Михаил Дудин: «Меня поэтом сделала война»

    20 ноября — 100 лет со дня рождения известного российского поэта, солдата, ленинградца Михаила Александровича Дудина (1916-1993), одного из наиболее талантливых и многогранных деятелей современной русской поэзии. Свою славу он обрел в военные годы, но и сегодня его стихи тревожат сердца поклонников поэзии. «Явление Михаила Дудина заслуживает того, чтобы понять его общую значимость», - так сказал о нем писатель Даниил Гранин. Имя его хорошо известно даже тем, кто никогда не держал в руках сборников его стихов. Его узнают по одной-двум строчкам: «О мертвых мы поговорим потом...», «Наши песни спеты на войне...» Песни на его стихи и по сей день звучат в эфире: «Снегири», «Баллада о мальчике», «Солдатская песня». Если бы Дудин был автором единственного стихотворения «Соловьи», он навсегда бы остался в истории отечественной поэзии. Но ему суждена была долгая жизнь, он выпустил десятки книг стихов о родной земле, о войне и мире, о любви и нежности, о радости и печали, о славе и позоре, о совести и чувстве долга…«В поэзии всегда есть некое таинство. Стихи неизвестно откуда возникают, ведут свою жизнь, радуя и печаля людей, уходят в историю, иным из них суждена вечность. Может быть, поэтому не бывает легких судеб у поэтов…», - так говорил Михаил Дудин. К нему самому это относится в полной мере. В наше время клеймо «советский поэт» многими воспринимается со знаком минус. Его прилепляли сгоряча ко многим замечательным поэтам, которые либо просто не желали спорить с режимом, либо искренне веровали в его идеалы. Дудин не был функционером, он оставался честным, добрым и совестливым человеком с горячим сердцем, гораздо более глубоким и парадоксальным, чем требовало его время и чем его пытались представить. Сколько хорошего он успел сделать за свою жизнь!

Михаил Дудин родился 20 (7 по старому стилю) ноября 1916 года в «маленькой, всего шесть дворов» деревне Клевнево Фурмановского района Ивановской области, в крестьянской семье. «Деревушка наша стояла в лесу, на берегу крохотной, незамерзающей речки Молохты, в двадцати километрах от Иваново-Вознесенска», – писал Дудин. Там – первые впечатления, первые учителя, первые книги, начало литературной деятельности, учение, дружеские и творческие связи, никогда не забываемая могила матери.

На мелководной Молохте – реке,

В спокойном Широковском сельсовете,

На левом берегу стоит мирская,

Обхвата в три, зелёная сосна.

Вот там и пролетела золотая,

Младенчества весёлая весна.

Там, в водополье веет влажный ветер,

Болота превращаются в моря…

Вот там и есть - милей всего на свете –

Единственная Родина моя!

Дед будущего поэта, шлихтовальный мастер, откупился от барина, приобрел у него клочок земли и основал деревню Клевнево. Дед придумал для барина новый состав шлихты. Она оказалась так хороша, что хозяин дал своему крепостному вольную, да ещё деньжонок на обустройство подбросил. Вот тогда купил дед будущего поэта землю на берегу Молохты, в живописном месте. Сначала поставили хлевы, надо было поставить в тепло  на зиму скот и запасти корма. За этой работой времени на рубку домов не хватило. Так и жили первую зиму переселенцы в хлевах вместе с лошадьми и бурёнками. Пережили, в другое лето отстроились. Собрал глава рода вокруг себя всю родню, так и появились в деревне 6 домов с фамилией Дудины. А Клевневом назвали деревню люди из ближайших деревень, видимо, потому, что переселенцы жили первое время в клевах. Эту историю Михаил Александрович знал с детства. Дудин рассказывал, что дом, который первым на этой земле поставил его дед Павел Иванович, впоследствии был продан и перевезён в город Фурманов. И хотел его найти. А так он объяснял происхождение своей фамилии: «Во времена Ивана Грозного бродячие артисты подвергались гонениям, а царь подписал указ, в котором прямо повелевалось: «Истребить племя дудино». Возможно, именно кровь предков-скоморохов передала будущему поэту любовь к родной земле, природе, русскому слову, Родине.

Родители его, как и большинство местного населения, подрабатывали на фабрике: отец – раклистом, мать – ткачихой. Дед писателя, Павел Иванович, выйдя из крепостных крестьян, знал грамоту, имел дома старопечатные книги «Жития святых», книги великих писателей - Пушкина, Жуковского, Гоголя, Некрасова, Никитина. Именно дед выучил начальной грамоте маленького Мишу по «Потерянному и возвращенному раю» Мильтона – громадной книге с иллюстрациями Доре, познакомил внука с великой русской поэзией. Павел Иванович под старость любил, как он говорил, «ходить по земле». Из одного такого похода он принёс внуку подарок – глобус. Наказывал Мише беречь его. И тот берёг. Мама, Елена Васильевна, была красивой и кроткой женщиной. Она всем сердцем любила своего мужа, была прекрасной женой и матерью. Поэт вспоминал, рассказывая о детстве: «Все в мире перемелется, останется любовь! – так пела моя мама над колыбелью моей младшей сестренки… Я не помню, когда впервые услышал эту песню, может быть, и родился с ней, вместе с тихой проникновенностью материнского голоса, сводившего разрозненный мир в единый праздник жизни». Он свято хранил память о своей матери, которой посвятил не одно стихотворение. Невзгоды подкосили её здоровье. В 11 лет Михаил остаётся без матери.

Ушёл я из родительского дома

Мальчишкою 11 лет.

Осенний дождь, как серая солома,

Прошёл за мной и смыл горючий след.

В четырех километрах от деревни в селе Бибирево находилась школа, которую он окончил в 1927 году. Дудин вспоминал: «На самом первом уроке в сельской школе учитель сказал нам: «Я прочитаю стихи Александра Сергеевича Пушкина, а потом вы научитесь писать их на бумаге буквами». И зазвучало: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы...». Поэзия стала для Михаила Дудина волшебством и чудом с детских лет. С первых песен матери, с первой прочитанной некрасовской строки, поразившей его стройным ладом мысли, великой печалью, молчаливой любовью. Учитель, Александр Николаевич, уговаривает его продолжить учиться в Каликинской школе крестьянской молодёжи на агронома. Так началась его самостоятельная жизнь. Жил в общежитии, а в соседней деревне Рождествино два раза в неделю учил неграмотных. Продолжая образование в Ивановской текстильной фабрике-школе, выпускал стенгазеты. Вот тогда жизнелюбивый и озорной паренёк начал сочинять стихи. Жизнь студента была бедной, но яркой и интересной.  После окончания рабфака в 1934 работал помощником мастера на ткацкой фабрике. После был направлен в комсомольскую газету «Ленинец», где появились его первые публикации. Там сблизился с начинающими поэтами Владимиром Жуковым и Николаем Майоровым. Работал литсотрудником в газетах «Всегда готов», «Рабочий край». В 1937 году М.А. Дудин поступил на вечернее отделение литературного факультета Ивановского педагогического института. «Я всегда увлекался стихами. Сочинять начал рано, как только научился писать. Мне очень хотелось быть поэтом», – вспоминал М.А.Дудин. Работал журналистом в Иванове, Комсомольске, на Баксанстрое в Кабардино-Балкарии.

В 1939 году Михаила Дудина призывают в Красную Армию, он попадает в полковую школу младших командиров – курсантом пулеметного взвода. Дудина сослуживцы любили – он знал много стихов и читал их на память в свободные часы. Особенно Маяковского. «Для меня служба в армии, — писал он, — была не только военной, но и жизненной школой… школой литературной, школой поэтической». В полковой школе в свободное от занятий время курсант Михаил Дудин писал стихи. Однажды в длинные коридоры казармы ворвались звуки трубы: тревога! Через несколько минут вся полковая школа стояла в строю. Командир полка объявил: «В условиях напряжённой международной обстановки Советский Союз не хотел, чтобы наш северо-западный сосед, Финляндия, стал плацдармом для развязывания войны. Буржуазному финскому правительству было предложено заключить мирный договор. Оно объявило нам войну. В трудный для Родины час добровольно желающие грудью встать на защиту нашей страны — двадцать шагов вперёд!» И курсант Михаил Дудин - тощий и высокий, опережая товарищей, размашисто шагнул вперёд. Короткая война на северо-западе от Ленинграда — «финская кампания» — была суровой, жестокой. В повести «Где наша не пропадала» Дудин напишет и о лютых морозах той зимы, и о коварстве врага, и о погибших товарищах. С первых дней советско-финской войны он на фронте, проходит службу в гарнизоне полуострова Гангут (русское название полуострова Ханко). Там создавалась военно-морская база. Задача ее состояла в том, чтобы вместе с нашими гарнизонами на островах Эзель и Даго не допустить вражеские корабли в Финский залив – к Ленинграду. В марте 1940 года была сформирована 83-я отдельная стрелковая бригада и направлена на Ханко для защиты полуострова с суши. Дудин оказался в 335-м стрелковом полку этой бригады, в конном  взводе разведки полковой батареи. Уже на фронте он получает несколько экземпляров своего первого поэтического сборника «Ливень», вышедшего в Ивановском издательстве. Дудин мужественно выдержал тяжелые бои на Карельском перешейке, морозы, походы в разведку, был награжден очень чтимой медалью «За отвагу».

Точкой отсчета своего поэтического пути Дудин по праву считает тетрадь стихотворений «Жёсткий снег», написанную зимой 1939-1940 гг. Эти стихи выбрал из потока редакционной почты и опубликовал в первых номерах «Звезды» за 1941 год Николай Семёнович Тихонов: еще несовершенные поэтически, но обожженные огнем тяжелых боев на Карельском перешейке, они привлекали подлинностью. Время показало, что Н. С. Тихонов не ошибся в выборе. А для Дудина было особенно радостно, что его крестным отцом в литературе стал поэт, наиболее любимый с отрочества. Теперь автор «Орды» и «Браги» как бы передавал по эстафете молодому собрату тему солдатского мужества и героизма. Сам Дудин писал: «Поэтом меня сделала армия. Она заставила меня быть поэтом, переиначила и проявила мою судьбу, наполнив её смыслом».

Великую Отечественную войну он встретил там же, на полуострове Гангут. Первый бой военно-морская база Ханко приняла 22 июня 1941 года. Длительное время героический гарнизон сковывал крупные силы врага.

 В душе моей живут два крика

И душу мне на части рвут.

Я встретил день войны великой

На полуострове Гангут.

Я жил в редакции под башней

И слушать каждый день привык

Непрекращающийся, страшный

Войны грохочущий язык.

Михаил Александрович служил литсотрудником в газете «Красный Гангут», но застать его в редакции было почти невозможно. Целыми днями он пропадал или в окопах на северном участке обороны, или на аэродроме, у лётчиков, или в отряде у морских пехотинцев. Общительного журналиста знали, встречали приветливо. Он писал для газет рассказы, стихи, сообщения, сатиру, юморески, участвовал в подготовке текста ответного письма гарнизона острова Ханко барону К.-Г.-Э. Маннергейму на его предложение сдаться 10 октября 1941 года. Во время окопной войны с переднего края, когда наши «пропагандисты» через усилители начинали «зазывать в плен», белофинны молчали и слушали; когда фашистские и белофинские «ораторы» через усилители начинали говорить, наши прекращали стрельбу и слушали. Однажды гангутцы услышали «личное послание Маннергейма», в котором он называл наших воинов «доблестными защитниками Гангута» и предлагал сдаться, ибо, как он считал, «Ленинград не сегодня-завтра падет, Гитлер в Москве «устроит парад своих войск», а Сталин сбежит к Рузвельту в Америку». Гангутцев это послание разозлило, и они сочинили ответ. Он вместе с газетой был разослан во все наши подразделения. Около тысячи экземпляров послания было сброшено нашими летчиками над Хельсинки. Говорят, что один лист через форточку залетел в кабинет Маннергейма: «Его высочеству прихвостню хвоста её светлости кобылы императора Николая, сиятельному палачу финского народа, кавалеру бриллиантового, железного и соснового креста…Тебе шлём мы ответное слово! Намедни соизволил ты удостоить нас великой чести, пригласив к себе в плен: в своём обращении вместо обычной брани ты даже льстиво назвал нас доблестными и героическими защитниками Ханко... Хитро задумал, старче! Всю жизнь проторговав своей совестью, ты торгуешь теперь молодыми жизнями финского народа, бросив их под вонючий сапог Гитлера. Прекрасную страну озёр ты залил озёрами крови... Короток наш разговор. Сунешься с моря — ответим морем свинца. Сунешься с земли — взлетишь на воздух. Сунешься с воздуха — вгоним в землю!» Узнав, что по данным разведки, главный автор этой листовки красноармеец Дудин, Маннергейм велел передать по радио, что этот красноармеец приговорён к смерти.

Гангутцы выдержали жестокий удар финских войск, но уже в ноябре 1941 года началась эвакуация гарнизона. Турбоэлектроход «И. Сталин», на котором уходил с полуострова молодой поэт, 2 декабря был атакован врагом и затонул. Михаил Дудин сумел выплыть... Газета «Правда» в ноябре 1941 года писала: «Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть, во имя победы являли пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко». «Когда говорят о победе, — отмечал М. Дудин, — помните, что в этой победе немалая доля усилий моих друзей-гангутцев. Они были в самых тяжелых боях по освобождению Ленинграда… Может быть, вам придется увидеть человека с оригинальным знаком на правом отвороте пиджака. Если вы прочтете на этом знаке «Гангут. 1941» — знайте, это солдат Великой Отечественной войны, не знавший отступления». Дудин был разведчиком, принимал участие в освобождении Шлиссельбурга, рядом с поэтами Сергеем Орловым, Александром Прокофьевым и Эдуардом Асадовым защищал Кировскую землю на Невском пятачке. Стал военным корреспондентом фронтовой газеты «На страже Родины».

Два его прежних свидания с Ленинградом были короткими. В декабре 1939 года, по дороге на войну с белофиннами, он просто не увидел его. Ночью по затемнённому городу часть быстро промаршировала с вокзала на вокзал. После окончания финской кампании дорога на полуостров Ханко, остановка в Ленинграде короткая, торопливая... Теперь же он узнавал его близко и становился ленинградцем. С правого берега Невы, из расположения части, он шёл по городу к Невскому проспекту, где помещалась редакция фронтовой газеты. Артиллерийские обстрелы... Сначала, заслышав свист снаряда, он падал в снег, потом определил: проспект обстреливается методично, каждый новый выстрел ровно через пять минут. Следя за часами, стал прятаться в подворотнях. Чем ближе к центру, тем чаще вмёрзшие в лёд автобусы и троллейбусы. Дома чернели пустыми глазницами выбитых окон. Прошёл худой, остроносый человек, страшнее портретов тех голодных блокадников, которые присутствовали в рассказах уже побывавших в городе гангутцев. Человек тащил низкие самодельные сани, на санях ведро с водой. Вдали показался ещё один человек с низкими самодельными санями — женщина... Стало понятно, что люди везут воду из реки, из проруби. На углу Литейного и Невского стояла закутанная в платок девочка лет пяти-шести. Дудин посмотрел на её зелёное личико и понял: девочка хочет есть. Они не разговаривали. Он протянул ей прихваченный на дорогу сухарь и пошёл дальше. Он думал о городе: «Да, это великий город, это мужественный город! Мужчину и женщину, что везли воду из проруби, девочку, которой я дал сухарь, я уже не забуду никогда! Как самых близких, самых родных людей!»

В осажденном Ленинграде он пережил блокаду. «С первых до последних дней войны, — вспоминал М. Дудин, — я был в Ленинграде. На полуострове Ханко, где около 30 тысяч солдат держали оборону, защищая Финский залив от вторжения немцев, я был солдат, артиллерист-наводчик, затем стал корреспондентом газет «Красный Гангут», «Огневой щит», «Знамя победы», «На страже Родины», в которой проработал до конца войны». Играл одну из ведущих ролей в редакции. Ему легко давались статьи и репортажи, стихотворные фельетоны и очерки, публицистика и эпиграммы. Поэт Н. Тихонов в 1942 году говорил о Дудине: «У него народный говорок, у него склонность к раешнику, хотя он не избегает и сатирического стиха. Ему же принадлежит часть участия в историческом письме ханковцев Маннергейму. Это послание, как и письмо запорожцев к турецкому султану, станет со временем широко известно. Дудин сотрудничает в газете ханковцев вместе с художником Пророковым, талантливым мастером политической карикатуры, и надо сделать так, чтобы рисунки Пророкова и стихи-подписи к ним Дудина были изданы альбомом, который должен быть известен за пределами Ленинграда, так как это, несомненно, очень нужно в настоящее время…». Он умел работать на ходу, что для ежедневной газеты было просто неоценимо.

В июне 1942 года гитлеровцы решили штурмовать Ленинград. Жестокие бои шли восточнее Колпино. В опустевших дачах расположилась редакция армейской газеты «Знамя победы», где несколько месяцев в должности писателя служил техник-лейтенант Михаил Александрович Дудин. На эту должность он был назначен приказом командующего, который подтвердил то, что произошло в апреле 1942 года. Из Ленинграда приехали представители писательской организации Вера Кетлинская, Илья Груздев, Екатерина Воронина. Ленинградские литераторы читали стихотворения, посланные с Ханко и напечатанные в журнале «Звезда», наизусть повторяли подписи к карикатурам из армейской газеты, даже о письме Маннергейму знали. Передали сердечные приветы от Николая Тихонова, Александра Прокофьева, Виссариона Саянова, и тут же, в Кавголове, приняли его в члены Союза писателей. Всю весну Михаил Александрович писал заметки и очерки, вместе с группой художников вёл отдел фельетонов, подписывая их лихим псевдонимом «Ефрейтор Миномётов»...

Июнь 1942-го. Дудина вызвал редактор: «Через два дня ровно год, как началась война. Приказываю написать стихи!» В редакции говорили: «Приказываю написать заметку...», «Приказываю написать очерк...», но никогда: «Приказываю написать стихи», потому что знали: настоящие лирические стихи пишутся не по приказу, а по вдохновению. И если редактор решился на такие слова, значит, верит, что вдохновение поэта откликнется на чувства окружающих. Михаил Александрович вышел из редакции. Солнце поднялось высоко. В берёзовой роще заливался соловей. Миновал посёлок, углубился в заросли орешника. Захотелось начать стихи с картины этого весеннего утра, но рука потянулась к карману гимнастёрки: там лежало прочитанное несколько дней назад письмо от друга. Он писал о том, что их общий товарищ и земляк, поэт Николай Майоров, погиб в боях под Москвой... Стихи, которые он напишет, не будут стихами о весне, они будут о тех, кто погиб во имя жизни! Первая строка написалась сразу: «О мёртвых мы поговорим потом…» «Соловьи» - одно из лучших стихотворений в русской поэзии, посвященных теме Великой Отечественной войны. Дошло свидетельство о том, как оно было воспринято солдатами, находящимися на переднем крае, такими же защитниками Родины, как умирающий герой стихотворения, как его товарищ: «Я познакомился со стихами М.Дудина на крохотном бугорке, возвышавшемся среди Синявинских болот. Какой-то шутник назвал этот бугорок на торфяном поле «островом Святой Елены». Сюда можно было пробраться лишь поздней ночью, когда небо серело и немцы не могли вести прицельный огонь. Мы лежали в неглубоком, по колено, окопе. Со всех сторон нас осаждали несметные стаи комаров, и, пренебрегая запретом, солдаты почти не выпускали изо рта длинные, как патроны для противотанковых ружей, махорочные цигарки в палец толщиной. В одной из газет, предназначенных для изготовления этих цигарок, я и увидел дудинских «Соловьёв». Трудно передать ощущение от первого прочтения их. Стихи не просто взволновали. Они сразу же сделали автора нашим другом. Мы нисколько не сомневались в том, что стихи сочинил наш однополчанин, ибо такое и так мог написать лишь человек с переднего края». Это стихотворение часто печаталось в различных сборниках и антологиях (стихотворение читайте далее).

В редакции на Невском, 2, Дудин работал и жил, трудился вместе с сатириком Б. Флинтом, художником Б. Леоновым. С первых месяцев возвращения Даниила Гранина в Ленинград Дудин опекал младшего по годам, званию и литературному опыту фронтовика. В годы войны родилась и окрепла дружба Михаила Дудина с Сергеем Орловым, Алексеем Недогоновым, Сергеем Наровчатовым, Михаилом Лукониным, Александром Межировым и Марком Максимовым… С необычайной сердечностью говоря о своих друзьях, поэт Дудин утверждает, что и он сам, и его товарищи становились поэтами вопреки войне, утверждая жизнь. Совсем недолго длилась дружба двух поэтов-фронтовиков, Михаила Дудина и Георгия Суворова. Познакомились они в 1943-м. Виделись почти каждый раз, когда по служебным надобностям Георгий оказывался в Ленинграде. Дудин знал, что новый его друг — человек необыкновенной отваги. В начале войны он воевал под Москвой, в знаменитой Панфиловской дивизии. Во время атаки противопехотная мина попала ему в грудь и застряла между ребер. Застряла и не разорвалась. Раздумывать было некогда — Георгий рванул мину и отбросил её в сторону. Знал Дудин и то, что Георгий родом из Сибири, из Хакасии, но поговорить о его жизни подробнее времени не было. В середине февраля 1944 года Суворов снова появился в Ленинграде. Дудин пригласил его в филармонию. По дороге читали стихи. Сразу после концерта Суворов отправился под Нарву, в свой взвод противотанковых ружей. Телефонограмма пришла через день: «Суворов погиб. Его полевая сумка в редакции...». «Последний раз я видел Георгия 9 или 10 февраля 1944 года, — отмечал Дудин после войны, — он приехал из-под Нарвы, разгоряченный успехами нашего наступления. Глаза его горели радостью победы. Командир взвода противотанковых ружей, он читал стихи, пахнущие ветром и дымом, исполненные верой в чудо победы… Он погиб на переправе через Нарву…» В полевой сумке лежали самодельные тетради, в которых были записаны стихи. Среди них — незнакомое: «Ещё утрами чёрный дым клубится над развороченным твоим жильём…» И дальше: «Свой добрый век мы прожили, как люди, и для людей»… Михаил Александрович решил собрать стихи друга и издать их. Вскоре книга Георгия Суворова «Слово солдата» с предисловием Михаила Дудина вышла в свет.

Во время войны вышли изданные в 1943 году в Москве «Стихи», которые собрал по центральным газетам и по фронтовой печати другой крестный отец Дудина и многих поэтов того же поколения П. Г. Антокольский, видевший в молодых талантливых людях друзей своего погибшего сына; сборники «Фляга», «Военная Нева», «Дорога гвардии», «Костёр на перекрестке» (1944). Поэмы Михаила Дудина «Костер на перекрестке» (1943) и «Дорога гвардии» (1944), может быть, самые лирические из всех, которые изданы в годы войны. Поэма «Костер на перекрестке», посвященная автором памяти краснодонцев,— первое в нашей литературе произведение, возникшее как отклик на героические дела «Молодой гвардии». Позднее Дудин скажет: «Пожалуй, ощущения войны остались самыми цепкими в моей памяти. И очень хочется на этих живых ощущениях создать образ своего замечательного сверстника, человека доброго сердца с далеким взглядом вперед». Дудин вспоминал Токсово, где стояла тогда редакция и походная типография армейской газеты «Защитник Родины», встречался здесь с Н. Тихоновым, А. Фадеевым. Позднее на страницах журнала «Звезда» Дудин встречался «со своими сверстниками Недогоновым и Наровчатовым, Максимовым и Лукониным, так же, как и он сам, «проползшим на животе по мерзлому вереску Карельского перешейка от Сестры до Выборга».

Войну Дудин закончил гвардии старшим лейтенантом.

8 мая 1945 года в середине дня Михаилу Дудину позвонили из Ленинградского радиокомитета и попросили срочно зайти. С часу на час ожидался приказ об окончании войны, и надо было подготовить радиопередачу. Передачу подготовили, записали на трофейный магнитофон и стали дожидаться приказа. Приказ пришёл поздно ночью, в два часа. Михаил Александрович, выйдя на улицу со своим другом - художником Борисом Семеновым, у самого входа в радиокомитет заметили телегу на резиновом ходу. Не сговариваясь, Михаил Дудин и Борис Семенов впряглись в оглобли и выставили телегу на Невский проспект. Вокруг тележки начался собираться народ. Дудин с Семеновым взобрались на вышку, чтобы сообщить собравшемуся народу об окончании войны, читали стихи и пели песни, и народ пел вместе с ними.

В год Победы вышел сборник стихотворений «Переправа». Переправа от войны к миру давалась душе поэта не так легко. Нужно было заново учиться жить, заново осваивать самые простые истины. Видения блокадных зим долго преследовали Дудина. Он трудно привыкал к мирной жизни. В альбом друзьям-поэтам записывал такие строки: «А мне ночами снятся танки на черной Пулковской горе… Не все исхожены дороги, Не все изведаны места. И жизнь, лишенная тревоги, для нас бессмысленно пуста». В послеблокадном Ленинграде постепенно налаживалась мирная жизнь. По Невскому бежали «нарядные разноцветные троллейбусы. Разбомбленные здания одевались в строительные леса. В искалеченных домах фанеру понемногу заменяли стеклами. Изъеденные язвами обстрелов здания спешно гримировались дешевенькой косметикой. У коммерческого продуктового магазина, именуемого «елисеевским», стояли большие очереди и наряды вежливой милиции». Поэта Михаила Дудина нередко видели на литературных вечерах. В то послевоенное время он ходил в шинели «враспах», на голове военная фуражка, одетая «по-казацки». Его напевный голос плавно сливался с хрустальной петербургской речью. Поэта тепло встречали в домах культуры, заводских цехах, студенческих аудиториях.

Дудин был по-настоящему влюблен в поэтическое слово Пушкина, Некрасова, Блока, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама... Интерес к жизни и творчеству Г.Р. Державина поэт пронес через всю жизнь. Он учился у Ф. И. Тютчева пониманию силы прозрения, сочувствию боли, конечности бытия. Жизнь и творчество Некрасова как поэта и публициста, редактора и организатора литературного процесса были для Дудина примером служения народу. «Я знал Жуковского… — говорил Дудин, — любил его покоряющие душу стихи и баллады с юношеских лет…» Поэт Жуковский был еще и необычным переводчиком. «Он как бы пересаживал, — писал Дудин, — великих поэтов на почву русского языка и неназойливо делал их достоянием своего читателя, расширяя его горизонты родства». Культура Ленинграда незаметно шлифовала талант Дудина, он впитывал традиции Пушкина, Блока, Ахматовой. Анне Андреевне посвящены строки: «Голос её благороден. Облик её прекрасен. Подвиг её народен. Смысл её песен ясен».

С годами всё более возрастала любовь Дудина к творчеству Пушкина. С ним он духовно общался, ежегодно бывая в Михайловском: «Я ездил туда ежегодно… Мне всегда там хорошо работалось, хорошо думалось». Его учителями были природа и люди пушкинского Михайловского. Прославленный хранитель Пушкинского заповедника Семен Степанович Гейченко в своей книге «Завет внуку» вспоминает: «Михаил Александрович Дудин в Михайловском с 1949 года. Он приезжал на юбилейные торжества 150-летия со дня рождения А.С. Пушкина… Этот народный праздник произвел на поэта неизгладимое впечатление. Тогда Дудин написал стихотворение «Встреча на юбилее Пушкина 12 июня 1949 года в селе Михайловском». С тех пор из года в год он гостит в пушкинской деревне, у него здесь свое «царство», свой терем-флигелек, свои тропинки и рощи. Он воспел в своих стихах пушкинские места и их реликвии, труд простых людей, написал частушки для местных колхозов, стихи для мемориальных камней на могилах неизвестных солдат, павших за освобождение пушкинской земли от фашистских захватчиков. Его стихи высечены на обелиске на могиле неизвестного солдата, при входе в Михайловские рощи со стороны деревни Бугрово:

«Здесь похоронен

воин неизвестный,

Освободивший

Родины святыню.

Бессмертной славы

Мужество достойно.

Идущий мимо,

голову склони».

Вместе с рабочими заповедника благоустраивал его сады и парки, древнее городище в Савкино. Высокая простота пушкинского слова подвигла Дудина к тому, чтобы вместе с директором Государственного музея-заповедника А. С. Пушкина Семёном Гейченко выступить инициатором проведения на Псковщине в Михайловском Всесоюзных пушкинских праздников поэзии. За организацию и проведение Всесоюзного пушкинского праздника поэзии и пропаганду творчества А. С. Пушкина в 1977 года Дудину было присвоено звание «Почетный гражданин Пушкинских Гор». В 1967 году появился на свет большой цикл стихов М. Дудина «Святогорское лето»… В нем поэт пишет о природе, через познание которой Пушкин пришел к пониманию величия «русского духа». Размышления поэта о сегодняшних судьбах земли и человечества пронизаны «вечным присутствием Пушкина»:

Здесь, как о будущем рассказ,

Живет поэзия повсюду.

И Пушкин – с нами, Пушкин – в нас,

И мы уже причастны чуду

Его судьбы и языка,

Его души, по воле рока

Заброшенной издалека

И возвеличенной жестоко.

На больших панно вдоль дороги, по которой гости идут в Михайловское, написаны строки Дудина о Пушкине:

«Мы знаем это иль не знаем,

Хотим того иль не хотим,

Но он никем не заменяем

И навсегда необходим».

В чем пушкинского гения основа,

И чем его прозренья хороши?..

В свободном изъяснении души

Естественной раскованностью слова.

И если воспринять его готова

Твоя душа, - не опоздай, спеши

Поймать его и в творческой тиши

Своей судьбой его наполнить снова.

Что из того, что лжепророки лживы?

Извечная поэзия с тобой

За жизнь и честь ведет смертельный бой.

И мир живет, пока в том мире живы

твоей души прекрасные порывы,

Оплаченные пушкинской судьбой.

Гейченко, более сорока лет отдавшему служению Пушкинской земле, восстанавливавшему разрушенный в войну заповедник, М.А.Дудин посвятил несколько стихотворений:

«Письмо в Михайловское»:

Мела зима, и лето пело,

Пестрела жизни кутерьма.

Наверное, влюбленность в дело

И есть поэзия сама.

И подвиг жизни ежечасный,

Поверх насмешек и зевот,

Вдруг, в некий миг, вершиной ясной

Встает из будничных забот…

«Песня иволге, которая меня будила в селе Михайловском»

Душа моя цвела, и ликовала,

И плакала, не знаю почему.

Дожди тянулись чащей краснотала

И подступали к горлу моему…

Вся послевоенная жизнь Михаила Александровича прошла в Ленинграде. Один из сборников его стихов так и называется «Все с этим городом навек». Наверное, никто не сделал так много для сохранения памяти о защитниках Ленинграда, о блокадниках, о страшной трагедии войны, как Михаил Александрович. Именно Дудин со своим другом Михаилом Аникушиным были инициаторами создания обелиска героическим защитникам Ленинграда и Мемориального зала к 30-летию Победы на Южном въезде в город.

Был объявлен сбор средств на строительство мемориала. Немногие знают, что Дудин перечислил в фонд памятника целиком гонорар за книгу «Песнь Вороньей горе». А в ту пору на гонорар от книги можно было год прожить безбедно. Он особенно гордился тремя своими словами, которые выбиты на аникушинском памятнике в честь защитников Ленинграда в самом начале Московского проспекта на площади Победы: «Подвигу твоему, Ленинград»! Он предложил восстановить надпись на здании школы на Невском проспекте «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». По его инициативе установлен памятный знак на Аничковом мосту рядом с выбоиной от снаряда. Благодаря его усилиям была установлена мемориальная доска на улице Пестеля в честь героических защитников полуострова Ханко. Мы читаем его эпитафию на братской могиле Серафимовского кладбища. Когда вы посетите Пискаревское кладбище, то обязательно прочтёте на граните пропилей торжественные строки на Михаила Дудина:

ВАМ БЕЗЗАВЕТНЫМ ЗАЩИТНИКАМ НАШИМ

ПАМЯТЬ О ВАС НАВСЕГДА СОХРАНИТ ЛЕНИНГРАД БЛАГОДАРНЫЙ

ЖИЗНЬЮ СВОЕЮ ПОТОМКИ ОБЯЗАНЫ ВАМ

БЕССМЕРТНАЯ СЛАВА ГЕРОЕВ УМНОЖИТСЯ В СЛАВЕ ПОТОМКОВ

ЖЕРТВАМ БЛОКАДЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ

ВЕЧЕН ВАШ ПОДВИГ В СЕРДЦАХ ПОКОЛЕНИЙ ГРЯДУЩИХ

ГОРДЫМ ГЕРОЯМ БЕССМЕРТНАЯ СЛАВА

ЖИЗНЬЮ СВОЕЮ РАВНЕНЬЕ НА ПАВШИХ ГЕРОЕВ ДЕРЖИ.

Михаил Дудин стал инициатором создания Зеленого пояса Славы - комплекса мемориальных сооружений на рубежах битвы за Ленинград в 1941-1944 годах. Тысячи рабочих, служащих, бойцов молодежных студенческих отрядов участвовали в его создании. Эта волнующая памятная цепь Славы была воздвигнута в 1965-1968 годах. Вся линия обороны блокадного города превратилась в кольцо высаженных деревьев, кустов, и оно протянулось цветущей зеленью – самой красивой памятью о защитниках Ленинграда. В разрывах кольца – танки на пьедесталах, орудия, памятные знаки, эскизы которых нарисовал сам поэт. Около 30 оригинальных памятников, о каждом из которых можно написать захватывающий рассказ. Сегодня уже невозможно представить, сколько нервов и усилий пришлось затратить Михаилу Александровичу, чтобы добиться реализации этой неординарной задумки. Но он добился и воплотил. Можно вспомнить о созданных им музее обороны Ханко, панораме-мемориале в Кировске, поэтическом театре «Эксперимент», мемориальных досках Николаю Тихонову, Сергею Орлову. Солдату Дудину было нестерпимо больно видеть, как разрушаются памятники и зарастают сорняками неухоженные братские могилы. У поэта М.А.Дудина было свое отношение к могилам неизвестных солдат: «Неизвестный солдат остался неизвестным по небрежению живых. Это позорно для живых. В этом забвении рушится связь времен и поколений».

Почти четверть века М.А. Дудин возглавлял Ленинградский Комитет защиты мира (сегодня Санкт-Петербургский Совет мира и Согласия). Прошедший две войны и блокаду, много раз смотревший смерти в глаза, он свято хранил память о погибших фронтовых друзьях и считал своим долгом делать все от него зависящее, чтобы сохранить мир на Земле. В стихотворении «Моему однополчанину» Дудин писал: «Мне Родину спасать досталось, тебе – всю землю уберечь». Поэт не раз утверждал, что «опасна не только подготовка к войне, в которой не будет побежденных и победителей, страшна атмосфера, рождаемая милитаристским угаром». Но еще большей опасностью он считал благодушие и пацифизм государственных руководителей, предающих забвению укрепление обороноспособности страны: «У любой шавки появляется соблазн куснуть ослабевшего льва». Дар дружелюбия Дудина закален Великой Отечественной. «Ненависть рождала только ненависть. Кровь требовала расплаты только кровью, – писал Дудин, вспоминая войну. – Но я видел, как цвела дикая земляника на минном поле и как трясогузка высиживала птенцов в гнезде, устроенном над амбразурой артиллерийского капонира. И я понял одну великую мудрость жизни, что надо жить не назло врагу, а на радость другу». Жить на радость другу - вот один из главных заветов прекрасного русского поэта Михаила Дудина. Он чрезвычайно необходим нам, живущим в наполненном тревогой мире. «Чем больше времени проходит, тем явственнее вырисовывается истинный масштаб личности Михаила Александровича Дудина, - сказала председатель Санкт-Петербургского Совета мира и согласия Вера Николаевна Бровкина, - Он был одной из самых ярких фигур в миротворческом движении России, в которое включился сразу после войны».

В Дом Дружбы и Мира на Фонтанке Михаил Александрович приходил едва ли не каждый день. Шел пешком от Малой Посадской через Троицкий мост, Марсово Поле. По дороге заходил в любимую булочную, что на углу Караванной и Невского, рядом с Книжной лавкой писателей. Всегда был подтянутым, элегантным и моложавым, его узнавали на улицах. Ему нравилось, когда замечали его новый костюм, новый галстук. В Доме Дружбы М.А. Дудина знали и любили все. Вахтеры и гардеробщики, многочисленные посетители, среди которых он лично знал многих, все были искренне рады видеть его. Для каждого у Михаила Александровича находилось теплое слово и добрая улыбка. Люди тянулись к нему: он был прост в общении, доброжелателен и приветлив. На вопрос «Как дела, Михаил Александрович?» неизменно отвечал: «Все в порядке. Пока я на земле, а не она на мне».

У Дудина было много общественных обязанностей, к которым он относился ответственно, неформально. Многим молодым литераторам помог он войти в литературу. Писал рецензии на книги поэтов, помогал и молодым и маститым литераторам опубликовать свои труды. Не без его энтузиазма еще во время войны возник журнал «Костер». Не без его влюбленности «Ленинградский альманах» превратился в журнал «Нева». Не без его практических советов стала выходить «Аврора»… Именно по его инициативе горбачевское ЦК отменило постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Человек обостренной совести, поэт жил напряженно, страстно, откликался на людские беды, радости. Все отмечали отзывчивость его души. Он приходил на помощь великому множеству людей, обращавшихся к нему и как к депутату Верховного Совета, и как к секретарю Союза писателей, бессменному председателю Ленинградского комитета защиты мира и просто знаменитому человеку, пользовавшемуся авторитетом и любовью не только в Ленинграде. Многим рядовым ленинградцам, будучи депутатом Верховного Совета РСФСР двух созывов, помог преодолеть бытовые неустройства, найти справедливость на работе, вернуть доброе имя. Вообще по натуре он был заступник.

Смысл жизни художника состоит не в спасении души, а в служении обществу. «По моему глубокому убеждению, — писал Дудин, — искусство возникает из железной необходимости художника сказать — словом ли, кистью, резцом — все равно, но сказать о каких-то главных, глобальных проблемах времени, привлечь к ним внимание людей. Ведь что сделало русскую классическую литературу мировой литературой? Прежде всего те высокие народные и общественные идеи, которые были заложены в ее основе и характере… И я думаю, что самое главное в каждом таланте — это его сопричастность с основными жизненными проблемами времени». На опыте русской литературы Дудин знал, что в России поэт — «это обязательно еще и общественный деятель в широком понимании слова». В 1951 году Дудина приняли в партию.

В 1967 году Михаилу Александровичу было поручено на очередном съезде Союза поэтов и писателей сделать доклад о значении поэзии для граждан СССР. Он избирался членом правления Союза писателей РСФСР (с 1958), правления Союза писателей СССР (с 1967), секретарем правления Ленинградского отделения Союза писателей РСФСР, секретарем правления Союза писателей СССР (1986-1991), сопредседателем Союза российских писателей (с 1991). Был членом редколлегии журнала «Аврора» (с 1969), серии «Библиотека поэта», председателем комиссии по литературному наследию В. Хлебникова (с 1987), А. Ахматовой (с 1988). В период с 1986 по 1991 год Михаил Дудин занимал одновременно 2 почётные должности: он был главой Союза Писателей СССР и одним из руководителей Союза Писателей России. В 1991 году Михаил Александрович стал депутатом Верховного Совета РСФСР. Избирался депутатом ВС РСФСР двух созывов. У него никогда не было дачи, не было автомашины - признанных атрибутов преуспевания, даже не было секретаря, положенного ему в пору депутатства. Отвечая на вопрос «Как вы понимаете ответственность художника?» Дудин говорил: «Ответственность — это высшая форма свободы, ее осознанная форма, ибо только тот человек может быть по-настоящему счастлив и свободен, кто не боится брать на себя ответственность». Он – не боялся.

В 1972 году М.А.Дудин удостоен звания лауреата Государственной премии РСФСР им. М.Горького за книгу стихов «Время», в 1981 году – звания лауреата Государственной премии СССР за циклы стихов «Седое сердце», «Дерево для аиста», «Полярный круг», «Западный берег», «Забытая тетрадь», в 1976 году - звания Героя Социалистического Труда. Дудин награжден золотой медалью им. А.Фадеева (1978), двумя орденами Ленина, орденами Трудового Красного Знамени, Отечественной войны 2-й степени, Дружбы народов (1984), Октябрьской Революции (1986), медалями.

Михаил Александрович много внимания уделял произведениям для детей, переводил стихотворения советских и зарубежных поэтов, писал стихотворения, очерки, либретто, рецензии, киносценарии, воспоминания. Выходили сборники: «Считайте меня коммунистом» (1950), «Родник», (1952); Сосны и ветер (1957), «Мосты. Стихи из Европы» (1958), «До востребования» (1963). В 1970-е много и успешно работает, выпуская сборники стихотворений довольно регулярно: «Татарник», «Поэмы», «Рубежи», «Клубок» и др. В 1986 публикует книгу стихов и поэм «Песни моему времени». «Книга лирики» (1986) — его основная книга, где и поэмы — части, звенья лирического монолога.

Прекрасное, подчеркивал поэт, рождается на перекрестке культур. Дудин много послужил сближению разных народов, культур, литератур как переводчик. О высокой роли переводческой работы Дудин говорил: «…в наше время, когда происходит естественный процесс общения народов, культур, очень важно каждому советскому поэту в силу своих способностей, ответственности пред временем заниматься переводом». Удивительно трепетные стихи он посвятил К. Кулиеву, Г. Табидзе. Д. Кугультинову, С. Капутикян. Он щедро знакомил читателей с поэзией братских народов, много переводил поэтов разных национальностей бывшего Советского Союза, среди которых балкарец К.Кулиев, молдаванин П.Заднипру, мансиец Ю.Шесталов, грузин Н.Бараташвили, украинцы М.Бажан, И.Драч, башкир М.Карим и многие другие. Особой любовью Дудина была Армения: он переводил С. Капутикян, А.Исаакяна, Е.Чаренца, В.Терьяна, А.Сагияна; был первым русским поэтом, приехавшим в 1988 в Нагорный Карабах выразить сочувствие и солидарность народу Нагорного Карабаха, провозгласившего независимость. М.Дудин переводил с английского В.Шекспира, с сербохорватского Б. Радиевича, со словацкого Я.Костра, с финского Т. Гуттари и Э. Седерган. Стихотворения Михаила Дудина были переведены на башкирский, татарский, армянский, латышский, польский, венгерский и другие языки.

Михаил Александрович несколько раз бывал в Уфе, в Башкирии. Мустай Карим сказал однажды: «Со многими писателями страны я связан не просто человеческой дружбой и творчеством, а судьбой. Я расскажу об истории выхода моей первой книги на русском языке. Сколько человек принимали участие в ее издании! Михаил Дудин... С ним мы впервые встретились в 1947 году на первом совещании молодых писателей в Москве. Я был тогда очень болен. Дудин знал об этом. Он срочно начал переводить мои стихи на русский язык. Потом он мне признался: «Я старался, чтобы ты увидел свою первую книгу на русском языке, я тогда боялся за твою жизнь». Эта книга рукописей попала в руки Симонова, и он предложил ее издательству «Молодая гвардия». Весной 1949 года я вышел из больницы, моя книга «Цветы на камне» - из печати». По свидетельству Мустая Карима, переводчиком Дудин стал «после того, как хорошо узнал республику, исходил дороги и тропинки, по которым прошло детство и юность его башкирских братьев по перу, слышал, как по ночной степи скачет табун кем-то встревоженных коней, близко познакомился с жизнью, трудом колхозников и рабочих. Мой отчий край он полюбил. Ходил по тропам, по которым прошло не одно поколение моих сородичей. Он любовался, как ночью в степи под высокой луной серебрится ковыль, как ранней ранью стелется над тишайшим озером Акманаем белый, почти прозрачный туман, похожий на детский сон. Он шел по следам моих неокрепших стихов. Июнь был жаркий. Каждый день ранним утром он уходил туда, взяв с собой подстрочники моих стихов, крынку густого катыка и моего шестилетнего сына Ильгиза. Подстрочник превращал он в крепкие стихи, из катыка, разбавив его родниковой водой, делал холодный айран».

Дудин писал не только стихи, но и прозу. Он автор основанной на личных воспоминаниях и реальных фактах повести «Где наша не пропадала» (1967), очерков, рассказов: «Твои, Гангут, кавалеры», «Жив, солдат!», «Пророков», «Девочка и море» и многих других. В 1977 вышла книга очерков «Право на ответственность». Фронтовому братству поэтов и художников посвящены многие страницы прозы - воспоминаний, эссе, составивших книгу «Поле притяжения» (1981). Совместно с С. Орловым он написал сценарий фильма «Жаворонок» (1964), посвящённый подвигу танкистов, оказавшихся в плену на территории Германии, основанный на подлинных событиях. На стихи поэта написаны песни, ставшие известными. Они звучат в кинофильмах «Укротительница тигров» и «Максим Перепелица». Авторы песен на его стихи - известные композиторы Андрей Петров, Давид Тухманов («День без выстрела на земле»), Юрий Антонов («Снегири»), Соловьев-Седой («В путь») и другие. Была написана кантата Юрия Левитина «Вечерние песни», цикл песен Златы Раздолиной. Песни на его стихи и по сей день звучат в эфире. Он нередко выступал по телевидению и радио.

Поэт был высок, гибок, красив, часто привычным движением откидывал спадавшую на лоб русую прядь. Вспоминают его окающий ивановский говор, привычное дудинское «Будь!» (его прощание), также как и особое его приветствие: «Здравствуй хорошенько!». «Приветствую вас пронзительно!» – так говорил он своим знакомым. И внешне он был представительным, статным, и при этом человеком большой души, добросердечным и отзывчивым. Евтушенко вспоминал: «Никогда не забуду лицо Михаила Александровича на похоронах одного поэта из фронтовой плеяды, когда казалось, что в каждой рябинке по-древнерусски красивого лица Дудина светилось по припрятанной слезинке. С ним было всё, к счастью, сбывшееся и, к несчастью, несбывшееся. Но душа его была спасена теми фронтовыми соловьями». С годами он не менялся, высокий, костистый, немного сутулый, любил накидывать пиджак на плечи, не продевая руки в рукава, или просто на плечо, говорил высоким голосом. А голос его и в самом деле звучал пронзительной острой нотой. Рядом с ним почти всегда была его жена Ирина Николаевна Тарсанова, которая работала редактором на одной из питерских киностудий.

Дочь поэта Елена Михайловна вспоминает: «Он был человеком замкнутым и ироничным, самоироничным. Это же он написал: «Михаил Александрович Шолохов для советских читателей труден, и поэтому пишет для олухов Михаил Александрович Дудин». Жалобы на болезни и проблемы были не в его стиле. Одна из его ключевых фраз - «Я должен быть красивым» - казалось бы, странно звучит для мужчины. Но чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю, как это важно - быть красивым. Не только отглаженным и умытым, но и красиво существующим. Он сам выбирал себе ткани на костюм и сам его заказывал у портних в литфондовском ателье на первом этаже своего дома на Малой Посадской. И очень гордился, что умеет выбирать ткань, - он же ивановец, по первой профессии ткач! У нас с ним разница в 41 год. Виделись мы очень мало. Я жила в Москве, он - в Питере. Когда отец приезжал в Москву или я в Питер, мы обедали, гуляли. Он водил меня в БДТ, ТЮЗ, гонял в Русский и Эрмитаж, в Музей обороны Ханко в Соляном городке, которым очень гордился. Он всегда покупал и привозил мне книжки в больших количествах и требовал, чтобы я их читала. Я до сих пор с ним все время разговариваю, и это мне очень помогает. Он меня познакомил с огромным количеством прекрасных людей. Однажды отправил меня к замечательному хулигану - Семену Степановичу Гейченко в Михайловское... «Хулиганы, хулиганы, хулиганы, да не мы. Есть такие хулиганы, не выходят из тюрьмы», - пели они вместе, прибивая на дом Семена Степановича ветку сосны в форме рога, чтобы любой мужчина среднего роста мог под ней сфотографироваться».

Добро порождает добро - вот мысль, которая чрезвычайно дорога поэту. Доброе отношение человека к человеку, ко всему миру заложено в самом слове поэта. В блокадном Ленинграде старая женщина сказала Михаилу Дудину, что если ему трудно, пусть он поможет человеку, которому ещё труднее, и от этого самому ему станет легче. Дудин никогда не забывал эти слова. Завет из блокадного Ленинграда стал в 1980 году стихотворением «Цепная реакция». Михаил Александрович очень любил делать подарки. Дарил книги свои и чужие, свои рисунки-экспромты. Любил вырезать из веток весенних деревьев трости и посохи. С одних веток он перочинным ножичком срезал кору, на коре других вырезал какие-то сложные орнаменты, полировал. Законченное изделие немедленно дарил кому-то из своих собеседников или спутников по Дому творчества. Да и сам время от времени опирался на выструганный импровизированный посох. Михаил Александрович подарил Ивановскому университету значительную часть своей домашней библиотеки - 25 ящиков с книгами, пластинками, картинами. 3000 книг, многие из которых с уникальными автографами… «Михаил Александрович — это светлая и щедрая душа, человек абсолютно бескорыстный, - сказал во время открытия улицы писатель Михаил Николаевич Кураев. - Когда я пришёл в дом, где завершалась эта долгая и прекрасная жизнь, мне показалось, что я попал в русло обмелевшей реки. Там больше не было книг! Все книги, которые заполняли квартиру, он отправил по почте в университет города Иванова. Деревня Клевнёво, из которой он родом — это такое счастливое место! Она подарила Ленинграду своего сына — доброго, верного, мудрого. Сейчас вычёркивают литературу из школьных программ. А как Дудин стал поэтом? Дед учил его грамоте по книжке стихов Некрасова. Вот с чего начался русский язык для него! Вот с чего началась литература».

Михаил Александрович говорил: «…я люблю рисовать. Когда-то хотел стать художником… между прочим, рисую я своеобразно: когда не входит «живопись» или «рисунок» словом, начинаю портить бумагу фломастером или красками. Мои рисунки — это своеобразные «знаки»… Я старый газетчик. В редакции работал с 1934 года. Память была прекрасная, никогда ничего не записывал, однако ни фамилий, ни цифр не путал… Но пятнадцать лет назад, в Чили, вдруг чувствую, не получается, не все теперь оседает в голове. Тогда стал рисовать, и по изображениям потом вспоминалось все, что надо».

Поездки, перелеты, пешие скитания по земле откладывались в творчестве Дудина минимумом примет «географии» и описаний экзотики далеких стран. Поэт добирался до очередной точки земли, до нового для него края, будь то Северный полюс, Курильская гряда, Армения, берег Красного моря или Атлантического океана, Португалия или Америка, чтобы пристальнее всмотреться в судьбу Земли, в ее сегодняшний день и в ее будущее. На берегу Невы, в Сантьяго, Порто, Вашингтоне, в деревушке Клевнево у сосны детства, на зимовке полярников - неизменной остается тревога о человечестве, забота о мире на земле, о взаимопонимании людей. Дудина хорошо знали благодаря общественной миротворческой деятельности во многих странах. У него были друзья и почитатели на других континентах. С большой симпатией Михаил Александрович относился к Латинской Америке, особенно к Чили, где ему удалось побывать еще при жизни Пабло Неруды. Очень многое связывало его с Арменией. Гонорар за книгу стихов, переводов и эссе «Земля обетованная», изданную в 1989 в Ереване, поэт передал в Фонд помощи жертвам землетрясения в Армении в декабре 1988. Много друзей было у М.А. Дудина в Финляндии, где он часто бывал потому, что его жизнь неотделима от Гангутской эпопеи, героической обороны Ханко.

Был у Михаила Дудина дар предвидения, как у многих настоящих поэтов. В 1985 году Дудин написал стихотворение «Надпись на ядерном реакторе», которое многие называют пророческим. Через год после написания данного стихотворения случилась авария на ЧАЭС:

Жизнь — беззащитна, и любовь — нежна.

И разум Землю облагает данью.

И точная ответственность должна

Сопутствовать великому познанью.

В Гурзуфе в 1987 году Михаил Александрович познакомился с двенадцатилетней Никой Турбиной. Он смотрел на выступление девочки, читающей стихи, с невыразимо печальной и даже горькой улыбкой, словно предчувствуя её судьбу. Он болезненно относился к тому, что сегодня находятся люди, пытающиеся облить черной краской всё, что пережито страной и народом в военную пору: «Не распинай мой день вчерашний и не пытайся на меня свалить с поспешностью всегдашней позор сегодняшнего дня», — восклицал Дудин в одном из самых пронзительных своих стихотворений последних лет. Многие его высказывания актуальны и поныне: «Сейчас вроде бы наступила свобода. Но между словом и делом по-прежнему - пропасть. Свободу нельзя разъединять с ответственностью, это должно быть в крови каждого из нас».

«История, христианство, церковь помогают человеку наращивать нравственный стержень. Удел писателя, поэта – делать то же. Время рассудит и все расставит по своим местам. То, что было истинно великим, останется таковым навсегда».

«Все на свете держалось и держится на Мастерах — людях, умеющих в совершенстве делать свое дело. Человек должен находить свое место в жизни, чтобы помогать самой природе рождать чудо».

«У всего, что делает Художник, есть железная необходимость создания. Такое чувство, что если я это не сделаю, кому-то станет плохо, а я просто умру».

«Вот мы часто повторяем: благосостояние, благосостояние. Но ведь жир, ей-богу, бездарен, и все прекрасное, что человек сделал, он сделал на почве беспокойства, а не благополучия».

Последние книги поэта создавались в 80-90-е годы, когда многое менялось в жизни страны и в жизни каждого человека. «Стихи из дневника Гамлета» (1984), цикл стихов «Сегодня» (1986) о трагедии, вызванной аварией атомного реактора в Чернобыле, цикл «Заканчивается двадцатый век...» (1989) обнажают горечь разочарований поэта: «Я не отношу себя к хулителям СССР. Это наша страна, мы жили в ней, а значит, и ответственны за все, что было. Было же всякое… В том числе и осознанное уничтожение множества честных и светлых людей. Разве такое из памяти вычеркнешь? Нет, ни из памяти, ни из истории». Он не мог мириться с разрушительными, по его убеждению, процессами «перестройки». Почти в каждой из бывших республик у него были близкие друзья: Мустай Карим, Левон Мкртчян, Расул Гамзатов, Давид Кугультинов. Дудин тяжело пережил распад Советского Союза: «Я нищим стал: Все растерял по свету,— Меня уже наполовину нету ...Расторглась жизнь, распались времена... Предатели сменили имена». («Моя молитва под новый 1992 год»). Мучительные раздумья над жизнью отразились и в названиях поэтических книг этого периода: «Несбывшихся надежд печальны времена» (1988г.), «Песни убегающей воде» (1991г.), «С берега беды» (1991г.), «После полуночи» (1992г.), «Одинокий дуб в чистом поле» (1993г.) Церковь преподобного Серафима Саровского в Пудоже издала в 1992 году сборник стихотворений М.А. Дудина. Небольшая книжечка в бумажном переплете, всего 12 стихотворений, маленький тираж - всего 175. В предисловии к сборнику священник Михаил, настоятель церкви преп. Серафима Саровского, пишет: «В свое время он откликнулся на мою просьбу помочь нашей церкви, тогда еще только строившейся. И он прислал немалую сумму от своих сбережений. После чего мы пригласили его к нам в гости. И визит этот состоялся в июне месяце 1992 года. А в августе появились стихи, навеянные природой Карелии, недавней смертью друга его Л.Н. Гумилева (мы служили панихиду о нем), и встречали с епископом Мануилом и Е.Г. Ниловым, причем обе эти встречи, так не похожи одна на другую, запечатлены в стихотворениях, им посвященных». Сборник прочитывается как исповедь много пережившего человека, которого не перестает волновать судьба страны: ее прошлое, настоящее и будущее.

У Михаила Александровича был еще один поистине замечательный талант – поэта-юмориста. Его эпиграммы были нередко острыми и обидными, но почти никто и никогда не обижался на поэта. Эпиграммы запоминались, передавались из уст в уста. Неожиданную грань творчества Дудина раскрывает составленный им сборник «Грешные рифмы» (1992). Там собрано то, что сам поэт называл «мелким хулиганством»,— ходившие в списках, известные с голоса присловья, строфы, частушки, эпиграммы. Острые, точные, веселые и горькие, на грани риска, они высмеивают пороки общества, бьют по мишеням безнравственной политики, глупости, графоманства, мелочности, подлости. Горькие, ироничные, острые рифмы не в бровь, а в глаз: «Двадцатый век. Кровавый век. Что ты наделал, человек?! Твоя жена рожать не хочет. Твоя жена дрожать не хочет над тихим ужасом калек...» Или: «Нет в жизни никакого постоянства. И за душой от службы ни гроша. И в разливанном море графоманства изнемогает грешная душа». Как говорил сам автор: «И хотя в этой книге много сатиры, она написана не смеха ради, а раздумий для. Эта книга о том, что мир все же должен держаться на мастерстве и мастерах, в том числе и в политике, и во власти».

Последняя книга Дудина «Дорогой крови по дороге к Богу» (1995). В ней голос честного, совестливого сына своего времени, который не отрекается от прошлого, но берет на себя личную ответственность за все, что было в прошлом позорного, унизительного («...Со всеми вместе я орал «Ура!» И до мозолей отбивал ладоши...»), не может смириться со своей ненужностью в настоящем («Я жить без веры не умею и быть ненужным не могу»). Дудин не смог при жизни выпустить свою последнюю книгу. Свой гонорар за её издание он хотел передать на восстановление церкви в родном селе Вязовское Ивановской обл., возле которой похоронена его мать.

Вспоминает дочь писателя: «Конец 1980-х был для него, как и для всех, прошедших Великую Отечественную, печален. Хотя на заре перестройки я шла к нему в Москве в гостиницу «Москва», где он всегда останавливался, приезжая на всякий столичный официоз... Так вот, издали увидев меня, он замахал рукой и запел на всю улицу: «Когда душе все страсти чужды и в сердце больше нет огня, не ускоряй меня без нужды, не перестраивай меня». Его поколение сражалось в последней честной войне XX века. Его сверстники защитили Родину и вернулись, чтобы построить прекрасную мирную жизнь. В конце 1980-х стало очевидно, что мир, который они строили, не получился таким, как им хотелось. От этого было горько и печально. Он очень любил Россию, был интернационалистом по природе, и распад дружбы народов был для него трагедией. И частью этой трагедии было разделение Союза писателей. И прободение язвы у него случилось после очередного заседания Союза писателей, на котором русские пытались отъединиться от русскоязычных. Он оказался в больнице. Ему было 77, язва дополнилась воспалением легких, отек распространился на мозг, и он уже не приходил в сознание. Еще две недели его держали на аппаратах искусственного кровообращения, дыхания, питания, и в ночь на 1 января 1994 года сердце остановилось. В конце жизни его мало издавали. «Грешные рифмы» - пожалуй, последняя выпущенная им книжка. Но «Дорогу крови по дороге к Богу» он так и не увидел. То горькое, что он назвал в этой книге, в те времена никто не хотел слышать и знать. И лишь стараниями его вдовы Ирины Николаевны книга увидела свет в 1995 году. Один экземпляр я отвезла в патриархию. Алексий II в бытность митрополитом Ленинградским и Новгородским работал вместе с отцом в Комитете защиты мира. А потом получила письмо от патриарха с благодарностью и благословением на все добрые дела... Согласитесь, это еще один повод поблагодарить отца и рассказать сыну и внучке Кате, как важно быть красивым».

Родные и близкие говорят о том, что Михаил Дудин не прекращал работать буквально до последних часов своей жизни. Он, фронтовик, участник Великой Отечественной войны, Герой Социалистического Труда, умер в последний день 1993-го, в уже чужой для себя стране. На его глазах рушилась жизнь, за которую он воевал когда-то. Он умер, как солдат, на странной и разрушительной войне, в которой ему участвовать уже не пришлось. Скончался 31 декабря в Петербурге. По его завещанию он похоронен рядом с матерью на неприметном погосте в селе Вязовском Фурмановского района. Эта воля Дудина, выраженная в стихах «Вместо завещания» («Найдите мне место на этом погосте...»), была выполнена 6 января 1994. Мустай Карим с горечью сказал: «Вслед за Кайсыном он ушел в вечное одиночество. Ушел в декабрьские снега. Как он угадал: «в моем декабре» завершился круг. Вместе с другом будто ушло из меня само время, оставив глухой стон. Больше мы никогда не скажем друг другу: «Будь!» Прощай, Миша Дудин!» Вспоминаются его пронзительные строки:

Прощайте! Уходим с порога.

Над старой судьбой не вольны.

Кончается наша дорога –

Дорога пришедших с войны.

Прощайте! Со временем вместе

Накатом последней волны

Уходим дорогою чести,

Дорогой пришедших с войны.

Уходим... Над хлебом насущным –

Великой Победы венец.

Идём, салютуя живущим

Разрывами наших сердец.

Они уходят, завещав нам спасённый город, великую страну. Уходят и навсегда остаются с нами…«И то, что жил я не напрасно и не напрасно принял бой – за мной идущие прекрасно докажут собственной судьбой»… Поэт, по мнению самого Михаила Александровича, это не профессия, а «редкостная человеческая судьба. Поэт — это талант, освященный любовью к поэзии и жизни, закаленный опытом мужества». Полвека работал Михаил Дудин в отечественной поэзии. Трудно перечислить все, что создано по его инициативе, все, чему он отдал свое сердце, свое время, ощущая всю его краткость. Он старался успеть и многое успел. Между первым поэтическим сборником М.Дудина «Ливень» и его последней, изданной посмертно книгой – «Дорогой крови по дороге к Богу» у поэта вышло в свет более 100 книг. Несмотря на смерть поэта, его стихи и прозаические произведения продолжают пользоваться заслуженной популярностью как среди отечественных, так и среди зарубежных читателей. Интерес к творчеству Дудина объясняется извечной актуальностью тем, которые он освещал в своих произведениях. Его книги еще будут оцениваться и переоцениваться многими поколениями. Его стихи привлекают нас правдой, искренностью, глубокими и честными раздумьями о том, что происходит с человеком и человечеством. «Дорогой мой друг! А как я могу тебя назвать иначе, если ты взял мою книгу в свои руки! Ты идёшь за мной, и тебе не обойтись без меня…» Эти слова русского советского поэта-фронтовика Михаила Александровича Дудина являются лучшим приглашением к его творчеству.

Вспоминает Виктор Соколов: «Поначалу воспитанный когда-то на романтиках Эдуарде Багрицком, Луговском, раннем Тихонове с радостным удивлением обнаруживал в юношеских стихах «официозного» Дудина такое звонкое, размашистое, такое близкое по энергетике: «Придет отчаянный картежник, растратчик щедрый – листопад», «Здесь только б жить и грезить Грину, чтоб только ветер в волосах, чтоб солнце в лоб и звезды в спину – Лететь на алых парусах», «Шарахнулись в стороны дыбом кусты от громкого, грозного, грузного выстрела»… Для меня это было настоящее, порой просто ошеломляющее открытие поистине блистательного лирика, одного из несомненных классиков русской поэзии минувшего века, особенно в последние его десятилетия. Мне посчастливилось получать из его рук поздние, обжигающие болью, любовью и высокой мудростью строки для первой их публикации в «Ивановской газете». В них – глубокая печаль при виде царящей в мире «безответственности свободы». И лейтмотивно прошедший через всю поэзию и судьбу Михаила Дудина крик-предостережение: «Всегда у жизни на пиру ищи родства, а не различья». Страшно, что так легкомысленно, бездумно, преступно глухи сегодня к нему люди».

О Михаиле Дудине, написаны статьи, литературоведческие книги и целые диссертации. Даже если бы он написал одно-единственное стихотворение — знаменитое «Соловьи», или «Вдогонку уплывающей льдине» – он навсегда остался бы в отечественной поэзии. Поэт писал о многом — о времени, о себе, о поколении фронтовиков, о нас с вами. Каждый из нас находит в его стихах что-то свое. Но все мы храним в своих сердцах добрую память и уважение к этому удивительному, талантливому поэту, но, в то же время – простому и душевно щедрому человеку. «Читатель берет на вооружение добрые движения души, подлинную красоту и поэзию. И бывший связной разведки становится разведчиком путей в будущее, связным между сердцами людей, поколений» (В. Шошин, писатель). Дочь поэта Елена Михайловна Грищенко, редактор информационного агентства «Интерфакс», отвечая на вопрос о работе с его литературным архивом, написала: «Мне не хочется суетиться и торопиться. Время отца еще придет».

С 1994 года ежегодно в Фурмановском муниципальном районе проводится песенно-поэтический фестиваль «Сей зерно», посвященный памяти М. Дудина, конкурсы чтецов, в которых участвуют и дети, и молодёжь, и зрелые люди весьма преклонного возраста. Есть областная Дудинская премия за изучение наследия поэта. В 2009 году эта премия впервые была вручена и в номинации поэтическое творчество. А лауреатом её стал ивановский поэт-фронтовик Владимир Догадаев. В сентябре 2009 года в Ивановском госуниверситете был открыт музейный кабинет М.А. Дудина. С 1996 года при Широковской библиотеке Фурмановского района работает общественный музей М.А.Дудина. В нем собраны уникальные фотографии, книги, вещи, связанные с жизнью и деятельностью поэта. Имя М.А. Дудина носят школа и библиотека в селе Широково. А в год 60-летия Победы в Санкт-Петербурге на доме №8 по улице Посадской, где он жил, была установлена мемориальная доска. В июне 2012 года в Выборгском районе Санкт-Петербурга, возле станции метро «Парнас», в районе новостроек «Северная долина» состоялось торжественное открытие улицы Михаила Дудина, на которой 20 ноября того же года была торжественно открыта памятная доска в честь поэта. 

Во время открытия улицы Михаила Дудина неоднократно вспоминали строки из его стихотворения:

«И тоска мою душу гнетет, 

И осенние никнут растенья, 

И по мрамору листья метёт

Оскорбительный ветер забвенья»

Стихи о войне

Снегири

Эта память опять от зари до зари

Беспокойно листает страницы

И мне снятся всю ночь на снегу снегири

В белом инее красные птицы

Белый полдень стоит над Вороньей горой

Где оглохла зима от обстрела

Где на рваную землю на снег голубой

Снегириная стая слетела

От переднего края раскаты гремят

Похоронки доходят до тыла

Под Вороньей горою погибших солдат

Снегириная стая накрыла

Мне все снятся военной поры пустыри

Где судьба нашей юности спета

И летят снегири и летят снегири

Через память мою до рассвета

Наши песни спеты на войне

Седина отсчитывает даты,

И сквозит тревогою уют.

В одиночку старые солдаты

Песни позабытые поют.

Может, так, а может, к непогоде

Ноют раны у седых солдат.

Песни тоже вроде бы не в моде,

Вроде устарели, говорят.

Может быть, и мы и песни стары.

Высохла кровавая роса.

Новое под перебор гитары

Новые выводят голоса.

Лёгкие и свежие. Обиде

Не копиться, не кипеть во мне.

Наши песни спеты в лучшем виде,

Наши песни спеты на войне.

Там, где переходы и завалы,

Рваная колючка на столбах,

Умирали наши запевалы

С недопетой песней на губах.

С недопетой песней умирали,

Улыбаясь солнцу и весне.

И ко мне из неоглядной дали

Песня выплывает в полусне.

Песне что — звенеть на вольной воле,

До звезды вытягивая нить.

Только мне какой-то смутной боли,

Что ни делай, не угомонить.

И не надо! Ты меня не трогай.

У Победы тоже боль своя.

А тебе своей идти дорогой

И с девчонкой слушать соловья.

Он поёт. Вовсю поёт в подлеске.

Ночь тиха. Вселенная глуха.

Над ручьём пушистые подвески

Осыпает старая ольха.

Звёзды затихают в хороводе,

Соловьи выводят соловьят.

Может, так, а может, к непогоде

Нынче ноют раны у солдат.

Минута молчания

Когда живущие молчат,

Тогда погибшие кричат.

И не во сне, а наяву

Опять летят через Неву,

Через Неву и на Берлин

Сквозь гром огня и скрежет льдин,

На левый берег дотам в лоб

И - кровью собственной взахлеб.

Собой к Победе мост мостят.

Они забвенья не простят.

На горькой памяти - огне

Они всегда горят во мне.

И жизни завтрашнего дня

Нет без вчерашнего огня.

Об этом мертвые кричат,

Когда живущие молчат.

В день победы

Мне в этот день горька скупая почесть

И память кровью истекавших дней.

На двадцать миллионов одиночеств 

Моей души твоей души больней.

А может быть, и больше. Не считали

Живущие погибших в той войне.

Им было не до этого. Едва ли

Есть утешенье в этой скорби мне.

Пришли на смену молодые силы

Победы павших из последних сил.

Перепахали братские могилы.

Но мертвые не встали из могил.

И все еще исполненная рвенья,

Осмыслить уходящее спеша,

В страстях раздора ищет примиренья,

Как под прицелом времени, душа.

Моя душа. И в ней, как на экране,

Сомнения и страха не тая,

Качается у вечности на грани

Глобальный дух земного бытия.

Вчера была война

Был этот день торжественен и ярок,

И синева густа и глубока.

Литые кони триумфальных арок

Копытами взбивали облака.

Как будто солнце было заказное

На этот день. И музыка плыла.

Весь город цвел. Пылал в звенящем зное,

До облаков вздымая купола.

Он весь в цветах. Он весь в знаменах. В громе

Военных маршей. Гулок и глазаст,

Он ничего сейчас не знает, кроме

Той радости, которой не отдаст.

Гремели танки мостовой торцовой,

В движении стремительно легки.

Во всю длину на площади Дворцовой

Равняли строй гвардейские полки.

Так вот оно, прошедшее все беды,

Ни перед чем не падавшее ниц,

Суровое величие Победы.

Мельканье касок, загорелых лиц

И потных плеч. Тяжелых плеч солдата.

Колонна за колонной. Без конца.

И ни души знакомой. А когда-то

Я здесь служил. Знал каждого бойца.

Но не ищи. Но сколько б ни искал,

Здесь не найдешь. Напрасная работа.

Друзья остались у гангутских скал.

Под Марьином. В синявинских болотах.

Под Красным Бором спят друзья мои.

Под Нарвою. Под Выборгом. И в пущах

Курляндии. Окончены бои.

И мертвые спокойны за живущих.

И грустно мне. Но мысль моя чиста.

Как будто вновь я шел. от боя к бою.

В дыму сражений грозные места

Сегодня развернулись предо мною...

Победитель

Без малого четыре года

Гремела грозная война.

И снова русская природа

Живого трепета полна.

Там, где мы брали кровью, в бою,

Противотанковые рвы,

Цветы, обрызганы росою,

Встают, качаясь, из травы.

Где ночь от ярких молний слепла,

Кипела в заводях вода, –

Из камня, щебня и из пепла

Встают родные города.

И вот дорогою обратной,

Непокоряемый вовек,

Идет, свершивши подвиг ратный,

Великий русский человек.

Он сделал всё. Он тих и скромен.

Он мир от чёрной смерти спас.

И мир, прекрасен и огромен,

Его приветствует сейчас.

А сзади тёмные могилы

Врагов на дальнем берегу –

О нашей доблести и силе

Напоминание врагу.

И нет безымянных солдат

Гремят над землею раскаты.

Идет за раскатом раскат.

Лежат под землею солдаты.

И нет безымянных солдат.

Солдаты в окопах шалели

И падали в смертном бою,

Но жизни своей не жалели

За горькую землю свою.

В родимую землю зарыты,

Там самые храбрые спят.

Глаза их Победой закрыты,

Их подвиг прекрасен и свят.

Зарница вечерняя меркнет.

В казарме стоит тишина.

Солдат по вечерней поверке

В лицо узнает старшина.

У каждого личное имя,

Какое с рожденья дают.

Равняясь незримо с живыми,

Погибшие рядом встают.

Одна у нас в жизни Присяга,

И Родина тоже одна.

Солдатского сердца отвага

И верность любви отдана.

Летят из далекого края,

Как ласточки, письма любви.

Ты вспомни меня, дорогая,

Ты имя мое назови.

Играют горнисты тревогу.

Тревогу горнисты трубят.

Уходят солдаты в дорогу.

И нет безымянных солдат.

Стихи о необходимости
На тихих клумбах Трептов-парка
Могил в торжественном покое
Давно горят светло и ярко
Пионы, астры и левкои.

И за судьбу земли спокоен;
Ее простор обозревая,
Стоит под солнцем русский воин,
Ребенка к сердцу прижимая.

Он родом из Орла иль Вятки,
А вся земля его тревожит.
Его в России ждут солдатки,
А он с поста сойти не может.

Соловьи

О мертвых мы поговорим потом.

Смерть на войне обычна и сурова.

И все-таки мы воздух ловим ртом

При гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,

В сырой земле выкапываем яму.

Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас

Остался только пепел, да упрямо

Обветренные скулы сведены.

Тристапятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,

И для острастки били пулеметы...

Вот это место. Здесь он умирал -

Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,

Не дотянул бы он и до рассвета.

Он не нуждался в помощи ничьей.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца,

И как-то улыбался неумело.

Загар сначала отошел с лица,

Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней

Запри все чувства сразу на защелку.

Вот тут и появился соловей,

Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,

Как будто сразу вырвавшись из плена,

Как будто сразу обо всем забыл,

Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.

Как будто бы еще едва означась,

Здесь рядом с нами возникал другой

В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.

К воде тянулись корни у обрыва,

И ландыш, приподнявшись на носок,

Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута - задымит сирень

Клубами фиолетового дыма.

Она пришла обескуражить день.

Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье - перекосит рот

От сердце раздирающего крика.

Но успокойся, посмотри: цветет,

Цветет на минном поле земляника!

Лесная яблонь осыпает цвет,

Пропитан воздух ландышем и мятой...

А соловей свистит. Ему в ответ

Еще - второй, еще - четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.

И где-то возле, где-то рядом, рядом

Раскидан настороженный уют

Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,

Как будто смерти не бывало места,

Шумит неумолкающий оркестр,

И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,

Ни капли не сочувствуя беде,

С невероятной, яростною жаждой

Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,

Ее крутой, бурлящий водоем.

Мы, кажется, забыли на мгновенье

О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета

Едва коснулся острого лица.

Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле

Когда он, руки разбросав свои,

Сказал: «Ребята, напишите Поле -

У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины

Тристяпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,

Не доучился, книг не дочитал.

Я был с ним рядом. Я в одном окопе,

Как он о Поле, о тебе мечтал.

И, может быть, в песке, в размытой глине,

Захлебываясь в собственной крови,

Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине -

У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест

Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слезы,

И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем

У той поджигородовской березы

Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся дети

Для подвигов, для песен, для любви.

Пусть их разбудят рано на рассвете

Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет

И облака потянутся гуртом.

Я славлю смерть во имя нашей жизни.

О мертвых мы поговорим потом.
Останется любовь...

Подводный свет

Не забыть мне зарниц Шлиссельбурга,

Батареи немецкой налет.

Зимней ночи косматая бурка

Опустилась на ладожский лед.

Но расстреляно рваное небо,

Полыньи от бомбежки дымят.

Пополненья снарядов и хлеба

Дожидается твой Ленинград.

И машины идут сквозь торосы

И, по дифер в воде, тормозят,

Оплетенные цепью колеса

По торосам на ощупь скользят.

Ты стоишь у развилки дороги,

Указуя им путь фонарем,

И не сдвинуть примерзшие ноги,

Не согреться домашним огнем.

Где-то рядом снаряды ложатся

И на лед выступает вода.

Маша, Машенька!

Надо держаться

В этом крошеве мертвого льда.

Полоснуло, ударило. Льдина

Под тобою встает на дыбы.

Маша, Машенька! Темная тина.

Валунов обнаженные лбы.

Ночь гремит соловьями в Кобоне

И плывет по молочной волне.

Где-то выпь одинокая стонет,

И мерещится разное мне.

Не звезда полуночная пляшет,

Отражаясь в накате волны,

Это машет фонариком Маша

Из своей голубой глубины

Солдатская песня

Путь далек у нас с тобою,

Веселей, солдат, гляди!

Вьется знамя полковое,

Командиры впереди.

    Солдаты, в путь, в путь, в путь!

    А для тебя, родная,

    Есть почта полевая.

    Прощай! Труба зовет,

    Солдаты - в поход!

Каждый воин, парень бравый,

Смотрит соколом в строю.

Породнились мы со славой,

Славу добыли в бою.

Пусть враги запомнят это:

Не грозим, а говорим.

Мы прошли с тобой полсвета.

Если надо - повторим.

    Солдаты, в путь, в путь, в путь!

    А для тебя, родная,

    Есть почта полевая.

    Прощай! Труба зовет,

    Солдаты - в поход!

О природе

***

Берегите Землю!

Берегите

Жаворонка в голубом зените,

Бабочку на стебле повилики,

На тропинке солнечные блики,

На камнях играющего краба,

Над пустыней тень от баобаба,

Ястреба, парящего над полем,

Ясный месяц над речным покоем,

Ласточку, мелькающую в жите.

Берегите Землю!

Берегите

Чудо песен

Городов и весей,

Мрак глубин и волю поднебесий,

Старости последнюю отраду-

Женщину, бегущую к детсаду,

Нежности беспомощное пенье

И любви железное терпенье.

Берегите молодые всходы

На зелёном празднике природы,

Небо в звёздах, океан и сушу

И в бессмертье верящую душу-

Всех судеб связующие нити.

Берегите Землю!

Берегите

Времени крутые повороты,

Радость вдохновенья и работы,

Древнего родства живые свойства,

Дерево надежд и беспокойства,

Откровение земли и неба-

Сладость жизни, молока и хлеба.

Берегите доброту и жалость,

Чтоб она за слабого сражалась.

Берегите будущего ради

Это слово из моей тетради.

Всю дарю!

И всё от вас приемлю!

Только

Берегите

Эту

Землю!

***

Как яблоко на блюде

У нас Земля одна.

Не торопитесь, люди,

Все выскрести до дна.

Немудрено добраться

До скрытых тайников,

Разграбить все богатство

У будущих веков.

Мы общей жизни зерна,

Одной судьбы родня.

Нам пировать позорно

В счет будущего дня.

Поймите это, люди,

Как собственный приказ,

Не то Земли не будет.

У каждого из нас.

***

Все, словно должное, приемля,

Без передышки, в полчаса,

Мы губим океан и земли

И жжем, как лампу, небеса.

Мы добираемся до точки,

Своих размахов не тая.

Скрипят, как обручи на бочке,

Круги земного бытия.

Чем мы еще потешим души,

Каких наделаем чудес,

Куда мы двинемся без суши,

Без океанов и небес?!

***

Мы сделали не из-под палки,

А рвеньем собственным горя,

Из чистых океанов – свалки,

Перезагадили моря.

Нам дороги свои устои.

Но только, Боже упаси!

Нам не по вкусу пить помои

И плавать в собственной грязи.

Не хочется платить иены

За свежий воздуха глоток.

В коварной жажде перемены

Куда нас дьявол заволок?!

Беда одна и боль едина

И небеса для всех одни.

Одна под самым сердцем мина

У человеческой родни.

***

Над мокрым лугом молния двоится,

И в стороны расходится гроза.

Саму себя через мои глаза 

Природа видит и себе дивится.

Вне времени очарованье длится,

Отряхивается прибрежная лоза.

И чистая, как совесть, бирюза

В просветы между облаков струится.

И день цветёт, и мир поёт уже

Гармонией вселенского оркестра,

И Вечность застывает в шалаше

Как на руке у Мужества невеста.

...И только в человеческой душе

Есть место Красоте. Ей нет иного места

Бывает

Заволокло и скрыло

Туманом день с утра

И холодно и сыро

До самого нутра.

Промозглая погода

Стоит уже дней пять.

Какое время года,

Без сводок не понять.

Не лето и не осень,

Не скука не печаль.

Лишь только дождик косит

И застилает даль.

И знает что не надо,

А все-таки идет.

И прошлого - надсада,

И будущего - гнет.

И дождь дыру на крыше

Иголкой не зашьет.

...Письма никто не пишет

И телеграмм не шлет.

***

За сутками новые сутки

В вечерней скрываются мгле.

И тихо мои незабудки

Цветут на вечерней земле.

Где я удивлялся и плакал

И там, где любили меня,

Цветут эти лёгкие знаки,

Как вспышки живого огня.

И вновь лебединое лето

В моём зеленеет окне.

И кто-то откуда-то где-то

Опять улыбается мне.

И машет и машет рукою,

За мною идёт не спеша.

И снова, на склоне к покою,

Моя голубеет душа.

***
Лес уснул . И, как во сне,
Сосны стряхивают снег
И доносится сквозь сон
Медных сосен медный звон.
В сизой дымке тишина
Чётких звуков лишена.
Мир тишайшей из тишин
От корней и до вершин.
От земли и до небес
Медный лес, сосновый лес.

О любви

***

Я говорю тебе без лести:

Мне без тебя ни жить, ни петь.

Да, я привык с тобою вместе

На мир торжественно глядеть.

Я сам себя ловлю на этом,

Когда пишу, когда спешу,

Что без тебя зелёным летом

В полстрасти грежу и дышу.

И этот лес, и луговина,

Тоска земли по небесам,-

В них остаётся половина

Твоей душе, твоим глазам.

Не знаю, хочешь иль не хочешь,

Но ты обязана помочь.

Я без тебя - как день без ночи,

Как без дневного света ночь.

***

Мир открывается с начала,

Как с первой буквы букваря.

И легкий парус у причала

Еще не выбрал якоря.

Но там, в морях причин и следствий,

Где нет у ценностей цены,

Нам никуда уже не деться,

Мы вместе быть обречены.

Пока последняя остуда

Не обоснуется в крови,

Благодари случайность чуда

И тайный миг благослови.

Наедине

Как вам подсказывает опыт

Своей судьбы и старых книг,

Порою самый тихий шепот

Слышней самых горьких крик.

Есть многозначное мерцанье

Открытых глаз на глубине.

Молчи. Сейчас твоё молчанье
Всех слов твоих понятней мне.

***

Ни прихотью, ни силой, ни тоскою,

Ни сказкою тебя не удивишь.

Над зимней, застывающей рекою

Ты в тихом одиночестве стоишь.

Морозный день. Ни облака, ни тени;

Крупчатые слепящие снега,

И розовое солнце, дым селений,

В ракитнике пушистом берега.

В дни бивуачной юности и ныне

Одной тобой по-прежнему живу.

Ты мне такою снилась на чужбине,

Такой ты мне предстала наяву.

Ты - вся моя. Дороже год от года.

Открытым взглядом для меня горишь.

Весеннею порою ледохода

Каким ты чудом землю одаришь!

Я вытерплю обиду и потерю,

До двери тропку проторю в снегу,

В беде и славе лишь тебе поверю,

Тебе одной - умру, но не солгу.

***

В моей беспокойной и трудной судьбе

Останешься ты навсегда.

Меня поезда привозили к тебе,

И я полюбил поезда.

Петляли дороги, и ветер трубил

В разливе сигнальных огней.

Я милую землю навек полюбил

За то, что ты ходишь по ней.

Была ты со мной в непроглядном дыму,

Надежда моя и броня,

Я, может, себя полюбил потому,

Что ты полюбила меня.

***
Я слишком долго был счастливым 
И перестал душой ценить 
Когда-то бьющую приливом
Любовь, сходящую на нить.

Был мир глазаст, цветаст и ясен,
Как солнце, в очи била страсть.
Нет, не старайся - труд напрасен.
Не свяжешь. Нить оборвалась!

Но где-то там, ещё в глубинах
Раздумий тяжких и обид,
Боясь взорваться, как на минах,
Надежда тихая стоит.

Из дальней дали, злой и строгой,
Через отчаянье и ложь
В последний раз меня растрогай,
Последним взглядом обнадёжь.

***
От праздников и буден
С тобой в конце пути
Туда, где нас не будет,
Хотел бы я уйти.
За грань любви и горя
Земного бытия,
О будущем не споря,
Былого не тая.
Где вечность дует в уши
Мелодией иной
И примиряет души
Нездешней тишиной.
Где вьюга гасит очи
И заметает след
В слепой пустыне ночи,
Рождающей рассвет.

О жизни
***
Все с этим городом навек —
И песня, и душа,
И черствый хлеб,
И черный снег,
Любовь, тоска,
Печаль и смех,
Обида, горечь и успех —
Вся жизнь, что на глазах у всех
Горит, летит спеша.
Все вместе с нами
И для нас
Сплелось, перевилось:
И очерк губ,
Надежда глаз,
И первый шепот в первый раз,
И седина волос.
И первый бой,
И кровь друзей,
И верность до конца —
Она от совести моей
Не отведет лица.
Я жил,
И я не без греха,
И нечего таить —
Давал в том месте петуха,
Где нужно слезы лить.
Мой век прекрасен и жесток.
Он дорог мне и мил.
Я не сверчок,
Чтоб свой шесток
Считать за целый мир.
И я по городу иду,
Как через радость и беду.
Вся жизнь моя,
Судьба моя,
Двужильная, упрямая,
Каленая, та самая,
Открыта, на виду.
Я душу вынес из огня,
Через кольцо блокад.
Ты песней жизни для меня
Остался, Ленинград!
Всем честным мужеством своим
Неповторимых зим,
И чистотой, и простотой,
И откровенной остротой
Той ленинской души,
Которая в тебе жива,
Как свежий воздух, как Нева!
Бери — стихи пиши!
Жизнь!
Золотое ремесло,
Без фальши и тоски.
Сыпучим снегом занесло
У Ленина виски.
Он — жизнь сама!
Он — сам народ!
Он весь — порыв вперед.
И так всегда —
Из года в год,
Из рода в новый род!
Что будет — радуюсь тому,
Пою о том, что есть.
Пылать здесь сердцу моему
И разрываться здесь.

***
И на стихи есть тоже мода,
И у стихов — свои дела.
Сама любовь, сама природа
Меня в поэзию вела.

Я на привалах быль и небыль
Струей холодной запивал,
И никогда, сознаюсь, не был
В разряде первых запевал.

Но зависть душу не глодала
Мою ни разу на веку.
Мне время тоже диктовало
Свою судьбу, свою строку.

Оно свои дарило песни
И после боя свой привал
И говорило мне: «Воскресни»,
Когда я глаз не поднимал.

Спешу, отчаиваясь снова,
Пока перо поет в руке,
Своей души оставить слово
В певучем русском языке.

***
Стареют ясные слова
От комнатного климата,
А я люблю, когда трава
Дождем весенним вымыта.
А я люблю хрустящий наст,
Когда он лыжей взрежется,
Когда всего тебя обдаст
Невыдуманной свежестью.
А я люблю, как милых рук,
Ветров прикосновение,
Когда войдет тоска разлук
Огнем в стихотворение.
А я люблю, когда пути
Курятся в снежной замяти,
А я один люблю брести
По темным тропам памяти.
За тем, что выдумать не мог,
О чем душа не грезила.
И если есть на свете бог,
То это ты - Поэзия.

Вместо завещания

В селе Вязовское, на старом погосте,

Землёю становятся мысли и кости.

На старых могилах, как дивное диво,

Растут лопухи и бушует крапива.

И в переплетении света и тени

Колышутся заросли белой сирени.

И церковь, окутанная сиренью,

Привыкла давно к своему запустенью.

Здесь память о предках моих небогата.

Здесь родина жизни моей. И когда-то

Окончится дней моих длинная повесть.

Умолкнут стихи. Успокоится совесть.

Друзья разойдутся. Разъедутся гости.

Найдите мне место на этом погосте.

Пусть всё, что в душе моей жизни звучало,

Обратно вернётся в родное начало.

Цепная реакция

Когда тебе невыносимо тяжко,

Попробуй сделать хорошо тому,

Кого гнетет беда твоей сильнее,-

И сразу полегчает на душе

Сначала у тебя, потом у человека,

Которому ты сделал хорошо.

А дальше все пойдет своим порядком:

На две улыбки посветлеет сумрак,

На два шага приблизится рассвет,

И две звезды над хмурым океаном

Появятся, и мореход упрямый

На этот раз от гибели уйдет.

Кольцо

Честное слово и доброе дело

Дух поднимают и радуют тело.

Доброе дело и честное слово –

Жизни и песни душа и основа.

Жизни надежду берут на поруки

Чистые души, умелые руки,

Чтобы душа и земля молодела

Честного слова и доброго дела.

Оптимальные стихи

Мы - дети случая. И в нас

Живёт случайности запас.

Мы увлекаемся порой

Слепого случая игрой.

В гостях у жизни на пиру

Ведем опасную игру.

И та опасная игра

Нам не сулит порой добра.

Идёт игра добра со злом.

И зло кричит: «Добро на слом!»

И злу послушный реквизит

Вселенской гибелью грозит.

Но добрый случай в добрый час

И в этот раз спасает нас

И ставит мужество к рулю

И я у случая молю:

Дай нам от мудрости ключи

И равновесию научи,

А память ненависти смой

Игрой гармонии самой.

***
     Свой добрый век мы прожили как люди 
     И для людей.
             Г. Суворов
Жизнь в самом деле дружит с нами.
Живи, душой не холодей
И делай так, чтоб люди знали,
Что жизнь ты прожил для людей.
Когда тебя совсем не будет
И время память запрядет,
Пусть о тебе промолвят люди:
«Он вышел, он сейчас придет».

***

Жизнь за жизнь во имя долга

Нам платить придётся долго

И лишаясь самых первых,

Самых храбрых, самых верных

Тех, без страха и упрёка

Погибающих жестоко

Чести ради, жизни ради,

С верой искренней во взгляде

В мир любви и в справедливость,

Чтобы жизнь цвела и длилась,

Чтобы вера в человека

В человечество - вовеки

Нам всегда была опорой

В жизни быстрой, в славе скорой,

В правде честной и сердечной,

В совершенстве жизни вечной,

Чтобы мы друг с другом жили,

Не вытягивая жилы

Друг у друга, не тая

Радость счастья бытия

***

Ты – человек, живешь среди людей,

Ты знаешь их пристрастья и проступки,

Как в непорочность верят проститутки,

Как схимниц просвещает Апулей,

Как клевета похожа на елей.

И отличить серьезное от шутки

Не так легко. Противоречья жутки:

Сегодня -смейся, завтра-слезы лей.

Ты - человек. Ты- раб и господин,

Самим собою будь на этом свете,

Все примечай и верь своей примете,

Снегами вершин зелени долин,

Добру и злу, но знай, что мир един

И ты один за все и всех в ответе.

***

Нет у меня пристрастия к покою.

Судьба моя своей идет тропой.

Зачем скрывать? Я ничего не скрою.

Душа моя чиста перед тобой.

Мир свеж, как снег, как снег на солнце ярок,

Голубоватым инеем прошит.

Он для тебя и для меня подарок.

Бери его! Он, как и ты, спешит.

Встречай его работой или песней,

Всей теплотой душевного огня.

Чем дольше я живу, тем интересней,

Сложней и строже время для меня.

Есть и своя у зрелости отрада,

Свои дела, но не об этом речь.

В любое время для себя не надо

Запас души и жизнь свою беречь.

Нет, мы в гостях у жизни не случайны

И вымыслом и сказкой не бедны.

Земля кругла — на ней не скроешь тайны.

Зима бела — и все следы видны.

Вдогонку вчерашнему дню

Вчерашний день,

Вчерашний день,

Как далеко ты бросил тень

На день грядущий, на века

Из своего недалека.

Я не кляну твою вину,

Твою победу и войну,

Кровавый пот твоих работ

В песках пустынь, в тисках болот.

Твое усилие и лень.

Я стал твоим, вчерашний день.

Ты - мой почет и мой просчет.

Моя судьба в твоей течет.

И мне со всеми наравне

Пришлось гореть в твоем огне.

А без вчерашнего огня

Нет жизни завтрашнего дня.

***

Когда душа разобщена,

Когда с душою нету сладу,

Не пожелай ей только сна

И не досадуй на досаду.

Есть ветер свежий. Есть гроза.

Есть в буре гибель и спасенье.

Покой кончается. И за

Грозой приходит наводненье.

***

Как быстро кончилось вино

И новогоднее веселье;

Через холодное окно

Глядит туманное похмелье.

Но ведь блистали на балу

Вдвоём Поэзия и Проза,

И прорастала на полу

Тобой оброненная роза.

И ворох старых новостей

Под снегом стынет без призора.

И век железных скоростей

С тоской страстей не кончил спора.

Смолкает музыка в ночи

Под завывание метели, -

Но вместе с веком две свечи

Пока ещё не догорели.

***

Ты на Земле рожден. Заветом

Далеких предков суждено

Тебе всегда зимой и летом

Душою слышать: сей зерно!

Что из того, что мир расколот

Тоскою распрей. Все равно

Пройдут война, чума и голод,

Любовь и песня. Сей зерно!

***
Душа моя, а всё ли ты свершила?
Что из того, что не сбылась мечта,
Из грязи прорастает красота,
Без пропасти немыслима вершина.
Пока жива - надеждою лучись,
В отчаянном дыму столпотворенья,
Сама в себе не презирай терпенья,
А у терпенья мудрости учись.

***

Я — человек. И я ищу родства

С живой душой живого естества,

С глаголом птиц и с музыкой планет,-

Со всем, чему определенья нет.

Я оставляю плен моих страстей,

Безумие безумных скоростей,

Тоску рабов, величие господ,

Тщеславия сомнительный испод.

Коварство правды, и наветы лжи,

И хитрости змеиные ножи.

Сомненья душу истерзали мне.

Душа горит на медленном огне.

И в этом нет виновного. Я сам

Ее доверил ложным парусам.

Уста мои в запекшейся крови

Пустыню мира молят о любви.

***

Страсть не подвластна разуму.

Но страсти

Подвластен разум. Он у ней в плену,

Где отклонений вечные напасти

Тумана разрывают пелену.

И солнце зацветает на известке,

И постник забывает о посте,

И человек опять на перекрестке,

И мысли человека — на кресте.

***

Отторженность моей души — вина

Моей души — мои просчеты множит.

Не радуйся чужой беде — она

Назавтра быть твоей бедою может.

Корысть — тупа, а скаредность — бедна.

Обман и злость не прибавляют чести.

Земля — едина. Жизнь у всех — одна.

И праздник жизни всем дарован вместе.

***

И Смерть и Жизнь играют с нами,

Нас потрясая до основ.

С какими мы уходим снами

И от каких проснёмся снов?

Неведомо, каким кумиром

Кто будет проклят, кто распят.

Но вечно будет править миром

Соединенье и распад.

Надпись на книге Даниила Андреева «Роза мира»

Расхожей стала Честь. А Совесть –

Обманчивее и темней.

И разорвало время повесть

Прошедших и грядущих дней.

Причастны души общей доле,

Но в бесшабашной кутерьме

Он был в тюрьме на вольной воле.

Ты был на воле, как в тюрьме.

Одной трагедии разруха

Определила души двух.

Ты – растерял святыню духа.

Он – закалил высокий дух.

***

Теперь ты понял, как разруха

Твоей судьбы открыла ложь.

А ты свой ум и силу духа

Отдал борьбе за власть… И что ж?! –

Перерасходована смета,

А ты – не вышел в короли.

И дьявол требует ответа

С тебя за клятву на крови.

Слушая радио
О близком благоденствии страны
Болтают лихо верные сыны.
И от стараний этих болтунов
Мы можем оказаться без штанов.
И без краюхи хлеба на столе,
Но с гибелью в нацеленном стволе.
И слово с делом потеряло связь.
И день вчерашний превратился в грязь.
Как будто стали верные сыны
Достойными сынами сатаны.
Все громче раздается болтовня
Над горьким горем завтрашнего дня.

Тупиковая ситуация
Жизни вечная основа,
Растеряв свои права,
Потеряла силу слова, —
Стали мертвыми слова.
Человечество калечат
Радиация и яд.
Референты пишут речи,
Президенты — говорят.
Окружен поганой ложью
Вечной истины редут.
И впотьмах по бездорожью
Совесть с Правдою бредут.

Запись перед бессонницей
И Правда — лжет. Закон лукавит.
Осталось — думать и молчать,
Пока твоей Россией правят
Бумага, подпись и печать.

Читая Грибоедова
В России горе от ума
И гибель от чиновников.
Опять пустые закрома,
И — не найдешь виновников.

***
Ни заботы, ни работы.
Каждый день, с начала дня,
Переломы, повороты,
Перестройки суетня.
И цветет неразбериха,
Как в овраге лебеда.
Не выдерживая лиха,
Жизнь сползает в никуда.


***

Святая Правда есть,

Но что с нее возьмешь?!

Власть — любит лесть,

А лесть — рождает ложь.

И нас с тобой

Опутало вранье.

И над земной судьбой

Кружится воронье.

***

Коварней в жизни нет напасти

Неутоленной жажды власти.

Не может получивший власть

Навластвоваться ею всласть.

Становятся от этой власти

Земля и небо черной масти.

И вот у бездны на краю

Я у всевышнего молю:

Не дай мне, Господи, попасть

Неутолимой власти в пасть.

***

По наважденью, сгоряча

Сломали храмы духа.

Потухла Совесть, как свеча,

Пошла гулять разруха.

Исчезла в будущее дверь!

Пропали честь и вера!

И лезут в ангелы теперь

Лакеи Люцифера.

***

Как будто новый мир зачат

По указаньям свыше.

И все поэтому кричат,

И никого никто не слышит.

Как будто в этот новый мир

На страх и удивленье мира

Другой является кумир –

Мы жить не можем без кумира.

***

Людская кровь. Её немало

Лилось в дни мира и войны.

И нефтяною жилой стала

Она в утробе глубины.

Кровь праотцов качают внуки

И день и ночь без запятой.

Седая муза греет руки,

Склонясь над газовой плитой.

***

Бушует братство мировое

И стонет русская земля.

И снова дикий ветер воет

Над чёрным пеплом ковыля.

Огня и смерти гром железный

Ломает вечности круги.

И сожаленье – бесполезно,

И безответно «Помоги!»

И Бог молчит в разбитом храме.

И чибис в поле не кричит.

И сердце времени над нами

Сквозь гром отчаянья стучит.

И мир ему внимает глухо,

Тоской пустынь обременён.

И плачет вечная старуха

Над пеплом гибели времён.

***

Всё было — до,

Всё будет — после.

Всему во всём

Своя пора.

А Человек,

Как искра, послан

Надеждой

В Завтра

Из Вчера.

Стихи Дудина об ашинской трагедии читайте «Не идут поезда в бессмертье…»

Песня Вороньей Горе

Подполковнику В М. Звонцову

1

 Нет секретов у рек. Реки вместе стекаются в море.

Погибают герои, но жизнь остается жива.

Через сердце мое, призывавшее к радости в горе,

Человеческих судеб течет, не мелея, Нева.

Я к судьбе этих жизней причастен судьбою своею.

Вместе с ними я вышел и песню понес на простор.

И костры Революции, искры горячие сея,

Запалили и мой на солдатской дороге костер.

Нет секретов у рек. Переходят в легенды и мифы

Беззаветные судьбы, чьим подвигом мир осиян.

Через камни обид, сквозь предательств подводные рифы

Неподкупная Правда течет в мировой океан.

Мечут искры костры. Из костров поднимаются звезды,

Во вселенной гармонии соединиться спеша.

И озонами гроз освежаются песни и воздух,

И свободу свобод обретает людская душа.

Есть вершина у каждого в яростном этом потоке –

Средоточие сил и открытий заветных пора.

…Я листаю года. Я читаю событья и сроки.

Для души моей стала вершиной Воронья гора.

2

Воронья Гора,

Воронья Гора!

Пора мне с тобой расквитаться,

Пора!

В седом январе

На вороньей Горе

Сугробы

Огонь озарил

На заре.

Кладет на глаза мои

Память ладонь.

Из пепла и зауми

Хлещет огонь.

Из мрака и света -

Обвала волна.

Пылает планета.

Гуляет война.

И катятся грома

И дыма шары

В долину проема

С Вороньей Горы.

Расколот,

Как молотом,

Кованый лед.

И, падая, молодость

В песне

Встает,

И ворон кричит

На Вороньей Горе

В промозглой ночи

О моем январе

И звезды салюта победного дня

Слезами Вселенной текут на меня.

3

 На Невском надписи пестрели.

Кричала каждая стена:

«Внимание!

При артобстреле

Опасна эта сторона!»

Весь Ленинград, как на ладони,

С Горы Вороньей виден был.

И немец бил

С Горы Вороньей.

Из дальнобойной «берты» бил.

Прислуга

В землю «берту» врыла,

Между корней,

Между камней,

И, поворачивая рыло,

Отсюда «берта» била.

Била

Все девятьсот блокадных дней.

Без перерыва

В голод, в горе,

В ребячий выкрик,

В хлеб и соль,

В последний свет

В последнем взоре,

В его отчаянье и боль,

В его последнее решенье,

В его «Умрем, но не сдадим!».

И над открытою мишенью

Ревел огонь.

Клубился дым.

И в них глядел, на все готовый,

К земле всей тяжестью присев,

Четырехсотмиллиметровый,

Незакрывающийся зев.

Огонь!

И смерть вставала кругом

Над местом, где упал снаряд.

…Потом я увидал под Лугой

На летней даче

Детский сад.

Сад пятилетних инвалидов,

Игру смеющихся калек…

Не дай вам бог такое видеть,

Такое вынести

Вовек.

Я с осторожностью напрасной,

К тому привыкнув на войне,

Хожу

По менее опасной

При артобстреле стороне.

Привычка.

Жду, на все готовый,

Что вот минутой,

наугад,

Четырехсотмиллиметровый

В жизнь

С визгом врежется снаряд.

4

Январской порой снегопада

Вороньей Горы на юру

Деревьям лихая надсада

Морозом коробит кору.

Деревья, высоки и редки,

С боков обступают тропу.

И щелкает белка на ветке,

Роняя в сугроб скорлупу.

Нет с каменной памятью слада.

На жизни и смерти межу

Январской порой снегопада

Один я сюда прихожу.

И кажется,

С думой бесцельной

Тропинкой бреду в снегопад,

И вижу сквозь сумрак метельный,

Сквозь синий туман –

Ленинград,

Где в крупной заботе

И в мелкой,

Со всеми на равных,

Как все,

Судьба моя крутится белкой

В извечном своем колесе

В мельканье грехов и грехов,

Надеясь на крупный успех,

Среди

Пустотелых орехов

С жемчужиной ищет орех.

Где труд, и веселье,

И вдовью

Тоску на вечерней заре

Мы кровью,

Солдатскою кровью

Омыли на этой Горе.

Где многим на гребне рассвета,

В последних раскатах «ура»,

Последней вершиной

Вот эта

Вороньей осталась Гора.

Их тихая слава в помине

Слезы материнской жива.

…На голой

Обдутой вершине

Остистая жухнет трава.

5

Давно пересмотреть пора

Войны приговора.

Поговори со мной, Гора!

Поговори,

Гора!

Немую память не спеша

В душе

Развороши.

Моя вечерняя душа –

Сестра твоей души.

Они седеют от добра

И ждут одной зари.

Поговори со мной, Гора!

Гора,

Поговори.

У нас секретов нет с тобой,

И разногласий нет.

Здесь отгремел

Последний бой

На миллионы лет.

Ты для меня не мавзолей,

А с юностью союз.

Всего на свете тяжелей

Познанья

Тяжкий груз.

И днем и ночью, без конца,

Темнея от свинца,

Стучат в твоей груди сердца,

Моих друзей сердца.

Хотя б на малый миг земной

Глубины раствори.

Поговори, Гора, со мной…

Гора,

Поговори.

6

Клубилась вечерняя вьюга,

И ветер гудел стороной.

И голосом старого друга

Гора говорила со мной.

Морзянкою пух снегопада

Тот голос не мог забивать.

Не надо,

Не надо,

Не надо,

Не надо меня забывать!

Что было?

Все было!

И проще

Придумать того не могу.

Я просто споткнулся у рощи

В горячем январском снегу.

Я помню,

Как вспышки мелькнули

И гром прогремел

Над бугром.

Я грудью наткнулся на пули,

А ноги

Споткнулись потом.

Я падал в сугроб,

Под крушину,

С размаху, как сноп,

Наповал.

И, падая, видел вершину,

Снарядами вспаханный вал,

Сутулую спину солдата,

Мелькнувшую через овраг,

Над осыпью желтого ската

Исхлестанный пулями

Флаг,

Нанизанный солнцу на спицы,

Как красной жар – птицы

Крыло.

А дальше не помню:

Глазницы

Поземкою мне замело.

Все стало туманным и белым.

Жар схлынул.

Мороз не знобил.

Но что-то я там недоделал,

А что недоделал?

Забыл!

За что я остался в ответе – 

Все это со мною лежит.

Без этого вам на планете

Живущим,

Никак не прожить.

Какое – то очень такое,

Над чем я один

Господин.

И нет моей думе покоя

И выхода нет из глубин.

Одна неживая досада

На вечные веки.

Опять:

Не надо,

Не надо,

Не надо,

Не надо меня забывать!

7

Шарахнулась в сторону телом

От взрыва,

Как тень от костра,

Березка в переднике белом,

Сестры медицинской

Сестра.

Истлела под снегом береста,

И ствол под травою исчез.

Нароста

Серая короста

Покрыла, как пластырем, срез.

Но корни ее,

Под сурдинку,

Погнали

К побегу побег,

Под цвет золотому суглинку,

Потом перекрасив

Под снег.

Все в жизни

Сложнее и проще,

Чем кажется нам до поры.

…И я по березовой роще

Ходил до Вороньей Горы.

8

Не скрою тревоги.

Не скоро

Обиды в холодной золе, -

Все больше друзей

Под землею,

Все меньше друзей

На земле.

Над нами –

Тяжелые тучи.

Под нами –

Земная кора.

Мы – редкая роща

На круче,

Шумевшая лесом вчера.

Хлестал нас огонь артобстрела,

И танки утюжили нас.

И роща моя

Поредела.

Но роща моя

Не сдалась.

Стволы этой рощи поджары.

Глубокие шрамы стары.

Им снятся ночные пожары

На гребне Вороньей Горы.

Мы многое в жизни свершили.

Одной причастились крови.

И тянутся наши вершины

К высокому Солнцу Любви.

Вселенной разряды и шумы

И млечной Дороги

Река

По миру несут

Наши думы,

Чистейшие,

Как облака.

9

Чтобы утешить долю вдовью,

Нужны особые слова.

А ты, с погибшею любовью,

Одна –

Ни мать, и ни вдова.

Ты уставать в тоске устала

От ожидания и слез.

Он прямо с выпускного бала

Двойную молодость унес.

Из милой сутолоки школьной,

Не оглянувшись на пути.

И ни прямой, и ни окольной

К нему дороги не найти.

Он с батальоном

Из под Стрельны

К Вороньей вырвался Горе.

И первым рухнул в снег метельный

В седом, как вечность, январе.

И расплылись по снегу пятна.

И захлебнулся снег в крови.

Он не успел вернуть обратно

Судьбе твоей

Твоей любви.

Любовь твоей души открытой

Как в бесконечности полет,

Живет

В его душе убитой

И ей покоя не дает.

Навеки почта полевая

Забыла ваши адреса.

Весь мир –

Как рана пулевая,

Где ваши судьбы –

Полюса.

10

Луна, от облака отчалив,

Плывет в холодном серебре.

И в счастья час,

И в час печали

Я говорю моей Горе.

Я жил

И песней подвиг метил.

И не моя сейчас вина,

Что новой жизни

Новый ветер

Сдувает наши имена.

И в непонятную дорогу

С своей Победой и тоской

Они уходят понемногу

Из песни памяти людской.

Когда

И по каким приметам

Вы их отыщете

В свой час?

Они уходят, светом

Светом

В раздумье вечера лучась.

По облакам глубокой чернью

Их пишет солнце на заре.

Я говорю Горе вечерней,

Моей единственной Горе,

Что на дороге

Жизни долгой,

Где бой все тот же не затих,

Я жил одним с тобою долгом,

Одной присягой на двоих.

Я на свою Воронью Гору

Иду, как на ориентир.

И мне отсюда видеть впору

Глядеть на мир

И видеть мир.

Дышу опять с друзьями вместе.

Их дружба –

Новой не чета.

Перед грядущим честь по чести

У них оплачены счета.

А мне, Гора, в дороге долгой

Через тревогу и печаль

Растущий груз двойного долга

Нести

И всматриваться вдаль

11

Мне жизнь героя,

Как депешу,

Живой душе не передать.

И я невесту

Не утешу,

И не спасу от горя мать.

Но я пред будущим не трушу.

Стою

Постом

Сторожевым,

Свою

Мостом

Раскинув душу – 

Меж мертвым горем и живым.

Мне эта связь со всем потребна.

Она для всех живых сродни.

Смотрю с Горы Вороньей,

С гребня,

Сквозь синий сумрак и огни.

Они бегут ко мне подковой,

Как ожерелье янтаря,

Всей силой страсти

Жизни новой

Простор вселенной одаря.

Они дробятся над Невою

И затевают кутерьму.

Их тьма!

Они схлестнулись с тьмою

И опрокидывают тьму.

Их тьма!

И нет от них отбою.

Уходят мертвые в рассвет,

Судьбу живых

Своей судьбою

Определив на сотни лет.

Кому,

Какому сердцу впору

Преодолеть такой подъем?

Подняться к Солнцу

В эту Гору

Солдатским праведным путем?

Чтобы взглянуть на мир долинный

Текущих в будущее рек,

Судьбой проникнуться былинной,

Чтобы приблизить новый век.

Найти в себе такую силу,

Такую страсть, что б в том году

Над ней увидеть не могилу,

А вдаль зовущую

Звезду.

12

Пора моей песни

И дружбы пора,

Любви и тоски изначальной,

Гора моей жизни,

Воронья Гора,

Гора моей юности дальней,

Сюда я к товарищам верным спешил

В жестокой беде на подмогу.

И не было выше и чище вершин

За всю мою жизнь и дорогу

Мне жизнь открывалась с твоей высоты,

Куда мне досталось добраться.

Последним приютом

Приветила ты

Героев солдатского братства.

Взойдем сюда вместе, мой друг молодой.

Тебе собираться в дорогу,

Встречаться с бедой

На дороге крутой,

Товарищей ждать на подмогу.

Дивись не величью застывших красот

Природы, вздыхающей глухо, -

К тебе переходит одна из высот,

Вершин человечьего духа.

Вглядись в этот мир удивленный окрест,

Склонись в благодарном поклоне.

Потом поднимайся

На свой Эверест,

Что б Солнце увидеть в короне.

Михаил Дудин ОБЪЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ

Вечером в субботу мне позвонил Сергей Борисович Сперанский. Мы с ним старые знакомые и ровесники, поэтому говорить нам друг с другом и понимать друг друга легко и просто. Он архитектор. И знают его не только у нас в Ленинграде, но и в других городах, да и за границей знают и ценят как прекрасного и редкого мастера своего дела. В то время, о котором идёт речь, он кроме всех прочих дел по горло был занят сооружением по своему же собственному проекту памятника героям Ленинграда времён Великой Отечественной войны. Он мне и позвонил-то затем, чтобы пригласить на воскресенье съездить вместе с ним на строительство и посмотреть, что там делается. Позвонил и этим своим звонком «завёл» меня на всю ночь, и сноп проектора начал высвечивать на экране памяти те ставшие для сегодняшнего мира легендарными события, судьбы моих друзей, и мою собственную судьбу, и судьбу нашего Ленинграда…

У каждого из его защитников он — свой. У меня он тоже свой, Ленинград, моя судьба, моя любовь, моя забота и радость. Вот я написал эти слова: мой Ленинград, моя судьба. Написал и задумался. Ведь по рождению-то я не ленинградец, как и большинство моих друзей по легендарному полуострову Гангут, по ленинградской блокаде, по Великой Отечественной войне, по Вороньей горе — нашей совести, нашему солдатскому кровному труду. Я родился под Ивановом, и Ленинград начался для меня, наверное, с букваря в Бибиревской сельской школе, а может быть, даже и раньше, по рассказам старших, стал сказкой, мечтой о чём-то очень высоком и светлом, как пушкинские стихи: Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!

И вот в состоянии этого возвышенного парения души я и увидел Ленинград в декабре 1939 года. Наш полк выгружался на запасных путях Варшавского вокзала, и наши артиллерийские кони, с которыми мы вместе ехали всю дорогу, упирались в темноте теплушек и не хотели спускаться по настилам в тускло освещённый, тревожный мир ночного бессонного города. Потом мы шли по затемнённым улицам, ведя коней в поводу, и тревожная рваная тишина, пронизанная вспышками, окружала нас. Снег хрустел под каблуками и подковами, трамвайные рельсы повизгивали под полозьями саней и коваными колёсами повозок, и ветер, ледяной ветер с Балтики, дул нам в лица и наполнял наши уши под спущенными подшлемниками рокотом воображаемого боя. А его не надо было воображать, мы вступили в бой дня через два где-то справа от Териок дорогой на Райволу, так и не увидев своего Ленинграда. Мы как бы прошли через него, через его душу, не видя города, только ощущая его напряжённое дыхание.

Потом был мороз, мёрзлый вереск, валуны и расщеплённые деревья, грохот артиллерии всех калибров, скрюченные тела друзей на красном снегу и тёплый живот коня на привале в часы провального, ещё юношеского сна. И так до самого Выборга день за днём, ночь за ночью. И потом опять Ленинград и ощущение первой причастности к его судьбе, понимание естественности долга и смутное предчувствие ненадёжности устоев самого времени, ожидание ещё неведомых тревог и решительная готовность встретить неизбежную, уже присутствующую в самом составе времени бурю.

Мы, может быть, ещё не успели объясниться в любви своим сверстницам, но уже тайно, каждый по-своему, объяснились в любви нашему Ленинграду. И с этой готовностью ко всему, с этой невысказанной любовью мы и поехали на транспортах через Балтику мимо Гогланда за четыреста пятьдесят километров на запад от Ленинграда на полуостров Гангут (или Ханко), и, там-то, на этом каменном полуострове, устроив укрепления и казармы, мы незаметно для самих себя и стали ленинградцами. Может быть, сознание, что мы стали ленинградцами, прибавило нам силы, и собранности, и того чувства ответственности, которое сразу проявляет характер каждого и формирует общий характер всех. Мы уже знали, как пахнут порох и кровь. Мы поняли, как нелепа смерть и как прекрасна жизнь удивительного мира и что этот удивительный мир надо защищать своей жизнью и кровью. Другого выхода не было. Война есть варварство и дикость, недостойные человека, его чудо-разума и его опыта. Фашизм, начавший войну против нас, беспощадную войну, был слеп в своей ненавистнической, звериной природе. Он не понимал слова разума. С ним можно было разговаривать только языком огня и смерти. И у нас не было другого выхода. Наши индивидуальные характеры, соединяясь вместе, превращались в ту грандиозно непобедимую силу, которая называлась характером народа, нашего советского народа. И эта сила не имела ни конца ни края. Она была неизмерима и неистощима.

Фашизм этого понять не мог по своей математически выверенной тупости. Он был механичен и лишен духовной сути. В доскональной правильности его расчёта не было почвы жизни. Он был обречён самим своим возникновением, потому что сила противодействия, вызываемая его действием, была сильнее его своей правдой жизни. Мы не то чтобы понимали это. Мы жили этим. Это было то единственное, чем мы тогда могли жить, остальное было гибелью. И мы стояли насмерть. На этом полуострове Гангут, где когда-то Пётр окончательно и навсегда разгромил шведов. Наша граница и проходит по той самой петровской просеке, где Петр собирался перетаскивать сушею корабли. Мы вросли намертво в каменную почву полуострова.

Немцы — под Москвой. Они окружили Ленинград. Металл, огонь и смерть. Проутюженная траками земля горит и кровоточит. Она молчит, эта всё видавшая земля. И мы стояли насмерть, зарывшись в эту праматерь-землю, здесь, на этом чёртовом полуострове, в четырехстах пятидесяти километрах от зажатого в железо и огонь Ленинграда. Мы отбиваемся и наступаем сами. Мы забираем девятнадцать островов, и сама история оживает и смотрит нашими глазами в перекрёстке прицела.

Потом нас назовут гангутцами и «не знавшими отступления», и мы будем по достоинству гордиться этим. Я вынимаю из стола, из укромного уголка ящика, заваленного рукописями (как только они копятся!), удостоверение к памятному знаку «Гангут. 1941». На этом удостоверении стоит подпись Сергея Ивановича Кабанова, генерал-лейтенанта береговой обороны, командующего гарнизоном на полуострове Ханко. Он был истинным ленинградцем, сыном питерского рабочего, исколотого штыками в Кровавое воскресенье 1905 года и сосланного в Сибирь. Он участвовал в гражданской войне. Он был талантом, вышедшим из самых глубин народа, знавшим народ и верно ему служившим. Он не знал отступления, и мы, солдаты и командиры гарнизона, были влюблены в этот его прямо-таки железный характер и, что там говорить, побаивались его, втайне восхищаясь им. Но его теперь нет. Он отслужил своей Родине, до последнего дня жизни заботясь о своих гангутцах. Он написал прекрасную книгу «На дальних подступах» о своей верной жизни, о беззаветности солдат и матросов, старшин и командиров, которые под его командой стояли насмерть.

Нет теперь и Николая Павловича Симоняка, командира Восьмой особой бригады на полуострове Ханко. Он тоже не знал отступления. Его даже немцы называли «генерал-прорыв». Его гвардейцы-гангутцы, вернувшись с полуострова по приказу Ставки Верховного Главнокомандования, стали воистину героями Ленинградского фронта, участвуя в самых тяжёлых и сложных операциях по прорыву блокады в 1943 году (это его солдаты соединились с волховчанами!), и по окончательному разгрому фашистов под Пулковом, и на Вороньей горе в январе 1944 года.

Их уже нет, наших беззаветных командиров. Да что там говорить! Ряды ветеранов-гангутцев очень поредели. С полуострова Ханко вернулось на Ленинградский фронт около двадцати пяти тысяч человек, храбрецов, не знавших отступления. Теперь осталось тысячи две с половиной, не больше. За плечами каждого из нас, живущих сейчас, стоят десять его товарищей. Они незримо присутствуют в нашей жизни своим подвигом, своей кровью, пролитой вот на этой ленинградской земле. Они объяснились в любви Ленинграду молчаливо, объяснились молодыми жизнями своими и навсегда, на веки вечные остались верными этой первой своей любви. Их кровь — в самом составе ленинградской земли, их дыхание — в этом милом воздухе белых ночей и в ладожском ветре.

Вот на что меня «завёл» звонком Сергей Борисович Сперанский. А когда меня так «заводят», мне уже трудно прийти в спокойное состояние. Да существует ли оно, это самое спокойное состояние? Да и нужно ли оно мне? И я лежу с закрытыми глазами, прислушиваясь к заснувшему городу, и снова тот, уже ставший историей, мир блокады и войны возникает перед моими глазами, растёт как дерево в моей душе, ветвясь и распространяясь на всю нашу тревожную землю, связывая все события, происходящие на ней, в один неразрывный клубок единой жизни.

И я вижу, как мы вдвоём с Борей Волковым бредём по накатанной дороге, по торосистому, испещрённому рваными воронками льду, из Кронштадта в Лисий Нос. Мы после эвакуации Ханковского гарнизона стали работать в кронштадтской газете «Огневой щит». А сейчас мы идём в свою Восьмую бригаду. Нам надо сначала зайти в краснофлотский экипаж, а там нам скажут, куда следовать дальше. И вот мы идём, и пронзительный ветер продувает наши шинелишки, стянутые ремнями до последней дырки. Мы уже сами знаем, что такое голод. На дорогу нам дали аттестаты и селёдку на двоих, два кусочка хлеба и четыре кусочка сахару. Не разъешься! В Лисьем Носу мы садимся на занесённый порог вокзала. Поезда не ходят, надо идти пешком. И мы опять идём. Идём не останавливаясь. Мы уже разошлись. Если мы сядем, надо будет начинать всё сначала. Опять вставать и опять расходиться. И ветер свистит в дулах наших карабинов каким-то знобящим душу свистом. И всё-таки мы добираемся до Ленинграда в серые сумерки. Ленинград призрачен, как тень, и редкие люди тоже призрачны, как тени. У Летнего сада мы садимся на сугроб и, раскинув руки, ложимся на снег. И какая-то женщина, остановившись, долго смотрит на нас.

— Живые? — спрашивает она.

И этот вопрос возвращает нас в реальный мир и поднимает с примятого снега.

В экипаже, выпив кипятку, мы забираемся на нары и спим как мёртвые. А утром направляемся в Новосаратовскую колонию, там стоит наша бригада. На дорогу нам дают опять одну селёдку на двоих, пару тоненьких кусочков хлеба и два куска мыла, как будто его тоже можно съесть. И мы идём полупустым, заснеженным городом. И вмёрзшие в снег троллейбусы и трамваи чудовищны и нелепы, как мёртвые мамонты, и провода, густо опушенные инеем, провисают почти до сугробов.

Воздух неподвижен. Мороз сух и резок. Мы идём Невским и по Суворовскому. На Суворовском нагоняем женщину. Она тащит по снегу, перекинув верёвку через плечо, лист фанеры. На фанере свёрток, очертанием напоминающий тело подростка, фанера скрипит пронзительно. Женщина останавливается через каждые два шага. Мы, не сговариваясь, подходим к ней с двух сторон и берёмся за верёвку. Она молчит. Мы сворачиваем около Смольного, укрытого, как паутиной, маскировочной сетью, к Охтинскому мосту и у моста присаживаемся на сугроб. Боря вынимает наши запасы, и мы делим их на троих.

— Дочка это,— говорит женщина.— Нина. Яблока перед смертью просила всё…

Мы снова впрягаемся и помогаем женщине, а миновав Охтинский мост, прощаемся, и женщина, остановившись, смотрит на нас ласково и пронзительно. Мы сворачиваем направо не оглядываясь. Сколько раз потом я вспоминал эту женщину и её ласково-пронзительный взгляд из-под опущенного на белый лоб платка. Я видел эти глаза в шахтёрском посёлке Лота на берегу Тихого океана, в Чили. Я видел их в негритянском квартале Дакара в Африке. Они смотрели на меня на площади Пигаль в Париже. Они возникли передо мной у входа в метро в Глазго, и ещё я вспомнил о них на пристани Верхневартинска, когда один сукин сын выбросил в Обь целый каравай белого пшеничного хлеба. Я увидел тогда глаза этой женщины…

Мы с Борей Волковым связаны с этой женщиной до конца дней своих, потому что она благословила нас взглядом своим быть ленинградцами навсегда и где бы мы ни были. Лет пять тому назад, когда я зимой пришёл на Пискарёвское кладбище, я увидел, кажется, её склонённой около первой, налево от фигуры Матери-Родины, могилы. Я не окликнул её и не стал рассматривать, чтобы не мешать ей в её печали, святой и вечной. А когда спустя минуты три оглянулся в её сторону, её уже не было, а на краю братской могилы в ослепительно белом снегу лежало, горело, цвело ослепительно алое яблоко. Нет, не цветы, а яблоко на снегу братской могилы, где лежат ленинградцы — мужчины и женщины, старики и дети. Тысячи… десятки тысяч… Сотни тысяч ленинградцев. Как они хотели жить, томясь своей беспомощностью! Каким надо быть чудовищем, человеконенавистником, чтобы обречь столько людей на смерть!

Правда жизни вечна, и палачу не уйти от возмездия, потому что он проклят самой жизнью, самими семенами, которые светятся в алом яблоке на ослепительно белом снегу Пискарёвского кладбища, и надо, чтобы это яблоко видел род людской, населяющий Землю. О нет! Они не были безропотными мучениками. Они презирали своих палачей. Они умирали, помогая подняться другим, веря в жизнь, в её вечное торжество! Мужество их духа — единственное, ни с чем не сравнимое богатство, оставленное ими для живых. И живые должны помнить и понимать это, иначе распадётся связь времён и в мир придёт запустение.

Я открываю глаза и слушаю ночной, спящий город. За окном, в световой воронке фонаря, клубятся снежные мохнатые хлопья. Они слетаются в световую воронку беззвучно, как бабочки, бесконечной прорвой, и в моей комнате начинает пахнуть свежим снегом и антоновкой. А ведь в эти самые страшные дни и ночи января 1942 года, когда голод достиг предела, в это время архитектор Александр Сергеевич Никольский в промозглых подвалах Эрмитажа рисовал на ватмане проекты триумфальных арок. И это не было бредом. Это была жизнь! Великая, торжествующая жизнь, исполненная веры в победу Разума и Света. И весной победного 1945 года именно по этим рисункам и чертежам за Кировским заводом были построены эти триумфальные арки, правда временные, из фанеры, но это не мешало празднику, когда под их торжественными сводами, возвращаясь из Курляндии, шла ленинградская гвардия героев Вороньей горы.

Наш гангутец Владимир Массальский поднял на грудь девочку, и прижался к её белому платьицу исполосованным шрамами лицом, и заплакал, а она, эта пигалица, поцеловала его, обхватив ручонками шею, а потом улыбнулась всем, всему народу, всему ликующему миру, как сама Победа, прекрасная и беззащитная, и уселась у него на руке, играя Золотой Звездой Героя. Я вспоминаю это, и слёзы подступают к моим глазам. Я помню это и хочу, чтобы это не было забыто. Это нельзя забыть. Я всегда вспоминаю об архитекторе Никольском, когда попадаю на Кировский стадион, построенный по его проекту, и мне это воспоминание не мешает следить за игрой «Зенита», и если бы зенитовцы знали, по чьему проекту построен стадион, ей-богу, они играли бы намного лучше.

Наша Земля не такая-то уж большая, но каждый человек — это целая вселенная, и надо сделать так, чтобы вселенная внутри человека жила, цвела, переливалась всеми гранями не имеющего предела совершенства.

Ленинград — сам по своей истории своеобразный символ для человечества; так, по крайней мере, думал я о Ленинграде ещё до встречи с ним, таким он и остался для меня с тех пор, как я стал ленинградцем, таким он представлялся мне в ощущении тех людей, с которыми я разговаривал о надеждах и горестях Земли на разных её континентах. Значит, думаю я, у Ленинграда должны быть свои символы для ленинградцев. Таким символом стойкости и мужества, высокого гражданского долга и стал памятник у Средней Рогатки, на площади Победы. Памятник Героям Ленинграда. И я опять вспоминаю ленинградскую осень 1942 года, дом № 2 по Зверинской улице, петляющую треугольником лестницу на шестой этаж. Там жил Николай Семёнович Тихонов, главный летописец блокадного Ленинграда, сухой, белоголовый, с каким-то неистовым огнём в светлых глазах человек.  Кого-кого только не перебывало на кухне (там было теплее) в тихоновской квартире за время блокады! И командиры, и солдаты, и партизаны, и рабочие, а уж наш брат литератор дневал там и ночевал. Я помню, будто это только вчера было, как, греясь чаем, мы говорим о тех днях, когда кончится война, когда наладится мирная жизнь и надо будет обозначить рубеж блокадного кольца, все эти двести километров, где были остановлены фашисты. Это было осенью 1942 года; в те дни, когда Сталинград исходил кровью и до прорыва ленинградской блокады оставалось четыре месяца. Мы тоже, как и весь Ленинград, как все ленинградцы, жили только мыслями о Победе. Иначе мы не могли думать. Всё другое для нас просто не существовало.

Там, на тихоновской кухне, я и познакомился с Георгием Суворовым. Он только что появился на нашем Ленинградском фронте. Он служил в Панфиловской дивизии и после ранения из госпиталя получил назначение в 45-ю дивизию. По-моему, он сам всеми правдами и неправдами напросился на наш фронт. Прибыл и сразу попал в бой под Ивановскими порогами, потом на Невский «пятачок». Он был храбр и нежен. И стихи его были горячи, как само дыхание только что вышедшего из боя командира.

Есть в русском офицере обаянье.

Увидишься — и ты готов за ним

На самое большое испытанье

Идти сквозь бурю, сквозь огонь и дым.

Он как отец — и нет для нас дороже

Людей на этом боевом пути.

Он потому нам дорог, что он может,

Ведя на смерть, от смерти увести.

Так он написал о своём командире, полковнике Caвелии Михайловиче Путилове. И мне было завидно, что не мог так коротко и точно выразить сам характер Путилова, хотя знал его ещё с финской кампании и по войне на полуострове Ханко. Он был начальником штаба нашего полка. А мы подружились с Георгием там, на тихоновской кухне, навсегда. Он был щедрым на дружбу человеком. Он умел раздаривать себя вместе с ослепительной улыбкой под тонкими офицерскими, щеголевато побритыми усиками, вместе с огоньком чуть насмешливых карих глаз.

Он погибнет… Он упадёт в бою лицом на запад, не веря в свою смерть. А перед боем, в Ленинграде, он оставит мне стихи. И эти стихи будут заканчиваться следующими словами:

Свой добрый век мы прожили как люди И для людей.

Он похоронен в Сланцах. И эти слова горят на обелиске над братской могилой, где лежит Георгий Суворов. Эти слова можно написать над судьбой всего нашего поколения ровесников Революции, над судьбой всех двадцати миллионов, жизнями своими объяснившихся в любви своей Родине, своему времени и всему человечеству.

Мне жить одной, встающей над разлукой,

Над нашей смертью в схватках огневых,

Той нерушимой круговой порукой,

Упрямой связью мёртвых и живых.

Это я написал после гибели Георгия Суворова. И этим я живу все годы, подаренные мне Победой.

Я знаю, что дорога к звёздам начинается от полуистлевших фанерных звёзд над братскими солдатскими могилами, что мужество одинаково необходимо и для тех, кто спасал Родину, и для тех, кому предстоит оберегать нашу Землю. Пути человеческие неисповедимы, но мужество познания священно так же, как и человеческий опыт.

Ленинград! Здесь, как нигде в другом месте, очень прочно переплелись и мечта Александра Пушкина о тех временах, «когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся», и крик декабристов из сибирских рудников, их голос веры в то, что «из искры возгорится пламя», и «пролетарии всех стран, соединяйтесь!». И в том, что на Марсовом поле, рядом с памятником Жертвам революции, у того самого камня, на котором выбита на все времена надпись: «По воле тиранов друг друга терзали народы. Ты встал, трудовой Петербург, и первый начал войну всех угнетённых против всех угнетателей, чтобы тем убить самое семя войны»,— стояло орудие зенитной батареи, а на бруствере ходов сообщений росла капуста, не было ничего удивительного.

Ленинград был символом нового мира, и поэтому фашизм хотел стереть его с лица земли. Я сначала не верил, потом убедился, что это правда, сам увидел в ленинградском музее истории города приглашение на бал по случаю взятия Ленинграда. Фашисты даже и это подготовили! Но они не могли понять ленинского братства народов, самого великого завоевания революции, и они, эти народы, в страшный час мировой беды встали на защиту своего любимца. Они были ленинградцами все эти девятьсот дней и ночей блокады. Они слали по ладожскому льду продовольствие и оружие, и случилось чудо: гарнизон осаждённого города, собравшись с силами, пошёл в наступление, разорвал кольцо укреплений и сам двинулся на запад, и кто-то из солдат Ленинградского фронта написал на стенах поверженного рейхстага: «Мы, ленинградцы, пришли в Берлин, чтобы немцы к нам не ходили без приглашения». Немцы ходят к нам теперь, ходят, ездят и летают, как, впрочем, все, кто хочет понять существо нашей Революции.

…А у победы нет конца, она требует ежедневного подтверждения и продолжения, она требует от каждого ленинградца объяснения в любви своему Ленинграду. А ведь у каждого ленинградца свой Ленинград и своё объяснение в любви ему всей своей судьбой и навсегда. Утром Сергей Борисович Сперанский заехал за мной, и мы отправились на Среднюю Рогатку, туда, где 9 мая 1975 года в бронзе и граните, в цветах и знамёнах засверкали слова: «Подвигу твоему, Ленинград!»

1975

Читайте стихи Михаила Дудина в нашем блоге:

День снятия блокады Ленинграда Опять война, Опять блокада…

Международный день родного языка Песня русскому языку

Всемирный день охраны окружающей среды Берегите Землю!

Всемирный День Земли Как яблоко на блюде, У нас Земля одна…

Памяти неизвестного солдата У могилы неизвестного солдата

Выборы Теперь ты понял, как разруха…