230 стихотворений о Ленинграде — Санкт-Петербурге

 

Стихи даны в алфавите авторов.

 

В белые ночи

Город белых ночей, Ленинград, Ленинград...

Голубое Балтийское море...

Вот уж полночь, а всё еще зори горят...

Негасимые летние зори.

 

И недвижно-спокойной сквозит синевой,

отраженьем закатных сияний

озаренное небо над светлой Невой,

над громадами каменных зданий.

Как торжественна этих ночей тишина!

Только в берег в ленивом томленьи

с тихим шелестом плещет и плещет волна,

омывая на спусках ступени.

 

Переулки безлюдны, и скверы пусты,

краски трепетны, тени пугливы...

В три часа над Невой разомкнутся мосты

от верховий до кромки залива.

 

И тогда не добраться — спеши не спеши —

не пройдешь на Васильевский остров.

Что же, стой и смотри — до чего хороши

в эти ночи старинные ростры!

 

К парапету в раздумьи склонясь, помолчи,

слейся с городом в чувстве едином, —

и увидишь, как в этой прозрачной ночи

свет и сумрак ведут поединок,

 

Как струятся немолчных заводов дымки,

погруженных в ночную работу,

как неслышно фарватером плавной реки

караваны уходят к Кроншлоту.

 

И невольно ровняя походку свою,

сам ты станешь и чище и строже.

Всё, что здесь отстоял ты в тяжелом бою —

стало ближе теперь и дороже.

 

Город белых ночей, Ленинград, Ленинград...

В сотнях окон, сиянием споря,

вслед вечерним закатным всё ярче горят

золотые рассветные зори.

 

И пока нарастает морской ветерок,

загляни ему в ясные очи, —

то, что в шумах дневных ты подслушать не мог,

прочитаешь в молчании ночи.

 

Этот город, как ямба тугого строфа,

где в созвучия строгие слиты

и мосты, что связали собой острова,

и гранита граненого плиты,

 

И садов очертанья над светлой рекой,

по-весеннему буйно зеленых,

и ночей этих белых недвижный покой,

и скользящие тени влюбленных,

 

И на фоне зари, что светлей и светлей

разгорается в небе багряном,

величавые фермы сквозных стапелей

и заводов подъемные краны,

 

И огни катеров, что — сигналя — прошли,

и Балтийского моря просторы,

где, спокойно дымя, островками вдали

миноносцы стоят и линкоры.

И. Авраменко

 

Странный город

Санкт-Петербург — гранитный город,

Взнесенный Словом над Невой,

Где небосвод давно распорот

Адмиралтейскою иглой!

 

Как явь, вплелись в твои туманы

Виденья двухсотлетних снов,

О, самый призрачный и странный

Из всех российских городов!

 

Недаром Пушкин и Растрелли,

Сверкнувши молнией в веках,

Так титанически воспели

Тебя — в граните и в стихах!

 

И майской ночью в белом дыме,

И в завываньи зимних пург

Ты всех прекрасней — несравнимый

Блистательный Санкт-Петербург!

Н. Агнивцев

 

Санкт-Петербургские триолеты

Скажите мне, что может быть

Прекрасней Невской перспективы,

Когда огней вечерних нить

Начнет размеренно чертить

В тумане красные извивы?!

Скажите мне, что может быть

Прекрасней Невской перспективы?..

 

Скажите мне, что может быть

Прекрасней майской белой ночи,

Когда начнет Былое вить

Седых веков седую нить

И возвратить столетья хочет?!

Скажите мне, что может быть

Прекрасней майской белой ночи?..

 

Скажите мне, что может быть

Прекрасней дамы Петербургской,

Когда она захочет свить

Любви изысканную нить,

Рукой небрежною и узкой?!

Скажите мне, что может быть

Прекрасней дамы Петербургской?..

Н. Агнивцев

 

Петербург

Желтый пар петербургской зимы,

Желтый снег, облипающий плиты…

Я не знаю, где вы и где мы,

Только знаю, что крепко мы слиты.

 

Сочинил ли нас царский указ?

Потопить ли нас шведы забыли?

Вместо сказки в прошедшем у нас

Только камни да страшные были.

 

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

 

А что было у нас на земле,

Чем вознесся орел наш двуглавый,

В темных лаврах гигант на скале, —

Завтра станет ребячьей забавой.

 

Уж на что был он грозен и смел,

Да скакун его бешеный выдал,

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала наш идол.

 

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни миражей, ни слез, ни улыбки…

Только камни из мерзлых пустынь

Да сознанье проклятой ошибки.

 

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

И. Анненский

 

Ленинград еще ближе

1

Да, так я и буду, забывши друзей,

Бродить в этом городе светлом.

Иль это не город, а светлый музей,

Пронизанный влагой и ветром?

 

Да, белая ночь ничего не поймет

Да, черные окна не дрогнут.

Тягучее время, как сладостный мед,

Сочится на славные стогны.

 

Тягучее время речей не хранит,

Летит, как летело когда-то.

Не врезана в бронзу, не вбита в гранит

Короткая смертная дата.

 

И будто бы в жизни чужой, не в моей,

В каких-то дворцах Атлантиды

Качнулись колонны от рева морей

И рухнули кариатиды.

 

Внезапно в глаза им ударила тьма,

Закрыла их в знак милосердья,

И целые семьи в домах и дома

Отчалили в бездну бессмертья.

 

2

Как будто я вернулся после жизни

Назад, в двадцатые года

И не узнал гостей на братской тризне,

Загаданной еще тогда.

 

И если многих здесь недосчитаться,

То счет по-прежнему один:

Счет юных севастопольцев, кронштадтцев,

Не заработавших седин.

 

И первая война или вторая —

Все той же молодости сны.

И алый стяг пылает, не сгорая,

Под ветром северной весны.

 

И белые барашки бьются в бивни

Больших мостов через Неву.

И воздух синь И набегают ливни

На блещущую синеву.

 

И тот же блеск. И юность мира та же.

И те же груды старых книг.

И в розовые стекла Эрмитажа

Глядит бессонный мой двойник.

 

Чей современник, чей он собеседник

В отгулах смутной тишины?

Какие струны скрипачей последних

Оборванные не слышны?

 

3

Еще ощерен оскал развалин,

Еще не выметен мертвый прах.

Еще погибших не называли,

Не поминали их на пирах.

 

Еще фанерой забиты окна,

Сквозняк разгуливает в дому,

На черном рынке матрацы мокнут,

Старухи дрогнут и смотрят в тьму.

 

Еще повсюду по Ленинграду

Рыданье ветра, звон топора.

Но всем мальчишкам дано в награду

Влезать на серый гранит Петра

И трогать змея. А змей не в духе,

Он понимает, что в день весны

Глаза мальчишек светлы и сухи,

Что детям снятся мужские сны.

 

И этот город — великий город.

Он — полный кубок у рта времен,

Весенним ветром, как встарь, распорот,

Весенним солнцем воспламенен.

 

И все, что было, что есть и будет,

В его преданьях воплощено.

Он все запомнит, и всех рассудит,

И всех разбудит, открыв окно.

 

А там, у края скалы бессмертной,

Не остывая с тех самых пор,

Тот самый Всадник во мгле рассветно!!

Летит сквозь время во весь опор!

 

4

Под солнечным блеском,

Слепящим глаза,

На взморье, на резком

Ветру закипала слеза.

 

И с дикой тревогой

Рыдала сирена:

«Ступай и не трогай,

А сможешь, так помни смиренно!»

А белая ночь,

Улетая во тьму,

Сказала: «Помочь

Невозможно уже ничему.

 

Когда с высоты

Угрожала нам гибель

И ужас мосты

Между прошлым и будущим вздыбил,

 

В ту пору пылая

Без света и сна,

Поверь, что была я

Совсем не бела, а черна».

 

Несу я смиренно

К перрону вокзала —

Что пела сирена,

Что белая ночь рассказала.

П. Антокольский

 

Медный всадник

Медный всадник над славной рекой,

Старый друг вдохновенья в России!

Встань на вахту с простертой рукой!

Ты России сулил непокой, —

Так победу опять принеси ей.

 

Ты летел сквозь года и века,

Медным топотом время наполнив.

И простертая к морю рука

Только крепла от штормов и молний.

 

В снежный Выборг в минувшем году

Ты сапером вошел, как когда-то

Ты все тот же, врагам на беду, —

Рослый шкипер, моряк из Кронштадта.

 

Старый друг наших сказок и снов,

Медный всадник, механик и зодчий!

Стереги ленинградские ночи,

Береги своих верных сынов,

Сделай зорче их зоркие очи.

 

Старый друг всех побудок и зорь,

Запевала военных горнистов,

Славной памяти не опозорь,

Снова бдителен будь и неистов!

 

Берегись, береги берега,

Помни Балтики славу седую,

Чтоб «Аврора» громила врага

И гремела, как встарь, негодуя,

 

Чтобы ночью и в раннюю рань,

Когда солнцем туман не пропорот,

Никакая бы нечисть и дрянь

Не вползла в удивительный город.

 

И когда в небесах над Невой

Черный коршун со свастикой кружит,

Пусть прожектора сноп огневой

Эту птицу во мгле обнаружит

 

Пусть зенитчик ударит во мглу,

Вырвет смерть из ночного простора

И к тебе принесет на скалу

Обожженное сердце мотора.

 

Чтобы крепко зенит заперла

Стая смелых в полете орлином,

Чтобы кубок Большого Орла

В ту же ночку она пролила

Жгучей брагой над самым Берлином!

П. Антокольский

 

Ленинграду

Не ленинградец я по рожденью.

И все же я вправе сказать вполне,

Что я — ленинградец по дымным сраженьям,

По первым окопным стихотвореньям,

По холоду, голоду, по лишеньям,

Короче: по юности, по войне!

 

В Синявинских топях, в боях подо Мгою,

Где снег был то в пепле, то в бурой крови,

Мы с городом жили одной судьбою,

Словно как родственники, свои.

 

Было нам всяко: и горько, и сложно.

Мы знали, можно, на кочках скользя,

Сгинуть в болоте, замерзнуть можно,

Свалиться под пулей, отчаяться можно,

Можно и то, и другое можно,

И лишь Ленинграда отдать нельзя!

 

И я его спас, навсегда, навечно:

Невка, Васильевский, Зимний дворец...

Впрочем, не я, не один, конечно. —

Его заслонил миллион сердец!

 

И если бы чудом вдруг разделить

На всех бойцов и на всех командиров

Дома и проулки, то, может быть,

Выйдет, что я сумел защитить

Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру.

 

Товарищ мой, друг ленинградский мой,

Как знать, но, быть может, твоя квартира

Как раз вот и есть та, спасенная мной

От смерти для самого мирного мира!

 

А значит, я и зимой и летом

В проулке твоем, что шумит листвой,

На улице каждой, в городе этом

Не гость, не турист, а навеки свой.

 

И, всякий раз сюда приезжая,

Шагнув в толкотню, в городскую зарю,

Я, сердца взволнованный стук унимая,

С горячей нежностью говорю:

 

— Здравствуй, по-вешнему строг и молод,

Крылья раскинувший над Невой,

Город-красавец, город-герой,

Неповторимый город!

 

Здравствуйте, врезанные в рассвет

Проспекты, дворцы и мосты висячие,

Здравствуй, память далеких лет,

Здравствуй, юность моя горячая!

 

Здравствуйте, в парках ночных соловьи

И все, с чем так радостно мне встречаться.

Здравствуйте, дорогие мои,

На всю мою жизнь дорогие мои,

Милые ленинградцы!

Э. Асадов

 

Прощай, Ленинград…

Мой строгий, мой ласковый Ленинград,

Ты вновь теперь назван Санкт-Петербургом.

Не важно: я рад иль не очень рад,

Но я, как и в юности, — твой солдат,

Оставшийся самым вернейшим другом.

 

А почему я не слишком рад?

Скажу откровенно и очень честно:

Царь Петр был велик. Это всем известно.

Но был ли во всем абсолютно свят?

 

И Русь, как коня, на дыбы вздымая,

Он мыслил по-своему рай и ад.

И, головы русским стократ срубая,

Пред немцами шляпу снимал стократ.

 

И грозно стуча по сердцам ботфортами,

Выстраивал жизнь на немецкий лад.

И Русь до того наводнил Лефортами,

Что сам был, возможно, потом не рад.

 

Слова, с увлеченностью чуть не детской:

Гроссбух, ассамблея, штандарт, Шлиссельбург,

И вот, в честь святого Петра — Петербург,

Вся Русь — как под вывескою немецкой!

 

Потом и похлеще пошло житье:

Царей на Руси — ни единого русского!

Все царские семьи от корня прусского

Да немцы голштинские. Вот и все.

 

— Ну что тут нелепого? — скажут мне. —

Сложилось все так, как оно сложилось. —

Что ж, пусть. Но скажите тогда на милость,

Могло быть такое в другой стране?

 

Могли бы английские или французские

Короны столетиями носить

Дворянишки, скажем, заштатно-прусские,

Которым и дома-то не на что жить?!

 

Чтоб где-то в Иране, в Канаде, в Китае ли

В креслах для самых больших чинов

Сидели, судили и управляли бы

Такие премьеры, что и не знали бы

Ни стран этих толком, ни языков?!

 

Ответят: — Зачем так шутить безбожно?

Народ, государственность — не пустяк! —

А вот на Руси — даже очень можно!

И можно, и было как раз вот так!

 

И разве, скажите мне, разрешили бы

Придумывать где-то для городов

В Норвегии, Швеции иль Бразилии

Названья из чуждых им языков?

 

У нас же пошли из немецких слов

Названия всяческие вывертывать:

Ораниенбаум, Кронштадт, Петергоф,

Затем — Оренбург, а в Москве — Лефортово.

 

Затем граф Татищев сей путь продлил

И город, что встал на седом Урале,

Велел, чтоб Екатеринбургом звали

И к царственным туфелькам положил.

 

О, нет. Никакой я не ретроград.

И ханжества нет во мне никакого,

И все-таки «град» — это слово «град»,

И я ему, право, как брату, рад,

А «бург» — чужеродное сердцу слово!

 

И вот, словно в залпах «Авроры» тая,

Прошедший сквозь семьдесят лет подряд,

В блокаду не дрогнувший Ленинград

Уходит, главы своей не склоняя!

 

Как сказочный крейсер, гонимый прочь,

Все флаги торжественно поднимая,

Плывет он в историю, словно в ночь,

Своих неразумных сынов прощая…

 

Плывет, отдавая печаль волнам,

И в громе оркестров слова рыдают:

«Наверх вы, товарищи! Все — по местам!

Последний парад наступает…»

Э. Асадов

 

Городу

1

Это имя —

как гром

и как град:

Петербург,

Петроград,

Ленинград!

Не царей,

не их слуг,

не их шлюх

в этом городе

слушай, мой слух.

И не повесть

дворцовых убийств

на зрачках

нависай и клубись.

Не страшны и молчат

для меня

завитые копыта

коня.

И оттуда,

где спит равелин,

засияв,

меня дни увели.

Вижу:

времени вскрикнувший в лад,

светлый город

болот и баллад;

по торцам

прогремевший сапог,

закипающий

говор эпох;

им

в упор затеваемый спор

с перезвоном

серебряных шпор

и тревожною ранью —

людей

онемелых

у очередей.

 

2

Товарищи!

Свежей моряной

подернут

широкий залив.

Товарищи!

Вымпел багряный

трепещет,

сердца опалив.

Товарищи!

Долгие мили

тяжелой

соленой воды

давно с нас слизали

и смыли

последнего боя

следы.

Но память —

куда ее денешь? —

те гордые

ночи хранит,

как бился тараном

Юденич

о серый

суровый гранит.

И вспомнив, —

тревожно и споро

и радостно

биться сердцам,

как,

борт повернувши,

«Аврора»

сверкнула зрачком

по дворцам.

И после,

как вьюга шутила,

снега

на висок зачесав,

как горлом стуженым

Путилов

кричал

о последних часах…

Об этом

неласковом годе

запомнив

на тысячу лет,

он,

вижу,

молчит и уходит

в сереющий

утренний свет.

Товарищи!

Крепче за локти.

О нем еще память —

свежа.

Глядите,

как двинулся к Охте;

смотрите,

чтоб он не сбежал,

единственный

город Союза,

чей век

начинался с него,

соча свои слезы

сквозь шлюзы,

сцепивши

мосты над Невой.

 

3

Он на дали сквозные —

мастак,

он построен

на ровных местах.

Но забыт

и никем не воспет

заревой

и вечерний проспект.

Он оставлен

той ночью в полон

корабельных

зеленых колонн.

Он оставлен

навеки тайком

пробавляться

солдатским пайком.

Но не спится ему

по утрам

под давящей ладонью

Петра.

И Лодейною улицей

в док

пролетает

тревожный гудок.

И когда

прибывает Нева,

он бормочет

глухие слова.

Он снимается с места.

И вот

он шумит,

он живет,

он плывет.

И его уже нету…

Лишь гул

одичалой воды

доплеснул.

Лишь —

от центра на острова

бьется грудью

с гранитом трава.

 

4

Стой!

Ни с места!

Будешь сыт!

Жить без города нам —

стыд.

Разведешь

меж островами

снова

легкие мосты.

Видишь:

дым хвостами задран,

скручен прядью

на виске.

То —

балтийская эскадра

по твоей

дымит тоске.

Военморы!

Полный ход.

Глубже,

глубже,

глубже

лот.

Вы ведь

городу большому —

мощь,

защита

и оплот.

По морям,

морям,

морям,

нынче здесь,

а завтра там!

Ты им

старшим братом будешь,

всем

восставшим городам!

Кораблей военных

контур,

расстилая низко дым,

вновь скользит

по горизонту.

Ленинград!

Следи за ними.

Обновив и век

и имя,

стань навечно

молодым!

Н. Асеев

 

Стихи о Петербурге

1

Вновь Исакий в облаченье

Из литого серебра.

Стынет в грозном нетерпенье

Конь Великого Петра.

 

Ветер душный и суровый

С чёрных труб сметает гарь…

Ах! своей столицей новой

Недоволен государь.

 

2

Сердце бьётся ровно, мерно.

Что мне долгие года!

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.

 

Сквозь опущенные веки

Вижу, вижу, ты со мной,

И в руке твоей навеки

Нераскрытый веер мой.

 

Оттого, что стали рядом

Мы в блаженный миг чудес,

В миг, когда над Летним садом

Месяц розовый воскрес, —

 

Мне не надо ожиданий

У постылого окна

И томительных свиданий.

Вся любовь утолена.

 

Ты свободен, я свободна,

Завтра лучше, чем вчера, —

Над Невою темноводной,

Под улыбкою холодной

Императора Петра.

А. Ахматова

 

* * *

Как люблю, как любила глядеть я

На закованные берега,

На балконы, куда столетья

Не ступала ничья нога.

 

И воистину ты — столица

Для безумных и светлых нас;

Но когда над Невою длится

Тот особенный, чистый час

 

И проносится ветер майский

Мимо всех надводных колонн,

Ты — как грешник, видящей райский

Перед смертью сладчайший сон...

А. Ахматова

 

Летний сад

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой.

 

В душистой тиши между царственных лип

Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,

Любуясь красой своего двойника.

 

И замертво спят сотни тысяч шагов

Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца

От вазы гранитной до двери дворца.

 

Там шепчутся белые ночи мои

О чьей-то высокой и тайной любви

И все перламутром и яшмой горит,

Но света источник таинственно скрыт.

А. Ахматова

 

Ленинград

Что это — выстрел или гром,

Резня, попойка иль работа,

Что под походным сапогом

Дрожат чухонские болота?

 

За клином клин,

К доске — доска.

Смола и вар. Крепите сваи,

Чтоб не вскарабкалась река,

Остервенелая и злая…

 

Зубастой щекочи пилой,

Доску строгай рубанком чище.

Удар и песня…

Над водой —

Гляди — восходит городище…

 

Кусает щеки мерзлый пух,

Но смотрят, как идет работа,

На лоб надвинутый треух

И плащ, зеленый, как болото…

 

Скуластый царь глядит вперед,

Сычом горбясь…

А под ногою

Болото финское цветет

Дремучим тифом и цингою…

 

Ну что ж, скрипит холопья кость,

Холопья плоть гниет и тлеет…

Но полыхает плащ — и трость

По спинам и по выям реет…

 

Стропила — к тучам,

Сваи — в гать,

Плотину настилайте прямо,

Чтоб мог уверенней стоять

Царь краснолицый и упрямый…

 

О город пота и цинги!

Сквозь грохот волн и крик оленей

Не слышатся ль тебе шаги,

Покашливанье страшной тени?..

 

Болотной ночью на углах

Маячат огоньков дозоры,

Дворцами встал промерзший прах,

И тиной зацвели соборы…

 

И тягостный булыжник лег

В сырую гать

И в мох постылый,

Чтобы не вышла из берлог

Погибшая холопья сила;

 

Чтоб из-под свай,

Из тьмы сырой

Холопья крепь не встала сразу,

Тот — со свороченной скулой,

Тот — без руки, а тот — без глаза.

 

И куча свалена камней

Оледенелою преградой…

Говядиною для червей,

Строители, лежать вам надо.

 

Но воля в мертвецах жила,

Сухое сердце в ребрах билось,

И кровь, что по земле текла,

В тайник подземный просочилась.

 

Вошла в глазницы черепов,

Их напоив живой водою,

Сухие кости позвонков

Стянула бечевой тугою,

 

И финская разверзлась гать,

И дрогнула земля от гула,

Когда мужичья встала рать

И прах болотный отряхнула…

Э. Багрицкий

 

Ленинграду

Нам от тебя теперь не оторваться.

Одною небывалою борьбой,

одной неповторимою судьбой

мы все отмечены. Мы — ленинградцы.

 

Нам от тебя теперь не оторваться.

Куда бы нас ни повела война —

душа твоею жизнию полна,

и мы везде и всюду — ленинградцы.

 

Нас по морщинам узнают надменным

у бледных губ, у сдвинутых бровей.

По острым, несогнувшимся коленам,

по пальцам, почерневшим от углей.

 

Нас по улыбке узнают! Не частой,

но дружелюбной, ясной и простой.

По вере в жизнь. По страшной жажде счастья,

по доблестной привычке трудовой.

 

Мы не кичимся буднями своими.

Наш путь угрюм и ноша нелегка,

но знаем, что завоевали имя,

которое останется в веках.

 

Да будет наше сумрачное братство

отрадой мира лучшею навек,

чтоб даже в будущем по ленинградцам

равнялся самый смелый человек.

 

Да будет сердце счастьем озаряться

у каждого, кому проговорят:

— Ты любишь так, как любят ленинградцы, —

да будет мерой чести Ленинград.

 

Да будет он любви бездонной мерой

И силы человеческой живой,

Чтоб в миг сомнения, как символ веры,

Твердили имя горькое его.

 

Нам от него теперь не оторваться,

Куда бы нас не повела война —

Его величием душа полна,

И мы везде и всюду — ленинградцы.

О. Берггольц

 

Статуя

Лошадь влекли под уздцы на чугунный

Мост. Под копытом чернела вода.

Лошадь храпела, и воздух безлунный

Храп сохранял на мосту навсегда.

 

Песни воды и хрипящие звуки

Тут же вблизи расплывались в хаос.

Их раздирали незримые руки.

В черной воде отраженье неслось.

 

Мерный чугун отвечал однотонно.

Разность отпала. И вечность спала.

Черная ночь неподвижно, бездонно —

Лопнувший в бездну ремень увлекла.

 

Всё пребывало. Движенья, страданья

Не было. Лошадь храпела навек.

И на узде в напряженьи молчанья

Вечно застывший висел человек.

А. Блок

 

Пётр

Он спит, пока закат румян.

И сонно розовеют латы.

И с тихим свистом сквозь туман

Глядится Змей, копытом сжатый.

 

Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

 

Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и тротуары.

В мерцаньи тусклых площадей

Потянутся рядами пары.

 

Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде.

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!

 

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!

 

Бегите все на зов! на лов!

На перекрестки улиц лунных!

Весь город полон голосов

Мужских — крикливых, женских — струнных!

 

Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.

А. Блок

 

Пушкинскому Дому

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук!

Звук понятный и знакомый,

Не пустой для сердца звук!

 

Это — звоны ледохода

На торжественной реке,

Перекличка парохода

С пароходом вдалеке,

 

Это — древний Сфинкс, глядящий

Вслед медлительной волне,

Всадник бронзовый, летящий

На недвижном скакуне.

 

Наши страстные печали

Над таинственной Невой,

Как мы черный день встречали

Белой ночью огневой.

 

Что за пламенные дали

Открывала нам река!

Но не эти дни мы звали,

А грядущие века.

 

Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.

 

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

 

Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда?

 

Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук.

 

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

А. Блок

 

Петропавловская крепость

Ветра вой

и войн свирепость —

все видала, все снесла

Петропавловская крепость,

тучи рвущая игла.

 

Как хитро придумал кто-то

в недалекой старине:

в синем небе позолота,

казематы в глубине...

 

Светлой невской панорамы

я представить не могу

без зубца кардиограммы

на гранитном берегу.

 

В полдень выстрелит хлопушка

за стеной сторожевой...

Словно детская игрушка,

эта крепость над Невой...

 

Легкой дымкой

даль одета,

в воду смотрится игла...

Неужели крепость эта

вправду крепостью была?

 

А теперь и шпиль, и пушка,

зелень в каменном кольце —

как любимая веснушка

у любимой на лице...

С. Ботвинник

 

* * *

Как не любить этот ветер, щемящий

душу, летящий с ордой облаков,

гул его слушаю чаще и чаще —

голос мгновений и голос веков…

 

Как не любить эти листья — пожары

старых бульваров, кленовый огонь,

эти последние грустные пары,

добрые пары — в ладони ладонь.

 

Как не любить этот каменный, гнутый

мост, и ограду, и зори вдали —

свет, угасающий с каждой минутой,

тихо меняющий облик земли…

 

Как не любить эти волны, повторы

вечных мелодий: вода и гранит;

как не любить этот город, который —

тронутый ветром — как песня звенит.

 

Как не любить, если сердце сжималось

тысячу раз — и о том не забыть,

если осталась какая-то малость, —

как не любить…

С. Ботвинник

 

* * *

Встречают грудью кони Клодта

и острый ветер, и века,

и дальних шпилей позолота

так вдохновенно высока...

 

Еще газоны белой тканью

не затянули холода,

еще осеннее сиянье

хранит широкая вода —

 

и мрак вчерашний, мрак ненастный

растаял в блеске синевы,

и город царственно прекрасный

свой лик являет из Невы,

 

и свет нежданный, свет могучий

с небесной рвется глубины,

и в этом свете тают тучи

блокадных былей и войны...

 

И с наших душ снимает бремя,

их придавившее давно,

бессмертный город. Город-время,

что лишь вперед устремлено.

С. Ботвинник

 

* * *

Здесь пахнет лесом да болотом.

Деревья тонкие черны.

Шумит река. За поворотом

Огни туманные видны.

 

В осенних листьях мостовая

И небо в низких облаках...

Тут забивали предки сваи,

Тащили пушки на руках...

 

Но чем угрюмей день ненастный,

Чем больше листьев на ветру,

Чем дождь острее, тем прекрасней

Суровый памятник Петру.

С. Ботвинник

 

* * *

Белая ночь!

Даже словом

боюсь я к тебе прикоснуться:

легок и чуток

твой свет справедливый, в котором —

тени свои потеряв —

проплывают дома,

и сады, и соборы...

 

Будто бы в матовом зеркале

Видятся шпили,

и купола, и притихшие улицы...

Город —

сказочный, призрачный, странный,

если имеешь ты душу,

эта душа твоя —

белая ночь...

С. Ботвинник

 

* * *

Июльский город, город жаркий,

куда ни глянь — людские реки...

Уже с Невы везут подарки

бронзоволицые узбеки,

уже с утра народ толпится

на дальних подступах к «Пассажу»;

ни к Эрмитажу не пробиться,

ни к Петропавловскому пляжу...

 

Июльский город, город грешный,

Пора свиданий и прощаний...

Он полон нежности поспешной

И безрассудных обещаний.

Он золотым пронизан светом,

тут что ни место —знаменито,

любой становится поэтом,

коснувшись невского гранита.

 

Июльский город, город пёстрый,

лишённый строгостей извечных...

Плывет шашлычных запах острый

и горький запах чебуречных.

Пора гостей, пора нарядов

пунцовых, желтых и лиловых,

пора немыслимых парадов

у пирожковых и столовых.

 

Июльский город, город звонкий,

разноязыкий, голосистый.

Мелькают минские девчонки

И аргентинские туристы;

не засыпают белой ночью

ни итальянцы, ни башкиры —

всем видеть хочется воочью

красоты Северной Пальмиры!

 

Июльский город, город людный...

Пылает зной — ну хоть бы тучка!

Не утихает гуд подспудный

И привокзальная толкучка.

 

Что делать! Лето — это лето,

к нам люди едут отовсюду —

всех приютить сумеем где-то,

всех приобщить сумеем к чуду!

С. Ботвинник

 

Из грозной круговерти

Не будем верить памяти камней —

Они безгласны в счастье и печали...

Не зря в блокадном городе теней

Гранит молчал, поэты — не молчали.

 

Когда снегами землю замело —

что к той безмолвной памяти добавил

тот, кто свое последнее тепло

камням на этой улице оставил?

 

Каленая морозом и огнем,

со смертью рядом вызревала сила.

Все угасало в городе — но в нем

Ничто надежд людских не погасило.

 

И чашу бедствий выпивший до дна

Не сдался город голоду и злобе...

Легко смывает время имена —

лишь снег летит над плитами надгробий.

 

Каких событий оборвалась связь,

Какая ныне прогремела вьюга,

коль та семья, что родиной звалась,

уже в лицо не узнает друг друга?

 

Что нашим детям будет суждено?

Какое их душе доступно слово?

Им та война — как нам Бородино,

Так далека, как Битва Куликова...

 

И видится сегодня сквозь года

нам, вышедшим из грозной круговерти:

достались людям гибель и беда,

а городу — гранитное бессмертье.

С. Ботвинник

 

* * *

Встречают грудью кони Клодта

И острый ветер, и века,

и дальних шпилей позолота

так вдохновенно высока...

 

Еще газоны белой тканью

Не затянули холода,

Еще осеннее сиянье

Хранит широкая вода —

 

и мрак вчерашний, мрак ненастный

растаял в блеске синевы,

и город царственно прекрасный

свой лик являет из Невы,

 

и свет нежданный, свет могучий

с небесной рвется глубины,

и в этом свете тают тучи

блокадных былей и войны...

 

И с наших душ снимает бремя,

Их придавившее давно,

Бессмертный город, Город-время,

что лишь вперед устремлено.

С. Ботвинник

 

* * *

С каждым годом ты желанней,

город влажных площадей,

город наших расставаний,

желтых листьев и дождей.

 

Над тобою сизой ночью,

Словно спятили с ума,

мчатся тучи, рвутся в клочья,

задевая за дома.

 

Всё черней вода в заливе,

он опять грозит бедой...

Весь в полёте,

весь в порыве

этот город над водой.

 

Я дивлюсь его сединам,

Я молюсь его дождям...

По садам брожу пустынным,

По открытым площадям.

 

Под мостом вскипает пена,

вздула мускулы Нева...

Город ночью —

словно сцена,

озаренная едва.

 

Что там видели вчера мы?

Спят актеры. Поздний час.

Роли пишутся. А драмы

Будут ставиться не раз.

С. Ботвинник

 

Ленинградское небо

Оно неярко и сурово,

Не блещет южной синевой,

То скрыто пологом свинцовым,

То мелкой пылью дождевой.

 

Но есть и в нём своя, иная,

Для тонкой кисти красота:

То белой ночи вся сквозная,

Вся дымчатая высота;

 

То ввысь летящие туманы,

Жемчужные на голубом;

То весь в лучах закат багряный,

Зажёгший облако огнём;

 

То поздней осени тоскливый,

Уже скупой, прощальный луч;

То в шторм бегущие с залива

Седые гривы буйных туч.

 

Пусть небо юга блещет где-то —

Я с этим сердце породнил.

Под этим небом столько света,

Под этим небом я любил.

Н. Браун

 

Арка Главного штаба

Строенья раздвинув плечами,

Взлетает она в высоту,

Сто лет и ночами и днями

Бессменно стоит на посту.

 

И все же она знаменита

Не тем, что столетье над ней

Упрямо вздымают копыта

Шесть бронзовых ярых коней,

 

Но тем, что с великою верой,

Для штурма равняя штыки,

Из прошлой в грядущую эру

Отсюда шагнули полки.

Н. Браун

 

Кони на Аничковом мосту

Веленью мастера покорны,

Пройдя чистилище огня,

Взвились на воздух вихрем чёрным

Четыре бронзовых коня.

 

И в тот же миг четыре юных

Могучих всадника, с земли

Вскочив, поводья, словно струны,

В единоборстве напрягли.

 

Напрасно кони бьют копытом,

Сорваться с места норовят,

И ржут, и прядают сердито,

И рвут поводья, и храпят.

 

Но мышцы юношей могучих,

Сноровка, разум и напор,

Остепеняя нрав кипучий,

Уже решают старый спор.

 

Поводья натянув тугие,

Смиряют дикий нрав коня…

Так город мой смирял стихии

Воды, и стали, и огня.

Н. Браун

 

Ленинградская гравюра

День — как на дереве гравюра,

Где ярок свет и тень резка,

Где льдом покрытая, как шкурой,

В граниты врезана река.

 

В садах деревья, словно смерчи,

Застыли в инее седом,

И в купол неба смело вчерчен

Рукой искусной каждый дом.

 

Пронзает воздух луч весёлый —

И каждый штрих горит ясней,

И клочья снега, будто сёдла,

На спинах клодтовских коней.

 

И Невский, длинной панорамой

Развёртываясь прямиком,

Летит к Неве и ввысь упрямо

Взлетает золотым штыком.

 

Сработал мастер нелукавый

Весь этот взлёт, и тень, и свет, —

Всё, что не меркнет в лаврах славы,

Не увядает сотни лет.

Н. Браун

 

Песня о Лебяжьей канавке

По лебяжьей канавке,

По небесной синеве,

Тихо вёсла поднимая,

Лодка движется к Неве.

 

Дети с бережка сбегают

Побарахтаться в воде,

Дети сморят и не верят-

Нету лебедя нигде!

 

Опаляя город зноем

Ходит полдень молодой,

Сада Летнего прохлада

Пролетает над водой.

 

На Лебяжьей на канавке

Нету лебедя нигде,

Белым лебедем проходит

Только облако в воде.

Н. Браун

 

* * *

Заката лучи догорели.

Весь город укрыт синевой.

Как сумерки долги в апреле!

Как свеж ветерок над Невой!

 

Как чуткие ночи бессонны!

Теперь и ночам не до сна.

Опять под мостами со звоном

Свой лёд разбивает весна.

 

Он ладожский, северный, синий,

Серебряный весь по краям.

Он зимнюю стужу России

Уносит, уносит к морям.

 

Когда бы и мне мою стужу

Угнать бы в моря, за моря!

Когда бы и мне в мою душу

Запала веснянки заря!

Н. Браун

 

Белые ночи

 

1

От Невы холодком потянуло.

Может, время и спать бы, да лень.

Солнце где-то чуть-чуть прикорнуло.

Это ночь или всё ещё день?

 

Прикорнули дома поневоле

И с глазами открытыми спят.

Дремлют липы на Марсовом поле,

Все в заре — от вершинок до пят.

 

А цветам, как и людям, не спится,

Разгулялись — цветут и цветут!

Вот уже и восток золотится,

Вот уж скоро мосты разведут.

 

И заре не уснуть — окунется

В холодеющий пепел воды,

И волна, пламенея, качнётся,

И заплещут в ладоши сады.

 

2

Как будто ночи не бывало:

Пишу без лампы — не беда,

На бледном небе отмерцала

Едва заметная звезда.

 

И дали пепельного цвета

Всё голубей.

Но пробежал

Неуловимый луч рассвета —

И словно синьки подмешал.

 

А на востоке щедрой кистью

Провёл оранжевым, взглянул,

Мазки оранжевые счистил

И ярким золотом сверкнул.

 

И моему открылись взору

Сквозной за окнами туман,

Крыло Казанского собора

И неба синий океан.

 

3

Дыши, смотри — всё мало, мало!

Смотри, как властвует весна.

В недвижном зеркале канала

Вся эта ночь отражена.

 

Заката отсвет розоватый

И тучек зыбкие черты.

Строений тёмные квадраты.

Дугой летящие мосты,

 

И тот, почти уже незримый,

Всё наполняющий собой,

Как будто сон неуловимый,

Полночный воздух голубой.

 

Впивай его! Он весь пронизан

Дыханьем вешних тополей

И воркованьем по карнизам

Сон потерявших голубей.

 

Дрожа, как марево, и тая —

Так этот воздух невесом, —

Как будто крылья обретая,

Стал невесомым каждый дом.

 

Весь город — марево сквозное!

Войди, души его коснись,

Войди, как в жизнь, в его былое,

В его грядущее вглядись!

Н. Браун

 

К Петрограду

Город Змеи и Медного Всадника,

Пушкина город и Достоевского,

Ныне, вчера,

Вечно — единый,

От небоскребов до палисадника,

От островов до шумного Невского, —

Мощью Петра,

Тайной — змеиной!

В прошлом виденья прожиты, отжиты

Драм бредовых, кошмарных нелепостей;

Душная мгла

Крыла злодейства...

Что ж! В веке новом — тот же ты, тот же ты!

Те же твердыни призрачной крепости,

Та же игла

Адмиралтейства!

Мозг всей России! с трепетом пламенным,

Полон ты дивным, царственным помыслом:

Звоны, в веках,

Славы — слышнее...

Как же вгнездились в черепе каменном,

В ужасе дней, ниспосланных Промыслом,

Прячась во прах,

Лютые змеи?

Вспомни свой символ: Всадника Медного!

Тщетно Нева зажата гранитами.

Тщетно углы

Прямы и строги:

Мчись к полосе луча заповедного,

Злого дракона сбросив копытами

В пропасти мглы

С вольной дороги!

В. Брюсов

 

Александрийский столп

На Невском, как прибой нестройный,

Растет вечерняя толпа.

Но неподвижен сон спокойный

Александрийского столпа.

 

Гранит суровый, величавый,

Обломок довременных скал!

Как знак побед, как вестник славы,

Ты перед царским домом стал.

 

Ты выше, чем колонна Рима,

Поставил знаменье креста.

Несокрушима, недвижима

Твоя тяжелая пята,

 

И через кровли низких зданий,

Всё озирая пред собой,

Ты видишь в сумрачном тумане

Двух древних сфинксов над Невой.

 

Глаза в глаза вперив, безмолвны,

Исполнены святой тоски,

Они как будто слышат волны

Иной, торжественной реки,

 

Для них, детей тысячелетий,

Лишь сон — виденья этих мест,

И эта твердь, и стены эти,

И твой, взнесенный к небу, крест.

 

И, видя, что багряным диском

На запад солнце склонено,

Они мечтают, как, — давно, —

В песках, над падшим обелиском,

Горело золотом оно.

В. Брюсов

 

К Медному всаднику

В морозном тумане белеет Исакий.

На глыбе оснеженной высится Петр.

И люди проходят в дневном полумраке,

Как будто пред ним выступая на смотр.

 

Ты так же стоял здесь, обрызган и в пене,

Над темной равниной взмутившихся волн;

И тщетно грозил тебе бедный Евгений,

Охвачен безумием, яростью полн.

 

Стоял ты, когда между криков и гула

Покинутой рати ложились тела,

Чья кровь на снегах продымилась, блеснула

И полюс земной растопить не могла!

 

Сменяясь, шумели вокруг поколенья,

Вставали дома, как посевы твои…

Твой конь попирал с беспощадностью звенья

Бессильно под ним изогнутой змеи.

 

Но северный город — как призрак туманный.

Мы, люди, проходим, как тени во сне.

Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный,

С рукою простертой летишь на коне.

В. Брюсов

 

Три кумира

В этом мутном городе туманов,

В этой, тусклой безрассветной мгле,

Где строенья, станом великанов,

Разместились тесно по земле, —

 

Попирая, в гордости победной,

Ярость змея, сжатого дугой,

По граниту скачет Всадник Медный,

С царственно протянутой рукой;

 

А другой, с торжественным обличьем,

Строгое спокойствие храня,

Упоенный силой и величьем,

Правит скоком сдержанным коня;

 

Третий, на коне тяжелоступном,

В землю втиснувшем упор копыт,

В полусне, волненью недоступном,

Недвижимо, сжав узду, стоит.

 

Исступленно скачет Всадник Медный;

Непоспешно едет конь другой;

И сурово, с мощностью наследной,

Третий конник стынет над толпой, —

 

Три кумира в городе туманов,

Три владыки в безрассветной мгле,

Где строенья, станом великанов,

Разместились тесно по земле.

В. Брюсов

Про известные петербургские памятники: Петру I на Сенатской площади, Николаю I на Исаакиевской и Александру III (во времена Брюсова он стоял на нынешней площади Восстания, позже перенесён во двор Мраморного дворца.)

 

* * *

Как бы ни был горек

месяц, день и час,

легче, если город

окликает нас

 

аркой или крышей,

вставшей на пути,

вынуждая выше

голову нести.

 

Давние названья.

Что в них между строк?

Каменные зданья —

стойкости урок.

 

Шпиль Адмиралтейский

и, как в полусне,

тот кораблик дерзкий

в темной вышине.

А. Векслер

 

* * *

Чтоб наполниться городом этим,

Не надо

Продолжительных встреч

Или гидов в пути.

Ленинград

Начинается с первого взгляда,

Как любовь,

От которой уже не уйти.

 

Но когда он

Слепит вас своими дворцами,

Берегами Невы,

Прямотою дорог,

Не забудьте людей,

Вставших вровень с творцами,

Не забудьте о тех,

Кто всё это сберёг!..

Ю. Воронов

 

Улица Росси

1

На улице Росси строй жёлтых фасадов

Подчёркнуто чёток, как фронт на парадах.

Она небольшая. И нет ленинградца,

Который сумел бы на ней затеряться.

 

Здесь фильмы снимают при ясной погоде,

Туристы, беседуя с гидами, бродят.

Проходят девчонки с походкой приметной,

Поскольку тут здание школы балетной.

 

Я тоже на улице Росси бываю.

Но мне здесь невесело: я вспоминаю...

 

2

Дворец пионеров, что с улицей рядом,

Стал новой больницей в начале блокады.

Сюда привозили из разных районов

И тех, кто спасён был в домах разбомблённых,

И тех, кто контужен был вражьим снарядом,

И тех, кто в дороге от голода падал...

 

Я помню, как плотно стояли кровати

В промёрзлой насквозь полутёмной палате.

Мне видятся скорбные лица лежащих

И слышится голос соседа всё чаще.

Он, если мы долго и мрачно молчали,

Читал нам «Онегина»: чтоб не скучали...

 

Мы верили твёрдо: вот-вот — наступленье,

Когда согласились с его предложеньем,

Что в первую пятницу после Победы

Все в полдень на улицу Росси приедут.

 

Сомненья по поводу места для сбора

Он тут же развеял без долгого спора:

— До Росси не только легко добираться:

На улице этой нельзя затеряться!..

 

А вскоре в метель, что гудела, бушуя,

Его отправляли на землю Большую.

Он еле дышал, но, прощаясь, нам бросил:

— Пока... Не забудьте про улицу Росси...

 

3

Я в пятницу вслед за победным салютом

На встречу приехал минута в минуту.

Я ждал. Я в надежде к прохожим бросался.

Но снова и снова один оставался.

 

Забыть уговор? Не могли! Неужели?..

А может быть, с фронта прийти не успели?

А кто-то работу оставить не может?..

Но в сорок шестом повторилось всё то же.

 

4

Всё то же... А время без устали мчится.

Я в чудо не верю: его не случится.

Но в первую пятницу после Победы

Я снова на улицу Росси поеду.

Мне надо с друзьями тех лет повидаться...

 

На улице этой нельзя затеряться!

Ю. Воронов

 

Сад

Опять пора снимать покровы

С дерев, смывать загар с лица.

С сонм корней, лишенных крова!

О сон, начавшийся с конца...

 

Опять, октябрь, в мой сад вошел ты,

Опять окрестная листва

Отпразднует в сиянье желтом

Осенний праздник дьявольства.

 

Обманчив наступивший штиль твой,

Потупленный в аллею взгляд.

Оброненная кем-то шпилька —

Вот ключ к тебе, октябрьский сад.

 

Страстей — среди холодных статуй —

Гуляют тени, не спеша;

Садовник их метлой косматой

Гоняет, листьями шурша...

 

День ото дня, день ото дня

Так тянет в этот сад холодный.

Чья блажь вселяется в меня

В осеннем шуме хороводном?

 

Летят бесстрашные пилоты

И грудью оземь с высоты...

Не смерти полный, но полета

Октябрь врывается в сады!

_______________________

Все годы, возрасты, обиды

Навечно остаются здесь.

Тринадцать лет вбегают гидом

И ветвь в руке несут, как весть.

 

С листом, торжественно зажатым

В холодном жадном кулачке,

Идет малыш в пальто косматом,

В нелепом красном колпачке.

 

И с девятнадцатого века

Сюда влекома каждый день,

Бредет в обличье человека

Седая царственная тень.

 

Сплетая пальцы и походки

Плечом касаются плеча

Два абриса — две легких лодки,

Плывущих в Лету сгоряча.

 

И в профиль — вечная обуза

Для всех, боящихся беды,

Проходит женщина, как муза,

Там, у поверхности воды.

 

Ежеминутно возвращаюсь

Я в этот круг привычных лиц,

И постепенно превращаюсь

В одну из мраморных жилиц.

_______________________

Одной семьей — чужие люди.

Сокрыты кроной под грозой

Цезония с открытой грудью

И Вакх с божественной лозой.

 

Здесь Аполлон и Ипполита,

Здесь бог и кто еще — бог весть,

Диана листьями повита,

Вельможе желудей не снесть.

 

И римлянка из безымянных

С улыбкой стершихся камей,

С лицом, забывшим о румянах,

Погибшей сверстницы моей.

 

Фигуры Ночи и Заката,

Ахилл и дедушка Крылов...

И — вдоль скамей — сестра без брата,

Муж без жены, поэт без слов...

 

Толпою, не случайней статуй,

Перешагнувших времена,

Бредем — с находкою, с утратой,

Холодный воздух пьем до дна.

 

Мы собрались под эти кроны

Необъяснимою семьей,

И так легко нас принял в лоно

Осенний сад в сей день сырой.

_______________________

И в час, что приморозил корни,

И нам наобещал снега,

Как никогда, был непритворным

Мой сад, раздетый донага.

 

Он не солгал листом единым,

Не приберег ни лепестка,

Не спрятал ни одной морщины,

Не приглушил ни полшажка...

 

Ни слова не сжевал шумящей

Листвой, по-честному судил.

Девчонкой глупой и ледащей

Меня он мне отобразил.

 

В сугроб роняла я перчатки,

Жестоко клянчила тепла,

И оговорки, опечатки

И сказки лживые плела.

 

Вбивала человека в раму,

Его творила на ходу,

Но оживал портрет упрямо

И жил со мною не в ладу!

_______________________

Прости меня, мой ненаглядный,

За то что я была живой,

Что все слова, весь труд мой страдный

Не заменяли голос твой!

 

Прости, что голос, твой, что речи,

Почти наполненные мной,

Не заменяли человечьей

Жаленной близости земной!

 

Прости, что пальцы замерзали

Под ветром Первого Петра,

Прости, что горькими слезами

Кончались встречи в те ветра!

 

Прости, и в этот день осенний

Горсть желтых листьев в сад мой брось...

Прости, что нету мне спасенья

С тобою врозь!

_______________________

И врозь, и вкривь, и вкось пошло,

И осенило: вот и осень...

И все-таки всему назло

Мы снова листья наземь сбросим!

 

Мой сад! Раздеты догола,

Прихвачены морозом первым,

Прибережем мы до тепла

Сок сердцевины, веток нервы.

 

Спит желтый лист, огонь в кремне,

Спит жизнь, спит чувство, спит отвага,

Спит все в тебе, спит все во мне,

И снятся сны, и это — благо.

 

Опять придется зеленеть,

Смерть переспав, через полгода,

Ну, а пока — оцепенеть

Рекомендует нам природа!

_______________________

Мой сад под желтой сединой,

Мой одинокий, мой невечный,

Мой маленький, дрянной, смешной,

И все же самый человечный!

 

И не ограда, не музей,

Не статуй белых сонм бесстрастный.

Но смысл и горечь жизни всей

К тебе притягивают властно.

 

Но то, что, сжавшийся в мороз,

Ты холодам не доверяешь,

Зазеленеешь на авось,

И снова листья потеряешь!

 

Мне дом родной, мне мир родной

Твои спасительные сени,

Мой Летний, зимний, мой сквозной

И мой единственно осенний!

_______________________

Опять октябрь! Опять шумы

Опять суров и ясен воздух,

Опять подумываем мы

О брошенных холодных гнездах,

 

Опять стремиться в перелет

И возвращаться в зоопарки,

Воде преображаться в лед,

А кронам превращаться в арки.

 

Опять дожди из желудей,

Каштана ежиков зеленых...

Опять живи и молодей

В распаде веток оголенных!

 

И вдохновляйся, чуть прозрев,

Бесстыдной правдой листопада!..

Я заодно с толпой дерев,

И горевать по мне не надо!

Н. Галкина

 

Ленинград

Весна идет, и ночь идет к рассвету.

Мы всё теперь узнали на века:

И цену хлеба — если хлеба нету,

И цену жизни — если смерть близка.

 

И деревень обугленные трубы,

И мирный луг, где выжжена трава,

И схватки рукопашные, и трупы

В снегах противотанкового рва.

 

Но так владело мужество сердцами,

Что стало ясно: Он не будет взят.

Пусть дни бегут, и санки с мертвецами

В недобрый час по Невскому скользят.

 

Людское горе — кто его измерит

Под бомбами, среди полночной тьмы?

И многие, наверно, не поверят,

Что было так, как рассказали мы.

 

Но Ленинград стоит, к победе кличет,

И все слова бессильны и пусты,

Чтобы потомкам передать величье

Его непобедимой красоты.

 

И люди шли, чтоб за него сражаться…

Тот, кто не трус, кто честен был и смел, —

Уже бессмертен. Слава Ленинградцам!

Честь — их девиз. Бессмертье — их удел.

А. Гитович

 

Точка зрения

Как он чудом с первых лет прослыл,

Небосвод приподнимая хмурый?

Льстили иноземные послы?

Привирают старые гравюры?

 

Нет, все дело в правилах крутых.

Потому что, будущего ради,

Город видеть с уровня воды

Приказал великий основатель.

Г. Гоппе

 

* * *

Юн мой город. И что ж тут поделать.

Мы ему непременно простим

Игровую затею подделок

Под петровский и анненский стиль.

 

Слишком трудное детство досталось,

Чтоб забыть за гранитной чертой

Деревянных хоромин усталость

И садов деревенский настой.

 

Это ложь — про надменность и холод,

Про дворцов ослепительный лед.

Как ты молод, мой город, как молод.

Привидений и то недочет:

 

На Фонтанке, где дом Ушакова,

Да у Прачечного моста,

А другие места не готовы,

Не обжиты другие места.

 

Ты еще накануне открытий,

Ты еще сам собой удивлен,

К минаретам зело любопытен

И буддийским узором пленен.

 

Молодыми дождями прострочен,

Молодую встречаешь волну.

Ни за что тебе белые ночи

Не позволят носить седину.

Г. Гоппе

 

На поле, где встанет Смольный собор

Он распахнул кафтан и лег,

Предчувствуя внезапное.

Но был внезапнее ожог

В миру июльских запахов.

 

В глаза глядел чертополох

Сквозь чащу разнотравия.

И болью вызванное «ох!»

Уже восторгом правило.

 

Сплелись, упруги и круты,

Причудливо единые,

Орлино резкие черты

С чертами лебедиными.

 

Летели к небу купола,

Не догоняя первого.

И вся цветинушка плыла,

В свою крылатость веруя.

 

Он прошептал: «Чертополох —

Колючее и плавное.

В тебе живет и черт, и бог,

И сотоварищ, главное».

 

...Что дальше?

Застегнуть кафтан,

Махнуть рукою кучеру

И воплотить оживший план

Над невскою излучиной.

 

Так просто?

Как соцветье — храм

И сорняка цветение?

Все дело в том, что просто — нам,

Куда сложнее — гению.

Г. Гоппе

 

Родной город

Ленинград, родной мой город,

Мне милее всех столиц.

Он мне близок, он мне дорог,

Весны в нем мои цвели.

 

Растоптав змею копытом,

Вздыбив грозного коня,

К подвигам, в бою добытым,

Всадник властно звал меня.

 

И под мраморами зданий,

Над опаловой Невой

Часто видел я в тумане

Призрак Пушкина живой.

 

И когда б и где б я ни был,

Сердцем я всегда живу

Под жемчужным влажным небом,

Заглядевшимся в Неву.

 

Красоты ее суровой

Не затмит снарядов град.

Жизнь отдать сыны готовы

За бессмертный Ленинград.

 

Пусть и эта песня мчится,

Как граната, на врагов.

Никогда не омрачится

Слава невских берегов!

 

Как и прежде, так и ныне

Грудью каменных громад,

Неприступною твердыней

Ты стоишь, мой Ленинград!

С. Городецкий

 

* * *

Альбом открыток.

Виды Ленинграда

Глубокая печать или офсет.

 

Кораблик

Александровского сада

неотразимо

действует на всех.

 

Кариатиды.

Всадники.

Квадриги.

 

Весёлый праздник

в парке городском.

И шпиль —

прекрасным ракурсом —

в отрыве

от праздника —

на ярко-голубом.

 

Альбом открыток.

Клодтовские кони.

Игрушечный кораблик — на волне.

Толпа — на Невском.

Ангел — на колонне.

Часы — на Думе.

Гений — на коне.

 

Альбом открыток.

Всё как на ладони.

Усталый город.

Гулкая вода.

Звенит звезда.

И на вечернем фоне

передо мной проходит череда

всегда открытых

видов Ленинграда.

 

Глубокая печать или офсет —

мне всё равно.

Меня прельщать не надо.

 

Глубокая печаль. И НАСОВСЕМ.

Г. Григорьев

 

С добрым утром

С добрым утром, любимый! Широкое зарево

Теплый ветер над взморьем смешал с синевой.

Хорошо одному походить, разговаривая

С кораблями, с мостами, с домами, с Невой.

 

С добрым утром, любимый! Как дышится? — Здорово!

На быки набегает холодная ртуть.

 — Как жилось вам, как плавалось, «Маршал Говоров»?

Сколько штормов разбилось об эту железную грудь?

 

Он стоял горделив, как положено маршалу.

Волны гнали барашков разменную лесть.

Я, согласно уставу, по званию старшему

Отдал честь.

 

Как буксиры и баржи сегодня работали?

Капитаны — довольны ль своим ремеслом?

Хорошо ли нахимовцы правят швертботами?

Хорошо ли дзержинцы владеют веслом?

 

Что кричат там на пристани: «майна» ли, «вира» ли,

Неуклюжие краны вперед торопя?

А Нева забурлила волною, буксирами,

От причала к причалу дороги тропя.

 

А Нева загремела мостами и фермами,

Открывая рабочему утру пролет.

Затрубили «Светлана» и Кировский первыми.

В тонких мачтах порывистый ветер поет.

 

Все идут по местам: металлурги, строители,

Такелажники, сборщики гидротурбин.

Я стучу каблуком: «Эй, подземные жители»!

Как проходка сегодня? — Порядок. Трубим! —

 

Здесь мы строим метро... Сократив расстояния,

Под землей, от далеких рабочих застав,

Прямо к самому центру, на площадь Восстания,

Пролетит, прошумит за составом состав.

 

Мы до срока любое окончим задание.

Чтоб красиво, чтоб прочно, чтоб было светло, —

Мы украсим садами подземные здания,

В красный мрамор оденем, в чугун и стекло.

 

С добрым утром, любимый! Всегда работяга ты.

Я во всем по герою равняться хочу,

Чтобы жизни великой суровые тяготы

Были мне по плечу.

 

С добрым утром, любимый! Ты всеми приметами

В мозг и сердце вошел мои, вклинился, врос.

Навсегда ты со мной. И, наверно, поэтому

Нам нельзя расходиться и действовать врозь.

 

И на жизнь и на смерть за тобою последую...

Стушевалась над взморьем густая заря.

С добрым утром, любимый, и с новой победою!

И Новый день на причалах сорвал якоря.

М. Дудин

 

Ода моему городу

 

1

Мы в помыслах о будущем вольны.

Сквозь кровь и бред, сквозь тяжкий мрак войны

Мы видим ослепительное время.

О, Ленинград, завиден жребий мой,

Твоей судьбы, борьбы тяжёлой бремя

Навеки стало и моей судьбой —

Так мог сказать, так мог подумать каждый,

Кто умирал от голода и жажды,

Кто в торжество грядущее поверил,

Кто будущим сегодняшнее мерил.

 

2

Здесь каждый камень — летопись сама.

Передо мной — блокадная зима.

Орудий дальнобойных отголоски,

Осыпанные снегом валуны,

Над тёмными развалинами плоский,

Холодный лик желтушечной луны.

Шаг патрулей на опустевшем Невском,

Охваченный зловещим переблеском,

Гремучими огнями раскалён, —

Над мёртвым миром мёртвый небосклон.

 

3

Передний край изрыт и перекопан.

По блиндажам, траншеям и окопам

Свистит и воет сиплая метель.

Слепит глаза позёмки дымной море,

И холод залезает под шинель,

И пальцы коченеют на затворе.

И дрожь берёт, и оторопь берёт,

А ночь длинна, и смена не придёт, —

Лежи, гляди, не отрываясь. Свято

Безропотное мужество солдата.

 

4

К твоим волненьям эта ночь глуха.

Передо мной забытые цеха,

В пробоинах, без окон и без кровель.

Как тени, над станками наклонясь,

Всю ночь стоят рабочие. Бескровен

Горячий свет их напряжённых глаз.

На жизнь и смерть — последний поединок

С двойным врагом. Здесь слиты воедино

Остатки сил, души упрямый пламень, —

И ненависть руководит руками.

 

5

Воистину подвижнический труд.

В который раз отрывисто ревут

Охрипнувшие медные сирены,

И стёкла осыпаются, звеня.

И грохаются каменные стены

Под тяжестью ревущего огня.

Гуляет смерть, и на морозе паром

Курится кровь по белым тротуарам.

И по буграм с сугроба на сугроб

Старуха тащит самодельный гроб.

 

6

Блаженный запах чёрствого куска.

Вся жизнь — от смерти на два волоска —

Нас не сломила и не приказала

Молить врага о милости. Велик

На площади Финляндского вокзала

Тяжеловесной бронзы броневик.

И Ленин твёрд. Мы всюду были с ним,

И дух его в сердцах неистребим.

Он наша жизнь. Он наша кровь и плоть, —

И этот дух вовек не побороть.

 

7

Немеркнущие Смольного огни.

Седые ночи. Тягостные дни.

Промозглые тяжёлые туманы,

Холодный ветер с пасмурной реки.

…До мелочей обдумывали планы

Надёжные его ученики.

Здесь был рождён тот яростный успех,

Что поднял нас на вечный подвиг всех.

Всех окрылил, повёл всех за собой, —

И мы пошли в победоносный бой.

 

8

Я научился верить в чудеса,

Да, есть в бою особая краса.

Через Неву за сумасшедшим валом,

Подпалинами покрывавшим наст,

В стремительном порыве небывалом

На левый берег выносило нас.

И гулом оглушало берега,

И чёрной кровью чёрного врага

Покрылся снег. Дороже всех наград

Твой первый вздох, бессмертный Ленинград.

 

9

И снова гром весенний в январе.

Я помню день на Пулковской горе:

Огня и дыма розовые тучи,

На скатах оползающий песок,

И гвардии решительный, летучий,

Врага ошеломляющий бросок;

Окопов развороченных уступы,

Немецкие распластанные трупы,

Чернеющие трубы деревень,

Воронью гору, Ропшу и Кипень.

 

10

Спокоен отсвет северной зари.

В сырой земле лежат богатыри.

Но слава их вовеки не померкнет.

Она зовёт других бойцов на бой,

В сто сорок тысяч радуг фейерверка

Цветёт, переливаясь, над Невой,

Гремит она, грозна и знаменита,

По улицам немецкого Тильзита.

И путь у ней размашистый — один,

Знамёна Славы вынес на Берлин.

 

11

Пахучей мятой зарастут могилы.

Придут другие, молодые силы.

И зашумит на поле боя сад,

Обрызганный весеннею росою.

Ещё прекрасней будет Ленинград,

Со всей своей пленительной красою.

Века своим величьем озарив,

Он всмотрится в малиновый залив,

И никогда спокойные глаза

Не затуманит скорбная слеза.

М. Дудин

 

Белая ночь

Гляди: не бал, не маскарад,

Здесь ночи ходят невпопад,

Здесь от вина неузнаваем,

Летает хохот попугаем.

Здесь возле каменных излучин

Бегут любовники толпой,

Один горяч, другой измучен,

А третий книзу головой.

Любовь стенает под листами,

Она меняется местами,

То подойдет, то отойдет…

А музы любят круглый год.

 

Качалась Невка у перил,

Вдруг барабан заговорил —

Ракеты, выстроившись кругом,

Вставали в очередь. Потом

Они летели друг за другом,

Вертя бенгальским животом.

 

Качали кольцами деревья,

Спадали с факелов отрепья

Густого дыма. А на Невке

Не то сирены, не то девки,

Но нет, сирены, — на заре,

Все в синеватом серебре,

Холодноватые, но звали

Прижаться к палевым губам

И неподвижным, как медали.

Обман с мечтами пополам!

 

Я шел сквозь рощу. Ночь легла

Вдоль по траве, как мел бела.

Торчком кусты над нею встали

В ножнах из разноцветной стали,

И тосковали соловьи

Верхом на веточке. Казалось,

Они испытывали жалость,

Как неспособные к любви.

 

А там, вдали, где желтый бакен

Подкарауливал шутих,

На корточках привстал Елагин,

Ополоснулся и затих:

Он в этот раз накрыл двоих.

 

Вертя винтом, бежал моторчик

С музыкой томной по бортам.

К нему навстречу, рожи скорчив,

Несутся лодки тут и там.

Он их толкнет — они бежать.

Бегут, бегут, потом опять

Идут, задорные, навстречу.

Он им кричит: «Я искалечу!»

Они уверены, что нет…

 

И всюду сумасшедший бред.

Листами сонными колышим,

Он льется в окна, липнет к крышам,

Вздымает дыбом волоса…

И ночь, подобно самозванке,

Открыв молочные глаза,

Качается в спиртовой банке

И просится на небеса.

Н. Заболоцкий

 

Сфинксы над Невой

Волшба ли ночи белой приманила

Вас маревом в полон полярных див,

Два зверя-дива из стовратных Фив?

Вас бледная ль Изида полонила?

 

Какая тайна вам окаменила

Жестоких уст смеющийся извив?

Полночных волн немеркнущий разлив

Вам радостней ли звезд святого Нила?

 

Так в час, когда томят нас две зари

И шепчутся лучами, дея чары,

И в небесах меняют янтари, —

Как два серпа, подъемля две тиары,

 

Друг другу в очи — девы иль цари —

Глядите вы, улыбчивы и яры.

В. Иванов

 

Медный всадник

В этой призрачной Пальмире,

В этом мареве полярном,

О, пребудь с поэтом в мире,

Ты, над взморьем светозарным

 

Мне являвшаяся дивной

Ариадной, с кубком рьяным,

С флейтой буйно-заунывной

Иль с узывчивым тимпаном, —

 

Там, где в гроздьях, там, где в гимнах

Рдеют Вакховы экстазы…

В тусклый час, как в тучах дымных

Тлеют мутные топазы,

 

Закружись стихийной пляской

С предзакатным листопадом

И под сумеречной маской

Пой, подобная менадам!

 

В жёлто-серой рысьей шкуре,

Увенчавшись хвоей ельной,

Вихревейной взвейся бурей,

Взвейся вьюгой огнехмельной!..

 

Ты стоишь, на грудь склоняя

Лик духовный, лик страдальный.

Обрывая и роняя

В тень и мглу рукой печальной

 

Лепестки прощальной розы,

И в туманные волокна,

Как сквозь ангельские слезы,

Просквозили розой окна —

 

И потухли… Всё смесилось,

Погасилось в волнах сизых…

Вот — и ты преобразилась

Медленно… В убогих ризах

 

Мнишься ты в ночи Сивиллой…

Что, седая, ты бормочешь?

Ты грозишь ли мне могилой?

Или миру смерть пророчишь?

 

Приложила перст молчанья

Ты к устам — и я, сквозь шепот,

Слышу медного скаканья

Заглушённый тяжкий топот…

 

Замирая, кликом бледным

Кличу я: «Мне страшно, дева,

В этом мороке победном

Медноскачущего Гнева…»

 

А Сивилла: «Чу, как тупо

Ударяет медь о плиты…

То о трупы, трупы, трупы

Спотыкаются копыта…»

В. Иванов

 

Столица на Неве

Георгию Адамовичу

 

О, заповедная столица,

Гранитный город над Невой,

Какие сны, какие лица

Являет желтый сумрак твой!

 

Холодным ветром с моря тянет, —

Вдыхаю жадно я его.

В рассветный час томит и ранит

Твоих видений волшебство.

 

О, кровь и пот! В крови и поте

Невы твердыня зачата,

Чтоб явью грозною о флоте

Петрова вспыхнула мечта.

 

А после — бироновы цепи,

Доносов ложных черный сон,

Сиянье и великолепье

Екатерининских времен…

 

Испытаннее дряхлых библий

Глядит опаловая твердь.

Под нею декабристы гибли,

Монархи принимали смерть; —

 

И все затем, чтоб в полной славе

Сияла веще ты, когда,

Подобно шквалу или лаве,

На Русь низринется орда.

 

Я помню: конные гиганты

Летели в сумрак огневой

Зари. И шли манифестанты —

Поток единый и живой.

 

Как жарко пламенели груди,

На лицах всех — одна печать:

До смерти будут эти люди

Свою Отчизну защищать.

 

И мне казалось: вновь вернулась

Пора петровской старины,

Стихия грозная проснулась

Самозащиты и войны.

 

Да, снова потом, снова кровью

Должны служить до смерти ей

Все обрученные любовью

Железной Родине моей!

Г. Иванов

 

Бессмертие

К плеяде столь прославленных имён,

Как Измаил, Полтава, Севастополь,

Прибавится теперь ещё и он,

Град Ленина, о чей гранитный цоколь

Разбилась боевая мощь врага,

Зарывшегося в русские снега.

 

О, этот город! Как его пытали...

С земли и с неба. Стужей и огнём.

Он голодал. Бледнее лица стали,

Румянец мы не сразу им вернём.

Но даже и тогда, на много лет,

Останется на них особый след:

 

Какая-то необщая повадка,

Небудничное выраженье глаз.

И собеседник, может быть, не раз

Внезапно спросит, озарён догадкой:

«Вы, вероятно, были там... тогда?»

И человек ему ответит: «Да».

 

И ежели отныне захотят,

Найдя слова с понятиями вровень,

Сказать о пролитой бесценной крови,

О мужестве, проверенном стократ,

О доблести, то скажут — Ленинград, —

И всё сольётся в этом слове.

В. Инбер

 

* * *

Подарите мне Питер —

Он ждёт, он готов.

На Литейном купите

самых первых цветов.

 

Подарите Фонтанку

Или, может коня...

Россиянку фантастку —

вы поймите меня!

 

Сырость ночи недужной,

первой травки парчу…

Все, что, в общем, не нужно,

Подарите, прошу!

 

Чахлый мартовский вечер,

чад угасших свечей…

Все, что — вечность, не вещи —

не дарите вещей!

 

Возле Летнего сада,

где воздух — как мед,

Так прекрасно и сладко

что-то сердце сожмет.

 

Я немного упряма,

Чтоб меня вам пронять,

подарите мне право

ваш подарок принять.

Р. Казакова

 

* * *

Зимним утром выйдешь из трамвая,

Сны последние с себя срывая,

И замрешь... — великолепье дня,

Рвущееся в душу превосходство

Набережной, всадника, коня,

Всех деревьев — их сродство и сходство.

 

Свежий снег, одевший сквер, гранит,

Зданья, фонари, Петровы плечи...

Да спасёт нас город! Да хранит

Наши неожиданные встречи!

Н. Карпова

 

Осенний Ленинград

Ленинград! Я бреду наугад,

Я в бреду геометрий твоих.

О, не правы те люди стократ,

Если просто чертеж ты для них!

 

Никуда не уйти от тебя,

Ты, гранитный, — граница из плит.

Не из этого ли октября,

Как из бронзы, Литейный отлит?

 

Никуда не уйти от тебя,

Ты со мной и за синью морей.

Все твои, Ленинград, острова —

Остов начатой жизни моей.

 

Осень начисто пишет тебя

Первой охрой опавшей листвы...

Забываю, себя торопя,

Всё вокруг, чтоб остался лишь ты.

 

Только ты да Финляндский вокзал,

Только ветер октябрьский сквозной,

Только тот, кто навек повенчал

Хлеб со сталью и осень с весной.

 

Ленинград! Ты и прост и велик,

Нету строже тебя и добрей...

Я иду в первозданность твоих

Повторяющихся дождей.

И Кашежева

 

* * *

На ветру неугомонном,

Осеняя Ленинград,

Знаменитые колонны

На Васильевском стоят.

 

Подошли к воде поближе

И хранят свой вечный пост ...

Справа — Фондовая биржа,

Впереди- Дворцовый мост.

 

Мне милы колонны эти,

И в любые времена

В чуть синеющем рассвете

Я их вижу из окна.

 

Кораблей старинных ростры

Рвутся в мир береговой...

Словно каменные сестры

Две колонны над Невой.

 

Две подруги дорогие.

И сегодня, как всегда,

Ходят люди молодые

На свидание сюда.

 

И, подобно тем влюбленным,

Как к былому рубежу,

На свидание к колоннам

Иногда и я хожу.

 

А когда в ночном тумане

Ухожу, мечтой влеком,

Мне колонны на прощанье

Машут огненным платком.

Б. Кежун

 

Ленинграду

Ты стоишь над Невой

И глядишь на Балтийское море,

Как недремлющий страж

Нашей мирной советской земли,

Дымом, словно руками,

На синем волнистом просторе

Тихо машут тебе

Уходящие вдаль корабли.

 

Ленинград, Ленинград!

Город-воин и город-рабочий!

Здесь любая дорога

О Ленине память хранит,

С детских лет, Ленинград,

Я люблю твои белые ночи,

Зелень парков твоих,

Берегов твоих вечный гранит.

 

Кто сюда приезжал,

Тот тебя позабудет едва ли:

Шар земной обошла

Краснозвездная слава твоя!

За тебя, Ленинград мой,

Герои-отцы воевали,

За тебя, Ленинград,

Умирали твои сыновья!

 

За тебя, Ленинград,

В бой шагая дорогою вольной,

Там, где плещет Амур,

Там, где к Дону стремится Донец,

Вспоминали они

Весь огнями сияющий Смольный,

И Октябрьскую ночь,

И дорогу на Зимний дворец.

 

Так и нам эти дни

Вспоминаются нынче, наш город!

Так и наши потомки

Увидят в грядущих веках

Эту ночь штурмовую,

Алеющий вымпел «Авроры»

И кронштадтских матросов

С гранатами в цепких руках!

Б. Кежун

 

Питер, привет

Питер, привет, это — медленный мой разбег

Чувствую очень теплый внутри азарт.

Питер, скажи, не вовремя выпал снег?

Или не вовремя кто-то назначил март?

 

Мы же такие мирные — до поры...

Если не трогать — вежливы и тихи.

Я крашу в нежно-синий твои миры,

Ты и во сне читаешь мои стихи.

 

Память стирает лица и имена

Питер, но если — это — опять пройдет,

Если останусь снова совсем одна,

Я по Фонтанке выстелю красный лед.

 

Ты, как и я — заведомо не спасен.

Твой поцелуй, словно метка на тёмном лбу.

Смотришь с улыбкой: справится? унесёт?

Господи, если и это — еще не все,

Что же ты Питером правишь мою судьбу?

 

Питер, я третьи сутки почти не сплю.

А у меня назавтра — опять вокзал.

Я улыбаюсь полу, чтоб выжил зал.

Я же боюсь, что взглядом все затоплю.

Если — вот это — значит, что я — люблю,

Питер, ты мне о многом не рассказал...

Л. Киргетова

 

Этот город

Как Петербург глубок!

Он Пушкин, он Жуковский.

Он Лермонтов, он Блок,

он ранний Маяковский.

 

Он Врубель. Холст его

павлинами заляпан.

Он Горький. У него

в гостях сидит Шаляпин.

 

И он же — чуть заря —

задумчив и нахмурен.

А мысль — «убить царя»

сверлит, — и он Халтурин.

 

Не статуи в садах,

не пики, не гробницы.

Он человек всегда —

он Пирогов в больнице.

 

Он Алексеев Петр.

Его хватают, судят.

Он на суде встает

с пророчеством — что будет!

 

Он — отдаленный гул

толп с Выборгской и Охты.

Он — прачка на снегу,

кровь льется из-под кофты.

 

И с прищуром на свет

уже как Ленин глянув,

он молодой студент

за книгою — Ульянов.

 

Он трудится на весь

рабочий мир огромный —

в Большом Казачьем, здесь,

в музейном этом доме,

 

где черновик борьбы,

где корректуры правка,

где Петербург — и был

как в будущее явка.

 

А в будущем — не сон,

а штурмом взятый Зимний.

Красногвардеец он,

бессмертный и без имени.

 

Седой от всех потерь

он человек, но вечен.

Он Ленинград теперь —

строг, прост и человечен.

С. Кирсанов

 

Ночные улицы

Когда перед звездой,

мерцающею скупо,

чернеет золотой

Исаакиевский купол

 

и властвуют одни

кронштейны с фонарями, —

я выхожу к Неве,

к дворцовой панораме…

 

Но пушкинской строфой

тут все уже воспето:

громады темные

вдоль Невского проспекта,

 

тень золотой иглы,

секиры на ограде…

И что сказать еще

о спящем Ленинграде?

 

На Троицком мосту

он виден в небе мглистом,

как прошлого корабль,

как будущего пристань…

 

Что город думает?

О чем его забота?

Как сон? Как дышит грудь

Балтийского завода?

 

О чем задумались

четыре исполина,

что держат Эрмитаж

на онемевших спинах?

 

О белой женщине

на набережной сонной,

сидящей под ночной

ростральною колонной?

 

Что Невский говорит,

кварталы удлиняя?

Не снится ли ему

Дорога Ледяная?

 

Растаяла?.. Но сон

тревожит мостовую —

проспекту не забыть

подругу фронтовую…

 

А не болят ли в ночь

под вывеской нарядов

заделанные швы

пробоин от снарядов?

 

Три раза бьют часы

на каланче старинной.

Что чувствуют сейчас

зеркальные витрины?

 

Опять мешки с песком

блокадные им снятся,

хотя у кренделей

пирожные теснятся…

 

А булки думают

о том, что были б рады

испечься не теперь,

а в голый год блокады.

 

На набережной — тишь…

Не отрывая взора,

как набожный, стою

у крейсера «Аврора».

 

Что снится кораблю?

Да тема сна все та же —

скучает о своем

октябрьском экипаже.

 

Пороховым нутром,

сердцами пушек старых

грустит о моряках,

о красных комиссарах…

 

А как мои шаги?

Вокруг домов и мимо?

И рядом снова нет

шагов моей любимой?

 

Но город будто мне:

«Отчаиваться рано.

И у меня была

здесь на асфальте рана…»

 

Светлеешь, Ленинград?

Цветы росой намокли.

Я здесь не делегат,

и не турист с биноклем,

 

и не знаток стекла,

картин или жемчужин.

Я просто человек,

которому ты нужен.

 

И ты — как человек,

готовым и за полночь

всей красотой своей

прийти ко мне на помощь,

 

великой красотой

хлебнувших горя улиц,

светлеющих от крыш,

где статуи проснулись.

С. Кирсанов

 

Кариатиды

Есть статуи среди

стоящих в Ленинграде:

извилистых бород

мифические пряди,

 

русалочьи тела

скульптурных полуженщин.

За них отдать бы жизнь! —

так облик их божествен.

 

Но это не Петры,

не Павлы и не Анны.

Рабы дворцовых стен

безвластны, безымянны.

 

Они стоят не в честь

заслуг или талантов —

тут труд кариатид,

тут каторга атлантов.

 

Незрячи их глаза,

опущенные книзу.

Их служба — подпирать

столичные карнизы.

 

Не смотрят на ступни

сих статуй старожилы.

Но как напряжены

их мраморные жилы!

 

Как давят этажи!

Как пот течет по скулам!

В поэмах им бы жить —

Гераклам и Микулам.

 

Но тут они — ничто.

Никто о них не скажет.

На них — искусствовед

и взглядом не покажет.

 

А что сказать? Рабы,

чьи головы наклонны —

чтобы нести столбы,

чтобы держать балконы;

 

держать, держать, держать

колонны, стены, своды, —

без прав, без слов, без слез,

без будущей свободы;

 

поддерживать дворцы

при бронзовой ограде,

любовников держать

на белой балюстраде;

 

паркетные полы

терпеть с толпой придворной,

удары каблуков

переносить покорно;

 

бессильные — хоть раз

пошевельнув плечами,

заколебать дворцы

с их белыми ночами!

 

Вот Памятник Труду,

который создал скульптор

так истинно, и так

безжалостно, так скупо! —

 

труду всех крепостных,

всех каторжников мира,

и только как деталь

модерна и ампира!

 

Сюда пригнали их

со всех каменоломен.

Как тяжко им стоять,

как груз домов огромен!

 

От муки вековой

обшелушились лица,

и дождь, как скользкий пот,

по животам струится.

 

Но так как не нужны

для этой службы ноги —

их скульптор завершил

витком па полдороге.

 

Кто милосердным был

к страдалице распятой?

Кто понял боль фигур?

Кто слышал стоны статуй?

 

Кто понял? А живой

услышан был и понят?

Молчит Санкт-Петербург,

когда Россия стонет.

 

Но разве по ночам

не изменялись позы

и в пасмурные дни

не слышались угрозы?

 

И каменный атлант

не нарушал наклона,

чтоб хоть лепной акант

упал с угла балкона?

 

Да, страшно было вам

в метели и в туманы —

о, медные Петры,

о, мраморные Анны!

С. Кирсанов

 

Решетки

Решетки! Я о вас

хочу сказать хоть раз

всю правду! Право есть —

ваш формуляр прочесть.

 

Вы — сотни тысяч пик

без воинов. Вы — крик:

«Не подходить!» Вы — мир

пищалей и секир

без ратников. Вы — смотр

полков, какие Петр

на иностранный лад

построил — без солдат.

 

Вы — Петербурга лик,

стоящий штык о штык

патруль без часовых.

Вы стрелок часовых

остроконечный строй.

Вы декабристам: «Стой!»

 

Решетки! Вы — печаль

закрывшихся ворот,

тюремного ключа

железный поворот.

Вы — на окне, где взгляд

Желябова на ряд оград.

Вы — мир цепей из бронзы.

Вы — репей из чугуна.

Цветки из стали.

Лепестки, раскрывшиеся там,

где гибель лепесткам.

 

И нет — вы не родня

наивного плетня

в ромашках и траве

с горшком на голове.

Вам — тын ни сват, ни брат,

о, легион оград!

 

Нет, вы — конвой тропы

для каторжной толпы

вплоть до острогов, где

на хлебе и воде

лежали по углам

прикованные к вам!..

 

Рудой еще когда

вы были — и тогда,

о, сколько бедняков

несли из рудников

и каторжной киркой

рубили им покой!..

 

Так — вы из мертвецов

росли вокруг дворцов.

И крицами когда

вы были — и тогда,

О, сколько клейм на лбу

поставлено рабу,

да, божьему рабу

из беглых крепостных,

который вас ковал

и в стенах крепостных

о воле тосковал,

о ковыле в степях…

 

Вы в пушкинских стихах

о молодом орле,

о машущем крыле…

На вас самих орлы

распяты, кандалы

в ногах у вас висят,

и обнесли фасад

империи. И шпик

все видит из-за пик…

 

Но вспомните и час,

когда заставил вас

вдруг сделать шаг назад

красногвардейский штык,

Октябрьский Петроград!

Вас к стенам придавил

плетень крестьянских вил…

И — как ни угрожал

Таврический дворец —

трагический конец

владельцев ваших ждал!

 

Вы — шаг вперед опять,

но вас погнала вспять

под цоканье подков

Конармия клинков.

И миллион штыков

(на каждом красный бант)

вас усмирил. И вот

вы — только ржавый сброд

мечей, и алебард,

и копий. Но — вперед

вершка вам не ступить!

 

Но как же с вами быть,

чугунные цветы,

секиры и щиты?

Вас ради красоты

оставить, может быть?

Оставим. Так и быть.

 

А если вы — посты

минувшего? И стяг

с орлом о трех цветах

пас тайно осенял?

Тогда вы — арсенал!

Ни цепи, ни цветки,

ни медные витки

тогда вас не спасут.

 

Решетки, вас снесут!

С. Кирсанов

 

Летний сад

О, зимний Летний сад,

заснеженный, не летний,

где высоко висят

серебряные ветви;

где погребен песок

с замерзшими следами,

где все еще не срок

свиданий и досвиданий;

где так печален вид

пустующих скамеек,

где даже тень любви

усесться не посмеет.

 

Сад, где газон зимы

забыл о незабудках,

где весь античный мир

живет в дощатых будках;

где в мраморной мечте

вновь окунуться в мифы —

в купальной наготе

стоят в кабинах нимфы;

где лишь Крылов свое

не покидает кресло, —

и сторожит зверье,

столпившееся тесно;

где в инее с утра

Персей и Андромеда,

где во дворце Петра

все говорит про шведа;

где воздух в блестках от

туманов и морозов,

где ночью у ворот

таится Каракозов;

где с флагами толпа,

в воззваньях динамитных,

где сквозь морозный пар

мелькнул февральский митинг;

где царские орлы

забились под короны,

где подняли стволы

безлиственные кроны;

где помнят о руках,

что их сажали, корни,

а ветви в облаках

парят, нерукотворны,

но — дерева где нет,

какое за два века

увидело бы свет

само, без человека;

где человек не взял

в блокадный год ни чурки,

а грустно замерзал

у гаснущей печурки…

 

Сад, где так дорог луч

и каждый теплый градус,

пришедший из-за туч

на ленинградский адрес;

где, на руки дыша,

кусты, скамейки просек,

как сердце, как душа,

о потепленье просят;

где в сумерках на льду,

у снежной филиграни,

я безответно жду

далекой телеграммы;

где требуют весны,

детей хотя бы ради,

и барельеф стены,

и кольца на ограде;

где подается весть

всем веткам по цепочке,

что потепленье есть —

пусть набухают почки;

где птицы голосят

и занимают ветви,

где солнце снежный сад

вновь превращает в Летний;

где новый оборот

находит стих звенящий:

 

«Надежду — у ворот

не забывай, входящий!»

С. Кирсанов

 

Русский музей

Сегодня я хожу

по Русскому музею,

там на полотнах Ге

видения сизеют;

 

желтеет Левитан

и зеленеет Шишкин, —

вот-вот и упадут

с мохнатых елей шишки.

 

Пройдешь Рублевский зал,

побудешь при Петре ты,

потом тебя пленят

Тропинина портреты,

 

где с лентой и звездой

сидит вельможа старый,

девица со свечой

и юноша с гитарой.

 

Нас в Царское Село

Боровиковский вводит;

прозрачно и светло

он тонкой кистью водит…

 

Как дверь из зала в сад,

распахнута картина:

в салопе и чепце —

сама Екатерина.

 

И чуть зеленый фон

с дубравами в тумане,

и жемчуга в ушах

у госпожи в тюрбане.

 

И показалось мне

при этих важных дамах,

что галерея — мы,

а зрители-то в рамах!

 

Брезгливые на нас

из рам глядят вельможи,

статс-дама щурит глаз

из золоченой ложи,

 

графини и князья

лорнетами нас мерят,

но, видимо, они

своим глазам не верят!

 

И как понять сии

ковбойки, куртки, блузки —

столь вольный разговор,

и — фи! — не по-французски?..

 

Что смыслят в нас цари?

Как разберутся графы

в глубинах наших глаз

и наших биографий?

 

Попробуй в те года

портреты наши выставь, —

для них мы — что для нас

холсты абстракционистов.

 

И ржевского купца

побагровели веки —

не может он понять,

что мы за человеки!

 

Я к девушке иду,

не жемчугом венчанной,

ее среди снопов

писал Венецианов.

 

На жатве, посреди

прокошенных дорожек,

в венце из русых кос,

босая, без сережек.

 

Он написал глаза

большие, голубые,

чтобы она могла

понять глаза любые.

 

Знакома и мила

мне черточкою каждой.

А рядом — узкий серп

(без молота пока что).

 

И правда — смотрит так

крестьянка крепостная,

как будто видя нас,

как будто вспоминая…

 

Она в нас признает

своих парней и девок,

гадавших столько с ней

на лавках посиделок,

 

кудрявых женихов,

затерянных в солдатах,

и братьев, и зятьев,

в ту пору бородатых…

 

Сама еще — дитя,

а трудовые руки.

Но знает, что придут

к ней любоваться внуки.

С. Кирсанов

 

Золотой корабль

На золотой игле —

кораблик золотой.

Лет двести пятьдесят

стоит он над водой.

 

На полных парусах

уходит в море флот.

Лишь этот никуда

кораблик не плывет.

 

Открыли острова

и Берингов пролив,

других на берега

выбрасывал прилив,

 

другие подошли

и к Северной Земле,

и только он один

ни с места — на игле.

 

И столько лет стоять,

и видеть чей-то путь,

и по такой реке

не плыть и не тонуть…

 

Но это ничего.

Кораблик терпелив.

Смирился он, что жил,

морей не переплыв.

 

А я вот за него

испытываю грусть,

корабликом таким

я сам себе кажусь —

 

без рейсов и морей,

поставленным на шпиль,

но позолотой всей

осыпавшимся в пыль…

 

Бывает, что и грусть…

Но ты не прав, поэт,

кораблик-то пришел

к нам из Петровых лет

 

и Новую Страну

открыл у невских вод,

и дальше — в добрый путь

кораблик поплывет.

 

По компасу звезды

плыви в вечерней мгле,

кораблик золотой

на золотой игле!

С. Кирсанов

 

Львы и сфинксы

Пишу тебе одной,

одной во всей стране,

какой мне снится сон,

что думается мне.

 

Два сфинкса над рекой.

Я не скажу, что груб

гранит их нежных глаз,

их миловидных губ.

 

На цоколе слова:

«Привезены из Фив».

А кто-то проходил,

хвосты им поотбив.

 

Обиделись бы! Нет.

Сфинкс, видно, не гордец.

Загадка на губах,

и никаких сердец.

 

Перед подъездом спят

два равнодушных льва,

у каждого — в кудрях

в судейских голова.

 

Когда другим дано

метаться и рычать,

готовы эти львы

обид не замечать.

 

И разве в этом нет

особенной судьбы, —

о, статуи Любви,

о, каменные львы!

 

О, кони, коих Клодт

поставил на дыбы,

балконы на плечах

держащие рабы!

 

О, божества без рук,

положенных плечу, —

в одном я только вам

завидовать хочу.

 

Обидные пинки,

насмешливую брань,

железным молотком

отколотую грань —

 

вы сносите! Пускай

и жалят вас и злят —

не дрогнет ваша грудь,

не повлажнеет взгляд.

 

А я — ни лев, ни сфинкс,

и от твоих обид

во мне все говорит,

все стонет, все болит…

С. Кирсанов

 

Купола

Есть купола. Их лик

зрит россиянин всякий.

Се — мощен и велик —

сияет Исаакий.

 

Когда и солнца нет,

и небо как болото —

все ж излучает свет

святая позолота.

 

Другой трехглавый храм

крыт крашеным железом,

а купол пополам

таинственно разрезан.

 

Он в Пулкове стоит,

храм чисел и приборов.

Вот каковы сии

великих два собора.

 

И разные у двух

и боги и святые,

к которым ввысь ведут

ступеньки винтовые.

 

И мученики есть

у каждого. Зверея,

вели Христа на крест.

И к пытке — Галилея.

 

Вот, христианский мир,

какой шедевр ты создал!

Вот мрамор, вот порфир,

вот путь, ведущий к звездам.

 

Вверх, по виткам, себя

я ввертывал шурупом,

и довинтился я

в Исаакиевский купол.

 

И — небесам конец,

ни звезд, ни туч! К чему же

нам — золотой венец,

сияющий снаружи?

 

И ангелам сюда

сквозь плиты не пробиться!

Нет, эта красота —

не солнце, а гробница.

 

Ослепший и без чувств,

и вниз верчусь, и вскоре я

шоссейной лентой мчусь

к; тебе, Обсерватория!

 

В пожарных касках крыш

среди Земного Шара

ты словно сторожишь

планету от пожара.

 

И лестничкой витой

вхожу я в купол дивный,

не золотой — простой,

с трубой посередине.

 

И он раскрылся вдруг,

как подымают веко,

и стал ходить вокруг

светила — человека,

 

как ходит наш Земшар,

кружа меридианы,

как ходят не спеша

планеты мирозданья.

 

И царствуй и смотри

на солнце в полном блеске!

Здесь, в куполе, внутри —

смерчи, пожары, всплески.

 

Следи глазами линз

за солнечной короной!

И я смотрю на жизнь,

сияньем покоренный.

 

Хочу я жить не час,

а без конца, сверхсметно,

как человек, как часть

материи бессмертной,

 

часть звезд и часть людей

или хотя бы часть я —

травы, цветов, лучей

какого-нибудь счастья.

 

Нет, я не раб, не червь!

А мысль моя несется,

не ведая ночей,

ракетой вокруг солнца.

 

Как к хочется мне здесь,

где ширь так осиянна,

вскричать: «В сей мир чудес

я верую! Осанна!»

С. Кирсанов

 

Мосты

Прочь, мелочи, прочь,

Рой обид! Тоска, долой!

Забыть заботы! Прочь,

бессонных мыслей ночь.

Любовь и ревность, прочь!

И — снова на простор

гранита и мостов

через Неву. Мосты

надежны и просты.

И как ни широка

гигантская река,

просторы не пусты.

Сроднились берега,

как в браке, на века.

 

Так сделали мосты,

пускай одни — горбом

прошли из дома в дом.

Их жизнь — канала муть,

и в пять ступенек путь.

Другим — взамен любви

двухсводчатый уют.

Сторожевые львы

расстаться не дают…

 

Зато у самых звезд

Канавки Зимней мост.

И преданно-верны

живут две стороны

двух зданий, две стены

так близко, тесно так

и так вдвоем всегда,

что только кое-как

под мост течет вода…

 

Но, берега Невы,

вам трудно. С детства вы,

с пустынных лет реки,

так страшно далеки!

И ледовитый лед

вот — между вами лег,

и только иглы ввысь…

И все же вы сошлись.

И, дружески легка,

легла издалека

Литейного рука

проспекту на плечо.

 

«Чего ж тебе еще?

Я рядом. Я с тобой…»

Но как мне быть с собой?

 

Я понял жизнь мостов,

пролетов и основ.

Соединять — их суть.

Но и оставить путь

судам, идущим в верфь

или от устья вверх.

Покинувший залив

корабль так горделив —

сияющая медь

и мачты в полный рост…

Но больно мне смотреть

на разведенный мост.

 

О, горестный разлад!

Мост, как любовь, разъят,

и входит в наш разрыв,

спокойный ход развив,

громада корабля,

два берега деля

на разных две судьбы…

И я стою, моля

ростральные столбы

помочь и сблизить вновь

двух берегов любовь!

 

Но я же начал — «прочь,

бессонных мыслей ночь»,

я же сказал — «прочь, рой

обид, тоска, долой,

любовь и ревность, прочь»,

к Неве я вышел… Ты,

река, и вы, мосты,

не в силах мне помочь.

В огнях, гудках, парах

и флагах пароход

торопится. Пора

открыть ему проход!

С. Кирсанов

 

Гранитная книга

на Заячьем острове пушка

бабахнет минут через шесть.

служивые люди послушно

в кофейни отправятся есть.

 

служивые люди, ваш Город

заметно сменил макияж.

он очень по-летнему молод,

но чувствует время и стаж.

 

брасматик зеленый на парках,

и Стрелка от глаз пролегла.

немножко, мне кажется, жарко,

но мы, так хотели тепла...

 

здесь место любви и интригам,

под вопли и шепот молвы,

мой Город.... гранитная книга,

прошит переплетом Невы.

 

он мой календарь, ежедневник,

словарь и цитатник стихов.

мой Город дороже всех денег,

я нищим прожить в нем готов.

 

листаю страницы по датам,

той самой холодной зимы,

когда, даже Сфинксы в солдаты

ушли... но вернулись с Войны...

 

по Невке плывет ресторанчик,

пью кофе и жду свой заказ.

мой Город, прекрасный обманщик,

спасибо! что радуешь нас...

А. Климов

 

Ленинград

В излуке Балтийского моря,

Где невские волны шумят,

С косматыми тучами споря,

Стоит богатырь — Ленинград.

 

Зимой на нем снежные латы,

Метель голубая в усах,

Запутался месяц щербатый

В карельских густых волосах.

 

Румянит мороз ему щеки,

И ладожский ветер поет

О том, как апрель светлоокий

Ломает по заводям лед.

 

Что скоро сирень на бульваре

Наденет лиловую шаль

И сладко в матросской гитаре

Заноет горячий «Трансвааль».

 

Когда же заря молодая

Багряное вздует горно —

Великое Первое мая

В рабочее стукнет окно.

 

Взвалив себе на спину трубы,

На площади выйдет завод,

За ним комсомол красногубый —

Республики пламенный мед.

 

И Армии Красной колонны,

Наш Флот — океану собрат —

Пучиной стальной, непреклонной

На Марсово поле спешат.

 

Там дремлют в суровом покое

Товарищей подвиг и труд,

И с яркой гвоздикой левкои

Из ран благородных растут.

 

Плющом Володарского речи

Обвили могильный гранит...

Печаль об ушедших далече,

Как шум придорожных ракит.

Н. Клюев

 

Осенняя рапсодия

Минорный дождь бродил по мостовым, —

Продрогнувшие улицы пустели,

Гляделись в лица луж дворцы Растрелли,

И каплям подставляли морды львы,

 

И колотилась об асфальт вода,

Рассыпавшись чешуйками скалярий

На Невском. На Сиреневом бульваре.

Дождь в окна бил — его никто не ждал.

 

Внимал руладам водосточных труб

Нахохлившийся голубь на карнизе.

Игольчатыми брызгами пронизан,

Стыл город галеоном на ветру.

 

Сегодня, верно, думалось ему,

Куда б из местной осени отчалить…

Он вслушивался в крики редких чаек,

Меняя курс на ближнюю весну.

О. Кнорр

 

Фонтанка

Влекут гранитные изгибы

И живорыбные садки,

Под вечер с барок диатрибы,

Олонецкие мужики,

И миловидная эстляндка,

Калинкин мост, простой народ,

И эллинги (бьет третья склянка),

Дымком пахнувший пароход;

 

И мирно спящая Коломна,

В полухолодный, светлый май,

И переулок полутемный,

Последний мчащийся трамвай,

И одинокий друг-прохожий,

Чиновник — старый холостяк

В мечтах (на набережной тоже)

О жизни прожитой кой-как;

 

Старинный дом, где жил Державин,

И синий Троицкий собор,