Лирический футурист Николай Асеев

Виртуальное заседание в клубе «Поэтическая среда»

Я не могу без тебя жить!

Мне и в дожди без тебя – сушь,

Мне и в жару без тебя – стыть.

Мне без тебя и Москва – глушь. 

 

Мне без тебя каждый час – с год,

Если бы время мельчить, дробя;

Мне даже синий небесный свод

Кажется каменным без тебя. 

 

Я ничего не хочу знать –

Слабость друзей, силу врагов;

Я ничего не хочу ждать,

Кроме твоих драгоценных шагов.

 

В 70-е годы прошлого века это стихотворение было в блокнотиках, без преувеличения, у каждой советской девушки после того, как прозвучало в фильме «Проводы белых ночей». Вряд ли многие могли назвать имя автора. А уж в то, что написано оно было семидесятилетним поэтом, романтичные девушки не поверили бы ни за что – такой молодой страстью пропитана каждая строчка. Николай Асеев, автор этого стихотворения, посвятил его, как и все свои стихи о любви, своей жене Ксении, единственной любви его жизни, жене, музе, сподвижнице, хранительнице домашнего очага, а после смерти поэта – его памяти. Он звал ее Окжемир – по первым слогам строчки посвященного ей стихотворения «Оксана – жемчужина мира».

 

Не верю ни тленью, ни старости,

ни воплю, ни стону, ни плену:

вон ветер запутался в парусе,

вон — волны закутались в пену.

 

Пусть валится чаек отчаянье,

пусть хлюпает хлябями холод —

в седое пучины качанье

бросаю тяжелый стихов лот.

 

А мы на волне покачаемся,

посмотрим, что будет, что станет.

Ведь мы никогда не кончаемся,

мы — воль напряженных блистанья!

 

А если минутною робостью

скуют нас сердца с берегами —

вскипим! И над синею пропастью

запляшем сухими ногами.

 

И, в жизнь окунувшийся разом,

во тьму жемчуговых глубин,

под шлемом стальным водолаза

дыши, и ищи, и люби.

 

Оксана! Жемчужина мира!

Я, воздух на волны дробя,

на дне Малороссии вырыл

и в песню оправил тебя…

Ксения

Странная поэтическая судьба была у этого поэта. Внешне – очень благополучная. Он прожил большую жизнь, миновал без особых потерь все опасные водовороты своего времени, бесследно поглотившие многих его друзей, а других исковеркавшие физически и психологически.

Он был одним из самых ярких поэтов страны. Друживший с ним В. Маяковский писал о нем: «Правда, есть ещё у нас Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя». И, случалось, просто присваивал некоторые асеевские строчки, чего и не скрывал. На их добрых отношениях это не сказывалось. Споров, кто главнее, в отличие от многих своих поэтических собратьев, они не вели.

Многие считали Асеева равным самому В.Маяковскому, а один из главных поэтических авторитетов В. Брюсов ставил его даже выше Маяковского.

Никаких скандалов – ни литературных, ни личных. Никаких врагов и интриг – все ясно и достойно в его жизни. Он был обласкан властью, хотя никогда ей особо не льстил. Один из руководителей Союза писателей, депутат Моссовета, в год своего 50-летия, в 1939, он был объявлен ведущим современным поэтом, через год получил Сталинскую премию – казалось бы, перед ним гладкий номенклатурный путь литературного функционера. Но почему-то К.Ворошилов как будто в шутку упрекает, что поэт не любит вождей, а сам Асеев в это же время почти полностью уничтожает свой архив, считая лучше для всех не оставлять «земного сора». Чего-то опасается? А почти десятилетнее поэтическое молчание, породившее слухи о том, что кончился поэт Николай Асеев? А резкая критика появившихся после этого молчания стихов? Анна Ахматова в свойственной ей язвительной манере откомментировала: «Не стихи, а рифмованное заявление в Моссовет». И вдруг неожиданно, в 60-е – снова стихи. И все разговоры о том, что как поэт Асеев закончился еще в военные годы, замолкли.

Но, как бы то ни было, сегодня Н. Асеев основательно забыт, может быть, как раз по причине этого своего советского писательского благополучия, как многие поэты, знаменитые и издаваемые в то время огромными тиражами и не читаемые ни тогда, ни, тем более, сейчас.

Но Асеев-то – совсем другое явление. Голосом этого поэта, блестящего представителя русского авангарда, говорила сама эпоха. Он творил в диапазоне от позднего символизма:

Фантасмагория

                     Н. С. Гончаровой

Летаргией бульварного вальса

усыпленные лица подернув,

в электрическом небе качался

повернувшийся солнечный жернов;

покивали, грустя, манекены

головами на тайные стражи;

опрокинулись тучами стены,

звезды стали, стеная, в витражи;

над тоскующей каменной плотью,

простремглавив земное круженье,

магистралью на бесповоротье

облаками гремело забвенье;

под бичами крепчающей стужи

коченел бледный знак Фаренгейта,

и безумную песенку ту же

выводила полночная флейта.

1913

 

до оттепельного шестидесятничества:

 

Разгоняются тучи

 

Оправдали расстрелянных;

возвратили права

сотням жен их растерянных,

в ком душа чуть жива.

Были юны и пылки,

не страшились судей;

возвращались из ссылки —

стали снега седей.

Снова в жизнь возвращенье,

правда вышла на свет;

только нет возмещенья

стужей выжженных лет.

Разгоняются тучи,

разметают следы

неминучей, горючей,

но летучей беды.

Кто ж бесчувственно глянет

в даль недальних времен,

чья душа не отпрянет, —

тому — глаз вон!

1962

Поэт, прозаик, литературовед, переводчик – он прожил достаточно долгую для своего бурного времени жизнь.

Он родился в маленьком Льгове под Курском, в местах, овеянных древностью русской истории. «Мальчонка провинциального городка, не барчук и не пролетарий», — как написал он о себе в книге «Моя жизнь. Путь в поэзию». Его детство не было безоблачным – он рано потерял мать, не находил взаимопонимания с отцом, но у него был потрясающий дед, Николай Павлович Пинский, фантазер, выдумщик, «живой Свифт, живой Рабле, живой Робин Гуд», – вспоминал Асеев.

Зеленые волны хлебов,

ведущие с ветром беседу,

и первую в мире любовь

к герою, к охотнику — к деду.

 

Первые стихи ему прочитал дед. Это были стихи Тараса Шевченко. Рядом с таким дедом невозможно не стать поэтом, особенно если воображение развито с детства и подкреплено дедовскими рассказами. И о бабушке Варваре воспоминания самые светлые:

Бабка радостною была,

бабка радугою цвела,

пирогами да поговорками

знаменита и весела.

Бабка радостною была,

бабка иволгою плыла

по-над яблоневыми ветвями —

мастерица на все дела!

 

Бабушка была крепостной, в которую влюбился молодой дворянин, дед Асеева, выкупил ее и женился на ней. Как при этом не стать романтиком? Юный Асеев им и стал. Этот романтизм чувствуется во всех его стихах, даже самых «пролетарски-правильных». Деда и бабушку Асеев считал своими учителями в поэзии и поэтическом языке.

Он писал стихи, увлекался танцами, театром, и даже одно время мечтал об артистической карьере. После окончания Курского реального училища Николай Асеев поступает на филологический факультет Харьковского университета.

Студенческая жизнь закончилась, не начавшись. «1909 г. мая 23 дня Льговский уездный исправник, усматривая из произведенного дознания, что студент Николай Николаев Асеев, дворянин Николай Владимиров Санцевич, Константин Владимиров Курлов, купец Александр Иванов Степин и дочь чиновника Мария Федорова Сафонова показанием свидетелей… уличаются в том, что в ночь на 23 мая позволили себе публично петь в городском саду революционные песни. А потому усматривая в этом деянии признаки нарушения пункта 3 обязательных постановлений изданных Курским Губернатором 3 июля 1907 г. … Постановил: …как вредных общественному порядку, подвергнуть аресту при Льговской тюрьме…».

С учебой в Харькове не получилось, но зато там состоялись две судьбоносные встречи, и неизвестно, какая из них оказалась важнее.

 

Пять сестер

О музах сохраняются предания,

но музыка, и живопись, и стих –

все это наши радости недавние –

происходили явно не от них.

Мне пять сестер знакомы были издавна:

ни с чьим ни взгляд, ни вкус не схожи в них;

их жизнь передо мною перелистана,

как гордости и верности дневник.

Они прошли, безвкусью не покорствуя,

босыми меж провалов и меж ям,

не упрекая жизнь за корку черствую,

верны своим погибнувшим друзьям.

Я знал их с детства сильными и свежими:

глаза сияли, губы звали смех;

года прошли, – они остались прежними,

прекрасно непохожими на всех.

Я каждый день, проснувшись, долго думаю

при утреннем рассыпчатом огне,

как должен я любить тебя, звезду мою,

упавшую в объятия ко мне!

 

Это стихотворение написано Асеевым о сестрах Синяковых, с которыми он познакомился в их имении под Харьковом. О пятерых красивых и талантливых сестрах Синяковых в начале века ходили легенды. Есть женщины, рожденные быть музами. Сестры Синяковы были музами футуризма. По сути, в их доме и зародился сам русский футуризм, а также кубизм и неопримитивизм. Удивительно, как в семье торговца церковной утварью выросли такие неординарные дочери. Оперная певица Зинаида, авангардная художница Мария, талантливая пианистка Надежда и совсем еще юные Ксения и Вера.

Если ночь все тревоги вызвездит,

как платок полосатый сартовский,

проломаю сквозь вечер мартовский

Млечный Путь, наведенный известью.

 

Я пучком телеграфных проволок

от Арктура к Большой Медведице

исхлестать эти степи пробовал

и в длине их спин разувериться.

 

Но и там истлевает высь везде,

как платок полосатый сартовский,

но и там этот вечер мартовский

над тобой побледнел и вызвездил.

 

Если б даже не эту тысячу

обмотала ты верст у пояса, —

все равно от меня не скроешься,

я до ног твоих сердце высучу!

 

И когда бы любовь-притворщица

ни взметала тоски грозу мою,

кожа дней, почерневши, сморщится,

так прожжет она жизнь разумную.

 

Если мне умереть — ведь и ты со мной!

Если я — со зрачками мокрыми, —

ты горишь красотою писаной

на строке, прикушенной до крови.

Сестры Синяковы - Мария, Оксана, Надежда, Вера (слева направо)

Красивые, талантливые, любящие искусство, своей свободой приводящие в изумление харьковских обывателей – бродили по лесу босиком, с распущенными волосами и в свободных хитонах – для молодых поэтов, художников, музыкантов из Москвы и Петербурга, Курска и Харькова они были объектом неодолимого притяжения. В их имении Н.Асеев познакомился с Велимиром Хлебниковым и сразу попал под его влияние. Проявилось оно в смелом экспериментировании стихами, великолепном владении звуком и словом, и чистой русской речью, образной и метафоричной.

В тихом поле звонница

точит малый звон...

Все меня сторонятся,

любил — только он.

Он детина ласковый,

тихой да простой, —

против слова царского

знался с сиротой.

Вышел царь на красное

широкое крыльцо:

потемнело властное

царское лицо;

и, махнувши белою

жестокой рукой,

пустил душу смелую

на вечный покой.

 

Не заплачу, не покаюсь, грозный царь,

схороню лихую петлю в алый ларь,

схороню под сердцем злобу да тоску,

перейду к реке по белому песку,

кину кольца, кину лалы да янтарь —

не ласкать меня, пресветлый государь!

 

Он оживил не только древнеславянские слова, но и древнее мироощущение, показал настоящий народный, а не пасторальный язык.

 

Перуне, Перуне,

Перуне могучий,

пусти наши стрелы

за черные тучи.

Чтоб к нам бы вернулись

певучие стрелы,

на каждую выдай

по лебеди белой.

Чтоб витязь бы ехал

по пяди от дому,

на каждой бы встретил

по туру гнедому.

Чтоб мчалися кони,

чтоб целились очи, —

похвалим Перуна,

владетеля мочи.

 

Запевает

Что руки твои упали,

еще ничего не зная,

на осеребь леткой стали,

потеха моя удалая?

 

Не ты ль поднялась полками

повыморить город мором,

своими свела руками

к его железным заторам?

 

Устам миловаться сладко,

а сердцу жалеть невместно...

Плыви Колыванью, Златко,

земная моя невесто.

 

Поход твой поле полечит,

годов перевеяв тридцать...

Сорвет журавеля кречет

к твоей тугой рукавице.

 

Курись кустом над поляной,

крути железовье кресью,

пока жужжавой каляной

пойму тебя в понебесьи.

 

Сестры Синяковы были приветливы и гостеприимны, готовы бескорыстно помочь каждому, кто в этом нуждается, поддержать и вдохновить на творческий поиск. В них каждую поочередно влюблялся Хлебников, Маяковский был безответно влюблен в Зинаиду, Бурлюк – в Марию, у Пастернака был несчастливый роман с Надеждой, а Ксения стала женой Асеева. Произошло это гораздо позже, а в то время девочка Оксана училась в музыкальной школе и скромно молчала, когда старшие вели горячие споры об искусстве, литературе, любви и революции. Но очень внимательно слушала, запоминала и делала выводы. Уже тогда она обратила внимание на Николая Асеева. Ей очень понравилась его вежливость, деликатность, внутреннее достоинство и …стихи.

Ксения

С тех пор

              как рассказом 

о сестрах

               мне сердце задела, 

доверчивым глазом

мне в душу

                  до дна доглядела, 

как,

      вызов бросая, 

в трамвай,

                что набит каблуками, 

вошла ты,

               босая,

как будто бы

                   шла облаками. 

(Так крох

              было мало, 

так трудно

                давалась учеба, 

но лба

          не сгибали 

тебе

       ни бездушье,

                           ни злоба.)

 

По настоянию отца Асеев поступает в московский Коммерческий институт.

Но к коммерции его душа не лежала никогда, и он начинает посещать лекции на филологическом факультете Московского университета. Он входит в круг московских поэтов, посещает «Брюсовские вечера», сближается с Б. Пастернаком, дружит с С.Бобровым, его стихи под псевдонимом Малка-иволга регулярно печатаются в журналах.

Как вынесло утро тяжелые стрелы,

пронзившие плоть винограда безбольно, –

Душа моя снова назвать захотела

веселую землю – планетой престольной;

Мне велено ведать немудрой наукой,

что царское счастье – веселье поэта;

Да будет мое ликованье порукой

твоих горностаев – родная планета!

1911

 

В ранних стихах – романтика сказки, фантасмагория, отголоски Гофмана, Оскара Уайльда, Гейне.

Горькие в сердце – миндалины…

  В черном небе зеркал

нежной звездою вспыхнул блистательный,

  взвитый тобой бокал.

Кинута, кинута жизни гостиница;

  за миллионы миль,

бешено вздрогнув, за полночь кинется

  воющий автомобиль.

Взрежет изглубья вздохами мерными,

  ветром исполнит путь;

ты капитаном станешь над верными:

  некому нас вернуть!

Губы твои во мрак зароются…

  Но – поворот руля, –

низкие горы вдали откроются:

  это – опять земля!

 

Уже в этих стихах появляется фирменная асеевская звуковая музыкальность стиха. Он вошел в группу «Центрифуга», представители которой пытались соединить кубофутуризм с классической лирикой.

Молодые поэты не хотят быть ни на кого похожими, ищут свой собственный путь, и Асеев тут не исключение. Пастернак писал, что Асеева от других футуристов отличало «воображанье, яркое в беспорядочности, способности претворять неосновательность в музыку, чувствительность и лукавство подлинной артистической натуры». В Москве происходит еще одна судьбоносная встреча. Он сближается с Маяковским, дружбой с которым он дорожил, и считал, что она повлияла на всю его судьбу. Николай Николаевич позже писал: «Мы были товарищами не только по воздуху молодости, не только по возрастным впечатлениям. Его локоть я почти всегда чувствовал у своего…». Это было, наверное, лучшее время в творчестве Н. Асеева. Единомышленники друзья-поэты, любовь и стихи, льющиеся свободно и неудержимо. Он пробовал все: эгофутуризм, кубофутуризм, футуризм, оставаясь при этом «лириком по складу своей души, по самой строчечной сути». Часто пишут о том, что Асеев испытал большое влияние Хлебникова, что писал, подражая Маяковскому. Конечно, рядом с великими поэтами легко стать подражателем, но это было общее движение в одном направлении, каждого со своим поэтическим голосом. Что касается Маяковского, то различие между ними было принципиальным, это заметил А.Крученых, тонкое поэтическое чутье которого было безошибочным: «Маяковский служит стихом, он служащий. А Коля – служит стиху. Он – импульс, иголка, звёздочка, чистое золото».

Асеев как будто заглядывает в глубину себя, иногда сам себя не понимая, запечатлевает чувство, объяснение которому дает через много лет, когда сам осознает, о чем писал.

 

За отряд улетевших уток,

за сквозной поход облаков

мне хотелось отдать кому-то

золотые глаза веков...

 

Так сжимались поля, убегая,

словно осенью старые змеи,

так за синию полу гая

ты схватилась, от дали немея,

 

Что мне стало совсем не страшно:

ведь какие слова ни выстрой —

все равно стоят в рукопашной

за тебя с пролетающей быстрью.

 

А крылами взмахнувших уток

мне прикрыла лишь осень очи,

но тебя и слепой — зову так,

что изорвано небо в клочья.

 

«Что эти слова обозначали в точности, я и сам не знал еще. И лишь позже, старым человеком, я понял, что эти стихи были об отлетающем времени, ощущение которого реализовалось через стаи птиц, летящих к югу. Это были предвестники осени, предвестники старости, ощущавшейся вместе с осенью».

 

Морской шум

Две слабости: шпилек и килек.

А в горячее лето

море целит навылет

из зеленого пистолета.

 

Но, схвативши за руку ветер,

позабывшее все на свете,

в лицо ему мечет и мечет

лето — горячие речи.

 

О, море — как молодец! Весь он

встряхнул закипевшие кудри,

покрытый ударами песен

о гневом зазнавшемся утре.

 

Ты вся погружаешься в пену,

облизанная валами,

но черную похоти вену

мечтой рассеку пополам я.

 

И завтра, как пристани взмылят,

как валом привалится грудь:

навылет, навылет, навылет

меня расстрелять не забудь!

Первая мировая война прервала этот жизненный и творческий полет.

Ещё никто не стиснул брови

врагам за думой одолеть их,

когда, шумя стаканом крови,

шагнуло пьяное столетье.

 

Николая Асеева призывают в армию. Он пацифист, война противна его натуре, он не признает справедливости насилия, его поражает жестокая нелепость происходящего, но он поэт, все его ощущения, впечатления, мысли – в его стихах.

 

И вот опять все то же

Как черви, плоски и правы,

столпились людские истины,

но гневно краснеют травы,

и лес истлевает лиственный.

Про эти зеленые войны

какой сообщу редакции?

Ведь слишком густой и хвойный

победой в своих рядах сиял.

Как ставят иконе свечку —

я штык навинчу и вычищу:

иди ко мне, человечку,

большой и злой человечище.

Травой обгорелой стань

ты, голос, глухой меж прочими,

и боль оборви, гортань,

кровавыми свежими клочьями.

А ты, тишина, — ори

и новому миру радуйся

в жару осенней зари,

в горячечном белом градусе!

1914

 

Миноноска

Они гнались за мной до входа,

Но было судьбой так велено,

Я ударила в бок смертельно

Одного. Он ушел умирать под воды.

Но их много. И с черных палуб

Неустанно текли блистанья,

Я рану свою зажала,

Под волн рукоплесканья...

 

Пожар на барже

(Пример материализации словообраза)

Мы издали увидели

вещающий тоску,

взлетевший со «Святителя»

раскутанный лоскут.

 

Матросов смытыми клеймами

играют влажные волн ямы.

«Великомученик Пантелеймон»

исписан синими молниями.

 

Стал еще святее, надев ушкуй,

золотой косматый венок.

Ветер вертит огонь, как девушку,

у ее задыхаясь ног.

 

Последней водой лелеемый,

в половине четвертого,

падает «Пантелеймон»,

мачты медленно перевертывая.

1915

 

В армии у него открылся туберкулез, больные легкие потом будут его мучить всю жизнь, он долгие годы страдал от астмы. Его комиссовали, потом снова призвали в запасной полк. Революцию он принимает с восторгом:

     «Товарищ Солнце!

     Высуши свою влагу,

     Чьей луже душа жадна.

     Виват огромному красному флагу,

     Которым небо машет нам!»

В марте 1917 года солдаты выбирают его в Совет солдатских депутатов, а начальство, чтобы избавиться от неудобного нижнего чина, направляет его в школу прапорщиков. Но, не желая дольше служить, вместо этой школы он дезертирует и, обвенчавшись с любимой Оксаной, уезжает во Владивосток. Там он встречает Октябрьскую революцию 1917 года. Для него это не просто историческое событие – для него это переворот в природе и Вселенной.

Воззвание

Читайте солнечные прописи,

семнадцатого года сверстники!

Оно само сюда торопится,

огромные вздевая перстни,

само оно, столетий ранами

поранив розовые руки,

кричит, что радостными самыми

зовутся солнечные звуки!

Я свежесвязанных — сдаю тюки

на поезда, в веселье мчащих...

Люди! Вы расцвели, как лютики,

поляной золотою в чаще.

 

Сюда, сюда,

где всегда

молодая вода

блестела, века холодна!

 

Березовые волосы и ивовые мысли,

училище шиповника, черемуховый ряд,

где белые отрезы нежнее лент повисли,

где рвется синий ситец и гроз парчи горят.

Вся в розовых чашках гостиница яблонь,

и пчел казначейство, и липовый рынок,

и солнечный суд, где ветер ограблен

холодною шайкой цветущих травинок,

где ранней росою прошедший косарь

изранил косой благовонную марь,

где, высосав желтое пиво,

качается буйно крапива...

В одном из зеленых весенних дворцов

назначена песнь залетевших скворцов,

и сам соловей, закрывая глаза,

не в силах весне свою жизнь рассказать!

 

Сюда, сюда,

где одна

молодая вода

блестела, века холодна!

 

А над ней, обревевшись ревмя

раскрывая беззвучно едало,

некрасивое старое Время,

потерявшее голос, рыдало.

1917

 

В его стихах – радостное потрясение от свершившегося:

Революция — это ревы улиц,

это топот толп, прочтенный вслух.

Только в революцию можно стать под пули,

грудью их отвеяв, словно пух.

Революция — это души настежь!

Сердце сбило всех обид замки,

и в пустые ребра, как очей ни застишь,

небо набивает синевы комки.

 

Во Владивостоке он получает должность помощника заведующего биржей труда, сотрудничает в газетах. Постепенно эйфория первых месяцев сменяется некоторой растерянностью, во Владивостоке – белогвардейский переворот, хозяйничают интервенты, в стихах зазвучали мотивы этой растерянности и даже безысходности.

Тебя расстреляли — меня расстреляли,

и выстрелов трели ударились в дали,

даль растерялась — расстрелилась даль,

но даже и дали живому не жаль.

 

Тебя расстреляли — меня расстреляли,

мы вместе любили, мы вместе дышали,

в одном наши щеки горели бреду.

Уходишь? И я за тобою иду!

 

На пасмурном небе затихнувший вечер,

как мертвое тело, висит, изувечен,

и голубь, летящий изломом, как кречет,

и зверь, изрыгающий скверные речи.

 

Тебя расстреляли — меня расстреляли,

мы сердце о сердце, как время, сверяли,

и как же я встану с тобою, расстрелян,

пред будущим звонким и свежим апрелем?!

 

Подобные чувства испытывало множество людей, и по ту, и по эту сторону баррикады. И только одно было прочно и незыблемо – любовь к жене и ее ответная забота и ласка.

Осмейте

разговор о смерти,

пусть жизнь пройдет не по-моему

под глупое тявканье пушек,

и, неба зрачки наполнив помоями,

зальется дождем из лягушек.

Я знаю, как алчно б

вы бросились к этой стране,

где время убито, как вальдшнеп,

и дни все страшней и странней;

и эти стихи стали пачкой летучек,

которых прочесть никому не посметь;

где краской сырою ложится на тучах:

«Оксана — жизнь и Оксана — смерть!»

Чьи губы новы и чьи руки — не вы,

чьи косы длиннее и шире Невы,

как росы упали от туч до травы;

и ветер новых войск —

небывших дней толпа

ведет межмирный поиск,

где синий сбит колпак.

И эту русую росу,

и эту красную грозу

я первый звездам донесу.

 

Хлопотами друзей и при личном участии наркома просвещения А.В. Луначарского  Асеевы возвращаются в Москву. Радостно встретивший Николая Николаевича Маяковский сразу вовлекает его в бурную деятельность. Литературная жизнь в Москве кипит. Этот ритм сразу зазвучал в асеевских стихах.

С нами

что было —

снами,

рядом

что было —

бредом,

глотку

гложите,

годы,

градом

летите,

груды!

Хмурится Меркурий

бурей,

ярая Урана

рана,

вихритесь, Венеры

эры,

рейте, ореолы

Ориона!

Мы это — над миром

марев,

мы это — над болью

были,

топорами дней

ударив,

мировую рань

рубили!

Глядите ж зорче, пролетарии,

пускай во тьме полеты — немы:

страны единой — Планетарии

грядут громовые поэмы!

 

Работа

Ай дабль, даблью.

Блеск домн. Стоп! Лью!

Дан кран — блеск, шип,

пар, вверх пляши!

 

Глуши котлы,

к стене отхлынь,

формовщик, день, —

консервы где?

 

Тень. Стан. Ремень,

устань греметь.

Пот — кап, кап с плеч,

к воде б прилечь.

 

Смугл — гол, блеск — бег, дых, дых — тепл мех.

У рук пристыл,

шуруй пласты!

 

Медь — мельк в глазах.

Гремит гроза:

Стоп! Сталь! Стоп! Лью!

Ай, дабль, даблью!!

 

Казалось бы, все в его судьбе складывается хорошо. Асеев становится одной из ключевых фигур молодой советской литературы, входит в разные литературные группы, и, конечно, в знаменитый ЛЕФ («Левый фронт искусств»). Вместе с Маяковским они пишут плакатные, лозунговые стихи. Известно девять их совместных агиток на злобу дня. Чтобы это все-таки были стихи, Асеев придумал особые ритмические и звуковые приемы. И стал родоначальником жанра «лирический фельетон».

После выхода новой книги стихов «Совет ветров» А.В.Луначарский заявил, что лучше книги, чем «Совет ветров», за последние пять лет в России не выходило.  

Асеев виртуозно владеет словом, его поэтическое мастерство доведено до абсолютного совершенства. Луначарский недоумевает, что зрелый, состоявшийся поэт делает в ЛЕФе, чьи принципы к тому времени п превращаются в догму, служащую узкой группе, Пастернак уговаривает его покинуть это «отделение ГПУ». Да и сам Асеев понимает, что

Меня уложили на ложе Прокрустово

в каком-то безвыходном сонном краю.

Я смирно лежал и тихонько похрустывал,

и — больше не в силах — встаю и пою!

Но губы раскрыты — а звуков не слышится.

Где голос, где голос большой и прямой?

Склонись, камертона весенняя ижица

той вешки, что билась и никла зимой.

 

Но он искренне верит в необходимость писать «полезные» стихи, возводит в идеал индустриализацию и машины. Полемический «Стальной соловей» – ода механической птице и противопоставление ее живому соловью.

…Напрасно он, звезды опутав, гремел

серебряными канатами, —

махина вставала — прямей и прямей

пред молкнущими пернатыми!

И стало тогда соловью невмочь

от полымем жегшей одуми:

ему захотелось — в одно ярмо

с гудящими всласть заводами…

… Мир ясного свиста, льни,

мир мощного треска, льни,

звени и бей без умолку!

Он стал соловьем стальным!

Он стал соловьем стальным!..

А чучела — ставьте на полку.

 

Литературная критика не щадила Асеева. На него сыплются замечания, упреки в измене, отсутствии вкуса, богемности. Его называли «литературным попутчиком, отягощенным футуристическим прошлым». А он чувствовал себя «между молотом и наковальней», мечтая писать свое, сокровенное, от души, при этом изо всех сил стараясь проникнуться индустриальным мироощущением, чтобы писать полезное и нужное пролетарскому государству, утверждал, что место поэзии на газетной полосе.

Свердловская буря

Я лирик

          по складу своей души, 

по самой

            строчечной сути. 

И вот —

          он свердловцем,

                                 а я рифмачом. 

И моря —

             нежна позолота. 

Но мы не забудем

                          его

                             нипочем — 

воронежского

                   болота. 

Мы с ним не на пляже,

                              мы с ним — на ветру,

и дали —

             тревожны и сини... 

И я — запевала,

                       а он — политрук, 

лежим в болотной трясине.

Но мы не сдадимся

                           на милость врага, 

пощады его

                не спросим. 

В лицо нам — звезда,

                               светла и строга, 

взошла

          и глядит из-за просек. 

И если так надо, —

                           под серым дождем,

как день ни суров

                         и ни труден, — 

и ночи, и годы,

                    и дольше прождем, 

пока

     не избудем буден.

 

В те дни

           мы все были молоды... 

Шагая,

         швырялись дверьми. 

И шли поезда

                   из Вологды, 

и мглились штыки

                         в Перми. 

Мы знали —

                 будет по-нашему: 

взорвет тоской

                     эшелон!.. 

Не только в песне

                          вынашивать, 

что в каждом сердце

                              жило. 

И так и сбылось

                      и сдюжилось, 

что пелось

               сердцу в ночах: 

подернуло

               сизой стужею 

семейств бурдючных очаг.

Мы пели:

            вот отольются им 

тугие слезы

                 веков.

Да здравствует Революция,

сломившая

                власть стариков! 

Но время,

             незнамо,

                        неведомо, 

подкралось

                и к нашим дням. 

И стала ходить

                     с подседами

вокруг

         и моя родня.

и стала

          морщеноq кожею

желтеть

           на ветках недель.

И стало

          очень похоже

на прежнюю

                 канитель.

Пускай голова

                    не кружится,

я крикну сам

                  про нее:

сюда,

        молодое мужество,

шугай

        с пути воронье! 

Скребись

            по строчкам линованным, 

рассветом озарено,

чтоб стало опять

                       все ново нам, 

тряхни еще стариной!

Пусть вновь

                 и вновь отольются ей 

седые слезы

                  веков.

Да здравствует Революция,

сломившая

                власть стариков!

Таким он видел свой писательский долг. Тогда еще его поэтический талант не был до конца растрачен.

Где же жизнь,

                   где же ветер века, 

обжигавший глаз мой?

Он утих.

           Он увяз, калека, 

в болотах под Вязьмой!

Знаю я:

          мы долгов не платим 

и платить не будем,

но под этим истлевшим платьем

как пройти мне к людям?

Как мне вырастить жизнь иную

сквозь зазывы лавок,

если рядышком —

                          вход в пивную 

от меня направо?

Как я стану твоим поэтом,

коммунизма племя,

если крашено —

                       рыжим цветом,

а не красным, —

                        время?!

«Лирическое отступление» и особенно блестящие «Синие гусары», где Асеев соединяет футуристическую технику с традиционной поэтикой, были попыткой вырваться из творческого тупика. В этих произведениях Асеев на время становится прежним. Столько энергии, такое преображение ставшего суховатым и скуповатым на чувства Асеева! «Синие гусары» навсегда вошли в золотой фонд советской поэзии. При этом Асеев продолжает экспериментировать с рифмой, со стихосложением. Удачные строчки он записывает на маленьких листочках, а Оксана ходит за ним следом, подбирая их.

    Высучив радость в полный рост,

    Тысячей радуг станет мост:

    Слышите этого шага шум:

    Это я роем радуг дышу.

    Нет и не было правды другой,

    Люди вольтовой светят дугой,

    Люди радугой вспенились в мир,

    Небо стало сиять людьми,

    Прежде - мышью по жизни шурша -

    Нынче - людской через мир шаг.

        

           ***

Свет мой оранжевый,

          на склоне дня 

не замораживай

          хоть ты меня. 

Не замораживай

          мое лицо 

в лед, и в ложь,

          и в лень, и в сон.

Дзень-дзирилинь-дзинь,

          дзанг-джеой, 

длись, мой свежий,

          оранжевой!

Гибель В. Маяковского стала для Н. Асеева страшным ударом. Он испытывал тяжелое чувство вины за то, что не уберег поэта, не понял и не почувствовал, что с ним происходит, и не был рядом с ним в трагический момент, не предотвратил непоправимое.

Володя!

          Послушай!

                        Довольно шуток! 

Опомнись,

               вставай,

                          пойдем! 

Всего ведь как несколько

                                     куцых суток 

ты звал меня

                   в свой дом. 

Лежит

         маяка подрытым подножьем, 

на толпы

            себя разрядив

                                и помножив; 

бесценных слов

                       транжира и мот,

молчит,

          тишину за выстрелом тиша;

но я

      и сквозь дебри

                           мрачнейших немот 

голос,

        меня сотрясающий,

                                    слышу. 

Крупны,

           тяжелы,

                     солоны на вкус 

раздельных слов

                        отборные зерна, 

и я

    прорастить их

                        слезами пекусь 

и чувствую —

                    плакать теперь

                                        не позорно. 

От гроба

           в страхе

                      не убегу: 

реальный,

              поэтусторонний, 

я сберегу

             их гул

                     в мозгу, 

что им

         навеки заронен. 

 

Если же ты,

                  Асеев Колька, 

которого я

               любил и жалел, 

отступишь хоть столько,

                                   хоть полстолько,

очутишься

                в межпереходном жулье; 

если попробуешь

                         умещаться, 

жизни похлебку

                      кой-как дохлебав, 

под мраморной задницею

                                       мещанства, 

на их

        доходных в меру

                                 хлебах; 

если ослабнешь

                        хотя б немножко, 

сдашь,

         заюлишь,

                       отшатнешься назад, — 

погибнешь,

                свернувшись,

                                   как мелкая мошка 

в моих —

              рабочих

                         всесветных глазах. 

Мне и за гробом

                        придется драться, 

мне и из праха

                      придется крыть. 

Он переживал из-за того, что власти не уделяли должного внимания памяти поэта. Писал об этом Сталину. А после того, как по прямому указанию вождя Маяковский был объявлен «талантливейшим поэтом советской эпохи», пишет свою знаменитую поэму «Маяковский начинается». Эта поэма стала своеобразным памятником поэту и другу, прощанием с увлечениями молодости – футуризмом и ЛЕФом. Она принесла Асееву Сталинскую премию и соответствующий почет. Но стихи стали другими, гладкими и безликими. Он был одинок. Единомышленников и друзей не осталось. Умер В.Хлебников, застрелился В.Маяковский, с Б.Пастернаком их дороги разошлись. Неизменной и верной была только его главная спутница и жизненная удача – жена Оксана. Он писал для нее стихи, и письма, похожие на стихи: «Духоня моя милоглазая!», «Целую тебя всюду мелколандышевыми поцелуями!» Как трогательно, и как поэтично.

Н. Асеев с женой

Рука тяжелая, прохладная

Легла доверчиво на эту,

Как кисть большая, виноградная,

Захолодевшая к рассвету.

Я знаю всю тебя по пальчикам,

По прядке, где проборка грядка,

И сколько в жизни было мальчиков,

И как с теперешним не сладко.

И часто за тебя мне боязно,

Что кто-нибудь еще и кроме,

Такую тонкую у пояса,

Тебя возьмет и переломит,

И ты пойдешь свой пыл раздаривать.

И станут гаснуть окна дома,

И станет повторенья старого

Тебе до ужаса знакомого...

И ты пойдешь свой пыл растрачивать...

Пока ж с весной не распрощаешься,

Давай, всерьез, по-настоящему,

Поговорим с тобой про счастье.

 

Война, эвакуация в Чистополь, стихи о войне, как будто написанные совсем другим человеком. Это были неплохие, правильно выстроенные, но для такого поэта проходные стихи. Только иногда в них блеснут те, настоящие асеевские строки

Поезда

Над пространствами оледенелыми,

где студеная блещет звезда,

пролетают калеными стрелами

огнедышащие поезда;

С продовольствием, танками, пушками,

с эшелонами силы живой

погромыхивают теплушками

на подмогу страде боевой.

Паровозы заросшие в инее, –

воду взял на ходу и – прочь!

А над ними раскинулась синяя

новогодняя грозная ночь.

Ни секунды промешки и праздности,

каждый миг у них на счету;

к постоянной привыкший опасности

глаз прощупывает темноту.

Ни жилья далеко в обе стороны,

ожидай непредвиденных встреч;

рыщут в небе железные вороны,

чтобы путь им навек пересечь.

Над просторами онемелыми,

дымный хвост по полям разметав,

пробегают, ведомые смелыми,

за составом гремящий состав.

Если хищник вблизи обнаружится,

если с неба сорвется гроза, –

не изменит суровое мужество,

не сдадут на ходу тормоза.

Горизонт полыхает пожарами.

Не замедли, не сдай, доведи!

Машинистами и кочегарами

много видывано на пути.

Много бед пронеслось над бывалыми,

отклубилось, как пар на траве;

над горящими поддувалами

много дум проплыло в голове.

В небе – звезд золотистые оспины.

Постоянно держись начеку!

Много снов ими в жизни недоспано,

недовидено на веку.

Наклонись же над лицами дымными,

отведи беду от них прочь,

сохрани ты их невредимыми,

новогодняя синяя ночь!

1942

Он попытался вернуть свою былую поэтическую мощь, написать поэму и включить ее в новый сборник, но цензоры посчитали стихи клеветой на советский тыл, и после страшного разноса в ЦК Асеев замолчал на долгие десять лет. Конечно, он не перестал писать стихи. Их напечатают только в 60-е годы. Тогда же, в 60-е, он неожиданно очень ярко выступил в качестве теоретика и исследователя русского стиха. Книга «Зачем и кому нужна поэзия» заинтересовала многих филологов. Ее высоко оценил Д. Лихачев.

В это период Асеев с большим удовольствием занимается с молодежью. Он любил отыскивать таланты и редко ошибался в выборе. Многие молодые поэты получили своеобразное поэтическое благословение Н.Н. Асеева, среди них В. Соснора, С. Наровчатов, Ю. Мориц, А. Вознесенский и многие другие. Он искренне радовался их успехам, чего умеют очень немногие творцы. И предостерегал от превращения поэтического творчества в продукт, в предмет торговли, от излишнего шума, внешнего успеха и внешних эффектов.

Пастернак однажды заметил, что молодой Асеев жил «на восклицательном знаке», но жестокое время дополнило его многоточием: в последние свои годы Николай Николаевич тяжело болел, почти не выходил на улицу, писал мудрые философские или очень простые стихи и по мере сил помогал всем, кто обращался за помощью.

 О, как медленно приходящее

 Из грядущего в настоящее;

 И как трудно уходит в прошлое

 Надоевшее, плоское, пошлое!

Николай Николаевич Асеев умер в июле 1963 года на руках своей музы, своей Окжемир. Последние его мысли и заботы были о ней. Они поженились, когда Оксане не было и шестнадцати, прожили вместе почти пятьдесят лет, ни разу не оскорбив друг друга ложью и недоверием. Впервые в истории русской поэзии он назвал книгу своих стихов, вышедшую в 1916 году именем своей жены –«Оксана».

Я больше теперь

никуда не хочу выходить

из дому:

пускай

все люстры в лампах

горят зажжены.

Чего мне искать

и глазами мелькать по-пустому,

когда - ничего на свете

нет

нежнее моей жены.

Я мало писал про неё:

про плечи её молодые;

про то,

как она справедлива,

доверчива и храбра;

про взоры её голубые,

про волосы золотые,

про руки её,

что сделали в жизни мне

столько добра.

Про то,

как она страдает,

не подавая вида;

про то,

как сердечно весел

её ребяческий смех;

про то,

что её веселье,

как и её обида,

душевней и человечней

из встреченных мною всех.

Про то,

как на помощь она

приходит быстрее света,

сама никогда не требуя

помощи у других;

про то,

как она служила

опорою для поэта,

сама для себя не делая

ни из кого слуги.

И каждое

свежего воздуха к коже

касанье,

и каждая

ясного утра

просторная тишина,

и каждая

светлая строчка

обязана ей,

Оксане, -

которая

из воспетых

единственная

жена!

Она вспоминала, что в свой последний день жизни Николай Николаевич сел в постели и начал читать стихи.

 Когда,

         подобная лучу, 

ты станешь рядом

с тем,

        кто тебе не по плечу 

по дням и взглядам,

я ничего

            не мыслю красть 

из тех сокровищ,

какие ты

             другим во власть 

отдать готовишь.

Но даже

             если бы они 

в сто крат пригожей,

не дай их,

               боже сохрани, 

руке прохожей.

Я удержусь

                 от всяких ласк, 

как от порока...

Дорога в даль,

                     колеса в лязг — 

и ты далеко!

Но если рокот

                     дождевой 

на листьях мокрых,

знай:

       это мой

                   сторожевой, 

тревожный окрик.

А если

           солнечным лучом 

метнет над садом,

то это я

           плечо с плечом 

с тобою рядом!

Он жил, не расставаясь со стихами, и со стихами ушел из жизни.

«Распалась связь времен», – говорит в пьесе «Гамлет» принц Датский. Мы эту связь рвем сами, относясь совсем не бережно к своему наследию. историческому, культурному, литературному. Мы выбрасываем из них все то, что не отвечает современной политической моде или идеологии сегодняшнего дня – целые периоды, вчерашних властителей дум, ищем впопыхах новых кумиров, вместо того, чтобы вернуть по-настоящему великих и талантливых людей на их законное место в истории и культуре. Николай Николаевич Асеев – один из самых ярких поэтов нашей страны – не должен оставаться в забвении, хотя бы потому, что «Асеев, пылкий Асеев со стремительным вертикальным лицом, похожим на стрельчатую арку, фанатичный, как католический проповедник, Асеев «Синих гусар» и «Оксаны», менестрель строек, реформатор рифмы. Он зорко парил над Москвой… Я не встречал человека, который так беззаветно любил бы чужие стихи. Артист, инструмент вкуса, нюха, он, как сухая нервная борзая, за версту чуял строку… Асеев – катализатор атмосферы, пузырьки в шампанском поэзии…». А. Вознесенский.

 

Читайте также

Николай Асеев: «Я лирик по складу своей души…»

 

Элеонора Дьяконова, Центральная библиотека им.А.С.Пушкина