Евгений Пермяк

К 120-летию со дня рождения

Евгений Андреевич Пермяк – русский советский писатель и драматург. Евгений Пермяк – псевдоним автора, его настоящая фамилия Виссов.

Родился Евгений Андреевич 31 октября 1902 года, в Прикамье, на западных отрогах Урала. Своё детство и юность провел в г. Воткинск. Воспитанием Жени занимались бабушка, дедушка и тётушка, т.к. мать по бедности вынуждена была отдать сына своим родителям, периодически она забирала мальчика к себе в Пермь, но ненадолго.

Окончив церковно-приходскую школу, прогимназию и гимназию юноша основательно овладел разнообразными ремёслами: столярным, слесарным, сапожным, кузнечным и токарным. Будущий писатель мечтал стать инженером, чтоб создавать машины, облегчающие и ускоряющие работу людей. Но обстоятельства тех времен переиначили его планы, и в начале двадцатых годов он уезжает в Сибирь. Разъездная работа в Кулундинских степях научила совсем молодого Евгения Андреевича пахать и сеять, убирать урожай, косить траву, молотить хлеб, самостоятельно принимать решения и общаться с самыми разными людьми. Впечатления от поездки по Сибири лягут в основу многих его произведений: «Саламата», «Страничка юности», «Счастливое крушение».

В 1924 году Евгений Виссов поступает в Пермский университет на социально-экономическое отделение педагогического факультета. Во время учебы Евгений с головой ушел в общественную деятельность – занимается клубной работой, активно участвует в организации популярного журнала «Живая Театрализованная Газета». Жизнь студента была нелегка, денег от получения стипендии и небольшого гонорара от газеты не хватало, приходилась подрабатывать в Пермском водоканале.

По окончанию университета в начале тридцатых годов Пермяк переезжает с Урала в Москву, начав писательскую карьеру в качестве драматурга. Одна за другой выходят его пьесы. Среди них – «Лес шумит» и «Перекат». Сотрудничает в журналах «Деревенский театр» и «Клубная сцена».

В первые месяцы Великой Отечественной войны писатель эвакуируется в Свердловск, где прожил все военные годы. Возвращение на Урал стало как бы вторым рождением Евгения Пермяка. Здесь он сближается с уже знаменитым к тому времени П.П. Бажовым. Это сближение перерастает в настоящую дружбу. В совместных поездках с Бажовым по Уралу рождается книга очерков «Уральские записки» и «Строитель», а затем возник замысел книги «Кем быть?»

Книга «Кем быть?» – первый значительный вклад Евгения Пермяка в научно-художественную литературу для юношества. Сборник состоит из 15 сюжетных глав, рассказы объедены одной целью – рассказать детям о различных профессиях. Увлекательное путешествие главных героев приводит их к знаменитому сказочнику, который повествует им о знаменитом умельце-углежоге Тимохе, убежденном, что «живинка во всяком деле есть: впереди мастерства она бежит и человека за собой тянет». Много повидавший на своем веку мастер «живого слова» поучает ребят: профессию найти хитрости нет, «живинку в своем деле найти серьезная штука». И эта мысль проходит через все путешествие в мир профессий.

Тема труда отражается и в других рассказах автора, таких как: «Дедушкина копилка», «Торопливый ножик», «Тонкая струна», «Золотой гвоздь», «Пичугин мост» и другие.

Большая любовь к детям привела Пермяка к написанию рассказов и сказок для самых маленьких слушателей. В них писатель доносит такие понятия, как честность, ответственность, трудолюбие и веру в себя. Но не только в сказках прослеживается эта тема, также и в романах читатель узнает о простых тружениках, людях, которые достигли истинных высот в своем непростом деле.

В серьезных рассказах и повестях для взрослой аудитории «Последние заморозки», «Герой грядущих дней», «Азбука нашей жизни» и «Мой край» затронута любовная история. 

«Я – это книги. По ним пусть знают и судят обо мне. А карточки, снимочки, статейки – это все ветер-ветерок, притом изменчивый. Книги и только книги определяют место писателя в писательском строю. И нет силы в положительном и отрицательном смысле, кроме книг, которая могла бы возвеличить писателя или зачеркнуть», – это строчки из письма писателя Н.П. Сунцовой, заведующей городской детской библиотекой №1 г. Воткинска.

Все книги Евгения Пермяка написаны живым, ярким и простым языком, их чтение доставит удовольствие как детям, так и взрослым. Многие из них переведены на иностранные языки, издавались в разных странах. Автор более ста книг различных жанров: очерков, рассказов, сказок, пьес, повестей, романов награжден 2 орденами, медалями. Умер Евгений Пермяк 17 августа 1982 года в Москве. Его произведения живы до сих пор, они читаются и перечитываются, многие включены в школьную программу.

Уральские были-небыли Евгения Пермяка до сих пор актуальны. Почитаем?

 

Берёзовая роща

Жил в нашем заводе учёный старик. Хорошо разговаривал. Легко. Начнёт как будто ни о чём, а кончит так, что задумаешься. К примеру, возьми его сказ про Берёзовую Рощу. Сколько раз ни прослушаешь, всякий раз новое в тех же словах услышишь.

Проверь, коли не веришь. Перескажу.

Отгорело жаркое летечко. Хлопотливая осень пожаловала и ну ветрами сдувать зелёное платье с берёз, семена из них вымолачивать да в сырую землю хоронить.

Отсеялась осень, поприкрыла жёлтым листом берёзовые семена, зиму кликать стала. А пока суд да дело, крапива с репейником тоже о своём роде-племени заботились. Тоже под листвяное одеяло семена высеяли.

Пришла зима, застлала белым пухом холодную землю, оборонила семена от лютых морозов: «Спите!»

Проспали семена до тёплых весенних дней и пошли в рост.

Репейник испокон веков цепкий, разбойник, живёхонько вымахал. Крепко уцепился за сырую землю. Глубоко корни пустил. Ну, а про Крапиву и говорить нечего. Дай только ей, хапуге, волю, она и на крыше дома вырастет, бессовестная.

Берёзовые семена тоже зелёную поросль дали. Хоть и не ах какую – не выше лесного ландыша, – всё же росточки о три листочка поднялись. Темновато им было в густом Репейнике, тесновато в Крапивнике, а что делать? Надо расти. На то им мать, старая Берёза, и жизнь дала.

– Засыхали бы уж вы лучше! – говорит Крапива.

– Всё равно сгинете, – поддакивает ей Репейник.

А Берёзки молчат, слушают да растут, сколько сил хватает.

Тогда Гадюка своё ядовитое слово вставила. Свою подлую змеиную мудрость стала выказывать:

– Миром всегда те правят, которые жгут да жалят.

И старая Жаба, которая тоже в крапивной тени от света пряталась, в угоду Змее подхалимно подквакнула:

– Засыхайте, берёзовые недокормыши! Короткая-то смерть лучше долгой бескормицы.

Так оно и шло. Их устрашали, а они росли. В тесноте, в темноте, в обиде. А годика так через три, через четыре Берёзки переросли Крапиву. Пробившись к солнышку, они перестали слушать зловредные слова. Знали, что теперь никакой Крапиве, никакому Репейнику не закрыть от них света и не отнять соки земли.

Шипи не шипи, квакай не квакай, а молодой Березняк растёт себе да растёт.

Много ли, мало ли лет прошло – зашелестела у всех на виду сильная Берёзовая Роща. Густая. Ровная. Зелёная. Разговорчивая. Дружная.

Само собой, какая хорошая Роща ни будь, без Крапивы дело не обходится. Росла в ней и Крапива. И Репейник рос. И Гадючки встречались. Жабы, само собой, тоже не перевелись. Что сделаешь? Только никто, если не считать самых пропащих, слепых да желчных, не называл эту Рощу репейной, крапивной, хотя они и произрастали в Роще.

Жабы да Змеи, само собой, инако судили. В свою чёрную дуду дудели. Ну, так ведь на то и зовутся они мерзостным словом «гады». Дальше Крапивы не видят, выше Репейника не глядят.

 

Сказка о старой ведьме

У Прохора Кузьмича была давняя тайная задумка рассказать в большой компании одну быль-небыль, как бы невзначай, «к слову доводясь» и «промежду прочим». Вот и начал он с шуток, прибауток да загадок.

─ Это уж так, ─ послышался голос Прохора Кузьмича. ─ Коли ты попал в колдовские тенета старой ведьмы, так тебе в них и сидеть до скончания века!

─ Это в какие такие тенета, какой такой старой ведьмы? ─ спросили его.

Прохор Кузьмич тут же отозвался:

─ Сказ-пересказ, верный ватерпас, про эту старую ведьму бытует. Кто какой эту ведьму видит, тот так ее и рисует. Чех мне один рассказывал.

─ Какой чех? Ты же, Прохор Кузьмич, дальше завода, понимаешь, лет двадцать нигде не был!

─ Оно так, только к нам-то со всего света люди ездят! И приезжал как-то один премудрый чех.

─ Да начинай ты сказку, хватит присказывать, Прохор Кузьмич.

Расправив черно-пеструю бороденку, Прохор Кузьмич принялся рассказывать сказку.

─ Вскорости или вдолгости после того, как получеловек, по прозванию «пентикантроп», в сознательном труде себя человеком обнаружил, началась пещерная первобытная жизнь. Пускай ни рубанков, фуганков, станков, доменных печей тогда еще не придумали, а жили сообща, в большой дружбе жили.

И эта большая дружба, когда один за всех и все за одного, была неписаным законом всех законов... Что добудут на охоте, то и съедят. Что соорудят, тем и пользуются. И не было между ними никакого дележа и никакой зависти. Топор ли каменный, стрела ли, копье ли ─ считались нашим. И труд у них был общим ─ кто что может, тот то и делает. Никому не приходило в голову друг дружку попрекать: я, мол, мамонтиху прикончил, мне и есть из нее печенку, а тебе ─ мослы обгладывать.

Не было этого. Для всех мамонтов били. Для всех плоды собирали. Для всех пещеры приютом были. Каждому солнышко равноправно светило.

Выдумал человек к этому времени бога или нет, твердо сказать не могу. И чех мне этого не сказывал. Но то, что человек чертовщиной и лешачиной, всякой чистью и нечистью леса да болота заселять начал, это уж точно... Огонь даже за тайную колдовскую силу почитался.

Словом, зародились на земле добрые силы и злые. Чисть и нечисть. С этого все и началось. С этого самого и стал свободный человек рабом темных сил, порожденных им в темноте своей и в страхе неведения своего.

Точно так до последнего словечка и сказывал мне головастый чех.

И зародилась в те стародавние времена одна ведьма. Трудно сказать, какой она зародилась, писаной красоткой или хитроумной прихохоткой, только она была ведьмее всех ведьм. Захотелось ей не только людей, но и всю чистую и нечистую силу под себя подмять, а самой владычицей всех-перевсех владык стать. И самого бога, который, мне думается, в те годы еще неоформленным священным писанием в невыясненных ходил. И ни Буддой, ни Саваофом, ни всяким другим Аллахом пока еще не назывался. А жил как бы безымянно и предположительно, впредь до выяснения. Ну да не о нем сказ-пересказ, а о ведьме.

И задумала эта ведьма расколоть, раздробить людей, а потом поодиночке полонить каждого.

И подбросила она незнаемое в первобытности слово ─ «мое!»

«Мое!»

Как это было ─ никто не знает. То ли полюбовника околдовала... То ли старейшине такой микроб в голову положила... И чех не мог сказать.

И к чему сначала прильнуло это слово «мое», тоже не скажу. К палке ли, которая оказалась сподручнее. К топору ли ─ по рукам. К собаке ли, что позалаистее. Врать не буду. Только это «мое», как сорняк в жите, так пошло в рост, что никакая сила его выполоть не могла.

И все узнали, что на свете есть не только «наше», но и «мое».

Моим стал топор. Моей стала пещера. Моим стал поделенный кусок мяса. А потом моим стал и огороженный мною клин земли. В десять ─ двадцать соток или в сто десятин ─ не в этом суть. А суть в том, что и всеобщая мать-земля, мать всего живого, стала пластаться, делиться, размежевываться по семьям, по родам, по племенам. По Сириям, Египтам, Иудеям, Вавилониям... А потом фараоны и кесари ─ кровавые слесари друг к дружке отмычки начали подбирать, мечами размахивать, кровь проливать, братьев своих в полон брать. И каждый: «Мое!», «Мое!», «Мое!».

И так все замоекали, хоть караул кричи. А ведьме только того и надо. Она людям новые распри нашептывает. К захватам зовет, к промеждоусобиям. Зависть распаляет. Кривду за правду выдает. Краже учит. Убийство преподает...

К той поре от ведьмы сильные отпрыски пошли. Под стать ей ведьминское отродье подрастало. Сердитые имена им мать-ведьма дала. Жадность. Подлость. Кража. Кривда. Нажива. Клевета и тому подобное. Всех не перечтешь по памяти. Да и надо ли? Каждый может ведьминской родне список составить... Она намоекала все зло на земле, все гадости.

А годы, как и положено, шли, копили века... Счет перевалил за тысячи лет, а слово «мое» росло да росло и переросло все слова, а с ним росла власть ведьмы. Сильно состарилась она, а смерть ее не брала, потому что живучее слово «мое» оберегало старую ведьму от всех напастей.

Слово «мое» породило законы, служащие ему, а потом оформило и бога, оберегающего его. Ну, а про царей-королей, ханов-богдыханов нечего и говорить. Все они стали служками-прислужками старой ведьмы, окосевшей с годами на левый глаз. Она их короновала и раскороновывала или убивала по своему ненасытному велению, как мух…

Поделив белый свет на царства-государства, великие и малые княжества-сутяжества, она подсказала хитроумные знамена, на которых писались высокие слова, но всякий зрячий и честный человек читал на них одно лишь слово: «Мое!» Во славу его складывали головы несчетные миллионы людей. В честь его возводились храмы. Запугивались. Томились в темницах. Попадали в кабалу. Продавались в рабство. Работали на износ. И по сей день эта старая ведьма управляет через свое колдовское слово «мое» половиной мира, половиной белых и черных людей...

Только у нас ей после семнадцатого года тягу пришлось дать. Почвы не стало. Аминь подошел... Конечно, случается, и на нашей земле пускает ростки старая ведьма, но уже скрытно.

Да нет, не буду досказывать... Не буду я к этой старой сказке новый хвост пришивать. И так, что к чему, ясно, если в два глаза глядеть, в оба уха слушать...

Кто какой эту ведьму видит, тот так ее и рисует.

 

Штраф за штраф

Слушайте...

Лиственницу по нашим местам можно считать царь-деревом. Такие вымахивают, что из одной половину избы срубишь. Топор только часто точить надо. Как камень она. Зато до полста лет ее прель не берет. И на нижние венцы лиственница куда как хороша. Можно их прямо на землю класть. Внуков переживут.

Вот и задумал один мужичонка под старую избу новые лиственничные венцы подвести. В тагильских лесах дело было. Срубил мужик-старатель лиственницу, раскряжевал ее и только было собрался вывезти, как бац ─ лесник.

Так и так ─ этот лес к казне отписан. Штраф. Да такой, что если мужику-старателю все обзаведение распродать, то и половины штрафа не набрать. Умели штрафовать в те годы лесные грабители. Заодно с полицией жили. Полтинник казне ─ сто рублей в свой карман. На этом и жирели.

Привел лесник бедного мужика к уряднику, чтобы тот из него штраф выбил.

Долго урядник мужика стращал. И так и этак старался, хоть один золотой, да выморщить. А мужик свое:

─ Нет у меня ни гроша. Нечем платить.

─ Если нечем платить, тогда отправляйся в острог.

Посадили мужика. Баба на весь прииск голосит. Шутка ли, семеро по лавкам, а восьмой ─ в люльке. Хлеба до первых заморозков еле-еле. Соседи, конечно, утешают. Помогают горемычной матери. Кто ─ пяток яиц, кто ─ глухариные потроха, а кто и с добрым советом идет. В губернию велят писать прошение. Другие к Симеону праведному советуют в Верхотурье сходить, свечку поставить. Кто что, и все ото всей души. А старушка одна, из побирушек, свое твердит:

─ Послушай ты меня, девка... Пожалуйся ты Чертознаюшке. Вызволит он из острога твоего мужика. Вызволит...

А та рада бы, да где Чертозная взять? Лес туда-сюда не одной сотней верст меряется.

Прошло сколько-то там дней, Чертознай сам к ней пожаловал. А она-то его сроду не видывала.

─ Откуль, ─ говорит, ─ ты, странный человек, будешь?

А тот ей:

─ Откуль ─ это не спрос. Скажи лучше, как дело было. За что мужа упекли? Да не бойся. Я Чертознай Викторович.

Сойкала бабонька, чуть с лавки не упала. «Не иначе, ─ думает, ─ не пропали мои хлеб-соль за старушечкой-побирушечкой». И повалилась она Чертознаю в ноги:

─ Батюшка Чертознаюшка, не оставь!..

Много она ему лишнего наплела, а суть дела простая оказалась.

Казенный лес видимо-невидимо воровали, а воров не оказывалось. Вот и задумал лесник с урядником хоть одного вора найти. И нашли.

А Чертознаю только этого и надо было. Распростился он с горемычной матерью и в казенные дачи подался. Недолго воровские узлы развязывать пришлось. Тут и там казенный лес лесные хитники валили. Обозами вывозили. Лесник спит, а урядник не видит. Чисто было дело поставлено. Лиственница ─ рубль с корня, сосна ─ по полтиннику. Ель и того дешевле.

Разузнал Чертознай Викторович все как есть и к уряднику в гости пожаловал.

─ Здравствуйте, ваше высоко... Мое вам почтение... Воров в лесу выслеживал. И следы к тебе привели... Как будем: по закону или по доброй воле?

Струсил урядник. И, как лиса, давай следы заметать. Да разве их заметешь от такого охотника!

─ Не погуби, Чертознай Викторович... Сам знаешь, велико ли урядничье жалованье... Пощади... Что хочешь возьми...

─ Мне твоего ничего не надо, ─ говорит ему Чертознай. ─Ты чужое отдай. А не отдашь ─ не жалуйся...

Дня не прошло. Приплелась лиса в приисковую избушечку и давай хвостом вилять, обездоленную горемыку умасливать:

─ Принес я тебе, моя горемычная бабонька, мешок муки да мясца ногу. Сердце изболелось по твоему мужику. Совесть замучила.

Старателева жена глазам не верит. Ангел, а не урядник перед нею. Что такое стало с ним? Может, в самом деле совесть заговорила... А потом поняла. Поняла, выпрямилась, ухват для порядка в руки взяла и говорит:

─ Нас с Чертознаем Викторовичем мукой не купишь. Мужа подавай! А не то...

А что «не то» ─ сама не знает. Зато урядник знал. Выложил чистоганом штраф-выкуп и ужом из избы выполз.

Выкупила жена из острога старателя. И тот первым делом в лес, чтобы Чертознаю Викторовичу спасибо сказать. Да вместо него лесника встретил. Лес он валил. Срубы рубил.

─ Кому это такую хоромину готовишь?

─ Будто не знаешь! ─ ответил лесник. ─ А коли в самом деле не знаешь, Чертозная спроси.

Не довелось старателю Чертозная об этом спросить. Сам узнал, кому эти срубы рубились, когда они его пятистенным домом стали.

На новоселье Чертознай Викторович пожаловал. Все осмотрел от порога до матицы и доволен домом остался. Попировал денек ─ и опять незнаемо куда.

И всегда так: ищешь ─ не найдешь, не ждешь ─ явится.

Дедушкины очки

У деда внук был. Не ахти какой самоцвет — парень и парень. Только старик очень внука любил. И как не любить, когда он — дедушкин портрет, бабушкина улыбка, сыновняя кровь, невесткина бровь и ее же румянец.

Отец, мать на работе, а внук при дедушке.

Старик сам на всю семью валенки подшивал и сапожничал по домашности. Внук около деда вертится — хочет узнать, что к чему. Глазами дедушке помогает. И руками подсобить не отказывается.

Провощит, скажем, дедушка дратву, а щетинку в ее конец не может воскать.

— Дай, дедушка, я воску. Ты плохо видишь.

— Да воскешь ли, внук? Дело хоть простое, а трудное.

Час, другой, третий бьется внук, а научится. И так всегда.

— Ах ты, дедушкины очки! — скажет старик. — При тебе и без глаз остаться не боязно. Увижу.

Подопрели как-то у старой избы нижние венцы. Менять надо.

— Давай, внук, сами венцы сменим.

— Давай, — отвечает внук. — Только я, дедушка, никогда этого не делывал.

— Не беда, — отвечает дед. — Были бы глаза, а руки при хороших глазах что хочешь сделают. Тащи пилу. Точить будем. Развод зубьям хороший дадим.

Притащил внук пилу и побаивается, чтобы дед руки не повредил.

— Я сам, дедушка. Только ты мне показывай, как зубья разводить, как напильник при точке держать.

Показал дед, как развод зубьям давать, как напильник держать. Поторопился внук — поранился маленько. А дедушка палец перевязывает да и говорит:

— Пила-топор торопливых не милуют. А мы их терпением обманем да сноровкой перехитрим.

Обманул внук пилу терпением, топор сноровкой перехитрил. Выточил так, что они в дерево, как нож в масло, идут.

— Пойдем теперь, внук, в лес дерева на венцы валить. Только побереги меня, Вася, в лесу от смерти.

— От какой смерти, дедушка?

— Дерева знаешь какие вредные? От себя валишь, а на тебя упадут. Боюсь, как бы меня какое дерево не прихлопнуло. Я ведь еще хуже видеть стал.

— Ничего, дедушка. Зато я в оба глаза буду глядеть.

Пришли в лес. Дедушка показывать начал, как запил зарубать, куда наклон у дерева, как по ветру дерево валить.

Хорошо с делом справляется внук — деда оберегает. Сторожко, с умом дерева валит, ноги бережет.

Пришло время венцы подводить. Дед опять на глаза жалуется:

— Васенька, ты теперь уж вовсе моими очками стал. Гляди, а я рассказывать буду.

Рассказал дед, как бревно замерять, как паз в бревне выбирать, как угол в лапу рубить.

Старается внук. Что дедушка говорит, то и делает. А старик на ощупь руками проверяет, где и что не так — указывает. Подвел внук венцы, новым мохом пазы проложил, проконопатил. Васины отец-мать диву дались.

— Как это ты все можешь, сын?

А Вася им:

— Да это не я, а дедушка.

Прошло сколько-то там времени, дед пуще прежнего на глаза жаловаться стал.

— Не могу я, Василий, без работы жить. Руки без дела слепнут, душа старится, сердце останавливается.

А внук припал к дедушке и давай его обнадеживать:

— Не горюй, дедушка. Я за двоих вижу. Моих глаз нам на обоих хватит. Давай работать. Ты только говори, а я сам увижу.

Работают дед и внук. В два глаза глядят, в четыре руки мастерят. Печи перекладывают, трубы выводят, рамы стеклят, полы стелют, крыши щепой кроют. Нарасхват мастера.

Как-то они навесы к рамам привертывали, и внук отвертку потерял. Искал, искал — не может найти. А дед ему:

— Да вон она, Васенька, в стружке лежит.

— Это как же ты, дедушка, увидел ее?

— Видно, внук, глаза от работы прозревать начали.

— Может быть, и бывает так, только я не слыхал, чтобы к старости глаза лучше видеть начинали.

Опять прошла неделя, другая. Тонкую работу дед с внуком взяли. Старинный узор в барском доме для колхозной чайной нанялись подправлять.

— Ты, — говорит внук, — сиди, дедушка, это не по твоим глазам, а я прожилки у листочков наводить буду.

Стал внук прожилки кисточкой выписывать, а дед и говорит:

— Васька, да ты это что? Прожилки листам надо во всю их живую силу давать, а ты их тоньше волоса выводишь.

Слез Василий с подмостей и спрашивает:

— Как это ты, дед, с полу прожилки на листах можешь видеть, когда я их плохо разглядываю?

А дедушка не потерялся да и говорит:

— Молод еще, значит, мастер. Не можешь пока без дедушкиных очков работать.

Тогда внук и спрашивает:

— Так кто же для кого очки? Ты для меня или я для тебя?

— А это уж тебе, внучек, лучше знать.

Понял тогда Василий про дедову слепоту. Обнял старика:

— Хитрый ты у меня, дедушка. Беда какой хитрый!

А старик на это, не таясь, отвечает:

— Если деду хитрому не быть, так откуда внуку умному да работящему вырасти?

Много лет прошло. Громко Василий работать начал. Во всю силу его трудовая слава зацвела. Василием Петровичем величать стали, редким мастером. Когда же состарился он, сам стал молодым мастерам хитрые «дедушкины очки» надевать. Чтобы глубже свое дело видели да на работу шире смотрели.

 

Как Маша стала большой

Маленькая Маша очень хотела вырасти. Очень. А как это сделать, она не знала. Всё перепробовала. И в маминых туфлях ходила. И в бабушкином капоте сидела. И причёску, как у тети Кати, делала. И бусы примеряла. И часы на руку надевала.

Ничего не получалось. Только смеялись над ней да подшучивали.

Один раз как-то Маша вздумала пол подметать. И подмела. Да так хорошо подмела, что даже мама удивилась:

- Машенька! Да неужели ты у нас большая становишься?

А когда Маша чисто-начисто вымыла посуду да сухо-насухо вытерла её, тогда не только мама, но и отец удивился. Удивился и при всех за столом сказал:

- Мы и не заметили, как у нас Мария выросла. Не только пол метёт, но и посуду моет.

Теперь все маленькую Машу называют большой. И она себя взрослой чувствует, хотя и ходит в своих крошечных туфельках и в коротеньком платьице. Без причёски. Без бус. Без часов.

Не они, видно, маленьких большими делают.

 

Торопливый ножик

Строгал Митя палочку, строгал да бросил. Косая палочка получилась. Неровная. Некрасивая.

– Как же это так? -  спрашивает Митю отец.

– Ножик плохой, -  отвечает Митя,-косо строгает.

– Да нет,- говорит отец,- ножик хороший. Он только торопливый. Его нужно терпению выучить.

– А как? -  спрашивает Митя.

– А вот так, -  сказал отец.

Взял палочку да принялся её строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.

Понял Митя, как нужно ножик терпению учить, и тоже стал строгать потихонечку, полегонечку, осторожно.

Долго торопливый ножик не хотел слушаться. Торопился: то вкривь, то вкось норовил вильнуть, да не вышло. Заставил его Митя терпеливым быть.

Хорошо стал строгать ножик. Ровно. Красиво. Послушно.

 

Пичугин мост

По пути в школу ребята любили разговаривать о подвигах.

– Хорошо бы, — говорит один, — на пожаре ребёнка спасти!

– Даже самую большую щуку поймать — и то хорошо, — мечтает второй. — Сразу про тебя узнают.

– Лучше всего первым на Луну полететь, — говорит третий. — Тогда уж во всех странах будут знать.

А Сёма Пичугин ни о чём таком не думал. Он рос мальчиком тихим и молчаливым.

Как и все ребята, Сёма любил ходить в школу короткой дорогой через речку Быстрянку. Эта маленькая речка текла в крутых бережках, и перескакивать через неё было очень трудно.

В прошлом году один школьник не доскочил до того берега и сорвался. В больнице даже лежал. А этой зимой две девочки переходили речку по первому льду и оступились. Повымокли. И тоже крику всякого было много.

Ребятам запретили ходить короткой дорогой. А как длинной пойдёшь, когда короткая есть!

Вот и задумал Сёма Пичугин старую ветлу с этого берега на тот уронить. Топор у него был хороший. Дедушкой точеный. И стал он рубить им ветлу.

Нелёгким оказалось это дело. Уж очень была толста ветла. Вдвоём не обхватишь. Только на второй день рухнуло дерево. Рухнуло и легло через речку.

Теперь нужно было обрубить у ветлы ветви. Они путались под ногами и мешали ходить. Но когда обрубил их Сёма, ходить стало ещё труднее. Держаться не за что. Того гляди, упадёшь. Особенно если снег.

Решил Сёма приладить перильца из жердей.

Дед помог.

Хороший мостишко получился. Теперь не только ребята, но и все другие жители стали ходить из села в село короткой дорогой. Чуть кто в обход пойдёт, ему обязательно скажут:

– Да куда ты идёшь за семь вёрст киселя хлебать! Иди прямиком через Пичугин мост.

Так и стали его называть Сёминой фамилией — Пичугин мост. Когда же ветла прогнила и ходить по ней стало опасно, колхоз настоящий мосток перекинул. Из хороших брёвен. А название мосту осталось прежнее — Пичугин.

Вскоре и этот мост заменили. Стали спрямлять шоссейную дорогу. Прошла дорога через речку Быстрянку по той самой короткой тропинке, по которой ребята бегали в школу.

Большой мост возвели. С чугунными перилами. Такому можно было дать громкое название. Бетонный, скажем... Или какое-нибудь ещё. А его все по-старому называют — Пичугин мост. И никому даже в голову не приходит, что этот мост можно назвать как-то по-другому.

Вот оно как в жизни случается.

Книги Евгения Пермяка спрашивайте во всех библиотеках города.

 

Использованные источники:

Журнал Лаборатории Фантастики. Евгений Пермяк – Текст : электронный // https://fantlab.ru/autor16061

Биография сказочников. Пермяк Евгений Андреевич - Текст : электронный // https://moreskazok.ru/biografii/4595-permyak-evgenij-andreevich.html

Пермяк Е.А. На все цвета радуги : Рассказы. Сказки. Пьеса / Предисл. Виктора Гуры

Ирина Бандровская