230 стихотворений о Ленинграде — Санкт-Петербурге

 

Стихи даны в алфавите авторов.

 

В белые ночи

Город белых ночей, Ленинград, Ленинград...

Голубое Балтийское море...

Вот уж полночь, а всё еще зори горят...

Негасимые летние зори.

 

И недвижно-спокойной сквозит синевой,

отраженьем закатных сияний

озаренное небо над светлой Невой,

над громадами каменных зданий.

Как торжественна этих ночей тишина!

Только в берег в ленивом томленьи

с тихим шелестом плещет и плещет волна,

омывая на спусках ступени.

 

Переулки безлюдны, и скверы пусты,

краски трепетны, тени пугливы...

В три часа над Невой разомкнутся мосты

от верховий до кромки залива.

 

И тогда не добраться — спеши не спеши —

не пройдешь на Васильевский остров.

Что же, стой и смотри — до чего хороши

в эти ночи старинные ростры!

 

К парапету в раздумьи склонясь, помолчи,

слейся с городом в чувстве едином, —

и увидишь, как в этой прозрачной ночи

свет и сумрак ведут поединок,

 

Как струятся немолчных заводов дымки,

погруженных в ночную работу,

как неслышно фарватером плавной реки

караваны уходят к Кроншлоту.

 

И невольно ровняя походку свою,

сам ты станешь и чище и строже.

Всё, что здесь отстоял ты в тяжелом бою —

стало ближе теперь и дороже.

 

Город белых ночей, Ленинград, Ленинград...

В сотнях окон, сиянием споря,

вслед вечерним закатным всё ярче горят

золотые рассветные зори.

 

И пока нарастает морской ветерок,

загляни ему в ясные очи, —

то, что в шумах дневных ты подслушать не мог,

прочитаешь в молчании ночи.

 

Этот город, как ямба тугого строфа,

где в созвучия строгие слиты

и мосты, что связали собой острова,

и гранита граненого плиты,

 

И садов очертанья над светлой рекой,

по-весеннему буйно зеленых,

и ночей этих белых недвижный покой,

и скользящие тени влюбленных,

 

И на фоне зари, что светлей и светлей

разгорается в небе багряном,

величавые фермы сквозных стапелей

и заводов подъемные краны,

 

И огни катеров, что — сигналя — прошли,

и Балтийского моря просторы,

где, спокойно дымя, островками вдали

миноносцы стоят и линкоры.

И. Авраменко

 

Странный город

Санкт-Петербург — гранитный город,

Взнесенный Словом над Невой,

Где небосвод давно распорот

Адмиралтейскою иглой!

 

Как явь, вплелись в твои туманы

Виденья двухсотлетних снов,

О, самый призрачный и странный

Из всех российских городов!

 

Недаром Пушкин и Растрелли,

Сверкнувши молнией в веках,

Так титанически воспели

Тебя — в граните и в стихах!

 

И майской ночью в белом дыме,

И в завываньи зимних пург

Ты всех прекрасней — несравнимый

Блистательный Санкт-Петербург!

Н. Агнивцев

 

Санкт-Петербургские триолеты

Скажите мне, что может быть

Прекрасней Невской перспективы,

Когда огней вечерних нить

Начнет размеренно чертить

В тумане красные извивы?!

Скажите мне, что может быть

Прекрасней Невской перспективы?..

 

Скажите мне, что может быть

Прекрасней майской белой ночи,

Когда начнет Былое вить

Седых веков седую нить

И возвратить столетья хочет?!

Скажите мне, что может быть

Прекрасней майской белой ночи?..

 

Скажите мне, что может быть

Прекрасней дамы Петербургской,

Когда она захочет свить

Любви изысканную нить,

Рукой небрежною и узкой?!

Скажите мне, что может быть

Прекрасней дамы Петербургской?..

Н. Агнивцев

 

Петербург

Желтый пар петербургской зимы,

Желтый снег, облипающий плиты…

Я не знаю, где вы и где мы,

Только знаю, что крепко мы слиты.

 

Сочинил ли нас царский указ?

Потопить ли нас шведы забыли?

Вместо сказки в прошедшем у нас

Только камни да страшные были.

 

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-желтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

 

А что было у нас на земле,

Чем вознесся орел наш двуглавый,

В темных лаврах гигант на скале, —

Завтра станет ребячьей забавой.

 

Уж на что был он грозен и смел,

Да скакун его бешеный выдал,

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала наш идол.

 

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни миражей, ни слез, ни улыбки…

Только камни из мерзлых пустынь

Да сознанье проклятой ошибки.

 

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

И. Анненский

 

Ленинград еще ближе

1

Да, так я и буду, забывши друзей,

Бродить в этом городе светлом.

Иль это не город, а светлый музей,

Пронизанный влагой и ветром?

 

Да, белая ночь ничего не поймет

Да, черные окна не дрогнут.

Тягучее время, как сладостный мед,

Сочится на славные стогны.

 

Тягучее время речей не хранит,

Летит, как летело когда-то.

Не врезана в бронзу, не вбита в гранит

Короткая смертная дата.

 

И будто бы в жизни чужой, не в моей,

В каких-то дворцах Атлантиды

Качнулись колонны от рева морей

И рухнули кариатиды.

 

Внезапно в глаза им ударила тьма,

Закрыла их в знак милосердья,

И целые семьи в домах и дома

Отчалили в бездну бессмертья.

 

2

Как будто я вернулся после жизни

Назад, в двадцатые года

И не узнал гостей на братской тризне,

Загаданной еще тогда.

 

И если многих здесь недосчитаться,

То счет по-прежнему один:

Счет юных севастопольцев, кронштадтцев,

Не заработавших седин.

 

И первая война или вторая —

Все той же молодости сны.

И алый стяг пылает, не сгорая,

Под ветром северной весны.

 

И белые барашки бьются в бивни

Больших мостов через Неву.

И воздух синь И набегают ливни

На блещущую синеву.

 

И тот же блеск. И юность мира та же.

И те же груды старых книг.

И в розовые стекла Эрмитажа

Глядит бессонный мой двойник.

 

Чей современник, чей он собеседник

В отгулах смутной тишины?

Какие струны скрипачей последних

Оборванные не слышны?

 

3

Еще ощерен оскал развалин,

Еще не выметен мертвый прах.

Еще погибших не называли,

Не поминали их на пирах.

 

Еще фанерой забиты окна,

Сквозняк разгуливает в дому,

На черном рынке матрацы мокнут,

Старухи дрогнут и смотрят в тьму.

 

Еще повсюду по Ленинграду

Рыданье ветра, звон топора.

Но всем мальчишкам дано в награду

Влезать на серый гранит Петра

И трогать змея. А змей не в духе,

Он понимает, что в день весны

Глаза мальчишек светлы и сухи,

Что детям снятся мужские сны.

 

И этот город — великий город.

Он — полный кубок у рта времен,

Весенним ветром, как встарь, распорот,

Весенним солнцем воспламенен.

 

И все, что было, что есть и будет,

В его преданьях воплощено.

Он все запомнит, и всех рассудит,

И всех разбудит, открыв окно.

 

А там, у края скалы бессмертной,

Не остывая с тех самых пор,

Тот самый Всадник во мгле рассветно!!

Летит сквозь время во весь опор!

 

4

Под солнечным блеском,

Слепящим глаза,

На взморье, на резком

Ветру закипала слеза.

 

И с дикой тревогой

Рыдала сирена:

«Ступай и не трогай,

А сможешь, так помни смиренно!»

А белая ночь,

Улетая во тьму,

Сказала: «Помочь

Невозможно уже ничему.

 

Когда с высоты

Угрожала нам гибель

И ужас мосты

Между прошлым и будущим вздыбил,

 

В ту пору пылая

Без света и сна,

Поверь, что была я

Совсем не бела, а черна».

 

Несу я смиренно

К перрону вокзала —

Что пела сирена,

Что белая ночь рассказала.

П. Антокольский

 

Медный всадник

Медный всадник над славной рекой,

Старый друг вдохновенья в России!

Встань на вахту с простертой рукой!

Ты России сулил непокой, —

Так победу опять принеси ей.

 

Ты летел сквозь года и века,

Медным топотом время наполнив.

И простертая к морю рука

Только крепла от штормов и молний.

 

В снежный Выборг в минувшем году

Ты сапером вошел, как когда-то

Ты все тот же, врагам на беду, —

Рослый шкипер, моряк из Кронштадта.

 

Старый друг наших сказок и снов,

Медный всадник, механик и зодчий!

Стереги ленинградские ночи,

Береги своих верных сынов,

Сделай зорче их зоркие очи.

 

Старый друг всех побудок и зорь,

Запевала военных горнистов,

Славной памяти не опозорь,

Снова бдителен будь и неистов!

 

Берегись, береги берега,

Помни Балтики славу седую,

Чтоб «Аврора» громила врага

И гремела, как встарь, негодуя,

 

Чтобы ночью и в раннюю рань,

Когда солнцем туман не пропорот,

Никакая бы нечисть и дрянь

Не вползла в удивительный город.

 

И когда в небесах над Невой

Черный коршун со свастикой кружит,

Пусть прожектора сноп огневой

Эту птицу во мгле обнаружит

 

Пусть зенитчик ударит во мглу,

Вырвет смерть из ночного простора

И к тебе принесет на скалу

Обожженное сердце мотора.

 

Чтобы крепко зенит заперла

Стая смелых в полете орлином,

Чтобы кубок Большого Орла

В ту же ночку она пролила

Жгучей брагой над самым Берлином!

П. Антокольский

 

Ленинграду

Не ленинградец я по рожденью.

И все же я вправе сказать вполне,

Что я — ленинградец по дымным сраженьям,

По первым окопным стихотвореньям,

По холоду, голоду, по лишеньям,

Короче: по юности, по войне!

 

В Синявинских топях, в боях подо Мгою,

Где снег был то в пепле, то в бурой крови,

Мы с городом жили одной судьбою,

Словно как родственники, свои.

 

Было нам всяко: и горько, и сложно.

Мы знали, можно, на кочках скользя,

Сгинуть в болоте, замерзнуть можно,

Свалиться под пулей, отчаяться можно,

Можно и то, и другое можно,

И лишь Ленинграда отдать нельзя!

 

И я его спас, навсегда, навечно:

Невка, Васильевский, Зимний дворец...

Впрочем, не я, не один, конечно. —

Его заслонил миллион сердец!

 

И если бы чудом вдруг разделить

На всех бойцов и на всех командиров

Дома и проулки, то, может быть,

Выйдет, что я сумел защитить

Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру.

 

Товарищ мой, друг ленинградский мой,

Как знать, но, быть может, твоя квартира

Как раз вот и есть та, спасенная мной

От смерти для самого мирного мира!

 

А значит, я и зимой и летом

В проулке твоем, что шумит листвой,

На улице каждой, в городе этом

Не гость, не турист, а навеки свой.

 

И, всякий раз сюда приезжая,

Шагнув в толкотню, в городскую зарю,

Я, сердца взволнованный стук унимая,

С горячей нежностью говорю:

 

— Здравствуй, по-вешнему строг и молод,

Крылья раскинувший над Невой,

Город-красавец, город-герой,

Неповторимый город!

 

Здравствуйте, врезанные в рассвет

Проспекты, дворцы и мосты висячие,

Здравствуй, память далеких лет,

Здравствуй, юность моя горячая!

 

Здравствуйте, в парках ночных соловьи

И все, с чем так радостно мне встречаться.

Здравствуйте, дорогие мои,

На всю мою жизнь дорогие мои,

Милые ленинградцы!

Э. Асадов

 

Прощай, Ленинград…

Мой строгий, мой ласковый Ленинград,

Ты вновь теперь назван Санкт-Петербургом.

Не важно: я рад иль не очень рад,

Но я, как и в юности, — твой солдат,

Оставшийся самым вернейшим другом.

 

А почему я не слишком рад?

Скажу откровенно и очень честно:

Царь Петр был велик. Это всем известно.

Но был ли во всем абсолютно свят?

 

И Русь, как коня, на дыбы вздымая,

Он мыслил по-своему рай и ад.

И, головы русским стократ срубая,

Пред немцами шляпу снимал стократ.

 

И грозно стуча по сердцам ботфортами,

Выстраивал жизнь на немецкий лад.

И Русь до того наводнил Лефортами,

Что сам был, возможно, потом не рад.

 

Слова, с увлеченностью чуть не детской:

Гроссбух, ассамблея, штандарт, Шлиссельбург,

И вот, в честь святого Петра — Петербург,

Вся Русь — как под вывескою немецкой!

 

Потом и похлеще пошло житье:

Царей на Руси — ни единого русского!

Все царские семьи от корня прусского

Да немцы голштинские. Вот и все.

 

— Ну что тут нелепого? — скажут мне. —

Сложилось все так, как оно сложилось. —

Что ж, пусть. Но скажите тогда на милость,

Могло быть такое в другой стране?

 

Могли бы английские или французские

Короны столетиями носить

Дворянишки, скажем, заштатно-прусские,

Которым и дома-то не на что жить?!

 

Чтоб где-то в Иране, в Канаде, в Китае ли

В креслах для самых больших чинов

Сидели, судили и управляли бы

Такие премьеры, что и не знали бы

Ни стран этих толком, ни языков?!

 

Ответят: — Зачем так шутить безбожно?

Народ, государственность — не пустяк! —

А вот на Руси — даже очень можно!

И можно, и было как раз вот так!

 

И разве, скажите мне, разрешили бы

Придумывать где-то для городов

В Норвегии, Швеции иль Бразилии

Названья из чуждых им языков?

 

У нас же пошли из немецких слов

Названия всяческие вывертывать:

Ораниенбаум, Кронштадт, Петергоф,

Затем — Оренбург, а в Москве — Лефортово.

 

Затем граф Татищев сей путь продлил

И город, что встал на седом Урале,

Велел, чтоб Екатеринбургом звали

И к царственным туфелькам положил.

 

О, нет. Никакой я не ретроград.

И ханжества нет во мне никакого,

И все-таки «град» — это слово «град»,

И я ему, право, как брату, рад,

А «бург» — чужеродное сердцу слово!

 

И вот, словно в залпах «Авроры» тая,

Прошедший сквозь семьдесят лет подряд,

В блокаду не дрогнувший Ленинград

Уходит, главы своей не склоняя!

 

Как сказочный крейсер, гонимый прочь,

Все флаги торжественно поднимая,

Плывет он в историю, словно в ночь,

Своих неразумных сынов прощая…

 

Плывет, отдавая печаль волнам,

И в громе оркестров слова рыдают:

«Наверх вы, товарищи! Все — по местам!

Последний парад наступает…»

Э. Асадов

 

Городу

1

Это имя —

как гром

и как град:

Петербург,

Петроград,

Ленинград!

Не царей,

не их слуг,

не их шлюх

в этом городе

слушай, мой слух.

И не повесть

дворцовых убийств

на зрачках

нависай и клубись.

Не страшны и молчат

для меня

завитые копыта

коня.

И оттуда,

где спит равелин,

засияв,

меня дни увели.

Вижу:

времени вскрикнувший в лад,

светлый город

болот и баллад;

по торцам

прогремевший сапог,

закипающий

говор эпох;

им

в упор затеваемый спор

с перезвоном

серебряных шпор

и тревожною ранью —

людей

онемелых

у очередей.

 

2

Товарищи!

Свежей моряной

подернут

широкий залив.

Товарищи!

Вымпел багряный

трепещет,

сердца опалив.

Товарищи!

Долгие мили

тяжелой

соленой воды

давно с нас слизали

и смыли

последнего боя

следы.

Но память —

куда ее денешь? —

те гордые

ночи хранит,

как бился тараном

Юденич

о серый

суровый гранит.

И вспомнив, —

тревожно и споро

и радостно

биться сердцам,

как,

борт повернувши,

«Аврора»

сверкнула зрачком

по дворцам.

И после,

как вьюга шутила,

снега

на висок зачесав,

как горлом стуженым

Путилов

кричал

о последних часах…

Об этом

неласковом годе

запомнив

на тысячу лет,

он,

вижу,

молчит и уходит

в сереющий

утренний свет.

Товарищи!

Крепче за локти.

О нем еще память —

свежа.

Глядите,

как двинулся к Охте;

смотрите,

чтоб он не сбежал,

единственный

город Союза,

чей век

начинался с него,

соча свои слезы

сквозь шлюзы,

сцепивши

мосты над Невой.

 

3

Он на дали сквозные —

мастак,

он построен

на ровных местах.

Но забыт

и никем не воспет

заревой

и вечерний проспект.

Он оставлен

той ночью в полон

корабельных

зеленых колонн.

Он оставлен

навеки тайком

пробавляться

солдатским пайком.

Но не спится ему

по утрам

под давящей ладонью

Петра.

И Лодейною улицей

в док

пролетает

тревожный гудок.

И когда

прибывает Нева,

он бормочет

глухие слова.

Он снимается с места.

И вот

он шумит,

он живет,

он плывет.

И его уже нету…

Лишь гул

одичалой воды

доплеснул.

Лишь —

от центра на острова

бьется грудью

с гранитом трава.

 

4

Стой!

Ни с места!

Будешь сыт!

Жить без города нам —

стыд.

Разведешь

меж островами

снова

легкие мосты.

Видишь:

дым хвостами задран,

скручен прядью

на виске.

То —

балтийская эскадра

по твоей

дымит тоске.

Военморы!

Полный ход.

Глубже,

глубже,

глубже

лот.

Вы ведь

городу большому —

мощь,

защита

и оплот.

По морям,

морям,

морям,

нынче здесь,

а завтра там!

Ты им

старшим братом будешь,

всем

восставшим городам!

Кораблей военных

контур,

расстилая низко дым,

вновь скользит

по горизонту.

Ленинград!

Следи за ними.

Обновив и век

и имя,

стань навечно

молодым!

Н. Асеев

 

Стихи о Петербурге

1

Вновь Исакий в облаченье

Из литого серебра.

Стынет в грозном нетерпенье

Конь Великого Петра.

 

Ветер душный и суровый

С чёрных труб сметает гарь…

Ах! своей столицей новой

Недоволен государь.

 

2

Сердце бьётся ровно, мерно.

Что мне долгие года!

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.

 

Сквозь опущенные веки

Вижу, вижу, ты со мной,

И в руке твоей навеки

Нераскрытый веер мой.

 

Оттого, что стали рядом

Мы в блаженный миг чудес,

В миг, когда над Летним садом

Месяц розовый воскрес, —

 

Мне не надо ожиданий

У постылого окна

И томительных свиданий.

Вся любовь утолена.

 

Ты свободен, я свободна,

Завтра лучше, чем вчера, —

Над Невою темноводной,

Под улыбкою холодной

Императора Петра.

А. Ахматова

 

* * *

Как люблю, как любила глядеть я

На закованные берега,

На балконы, куда столетья

Не ступала ничья нога.

 

И воистину ты — столица

Для безумных и светлых нас;

Но когда над Невою длится

Тот особенный, чистый час

 

И проносится ветер майский

Мимо всех надводных колонн,

Ты — как грешник, видящей райский

Перед смертью сладчайший сон...

А. Ахматова

 

Летний сад

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой.

 

В душистой тиши между царственных лип

Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,

Любуясь красой своего двойника.

 

И замертво спят сотни тысяч шагов

Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца

От вазы гранитной до двери дворца.

 

Там шепчутся белые ночи мои

О чьей-то высокой и тайной любви

И все перламутром и яшмой горит,

Но света источник таинственно скрыт.

А. Ахматова

 

Ленинград

Что это — выстрел или гром,

Резня, попойка иль работа,

Что под походным сапогом

Дрожат чухонские болота?

 

За клином клин,

К доске — доска.

Смола и вар. Крепите сваи,

Чтоб не вскарабкалась река,

Остервенелая и злая…

 

Зубастой щекочи пилой,

Доску строгай рубанком чище.

Удар и песня…

Над водой —

Гляди — восходит городище…

 

Кусает щеки мерзлый пух,

Но смотрят, как идет работа,

На лоб надвинутый треух

И плащ, зеленый, как болото…

 

Скуластый царь глядит вперед,

Сычом горбясь…

А под ногою

Болото финское цветет

Дремучим тифом и цингою…

 

Ну что ж, скрипит холопья кость,

Холопья плоть гниет и тлеет…

Но полыхает плащ — и трость

По спинам и по выям реет…

 

Стропила — к тучам,

Сваи — в гать,

Плотину настилайте прямо,

Чтоб мог уверенней стоять

Царь краснолицый и упрямый…

 

О город пота и цинги!

Сквозь грохот волн и крик оленей

Не слышатся ль тебе шаги,

Покашливанье страшной тени?..

 

Болотной ночью на углах

Маячат огоньков дозоры,

Дворцами встал промерзший прах,

И тиной зацвели соборы…

 

И тягостный булыжник лег

В сырую гать

И в мох постылый,

Чтобы не вышла из берлог

Погибшая холопья сила;

 

Чтоб из-под свай,

Из тьмы сырой

Холопья крепь не встала сразу,

Тот — со свороченной скулой,

Тот — без руки, а тот — без глаза.

 

И куча свалена камней

Оледенелою преградой…

Говядиною для червей,

Строители, лежать вам надо.

 

Но воля в мертвецах жила,

Сухое сердце в ребрах билось,

И кровь, что по земле текла,

В тайник подземный просочилась.

 

Вошла в глазницы черепов,

Их напоив живой водою,

Сухие кости позвонков

Стянула бечевой тугою,

 

И финская разверзлась гать,

И дрогнула земля от гула,

Когда мужичья встала рать

И прах болотный отряхнула…

Э. Багрицкий

 

Ленинграду

Нам от тебя теперь не оторваться.

Одною небывалою борьбой,

одной неповторимою судьбой

мы все отмечены. Мы — ленинградцы.

 

Нам от тебя теперь не оторваться.

Куда бы нас ни повела война —

душа твоею жизнию полна,

и мы везде и всюду — ленинградцы.

 

Нас по морщинам узнают надменным

у бледных губ, у сдвинутых бровей.

По острым, несогнувшимся коленам,

по пальцам, почерневшим от углей.

 

Нас по улыбке узнают! Не частой,

но дружелюбной, ясной и простой.

По вере в жизнь. По страшной жажде счастья,

по доблестной привычке трудовой.

 

Мы не кичимся буднями своими.

Наш путь угрюм и ноша нелегка,

но знаем, что завоевали имя,

которое останется в веках.

 

Да будет наше сумрачное братство

отрадой мира лучшею навек,

чтоб даже в будущем по ленинградцам

равнялся самый смелый человек.

 

Да будет сердце счастьем озаряться

у каждого, кому проговорят:

— Ты любишь так, как любят ленинградцы, —

да будет мерой чести Ленинград.

 

Да будет он любви бездонной мерой

И силы человеческой живой,

Чтоб в миг сомнения, как символ веры,

Твердили имя горькое его.

 

Нам от него теперь не оторваться,

Куда бы нас не повела война —

Его величием душа полна,

И мы везде и всюду — ленинградцы.

О. Берггольц

 

Статуя

Лошадь влекли под уздцы на чугунный

Мост. Под копытом чернела вода.

Лошадь храпела, и воздух безлунный

Храп сохранял на мосту навсегда.

 

Песни воды и хрипящие звуки

Тут же вблизи расплывались в хаос.

Их раздирали незримые руки.

В черной воде отраженье неслось.

 

Мерный чугун отвечал однотонно.

Разность отпала. И вечность спала.

Черная ночь неподвижно, бездонно —

Лопнувший в бездну ремень увлекла.

 

Всё пребывало. Движенья, страданья

Не было. Лошадь храпела навек.

И на узде в напряженьи молчанья

Вечно застывший висел человек.

А. Блок

 

Пётр

Он спит, пока закат румян.

И сонно розовеют латы.

И с тихим свистом сквозь туман

Глядится Змей, копытом сжатый.

 

Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

 

Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и тротуары.

В мерцаньи тусклых площадей

Потянутся рядами пары.

 

Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде.

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!

 

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!

 

Бегите все на зов! на лов!

На перекрестки улиц лунных!

Весь город полон голосов

Мужских — крикливых, женских — струнных!

 

Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.

А. Блок

 

Пушкинскому Дому

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук!

Звук понятный и знакомый,

Не пустой для сердца звук!

 

Это — звоны ледохода

На торжественной реке,

Перекличка парохода

С пароходом вдалеке,

 

Это — древний Сфинкс, глядящий

Вслед медлительной волне,

Всадник бронзовый, летящий

На недвижном скакуне.

 

Наши страстные печали

Над таинственной Невой,

Как мы черный день встречали

Белой ночью огневой.

 

Что за пламенные дали

Открывала нам река!

Но не эти дни мы звали,

А грядущие века.

 

Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.

 

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!

 

Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда?

 

Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук

Имя Пушкинского Дома

В Академии наук.

 

Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

А. Блок

 

Петропавловская крепость

Ветра вой

и войн свирепость —

все видала, все снесла

Петропавловская крепость,

тучи рвущая игла.

 

Как хитро придумал кто-то

в недалекой старине:

в синем небе позолота,

казематы в глубине...

 

Светлой невской панорамы

я представить не могу

без зубца кардиограммы

на гранитном берегу.

 

В полдень выстрелит хлопушка

за стеной сторожевой...

Словно детская игрушка,

эта крепость над Невой...

 

Легкой дымкой

даль одета,

в воду смотрится игла...

Неужели крепость эта

вправду крепостью была?

 

А теперь и шпиль, и пушка,

зелень в каменном кольце —

как любимая веснушка

у любимой на лице...

С. Ботвинник

 

* * *

Как не любить этот ветер, щемящий

душу, летящий с ордой облаков,

гул его слушаю чаще и чаще —

голос мгновений и голос веков…

 

Как не любить эти листья — пожары

старых бульваров, кленовый огонь,

эти последние грустные пары,

добрые пары — в ладони ладонь.

 

Как не любить этот каменный, гнутый

мост, и ограду, и зори вдали —

свет, угасающий с каждой минутой,

тихо меняющий облик земли…

 

Как не любить эти волны, повторы

вечных мелодий: вода и гранит;

как не любить этот город, который —

тронутый ветром — как песня звенит.

 

Как не любить, если сердце сжималось

тысячу раз — и о том не забыть,

если осталась какая-то малость, —

как не любить…

С. Ботвинник

 

* * *

Встречают грудью кони Клодта

и острый ветер, и века,

и дальних шпилей позолота

так вдохновенно высока...

 

Еще газоны белой тканью

не затянули холода,

еще осеннее сиянье

хранит широкая вода —

 

и мрак вчерашний, мрак ненастный

растаял в блеске синевы,

и город царственно прекрасный

свой лик являет из Невы,

 

и свет нежданный, свет могучий

с небесной рвется глубины,

и в этом свете тают тучи

блокадных былей и войны...

 

И с наших душ снимает бремя,

их придавившее давно,

бессмертный город. Город-время,

что лишь вперед устремлено.

С. Ботвинник

 

* * *

Здесь пахнет лесом да болотом.

Деревья тонкие черны.

Шумит река. За поворотом

Огни туманные видны.

 

В осенних листьях мостовая

И небо в низких облаках...

Тут забивали предки сваи,

Тащили пушки на руках...

 

Но чем угрюмей день ненастный,

Чем больше листьев на ветру,

Чем дождь острее, тем прекрасней

Суровый памятник Петру.

С. Ботвинник

 

* * *

Белая ночь!

Даже словом

боюсь я к тебе прикоснуться:

легок и чуток

твой свет справедливый, в котором —

тени свои потеряв —

проплывают дома,

и сады, и соборы...

 

Будто бы в матовом зеркале

Видятся шпили,

и купола, и притихшие улицы...

Город —

сказочный, призрачный, странный,

если имеешь ты душу,

эта душа твоя —

белая ночь...

С. Ботвинник

 

* * *

Июльский город, город жаркий,

куда ни глянь — людские реки...

Уже с Невы везут подарки

бронзоволицые узбеки,

уже с утра народ толпится

на дальних подступах к «Пассажу»;

ни к Эрмитажу не пробиться,

ни к Петропавловскому пляжу...

 

Июльский город, город грешный,

Пора свиданий и прощаний...

Он полон нежности поспешной

И безрассудных обещаний.

Он золотым пронизан светом,

тут что ни место —знаменито,

любой становится поэтом,

коснувшись невского гранита.

 

Июльский город, город пёстрый,

лишённый строгостей извечных...

Плывет шашлычных запах острый

и горький запах чебуречных.

Пора гостей, пора нарядов

пунцовых, желтых и лиловых,

пора немыслимых парадов

у пирожковых и столовых.

 

Июльский город, город звонкий,

разноязыкий, голосистый.

Мелькают минские девчонки

И аргентинские туристы;

не засыпают белой ночью

ни итальянцы, ни башкиры —

всем видеть хочется воочью

красоты Северной Пальмиры!

 

Июльский город, город людный...

Пылает зной — ну хоть бы тучка!

Не утихает гуд подспудный

И привокзальная толкучка.

 

Что делать! Лето — это лето,

к нам люди едут отовсюду —

всех приютить сумеем где-то,

всех приобщить сумеем к чуду!

С. Ботвинник

 

Из грозной круговерти

Не будем верить памяти камней —

Они безгласны в счастье и печали...

Не зря в блокадном городе теней

Гранит молчал, поэты — не молчали.

 

Когда снегами землю замело —

что к той безмолвной памяти добавил

тот, кто свое последнее тепло

камням на этой улице оставил?

 

Каленая морозом и огнем,

со смертью рядом вызревала сила.

Все угасало в городе — но в нем

Ничто надежд людских не погасило.

 

И чашу бедствий выпивший до дна

Не сдался город голоду и злобе...

Легко смывает время имена —

лишь снег летит над плитами надгробий.

 

Каких событий оборвалась связь,

Какая ныне прогремела вьюга,

коль та семья, что родиной звалась,

уже в лицо не узнает друг друга?

 

Что нашим детям будет суждено?

Какое их душе доступно слово?

Им та война — как нам Бородино,

Так далека, как Битва Куликова...

 

И видится сегодня сквозь года

нам, вышедшим из грозной круговерти:

достались людям гибель и беда,

а городу — гранитное бессмертье.

С. Ботвинник

 

* * *

Встречают грудью кони Клодта

И острый ветер, и века,

и дальних шпилей позолота

так вдохновенно высока...

 

Еще газоны белой тканью

Не затянули холода,

Еще осеннее сиянье

Хранит широкая вода —

 

и мрак вчерашний, мрак ненастный

растаял в блеске синевы,

и город царственно прекрасный

свой лик являет из Невы,

 

и свет нежданный, свет могучий

с небесной рвется глубины,

и в этом свете тают тучи

блокадных былей и войны...

 

И с наших душ снимает бремя,

Их придавившее давно,

Бессмертный город, Город-время,

что лишь вперед устремлено.

С. Ботвинник

 

* * *

С каждым годом ты желанней,

город влажных площадей,

город наших расставаний,

желтых листьев и дождей.

 

Над тобою сизой ночью,

Словно спятили с ума,

мчатся тучи, рвутся в клочья,

задевая за дома.

 

Всё черней вода в заливе,

он опять грозит бедой...

Весь в полёте,

весь в порыве

этот город над водой.

 

Я дивлюсь его сединам,

Я молюсь его дождям...

По садам брожу пустынным,

По открытым площадям.

 

Под мостом вскипает пена,

вздула мускулы Нева...

Город ночью —

словно сцена,

озаренная едва.

 

Что там видели вчера мы?

Спят актеры. Поздний час.

Роли пишутся. А драмы

Будут ставиться не раз.

С. Ботвинник

 

Ленинградское небо

Оно неярко и сурово,

Не блещет южной синевой,

То скрыто пологом свинцовым,

То мелкой пылью дождевой.

 

Но есть и в нём своя, иная,

Для тонкой кисти красота:

То белой ночи вся сквозная,

Вся дымчатая высота;

 

То ввысь летящие туманы,

Жемчужные на голубом;

То весь в лучах закат багряный,

Зажёгший облако огнём;

 

То поздней осени тоскливый,

Уже скупой, прощальный луч;

То в шторм бегущие с залива

Седые гривы буйных туч.

 

Пусть небо юга блещет где-то —

Я с этим сердце породнил.

Под этим небом столько света,

Под этим небом я любил.

Н. Браун

 

Арка Главного штаба

Строенья раздвинув плечами,

Взлетает она в высоту,

Сто лет и ночами и днями

Бессменно стоит на посту.

 

И все же она знаменита

Не тем, что столетье над ней

Упрямо вздымают копыта

Шесть бронзовых ярых коней,

 

Но тем, что с великою верой,

Для штурма равняя штыки,

Из прошлой в грядущую эру

Отсюда шагнули полки.

Н. Браун

 

Кони на Аничковом мосту

Веленью мастера покорны,

Пройдя чистилище огня,

Взвились на воздух вихрем чёрным

Четыре бронзовых коня.

 

И в тот же миг четыре юных

Могучих всадника, с земли

Вскочив, поводья, словно струны,

В единоборстве напрягли.

 

Напрасно кони бьют копытом,

Сорваться с места норовят,

И ржут, и прядают сердито,

И рвут поводья, и храпят.

 

Но мышцы юношей могучих,

Сноровка, разум и напор,

Остепеняя нрав кипучий,

Уже решают старый спор.

 

Поводья натянув тугие,

Смиряют дикий нрав коня…

Так город мой смирял стихии

Воды, и стали, и огня.

Н. Браун

 

Ленинградская гравюра

День — как на дереве гравюра,

Где ярок свет и тень резка,

Где льдом покрытая, как шкурой,

В граниты врезана река.

 

В садах деревья, словно смерчи,

Застыли в инее седом,

И в купол неба смело вчерчен

Рукой искусной каждый дом.

 

Пронзает воздух луч весёлый —

И каждый штрих горит ясней,

И клочья снега, будто сёдла,

На спинах клодтовских коней.

 

И Невский, длинной панорамой

Развёртываясь прямиком,

Летит к Неве и ввысь упрямо

Взлетает золотым штыком.

 

Сработал мастер нелукавый

Весь этот взлёт, и тень, и свет, —

Всё, что не меркнет в лаврах славы,

Не увядает сотни лет.

Н. Браун

 

Песня о Лебяжьей канавке

По лебяжьей канавке,

По небесной синеве,

Тихо вёсла поднимая,

Лодка движется к Неве.

 

Дети с бережка сбегают

Побарахтаться в воде,

Дети сморят и не верят-

Нету лебедя нигде!

 

Опаляя город зноем

Ходит полдень молодой,

Сада Летнего прохлада

Пролетает над водой.

 

На Лебяжьей на канавке

Нету лебедя нигде,

Белым лебедем проходит

Только облако в воде.

Н. Браун

 

* * *

Заката лучи догорели.

Весь город укрыт синевой.

Как сумерки долги в апреле!

Как свеж ветерок над Невой!

 

Как чуткие ночи бессонны!

Теперь и ночам не до сна.

Опять под мостами со звоном

Свой лёд разбивает весна.

 

Он ладожский, северный, синий,

Серебряный весь по краям.

Он зимнюю стужу России

Уносит, уносит к морям.

 

Когда бы и мне мою стужу

Угнать бы в моря, за моря!

Когда бы и мне в мою душу

Запала веснянки заря!

Н. Браун

 

Белые ночи

 

1

От Невы холодком потянуло.

Может, время и спать бы, да лень.

Солнце где-то чуть-чуть прикорнуло.

Это ночь или всё ещё день?

 

Прикорнули дома поневоле

И с глазами открытыми спят.

Дремлют липы на Марсовом поле,

Все в заре — от вершинок до пят.

 

А цветам, как и людям, не спится,

Разгулялись — цветут и цветут!

Вот уже и восток золотится,

Вот уж скоро мосты разведут.

 

И заре не уснуть — окунется

В холодеющий пепел воды,

И волна, пламенея, качнётся,

И заплещут в ладоши сады.

 

2

Как будто ночи не бывало:

Пишу без лампы — не беда,

На бледном небе отмерцала

Едва заметная звезда.

 

И дали пепельного цвета

Всё голубей.

Но пробежал

Неуловимый луч рассвета —

И словно синьки подмешал.

 

А на востоке щедрой кистью

Провёл оранжевым, взглянул,

Мазки оранжевые счистил

И ярким золотом сверкнул.

 

И моему открылись взору

Сквозной за окнами туман,

Крыло Казанского собора

И неба синий океан.

 

3

Дыши, смотри — всё мало, мало!

Смотри, как властвует весна.

В недвижном зеркале канала

Вся эта ночь отражена.

 

Заката отсвет розоватый

И тучек зыбкие черты.

Строений тёмные квадраты.

Дугой летящие мосты,

 

И тот, почти уже незримый,

Всё наполняющий собой,

Как будто сон неуловимый,

Полночный воздух голубой.

 

Впивай его! Он весь пронизан

Дыханьем вешних тополей

И воркованьем по карнизам

Сон потерявших голубей.

 

Дрожа, как марево, и тая —

Так этот воздух невесом, —

Как будто крылья обретая,

Стал невесомым каждый дом.

 

Весь город — марево сквозное!

Войди, души его коснись,

Войди, как в жизнь, в его былое,

В его грядущее вглядись!

Н. Браун

 

К Петрограду

Город Змеи и Медного Всадника,

Пушкина город и Достоевского,

Ныне, вчера,

Вечно — единый,

От небоскребов до палисадника,

От островов до шумного Невского, —

Мощью Петра,

Тайной — змеиной!

В прошлом виденья прожиты, отжиты

Драм бредовых, кошмарных нелепостей;

Душная мгла

Крыла злодейства...

Что ж! В веке новом — тот же ты, тот же ты!

Те же твердыни призрачной крепости,

Та же игла

Адмиралтейства!

Мозг всей России! с трепетом пламенным,

Полон ты дивным, царственным помыслом:

Звоны, в веках,

Славы — слышнее...

Как же вгнездились в черепе каменном,

В ужасе дней, ниспосланных Промыслом,

Прячась во прах,

Лютые змеи?

Вспомни свой символ: Всадника Медного!

Тщетно Нева зажата гранитами.

Тщетно углы

Прямы и строги:

Мчись к полосе луча заповедного,

Злого дракона сбросив копытами

В пропасти мглы

С вольной дороги!

В. Брюсов

 

Александрийский столп

На Невском, как прибой нестройный,

Растет вечерняя толпа.

Но неподвижен сон спокойный

Александрийского столпа.

 

Гранит суровый, величавый,

Обломок довременных скал!

Как знак побед, как вестник славы,

Ты перед царским домом стал.

 

Ты выше, чем колонна Рима,

Поставил знаменье креста.

Несокрушима, недвижима

Твоя тяжелая пята,

 

И через кровли низких зданий,

Всё озирая пред собой,

Ты видишь в сумрачном тумане

Двух древних сфинксов над Невой.

 

Глаза в глаза вперив, безмолвны,

Исполнены святой тоски,

Они как будто слышат волны

Иной, торжественной реки,

 

Для них, детей тысячелетий,

Лишь сон — виденья этих мест,

И эта твердь, и стены эти,

И твой, взнесенный к небу, крест.

 

И, видя, что багряным диском

На запад солнце склонено,

Они мечтают, как, — давно, —

В песках, над падшим обелиском,

Горело золотом оно.

В. Брюсов

 

К Медному всаднику

В морозном тумане белеет Исакий.

На глыбе оснеженной высится Петр.

И люди проходят в дневном полумраке,

Как будто пред ним выступая на смотр.

 

Ты так же стоял здесь, обрызган и в пене,

Над темной равниной взмутившихся волн;

И тщетно грозил тебе бедный Евгений,

Охвачен безумием, яростью полн.

 

Стоял ты, когда между криков и гула

Покинутой рати ложились тела,

Чья кровь на снегах продымилась, блеснула

И полюс земной растопить не могла!

 

Сменяясь, шумели вокруг поколенья,

Вставали дома, как посевы твои…

Твой конь попирал с беспощадностью звенья

Бессильно под ним изогнутой змеи.

 

Но северный город — как призрак туманный.

Мы, люди, проходим, как тени во сне.

Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный,

С рукою простертой летишь на коне.

В. Брюсов

 

Три кумира

В этом мутном городе туманов,

В этой, тусклой безрассветной мгле,

Где строенья, станом великанов,

Разместились тесно по земле, —

 

Попирая, в гордости победной,

Ярость змея, сжатого дугой,

По граниту скачет Всадник Медный,

С царственно протянутой рукой;

 

А другой, с торжественным обличьем,

Строгое спокойствие храня,

Упоенный силой и величьем,

Правит скоком сдержанным коня;

 

Третий, на коне тяжелоступном,

В землю втиснувшем упор копыт,

В полусне, волненью недоступном,

Недвижимо, сжав узду, стоит.

 

Исступленно скачет Всадник Медный;

Непоспешно едет конь другой;

И сурово, с мощностью наследной,

Третий конник стынет над толпой, —

 

Три кумира в городе туманов,

Три владыки в безрассветной мгле,

Где строенья, станом великанов,

Разместились тесно по земле.

В. Брюсов

Про известные петербургские памятники: Петру I на Сенатской площади, Николаю I на Исаакиевской и Александру III (во времена Брюсова он стоял на нынешней площади Восстания, позже перенесён во двор Мраморного дворца.)

 

* * *

Как бы ни был горек

месяц, день и час,

легче, если город

окликает нас

 

аркой или крышей,

вставшей на пути,

вынуждая выше

голову нести.

 

Давние названья.

Что в них между строк?

Каменные зданья —

стойкости урок.

 

Шпиль Адмиралтейский

и, как в полусне,

тот кораблик дерзкий

в темной вышине.

А. Векслер

 

* * *

Чтоб наполниться городом этим,

Не надо

Продолжительных встреч

Или гидов в пути.

Ленинград

Начинается с первого взгляда,

Как любовь,

От которой уже не уйти.

 

Но когда он

Слепит вас своими дворцами,

Берегами Невы,

Прямотою дорог,

Не забудьте людей,

Вставших вровень с творцами,

Не забудьте о тех,

Кто всё это сберёг!..

Ю. Воронов

 

Улица Росси

1

На улице Росси строй жёлтых фасадов

Подчёркнуто чёток, как фронт на парадах.

Она небольшая. И нет ленинградца,

Который сумел бы на ней затеряться.

 

Здесь фильмы снимают при ясной погоде,

Туристы, беседуя с гидами, бродят.

Проходят девчонки с походкой приметной,

Поскольку тут здание школы балетной.

 

Я тоже на улице Росси бываю.

Но мне здесь невесело: я вспоминаю...

 

2

Дворец пионеров, что с улицей рядом,

Стал новой больницей в начале блокады.

Сюда привозили из разных районов

И тех, кто спасён был в домах разбомблённых,

И тех, кто контужен был вражьим снарядом,

И тех, кто в дороге от голода падал...

 

Я помню, как плотно стояли кровати

В промёрзлой насквозь полутёмной палате.

Мне видятся скорбные лица лежащих

И слышится голос соседа всё чаще.

Он, если мы долго и мрачно молчали,

Читал нам «Онегина»: чтоб не скучали...

 

Мы верили твёрдо: вот-вот — наступленье,

Когда согласились с его предложеньем,

Что в первую пятницу после Победы

Все в полдень на улицу Росси приедут.

 

Сомненья по поводу места для сбора

Он тут же развеял без долгого спора:

— До Росси не только легко добираться:

На улице этой нельзя затеряться!..

 

А вскоре в метель, что гудела, бушуя,

Его отправляли на землю Большую.

Он еле дышал, но, прощаясь, нам бросил:

— Пока... Не забудьте про улицу Росси...

 

3

Я в пятницу вслед за победным салютом

На встречу приехал минута в минуту.

Я ждал. Я в надежде к прохожим бросался.

Но снова и снова один оставался.

 

Забыть уговор? Не могли! Неужели?..

А может быть, с фронта прийти не успели?

А кто-то работу оставить не может?..

Но в сорок шестом повторилось всё то же.

 

4

Всё то же... А время без устали мчится.

Я в чудо не верю: его не случится.

Но в первую пятницу после Победы

Я снова на улицу Росси поеду.

Мне надо с друзьями тех лет повидаться...

 

На улице этой нельзя затеряться!

Ю. Воронов

 

Сад

Опять пора снимать покровы

С дерев, смывать загар с лица.

С сонм корней, лишенных крова!

О сон, начавшийся с конца...

 

Опять, октябрь, в мой сад вошел ты,

Опять окрестная листва

Отпразднует в сиянье желтом

Осенний праздник дьявольства.

 

Обманчив наступивший штиль твой,

Потупленный в аллею взгляд.

Оброненная кем-то шпилька —

Вот ключ к тебе, октябрьский сад.

 

Страстей — среди холодных статуй —

Гуляют тени, не спеша;

Садовник их метлой косматой

Гоняет, листьями шурша...

 

День ото дня, день ото дня

Так тянет в этот сад холодный.

Чья блажь вселяется в меня

В осеннем шуме хороводном?

 

Летят бесстрашные пилоты

И грудью оземь с высоты...

Не смерти полный, но полета

Октябрь врывается в сады!

_______________________

Все годы, возрасты, обиды

Навечно остаются здесь.

Тринадцать лет вбегают гидом

И ветвь в руке несут, как весть.

 

С листом, торжественно зажатым

В холодном жадном кулачке,

Идет малыш в пальто косматом,

В нелепом красном колпачке.

 

И с девятнадцатого века

Сюда влекома каждый день,

Бредет в обличье человека

Седая царственная тень.

 

Сплетая пальцы и походки

Плечом касаются плеча

Два абриса — две легких лодки,

Плывущих в Лету сгоряча.

 

И в профиль — вечная обуза

Для всех, боящихся беды,

Проходит женщина, как муза,

Там, у поверхности воды.

 

Ежеминутно возвращаюсь

Я в этот круг привычных лиц,

И постепенно превращаюсь

В одну из мраморных жилиц.

_______________________

Одной семьей — чужие люди.

Сокрыты кроной под грозой

Цезония с открытой грудью

И Вакх с божественной лозой.

 

Здесь Аполлон и Ипполита,

Здесь бог и кто еще — бог весть,

Диана листьями повита,

Вельможе желудей не снесть.

 

И римлянка из безымянных

С улыбкой стершихся камей,

С лицом, забывшим о румянах,

Погибшей сверстницы моей.

 

Фигуры Ночи и Заката,

Ахилл и дедушка Крылов...

И — вдоль скамей — сестра без брата,

Муж без жены, поэт без слов...

 

Толпою, не случайней статуй,

Перешагнувших времена,

Бредем — с находкою, с утратой,

Холодный воздух пьем до дна.

 

Мы собрались под эти кроны

Необъяснимою семьей,

И так легко нас принял в лоно

Осенний сад в сей день сырой.

_______________________

И в час, что приморозил корни,

И нам наобещал снега,

Как никогда, был непритворным

Мой сад, раздетый донага.

 

Он не солгал листом единым,

Не приберег ни лепестка,

Не спрятал ни одной морщины,

Не приглушил ни полшажка...

 

Ни слова не сжевал шумящей

Листвой, по-честному судил.

Девчонкой глупой и ледащей

Меня он мне отобразил.

 

В сугроб роняла я перчатки,

Жестоко клянчила тепла,

И оговорки, опечатки

И сказки лживые плела.

 

Вбивала человека в раму,

Его творила на ходу,

Но оживал портрет упрямо

И жил со мною не в ладу!

_______________________

Прости меня, мой ненаглядный,

За то что я была живой,

Что все слова, весь труд мой страдный

Не заменяли голос твой!

 

Прости, что голос, твой, что речи,

Почти наполненные мной,

Не заменяли человечьей

Жаленной близости земной!

 

Прости, что пальцы замерзали

Под ветром Первого Петра,

Прости, что горькими слезами

Кончались встречи в те ветра!

 

Прости, и в этот день осенний

Горсть желтых листьев в сад мой брось...

Прости, что нету мне спасенья

С тобою врозь!

_______________________

И врозь, и вкривь, и вкось пошло,

И осенило: вот и осень...

И все-таки всему назло

Мы снова листья наземь сбросим!

 

Мой сад! Раздеты догола,

Прихвачены морозом первым,

Прибережем мы до тепла

Сок сердцевины, веток нервы.

 

Спит желтый лист, огонь в кремне,

Спит жизнь, спит чувство, спит отвага,

Спит все в тебе, спит все во мне,

И снятся сны, и это — благо.

 

Опять придется зеленеть,

Смерть переспав, через полгода,

Ну, а пока — оцепенеть

Рекомендует нам природа!

_______________________

Мой сад под желтой сединой,

Мой одинокий, мой невечный,

Мой маленький, дрянной, смешной,

И все же самый человечный!

 

И не ограда, не музей,

Не статуй белых сонм бесстрастный.

Но смысл и горечь жизни всей

К тебе притягивают властно.

 

Но то, что, сжавшийся в мороз,

Ты холодам не доверяешь,

Зазеленеешь на авось,

И снова листья потеряешь!

 

Мне дом родной, мне мир родной

Твои спасительные сени,

Мой Летний, зимний, мой сквозной

И мой единственно осенний!

_______________________

Опять октябрь! Опять шумы

Опять суров и ясен воздух,

Опять подумываем мы

О брошенных холодных гнездах,

 

Опять стремиться в перелет

И возвращаться в зоопарки,

Воде преображаться в лед,

А кронам превращаться в арки.

 

Опять дожди из желудей,

Каштана ежиков зеленых...

Опять живи и молодей

В распаде веток оголенных!

 

И вдохновляйся, чуть прозрев,

Бесстыдной правдой листопада!..

Я заодно с толпой дерев,

И горевать по мне не надо!

Н. Галкина

 

Ленинград

Весна идет, и ночь идет к рассвету.

Мы всё теперь узнали на века:

И цену хлеба — если хлеба нету,

И цену жизни — если смерть близка.

 

И деревень обугленные трубы,

И мирный луг, где выжжена трава,

И схватки рукопашные, и трупы

В снегах противотанкового рва.

 

Но так владело мужество сердцами,

Что стало ясно: Он не будет взят.

Пусть дни бегут, и санки с мертвецами

В недобрый час по Невскому скользят.

 

Людское горе — кто его измерит

Под бомбами, среди полночной тьмы?

И многие, наверно, не поверят,

Что было так, как рассказали мы.

 

Но Ленинград стоит, к победе кличет,

И все слова бессильны и пусты,

Чтобы потомкам передать величье

Его непобедимой красоты.

 

И люди шли, чтоб за него сражаться…

Тот, кто не трус, кто честен был и смел, —

Уже бессмертен. Слава Ленинградцам!

Честь — их девиз. Бессмертье — их удел.

А. Гитович

 

Точка зрения

Как он чудом с первых лет прослыл,

Небосвод приподнимая хмурый?

Льстили иноземные послы?

Привирают старые гравюры?

 

Нет, все дело в правилах крутых.

Потому что, будущего ради,

Город видеть с уровня воды

Приказал великий основатель.

Г. Гоппе

 

* * *

Юн мой город. И что ж тут поделать.

Мы ему непременно простим

Игровую затею подделок

Под петровский и анненский стиль.

 

Слишком трудное детство досталось,

Чтоб забыть за гранитной чертой

Деревянных хоромин усталость

И садов деревенский настой.

 

Это ложь — про надменность и холод,

Про дворцов ослепительный лед.

Как ты молод, мой город, как молод.

Привидений и то недочет:

 

На Фонтанке, где дом Ушакова,

Да у Прачечного моста,

А другие места не готовы,

Не обжиты другие места.

 

Ты еще накануне открытий,

Ты еще сам собой удивлен,

К минаретам зело любопытен

И буддийским узором пленен.

 

Молодыми дождями прострочен,

Молодую встречаешь волну.

Ни за что тебе белые ночи

Не позволят носить седину.

Г. Гоппе

 

На поле, где встанет Смольный собор

Он распахнул кафтан и лег,

Предчувствуя внезапное.

Но был внезапнее ожог

В миру июльских запахов.

 

В глаза глядел чертополох

Сквозь чащу разнотравия.

И болью вызванное «ох!»

Уже восторгом правило.

 

Сплелись, упруги и круты,

Причудливо единые,

Орлино резкие черты

С чертами лебедиными.

 

Летели к небу купола,

Не догоняя первого.

И вся цветинушка плыла,

В свою крылатость веруя.

 

Он прошептал: «Чертополох —

Колючее и плавное.

В тебе живет и черт, и бог,

И сотоварищ, главное».

 

...Что дальше?

Застегнуть кафтан,

Махнуть рукою кучеру

И воплотить оживший план

Над невскою излучиной.

 

Так просто?

Как соцветье — храм

И сорняка цветение?

Все дело в том, что просто — нам,

Куда сложнее — гению.

Г. Гоппе

 

Родной город

Ленинград, родной мой город,

Мне милее всех столиц.

Он мне близок, он мне дорог,

Весны в нем мои цвели.

 

Растоптав змею копытом,

Вздыбив грозного коня,

К подвигам, в бою добытым,

Всадник властно звал меня.

 

И под мраморами зданий,

Над опаловой Невой

Часто видел я в тумане

Призрак Пушкина живой.

 

И когда б и где б я ни был,

Сердцем я всегда живу

Под жемчужным влажным небом,

Заглядевшимся в Неву.

 

Красоты ее суровой

Не затмит снарядов град.

Жизнь отдать сыны готовы

За бессмертный Ленинград.

 

Пусть и эта песня мчится,

Как граната, на врагов.

Никогда не омрачится

Слава невских берегов!

 

Как и прежде, так и ныне

Грудью каменных громад,

Неприступною твердыней

Ты стоишь, мой Ленинград!

С. Городецкий

 

* * *

Альбом открыток.

Виды Ленинграда

Глубокая печать или офсет.

 

Кораблик

Александровского сада

неотразимо

действует на всех.

 

Кариатиды.

Всадники.

Квадриги.

 

Весёлый праздник

в парке городском.

И шпиль —

прекрасным ракурсом —

в отрыве

от праздника —

на ярко-голубом.

 

Альбом открыток.

Клодтовские кони.

Игрушечный кораблик — на волне.

Толпа — на Невском.

Ангел — на колонне.

Часы — на Думе.

Гений — на коне.

 

Альбом открыток.

Всё как на ладони.

Усталый город.

Гулкая вода.

Звенит звезда.

И на вечернем фоне

передо мной проходит череда

всегда открытых

видов Ленинграда.

 

Глубокая печать или офсет —

мне всё равно.

Меня прельщать не надо.

 

Глубокая печаль. И НАСОВСЕМ.

Г. Григорьев

 

С добрым утром

С добрым утром, любимый! Широкое зарево

Теплый ветер над взморьем смешал с синевой.

Хорошо одному походить, разговаривая

С кораблями, с мостами, с домами, с Невой.

 

С добрым утром, любимый! Как дышится? — Здорово!

На быки набегает холодная ртуть.

 — Как жилось вам, как плавалось, «Маршал Говоров»?

Сколько штормов разбилось об эту железную грудь?

 

Он стоял горделив, как положено маршалу.

Волны гнали барашков разменную лесть.

Я, согласно уставу, по званию старшему

Отдал честь.

 

Как буксиры и баржи сегодня работали?

Капитаны — довольны ль своим ремеслом?

Хорошо ли нахимовцы правят швертботами?

Хорошо ли дзержинцы владеют веслом?

 

Что кричат там на пристани: «майна» ли, «вира» ли,

Неуклюжие краны вперед торопя?

А Нева забурлила волною, буксирами,

От причала к причалу дороги тропя.

 

А Нева загремела мостами и фермами,

Открывая рабочему утру пролет.

Затрубили «Светлана» и Кировский первыми.

В тонких мачтах порывистый ветер поет.

 

Все идут по местам: металлурги, строители,

Такелажники, сборщики гидротурбин.

Я стучу каблуком: «Эй, подземные жители»!

Как проходка сегодня? — Порядок. Трубим! —

 

Здесь мы строим метро... Сократив расстояния,

Под землей, от далеких рабочих застав,

Прямо к самому центру, на площадь Восстания,

Пролетит, прошумит за составом состав.

 

Мы до срока любое окончим задание.

Чтоб красиво, чтоб прочно, чтоб было светло, —

Мы украсим садами подземные здания,

В красный мрамор оденем, в чугун и стекло.

 

С добрым утром, любимый! Всегда работяга ты.

Я во всем по герою равняться хочу,

Чтобы жизни великой суровые тяготы

Были мне по плечу.

 

С добрым утром, любимый! Ты всеми приметами

В мозг и сердце вошел мои, вклинился, врос.

Навсегда ты со мной. И, наверно, поэтому

Нам нельзя расходиться и действовать врозь.

 

И на жизнь и на смерть за тобою последую...

Стушевалась над взморьем густая заря.

С добрым утром, любимый, и с новой победою!

И Новый день на причалах сорвал якоря.

М. Дудин

 

Ода моему городу

 

1

Мы в помыслах о будущем вольны.

Сквозь кровь и бред, сквозь тяжкий мрак войны

Мы видим ослепительное время.

О, Ленинград, завиден жребий мой,

Твоей судьбы, борьбы тяжёлой бремя

Навеки стало и моей судьбой —

Так мог сказать, так мог подумать каждый,

Кто умирал от голода и жажды,

Кто в торжество грядущее поверил,

Кто будущим сегодняшнее мерил.

 

2

Здесь каждый камень — летопись сама.

Передо мной — блокадная зима.

Орудий дальнобойных отголоски,

Осыпанные снегом валуны,

Над тёмными развалинами плоский,

Холодный лик желтушечной луны.

Шаг патрулей на опустевшем Невском,

Охваченный зловещим переблеском,

Гремучими огнями раскалён, —

Над мёртвым миром мёртвый небосклон.

 

3

Передний край изрыт и перекопан.

По блиндажам, траншеям и окопам

Свистит и воет сиплая метель.

Слепит глаза позёмки дымной море,

И холод залезает под шинель,

И пальцы коченеют на затворе.

И дрожь берёт, и оторопь берёт,

А ночь длинна, и смена не придёт, —

Лежи, гляди, не отрываясь. Свято

Безропотное мужество солдата.

 

4

К твоим волненьям эта ночь глуха.

Передо мной забытые цеха,

В пробоинах, без окон и без кровель.

Как тени, над станками наклонясь,

Всю ночь стоят рабочие. Бескровен

Горячий свет их напряжённых глаз.

На жизнь и смерть — последний поединок

С двойным врагом. Здесь слиты воедино

Остатки сил, души упрямый пламень, —

И ненависть руководит руками.

 

5

Воистину подвижнический труд.

В который раз отрывисто ревут

Охрипнувшие медные сирены,

И стёкла осыпаются, звеня.

И грохаются каменные стены

Под тяжестью ревущего огня.

Гуляет смерть, и на морозе паром

Курится кровь по белым тротуарам.

И по буграм с сугроба на сугроб

Старуха тащит самодельный гроб.

 

6

Блаженный запах чёрствого куска.

Вся жизнь — от смерти на два волоска —

Нас не сломила и не приказала

Молить врага о милости. Велик

На площади Финляндского вокзала

Тяжеловесной бронзы броневик.

И Ленин твёрд. Мы всюду были с ним,

И дух его в сердцах неистребим.

Он наша жизнь. Он наша кровь и плоть, —

И этот дух вовек не побороть.

 

7

Немеркнущие Смольного огни.

Седые ночи. Тягостные дни.

Промозглые тяжёлые туманы,

Холодный ветер с пасмурной реки.

…До мелочей обдумывали планы

Надёжные его ученики.

Здесь был рождён тот яростный успех,

Что поднял нас на вечный подвиг всех.

Всех окрылил, повёл всех за собой, —

И мы пошли в победоносный бой.

 

8

Я научился верить в чудеса,

Да, есть в бою особая краса.

Через Неву за сумасшедшим валом,

Подпалинами покрывавшим наст,

В стремительном порыве небывалом

На левый берег выносило нас.

И гулом оглушало берега,

И чёрной кровью чёрного врага

Покрылся снег. Дороже всех наград

Твой первый вздох, бессмертный Ленинград.

 

9

И снова гром весенний в январе.

Я помню день на Пулковской горе:

Огня и дыма розовые тучи,

На скатах оползающий песок,

И гвардии решительный, летучий,

Врага ошеломляющий бросок;

Окопов развороченных уступы,

Немецкие распластанные трупы,

Чернеющие трубы деревень,

Воронью гору, Ропшу и Кипень.

 

10

Спокоен отсвет северной зари.

В сырой земле лежат богатыри.

Но слава их вовеки не померкнет.

Она зовёт других бойцов на бой,

В сто сорок тысяч радуг фейерверка

Цветёт, переливаясь, над Невой,

Гремит она, грозна и знаменита,

По улицам немецкого Тильзита.

И путь у ней размашистый — один,

Знамёна Славы вынес на Берлин.

 

11

Пахучей мятой зарастут могилы.

Придут другие, молодые силы.

И зашумит на поле боя сад,

Обрызганный весеннею росою.

Ещё прекрасней будет Ленинград,

Со всей своей пленительной красою.

Века своим величьем озарив,

Он всмотрится в малиновый залив,

И никогда спокойные глаза

Не затуманит скорбная слеза.

М. Дудин

 

Белая ночь

Гляди: не бал, не маскарад,

Здесь ночи ходят невпопад,

Здесь от вина неузнаваем,

Летает хохот попугаем.

Здесь возле каменных излучин

Бегут любовники толпой,

Один горяч, другой измучен,

А третий книзу головой.

Любовь стенает под листами,

Она меняется местами,

То подойдет, то отойдет…

А музы любят круглый год.

 

Качалась Невка у перил,

Вдруг барабан заговорил —

Ракеты, выстроившись кругом,

Вставали в очередь. Потом

Они летели друг за другом,

Вертя бенгальским животом.

 

Качали кольцами деревья,

Спадали с факелов отрепья

Густого дыма. А на Невке

Не то сирены, не то девки,

Но нет, сирены, — на заре,

Все в синеватом серебре,

Холодноватые, но звали

Прижаться к палевым губам

И неподвижным, как медали.

Обман с мечтами пополам!

 

Я шел сквозь рощу. Ночь легла

Вдоль по траве, как мел бела.

Торчком кусты над нею встали

В ножнах из разноцветной стали,

И тосковали соловьи

Верхом на веточке. Казалось,

Они испытывали жалость,

Как неспособные к любви.

 

А там, вдали, где желтый бакен

Подкарауливал шутих,

На корточках привстал Елагин,

Ополоснулся и затих:

Он в этот раз накрыл двоих.

 

Вертя винтом, бежал моторчик

С музыкой томной по бортам.

К нему навстречу, рожи скорчив,

Несутся лодки тут и там.

Он их толкнет — они бежать.

Бегут, бегут, потом опять

Идут, задорные, навстречу.

Он им кричит: «Я искалечу!»

Они уверены, что нет…

 

И всюду сумасшедший бред.

Листами сонными колышим,

Он льется в окна, липнет к крышам,

Вздымает дыбом волоса…

И ночь, подобно самозванке,

Открыв молочные глаза,

Качается в спиртовой банке

И просится на небеса.

Н. Заболоцкий

 

Сфинксы над Невой

Волшба ли ночи белой приманила

Вас маревом в полон полярных див,

Два зверя-дива из стовратных Фив?

Вас бледная ль Изида полонила?

 

Какая тайна вам окаменила

Жестоких уст смеющийся извив?

Полночных волн немеркнущий разлив

Вам радостней ли звезд святого Нила?

 

Так в час, когда томят нас две зари

И шепчутся лучами, дея чары,

И в небесах меняют янтари, —

Как два серпа, подъемля две тиары,

 

Друг другу в очи — девы иль цари —

Глядите вы, улыбчивы и яры.

В. Иванов

 

Медный всадник

В этой призрачной Пальмире,

В этом мареве полярном,

О, пребудь с поэтом в мире,

Ты, над взморьем светозарным

 

Мне являвшаяся дивной

Ариадной, с кубком рьяным,

С флейтой буйно-заунывной

Иль с узывчивым тимпаном, —

 

Там, где в гроздьях, там, где в гимнах

Рдеют Вакховы экстазы…

В тусклый час, как в тучах дымных

Тлеют мутные топазы,

 

Закружись стихийной пляской

С предзакатным листопадом

И под сумеречной маской

Пой, подобная менадам!

 

В жёлто-серой рысьей шкуре,

Увенчавшись хвоей ельной,

Вихревейной взвейся бурей,

Взвейся вьюгой огнехмельной!..

 

Ты стоишь, на грудь склоняя

Лик духовный, лик страдальный.

Обрывая и роняя

В тень и мглу рукой печальной

 

Лепестки прощальной розы,

И в туманные волокна,

Как сквозь ангельские слезы,

Просквозили розой окна —

 

И потухли… Всё смесилось,

Погасилось в волнах сизых…

Вот — и ты преобразилась

Медленно… В убогих ризах

 

Мнишься ты в ночи Сивиллой…

Что, седая, ты бормочешь?

Ты грозишь ли мне могилой?

Или миру смерть пророчишь?

 

Приложила перст молчанья

Ты к устам — и я, сквозь шепот,

Слышу медного скаканья

Заглушённый тяжкий топот…

 

Замирая, кликом бледным

Кличу я: «Мне страшно, дева,

В этом мороке победном

Медноскачущего Гнева…»

 

А Сивилла: «Чу, как тупо

Ударяет медь о плиты…

То о трупы, трупы, трупы

Спотыкаются копыта…»

В. Иванов

 

Столица на Неве

Георгию Адамовичу

 

О, заповедная столица,

Гранитный город над Невой,

Какие сны, какие лица

Являет желтый сумрак твой!

 

Холодным ветром с моря тянет, —

Вдыхаю жадно я его.

В рассветный час томит и ранит

Твоих видений волшебство.

 

О, кровь и пот! В крови и поте

Невы твердыня зачата,

Чтоб явью грозною о флоте

Петрова вспыхнула мечта.

 

А после — бироновы цепи,

Доносов ложных черный сон,

Сиянье и великолепье

Екатерининских времен…

 

Испытаннее дряхлых библий

Глядит опаловая твердь.

Под нею декабристы гибли,

Монархи принимали смерть; —

 

И все затем, чтоб в полной славе

Сияла веще ты, когда,

Подобно шквалу или лаве,

На Русь низринется орда.

 

Я помню: конные гиганты

Летели в сумрак огневой

Зари. И шли манифестанты —

Поток единый и живой.

 

Как жарко пламенели груди,

На лицах всех — одна печать:

До смерти будут эти люди

Свою Отчизну защищать.

 

И мне казалось: вновь вернулась

Пора петровской старины,

Стихия грозная проснулась

Самозащиты и войны.

 

Да, снова потом, снова кровью

Должны служить до смерти ей

Все обрученные любовью

Железной Родине моей!

Г. Иванов

 

Бессмертие

К плеяде столь прославленных имён,

Как Измаил, Полтава, Севастополь,

Прибавится теперь ещё и он,

Град Ленина, о чей гранитный цоколь

Разбилась боевая мощь врага,

Зарывшегося в русские снега.

 

О, этот город! Как его пытали...

С земли и с неба. Стужей и огнём.

Он голодал. Бледнее лица стали,

Румянец мы не сразу им вернём.

Но даже и тогда, на много лет,

Останется на них особый след:

 

Какая-то необщая повадка,

Небудничное выраженье глаз.

И собеседник, может быть, не раз

Внезапно спросит, озарён догадкой:

«Вы, вероятно, были там... тогда?»

И человек ему ответит: «Да».

 

И ежели отныне захотят,

Найдя слова с понятиями вровень,

Сказать о пролитой бесценной крови,

О мужестве, проверенном стократ,

О доблести, то скажут — Ленинград, —

И всё сольётся в этом слове.

В. Инбер

 

* * *

Подарите мне Питер —

Он ждёт, он готов.

На Литейном купите

самых первых цветов.

 

Подарите Фонтанку

Или, может коня...

Россиянку фантастку —

вы поймите меня!

 

Сырость ночи недужной,

первой травки парчу…

Все, что, в общем, не нужно,

Подарите, прошу!

 

Чахлый мартовский вечер,

чад угасших свечей…

Все, что — вечность, не вещи —

не дарите вещей!

 

Возле Летнего сада,

где воздух — как мед,

Так прекрасно и сладко

что-то сердце сожмет.

 

Я немного упряма,

Чтоб меня вам пронять,

подарите мне право

ваш подарок принять.

Р. Казакова

 

* * *

Зимним утром выйдешь из трамвая,

Сны последние с себя срывая,

И замрешь... — великолепье дня,

Рвущееся в душу превосходство

Набережной, всадника, коня,

Всех деревьев — их сродство и сходство.

 

Свежий снег, одевший сквер, гранит,

Зданья, фонари, Петровы плечи...

Да спасёт нас город! Да хранит

Наши неожиданные встречи!

Н. Карпова

 

Осенний Ленинград

Ленинград! Я бреду наугад,

Я в бреду геометрий твоих.

О, не правы те люди стократ,

Если просто чертеж ты для них!

 

Никуда не уйти от тебя,

Ты, гранитный, — граница из плит.

Не из этого ли октября,

Как из бронзы, Литейный отлит?

 

Никуда не уйти от тебя,

Ты со мной и за синью морей.

Все твои, Ленинград, острова —

Остов начатой жизни моей.

 

Осень начисто пишет тебя

Первой охрой опавшей листвы...

Забываю, себя торопя,

Всё вокруг, чтоб остался лишь ты.

 

Только ты да Финляндский вокзал,

Только ветер октябрьский сквозной,

Только тот, кто навек повенчал

Хлеб со сталью и осень с весной.

 

Ленинград! Ты и прост и велик,

Нету строже тебя и добрей...

Я иду в первозданность твоих

Повторяющихся дождей.

И Кашежева

 

* * *

На ветру неугомонном,

Осеняя Ленинград,

Знаменитые колонны

На Васильевском стоят.

 

Подошли к воде поближе

И хранят свой вечный пост ...

Справа — Фондовая биржа,

Впереди- Дворцовый мост.

 

Мне милы колонны эти,

И в любые времена

В чуть синеющем рассвете

Я их вижу из окна.

 

Кораблей старинных ростры

Рвутся в мир береговой...

Словно каменные сестры

Две колонны над Невой.

 

Две подруги дорогие.

И сегодня, как всегда,

Ходят люди молодые

На свидание сюда.

 

И, подобно тем влюбленным,

Как к былому рубежу,

На свидание к колоннам

Иногда и я хожу.

 

А когда в ночном тумане

Ухожу, мечтой влеком,

Мне колонны на прощанье

Машут огненным платком.

Б. Кежун

 

Ленинграду

Ты стоишь над Невой

И глядишь на Балтийское море,

Как недремлющий страж

Нашей мирной советской земли,

Дымом, словно руками,

На синем волнистом просторе

Тихо машут тебе

Уходящие вдаль корабли.

 

Ленинград, Ленинград!

Город-воин и город-рабочий!

Здесь любая дорога

О Ленине память хранит,

С детских лет, Ленинград,

Я люблю твои белые ночи,

Зелень парков твоих,

Берегов твоих вечный гранит.

 

Кто сюда приезжал,

Тот тебя позабудет едва ли:

Шар земной обошла

Краснозвездная слава твоя!

За тебя, Ленинград мой,

Герои-отцы воевали,

За тебя, Ленинград,

Умирали твои сыновья!

 

За тебя, Ленинград,

В бой шагая дорогою вольной,

Там, где плещет Амур,

Там, где к Дону стремится Донец,

Вспоминали они

Весь огнями сияющий Смольный,

И Октябрьскую ночь,

И дорогу на Зимний дворец.

 

Так и нам эти дни

Вспоминаются нынче, наш город!

Так и наши потомки

Увидят в грядущих веках

Эту ночь штурмовую,

Алеющий вымпел «Авроры»

И кронштадтских матросов

С гранатами в цепких руках!

Б. Кежун

 

Питер, привет

Питер, привет, это — медленный мой разбег

Чувствую очень теплый внутри азарт.

Питер, скажи, не вовремя выпал снег?

Или не вовремя кто-то назначил март?

 

Мы же такие мирные — до поры...

Если не трогать — вежливы и тихи.

Я крашу в нежно-синий твои миры,

Ты и во сне читаешь мои стихи.

 

Память стирает лица и имена

Питер, но если — это — опять пройдет,

Если останусь снова совсем одна,

Я по Фонтанке выстелю красный лед.

 

Ты, как и я — заведомо не спасен.

Твой поцелуй, словно метка на тёмном лбу.

Смотришь с улыбкой: справится? унесёт?

Господи, если и это — еще не все,

Что же ты Питером правишь мою судьбу?

 

Питер, я третьи сутки почти не сплю.

А у меня назавтра — опять вокзал.

Я улыбаюсь полу, чтоб выжил зал.

Я же боюсь, что взглядом все затоплю.

Если — вот это — значит, что я — люблю,

Питер, ты мне о многом не рассказал...

Л. Киргетова

 

Этот город

Как Петербург глубок!

Он Пушкин, он Жуковский.

Он Лермонтов, он Блок,

он ранний Маяковский.

 

Он Врубель. Холст его

павлинами заляпан.

Он Горький. У него

в гостях сидит Шаляпин.

 

И он же — чуть заря —

задумчив и нахмурен.

А мысль — «убить царя»

сверлит, — и он Халтурин.

 

Не статуи в садах,

не пики, не гробницы.

Он человек всегда —

он Пирогов в больнице.

 

Он Алексеев Петр.

Его хватают, судят.

Он на суде встает

с пророчеством — что будет!

 

Он — отдаленный гул

толп с Выборгской и Охты.

Он — прачка на снегу,

кровь льется из-под кофты.

 

И с прищуром на свет

уже как Ленин глянув,

он молодой студент

за книгою — Ульянов.

 

Он трудится на весь

рабочий мир огромный —

в Большом Казачьем, здесь,

в музейном этом доме,

 

где черновик борьбы,

где корректуры правка,

где Петербург — и был

как в будущее явка.

 

А в будущем — не сон,

а штурмом взятый Зимний.

Красногвардеец он,

бессмертный и без имени.

 

Седой от всех потерь

он человек, но вечен.

Он Ленинград теперь —

строг, прост и человечен.

С. Кирсанов

 

Ночные улицы

Когда перед звездой,

мерцающею скупо,

чернеет золотой

Исаакиевский купол

 

и властвуют одни

кронштейны с фонарями, —

я выхожу к Неве,

к дворцовой панораме…

 

Но пушкинской строфой

тут все уже воспето:

громады темные

вдоль Невского проспекта,

 

тень золотой иглы,

секиры на ограде…

И что сказать еще

о спящем Ленинграде?

 

На Троицком мосту

он виден в небе мглистом,

как прошлого корабль,

как будущего пристань…

 

Что город думает?

О чем его забота?

Как сон? Как дышит грудь

Балтийского завода?

 

О чем задумались

четыре исполина,

что держат Эрмитаж

на онемевших спинах?

 

О белой женщине

на набережной сонной,

сидящей под ночной

ростральною колонной?

 

Что Невский говорит,

кварталы удлиняя?

Не снится ли ему

Дорога Ледяная?

 

Растаяла?.. Но сон

тревожит мостовую —

проспекту не забыть

подругу фронтовую…

 

А не болят ли в ночь

под вывеской нарядов

заделанные швы

пробоин от снарядов?

 

Три раза бьют часы

на каланче старинной.

Что чувствуют сейчас

зеркальные витрины?

 

Опять мешки с песком

блокадные им снятся,

хотя у кренделей

пирожные теснятся…

 

А булки думают

о том, что были б рады

испечься не теперь,

а в голый год блокады.

 

На набережной — тишь…

Не отрывая взора,

как набожный, стою

у крейсера «Аврора».

 

Что снится кораблю?

Да тема сна все та же —

скучает о своем

октябрьском экипаже.

 

Пороховым нутром,

сердцами пушек старых

грустит о моряках,

о красных комиссарах…

 

А как мои шаги?

Вокруг домов и мимо?

И рядом снова нет

шагов моей любимой?

 

Но город будто мне:

«Отчаиваться рано.

И у меня была

здесь на асфальте рана…»

 

Светлеешь, Ленинград?

Цветы росой намокли.

Я здесь не делегат,

и не турист с биноклем,

 

и не знаток стекла,

картин или жемчужин.

Я просто человек,

которому ты нужен.

 

И ты — как человек,

готовым и за полночь

всей красотой своей

прийти ко мне на помощь,

 

великой красотой

хлебнувших горя улиц,

светлеющих от крыш,

где статуи проснулись.

С. Кирсанов

 

Кариатиды

Есть статуи среди

стоящих в Ленинграде:

извилистых бород

мифические пряди,

 

русалочьи тела

скульптурных полуженщин.

За них отдать бы жизнь! —

так облик их божествен.

 

Но это не Петры,

не Павлы и не Анны.

Рабы дворцовых стен

безвластны, безымянны.

 

Они стоят не в честь

заслуг или талантов —

тут труд кариатид,

тут каторга атлантов.

 

Незрячи их глаза,

опущенные книзу.

Их служба — подпирать

столичные карнизы.

 

Не смотрят на ступни

сих статуй старожилы.

Но как напряжены

их мраморные жилы!

 

Как давят этажи!

Как пот течет по скулам!

В поэмах им бы жить —

Гераклам и Микулам.

 

Но тут они — ничто.

Никто о них не скажет.

На них — искусствовед

и взглядом не покажет.

 

А что сказать? Рабы,

чьи головы наклонны —

чтобы нести столбы,

чтобы держать балконы;

 

держать, держать, держать

колонны, стены, своды, —

без прав, без слов, без слез,

без будущей свободы;

 

поддерживать дворцы

при бронзовой ограде,

любовников держать

на белой балюстраде;

 

паркетные полы

терпеть с толпой придворной,

удары каблуков

переносить покорно;

 

бессильные — хоть раз

пошевельнув плечами,

заколебать дворцы

с их белыми ночами!

 

Вот Памятник Труду,

который создал скульптор

так истинно, и так

безжалостно, так скупо! —

 

труду всех крепостных,

всех каторжников мира,

и только как деталь

модерна и ампира!

 

Сюда пригнали их

со всех каменоломен.

Как тяжко им стоять,

как груз домов огромен!

 

От муки вековой

обшелушились лица,

и дождь, как скользкий пот,

по животам струится.

 

Но так как не нужны

для этой службы ноги —

их скульптор завершил

витком па полдороге.

 

Кто милосердным был

к страдалице распятой?

Кто понял боль фигур?

Кто слышал стоны статуй?

 

Кто понял? А живой

услышан был и понят?

Молчит Санкт-Петербург,

когда Россия стонет.

 

Но разве по ночам

не изменялись позы

и в пасмурные дни

не слышались угрозы?

 

И каменный атлант

не нарушал наклона,

чтоб хоть лепной акант

упал с угла балкона?

 

Да, страшно было вам

в метели и в туманы —

о, медные Петры,

о, мраморные Анны!

С. Кирсанов

 

Решетки

Решетки! Я о вас

хочу сказать хоть раз

всю правду! Право есть —

ваш формуляр прочесть.

 

Вы — сотни тысяч пик

без воинов. Вы — крик:

«Не подходить!» Вы — мир

пищалей и секир

без ратников. Вы — смотр

полков, какие Петр

на иностранный лад

построил — без солдат.

 

Вы — Петербурга лик,

стоящий штык о штык

патруль без часовых.

Вы стрелок часовых

остроконечный строй.

Вы декабристам: «Стой!»

 

Решетки! Вы — печаль

закрывшихся ворот,

тюремного ключа

железный поворот.

Вы — на окне, где взгляд

Желябова на ряд оград.

Вы — мир цепей из бронзы.

Вы — репей из чугуна.

Цветки из стали.

Лепестки, раскрывшиеся там,

где гибель лепесткам.

 

И нет — вы не родня

наивного плетня

в ромашках и траве

с горшком на голове.

Вам — тын ни сват, ни брат,

о, легион оград!

 

Нет, вы — конвой тропы

для каторжной толпы

вплоть до острогов, где

на хлебе и воде

лежали по углам

прикованные к вам!..

 

Рудой еще когда

вы были — и тогда,

о, сколько бедняков

несли из рудников

и каторжной киркой

рубили им покой!..

 

Так — вы из мертвецов

росли вокруг дворцов.

И крицами когда

вы были — и тогда,

О, сколько клейм на лбу

поставлено рабу,

да, божьему рабу

из беглых крепостных,

который вас ковал

и в стенах крепостных

о воле тосковал,

о ковыле в степях…

 

Вы в пушкинских стихах

о молодом орле,

о машущем крыле…

На вас самих орлы

распяты, кандалы

в ногах у вас висят,

и обнесли фасад

империи. И шпик

все видит из-за пик…

 

Но вспомните и час,

когда заставил вас

вдруг сделать шаг назад

красногвардейский штык,

Октябрьский Петроград!

Вас к стенам придавил

плетень крестьянских вил…

И — как ни угрожал

Таврический дворец —

трагический конец

владельцев ваших ждал!

 

Вы — шаг вперед опять,

но вас погнала вспять

под цоканье подков

Конармия клинков.

И миллион штыков

(на каждом красный бант)

вас усмирил. И вот

вы — только ржавый сброд

мечей, и алебард,

и копий. Но — вперед

вершка вам не ступить!

 

Но как же с вами быть,

чугунные цветы,

секиры и щиты?

Вас ради красоты

оставить, может быть?

Оставим. Так и быть.

 

А если вы — посты

минувшего? И стяг

с орлом о трех цветах

пас тайно осенял?

Тогда вы — арсенал!

Ни цепи, ни цветки,

ни медные витки

тогда вас не спасут.

 

Решетки, вас снесут!

С. Кирсанов

 

Летний сад

О, зимний Летний сад,

заснеженный, не летний,

где высоко висят

серебряные ветви;

где погребен песок

с замерзшими следами,

где все еще не срок

свиданий и досвиданий;

где так печален вид

пустующих скамеек,

где даже тень любви

усесться не посмеет.

 

Сад, где газон зимы

забыл о незабудках,

где весь античный мир

живет в дощатых будках;

где в мраморной мечте

вновь окунуться в мифы —

в купальной наготе

стоят в кабинах нимфы;

где лишь Крылов свое

не покидает кресло, —

и сторожит зверье,

столпившееся тесно;

где в инее с утра

Персей и Андромеда,

где во дворце Петра

все говорит про шведа;

где воздух в блестках от

туманов и морозов,

где ночью у ворот

таится Каракозов;

где с флагами толпа,

в воззваньях динамитных,

где сквозь морозный пар

мелькнул февральский митинг;

где царские орлы

забились под короны,

где подняли стволы

безлиственные кроны;

где помнят о руках,

что их сажали, корни,

а ветви в облаках

парят, нерукотворны,

но — дерева где нет,

какое за два века

увидело бы свет

само, без человека;

где человек не взял

в блокадный год ни чурки,

а грустно замерзал

у гаснущей печурки…

 

Сад, где так дорог луч

и каждый теплый градус,

пришедший из-за туч

на ленинградский адрес;

где, на руки дыша,

кусты, скамейки просек,

как сердце, как душа,

о потепленье просят;

где в сумерках на льду,

у снежной филиграни,

я безответно жду

далекой телеграммы;

где требуют весны,

детей хотя бы ради,

и барельеф стены,

и кольца на ограде;

где подается весть

всем веткам по цепочке,

что потепленье есть —

пусть набухают почки;

где птицы голосят

и занимают ветви,

где солнце снежный сад

вновь превращает в Летний;

где новый оборот

находит стих звенящий:

 

«Надежду — у ворот

не забывай, входящий!»

С. Кирсанов

 

Русский музей

Сегодня я хожу

по Русскому музею,

там на полотнах Ге

видения сизеют;

 

желтеет Левитан

и зеленеет Шишкин, —

вот-вот и упадут

с мохнатых елей шишки.

 

Пройдешь Рублевский зал,

побудешь при Петре ты,

потом тебя пленят

Тропинина портреты,

 

где с лентой и звездой

сидит вельможа старый,

девица со свечой

и юноша с гитарой.

 

Нас в Царское Село

Боровиковский вводит;

прозрачно и светло

он тонкой кистью водит…

 

Как дверь из зала в сад,

распахнута картина:

в салопе и чепце —

сама Екатерина.

 

И чуть зеленый фон

с дубравами в тумане,

и жемчуга в ушах

у госпожи в тюрбане.

 

И показалось мне

при этих важных дамах,

что галерея — мы,

а зрители-то в рамах!

 

Брезгливые на нас

из рам глядят вельможи,

статс-дама щурит глаз

из золоченой ложи,

 

графини и князья

лорнетами нас мерят,

но, видимо, они

своим глазам не верят!

 

И как понять сии

ковбойки, куртки, блузки —

столь вольный разговор,

и — фи! — не по-французски?..

 

Что смыслят в нас цари?

Как разберутся графы

в глубинах наших глаз

и наших биографий?

 

Попробуй в те года

портреты наши выставь, —

для них мы — что для нас

холсты абстракционистов.

 

И ржевского купца

побагровели веки —

не может он понять,

что мы за человеки!

 

Я к девушке иду,

не жемчугом венчанной,

ее среди снопов

писал Венецианов.

 

На жатве, посреди

прокошенных дорожек,

в венце из русых кос,

босая, без сережек.

 

Он написал глаза

большие, голубые,

чтобы она могла

понять глаза любые.

 

Знакома и мила

мне черточкою каждой.

А рядом — узкий серп

(без молота пока что).

 

И правда — смотрит так

крестьянка крепостная,

как будто видя нас,

как будто вспоминая…

 

Она в нас признает

своих парней и девок,

гадавших столько с ней

на лавках посиделок,

 

кудрявых женихов,

затерянных в солдатах,

и братьев, и зятьев,

в ту пору бородатых…

 

Сама еще — дитя,

а трудовые руки.

Но знает, что придут

к ней любоваться внуки.

С. Кирсанов

 

Золотой корабль

На золотой игле —

кораблик золотой.

Лет двести пятьдесят

стоит он над водой.

 

На полных парусах

уходит в море флот.

Лишь этот никуда

кораблик не плывет.

 

Открыли острова

и Берингов пролив,

других на берега

выбрасывал прилив,

 

другие подошли

и к Северной Земле,

и только он один

ни с места — на игле.

 

И столько лет стоять,

и видеть чей-то путь,

и по такой реке

не плыть и не тонуть…

 

Но это ничего.

Кораблик терпелив.

Смирился он, что жил,

морей не переплыв.

 

А я вот за него

испытываю грусть,

корабликом таким

я сам себе кажусь —

 

без рейсов и морей,

поставленным на шпиль,

но позолотой всей

осыпавшимся в пыль…

 

Бывает, что и грусть…

Но ты не прав, поэт,

кораблик-то пришел

к нам из Петровых лет

 

и Новую Страну

открыл у невских вод,

и дальше — в добрый путь

кораблик поплывет.

 

По компасу звезды

плыви в вечерней мгле,

кораблик золотой

на золотой игле!

С. Кирсанов

 

Львы и сфинксы

Пишу тебе одной,

одной во всей стране,

какой мне снится сон,

что думается мне.

 

Два сфинкса над рекой.

Я не скажу, что груб

гранит их нежных глаз,

их миловидных губ.

 

На цоколе слова:

«Привезены из Фив».

А кто-то проходил,

хвосты им поотбив.

 

Обиделись бы! Нет.

Сфинкс, видно, не гордец.

Загадка на губах,

и никаких сердец.

 

Перед подъездом спят

два равнодушных льва,

у каждого — в кудрях

в судейских голова.

 

Когда другим дано

метаться и рычать,

готовы эти львы

обид не замечать.

 

И разве в этом нет

особенной судьбы, —

о, статуи Любви,

о, каменные львы!

 

О, кони, коих Клодт

поставил на дыбы,

балконы на плечах

держащие рабы!

 

О, божества без рук,

положенных плечу, —

в одном я только вам

завидовать хочу.

 

Обидные пинки,

насмешливую брань,

железным молотком

отколотую грань —

 

вы сносите! Пускай

и жалят вас и злят —

не дрогнет ваша грудь,

не повлажнеет взгляд.

 

А я — ни лев, ни сфинкс,

и от твоих обид

во мне все говорит,

все стонет, все болит…

С. Кирсанов

 

Купола

Есть купола. Их лик

зрит россиянин всякий.

Се — мощен и велик —

сияет Исаакий.

 

Когда и солнца нет,

и небо как болото —

все ж излучает свет

святая позолота.

 

Другой трехглавый храм

крыт крашеным железом,

а купол пополам

таинственно разрезан.

 

Он в Пулкове стоит,

храм чисел и приборов.

Вот каковы сии

великих два собора.

 

И разные у двух

и боги и святые,

к которым ввысь ведут

ступеньки винтовые.

 

И мученики есть

у каждого. Зверея,

вели Христа на крест.

И к пытке — Галилея.

 

Вот, христианский мир,

какой шедевр ты создал!

Вот мрамор, вот порфир,

вот путь, ведущий к звездам.

 

Вверх, по виткам, себя

я ввертывал шурупом,

и довинтился я

в Исаакиевский купол.

 

И — небесам конец,

ни звезд, ни туч! К чему же

нам — золотой венец,

сияющий снаружи?

 

И ангелам сюда

сквозь плиты не пробиться!

Нет, эта красота —

не солнце, а гробница.

 

Ослепший и без чувств,

и вниз верчусь, и вскоре я

шоссейной лентой мчусь

к; тебе, Обсерватория!

 

В пожарных касках крыш

среди Земного Шара

ты словно сторожишь

планету от пожара.

 

И лестничкой витой

вхожу я в купол дивный,

не золотой — простой,

с трубой посередине.

 

И он раскрылся вдруг,

как подымают веко,

и стал ходить вокруг

светила — человека,

 

как ходит наш Земшар,

кружа меридианы,

как ходят не спеша

планеты мирозданья.

 

И царствуй и смотри

на солнце в полном блеске!

Здесь, в куполе, внутри —

смерчи, пожары, всплески.

 

Следи глазами линз

за солнечной короной!

И я смотрю на жизнь,

сияньем покоренный.

 

Хочу я жить не час,

а без конца, сверхсметно,

как человек, как часть

материи бессмертной,

 

часть звезд и часть людей

или хотя бы часть я —

травы, цветов, лучей

какого-нибудь счастья.

 

Нет, я не раб, не червь!

А мысль моя несется,

не ведая ночей,

ракетой вокруг солнца.

 

Как к хочется мне здесь,

где ширь так осиянна,

вскричать: «В сей мир чудес

я верую! Осанна!»

С. Кирсанов

 

Мосты

Прочь, мелочи, прочь,

Рой обид! Тоска, долой!

Забыть заботы! Прочь,

бессонных мыслей ночь.

Любовь и ревность, прочь!

И — снова на простор

гранита и мостов

через Неву. Мосты

надежны и просты.

И как ни широка

гигантская река,

просторы не пусты.

Сроднились берега,

как в браке, на века.

 

Так сделали мосты,

пускай одни — горбом

прошли из дома в дом.

Их жизнь — канала муть,

и в пять ступенек путь.

Другим — взамен любви

двухсводчатый уют.

Сторожевые львы

расстаться не дают…

 

Зато у самых звезд

Канавки Зимней мост.

И преданно-верны

живут две стороны

двух зданий, две стены

так близко, тесно так

и так вдвоем всегда,

что только кое-как

под мост течет вода…

 

Но, берега Невы,

вам трудно. С детства вы,

с пустынных лет реки,

так страшно далеки!

И ледовитый лед

вот — между вами лег,

и только иглы ввысь…

И все же вы сошлись.

И, дружески легка,

легла издалека

Литейного рука

проспекту на плечо.

 

«Чего ж тебе еще?

Я рядом. Я с тобой…»

Но как мне быть с собой?

 

Я понял жизнь мостов,

пролетов и основ.

Соединять — их суть.

Но и оставить путь

судам, идущим в верфь

или от устья вверх.

Покинувший залив

корабль так горделив —

сияющая медь

и мачты в полный рост…

Но больно мне смотреть

на разведенный мост.

 

О, горестный разлад!

Мост, как любовь, разъят,

и входит в наш разрыв,

спокойный ход развив,

громада корабля,

два берега деля

на разных две судьбы…

И я стою, моля

ростральные столбы

помочь и сблизить вновь

двух берегов любовь!

 

Но я же начал — «прочь,

бессонных мыслей ночь»,

я же сказал — «прочь, рой

обид, тоска, долой,

любовь и ревность, прочь»,

к Неве я вышел… Ты,

река, и вы, мосты,

не в силах мне помочь.

В огнях, гудках, парах

и флагах пароход

торопится. Пора

открыть ему проход!

С. Кирсанов

 

Гранитная книга

на Заячьем острове пушка

бабахнет минут через шесть.

служивые люди послушно

в кофейни отправятся есть.

 

служивые люди, ваш Город

заметно сменил макияж.

он очень по-летнему молод,

но чувствует время и стаж.

 

брасматик зеленый на парках,

и Стрелка от глаз пролегла.

немножко, мне кажется, жарко,

но мы, так хотели тепла...

 

здесь место любви и интригам,

под вопли и шепот молвы,

мой Город.... гранитная книга,

прошит переплетом Невы.

 

он мой календарь, ежедневник,

словарь и цитатник стихов.

мой Город дороже всех денег,

я нищим прожить в нем готов.

 

листаю страницы по датам,

той самой холодной зимы,

когда, даже Сфинксы в солдаты

ушли... но вернулись с Войны...

 

по Невке плывет ресторанчик,

пью кофе и жду свой заказ.

мой Город, прекрасный обманщик,

спасибо! что радуешь нас...

А. Климов

 

Ленинград

В излуке Балтийского моря,

Где невские волны шумят,

С косматыми тучами споря,

Стоит богатырь — Ленинград.

 

Зимой на нем снежные латы,

Метель голубая в усах,

Запутался месяц щербатый

В карельских густых волосах.

 

Румянит мороз ему щеки,

И ладожский ветер поет

О том, как апрель светлоокий

Ломает по заводям лед.

 

Что скоро сирень на бульваре

Наденет лиловую шаль

И сладко в матросской гитаре

Заноет горячий «Трансвааль».

 

Когда же заря молодая

Багряное вздует горно —

Великое Первое мая

В рабочее стукнет окно.

 

Взвалив себе на спину трубы,

На площади выйдет завод,

За ним комсомол красногубый —

Республики пламенный мед.

 

И Армии Красной колонны,

Наш Флот — океану собрат —

Пучиной стальной, непреклонной

На Марсово поле спешат.

 

Там дремлют в суровом покое

Товарищей подвиг и труд,

И с яркой гвоздикой левкои

Из ран благородных растут.

 

Плющом Володарского речи

Обвили могильный гранит...

Печаль об ушедших далече,

Как шум придорожных ракит.

Н. Клюев

 

Осенняя рапсодия

Минорный дождь бродил по мостовым, —

Продрогнувшие улицы пустели,

Гляделись в лица луж дворцы Растрелли,

И каплям подставляли морды львы,

 

И колотилась об асфальт вода,

Рассыпавшись чешуйками скалярий

На Невском. На Сиреневом бульваре.

Дождь в окна бил — его никто не ждал.

 

Внимал руладам водосточных труб

Нахохлившийся голубь на карнизе.

Игольчатыми брызгами пронизан,

Стыл город галеоном на ветру.

 

Сегодня, верно, думалось ему,

Куда б из местной осени отчалить…

Он вслушивался в крики редких чаек,

Меняя курс на ближнюю весну.

О. Кнорр

 

Фонтанка

Влекут гранитные изгибы

И живорыбные садки,

Под вечер с барок диатрибы,

Олонецкие мужики,

И миловидная эстляндка,

Калинкин мост, простой народ,

И эллинги (бьет третья склянка),

Дымком пахнувший пароход;

 

И мирно спящая Коломна,

В полухолодный, светлый май,

И переулок полутемный,

Последний мчащийся трамвай,

И одинокий друг-прохожий,

Чиновник — старый холостяк

В мечтах (на набережной тоже)

О жизни прожитой кой-как;

 

Старинный дом, где жил Державин,

И синий Троицкий собор,

Огонь, яснеющий сквозь ставен,

Сквозь сень зеленоватых штор;

Заснувший рынок и больница,

И в переулке — Бурков дом,

И — жизни прошлая страница —

Дом сорок третий (детство в нем);

 

Аничков мост, где кони КЛОТА,

Реки веселый поворот,

Вон дева, ждущая кого-то,

И дворник, спящий у ворот.

Стук дрожек... окрик… цирк пузатый,

И замок Павловских времен;

Покой реки зеленоватый,

Вновь сумрак, тишь садов и сон...

 

Грустя, бреду, один, влюбленный,

Как, ночь-врага легко тесня,

домов старинные колонны

Внезапно вспыхнут от огня.

Цвет золотистый, цвет шафранный,

Мечту ты гонишь от меня!

И милый сон реки Фонтанной,

Прости! потонет в громе дня.

В. Княжнин

 

В Летнем саду

День золотой, благоуханный

В начале мая, Летний сад,

Голубоватый и туманный

За сенью Фельтенских оград.

 

Прозрачна длинная аллея,

Душиста неба синева,

Отрадой свежестию вея,

Течет сапфирная Нева.

 

И вы здесь некогда, Аглая,

Сама — как нежный лепесток,

Гуляли здесь в начале мая.

Порхал весенний мотылек,

 

Вилась поэта альмавива.

«Любовь, — он пел вам, — не умрет!»

Все та же, та же перспектива

И синева весенних вод.

 

Но дышится легко весною.

Но в прошлом ничего не жаль,

Душа жива одной мечтою!

Не Вандемьер, а Флореаль!

В. Княжнин

 

Историческая арка

Над ней летит

Коней шестерка грозная.

А рядом — Зимний,

Площади разлив...

В плела узор свой арка

В небо звездное,

Полудугой дома соединив.

За красоту ее

Спасибо зодчему.

Пред нею

Остановится любой,

Припомнив,

Как матросы и рабочие

За власть Советов

Шли на смертный бой.

Здесь каждый раз

Мне видится:

Колоннами

Идут они в грохочущей ночи,

И режут мрак над ними

Обнаженные

Прожекторов широкие мечи.

До гребней крыш

Ночь темный полог свесила...

и слышу я

В застывшей синеве

Тяжелый выстрел

Броневого крейсера,

Зарею полыхнувший на Неве.

П. Кобраков

 

Мужество

В сиянье ратных подвигов и славы

О сколько раз ты снился мне во сне!

И пушкинские пели мне октавы,

И струи невские сверкали мне.

 

Как далека была к тебе дорога!

Не высказать. Блокада и фронты.

Разлука длилась тягостно и долго,

И вот опять в садах твоих цветы.

 

Цветут цветы. Засыпаны траншеи,

Отгрохотал вдали сражений гром.

Ты с каждым днем, мой город, хорошеешь,

Растет на пепелище новый дом.

 

Жилище мирное из пепла встало,

Глядит очами ясными вокруг.

Благословенно светлых дней начало,

Благословенна боль далеких мук!

 

Уж не во сне ли мне такое снится,

Что я по этим улицам хожу,

И не могу с тобой наговориться,

И все как будто слов не нахожу?

 

Любовь моя и юности горенье —

Всё нерушимо связано с тобой.

Ты новый путь мой, новый день рожденья

И щит, и меч, орлиный город мой!

 

Тебя в сиянье подвигов и славы

Я вижу наяву, а не во сне.

И пушкинские вновь поют октавы,

И струи невские сверкают мне.

М. Комиссарова

 

Эти камни

Эти камни нам расскажут были,

С уваженьем трогай их рукой.

Мы с тобой навеки полюбили

Этот город, каменный такой.

 

Мы, должно быть, каменными тоже

Были в тот суровый, трудный год.

Жизнь была на тяжкий сон похожа,

Столько всем нам выпало невзгод.

 

Даже хлеб похожим был на камень,

Но в глазах сияло торжество,

А в сердцах, как в топках, бился пламень,

Крепче камня было душ родство.

 

И во имя правды той великой

И непобедимой той любви

Этот камень, серый и безликий,

Ты священным камнем назови!

М. Комиссарова

 

Ленинградские стихи

Снова сговором ветра и стужи

по садам засушило траву,

из тяжелой Маркизовой лужи

гнало воду обратно в Неву.

 

До Елагина,

до Голодая

шла вода, соразмерна беде,

и деревья, дрожа, холодая,

по колена стояли в воде.

 

Над Васильевским,

над Петроградской,

несмывающейся, дорогой,

небо крашено странною краской —

то ли черною,

то ли другой.

 

Что такое?

Зима, что ли, близко?

И туман по ночам моросит,

и по городу сыро и склизко,

и над городом темень висит.

 

Снова ветер —

по-сучьи завыл он,

задрожали во тьме Острова,

между Ладогою и заливом

вся пятниста от злобы Нева.

Б. Корнилов

 

Я не покину город мой...

Я не покину город мой,

Венчанный трауром и славой,

Где каждый камень мостовой

Свидетель жизни величавой,

 

Где каждый памятник воспет

Стихом пророческим поэта,

Где Пушкина и Фальконета

Вдвойне бессмертен силуэт.

 

О память! Верным ты верна.

Твой водоем на дне колышет

Знамена, лица, имена,

И мрамор жив, и бронза дышит.

 

И променять за бытие,

За тишину в глуши бесславной

Тебя, наследие мое,

Мой город великодержавный?

 

Нет! Это значило б предать

Себя на вечное сиротство,

За чечевицы горсть отдать

Отцовской крови первородство.

Н. Крандиевская-Толстая

 

* * *

А город, который люблю я, не спит,

Хоть полночь ступает, зарю опуская.

Листва над некрополем чуть шелестит.

И в чаше гранитной тревожно горит

Огонь, словно вечная память людская.

 

И двое отсюда идут не спеша,

Гвоздики на камне оставив с поклоном.

Здесь горло сжимает, стоишь не дыша,

И тяжко наполнена болью душа

Пред этим огромным покоем зелёным.

 

Не спит этот город, который люблю,

Пронизанный нежностью, грустью и светом.

«Даруй ему счастье», — судьбу я молю.

Я добрые звуки земные ловлю,

Шагая открытым, как небо, проспектом.

 

Не спит этот город, поднявший мосты,

Где бродят в обнимку беспечные пары.

И мягки и милы родные черты,

Когда над Невою склоняешься ты…

А время доносит эпохи удары.

А. Краснов

 

Решётка Летнего сада

Искусство всегда современно, —

Я чувствую,

А не сужу.

Как будто за мыслью нетленной

По линиям строгим слежу.

Сквозная,

За ней и над нею —

И воздух,

И свет,

И простор,

И легче душе,

И яснее,

И как бы пронзительней взор.

Пред миром означена чётко,

Как будто взлетает она,

Единственная решётка,

Которая сердцу нужна.

А. Краснов

 

На Марсовом поле

Сирень цвела.

Сияньем лепестковым

Был каждый куст торжественно объят.

Июнь белел.

И в отсвете лиловом

Плыл за Неву медлительный закат.

Над сонною канавкою Лебяжьей

Склонилась девочка с пылающим лицом.

Горел огонь среди гранитных стражей,

И мир дышал надеждой и теплом.

А. Краснов

 

* * *

Однажды порой листопада

Свернуть у Фонтанки с пути,

Аллеями Летнего сада

Легко и неспешно пройти.

 

Он памяти многое скажет,

Очистит и сердце и взгляд,

Когда над канавкой Лебяжьей

Прохладные листья летят.

 

И станут тревожнее мысли,

Как ветер над пенной Невой,

Что времени жёлтые листья

Кружат над твоей головой.

 

Но ты ни на что не досадуй,

Смотри, ибо в жизни ты весь,

На солнечность мраморных статуй

При свете открытых небес.

 

И ранний закат черепичный,

И чёткость ограды литой,

И женщины профиль античный

Над вечно текущей водой.

 

И если ничто не случайно

И сам ты со временем слит,

Быть может великая тайна

Искусства тебя осенит.

А. Краснов

 

* * *

Сады на Петроградской стороне,

То в инее,

То в лепестковой пене, —

Спасибо вам,

Что помогали мне,

Когда я шёл на голос первой песни.

Она возникла

около Невы,

Конечно же не звуками свирели,

Но снег,

стиравший желтизну листвы,

Дышал июньской свежестью сирени.

И в газовом сиянии ночей,

Под синим небом

И над синим снегом,

Как миллионы свадебных свечей,

Горели звёзды

Беспокойным светом.

Во тьме лесов

И на крутой волне

Я вспоминал не раз в немом смятенье

Сады на Петроградской стороне,

Где пахнет свежим снегом и сиренью.

А. Краснов

 

* * *

Мне нравится осенний Летний сад

В погожий день, когда уже тревожит

Начавшийся недавно листопад

И равнодушной быть душа не может.

 

Кленовых листьев небольшой букет

Не только этой девочке отрада.

В сквозных аллеях

тишина и свет,

Шуршащих листьев влажная прохлада.

 

А листья

Оторвутся и висят,

Порой настолько их полёт неспешен,

Что кажется тебе,

весь этот сад

Парит,

на нитях солнечных подвешен.

 

Но как-то вдруг

За нитью рвётся нить,

Закружит вихрь, густой и золотистый...

И хочется навеки сохранить

Весь этот мир, доверчивый и чистый.

А. Краснов

 

Каменный остров

На Каменном острове

осень,

На Каменном острове

осыпь

Всего,

что когда-то цвело.

На Каменном острове

осень —

Прозрачно,

Свежо

И светло.

На Каменном острове

осень.

Давно мы здесь не были.

Очень.

Сердца наши

память прожгла.

На Каменном острове

остро

Мы чувствуем —

Юность прошла.

А. Краснов

 

Островитяне

На Неве живем — островитяне.

Здесь гранит и волны, и трава.

В грусть ли, в радость —

если вас потянет —

Приезжайте к нам на острова!

 

Пусть уйдут печали!..

Хлебом-солью

встретим, словно сына или дочь.

Будет плыть над вами невесомо

белая, серебряная ночь.

 

И — бродите, ощущая остро

жизнь...

Пусть околдуют соловьи!..

 

...Город мой...

Блокадный голод...

Остров...

Остров жизни, мужества, любви!

 

Город мой, твой полдень или полночь —

всё во мне, как смех и плач детей.

Пусть всегда простое слово «помощь»

будет в обиходе у людей.

 

Потому что все —

островитяне,

хоть и не у каждого Нева...

 

...В общем, если здорово потянет,

приезжайте к нам на острова.

В. Кузнецов

 

Зимний пейзаж

Петропавловка в тумане,

свет за стёклами дворца.

Над Фонтанкой, над домами

веет снежная пыльца.

 

Тают в лёгкой дымке ростры,

огоньки бегут, скользя.

Это так свежо и остро,

что забыть никак нельзя!

 

Липы в пышных эполетах

с позолотцей — в серебре.

Синий свет на парапетах —

снегириный на заре...

В. Кузнецов

 

* * *

А на Финском заливе — штиль.

Осыпаются листья.

Как застывшая молния, шпиль

в небе мглистом.

 

Спящий лев у дворца,

под мостом — голубые прозоры,

золотая пыльца

на старинном шлеме собора...

 

Город впрямь невесом,

в бликах светлых и синих,

словно утренний сон,

словно сказ о России!

В. Кузнецов

 

Мосты

Ликуя, а порой печалясь,

я стыл, как птица на лету...

Забудется ль, когда встречались

на Поцелуевом мосту?!

 

Я вспоминал потом в разлуке

то все с начала, то — с конца.

...Мосты, мосты! Они, как руки,

связуют время и сердца.

 

Они не просто над водою, —

то многолюдны, то пусты —

над радостью и над бедою

стоят, как радуги, мосты.

 

По грудь в воде, — как ноги студит,

как ветры спину леденят! —

связуют берега и судьбы

и, одинокие, стоят.

В. Кузнецов

 

* * *

Вечерний сумрак вымарал все тени

На Мойке, на Неве и на Фонтанке.

Стоит, устало горбясь, мост Литейный

Дредноутом на якорной стоянке.

 

День отошел. Как всхлипы, чаек крики.

Седая мгла на их мятежных крыльях.

А сердце солнечные помнит блики

На площадях, на куполах, на шпилях.

В. Кузнецов

 

* * *

В себя вбирая красоту,

Я славлю сердце молодое!

Стою на Кировском мосту,

И город мой — как на ладони.

 

Домов хрустальные торцы,

Резные арки, словно сестры.

Сверкают золотом дворцы,

Алеют солнечные ростры.

 

И шпили, шпили — там и тут

Над каждой башней и карнизом.

А в мачтах кораблей поют

Балтийские седые бризы.

В. Кузнецов

 

Прогулка по Летнему саду

Как горько пахнут листья увяданья!..

И не бодрят уже, не веселят.

В погожий день пришел я на свиданье

к тебе, в твои аллеи, Летний сад.

 

... Стою.

Вдыхаю острый невский воздух,

стекающий с лебяжьих облаков.

Нет, не по листьям — по опавшим звездам

Брожу среди героев и богов.

 

Как небо первозданно и бездонно,

как небездумно!..

Статуи — строги.

Дворец Петра...

Но где ж хозяин дома?

В каких веках гремят его шаги?

 

Шуршат и шепчут листья, осыпаясь,

блуждают блики солнца по траве...

Петровской треуголкой синий парус

проходит по мерцающей Неве.

 

Здесь связь времён как непрерывность света,

пронзающего яростную тьму.

Земля кружит, вершится эстафета,

И всё труднее сердцу и уму.

 

Прости нам, Летний сад!

Ведь мы в итоге

так суетны, забывчивы, грешны...

Старею я. Стареешь ты.

И боги —

бессмертные! —

от смерти не ушли.

 

Так в чём же тайна бытия?!

Кто судит?

Кто и над кем

вздымает тяжкий бич?..

 

Ты слышишь, Рок?!

Отдай мне Книгу Судеб,

Чтоб хоть одну судьбу

Я смог постичь!

 

Отдай мне эту каменную книгу,

И груз веков легко я сброшу с плеч.

И на пороге вечности постигну

Себя, чтоб человечество сберечь.

Я не спешу.

Я знаю — будут грозы.

Но, коль решил, не поверну назад.

...Мне тридцать пять.

Уитменовский возраст.

О, пожелай удач мне,

Летний сад!

В. Кузнецов

 

Петровская баллада

Корабль — над городом плывет

по облакам, через столетья,

и в парусах грохочет ветер,

лохматя синь балтийских вод.

 

Тверда петровская рука,

Она умела в бурю править…

… О, наша быль, о наша память —

Фрегат — связующий века!

 

Корабль — над городом плывет

И видит нас внизу, в пучине.

По этой, может быть, причине

К нему мы рвемся, в небосвод.

В. Кузнецов

 

Ленинградская музыка

Как ударил дождь ладонью

в барабаны-купола —

Медным облаком вдоль улиц

эта музыка плыла.

 

Так построен этот город

в мягком солнечном луче,

Что звучит он непрерывно

в удивительном ключе.

 

Ты прислушайся, как утром,

распрямляясь в полный рост,

Загудит виолончелью

Александро-Невский мост.

 

И выводит ветер фуги

на органах колоннад,

И бряцает, как на арфе,

на решетке Летний сад.

 

И проспект поёт, как флейта,

отражаясь в витражах,

Открывая-закрывая

окна в разных этажах.

 

Так вот — щедро и бесплатно,

и на много вёрст окрест —

Он играет — ленинградский

симфонический оркестр.

 

И народ ступает тихо,

и такси не голосят,

И на линиях трамвайных

ноты чёрные висят!

Л. Куклин

 

* * *

Да, имперский. А вы бы хотели,

Чтобы он над безлюдной рекой

В длиннополой гранитной шинели

Обещал вам уют и покой.

 

Всё равно что, — смешная затея,

Воспаленного мозга игра, —

Рим, избавленный от Колизея

И собора Святого Петра.

 

Ну, ребятки, тогда извините,

Ни стихи вам, ни проза ничуть

Не нужны: в тесноте — не в обиде

Жить бы в Нальчике вам где-нибудь.

 

То-то радость! Адепты распада,

Обличители зла, леваки,

Ни ампира, ни шпиля не надо,

Ни крылатого ветра с реки.

 

И давно рассчитаться пора бы,

Про Полтаву забыть и Гангут.

А чего не захватят арабы,

То китайцы у вас отберут.

А. Кушнер

 

* * *

Закрою глаза и увижу

Тот город, в котором живу,

Какую-то дальнюю крышу

И солнце, и вид на Неву.

 

В каком-то печальном прозреньи

Увижу свой день роковой.

Предсмертное боли хрипенье

И блеск облаков над Невой.

 

О, Боже, как нужно бессмертье,

Не ради любви и услад,

А ради того, чтобы ветер

Дул в спину и гнал наугад.

 

Любое стерпеть униженье

Не больно, любую хулу

За лёгкое это движенье

С замахом полы за полу,

 

За вечно наставленный ворот,

За вечную невскую прыть,

За этот единственный город,

Где можно и в горе прожить...

А. Кушнер

 

* * *

О здание Главного штаба!

Ты желтой бумаги рулон,

Размотанный слева направо

И вогнутый, как небосклон.

 

О море чертежного глянца!

О неба холодная высь!

О, вырвись из рук итальянца

И в трубочку снова свернись.

 

Под плащ его серый, под мышку.

Чтоб рвался и терся о шов,

Чтоб шел итальянец вприпрыжку

В тени петербургских садов.

 

Под ветром, на холоде диком,

Едва поглядев ему вслед,

Смекну: между веком и мигом

Особенной разницы нет.

 

И больше, чем стройные зданья,

В чертах полюблю городских

Веселое это сознанье

Таинственной зыбкости их.

А. Кушнер

 

* * *

Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки,

У стриженых лип на виду,

Глотая туманный и стойкий

Бензинный угар на ходу,

 

Меж Марсовым полем и садом

Михайловским, мимо былых

Конюшен, широким охватом

Державших лошадок лихих.

 

Пойдем же! чем больше названий,

Тем стих достоверней звучит,

На нем от решеток и зданий

Тень так безупречно лежит.

 

С тыняновской точной подсказкой

Пойдем же вдоль стен и колонн,

С лексической яркой окраской

От собственных этих имен.

 

Пойдем по дуге, по изгибу,

Где плоская, в пятнах, волна

То тучу качает, как рыбу,

То с вазами дом Фомина,

 

Пойдем мимо пушкинских окон,

Музейных подобранных штор,

Минуем Капеллы широкой

Овальный, с афишами, двор.

 

Вчерашние лезут билеты

Из урн и подвальных щелей.

Пойдем, как по берегу Леты,

Вдоль окон пойдем и дверей,

 

Вдоль здания Главного штаба,

Его закулисной стены,

Похожей на желтого краба

С клешней непомерной длины.

 

Потом через Невский, с разбегу

Все прямо, не глядя назад,

Пойдем, заглядевшись на реку

И Строганов яркий фасад,

 

Пойдем, словно кто-то однажды

Уехал иль вывезен был

И умер от горя и жажды

Без этих колонн и перил.

 

И дальше, по левую руку

Узнав Воспитательный дом,

Где мы проходили науку,

Вдоль черной ограды пойдем,

 

И, плавясь на шпиле от солнца,

Пускай в раздвижных небесах

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.

 

Как ветром нас тянет и тянет.

Длинноты в стихах не любя,

Ты шепчешь: читатель устанет! —

Не бойся, не больше тебя!

 

Он, ветер вдыхая холодный,

Не скажет тебе, может быть,

Где счастье прогулки свободной

Ему помогли полюбить.

 

Пойдем же по самому краю

Тоски, у зеленой воды,

Пойдем же по аду и раю,

Где нет между ними черты,

 

Где памяти тянется свиток,

Развернутый в виде домов,

И столько блаженства и пыток,

Двузначных больших номеров.

 

Дом Связи — как будто коробка

И рядом еще коробок.

И дом, где на лестнице робко

Я дергал висячий звонок.

 

И дом, где однажды до часу

В квартире чужой танцевал.

И дом, где я не был ни разу,

А кажется, жил и бывал.

 

Ну что же? юсуповский желтый

Остался не назван дворец,

Да словно резинкой подтертый

Голландии Новой багрец.

 

Любимая! Сколько упорства,

Обид и зачеркнутых строк,

Отчаяния, противоборства

И гребли, волнам поперек!

 

Твою ненаглядную руку

Так крепко сжимая в своей,

Я все отодвинуть разлуку

Пытаюсь, но помню о ней…

 

И может быть, это сверканье

Листвы, и дворцов, и реки

Возможно лишь в силу страданья

И счастья, ему вопреки.

А. Кушнер

 

* * *

Ветра невского свирепость.

Детство ясное мое!

Петропавловская крепость,

Золотое острие!

 

Дождь запнется над Рыбацкой

И проходит стороной,

За зеленой Петроградской —

Самой светлой стороной.

 

Здесь шаги легки и гулки,

И, холодный свет лия,

В каждом тихом переулке —

Петропавловка своя!

 

Над рядами окон ясных

Золотое острие.

Сколько улиц — столько разных

Впечатлений от нее.

А. Кушнер

 

* * *

Три раза имя он менял.

Не сам менял, — ему меняли.

Когда б Париж так пострадал

Иль Рим, то выжили б едва ли.

Блестит Нева, как тронный зал,

Толпятся чайки на причале.

 

Столицу северную жаль.

Смотрю на бывшую столицу:

Как будто вынесли рояль,

Как будто вырвали страницу.

Но как идет ему печаль,

Какое счастье в нем родиться!

А. Кушнер

 

* * *

«Медный всадник» стальным был написан пером,

Не гусиным, — и это заметно,

И особенно там, где, задуман Петром,

Город чудно вознёсся, победно.

 

Есть горячая связь меж пером и рукой,

Стихотворной строкой и суставом

Локтевым, меж тяжелой, державной рекой

И живым человеческим правом.

 

И любуюсь царем, и Евгения жаль,

Как утешить его, как спасти нам?

Словно автор откладывал в сторону сталь

И писал о нем прежним, гусиным.

А. Кушнер

 

Ленинградские реки

Привели меня к дому сперва,

Где жил Пушкин. Сказали: «Постой-ка».

Я спросил: «Эта речка — Нева?»

Мне сказали: «Ты что, это ж Мойка!»

 

А потом вроде узкого рва

Видел речку свинцового цвета.

Я спросил: «Неужели Нева?» —

«Нет, канал Грибоедова это».

 

А потом шелестела листва.

Сколько статуй! Какая прохлада!

Я спросил: «Эта речка — Нева?» —

«Нет, Фонтанка, у Летнего сада».

 

А потом — синева, синева,

Шпиль и солнце, и волны, и ветер.

Я не спрашивал: «Это Нева?»

Я и сам бы любому ответил.

А. Кушнер

 

* * *

Вижу, вижу спозаранку

Устремленные в Неву

И Обводный, и Фонтанку,

И похожую на склянку

Речку Кронверку во рву.

 

И каналов без уздечки

Вижу утреннюю прыть,

Их названья на дощечке,

И смертельной Черной речки

Ускользающую нить.

 

Слышу, слышу вздох неловкий,

Плач по жизни прожитой,

Вижу Екатерингофки

Блики, отблески, подковки

Жирный отсвет нефтяной.

 

Вижу серого оттенка

Мойку, женщину и зонт,

Крюков, лезущий на стенку,

Пряжку, Карповку, Смоленку,

Стикс, Коцит и Ахеронт.

А. Кушнер

 

* * *

Смотрю на ростры эти, шпили,

На блеск Невы и мощь ее.

Как будто небо закрепили

За каждым городом свое,

И петербургское иначе,

Чем флорентийское, глядит,

То просияет, то заплачет,

То самый мрачный примет вид.

 

Нам переменчивость присуща,

Нам постоянство не дано.

Нам будет скучно в райских кущах

Блаженство вечное одно,

 

Тоски захочется, печали,

И снег нам нужен, и дожди.

И во Флоренции б скучали, —

Попробуй год там проведи.

А. Кушнер

 

Кораблик над городом

Нет команды на нем.

Он нигде якорей не бросает.

В полдень — солнце над ним,

В полночь — месяца копаный серп.

Он бушпритом, как шпагой,

Недобрые тучи пронзает,

Вознесен над Невой,

Словно города нашего герб.

 

И когда на границе

Свершилось ночное злодейство

И на лоб Ленинграда

Был тяжкий надвинут шелом,

Ты поспешно прошла

Коридорами Адмиралтейства,

Поднялась по игле

И накрыла кораблик чехлом.

 

Но и там,

В темноте,

Золотой и крылатый, как птица,

Он покоя не знал —

Он летел, разрывая кольцо.

Он в блокадную ночь

Так сумел ленинградцу присниться,

Словно глянул боец

Лучезарной победе в лицо…

 

По граненой игле,

Вознесенной мечтою Захарова,

Ты сегодня опять

Поднялась на заре в небеса.

Сброшен серый чехол!..

Вновь над нами, из золота ярого,

Расправляет кораблик

Литые свои паруса!

В. Лифшиц

 

Вооруженный Ленинград

Здесь полдень тучи гонит хмуро,

А полночь быстрая светла.

Здесь в амбразуру — амбразура

Глядит из каждого угла.

 

Передним опоясан краем,

В венце из туч над головой,

Неколебим и несгибаем,

Стоит наш город грозовой.

 

И вечно мы гордиться вправе,

Что сам он — боевой комбат,

Ведущий к подвигам и славе

Своих отчаянных ребят.

 

Он нам приказывает кратко

И всех нас любит горячо.

Нева накинута, как скатка,

Через гранитное плечо.

 

Исакия холодный купол

Стал каской, к выстрелам привык,

И тучу острием нащупал

Адмиралтейства русский штык.

В. Лифшиц

 

* * *

На чёрной Неве карусели огней

и город, плывущий наклонно.

Чем за полночь дальше, тем всё холодней

стоять у Ростральной колонны.

 

Но жду, и ни с места, и кажется — так

я годы летую, зимую,

и сердцем осилил в летящих летах

поэзии тягу земную.

 

Она меня нынче для чьих-то очей

обрамила и сохранила

вот в этой! — ив тысяче новых ночей

немеренной вечности мира.

 

И странно, что я — это вовсе не я,

молчальник, жилец коммунальный,

а девичий шёпот, влюблённый в меня

и в тень у колонны Ростральной…

 

Какая удача всем этим владеть,

чем дорог лирический роздых.

О, факел, не тонущий в чёрной воде,

и рядом плывущие звёзды!

Ю. Логинов

 

Петербург

Здесь утра трудны и туманны,

И все во льду, и все молчит.

Но свет торжественный и бранный

В тревожном воздухе сквозит.

 

Но сердце знает: в доле знойной,

В далеком, новом бытии

Мы будем помнить, город стройный,

Виденья вещие твои

 

И нам светивший, в жизни бедной,

Как память ветхая слепцов,

В небесном дыме факел бледный

Над смутным берегом дворцов.

М. Лозинский

 

Ленинграду

Ты такой же, как прежде, мой город родной!

Даже лучше — от долгой разлуки!

Терпеливо я ждал этой встречи с тобой,

Протяни же мне тёплые руки.

 

Наконец-то мы встретились! Сердце стучит,

горло сдавлено спазмой горячей.

Светлой музыкой шум твоих улиц звучит…

Нет! Сегодня я радость не прячу!

 

Я брожу, как шальной, по твоим площадям,

по широким проспектам знакомым,

по бульварам, по улицам — ног не щадя!

Наконец-то на родине, дома!

 

Каждый камень твой дорог, как юность моя,

как далёкого детства приметы.

Здесь всё лучшее, яркое пережил я,

молодые тут песни пропеты.

 

Все друзья мои здесь; постарели чуть-чуть,

но при встрече мы все молодеем.

Пусть колотится сердце и ширится грудь, —

дружбу крепко хранить мы умеем!

 

И здороваюсь я с каждым домом твоим,

с каждой улицей, даже с туманом…

Из тебя уходил я совсем молодым,

а вернулся — судьбы ветераном…

Ю. Люба

 

Петербург

России слез

и крови стоил

Петровский

зодческий талант,

Ведь царь не просто

город строил,

А всестатейно

ставил град.

Указы грозные

крепчали,

Державной строгостью

звеня.

Москву

с посада начинали,

А этот —

с крепости,

с огня,

С гранита,

с каменной твердыни,

Еще невиданной

вчера,

И дело было

не в гордыне

Петра,

а в мудрости Петра.

Он придавал

значенье граду,

Был жестким голос,

властным жест.

Он понимал:

сию громаду

Поднять немыслимо

без жертв.

И что там ропот,

что наветы...

У ледяных

коварных вод

Царь шел осознанно

на жертвы,

Как под Полтавой

в бой пойдет.

То на коне мелькал,

то пешим

Взбегал довольный

на мосты,

И кулаком своим

светлейшим

Умел

заткнуть боярам рты.

Там слышал выкрики,

там — всхлипы,

Угрозам сдержанно

внимал,

И скрип

работающей дыбы,

Хоть морщился —

не отвергал.

В боярах ли?

В народе — сила!

И тут темнел

державный взор:

Не просто смерть

людей косила,

А шел великий,

страшный мор.

Нет хлеба,

соли — ни щепотки,

В болотах

пропасть духов злых.

И до могилы

от чахотки

Нет расстояний

никаких.

Но грозен царь.

Он смотрит в оба,

И крайне прост

его расчет:

Там

просвещенная Европа,

Дай промах,

мраком наползет.

И потому

он верно знает,

На что идет

и что творит.

Его потомок

оправдает,

Коль он державу

укрепит.

Свирепый,

ярый враг бессилья.

Пусть скажут — крут,

пусть скажут — лют.

Но пропади при нем

Россия,

Будь трижды ангел —

проклянут.

И в этих думах

возвеличась,

Века стоит он,

мудр и тверд.

И где история,

где личность —

Не всякий

сразу разберет.

И. Ляпин

 

Исаакиевский собор

Здесь глаза

Поднимает всякий

И дивится,

Как с давних пор

Блещет золотом

Исаакий,

Просвещенной Руси

Собор.

 

Был указ,

Чтоб не знал он

Равных,

Чтоб на солнце

Огнем горел,

Возвышаясь

Как символ правых

И царевых

И божьих дел.

 

Гениален

Заморский зодчий,

Но руками

Все ладил тут

Трудовой,

До вина охочий,

Безымянный

Российский люд.

 

Светлоглазы,

Русоволосы,

В деле праведном

Горячи —

Землекопы,

Каменотесы,

Новгородцы

Да псковичи.

 

И когда увидали

Люди,

Что, по сути-то,

Храм готов,

Был указ,

Чтобы ртути,

Ртути

Не жалели

Для куполов.

 

Рассудить,

Так святое дело:

Ртуть поможет

Наверняка,

Чтобы золото

Прикипело

К меди купольной

На века.

 

Ой ты, силушка

Винной бочки.

Воля в радости

И в слезах.

Чуть заметны уже

Цепочки

Позолотчиков

На лесах.

 

Так им дышится

Полной грудью,

Столько с храма

Видать земли!

Но дышали-то

Ртутью,

Ртутью...

И назад уже

Еле шли.

 

Их сменяли

Артелью новой.

И вставали окрест,

Просты, —

Там березовый,

Там еловый,

Там осиновый —

Сплошь кресты.

 

В солнце плавилась

Позолота,

С бочки обруч

Слетал тугой.

Открывалась глазам

Работа

Ослепительно

Золотой.

 

И дивился народ,

Дивился

И как должное

Принимал

То, что батюшка

Прослезился,

Что юродивый

Причитал.

 

Храм крестом

Доставал

До Бога,

И гремела тому

Хвала.

 

До чего ж вас

В России

Много,

Золоченые купола!..

И. Ляпин

 

На Мойке

У старых тополей из пушкинских времён

Так зелена листва и так свежо дыханье…

Я вижу добрый знак в их мерном колыханье,

Ответить рада им поклоном на поклон.

 

Поглажу старый ствол, представив на мгновенье

Что за спиной шаги далёкого певца…

И в бликах золотых мне вдруг блеснёт виденье,

Окрасит счастьем день черты его лица.

 

Пусть жизнь моя идёт своею чередою,

И далеко не всё вокруг ласкает слух,

Но старых тополей покоен властный дух

Над Мойкою — знакомою рекою…

 

И есть возможность тронуть ствол рукою,

Поймать губами тополиный пух.

И. Малярова

 

Петербургские строфы

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

 

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна, — как броненосец в доке,

Россия отдыхает тяжело.

 

А над Невой — посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

 

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска;

На площади сената — вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка…

 

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики.

 

Летит в туман моторов вереница.

Самолюбивый, скромный пешеход,

Чудак Евгений бедности стыдится

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

О. Мандельштам

 

* * *

На площадь выбежав, свободен

Стал колоннады полукруг, —

И распластался храм Господень,

Как легкий крестовик-паук.

 

А зодчий не был итальянец,

Но русский в Риме, — ну так что ж!

Ты каждый раз, как иностранец,

Сквозь рощу портиков идешь.

 

И храма маленькое тело

Одушевленнее стократ

Гиганта, что скалою целой

К земле беспомощно прижат!

О. Мандельштам

 

Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в темной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали — воде и небу брат.

 

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота — не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

 

Нам четырех стихий приязненно господство,

Но создал пятую свободный человек:

Не отрицает ли пространства превосходство

Сей целомудренно построенный ковчег?

 

Сердито лепятся капризные Медузы,

Как плуги брошены, ржавеют якоря —

И вот разорваны трех измерений узы

И открываются всемирные моря.

О. Мандельштам

 

Дворцовая площадь

Императорский виссон

И моторов колесницы, —

В черном омуте столицы

Столпник-ангел вознесен.

 

В темной арке, как пловцы,

Исчезают пешеходы,

И на площади, как воды,

Глухо плещутся торцы.

 

Только там, где твердь светла,

Черно-желтый лоскут злится,

Словно в воздухе струится

Желчь двуглавого орла.

О. Мандельштам

 

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,

До прожилок, до детских припухлых желез.

 

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей

Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

 

Узнавай же скорее декабрьский денек,

Где к зловещему дегтю подмешан желток.

 

Петербург, я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

 

Петербург, у меня еще есть адреса,

По которым найду мертвецов голоса.

 

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

 

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

О. Мандельштам

 

Новая Голландия

Запах камней и металла,

Острый, как волчьи клыки,

— помнишь? —

В изгибе канала

Призрак забытой руки,

— видишь? —

Деревья на крыши

Позднее золото льют.

В Новой Голландии

— слышишь? —

Карлики листья куют.

И, листопад принимая

В чаши своих площадей,

Город лежит, как Даная,

В золотоносном дожде.

Р. Мандельштам

 

* * *

Всё то, чего коснётся человек,

Приобретает нечто человечье.

Вот этот дом, нам прослуживший век,

Почти умеет пользоваться речью.

 

Мосты и переулки говорят.

Беседуют между собой балконы.

И у платформы, выстроившись в ряд,

Так много сердцу говорят вагоны.

 

Давно стихами говорит Нева.

Страницей Гоголя ложится Невский.

Весь Летний сад — Онегина глава.

О Блоке вспоминают Острова,

А по Разъезжей бродит Достоевский.

 

Сегодня старый маленький вокзал,

Откуда путь идёт к финляндским скалам

Мне молчаливо повесть рассказал

О том, кто речь держал перед вокзалом.

 

А там ещё живет петровский век

В углу между Фонтанкой и Невою...

Всё то, чего коснётся человек,

Озарено его душой живою.

С. Маршак

 

* * *

В начале блокадных простреленных дней,

В дыму и огне, под сирены надрыв,

Мы сняли с моста знаменитых коней

И в землю зарыли, от смерти укрыв.

 

Блокада, блокада, лихие года.

Земля под лопатой от горя тверда.

Мы много и многих зарыли тогда,

Одних — до победы, других — навсегда.

 

Но вот, удаляясь, затихли бои,

И сбросив блокаду, вздохнул Ленинград,

Устало расправил проспекты свои

И стал возвращать им их прежний наряд.

 

Весеннею ночью в победном году

Мы вырыли клодтовых гордых коней.

Мы стрепетом яму раскрыли в саду,

И конские морды взметнулись над ней —

 

Родные, живые! А Невский бурлил,

Аничковым мостом любуясь опять...

Вот если бы так же из братских могил

Могли мы всех павших живыми поднять!

А. Молчанов

 

Поварской и Дмитровский

Поварской и Дмитровский, переулки-малышки —

Восемнадцать домов и семнадцать домов.

Но в блокаду обоим досталось с излишком

Смертоносных творений вражьих рук и умов.

 

Грохотали разрывы и рушились зданья,

Тучи праха, вспухая, сливались во мглу.

И хрипел телефон: «В Поварском попаданье...

На Дмитровском фугасная в дом на углу...»

 

Да, не думал, вас строя, мужик с ватерпасом,

Что творит полигон для снарядов и бомб,

Что кирпичную плоть растерзает фугасом,

Вену жизни забьёт разрушения тромб.

 

И представить не мог себе добрый прапрадед,

Созидатель, радетель родимой земли,

Чтоб за тысячи вёрст, разрушения ради,

Сверхтяжёлые пушки сюда привезли,

 

Что в далёком Берлине Адольф бесноватый,

Дикий бред претворяя в ужасную быль,

Ненавидя наш город, прикажет солдатам

Превратить его здания в пепел и пыль.

 

Поварской и Дмитровский, переулки-герои...

И неважно, что этого звания нет, —

Значит, будет!

И мы славный список откроем —

Переулков, не дрогнувших в адском огне.

 

Если город Герой, всё в нём славы достойно:

И проспекты-лучи, и колодцы-дворы.

И везде память сердца взывает со стоном:

«Не забудьте, потомки, блокадной поры»

 

Я иду Поварским, Колокольной, Стремянной.

В возрождённых домах мирных лет явь и сны.

Но глаза нашей памяти в нови румяной

Видят смертную бледность минувшей войны:

 

На Дмитровском от бомбы, наверное, с тонну,

Вместо дома дымится обломков гора.

Из её глубины погребённые стонут.

И ещё трём домам не дожить до утра.

 

Не пройти, не проехать — сплошные завалы.

Пляшет жадное пламя в разбитом окне.

Чей-то крик: «В доме три заливает подвалы!

Там в убежище люди, а выхода нет»

 

Мы завал разбирали, сбивая в кровь пальцы.

И доныне мне слышится тонущих вой...

Поварской и Дмитровский, переулки-страдальцы,

Дай вам бог мирно жить и не знать новых войн!

А. Молчанов

 

Будь славен, Ленинград!

Хочу стихами должное воздать

За подвиг ратный твой, великий Ленинград.

На знамени твоём из золота звезда

И высших орденов блистательный парад.

 

История хранит предания веков

Про подвиг городов в дни вражеских осад,

Про Трою, Карфаген, Рязань, Смоленск и Псков,

Но ты их всех затмил, бессмертный Ленинград.

 

В двадцатый день войны ты принял грозный бой.

В Берлине ликовал коричневый маньяк.

Он бросил, чтоб скорей расправиться с тобой,

Почти что миллион своих лихих вояк.

 

За девятнадцать дней они смогли пройти

От прусских крепостей до лужских берегов —

Шестьсот военных вёрст знакомого пути,

Которым к нам не раз шли полчища врагов.

 

«Шестьсот победных вёрст за девятнадцать дней!

И Ленинград теперь всего лишь в ста верстах!

Цель группы армий «Норд» всё ближе, всё видней:

Сдавайся, Ленинград, иль превратишься в прах!»

 

Казалось, город мой, тебе спасенья нет.

Захватчиков пьянил победы близкой миг,

Уже назначен был в «Астории» банкет...

Как вдруг забуксовал отлаженный «блицкриг».

 

И чтоб пройти сто вёрст от Луги до Невы,

Как ни рвались враги, два месяца ушло,

Два месяца боёв совсем другой войны.

И двести тысяч их там в землю полегло.

 

Вот так, мой Ленинград, ты принял смертный бой,

Чтоб отстоять себя, столицу и страну.

В двадцатый день войны ты начал подвиг свой

И продолжал его почти что всю войну.

 

О, как стремился враг стереть тебя с земли —

Упорно штурмовал, без устали бомбил,

Из мощных пушек бил, чтоб в прах тебя смели,

Блокадою душил и голодом морил.

 

Ты стойко перенёс, не дрогнув ни на миг,

Почти трёхлетний ад блокадного кольца.

И каждый житель твой — и юный, и старик,

Как истинный герой, боролся до конца.

 

Ты трудно победил, всех жертв твоих не счесть —

Полгорода легло... Но каждый отомщён.

Враг испытал сполна святую нашу месть,

Он тоже потерял здесь целый миллион.

 

Всю группу армий «Норд», что шла брать

Ленинград,

Ты приковал к себе почти на всю войну

И этим поддержал Москву и Сталинград,

И Курск, и путь в Берлин в победную весну.

 

Недаром признавал фашистский генерал,

Когда их всех судил в Нюрнберге трибунал:

«Не потому ль в Берлин, к нам, русские вошли,

Что мы их Ленинград взять так и не смогли...»

 

Будь славен, Ленинград! И пусть ни юбилей,

Ни будни подвиг твой не смеют затенять.

Да будет вечно жить он в памяти людей

И гордостью сердца потомков наполнять!

Будь славен, Ленинград!

А. Молчанов

 

Покаяние

Простите нас, погибшие в блокаду,

За то, что вы в земле, а мы живём,

Вкушаем жизни горечь и усладу,

Грустим и любим, плачем и поём.

 

Простите нас, что в дикой спешке буден,

Быть может, редко навещаем вас.

Но мы вас помним, вечно помнить будем,

Ведь вы — родные каждому из нас.

 

Простите нас, годами убелённых,

За ту беду, что мы не отвели,

За то, что город, в битве сохранённый,

Мы в мирной жизни не уберегли.

 

Он из блокады вышел опалённый,

В глубоких ранах, кровью обагрён,

И вновь расцвёл, народом возрождённый...

А ныне — бескультурьем разорён.

 

Ветшает всё — традиции и зданья,

Разверзлась пропасть нравственных утрат,

Великий Город просит подаянья! —

Прекрасный, славный, гордый Ленинград…

 

Простите нас, презревшие пощаду

Ценой измены совести своей,

Кого-то снова имя Ленинграда

Коробит, как нацистских главарей.

 

Таясь войной за Неманом и Бугом,

Звериной злобой к Ленину горя,

Фашисты город звали Петербургом,

В мечтах и планах смерть ему творя.

 

А в сорок пятом в бункере-берлоге,

Когда Берлин дрожал от канонад,

Шеф пропаганды Геббельс хромоногий

В пример берлинцам ставил Ленинград!

 

Теперь свои над городом глумятся,

Санкт-Петербургом им неймётся стать.

Простите нас, родные ленинградцы, —

Мы не сумели имя отстоять.

 

Все эти годы так вас не хватало,

Культуры вашей, чести и души.

И нас одних, наверно, было мало,

Они смогли наш голос заглушить.

 

Простите нас за это покаянье,

За боль обид и горький тон тирад.

Прервите ваше вечное молчанье,

Возвысьте голос свой за Ленинград!

 

Я славу Ленинграда ревниво защищаю

Когда Санкт-Петербург героем величают,

Я славу Ленинграда ревниво защищаю.

Историю России теперь дают другую,

События и факты по-новому трактуя:

 

Одни перевирая, другие выпирая,

А мимо третьих молча и быстро пробегая.

Но подвиг Ленинграда в молчанье не минуешь

И славу Ленинграда не переименуешь!

А. Молчанов

 

Я — часть Ленинграда

Я — часть Ленинграда. Столетия дремлет

Здесь в вязком суглинке прах предков моих.

И я свои кости сложу в эту землю,

Чтоб городу твёрже стоялось на них.

 

Я — часть Ленинграда. В красе его зданий

Живёт моих дедов и прадедов труд.

Я — буква в томах его дивных преданий,

Которых ни время, ни зло не сотрут.

 

Я — часть Ленинграда. Я часть его воли,

Упорства и силы, бесстрашья в борьбе.

Я часть его мук, его скорби и боли,

И верности трудной, но гордой судьбе.

 

Я — часть Ленинграда, я — часть Петрограда,

Я — часть Петербурга, всё это — моё.

Но вспять изменять имена всё ж не надо,

У каждого имени время своё.

 

Я — часть Ленинграда. Я часть его славы,

И это почётней всех высших наград.

Пусть дети мои унаследуют право

Считать себя частью твоей, Ленинград.

А. Молчанов

 

Аничков мост

Четыре черных и громоздких,

Неукрощенных жеребца

Взлетели — каждый на подмостках

Под стянутой уздой ловца.

 

Как грузен взмах копыт и пылок!

Как мускулы напряжены!

Какой ветвистой сеткой жилок

Подернут гладкий скат спины!

 

Что будет, если вдруг ослабнет,

Хрустя, чугунная рука

И жеребец гранит царапнет

И прянет вверх от смельчака?

 

Куда шарахнутся трамваи,

Когда, срывая провода,

Гремящая и вековая,

На Невский ринется руда?

 

Не тот ли снова властно сдержит

Несокрушимый этот вал,

Кто сам стремится, длань простерши,

Кто даже бурю усмирял?

 

И не пред ним ли, цепенея,

Опять взлетевши на дыбы,

Застынут, как пред оком змея,

Крутые конские горбы?

В. Нарбут

 

Петроград

I.

Все тот же, призрачно-туманный

И величавый Петроград,

Гранитной поступью с утра

Стремительный и неустанный.

 

Шурша лощеною панелью,

Все так же Невский суетлив,

Цилиндр и смокинг заменив

Рабочей кепкой и шинелью.

 

С надменным взором властелина,

Мечтающая на пути

Со скипетром Петра пройти

Над площадью — Екатерина.

 

Туманя золотые латы,

Над Шлиссельбургом и Невой

С незазвучавшею трубой

Все тот же серафим крылатый.

 

И, туч сереющую накипь

Чертя линяющим крестом,

Застыл над бронзовым Петром

Грузноколонный Исаакий.

 

И, ветром без конца влекомый

И ветром вьющийся в лучах,

Республиканский реет стяг

Над Петроградским Исполкомом.

 

II.

Все тот же, с той же былью город...

Но в поступи его шагов,

В взволнованном значеньи слов,

И в этих воспаленных взорах,

 

И в этих почернелых лицах,

И в ранней мудрости детей —

Проникновенней и светлей

Иная жизнь и мысль лучится;

 

Жизнь, где в единстве жизней — сладость,

Где солнечные города,

Где в достижении труда

Есть безболезненная радость.

 

Иная жизнь сквозь боль отравы,

В угарном зареве огней,

Над голодом и скорбью дней

Над беззаборною заставой...

 

И нет мучительнее боли,

Читать о трауре потерь,

О Феврале и Октябре

На лентах Марсового поля.

 

И гордости нет величавей,

Когда, откинув сеть оград,

Толпокипящий Петроград

Пылающей подобен лаве.

 

Когда рукою заскорузлой

Диктуя огненный Декрет,

Над ветошью державных лет

Он — Властелином синеблузым,

 

Готовый первым взбросить лозунг,

И первым первой жертвой пасть

В жутко-зияющую пасть

Смертельно-роковой угрозы.

 

И эту веру силы слитной

Он в каждом камне затаил

И в шелесте знаменных крыл

И в поступи шагов гранитных...

С. Обрадович

 

Видение на берегах Невы

Чугунная решётка на каменном мосту,

И тень её так чётко пробита на свету.

Тень листьев пятипалых — резьба мастеровых

На лужах и на шпалах, на сонных мостовых.

 

Струится автострада серебряной рекой.

Не отведу я взгляда от красоты такой.

О пламень белой ночи! Твоя краса не в том,

Что видят наши очи, как на свету дневном,

 

Что есть ночное зренье и тайна тишины,

Что чудное мгновенье увидеть мы должны…

Нет, волшебство минуты совсем, совсем не в том!

Весь мир полночной смуты заходит ходуном,

 

Когда он обнаружит, что нет привычной мглы,

И календарь нарушен, и все углы светлы.

Он мстит нам в те мгновенья немыслимой тиши

Увеличеньем зренья и зоркостью души,

 

Когда одна минута, быть может, дню равна,

Когда горим мы люто, озарены до дна.

Горим, горим, сгораем от красоты такой

У пропасти над краем, а смерть — подать рукой.

 

Да, пламень белой ночи губительнее дня.

Глядеть уже нет мочи из глубины огня.

Л. Озеров

 

* * *

Петербург, Петроград, Ленинград —

Вот три имени, как три ступени,

Восходили по ним поколенья

В свой зенит, утверждая свой лад.

 

С каждой — вид открывался иной,

И другие пространства и цели,

И дела, что свершиться успели,

Завершив этим круг свой земной.

 

Вечной повести невская нить,

Что связует концы и начала...

Продолжается труд величавый.

И уходим мы в новый зенит.

П. Ойфа

 

Ленинградская баллада

«Я счастлив, что в городе: этом живу».

А. Прокофьев

 

Сто островов составляют

архипелаг Ленинграда.

Над пропастью вод нависают

мосты — за громадой громада.

 

Отсюда идем за границу.

Сюда возвращаемся в гавань, —

Налево Васильевский остров,

Гутуевский остров направо.

 

И дальше обломками суши

все кружится невская дельта, —

Как будто огней и каналов

разматываешь кудель ты, —

 

И нить кораблей и столетий,

парусов, и причалов, и флагов

Идет за Маркизову лужу,

туда, к Моонзунду и Даго.

 

Где нынче рыбацкие сейнеры

проходят с богатым уловом,

Где атомный ледокол наш

впервые отдал швартовы,

 

Где чайки планируют косо

над палубой и над трамваем,

Где лайнеры из Гаваны

у стенки причальной встречаем, —

 

В бегущей волне серо-синей, —

все та же она и не та же, —

Мне видятся очертанья

бегучего такелажа:

 

То петербургского шкипера,

гостинодворского сына,

Курсом ложится на Гамбург

купеческая бригантина;

 

То лондонского негоцианта,

еще незнакомого с паром,

Клипер идет к Петербургу

с колониальным товаром;

 

То домосед сухопутный,

как в плен кругосветной баллады,

Входит к себе он в каюту

летописцем фрегата «Паллада».

 

И рядом борт о борт с «Авророй»,

на рейде у взморья качаясь,

Кораблик с Адмиралтейства

балтийские зори встречает.

 

Он рад дорогому соседству,

попутному свежему бризу,

В составе эскадры Петровой

к Ленинградскому порту приписан.

П. Ойфа

 

Нева

Продев проспекты в рукава,

В наряд гранитный облачась,

Струится городом Нева,

Вся белой ночью облучась.

 

Домов, садов, мостов разбег.

Судеб житейская стезя,

Все отраженно, все в себе

Фотографически неся,

 

Меж двух равнинных берегов,

Между рабочих пристаней,

Вдоль всех фасадов и торцов,

Меж двух эпох, меж двух людей —

 

Один — здесь на броневике,

Другой — на вздыбленном коне —

Два отражения в реке,

Два облика в ее волне.

 

И, труженикам здешних мест,

Нам никогда не надоест

Вид с борта белых кораблей

На сизый камень площадей.

 

Течением Невы влеком

Ход времени и сердца ход.

И в Океане Мировом

Тепло ее полночных вод,

П. Ойфа

 

Признание

Ленинград, никогда я не клялся

тобой, Ленинград,

Ни в юности ранней,

ни в зрелом кипении сил.

Здесь мой дом и мой стол —

куда ни пойду наугад, —

Только строгое имя

я всуе не произносил.

 

Там, где Северной верфи

взошли над водой стапеля,

Или там, где в печах

обжигали прозрачный фарфор, —

На стихи и на прозу

сотворяемый мир не деля,

Двухполосной газеткой я жил,

заводской репортер;

 

И твоих однолюбов

громозвучно я не воспевал, —

Просто жить и работать

учился я только у них,

Где на старой окраине

поднимался новый квартал,

Или там, где дружили со мною

хранители знанья и книг.

 

И в беде я не клялся

тебя защищать, Ленинград,

Просто взял я винтовку,

как седые соседи мои.

Только знал, что к тебе

вместе с ними вернусь я назад,

Коль останусь живой, —

сквозь синявинские бои.

 

И когда в медсанбате

надо мною склонился хирург,

Умных рук прикасаньем

отгоняя бредовую жуть,

Я открыто в глаза тебе

мог заглянуть, Петербург, —

Ленинград, я открыто в глаза тебе

мог заглянуть.

 

Ты, пространством и временем

сказавший: «Не суесловь!» —

Научивший отбору, и весу, и мере вещей,

Ты, вошедший мне в душу,

и в песню, и в кровь

Именами бессмертных

на стенах твоих площадей.

П. Ойфа

 

Нева Петровна, возле вас...

Нева Петровна, возле вас — всё львы.

Они вас охраняют молчаливо.

Я с женщинами не бывал счастливым,

вы — первая. Я чувствую, что — вы.

 

Послушайте, не ускоряйте бег,

банальным славословьем вас не трону:

ведь я не экскурсант, Нева Петровна,

я просто одинокий человек.

 

Мы снова рядом. Как я к вам привык!

Я всматриваюсь в ваших глаз глубины.

Я знаю: вас великие любили,

да вы не выбирали, кто велик.

 

Бывало, вы идете на проспект,

не вслушиваясь в титулы и званья,

а мраморные львы — рысцой за вами

и ваших глаз запоминают свет.

 

И я, бывало, к тем глазам нагнусь

и отражусь в их океане синем

таким счастливым, молодым и сильным...

Так отчего, скажите, ваша грусть?

 

Пусть говорят, что прошлое не в счет.

Но волны набегают, берег точат,

и ваше платье цвета белой ночи

мне третий век забыться не дает.

Б. Окуджава

 

Летний сад

...Это было тогда,

когда

помутнела в Неве

вода

и, отфыркиваясь устало,

всем пробоинам вопреки

допотопные броневики

становились на пьедесталы;

и по Летнему саду

бродил солдатик в шинели,

так что статуи

цепенели:

что он выкинет?

То ли грозное выкрикнет,

то ли молча за горло возьмет...

Как узнать?

...Но такая теплынь разливалась во взгляде.

— Не волнуйтесь, гражданочки.

Мне поручено вас охранять,

мы поладим.

 

Отступленье болот.

Сыроватый гранит Петрограда.

За оградою Летнего сада

белых статуй полет.

 

— А куда ваш полет?

— В небо, в небо,

в проходящие облака...

— Чем вы живы, красавицы?

— Негой, негой:

Так судили века...

 

И теперь, лишь Нева непогодкой расплещется,

или вскинется крик проходящего катера,

или шорох шагов по траве, —

белым статуям непременно мерещится

помутневшее небо над Питером

и такая теплынь

из-под жестких бровей.

Б. Окуджава

 

Ленинградская музыка

Пока еще звезды последние не отгорели,

вы встаньте, вы встаньте с постели, сойдите к дворам,

туда, где — дрова, где пестреют мазки акварели...

И звонкая скрипка Растрелли послышится вам.

 

Неправда, неправда, все — враки, что будто бы старят

старанья и годы! Едва вы очутитесь тут,

как в колокола купола золотые ударят,

колонны горластые трубы свои задерут.

 

 Веселую полночь люби — да на утро надейся...

Когда ни грехов и ни горестей не отмолить,

качаясь, игла опрокинется с Адмиралтейства

и в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.

 

О, вовсе не ради парада, не ради награды,

а просто для нас, выходящих с зарей из ворот,

гремят барабаны гранита, кларнеты ограды,

свистят менуэты... И улица Росси поет!

Б. Окуджава

 

Ленинградская элегия

Я видел удивительную, красную, огромную луну,

подобную предпраздничному первому помятому блину,

а может быть, ночному комару, что в свой черед

легко взлетел в простор с лесных болот.

 

Она над Ленинградом очень медленно плыла.

Так корабли плывут без капитанов медленно...

Но что-то бледное мне виделось сквозь медное

покрытие ее высокого чела.

 

Под ней покоилось в ночи пространство невское,

и слышалась лишь перекличка площадей пустых...

И что-то женское мне чудилось сквозь резкое

слияние ее бровей густых.

 

Как будто гаснущий фонарь, она качалась в бездне синей,

туда-сюда над Петропавловкой скользя...

Но в том ее огне казались мне мои друзья

еще надежней и еще красивей.

 

Я вслушиваюсь: это их каблуки отчетливо стучат...

И словно невская волна, на миг взметнулось эхо,

когда друзьям я прокричал, что на прощание кричат.

Как будто сам себе я прокричал все это.

Б. Окуджава

 

Песенка о Фонтанке

По Фонтанке, по Фонтанке, по Фонтанке

лодки белые холёные плывут.

На Фонтанке, на Фонтанке, на Фонтанке

ленинградцы удивленные живут.

 

От войны еще красуются плакаты,

и погибших еще снятся голоса.

Но давно уж — ни осады, ни блокады —

только ваши удивленные глаза.

 

Я — приезжий. Скромно стану в отдаленье.

Слов красивых и напрасных не скажу:

что я знаю? Лишь на ваше удивленье

удивленными глазами погляжу.

Б. Окуджава

 

Дом на Мойке

Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона,

не просто тротуар исхоженный, а поле — вечно и огромно,

вся жизнь, как праздник запоздалый, как музыкант в краю чужом,

отрезок набережной давней, простертой за его окном.

 

Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона,

все уместилось понемногу: его любовь, его корона,

беспомощность — его кормилица, и перевозчика весло...

О чем, красотка современная, ты вдруг вздохнула тяжело?

 

Меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона,

как между Было и Не стало — нерукотворная черта.

Ее мы топчем упоенно и преступаем окрыленно,

и кружимся, и кувыркаемся, и не боимся ни черта.

 

Как просто тросточкой помахивать, раскланиваясь и скользя!

Но род людской в прогулке той не уберегся от урона

меж домом графа Аракчеева и домом Дельвига, барона.

Б. Окуджава

 

Ленинград

Год от года пышней позолота,

многослойнее тонны румян,

но погибелью тянет с болота,

и надежды съедает туман.

 

Он совсем для житья не пригоден:

нету в нем для души ничего...

Саша Кушнер и Шура Володин —

вот и все из полка моего.

Б. Окуджава

 

Ночь белая

Плывут дома, как корабли, из дальних стран,

под паруса всех созывая...

Ночь белая, сегодня я твой капитан,

твой рулевой, твоя душа живая.

 

Бело вокруг — белы дома, бела река,

все — от Фонтанки до предместий...

Ночь белая, ты отложи дела пока,

давай пойдем побродим вместе.

 

Ни огонька, спят фонари — к чему они?

Зачем их слабый свет дорогам?

Ночь белая, остановись, повремени...

Мне хорошо с тобой молчать о многом.

 

Как корабли, плывут они из дальних стран,

спокойных дум не нарушая...

Ночь белая, сегодня ты — мой океан...

Мне по душе твоя душа большая.

Б. Окуджава

 

* * *

Ночь белая. Спят взрослые, как дети.

Ночь белая. Ее бесшумен шаг.

Лишь дворники кружатся по планете

и о планету метлами шуршат.

Б. Окуджава

 

Возвращение

Так всё же мы вернулись в Ленинград!

А нужно было обойти полмира,

Начать отсюда и прийти назад

И вновь увидеть все, что сердцу мило.

 

В одно сошлись дороги и мечты,

И можно постоять у парапета,

Пока в тумане плавают мосты,

Чуть тронутые красками рассвета.

 

А утро, вдруг поднявшись из волны,

Нас на пороге дома повстречало

Гудками Петроградской стороны,

Дымками пароходов у причала.

 

Опять идем вдоль улиц над водой,

И в небе, словно в силу чародейства.

Внезапно возникает золотой,

Зажженный солнцем шпиль Адмиралтейства.

 

Зимой, с боями за город уйдя,

Разлуку мы острей переживали,

Когда за сеткой снега и дождя

Далекий шпиль, вглядевшись, узнавали.

 

Не только по нему, по одному, —

Всегда б я отыскал к тебе дорогу,

Всегда пришел бы к дому твоему,

Нашел бы путь к заветному порогу!

 

Но мы в свой дом пришли не напрямки,

И в памяти остались дни прорыва

И мертвые немецкие стрелки

На побережье Финского залива.

 

И нужно было многое пройти,

Чтоб наконец, в минуту нашей встречи,

В последний день солдатского пути

Обнять твои рыдающие плечи.

Г. Пагирев

 

Петербург

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжен без осечки.

 

О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щёки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

 

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край — с краем.

 

Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа, —

Мне здесь сновиденье явилось, и счёты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

 

Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертёжной щетиною ста готовален

Bрезалася царская ярость.

 

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.

 

И знали: не будет приёма. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопей.

Пока у него на чертёжный подрамок

Надеты таёжные топи.

 

*

Волны толкутся. Мостки для ходьбы.

Облачно. Небо над буем, залитым

Мутью, мешает с толчёным графитом

Узких свистков паровые клубы.

 

Пасмурный день растерял катера.

Снасти крепки, как раскуренный кнастер.

Дёгтем и доками пахнет ненастье

И огурцами — баркасов кора.

 

С мартовской тучи летят паруса

Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,

Тают в каналах балтийского шлака,

Тлеют по чёрным следам колеса.

 

Облачно. Щёлкает лодочный блок.

Пристани бьют в ледяные ладоши.

Гулко булыжник обрушивши, лошадь

Глухо въезжает на мокрый песок.

 

*

Чертёжный рейсфедер

Всадника медного

От всадника — ветер

Морей унаследовал.

 

Каналы на прибыли,

Нева прибывает.

Он северным грифилем

Наносит трамваи.

 

Попробуйте, лягте-ка

Под тучею серой,

Здесь скачут на практике

Поверх барьеров.

 

И видят окраинцы:

За Нарвской, на Охте,

Туман продирается,

Отодранный ногтем.

 

Пётр машет им шляпою,

И плещет, как прапор,

Пурги расцарапанный,

Надорванный рапорт.

 

Сограждане, кто это,

И кем на терзанье

Распущены по ветру

Полотнища зданий?

 

Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

 

*

Тучи, как волосы, встали дыбом

Над дымной, бледной Невой.

Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,

Город — вымысел твой.

 

Улицы рвутся, как мысли, к гавани

Чёрной рекой манифестов.

Нет, и в могиле глухой и в саване

Ты не нашёл себе места.

 

Воли наводненья не сдержишь сваями.

Речь их, как кисти слепых повитух.

Это ведь бредишь ты, невменяемый,

Быстро бормочешь вслух.

Б. Пастернак

 

* * *

Как по огромному музею,

По Ленинграду я хожу.

Вздыхаю.

Ахаю.

Глазею.

И строчки Пушкина твержу.

 

А с лесенки гранитной кто-то

Бросает камешки в Неву.

И молодые кони Клодта

Готовы прыгнуть в синеву!

М. Пляцковский

 

* * *

За решётками Летнего сада

По аллеям гуляет прохлада.

Тихо бродит она мимо статуй

По зелёной траве непримятой.

 

Вот мелькнула поблизости где-то

То ли тень, то ль крылатка поэта.

А старушки, что возят коляски,

Помнят только старинные сказки.

 

Здесь осталась их юность когда-то,

Та, которой нет больше возврата.

Заблудилась она — вот досада! —

За решётками Летнего сада.

М. Пляцковский

 

* * *

Полоска Финского залива

Вдали искрится, как слюда.

Нетороплива, молчалива

Его студёная вода.

 

Ах, чудо северное это

Не позабыть вовеки мне…

Туман.

Серебряное лето.

Рыбачья лодка на волне.

М. Пляцковский

 

* * *

Встретимся на площади Дворцовой,

Возле Александровской колонны.

Я тебе свиданье назначаю,

Как мальчишки девочкам своим.

Лист кленовый золотого цвета

На пиджак мне осень приколола.

Приходи.

Опаздывать не надо.

Поболтаем.

Или — помолчим.

 

Мы пойдём с тобою по Фонтанке,

Повернём к Исакию, конечно.

И деревья кланяться нам будут,

Словно в сказке свита — королю.

Как снежинки,

медленно и тихо,

Будут звёзды сыпаться на плечи.

А на Грибоедовском канале

Я признаюсь,

что тебя люблю.

М. Пляцковский

 

* * *

Куда-то Медный всадник мчится

Который год, который век.

А на плаще его лучится

Двадцатого столетья снег.

 

Давно в пути отстала свита —

Хороший конь под седоком…

И подковал коню копыта

Мороз серебряным ледком.

М. Пляцковский

 

Размышление в плохую погоду

Стоит чертовская погода.

Июль — и вроде не июль.

Но я в любое время года

Мой город северный люблю.

 

С его размеренностью чинной

Под непредвиденным дождём,

И с перекличкой голубиной

В рассветный час перед окном.

 

Когда, умыт и не просушен,

На серый иссиня картон

Он как рисунок чёрной тушью

Тончайшей кистью нанесён.

 

В свеченье мягком белой ночи,

В мерцанье поздних фонарей,

И в дни, когда Нева клокочет

В осенней ярости своей.

 

И полный радостных открытий

В январский тихий вечер тот,

Когда он, призрачней, чем Китеж,

В туманном инее плывёт.

Н. Полякова

 

Город (Из стихов о Пушкине)

Он в мире далеком

Давно знаменит:

Дворцы над широкой Невой,

И розово-серый

Прибрежный гранит,

И дымные дали его.

 

И сложены

Славные песни о нем.

Мы часто

С тобой

Их твердили вдвоем:

О том, как безумец погиб молодой,

Нахлестнутый невской чугунной волной,

Как грозный хозяин

На медном коне

По улицам скачет

В ночной тишине.

 

Но тот,

Кто прекрасную песню сложил,

Был сам здесь загублен в расцвете сил,

В простую рогожу

Поспешно зашит,

И вывезен тайно,

И тайно зарыт.

 

Властителям царства

И мертвый поэт

Казался опасен и страшен:

Могилы его

В этом городе нет,

Но кровь его —

В городе нашем.

Е. Полонская

 

Ленинграду

Я многие видала города,

Что также стали славою Отчизны,

Но ты, мой город, всюду и всегда

Был городом судьбы моей и жизни.

 

О юность быстрая! Сквозных ночей покров

Над пушкинской бессонною Невою;

Волненье первое и трепет слов,

Еще не называемых строфою.

 

Горячее дыханье Октября,

И в сердце буря чувств и устремлений...

И так хотелось жизнь прожить не зря,

И мы пошли туда, куда повёл нас Ленин.

 

Мы воздвигали новые дворцы,

И будущее стало настоящим.

В мир, за который шли на смерть отцы,

Входили мы, — и это было счастьем.

 

И пели трубы молодого мира,

И песнь перелетала рубежи,

Шел по цехам с улыбкой светлой Киров, —

Влюбленный в нашу молодость и жизнь.

 

И вихрем в небе проносился Чкалов, —

Там, где адмиралтейская игла...

И всё, что женщина века искала, —

Всё открывалось мне. Я всё нашла.

 

Встречала солнце невская волна,

Когда обрушилась на нас война.

И не забыть вам тех девятисот

Блокадных дней, наполненных борьбою.

 

Но ты стоял, наш город. Весь народ,

Вся наша Родина была с тобою.

Весь в ранах, весь в ожогах и в крови,

Так ты стоял, врага встречая грудью, —

 

И знали мы, что нет таких орудий,

Чтоб жизнь твою могли остановить.

Мы чашу горя выпили до дна,

Но враг не взял нас никаким измором,

И жизнью смерть была побеждена,

И победили Человек и Город.

 

Летят года, побед, борьбы, труда...

Два с половиною прожив столетья,

Ты молод и хорош, как никогда:

Несутся под землею поезда,

В Победы парк играть приходят дети,

 

Где были дзоты — яблони цветут,

Гудят цеха заводов обновленных,

И флаги сотен стран в твоем порту,

И молодость шумит на стадионах.

 

Глядятся зори в гладь прохладных вод,

И смотришь ты неустрашимым взором

Вдаль, где к другому Зимнему пойдет

Своя победоносная «Аврора».

 

И кажется, ты видишь наперед

И судьбы стран, и жизни поколений,

Неколебим, бессмертен, как народ,

Сквозь все века несущий имя Ленин.

Л. Попова

 

* * *

Я счастлив, что в городе этом живу,

Что окна могу распахнуть на Неву,

Я вижу, как зори над нею играют —

Так сильно, так ярко, что волны пылают!

 

Ему по плечу, что доступно немногим,

Как в мир он раскинул просторно дороги,

И сколько в нем воли, и сколько в нем света,

И сколько в нем спето, и сколько не спето!

 

Я знаю друзей по оружью, сограждан,

Я с ними в походах бывал не однажды,

Я рос вместе с ними, борясь и мужая,

Великою честью я это считаю!

 

Все грозы, все бури наш город осилил,

Он воин, любимый Советской Россией.

И гордый стоит он в красе небывалой,

И Ленина орден на бархате алом.

А. Прокофьев

 

* * *

С Ленинградом столько в жизни связано!

Все к нему сошлись мои пути.

Столько слов о нем хороших сказано,

Что не знаю, где еще найти.

 

Может, на путях, клюкой промеренных,

Встретятся слова такие мне?

Может, в сердце, где они потеряны,

Поискать —

Опять на самом дне?

А. Прокофьев

 

Все видел город наш бессмертный

Иль мало нас?..

А. С. Пушкин

 

Всё видел город наш бессмертный,

Сжимал оружие герой,

Его враги из тьмы несметной

Лежат за Пулковской горой.

 

Они повержены в бесславье,

И снят жестокий след врагов

Зеленой вьюгой разнотравья,

Холодным бешенством снегов.

 

И вновь тропинок вьется много.

За их стоцветную кайму

На Пушкин торная дорога

Спешит к Лицею самому…

А. Прокофьев

 

* * *

Я к тебе с певучим словом,

Я с приветом, брат,

Тополиный, тополевый,

Друг мой Ленинград!

 

Золотистые от зноя,

Встали острова,

Легкой пеной кружевною

Плещется Нева.

 

Над волною чайка вьется,

Обронив перо…

То ли скатный жемчуг льется,

То ли серебро!..

А. Прокофьев

 

* * *

…Сердце радо —

Вечно быть с землею Ленинграда,

Вечно ощущать дыханье моря,

Вечно эту землю величать,

Ветру грудь подставить, с ветром споря,

Кончить спор и вновь его начать!

 

Вечно ощущать хочу отраду

Вашу, перелески и поля,

И твою, родного Ленинграда

Революционная земля!

А. Прокофьев

 

Ленинград

Ленинград, Ленинград, наисмелый из смелых,

Величавый, суровый, кто не знает его?

Вот он, весь заснеженный, стоит под обстрелом,

Не сгибаясь, не дрогнув, не боясь ничего!

 

Он в дыму орудийном, но взор его ясен,

За войной и работой мы его застаем.

Он в легендах веков несказанно прекрасен

В несказанно великом геройстве своем!

 

Вкруг него непогода метелит лихая.

Бури небо таранят, вьюги бешеной вскрик...

И когда же он спит, плотно веки смыкая,

Иль немного подремлет, хоть на час, хоть на миг?

 

Никогда! — отвечаем для всех поколений,

Так сильна его доблесть и воля крепка,

Вот таким его создал в семнадцатом Ленин,

И таким он приходит в века и в веках!

 

Вечен он. Никакие тевтоны не выжгут

То, что здесь революция строит сама,

Ленин выбрал его непреклонного трижды...

И теперь, как тогда, шторм качает дома,

 

Но полотнища реют, как тогда, — небывало,

И любой переулок защищен, как редут,

И проспекты к врагу обернулись оскалом

Синей стали особой, довлеющей тут.

 

Город в битве, в отважном и долгом походе,

Не смыкая орлиных натруженных глаз,

Он, сметая преграды, вновь в бессмертие входит.

Мы — свидетели этому. Слава за нас!

А. Прокофьев

 

У Летнего сада

Небо нежно-голубое

Прячут в мягкие подушки

Груды серых облаков.

В бледно-матовом покое

Незапятнанных снегов

Ровный полог. Вдоль опушки

Я иду. Мелькают прутья

Строго вычурной решетки

Меж законченных колонн.

Здесь оставлен оттиск четкий

Отошедший в даль времен.

С ним себя могу сомкнуть я.

Вдоль возделанной аллейки

Статуй домики седые

Протянулись полосой,

И недвижна на скамейке

Дева с русою косой.

Все, как в дни давно былые.

В. Пяст

 

Ленинграду

Великий город,

Старый Летний сад,

Железное бессмертие оград.

Почти живая строгость фонарей,

Над площадями окна этажей.

 

Я каждому окну пошлю привет,

Пусть фонари наполнит белый свет.

Пусть липы словно в первый раз цветут,

Пусть всех оркестры из квартир зовут.

 

Да будет и влюбленным и седым

Не горек твой неистребимый дым.

Пускай качает лодки их Нева,

Пускай такси их мчат на Острова.

 

Пускай, войдя в многоголосый круг,

Меня забудет незабвенный друг.

То не беды, —

Людского счастья знак.

Где сосен шум,

Где необъятен мрак,

И я не зря зажгу свой огонек.

И, бормоча созвучья новых строк,

Опять забуду в дальней тишине

Того, кто затоскует обо мне.

 

То не беды, —

Людского счастья знак.

Весна.

Нева.

Вокзал.

Да будет так!

А. Решетов

 

* * *

Облака — пилигримы

Поднебесных пустынь,

Ваши легкие дымы,

Ветром взморья гонимы,

Расплываются в синь.

 

Петропавловской шпаги

Блеск в густой синеве,

Словно штрих на бумаге,

Продолжает зигзаги

В просветлевшей Неве.

 

Седину Ленинграда

Озарила весна,

Вазу Летнего сада

Овевает прохлада

Пробужденного сна.

 

Город с сердцем героя,

С небывалой судьбой,

Поднимаясь и строя,

Отдыхай после боя,

Награжден тишиной.

 

Стой, соратник державы,

Давший ей бытие.

Ловит шпиль величавый

Отблеск чести и славы

На свое острие!

В. Рождественский

 

В Летнем саду

Вечерняя реет прохлада

Над сумраком строгих аллей,

Над Вазою Летнего сада,

Порфирной подругой моей.

 

И мрамор жеманниц барокко

В капризном притворстве стыда

Завидует ей, одиноко

Застывшей над гладью пруда.

 

На позы причудливых статуй

И гордые их имена,

На эти туники и латы

Глядит равнодушно она.

 

К чему ей пустая манерность

Условных и пышных красот,

Когда она вся — соразмерность

И линий певучий полет?

 

Чужда и печали, и гнева,

В одежде простой наготы

Хранит эта стройная дева

Бессмертного вкуса черты.

 

В лучах запоздалых заката,

Скользнувших по глянцу бедра,

Она благородней всех статуй

В сквозном парадизе Петра.

 

И нету ей лучшей награды,

Чем чистого камня чело,

Которое пламя блокады

Дыханьем своим обожгло!

В. Рождественский

 

«Новая Голландия»

Есть Арка — такой не бывало:

Она никуда не ведет.

Над темной дремотой канала

Поставил ее Деламот.

 

Мрачны эти бурые своды,

И камень от старости сер.

Не пенят свинцовые воды

Тяжелые весла галер.

 

Наследница воли Петровой,

Стоит сиротою она

И всё же «Голландией Новой»

В честь давних времен названа.

 

Свидетель блужданий бессонных

В безмолвии ночи сквозной,

Она — достоянье влюбленных,

Сюда приходящих весной.

 

Стоят они здесь у решетки

Под майской листвою в тиши…

В канале ни всплеска, ни лодки,

И на мостовой ни души.

 

Ничто не мешает беседе

В забытом углу городском,

Одни тополя им соседи

Да старый притихнувший дом.

 

Заря догорает неярко

В медлительной тяжести вод,

И строго старинная Арка

Их тайну в ночи бережет.

В. Рождественский

 

* * *

На Стрелке острова, где белые колонны

Возносит над Невой российский Парфенон,

Остановись на миг, мечтатель вдохновенный,

Белесым сумраком, как тайной, окружен,

 

Перед тобой столпов Ростральных очертанья —

Наследье прошлого, пришедшее в наш век, —

И у подножья их два светлых изваянья,

Два строгих символа могучих русских рек.

 

Сидит с простым веслом старик седобородый,

Склонилась женщина над якорем морским.

То — Волхов и Нева, в трагические годы

Сдружившие судьбу под небом грозовым.

 

И если ты пройдешь под рощею Томона,

Стараясь не будить покой гранитных плит,

Ты можешь услыхать во мгле осеребренной,

Как Волхов каменный с Невою говорит.

 

«Сестра, ты помнишь ли годину испытаний,

Металла свист и вой в Приладожье родном?

Ты за грядой лесов мне виделась в тумане,

В кольце, в петле врага, окованная льдом.

 

К тебе на выручку шли доблестные люди

От снежной Ладоги, от торфяных зыбей…»

— «О, да! Я слышала гром волховских орудий,

Им вторил город мой с промерзших кораблей!

 

Но всё теперь как сон. Смотри, вдоль Биржи старой

Шуршат троллейбусы, широкий ветерок

Доносит струнный вздох студенческой гитары,

А на тюльпаны клумб горячий полдень лег,

 

Речные божества, мы разве только тени,

Былого статуи немые — я и ты?

Пусть юность новая положит на колени

Нам в память грозных лет весенние цветы!»

В. Рождественский

 

* * *

В дожде, асфальтом отраженный,

Струится Невский, как река,

Стремленьем воли неуклонной

К Игле, победно вознесенной

И зацепившей облака.

 

Течет, уверенный, небыстрый,

Храня привычные черты,

И на просторной ленте чистой

Троллейбусы роняют искры,

Плывут косынки и зонты.

 

И вдруг — на сумрачном экране

Воскресшей памяти моей

Всё тот же Невский. Он в тумане,

В ряду немых суровых зданий,

Пустынных окон и дверей.

 

Я в мерзлых рытвинах панели

Вдоль заколоченных витрин

Бреду, шатаясь, еле-еле,

Во фронтовой своей шинели,

В блокадном сумраке, один.

 

Вокруг всё ново, незнакомо,

И лишь в пустынной тишине

В пролете рухнувшего дома

Спокойно сердце метронома

Шаги отстукивает мне.

 

А город жив! Он не сдается,

И не бесстрастный метроном

На дне бетонного колодца —

Его живое сердце бьется

Под злобным вражеским огнем.

 

Еще я слышу свист проклятый

Почти над самой головой,

Но вновь ответные раскаты,

Сверкнув в клубах морозной ваты,

Гремят над скованной Невой.

 

Гремят… Но что со мной? Смещенье

Событий, памяти, времен?

Прорвалось солнце. День весенний

Смел эти сумрачные тени

И превратил былое в сон.

 

Нет, то не сон. Всё вправду было.

Живые! Помните о том,

Какая доблестная сила,

Какая воля победила,

Какою правдой мы живем!

В. Рождественский

 

* * *

Игла над Невой

Не только, грозы разрывая раскаты,

Был луч ее ярок и жгуч,

Не только победно кораблик крылатый

Летел через полчища туч.

 

Не только как отблеск полярных сияний

И строгий завет прямоты, —

Она поднималась над скопищем зданий

Стремительным взлетом мечты.

 

Венчал рукотворное дело Петрово

Не только витийства пожар —

Из блеска и грома рожденное слово

Под рокот горластых фанфар, —

 

Была она шпагой сверкающей, узкой,

Как огненной мысли строка,

Была она мачтой Поэзии русской

И меркой ее — на века.

 

По ней выверяли суровое рвенье

Жестокого века гребцы,

Пред нею смыкали свои поколенья

Грядущей свободы певцы.

 

Открыты ей новых свершений просторы

В свободной отчизне Труда,

И, грому подобная, вспышка «Авроры»

Вошла в ее блеск навсегда.

 

Поэты России, склоните знамена

Пред этою, в славе былой,

Завещанной Пушкиным, ввысь устремленной

Свободы и мысли иглой!

В. Рождественский

 

* * *

Он пушкинской сложен строфою,

Он крепко закован в гранит,

И часто балтийской пургою

Дыханье его леденит.

 

Холодным скрещением линий

И рощей ампирных колонн

Застыл бы он полночью синей,

В пустынной Неве отражен.

 

Но было закатов пыланье,

Воспетое Блоком, ему

Дано, как боев обещанье,

Как день, что прорвется сквозь тьму.

 

Нам в дымные, душные годы

Тревогой гудков заревых

Пророчески пели заводы,

И жадно мы слушали их.

В. Рождественский

 

Белая ночь

(Волховский фронт)

 

Средь облаков, над Ладогой просторной,

Как дым болот,

Как давний сон, чугунный и узорный,

Он вновь встает.

 

Рождается таинственно и ново,

Пронзен зарей,

Из облаков, из дыма рокового

Он, город мой.

 

Все те же в нем и улицы, и парки,

И строй колонн,

Но между них рассеян свет неяркий —

Ни явь, ни сон.

 

Его лицо обожжено блокады

Сухим огнем,

И отблеск дней, когда рвались снаряды,

Лежит на нем.

 

Все возвратится: Островов прохлада,

Колонны, львы,

Знамена шествий, майский шелк парада

И синь Невы.

 

И мы пройдем в такой же вечер кроткий

Вдоль тех оград

Взглянуть на шпиль, на кружево решетки,

На Летний сад.

 

И вновь заря уронит отблеск алый,

Совсем вот так,

В седой гранит, в белесые каналы,

В прозрачный мрак.

 

О город мой! Сквозь все тревоги боя,

Сквозь жар мечты,

Отлитым в бронзе с профилем героя

Мне снишься ты!

 

Я счастлив тем, что в грозовые годы

Я был с тобой,

Что мог отдать заре твоей свободы

Весь голос мой.

 

Я счастлив тем, что в пламени суровом,

В дыму блокад,

Сам защищал — и пулею и словом —

Мой Ленинград.

В. Рождественский

 

Над Невой

Весь город в плавных разворотах,

И лишь подчёркивает даль

В проспектах, арках и воротах

Классическая вертикаль.

 

И все дворцы, ограды, зданья,

И эти львы, и этот конь

Видны, как бы для любованья

Поставленные на ладонь.

 

И плавно прилегают воды

К седым гранитам городским —

Большие замыслы природы

К великим замыслам людским.

Д. Самойлов

 

* * *

Разрушая мостик узкий,

не разрушат русский стих,

и прекрасный город русский,

и любовь, что дышит в них.

 

Из Невы в Неву бежит,

Мойка, твой источник мутный,

он не прихоти минутной —

вечности принадлежит.

И. Сергеева

 

Мой Петербург

Мне в Петербурге жить не довелось,

(Не говорю о нашем «бурге» новом.

Но Петербург я чувствовала сквозь

Сумятицу веков проросшим словом.

 

Я в мыслях строила болотный город наш

В разорванной рубахе и в оковах.

Голодная, шатаясь, шла в шалаш,

Чтоб кануть в небыль до мучений новых.

 

И явью стала мысленная жуть,

Когда настигла город наш блокада:

В опорках, как в оковах, тяжек путь…

Голодный обморок… И снова голос: «Надо!»

 

Окопы рыли мы, как в дни Петра

Копали рвы «потешные» смутьяны

И против танков мы, как мошкара

Против слонов, сражались зло и рьяно.

 

И победили! Город был спасен,

Невидимой стеною обнесен.

 

Теперь я город познаю с трудом:

Былые улицы по-новому зловонны,

Бензиновый угар окутал всё кругом,

За вывесками не видны колонны.

 

Машин шикарных иноземный стиль

Мне не знаком…

Но дань отдам прогрессу —

Охотно я сажусь в автомобиль…

Чтоб где-то вдоволь походить по лесу.

 

Увы! В лесу нет норок для людей.

Я возвращаюсь к «бургу» (или «граду»?)

Он все же мой — герой и прохиндей.

И чужеземных мне миров не надо.

Е. Серова

 

Петербург

Город туманов и снов

Встает предо мною

С громадой неясною

Тяжких домов,

С цепью дворцов,

Отраженных холодной Невою.

Жизнь торопливо бредет

Здесь к цели незримой…

Я узнаю тебя с прежней тоской,

Город больной,

Неласковый город любимый!

Ты меня мучишь, как сон,

Вопросом несмелым…

Ночь, но мерцает зарей небосклон…

Ты весь побежден

Сумраком белым.

П. Соловьёва

 

* * *

Овеществленная дремота —

Адмиралтейская игла,

Вверху кораблик. Позолота

На них мечтательно светла.

 

На это легкое мечтанье,

Летящее в святую весь,

Так непохожа строгость зданья,

Которое воздвиглось здесь.

 

В определенных, ясных тонах

И красных крыш пологий склон,

И барельефы на фронтонах,

И охра стен, и мел колонн.

 

А там, за каменным порогом,

В стальной замкнувшися затвор,

Чертог вознесся за чертогом

С большими окнами в простор.

 

Там собирались адмиралы.

Пройдя багровый дым боев,

Они вступали в эти залы

Для управительных трудов.

 

Пестрели ленты, и сверкали

Медали, звезды, ордена,

Брильянты, золото, эмали,

Всё, чем кокетлива война.

 

Засматривался часто чертик

Тщеславья или власти бес

На золоченый тонкий кортик

И на эмалевый эфес.

 

Кораблик плыл, гоним ветрами,

Как все кораблики плывут,

И проносились перед нами

Цусима, Чесма и Гангут.

 

Так переменчивые годы

Текли, текут и будут течь

В веках неволи и свободы,

Пока не перекован меч.

Ф. Сологуб

 

Град Петра

Рождавшейся Империи столица —

Санкт-Петербург — Петрополь — Петроград —

Лишь при Империи ты мог родиться

И вместе с ней ты встретил свой закат.

 

Два века роста, пышного цветенья, —

Архитектуры праздник над Невой,

Расцвет искусств, науки, просвещенья,

Поэзии и чести боевой!

 

Два века славы, блеска и покоя,

Немногих перемен, недолгих гроз!

Жизнь, как Нева, не ведала застоя,

Ты, град Петра, всё украшаясь, рос.

 

Но славы вековой умолкли хоры,

Империя приблизилась к концу,

И прогремели выстрелы с «Авроры» —

Салют прощальный Зимнему дворцу…

 

Ты имени лишён, но Всадник Медный

Руки не опустил, — придёт пора, —

Разгонит он рукой туман зловредный

И впишет вновь на картах: Град Петра.

В. Сумбатов

 

Дарит город красоту

Ленинград!

Ленинград!

Город из гранита!

И стоят, и лежат

Каменные плиты.

Ты окошко открой

Утренней порою —

Вот он, город-герой

Над родной Невою!

Синева!.. Синева!..

Шпили золотые!

Летний сад. Острова.

Липы вековые.

С высоты под мосты

Чаечка ныряет ...

И такой красоты

Больше не бывает.

Белой ночи полет.

Парус над заливом.

Снег идет, дождь идет —

Все равно красиво!

Ветерок на лету

Шелестит листвою...

Дарит нам красоту

Город над Невою.

Город мира, труда,

Светлого простора!

Ленин здесь — навсегда.

Навсегда — «Аврора».

Здесь — любовь и мечта,

Мужество гранита ...

Разлита красота,

Каждому открыта!

День проходит, звеня

Улицей-струною.

Медный всадник коня

Вздыбил над скалою.

Красота над Невой!

Над Фонтанкой — тоже!

Ленинград — он такой:

Не найти дороже.

В. Суслов

 

Утро

Люблю мой город утром рано,

Когда еще ни ветерка…

Вот-вот из серого тумана

Вонзит он шпили в облака.

 

Со старых крыш сползет лениво

На тротуар ночная мгла —

И тут же лучик от залива

Вспорхнет,

Взлетит на купола

 

И засверкает,

Заискрится

И водопадом рухнет вниз.

Задорным звоном в парках птицы

Начнут свой первый пересвист.

 

Тряхнув упрямо головами,

Проснутся каменные львы.

И окна станут зеркалами,

Поймав просторы синевы.

 

Зашелестят сады листвою,

Взовьются чайки над Невой…

И город мой — опять со мною!

Гранитный,

Бронзовый,

Живой!

В. Суслов

 

Все равно умру в Ленинграде...

Все равно умру в Ленинграде,

И в предсмертном моем бреду

К воронихинской колоннаде

И к Исакию прибреду.

 

Будь музеем или собором,

Мавзолеем или мечтой —

Все равно коснеющим взором

Различу твой шлем золотой.

 

Ветер Балтики, ветер детства

К ложу смертному прилетит

И растраченное наследство

Блудной дочери возвратит.

 

И, последнему вняв желанью,

В неземное летя бытие,

Всадник Медный, коснувшись дланью,

Остановит сердце мое.

Е. Тaгep

 

Ленинград

Петровой волей сотворен

И светом ленинским означен —

В труды по горло погружен,

Он жил — и жить не мог иначе.

 

Он сердцем помнил: береги

Вот эти мирные границы, —

Не раз, как волны, шли враги,

Чтоб о гранит его разбиться.

 

Исчезнуть пенным вихрем брызг,

Бесследно кануть в бездне черной

А он стоял, большой, как жизнь,

Ни с кем не схожий, неповторный!

 

И под фашистских пушек вой

Таким, каким его мы знаем,

Он принял бой, как часовой,

Чей пост вовеки несменяем!

Н. Тихонов

 

* * *

Спасибо, ленинградские дома!

Белея кораблями на причале,

вы мне ключи вручали, выручали,

всегда вы были доброта сама.

Спасибо, ленинградские дома!

 

Я помню дом напротив каланчи,

высокий, у Обводного канала, —

мне было лет непостижимо мало,

а он меня так многому учил!

Я помню дом напротив каланчи…

 

А дом, где ты, любимая, жила?..

Пусть есть дома красивее и строже,

нет, ни один не станет мне дороже —

Гагаринская, первый от угла!..

Ах, дом, где ты, любимая, жила!..

 

Есть и другие добрые дома:

вот в этом написал стихотворенье,

а в том отметил дочери рожденье,

а в третьем с кем-то спорил дотемна.

Есть и другие добрые дома!

 

Дом, где живу, спасибо и тебе!

Под крышею твоею я не часто,

но ведь и ты дал мне крупицу счастья,

и ты не в чьей-то, а в моей судьбе.

Дом, где живу, спасибо и тебе!

 

Спасибо, ленинградские дома!

Белея кораблями на причале,

вы мне ключи вручали, выручали,

всегда вы были доброта сама.

Спасибо, ленинградские дома!

В. Торопыгин

 

* * *

Вы знаете, в городе белые ночи.

Город влюбился в свое население

И прочитать населению хочет

Вдруг сочиненное стихотворение.

 

Строки — прямые и звонкие улицы,

Рифмы, о них вы не слышали ранее,

В стихотворенье отлично рифмуются

Слезы и счастье, любовь и признание.

 

Всё в нем трепещет, застыть не успев,

Каждое слово — восторг и горение...

Слышите, слышите? Чуть нараспев

Город читает стихотворение...

В. Торопыгин

 

Ленинграду

Вдоль сонных крыш стоит рассвет на вахте.

В косом дожде желтеют кроны лип.

У городов — свой каменный характер,

свой на века неповторимый тип.

 

И говор свой — в дневном, в вечернем гуле.

И камни их становятся седей...

Витиеватость и прорывы улиц

у них — как жизнь, как судьбы у людей.

 

И умирают города, как люди.

Был Карфаген, был в славе буйный Рим.

Я счастлив жить всем тем, что есть, что будет

и совершится с городом моим.

 

Жить с ним его рабочим умным делом.

Хранить знамен октябрьских алый цвет.

И над Невой, в ночном сиянье белом,

кого-то ждать, как в восемнадцать лет.

 

И, полюбив свой город от рожденья,

свет величавой русской красоты,

в себе самом нести, как отраженье,

его родные вечные черты.

Г. Трифонов

 

Стихи о Петербурге

Что я знал о тебе? — что построен на топях.

По линейке расчерчен на воинский лад,

Что менялись цари и случались потопы,

А вверху было небо с дождём пополам.

 

И ещё: по ночам на коне непомерном

Медный царь чьи-то судьбы топтал на торцах,

И, казалось, луна не зашла, а померкла,

И пугался восход своего же лица.

 

Ты стоял как музей, обживаемый нами, —

Всё дворцы да столпы, только шапку снимай, —

И не знал я, о чём ты молчишь у каналов,

И какие глаза у тебя, если май.

 

Ты открылся мне позже: однажды ты вздрогнул,

Всеми шпилями ввысь потянулся чуть свет,

Встал на взморье, как люди встают на пороге,

Припадая глазами к морской синеве.

 

Как ресницы, в садах затопорщились ветки,

Ты рассвет уронил и в Неве расколол,

И во всем проступили черты человека:

В этих лбах куполов, в светлых пальцах колонн.

 

Ты подсинивал Невки и чайками метил,

Ты меня принимал, не спросив ни о чём,

И теплел над музейным гранитом и медью

Близорукого солнца огромный зрачок.

Г. Угренинов

 

Зимний

Все дрова, дрова рядами.

Мокрый от дождя торец.

За дровами, за дождями,

как серебряный, дворец.

 

Ну и клетка золотая —

прошлого последний день!

Ну и лестница крутая —

за ступенями ступень!

 

А по мраморной, крутой —

все солдаты, все матросы...

А по клетке золотой

ходит гул многоголосый...

 

А по темной по волне —

белопенной, белогривой, —

по широкой, по Неве —

катерок вольнолюбивый.

 

Над волною возникает,

исчезает за волной.

Вышел в море, одевает

алым флагом шар земной.

Н. Ушаков

 

Санкт-Петербург

Во льдах, с погодой не в ладу,

Вели суровые поморы

Поток плотов на поводу, —

О берег бились волны спора:

— Вконец погубит, лиходей!

— Подохнем, братцы, без причастья

— Смышленых, видишь ты, людей

Шлет к супостатам обучаться

Владеть мечом и долотом

Да городить дома в туманах…

— Вишь, срезал бороду, потом

Нательный крест сорвет с гайтана…

 

Недолог спор, недолги сборы,

Пока палаты небогаты,

Открыть кабак, закрыть соборы,

Копить казну, рубить фрегаты…

 

Страна посевов и лесов

Роптала глухо. Но Петру

Уже виднелся порт Азов, —

И он, как парус на ветру,

Упрям в работе плодотворной.

Он на лесах, весь на виду.

 

Ропщи, страна, но будь покорна

Его стремлению! Пойдут

Людей дубовых караваны

По зыбям северных морей,

Пробьются к южному лиману —

И, где ни кинут якорей,

Купцам, вельможам нерадивым

Понять помогут вымпела,

Что воля росса породила

И что Россия создала.

 

Страна дубов, убогих срубов

(На поле копны урожая)

Роптала явственней, сквозь зубы,

Едва не бунтом угрожая:

«Опять указ для голытьбы:

“Валить дубы под самый корень”.

А ноне время молотьбы!

Не быть добру!» Кто правый в споре?

 

Не быть добру — еще не видят

Добра лесные жители.

Но вот плоты, на стрежень выйдя,

Опять Петра увидели.

Широкое его лицо

Сияло бритыми щеками.

Он выше вздыбленных лесов

И тверд, как тот накладный камень.

 

Он говорил: «Друзья, радейте!»

А через ямы, через кочки

Уже дворовые гвардейцы

Несли ковши, катили бочки

И жгли бенгальские костры —

Во славу флота жгли на мачтах…

 

Среди бород, среди расстриг

И на плотах хмельная качка.

Но он один, как исполин,

Стоял, и хмель его не трогал,

Мечтою трезвою палим

О славе русского народа.

И. Фёдоров

 

Памятник восстанию

Султан гвардейца на ветру,

Покрыта инеем кокарда.

Стрелки, оледенев, замрут

Перед конем кавалергарда.

 

Декабрь на площади. С ветвей

Соседних кленов опадали

Комочки пуха. Воробей

И ворон битвы не дождались.

 

Того не выждал и народ,

В кабак забившийся от стужи,

Кликуша выла у ворот,

Слезились будочники тут же

От умиления…

 

Царем

В морозный этот полдень станет

Жандарм.

Ликуй, кто одарен

Тулупом, чином и крестами!

 

В тумане площадь. На стене

Незавершенного собора

Дремал архангел, посинев.

И он увидел штурм нескоро.

 

А выше на лесах стоял

Строитель сгорбленный. (Веками

Строитель так стоял, тая

За пазухой тяжелый камень.)

 

Еще невнятен и ему

Был гул на площади Сенатской,

Но ужас голода, чуму,

Сиротство нищенской, кабацкой

 

Родни, злорадство богатеев

Тогда строитель угадал;

Гвардейцев смелую затею

Благословил он — и когда

 

На белом холеном коне

Кавалергард на площадь вынес

Державу и, осатанев,

Огнем велел восставших выместь,

 

Худую спину распрямив,

Перекрестив свою сермягу,

Сказав: «Царь-батюшка, прими

Мою холопскую присягу!» —

 

Метнул строитель с высоты

Лесов согретый кровью камень:

Руки движением простым

Стал гнев, накопленный веками.

И. Фёдоров

 

Памятник поэту

Где царь вознесся на коне

И замер в сумраке зловещем,

Поэт завидовал волне,

Что ей простор морской обещан.

 

И в самой зависти, шумливей

Волны, он тосковал о мщенье.

С плаща стекал осенний ливень,

И капли плыли по теченью.

 

А он куда направит бег

Судьбы своей? Где кинет сходни?

Иссякнет ливень, хлынет снег —

Тоска и злоба безысходны.

 

Пока дворцовые огни

Блистают, словно эполеты,

Пока подобьем западни

Россия кажется поэту.

 

Нева черным-черна у ног,

Ночные воды непроглядны.

На что надеяться он мог?

Чего желать? Ночь… Плеск невнятный…

 

Где конь на каменной волне

С разлету брызнул медной пеной,

Всё отзывается во мне

Негодованье лиры пленной!

И. Фёдоров

 

Мой город, простой и строгий

Спущусь к Неве,

Когда стоит в зените

Балтийский полдень

И легка волна.

Знакомую

Шербинку на граните.

Ощупаю:

На месте,

Вот она!

 

Мой город,

Непростой и очень строгий;

Проспекты...

Колоннады...

Корабли...

Где ни бродил я,

Все-таки дороги

Меня к тебе в итоге

Привели.

 

Такое

Заколдованное место,

Судьба такая —

Или, скажем, рок.

Цветы кладет на Марсовом

Невеста.

Здесь Пушкин жил,

Здесь пел и плакал

Блок.

 

И, как всегда,

Отчетливый и резкий

Ударит в полдень

Выстрел над Невой.

И тихо дрогнут

Скифские подвески

В особой

Эрмитажной

Кладовой.

И. Фоняков

 

* * *

Под бунтарскою эгидой

Металлической Невы

Веет северной обидой

От гранита и травы.

 

Старой школьною тетрадкою

Всадник стынет в полумгле,

Схоластической загадкой

Дремлет ангел на игле

 

Но, сквозь дым болот проржавленный,

Здесь, презрением горда,

Расцветала, словно яблоня,

Золотая ерунда.

 

Тень высокого двурушника —

Эшафоты декабря

Озаряла песня Пушкина,

Как столетняя заря.

 

Золотые заклинания

Вызывали на игру

Сквозь полярные сиянья

Африканскую жару.

 

Здесь, по-волжски гулко окая,

В ярославских сапогах,

Муза жалости жестокая

Прогремела на торцах,

 

И, в предсмертном сновидении

Проигравшийся игрок,

Здесь пророчил воскресение

Голосом охрипшим Блок.

 

Город мой! Ты в чистом пламени

На глазах моих сгорал

И в своей купели каменной

Новым именем восстал.

 

Внук мой дальний и счастливый,

Знаю я, благословит

Этот ветер у залива,

Небо, травы и гранит.

 

И в нехитрой песне новой

Он повторит, как в бреду,

Нашей нежности суровой

Золотую ерунду.

М. Фроман

 

Рождение города

С начала землянки да избы вразброс

Да маковки темных часовен.

Но вот и проспекты скроили на рост,

И крепость срубили из бревен.

 

Грязища весной, что была искони, —

Тут нужно ходить со сноровкой.

А. модницы — вон они! Их не корми,

Но дай погордиться обновкой.

 

Матрос в кабаке позабавиться рад, —

Домой из морей воротился.

И. «паче» и ‹иже» еще говорят,

И Пушкин еще не родился.

 

А Петр восседает, довольный вполне,

От пороху черен и пыли,

Не всадником медным на злом скакуне,

А просто на рыжей кобыле.

 

И город, гремя топорами, встает,

Неву в паруса одевая...

То славное прошлое наше живет,

О собственной славе не зная.

Л. Хаустов

 

* * *

Я над Невой широко озаренной

Иду. И облака над головой.

Стоят в лесах Ростральные колонны,

И пенит воду ветер низовой.

 

Уже так было на заре когда-то:

Одетые лесами маяки

И облаками паруса фрегата,

Летящие над плёсами реки.

 

И молодой тревогою томимый,

Широким шагом шел мастеровой

Вдоль берега болотистого, мимо

Густой зари, пылавшей над водой.

 

Шумит Нева, в гранит одета прочно.

Смотри, как зданья строги и стройны.

Фундаменты корнями входят в почву,

Не в почву, а в историю страны.

 

Мы строим города. Им нету равных.

Я вижу день еще далекий, тот,

Когда зарею освещенный правнук,

Как мой судья, по городу пройдет,

Л. Хаустов

 

Ленинградская легенда

В тот грозный год, чтоб сохранить верней,

Зарыли в землю клодтовских коней,

И до сих пор я помню, как беду,

Четыре ямы черные в саду.

 

Мы всадника на бронзовом коне,

Что на гранитной вздыбился волне,

Засыпали землею и песком,

И вырос холм в пейзаже городском.

 

Один лишь монумент, упрям и строг,

Стоять остался посреди тревог.

Лишь он один остался над Невой

С откинутою гордо головой.

 

Стоял с мечом, поднятым высоко,

Стоял, вперед шагая широко,

И, как при жизни, на другой войне,

Не мог он быть от боя в стороне.

 

Он, как при жизни, оставался цел,

И ни один осколок не посмел

Задеть его — ни бомба, ни снаряд.

Он — бог войны, отечества солдат.

 

Его мы не зарыли в грозный час,

И смысл особый в этом был для нас:

Суворов

Встал на невском берегу

Лицом к огню, своим мечом — к врагу.

Л. Хаустов

 

Я люблю этот город...

Я люблю этот город осадной поры.

Он был виден фашистам с Вороньей горы.

Видел враг и мосты и проспекты его,

Только так и не смог увидать одного:

 

Он не видел огня ленинградской души,

Что пылала все ярче — туши не туши.

Я влюблен в ленинградское братство навек.

Как поднялся тогда над собой человек!

 

Было истинным все:

И в атаку бросок,

И последний на всех

разделенный кусок,

И слова, сокровенные наши слова,

И на счастье

Рожденные горем права.

 

Я люблю этот город.

Недаром ко мне

Он все чаще и чаще

приходит во сне...

Л. Хаустов

 

Улицы

Сколько совпадений, сочетаний

Бережливо сохраняет мозг!

Мы стихи на Пушкинской читали,

Навещали Поцелуев мост.

 

И по Охте, на заре туманной,

Мы Весенней улицею шли,

И на грустной улице Расстанной

Мы никак расстаться не могли.

 

Щели амбразур на перекрестках

В мертвую глядели синеву.

Но слова: «Живу на Маяковской»

Или «на Дзержинского живу» —

 

Согревали в темноте морозной

И бороться звали до конца.

Очи ленинградские бесслёзны,

Гóрды ленинградские сердца.

 

Выстояли, вынесли блокаду,

И теперь по всем уже краям

Дарят люди имя Ленинграда

Улицам, проспектам, площадям.

Л. Хаустов

 

Гости

Нагрянут гости — рад не рад,

Зато увидишь Ленинград,

Вновь проходя нормальным шагом

От гулкой крепости — к Петру,

Вблизи Ростральных, на ветру

Плащ, раздувая синим флагом.

 

Взглянув с Дворцового моста,

Вздохнет приезжий: «Красота...

Живут же люди-человеки...»

Ты машинально «да» твердишь,

А сам исчез, как бы глядишь

С той стороны‚ иной навеки:

 

Клубясь, повисли облака,

Скользит бесшумная река,

Торчит Кунсткамеры головка...

«Лети в волну, монеток горсть!»

Так ясно вдруг — ты тоже гость,

Но длительней командировка.

 

И «прибыл» в ней — «рожден» пиши,

А «убыл» — будет, не спеши,

Другие впишут... Зябко, что ли?..

А гость торопит: «Поскорей!

Еще на площадь и в музей!..»

А ты стоишь... «Как чайка стонет!..»

О. Цакунов

 

Дворцовая площадь

Рассветный город первого луча,

В лиловой дымке дальние колонны,

Деревьев сада слившиеся кроны

И голубь у атлантова плеча.

 

Горит Александрийская свеча

Над рукописью площади овальной,

И даже у машины поливальной

Бессонный звон кастальского ключа.

О. Цакунов

 

Кораблик

Летят туманы и года,

Меняет сад покров зеленый,

А он — сверкающий всегда

От наших взглядов устремленных.

 

Тому теснит волненьем грудь —

Какой решительностью тайной?

Тому показывает путь,

Когда спешит из странствий дальних.

 

Тому подскажет ритмы слов —

Как знать, и, может, не напрасно?

Он знает множество стихов

О нем. И три из них — прекрасны!

 

Я вспомнить их не премину

И улыбнусь — мне не угнаться!

И улыбнусь, что есть кому

С ним в соразмерности тягаться.

 

И если наша жизнь, как дым

Листвы сжигаемой, растает,

То в даль веков с ним, золотым,

Стих окрыленный улетает.

О. Цакунов

 

Исаакий

Когда растает утренний туман

И город встанет весь, как на ладони;

И на мечети голубой тюрбан,

И на Фонтанке вздыбленные кони, —

 

Я прохожу по улицам родным,

Вдоль берегов Невы, одетых в иней,

Я вижу: над домами вьется дым,

Бежит трамвай на перекрестке линий.

 

И мне припоминаются тогда

Те дни со страшным именем — Блокада,

Примёрзшие к панелям провода,

Домов оледенелая громада.

 

Вот Исаакий — величав и строг,

Седой солдат в своей походной

Давно сменила позолота краску,

Но он не забывает дни тревог.

Я. Часова

 

В белую ночь

Я люблю в ленинградскую белую ночь

Вдоль Невы побродить не спеша.

Если грусть доняла — грусть уносится прочь,

И по-прежнему жизнь хороша.

 

Я люблю постоять над туманной водой:

Словно город в огнях — пароход

Проплывёт в тишине, и волна за волной,

Чуть коснувшись гранита, замрёт.

 

Но предутренней свежестью дышит листва,

Первый луч на речном серебре,

И внезапной студенческой песни слова

Улетают навстречу заре.

 

Сколько сразу в душе пробуждается сил

В те минуты под небом родным!..

Ночи, белые ночи, кто вас не любил,

Не был тот никогда молодым!

А. Чепуров

 

О, Нева голубая!

О, Нева голубая

В лебединых ночах,

Держат мост, выгибая,

Берега на плечах,

 

Розовеющей тенью

На речную латунь

Наплывает сиренью

Незакатный июнь.

 

Стрелка ночи коснулась

На прибрежных часах,

Легким парусом юность

Пролетает в глазах...

 

Он, как белая птица,

По-над тишью волны

От пожара багрится

Не зари, а войны.

 

Ах, какие ребята

За тебя, Ленинград,

Встали грудью когда-то

И вокруг тебя спят.

 

Ночь, как день, засветлела,

Глажу тёплый гранит,

Парус белый-пребелый

По июню летит.

А. Чепуров

 

* * *

Я люблю Ленинград, будто сам ленинградец,

Нет, не просто проспекты, Неву, Эрмитаж,

Я люблю это слово, — в нём высшая радость

оттого, что он есть, величавый и наш.

 

Я скажу: «Ленинград» — и рассветом умоюсь,

это слово прозрачно, но твёрдо, как щит.

Ле-нин-град по слогам — как в грядущее поезд —

у истории мира на стыках стучит.

Ф. Чуев

 

Ранний час

Зацветают липы на бульварах,

и клубятся тучи над Невой,

и в цветочных сочных капиллярах

солнца луч подкрашен синевой.

 

И стрижи, взлетая выше шпилей,

город окликают на лету.

Гром мостов и звон трамвайных линий

слышится далёко поутру.

 

У причалов сонные туристы

выбирают для себя маршрут.

Дальних электричек пересвисты.

Баржи, что на Ладогу идут.

 

И буксиры медленно, натужно

тянут длиннохвостые плоты.

Рыбаки таскают сети дружно,

только сети часто их пусты.

 

Ранний час. Но город мой проснулся.

Сам себя хозяйски оглядел.

Невскою водой ополоснулся.

Распрямился и… помолодел.

А. Шевелев

 

* * *

Город с жизнестойкой судьбой,

с детских лет

и до седин

он — мой.

 

Город с белоночьем по весне

нужен,

словно хлеб и воздух,

мне.

 

Ленинград, не сломленный войной,

Ленинград, поправший смерть, живой,

я на Петроградской стороне

жил в нем юною

своей порой,

а теперь с домами и Невой,

с памятью, пронзительной, святой,

он живет во мне.

О. Шестинский

 

* * *

Все я познал,

все вызнал,

все запомнил...

Скажу без романтических затей:

здесь жизнь моя не в пересверке молний

текла,

но в ясности земной своей.

Здесь для гостей —

дворцы, кариатиды,

к искусству неподдельный интерес...

А для меня — улыбки и обиды,

жизнь, где я мертвым был

и вновь воскрес.

О. Шестинский

 

Невский проспект

Милый Невский проспект, моей жизни отрада,

все на нем с юных лет мне волнующе свято:

магазины, театры, мосты, тротуары,

иностранцы, зеваки, влюбленные пары,

антикварные лавки, остров Библиотеки —

это все не на час, не на два, а навеки!

 

0, искусства приют, ресторан наш «Восточный»,

где за рюмкой вина порой полуночной

мы, трезвы, и чисты, и бедны бесконечно,

декламируем радостно и беспечно

строки, что родились в это самое утро...

Наши метры молчат отрешенно и мудро,

наши метры ходили в танкистах, саперах,

наши метры в ожогах, въелся в кожу их порох.

 

А девчонки — на них мы поженимся скоро —

ждут от метров как будто себе приговора.

Наши метры решают:

— Эту строчку ты выкинь...—

Наши метры решают:

— А эта вот гожа...—

И красивый-красивый такой Торопыгин

и такой белозубый Давыдов Сережа.

 

Славный Невский проспект, моей жизни отрада,

все на нем с юных лет мне волнующе свято:

громоздились сугробы, в лед трамваи вмерзали,

я, подросток, шагаю в недетской печали,

дома нету ни хлеба, ни пшена, ни дуранды,

и тебе никакие не помогут таланты.

Это страшно: ребенок в недетской печали.

Я молю, чтоб вы этого в жизни не знали.

 

Гордый Невский проспект, моей жизни отрада,

все на нем с юных лет мне волнующе свято:

городская с часами старинная Дума,

строгий Зимний дворец, кони бьют окрыленно...

Атмосфера родного сердечного шума,

атмосфера родного душевного звона.

 

Отчий Невский проспект, я — твой сын —

жребий вынул

и уехал, но мир твой ведь я не покинул,

ибо меряю все я твоей красотою,

и твоею отвагой, и твоей добротою.

 

Вот иду по проспекту до Литейного с другом,

только нынче не на свиданье к подругам,

только нынче иду на свиданье с собою,

со своею судьбою, со своею судьбою.

О. Шестинский

 

* * *

Напиши мне, как живёт Нева,

как ей ветер дует в рукава.

Помнишь ли смешной, со львами, мостик,

где нашёл я нежные слова?

Напиши мне, как живёт Нева,

и сходи к ней непременно в гости.

 

Мне бы так хотелось увидать

гладь Невы в движенье величавом;

попроси Неву ты обождать

этою зимою с ледоставом.

 

Ну, а птицам просто прикажи,

чтобы никуда не улетали;

чары женщин — острые ножи,

им не только птицы уступали.

 

Ну, а чтоб им не ронять слезу,

не ворчать в метели друг на друга, —

я им много солнца привезу

с доброго и радостного юга.

 

И, пожалуйста, на берега,

на гранитные и на простые,

сына моего води, пока

признаёт он игры лишь пустые, —

 

чтобы мальчик, юношею став,

где б ни пировал и ни скитался,

от любых прелестниц и забав

на Неву, как в детство, возвращался.

 

Напиши мне, как живёт Нева,

как ей ветер дует в рукава.

Помнишь ли смешной, со львами, мостик,

где нашёл я нежные слова?

Напиши мне, как живёт Нева,

и сходи к ней непременно в гости.

О. Шестинский

 

Шагая по набережной

Ведется ввоз и вывоз

Уже не первый год.

Огромный город вырос

И все еще растет.

 

Вздымает конь копыта

Над невской мостовой,

Над сутолокой быта,

Над явью деловой.

 

Вступало в город море

За каменный порог,

Вступало в город горе —

Но враг войти не смог.

 

Мы с Питером бывали

В достатке и нужде,

В почете и в опале,

В веселье и в беде.

 

На суше и на море,

Пройдя огонь и дым,

Немало мы викторий

Отпраздновали с ним.

 

И все творится чудо,

И нам хватает сил,

И конь еще покуда

Копыт не опустил.

В. Шефнер

 

* * *

Петровская хватка,

Петровская кладка,

А Питер-то строить

Ох было не сладко.

 

Но то, что такою

Ценой достается, —

Не продается,

Внаймы не сдается.

В. Шефнер

 

Белая ночь

Ночь приходит, как строгий хозяин,

Все подъезды закрыв на ключи, —

И от глаз, что глядели в глаза им,

Отдыхают мадонны в ночи.

 

Дремлют в рамах цари и вассалы,

Дремлют гении и простаки,

И цветы натюрмортов устало

Засыпают, сомкнув лепестки.

 

И, минуя парадные входы,

Не спеша и шагая не в лад,

Живописцы без экскурсовода

Вдоль музейных бредут анфилад,

 

Их одежды немодные странны,

Разговор и невнятен, и тих,

И реле электронной охраны

Не уловит присутствия их.

 

Долго ходят, надвинув береты,

Про былые толкуют дела

И порой в свои автопортреты

Молча смотрятся, как в зеркала.

 

В этот город, что встал на болоте,

Белой ночью явились они

Погостить у знакомых полотен —

И опять раствориться в тени.

В. Шефнер

 

Петербургский модерн

1.

* * *

Шагаю ли, солнцем обласкан,

Бреду ли сквозь дождь моросящий,

В дома стороны Петроградской

Я всматриваюсь все чаще —

 

В бесхитростную эклектичность,

В нарушенную монотонность,

В уютную асимметричность,

В тревожную незавершенность.

 

На стенах — звериные морды,

Русалки с улыбкой усталой, —

Как накипь на стенках реторты,

Где варево века вскипало.

 

Вглядеться в изогнутость линий,

В растительно-зыбкий орнамент —

Поля стилизованных лилий

Качнутся, заходят волнами.

 

И дух перехватит, и тело

Подернется кожей гусиной, —

Былое к тебе долетело

Щемящим ознобом Цусимы...

 

2

* * *

Не перед своим ли закатом

Я новое нечто приметил

В загадочно-витиеватом

Модерне начала столетья?

 

Он был в свое время осмеян,

Строительной классике вызов, —

Но вьются невинные змеи

У плавно-капризных карнизов.

 

И прячутся грустные дамы

В своих травянистых прическах —

На лицах блокадные шрамы

Залечены серой известкой.

 

О зодчество! Память о тех, кто

Могильной взошел муравою...

Что снилось тебе, архитектор,

Пред первой войной мировою?

 

Твои потаенные мысли,

Наяды твои и дриады,

Как ветром гонимые листья,

Летят, облепляют фасады.

 

Я, словно в прозрении неком,

Шагаю, дивлюсь, наблюдаю —

И в детство двадцатого века,

Как в море, впадаю, впадаю...

В. Шефнер

 

Петроград

Подворотен сырые своды

И травинки между камней,

Госпитальные пароходы —

Петроград моих детских дней.

 

Хитрой памятью упакован

Этот город в цветной туман,

В золотую фольгу былого,

В сказок розовый целлофан.

 

Но припомню дни голодовки,

Холод, сгустки декабрьской мглы —

Из рождественской упаковки

Выпирают его углы.

 

Выпирают событий ребра

Сквозь уюта тонкий жирок...

Петроград, ты был очень добрым,

Но счастливым ты быть не мог.

В. Шефнер

 

Родной берег

Да, я в детстве любил провожать корабли,

Уплывающие на закат,

С побережья, где жёлтые дюны легли,

Где шершавые сосны шумят.

 

Много лет, много зим с той поры протекло,

Много мест повидать я успел.

Не по-здешнему солнце мне спину пекло,

Не по-здешнему ветер гудел.

 

Далеко увозили меня поезда,

Уносили меня корабли, —

Но душой не уйти, не уплыть никуда

От своей, ленинградской земли.

 

Где в тумане виднеются шпили вдали,

Где косматые сосны шумят,

Где я в детстве любил провожать корабли,

Уплывающие на закат.

В. Шефнер

 

Мой город

...Давно ль, пройдя равнины и болота,

В него ломился разъяренный враг

И об его чугунные ворота

Разбил свой бронированный кулак.

 

Свой город отстояв ценою бед,

Не сдали Ленинграда ленинградцы —

Да, в нем ключи чужих столиц хранятся, —

Ключей к нему в чужих столицах нет!

 

И мы, огонь познавшие и голод,

Непобедимы в городе своем,

И не взломать ворота в этот город

Ни голодом, ни сталью, ни огнем.

 

Он встал, как страж, на сумрачном заливе,

Вонзая шпили в огненный рассвет.

Есть города богаче, есть счастливей,

Есть и спокойней.

Но прекрасней — нет!

 

Он победит! Он все залечит раны,

И в порт войдут, как прежде, корабли...

Как будущих строений котлованы,

За городом траншеи пролегли.

В. Шефнер

 

Ленинград

Мой город непреклонен и спокоен,

Не ослеплен слезами взор сухой.

Он темными глазницами пробоин

На Запад смотрит в ярости глухой.

 

Он гордо ждет намеченного срока,

Чтоб, все сметая на своем пути,

Внезапно, справедливо и жестоко

Все счеты с неприятелем свести.

 

Взорвется ярость города глухая, —

И для врага настанет Страшный суд,

И с мест дома сорвутся, громыхая,

И в наступленье улицы пойдут!

 

Все в бой пойдет, чтоб отомстить за муки, —

Каналы хлынут через берега,

И, протянув обугленные руки,

Пойдут деревья задушить врага.

 

И в бой всесокрушающе-победный,

Тяжелыми доспехами звеня,

За Пулково помчится Всадник Медный,

Пришпоривая гордого коня.

 

И в грохоте и в скрежете металла,

По всем проспектам промелькнув за миг,

От площади Финляндского вокзала

К Урицку устремится броневик.

 

Все каменное, медное, живое —

Все в бой пойдет, когда придет пора,

И танки, зло и напряженно воя,

И пехотинцы с криками «ура», —

 

Так будет смят врага бетонный пояс,

И мы с боями двинемся вперед,

И с каждого вокзала бронепоезд

По направленью к Западу пойдет!

В. Шефнер

 

За Ленинград

Чем бой суровей, тем бессмертней слава.

За то, что бьешься ты за Ленинград,

Медаль из нержавеющего сплава

Тебе сегодня вручена, солдат!

 

Пройдут года. Пройдет чреда столетий,

И пусть мы смертны, но из рода в род

Переходить медали будут эти,

И наша слава нас переживет.

 

Но помни — враг недалеко, он рядом, —

Рази его и пулей, и штыком.

И прах его развей под Ленинградом,

Чтоб оправдать награду целиком!

 

Рази штыком, прикладом бей с размаха,

Гони его от городских застав, —

И пусть твоя душа не знает страха,

Как ржавчины не знает этот сплав!

В. Шефнер

 

Стихи о Васильевском острове

 

* * *

Мы старые островитяне, —

В печальный и радостный час

Незримыми тянет сетями

Любимый Васильевский нас.

 

Здесь, острые мачты вздымая,

Не прячась по теплым углам,

Душа Ленинграда прямая

Вполне открывается нам.

 

Пойдем же на остров счастливый,

В кварталы, где шум городской

Сливается с гулом залива,

С немолкнущей песней морской!

 

Я вижу: лежит он на плане,

В грядущее запросто вхож, —

Как будто Петру марсиане

Подбросили этот чертеж.

 

Он прямоугольный и строгий

И пронумерованный весь, —

Никто не собьется с дороги,

Никто не заблудится здесь.

 

Не прячась от мира и ветра,

Легли от воды до воды,

Прямы, как мечта геометра,

Негнущихся улиц ряды.

 

Могуч, деловито-спокоен,

Балтийской волною омыт,

Кораблестроитель и воин,

Васильевский остров стоит.

 

Он с нами в грядущее верит,

Он нашею правдой силен, —

И трубы здесь воткнуты в берег,

Как древки победных знамен.

 

* * *

На снимках, на гладких открытках

Он не интересен на вид,

И, как шоколадная плитка,

На дольки кварталов разбит.

 

Но есть красота в нем иная,

И вот он встает предо мной —

На дольки разбит, как стальная

Рубашка гранаты ручной.

 

Он высится злой, справедливый,

Сурово терпя до поры

Ночные бомбежки, разрывы

Снарядов с Вороньей горы.

 

В глазницы обугленных окон

Глядится холодный восход,

Молчат на проспекте широком

Автобусы, вмерзшие в лед.

 

Он видит, седой и бессонный,

Не сдавшийся воле судеб,

Застывшие автофургоны

С голодною надписью «Хлеб».

 

Он, гневом и болью пронизан,

Глядит сквозь клубящийся чад —

И капли по ржавым карнизам,

Как слезы скупые, стучат.

 

Познавший огонь, и усталость,

И голод, и злую тоску,

Он всю свою силу и ярость

К последнему копит броску.

 

Мне годы запомнятся эти,

И вот он встает предо мной,

Сквозь смерть, сквозь блокаду — к Победе

Пришедший со всею страной.

 

Он снова в отменном порядке,

И чудится мне, будто он,

Как дальнего детства тетрадки,

На линии весь разграфлен.

 

* * *

Пойдем на Васильевский остров,

Где вешние ночи светлы, —

Нас ждут корабельные ростры

И линий прямые углы.

 

Он прямоугольный, как прежде,

Как встарь, разлинованный весь, —

Ни пьяный, ни даже приезжий

Вовек не заблудится здесь.

 

Пусть трезвым с дороги не сбиться,

Пусть пьяных не кружит вино, —

На острове том заблудиться

Одним лишь влюбленным дано.

 

Там спят облака над мостами

До утренней белой звезды,

Бензинным дымком и цветами

Полночные пахнут сады.

 

И вновь над Университетом,

Над Стрелкой, где воды молчат,

Горит, неразлучный с рассветом,

Неправдоподобный закат.

 

Давай здесь побродим, побудем,

Под эти пойдем небеса,

Где бродят счастливые люди,

Свои растеряв адреса.

В. Шефнер

 

Петропавловская крепость

1

Когда сентябрьскую тишь

Колеблют звездные качели —

Каприз изысканный Растрелли,

Ты кораблем в Неве стоишь.

 

Твой нос — седые бастионы,

а мачтой — вознесенный шпиц,

Но не видать матросских лиц

С кормы недвижной и зеленой.

 

И вечно с моста Биржевого

Тебе положена чреда:

И как пройти, не поклоняясь

Петровой каменной невесте?

 

2

Замшелых стен седая вязь,

Как не отдать последней чести

И как пройти, не поклонясь

Петровой каменной невесте?

 

Стоишь на смерть, Петру верна,

И вечно горькой крови нашей

К твоим губам поднесена

Неупиваемая чаша.

М. Шкапская

 

* * *

Город мой, все с тобой — и восторги мои, и печали,

Ландыш первой весны и нахмуренной осени взгляд,

Одинокая грусть, что под белыми бродит ночами

И в которой не ты, уж конечно, не ты виноват.

 

Символ новой судьбы, революции воин отважный,

Город мой, весь ты мой — от Невы до каштановых свеч.

Зори россыпью роз догорали в садах не однажды,

Но живем, как всегда, мы предчувствием радостных встреч.

 

Как сверкала роса на дрожащей жасмина ладони!

Приближалась весна, и стояла заря на часах,

Если ты — целый мир, то крепки мои верные кони,

Если ты — океан, значит, ветер — в моих парусах.

 

Если ты — океан, значит, ветер мне счастье приносит

И на мачте горит путеводный уверенный свет.

Улетела весна, приближается ранняя осень,

Но распахнут простор, величавей которого нет.

В. Шошин

 

* * *

Морских дорог простор огромный,

Огни трамвайной суеты

И горний гром аэродромный —

Все это, славный город, ты.

 

В старинном парке стройность граций,

Жасмина светлые кусты,

Вблизи филфака зной акаций —

Все это, славный город, ты.

 

В тебе весь мир — и жар рябины,

И треск ломающихся льдин,

И даже клекот лебединый,

Но, многоликий, ты един.

 

И на твоей медали славной

Наш символ к небу вознесла,

Как знак судьбы твоей державной,

Адмиралтейская игла.

В. Шошин

 

* * *

В памяти шаги былого гулки:

То шаги истории слышны.

Улочки, проулки, переулки

В дебрях Петроградской стороны.

 

Не гляди на них привычным взглядом, —

Словно меты памяти, дома:

Этот вот расколот был снарядом,

Тот глодала лютая зима.

 

Взморья молодого профиль четкий,

Пламенной сирени благодать...

Шли за них в сраженье одногодки,

Жизнь за них готовые отдать.

 

Потому шаги их вечно гулки,

Потому судьбой освящены

Улочки, проулки, переулки

Тихой Петроградской стороны!

В. Шошин

 

* * *

Петроградская сторона,

Ты и молодость, и весна,

Ты одна у меня — одна

На безбрежные времена!

 

Всё с тобою — и смех, и плач,

Первый праздник и первый мяч,

Первый трепет и первый бой,

Всё с тобою — вся жизнь с тобой.

 

Я просторы люблю твои,

Я проспекты пою твои,

Высотой меня напои,

Одари глубиной любви!

 

Ведь большая страна моя

Потому нам, как дар, дана,

Что у каждого есть своя

Петроградская сторона!

В. Шошин

 

* * *

Когда победные ракеты

Тоской и радостью гранят

Невы седые парапеты,

Мы повторяем: Ленинград!

 

Державной Балтики просторы,

Тугая Невского стрела,

И рукотворные соборы,

И легендарная игла —

 

Все это, радостное взгляду,

Превыше всех иных наград,

И сердцу чуткому в награду

Мы называем: Ленинград!

 

И сам, улыбке повинуясь,

Сияешь ты, рассвету рад,

Наш Ленинград — восторг и юность,

Судьба и счастье — Ленинград!

В. Шошин

 

* * *

Город юный, с тобой ничего еще в жизни не поздно,

Только пусть эта жизнь будет прожита нами не зря.

Вся планета глядит, как сияют кремлевские звезды,

Как над Смольным колышется алого стяга заря.

 

Сколько светлых страниц будет вписано в книгу столетий!

Сколько раз повторят вдохновенное имя твое!

Белым чайкам привольно фарватер искать на рассвете,

Петропавловский шпиль золотит, как маяк, острие.

 

Я здесь бегал мальчишкой. Всходило высокое солнце.

Как хотелось тогда мне под мачтой уйти в океан.

Так пускай мое сердце по-прежнему молодо бьется

На просторе твоем, что всему человечеству дан.

 

Ленинград! Ленинград! Даже имя становится песней.

У прозрачных оград белой ночи открылся парад.

В мире нет городов моего Ленинграда чудесней,

Нет на свете друзей необычней тебя, Ленинград!

В. Шошин

 

* * *

Три метра выше ординара,

Плывут кареты, как суда,

Весь Петербург — в плену комара,

Но час настал — сошла беда.

 

Два года дьявольской осады,

Искажены твои черты,

Но вот снята петля блокады —

И вновь прекрасен, вечный, ты.

 

Я верю в город, чей обычай —

В итоге быть самим собой.

Я верю в город, чье величье

Народной сделалось судьбой.

 

Идя сквозь тучи грозовые,

Свой на века планируй путь!

Основан именем России,

Ее надежд достоин будь!

В. Шошин

 

* * *

Все прекраснее ты в самом деле,

Светлый сын всенародной любви.

На глазах моих помолодели

Над Невою граниты твои.

 

К переменам привыкнешь — и все же

Обновленным твой чувствую лик,

Сам с собою становишься строже

И моложе хотя бы на миг.

 

Перемены, везде перемены!

Но пускай в этой смене примет

Петропавловки старые стены

Охраняют истории свет.

 

Шли на пытки борцы в равелины,

Чтоб корыстия рушился строй,

Чтоб мужчинами были мужчины,

Чтоб в подростке рождался герой.

В. Шошин

 

* * *

Все ты помнишь — юный и великий,

Все ты знаешь — зиму и весну,

И побед восторженные клики,

И могилы братской тишину.

 

В золоте Ростральные колонны,

Заводские дышат корпуса,

И на Ленинград глядят влюбленно

Широко раскрытые глаза.

 

К солнцу чайка белая взлетает,

К солнцу вырастает новый дом.

Алый парус на море не тает,

На просторе, вечно молодом.

 

Ты — как сон, приснившийся поэту,

Город мой, тебя прекрасней нет.

Где я ни брожу по белу свету,

Белый твой в душе ношу я свет.

В. Шошин

 

* * *

Хоть всю планету облетите вы,

Нигде, нигде, как и в России целой,

Нет ничего прекраснее Невы

У василеостровской Стрелки белой.

 

Весна уйдет, чтоб дать простор другим, —

Перечеркнет их солнце дождь осенний,

Но не умолкнет совершенству гимн

У биржевых шлифованных ступеней.

 

Здесь чайки, словно первый снег, чисты,

Здесь паруса на витязей похожи.

Не так ли материнские черты

На белом свете нам всего дороже?

 

И песня устремляется в полет,

И в красоте земной, как в чудной раме,

Духовное величие поет,

Не воспроизводимое словами.

В. Шошин

 

* * *

Я думать буду о тебе,

О вздохе ладожских туманов,

О воробьиной похвальбе,

О кружевах портальных кранов.

 

Я думать буду о тебе —

И, значит, обо всём на свете,

О человечества судьбе

И о садах в весеннем цвете.

 

Я думать буду о тебе —

О вдохновеньях всех наречий,

Что возвышают мир в борьбе

И окрыляют миру плечи.

 

Ведут ли лунные мосты,

Гремят ли телепередачи,

Всё это ты — и только ты,

И только так, а не иначе.

В. Шошин

 

Ленинград мой

Где б я ни был заброшен войною,

Среди черных и дымных полей

Все мне чудится сад под луною

И на взморье гудки кораблей.

 

Там под вечер тихо плещет

Невская волна,

Ленинград мой, милый брат мой,

Родина моя!

 

Все, что ты мне, прощаясь, шептала,

Стало сердцу навеки родным,

Только белая ночь трепетала

Над Литейным мостом кружевным.

 

Знаю, знаю — гремит канонада

Там, где мы проходили с тобой;

Под разрывы немецких снарядов

Наша молодость вышла на бой.

 

Не сломили нас смерть и блокада,

И пройдет, словно песенка, вновь

По вечерним садам Ленинграда

Нерушимая наша любовь.

 

Там под вечер тихо плещет

Невская волна,

Ленинград мой, милый брат мой,

Родина моя!

П. Шубин

 

Ленинград

Метель кипит и до звезд метет,

Летит на мрамор дворцов и на бронзу.

Ночь с Полярного круга бредет

По хвойным лесам, по снегам, по морозу.

 

Бредет, заметая следы дня,

Звездой случайной на мир глазея.

Лежит перед ней в снегу и огнях

Город индустрии и музеев...

 

Пенятся гривы взмыленных статуй.

И ветер звенит в погоне.

Бронзовые юноши у моста

Никак не удержат клодтовских коней.

 

На площадях продрогли цари.

Они, натянув поводья-арканы,

Ослепшие от октябрьской зари,

Застыли — бронзовые истуканы.

 

...Первая смена в семь часов.

Талым снегом гудок остынет.

Стирает сосед сосульки с усов.

Стекла в трамвае пушисты и сини.

 

Он, папироску не докуря,

Привычно войдет в заводскую ограду...

В легком дыму ледяная заря

Стоит над проснувшимся Ленинградом.

С. Щипачёв

 

Ленинград

Есть в Ленинграде, кроме неба и Невы,

Простора площадей, разросшейся листвы,

И кроме статуй, и мостов, и снов державы,

И кроме незакрывшейся, как рана, славы,

 

Которая проходит ночью по проспектам,

Почти незримая, из серебра и пепла, —

Есть в Ленинграде жесткие глаза и та,

Для прошлого загадочная, немота,

 

Тот горько сжатый рот, те обручи на сердце,

Что, может быть, одни спасли его от смерти.

И если ты — гранит, учись у глаз горячих:

Они сухи, сухи, когда и камни плачут.

И. Эренбург

Читайте также

Петербург Городницкого: 30 стихотворений

Путеводитель к 320-летию Санкт-Петербурга по блогу

Поэтическая летопись блокады Ленинграда Юрия Воронова

Память блокады в стихотворениях Анатолия Молчанова