флаг.

 

Утро. Десант

Такой тишины мы еще не знавали, —

Рассвет приближался. И где-то вдали

Стоял островок на крутом пьедестале,

К которому медленно шли корабли.

 

Казалось — с зарею над островом вражьим

Должны троекратно пропеть петухи,

Казалось — эскадра стоит за Лебяжьим,

Где берег такой же и роща ольхи.

 

Залают собаки, деревня проснется,

Шаги заскрипят через десять минут,

Послышится легкая брань у колодца,

И сонные кони в конюшнях заржут.

 

Мы видели белый маяк у обрыва,

На башне пульсировал красный огонь.

По правде сказать, это было красиво —

Туман над волнами ночного залива

И паруса на горизонте ладонь.

 

Сигнальная ринулась в небо ракета,

Орудья подняли свои хобота,

И сразу погасли полоски рассвета,

Когда осветились эсминца борта.

 

Мы прыгнули в шлюпки — ну что же, встречайте, —

И гулко ударила ó борт волна,

Испуганно в небо взметнулися чайки,

Оглохшая рыба всплывала со дна.

 

А по небу мчались стремительно звенья,

Как будто срезающих кроны, машин.

Я думал, в горах началось изверженье,

Когда наши летчики шли в наступленье,

Бомбя гребешки укрепленных вершин.

 

Последняя пушка уже замолчала,

И взвился над островом Родины флаг,

Босые солдаты рубили причалы,

Бессильные пальцы сжимая в кулак.

 

Здесь наша земля. И сигналом протяжным

Отбой прозвучал у корявой ольхи...

Здесь нынче спокойно, как будто в Лебяжьем,

И утром лениво поют петухи.

 

Морская победа

Балтийское море волнуется глухо,

Пузырчатой пеной кипит,

Но гул самолетов доходит до слуха

Бойцов, устремивших орудья в зенит.

 

Летят самолеты коричневой масти,

А морем крадется фашистский десант, —

Полсотни разбойничьих вымпелов-свастик,

Полсотни оружьем бряцающих банд.

 

Но наша эскадра всегда наготове,

Никто не минует ее барража.

И море окрасится ржавою кровью,

И воздух взметнется, от гула дрожа.

 

Балтфлота удар потрясающ, внезапен,

На небе встает огневая черта.

Здесь нет перелетов и легких царапин,

Работа балтийцев точна и чиста.

 

И с каждой секундою залпы мощнее, —

Пилоты, эскадра, огонь батарей...

Над Балтикой пламя победы, над нею

Отчаянный треск такелажа и рей.

 

Бушуют на Балтике красные флаги,

Призывом к решающим битвам горят.

Нам смерть не страшна и полны мы отваги.

Вперед — за родной Ленинград!

 

Слава зенитчикам

Прибалтийской свежестью сырея,

Ночь идёт. И город тих во сне.

Но бойцы зенитной батареи

Никогда не верят тишине.

 

Город спит. Но каждую минуту

Можно ждать фашистский самолёт,

Только враг, отчаявшийся, лютый,

Сквозь огонь зенитный не пройдёт.

 

Шум моторов уловили уши,

Виден контур чёрного крыла,

И прислуга, вставшая у пушек,

На одно мгновенье замерла.

 

Первый залп. И над каймою леса,

Волею зенитного поста,

Взметена свинцовая завеса,

Грохотов объята высота.

 

Попаданье! Залпами шрапнели

Сбита наземь подлая орда.

Смерть врагам, которые посмели

Посягать на наши города!

 

Так трудись над защищенным кровом,

Страж надёжный у твоих дверей,

И врага встречает он суровым

Голосом зенитных батарей.

 

Слава им, отважным и умелым,

Твёрдым, как советская броня,

Им, что клятву подкрепляют делом, —

Мастера сверхметкого огня.

 

Песня о балтийцах

Балтика! Повсюду прогремели

Подвиги высокие твои,

Сквозь военный дым и через мели

Ты вела к победе корабли.

 

Ветер выл. В борта впивались пули,

Рвали пену взрывы за кормой,

И враги коварные тонули

В нашем море летом и зимой.

 

Мы выходим тяжелой колонной,

В море виден наш пенистый след,

И над гладью, огнем озаренной,

Встало солнце великих побед.

 

На страницы пламенного списка

Имена балтийцев внесены.

Сколько раз над нами плыли низко

Облака блокады и войны.

 

И врагам всегда бывало круто,

Их на дне бесславный ждал конец,

Бьем мы пришлых со времен Гангута

Силой ненавидящих сердец.

 

Снова бой направо и налево,

В черном дыме волны и зенит,

Каждый день могучей слой гнева

Красный флот захватчиков громит.

 

День победы полной перед нами,

День большой торжественной судьбы,

Так взвивайся, боевое знамя

Ненависти, гнева и борьбы!

 

Мы выходим тяжелой колонной,

В море виден наш пенистый след,

И над гладью, огнем озаренной,

Встало солнце великих побед.

Ю. Инге