Григорий Поженян

«А почестей мы не просили, не ждали наград за дела.

Нам общая слава России солдатской наградой была».

20 сентября - 95 лет Григорию Михайловичу Поженяну (20.09.1922 – 20.09.2005), известному русскому поэту, писателю, сценаристу, режиссёру. «Достоинство, храбрость и честь» - вот девиз автора 30-ти книг стихов, дважды лауреата Государственной премии России. Очень редкое сочетание наград – «Южный бант»: наличие у одного человека медалей «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя» и «За оборону Кавказа». Он был на груди у поэта Григория Поженяна. Фронтовик, разведчик, он был одним из самых бесстрашных людей своего поколения, его творчество знают даже те, кто никогда не слышал о нем: «Мы с тобой два берега у одной реки…», «Друг мой – третье моё плечо», «Маки, маки, красные маки – горькая память земли…». 

Григорий Михайлович написал сценарии к фильмам, ставшим легендами отечественного кино: «Жажда» (1959), «Никогда» (1962), «Прощай» (1966), «Поезд в далёкий август» (1971), выступил в роли режиссёра киноленты «Прощай» (1966). В 1972 году Григорий Михайлович, склонный к различным мистификациям и розыгрышам, — совместно с Василием Аксёновым и Овидием Горчаковым — написал роман-пародию на шпионский боевик «Джин Грин — неприкасаемый» под псевдонимом Гривадий Горпожакс (комбинация имён и фамилий реальных авторов). 

Песенное наследие Г. Поженяна насчитывает более шестидесяти песен, многие из которых входили в репертуар Иосифа Кобзона, Майи Кристалинской, Льва Лещенко, Муслима Магомаева, Эдуарда Хиля, Олега Анофриева и других известных исполнителей. В числе композиторов, писавших музыку к его стихам, были: Андрей Петров, Андрей Эшпай, Юрий Саульский, Евгений Стихин, Эдуард Колмановский, Вениамин Баснер, Марк Карминский, кинорежиссёр Пётр Тодоровский. «Я написал с Таривердиевым песни к кинофильму «Прощай». Шесть песен с Юрой Саульским к фильму «Глазами клоуна» и пять с Петром Тодоровским к ленте «По главной улице с оркестром».

Из автобиографии: «Я родился 20 сентября 1922 года в Харькове. Отец – директор института научно-исследовательских сооружений, мать – врач харьковской клиники профессора Синельникова... Окончил 6-ю среднюю школу... Ушёл служить срочную службу на Черноморский флот... Воевать начал в первый день войны в 1-ом особом диверсионном отряде. Первый взорванный мост – Варваровка, в городе Николаеве. Последний – в Белграде. Был дважды ранен и один раз контужен... Начал войну краснофлотцем, закончил капитан-лейтенантом... Награждён: двумя орденами «Отечественной войны» I степени, двумя орденами «Красной звезды», орденом «Боевого Красного знамени», орденом «За заслуги перед Отечеством» III степени, орденом «Знак почёта». Множество медалей: «За Одессу», «За Севастополь», «За Кавказ», «За Белград», «За Заполярье», «За боевые заслуги»... Дважды представлялся к «Герою Советского Союза»... Издано 30 книг, 50 песен... 4 февраля 2002 года»

«Я родился 20 сентября 1922 года в Харькове, на гористой Мордвиновской улице, в доме, где в основном жили сапожники и рабочие фабрики им. Тенякова, — люди, озабоченные делами и множеством детей. Все знали всех, делились всем. Мы играли в «казака-разбойника», «стеночку», «орла и решку», прыгали, кто дальше, с крыш сараев, осенними вечерами, под руководством семиклассника Семена Аврутина, усаживались на трубах под крольчатником и по очереди, в крайне вольном изложении пересказывали Аброза Бирса, Луи Жаколио, Буссенара, Грина или Станюковича. Мы вечно проверяли кто сильней, вызывая друг друга «стукаться» на равных, на правую, до синяка, до первой крови, до «довольно». В двенадцать лет я стал заниматься боксом... Двор отошел на второй план, и отец одобрительно заметил, что теперь мои фингалы и разбитые брови приобрели форму «законности». Наши с ним отношения были просты: за признание — никакого наказания.

… Учился я в школе под тополями на Рымарской улице, в десяти минутах ходьбы от дома. Школа была украинская. В нашем классе почти все мальчики занимались спортом. Школьный тир, вырытый во дворе, приучал нас к самодисциплине. И нашему классу — десятому «б», и нашему двору на войне не повезло. Из дворовых ребят вернулось домой только двое. Из мальчишек нашего класса, насколько мне известно, не вернулся с войны никто. И у меня был свой учитель русского языка и литературы. Учитель открыл мне Байрона и рассказал о том, что его сердце вечно стучит в Мессалунгской долине, он влюбил меня в лермонтовскую «Тамань», вместе со мной прочел по латыни «De Bello Yaliko» Юлия Цезаря. А когда я уходил служить на флот, учитель сказал: Navicare necesse est — vivare non est necesse: «Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо». Я был слишком занят собой на том прощальном перроне, молод и неразумен и пропустил эту трагическую фразу мимо ушей…

Только потом, на войне, я понял, что бывают мгновенья, когда «жить не так уж необходимо», если нужно отдать жизнь ради других. Понял я и то, что на войне есть немало и окольных путей, ситуаций, вариантов, когда шанс остаться в живых увеличивается. Лично мне было всегда страшно на войне: и под Одессой, и под Севастополем, и в десантах в Новороссийск и в Эльтиген. В лоухских снегах, на кестеньгском направлении, мне было и страшно и холодно. По ночам (если я не ходил в разведку, а ждал очереди: «чет-нечет») я мечтал, просыпаясь, о ранении. Но не в голову или в живот — смертельно, не ниже спины - стыдно, а в левую руку. Сколько раз я ее, бедную, запросто отдавал и видел себя живым «навеки»: то с пустым рукавом, то с протезом — кисть в черной перчатке… Но это по ночам. Утром я просыпался и вставал для всех непреложным.

Сны, мечты, надежды — тайна тайн. Явь, будни — днем и ночью: храбрость — постоянство усилий… Постоянство усилий, пока гремит война. А еще страшно рисковать другими, посылать их на смерть. Страшно, командуя, решать задачи за других - не ошибиться бы. Страшно — не приведи господь — не выполнить долг. И все же лучшие дни моей жизни, как это ни странно - дни, проведенные на войне. Никогда потом (не говоря об отроческих утратах), в мирное время, не испытывал я такой высоты духа, близости дружеского плеча и общности судьбы с ближним. Я остался жить, но не смог смириться со смертями своих друзей, с деревянными звездами на вечный срок, с братскими могилами и могилами неизвестных солдат. Не смог, не захотел смириться — и стал поэтом. … С трех попыток я окончил Литинститут им. Горького, ставший для меня школой борьбы и побед, поражений и возвышений. Я работал котельщиком на калининградском судоремонтном заводе, подымал со дна затонувшие корабли, ходил испытывать их в штормах и долго не писал никаких стихов. Оттуда, издалека, я пытался осмыслить правомерность происшедших в моей судьбе перемен и возвращался к своим учителям: Антокольскому, Светлову, Олеше, Ермолинскому, учителю жизни — вице-адмиралу Азарову. Я понял наконец-то, что главное — стихи. Они или остаются с теми, кто не боится утрат, или уходят от тех, кому они не по плечу. Поэты за все расплачиваются. За все вознаграждаются.

… Пока слышен плач и зов, призыв и голос боли, пока в зрачках, в ушах, в минных погребах памяти прожитые годы воскрешают лица, жесты, голоса тех, кто своей мудростью, отрешенностью, добром возвышал меня, поддерживал или просто касался — я буду благословлять миг, перехвативший мою гортань и вызвавший к жизни строки, о высоте и значении которых судить не мне».

Григорий Поженян: «Нет более счастливых людей, чем поэты. Огромный и, казалось бы, непостижимый мир свободно умещается в образе. Он всегда с нами, наш мир. Стоит только не прекращать стараний, чтобы в меру своих сил выразить то, что живет внутри нас, ворочается, ищет выхода. Стихи приходят и уходят. Уходят, чтобы снова вернуться. Поэты в конечном итоге за все вознаграждаются. За все сполна и расплачиваются, если исторгают «неверный звук». Принято считать: чем сложнее живется поэту, тем легче его стихам. Это не формула утешения. Просто степень озабоченности поэтов — удел их таланта. Чем выше талант, тем ощутимее толчки человеческих потрясений, непоправимее утраты, закономернее победы над собой... Поколение, к которому я принадлежу, вместе со старшим поколением выиграло беспримерную в истории человечества войну. Это на десятилетие стало главной темой моих стихов. Стихов и поэм. ...Вернувшись с войны, мы начали жить заново. Жить в поисках равновесия и новых отношений, сообразно принципам нашего общества. «Всем я должен, у всех я в долгу» — этими строчками я пытался выразить свое отношение к жизни, к людям, столько похоронившим, но не растратившим добро. Мы вернулись с войны мальчишками, незаметно стали дедами. Как это случилось, не помню — таков быстрый бег неумолимого времени».

«Прежде чем появиться моим рифмованным строкам, я был солдатом на фронте, а в мирной жизни работал котельщиком и водолазом, испытывал в штормах корабли и себя. Я жив, а друзей моих давно нет, но до меня доносятся их голоса, в живых угадываю выражения их лиц и их жесты. Я жив, но я никогда ни смирюсь со смертью моих боевых друзей».

Григорий Поженян - человек необычайной судьбы, о котором всегда ходили легенды, вся его жизнь была соткана из легенд. Поэт, боксер, авантюрист, редкостный смельчак, уникальный рассказчик, центр любой компании - но прежде всего, конечно же, герой войны. Отец был партизаном в гражданскую войну, потом строил Харьковский тракторный завод, затем возглавлял НИИ, но в конце концов угодил под каток репрессий. Мать - врач; воспитывала Гришу бабушка. В 1939 окончил десятилетку и был призван на Черноморский флот. Воевать краснофлотец Поженян начал в первый же день войны – в 1-м Особом диверсионном отряде Черноморского флота. «Разведчик-диверсант» — такова была военная специальность Григория Поженяна, моряка Черноморского флота.

После захвата фашистами водонапорной станции «Днестр», которая находилась в 35-ти километрах от Одессы, население города было лишено основного источника водоснабжения. Температура воздуха часто была выше 30 градусов... Исполком горсовета вводит нормированный отпуск воды для нужд населения, то есть карточную систему. В эти дни вода стоила дороже хлеба. В августе 1941 года особый диверсионный отряд моряков-добровольцев прибыл на место. Среди них был и девятнадцатилетний уроженец Харькова Григорий Поженян, которого друзья ласково называли Угольком. Отряду была поставлена задача любой ценою, хоть на несколько часов, дать воду в город. Согласно плану, они должны были проникнуть на станцию и запустить насосы. И хотя каждый понимал, что шансов остаться живыми практически нет, все как один ушли на задание. Именно Поженян командовал отчаянным взводом диверсионных разведчиков, который в тылу у фашистов захватил одесскую водокачку и до последнего держал круговую оборону, чтобы спасти город, умиравший от жажды. «Мы все должны остаться тут хоть навсегда, чтоб лишних несколько минут текла вода», - спустя годы напишет Поженян. Они справились. Вода пошла в Одессу.

Тогда, в 1941-м, командование решило, что погиб весь отряд. В том бою Григорий был четырежды ранен. Посчитав погибшим, его присыпали землёй, а матери отправили похоронку. Уже немолодой она ушла на фронт и вернулась с войны майором медицинской службы. Но Поженян выжил. Он добрался до берега и на шлюпке вышел в море. Его подобрал катер – к счастью, наш. Спустя годы Григорий Поженян с гордостью рассказывал, что однажды, приехав в Одессу, обнаружил на улице Пастера, на доме 27, где они находились перед операцией в тыл врага, на стене бывшей комендатуры мемориальную доску в память о расстрелянных немцами защитниках города. Среди тринадцати героев восьмым значилось его имя. По просьбе Поженяна та доска осталась на месте без изменений…

Он ходил в самые дерзкие и самые смелые вылазки. «Человек, не ведающий страха», - говорили о нём друзья. Поженян пролил свою кровь в Севастополе, но выжил, хотя мог погибнуть не единожды. Журналист газеты «Красный черноморец» Григорий Поженян должен был на подводной лодке уйти в открытое море и оттуда дать репортаж в газету. Предписание с разрешением было в кармане, и Поженян спешил на севастопольский пирс. Спешил и... опоздал! Ровно на полминуты. Подлодка даже не выбрала полностью швартовы. Поженян хотел было перескочить ограждение, но часовой, щелкнув затвором, строго предупредил: «Буду стрелять!». А ровно через пятнадцать минут, - Поженян ещё был на пирсе – пришла радиограмма: подлодка торпедирована фашистами, спастись не удалось никому. Прошёл всю войну, служил в разведке, в диверсионном отряде, в морской пехоте, был ранен в обе ноги, в голову и в руку. Войну 22-летний Григорий Поженян закончил капитаном 3-го ранга, был награждён многими боевыми орденами и медалями. Дважды ставшего офицером разведчика представляли к геройскому званию, но так и не дали Золотую Звезду. «Более хулиганистого и рискового офицера у себя на флотах я не встречал! Форменный бандит!» – то ли с возмущением, то ли с восхищением отзывался о нём командующий ЧФ вице-адмирал Филипп Октябрьский.

В отличие от большинства поэтов фронтового поколения Поженян до войны стихов не писал, быть профессиональным стихотворцем не мечтал (с 12 лет он увлекался боксом), а твердое решение стать поэтом принял только после войны. Писать стихи и печататься начал ещё на войне, в 1943 году был военным журналистом газеты «Боевая вахта» 7-й воздушной армии Карельского фронта, позднее - корреспондентом газеты «Красный Черноморец». В книге П. И. Мусьякова «В осаждённом Севастополе. Писатели в газете „Красный черноморец“» о Григории Поженяне сказано: «Здесь, в Севастополе, и прежде всего во флотской газете, раскрывалось недюжинное дарование краснофлотца-разведчика Григория Поженяна».

В 1946 он поступил в Литературный институт им.М.Горького (закончил через 6 лет). Поженяна дважды отчисляли из Литинститута. Первый раз — по политическим мотивам. Его вызвали в партком института и как фронтовика попросили выступить на собрании против «космополита» Павла Антокольского, творческого наставника Поженяна. Студент явился на собрание в морском кителе, вся грудь в боевых наградах и с трибуны объявил, что ему приказали выступить против Антокольского. «Я, - сказал Поженян, - нес книгу этого поэта на груди, когда шел в бой. Если бы в меня попала пуля, она прострелила бы и его книгу. На фронте погиб сын Антокольского, он не может защитить своего отца. За него это сделаю я. Я не боюсь. Меня тоже убивали на фронте». Собрание было сорвано. На следующий день Григория Поженяна вызвали к директору института Федору Гладкову, автору «Цемента». Разнос ему устроили классический. Исключили из института. Федор Васильевич Гладков гневно прикрикнул: «Чтоб ноги вашей не было в институте!» Как же отреагировал Поженян? Он сделал стойку и на руках вышел из кабинета директора института. Шуточка эта получила известность, ее из уст в уста передавали, о ней рассказывали, как, впрочем, и о других неожиданных, феерических поступках или высказываниях Поженяна.

 Второе исключение из вуза было не менее «громким». Поженяна привлекли к суду за хранение огнестрельного оружия - именного браунинга, на котором была пластинка с гравировкой «Угольку». Поэту пришлось в суде доказывать, что «Уголек» — его фронтовое прозвище. Фамилию разведчика во время войны старались не разглашать. А браунинг был вручен Поженяну Военным Советом Черноморского флота. Студента-литинститутовца спасла специальная телеграмма адмирала Азарова, который подтвердил, что пистолет принадлежит Григорию Поженяну.

Первой книгой Поженяна был сборник стихов «Ветер с моря» (1955). За ним последовали «Штормовые ночи» (1956; предисловие А.Макарова), «Жизнь живых» (1960), «Великий или Тихий» (1970), «Мачты» (1973), «Зимний дом» (1975), «Тендровская коса» (1977), «Федюнинские высоты» (1978), «Погоня» (1983), «Хлеб морей» (1989), «Сорок утренников» (1990), «Защищая свою крутизну» (1995) и др.

В «перерывах» между учебой в институте и после его окончания Поженян работал «верхолазом, котельщиком и моряком», за 7 лет побывал на всех морях. С морем у Поженяна связана большая часть жизни. Прямо в море познакомился он со своей женой Еленой: она плыла к берегу, а он с товарищем – от. «Какое красивое лицо плывет навстречу!» – сказал поэт и тут же влюбился. Вместе они прожили много лет... Григорий Михайлович любил делать жене необычные подарки. До несчастного случая каждый Новый год они отмечали в Прибалтике. 31 декабря в номере гостиницы появлялись елка и... маленький кустик настоящей живой сирени в кадке, – вспоминает жена поэта. Сирень Григорий Михайлович любил больше всех цветов. Потому что запах сирени для него – запах весны и Победы. Война для Поженяна закончилась в Севастополе. Солдаты лежали на берегу и курили махорку, а город словно плыл в облаках сирени…

Два черноморских города в судьбе Григория Поженяна - Одесса и Севастополь. Участник героической битвы за воду в Одессе, защитник Севастополя, Поженян прошел всю войну и рассказал о своих боевых друзьях-товарищах в стихах, песнях, киносценариях... События, которые происходили в августе-сентябре 1941 года в Одессе, нашли свое отображение в его фильме «Жажда». Прообраз героя фильма «Жажда» Уголька, – автор сценария Григорий Поженян. Фильм «Жажда» получил на Всесоюзном кинофестивале 1959 года третью премию, а совсем тогда молодой Петр Тодоровский – вторую премию за операторскую работу. 

Еще один сценарий Поженяна к фильму «Поезд в далекий август». И опять на экране осажденная Одесса... Каждая из этих историй абсолютно правдивая, документальная, так как их автор был свидетелем всех этих событий. Как режиссер-постановщик и сценарист. Поженян снял на Одесской киностудии в 1966 году военную кинодраму об обороне Севастополя «Прощай!». Роли в фильме исполняли известные артисты советского кино - В. Заманский, О. Стриженов, И. Переверзев, Ж. Прохоренко и другие. Поженян глубоко переживал распад СССР (см. его стихотворение «Как шумно рухнул потолок в дому...»), особенно отделение родной для него Украины от не менее родной России, а также войну в Чечне.

В 2000 году на дачу поэта ворвались отморозки. 78-летний разведчик пошёл в атаку – один на пятерых. Ему проломили голову. Трепанация черепа, несколько лет мучений. Врачи целый год боролись за его жизнь. И ещё три года он приходил в себя. Последние годы Поженян работал над романом «И вот я вышел в город без левой руки...». Григорий Поженян умер в Переделкине за полчаса до начала очередного дня, дня его рождения, 20 сентября 2005 года, с орденами на груди. Он лежал в больнице, и там его навестил старый друг – фронтовик и кинорежиссёр Пётр Тодоровский. В палате они вдвоём спели свою песню. «А надо, чтоб кто-то кого-то любил». Получилось, что на прощание... Последним желанием Поженяна было, чтобы его похоронили в Переделкине где-нибудь недалеко от могилы Пастернака.

Его наградной «иконостас» был внушителен - по два ордена Отечественной войны I степени и Красной звезды, по одному — «Боевого Красного Знамени», медали «За оборону Одессы», «За оборону Севастополя», «За оборону Кавказа», «За оборону Заполярья», «За освобождение Белграда», «За боевые заслуги». Имелись и награды мирных лет, за достижения на литературном поприще, - «За заслуги перед Отечеством III степени», «Знак Почета». В 1995 году он стал лауреатом Государственной премии России. И. Золотусский: Поженян - «поэт дружбы, философ дружбы, его гимны и реквиемы посвящены ей. Он хотел бы стихом своим поднять из могил погибших, вернуть из небытия забытых». Золотой звездой Григорий Поженян вошёл в поэзию. Он и после войны никому не кланялся, как не кланялся на фронте пулям. Вот и не получал чины и премии. Один из самых пронзительных и честных поэтов нашего времени. Творчество Поженяна, воинственно благородное, как, впрочем, и его задиристый нрав, укрепляло мужество в сердцах читателей, помогало стойко и достойно переносить горечь утрат, жестокие травмы, на которые был так щедр ХХ век, да и нынешний, двадцать первый, тоже вроде не скупится. Надо уметь держать удар! – это был один из девизов Поженяна. Песни на его стихи поют до сих пор.

В стихотворении «В день Победы с Поженяном» (1995 год), Евтушенко скажет:

Пить в День Победы с Поженяном -

какое пиршество и честь,

как будто всё, что пожелаем,

не только будет, но и есть.

И вновь надежды так огромны,

как будто праздник у ворот,

и Гитлер только что разгромлен,

и Сталин сверзится вот-вот.

И он, с одесским вечным блеском,

живой убитый Поженян

подъемлет в семьдесят с довеском

полным-полнехонький стакан.

Гранёный друг двухсотграммовый,

припомнив «мессеров» огонь,

какой вопьёшься гранью новой

в навек солёную ладонь?

И рвутся, всхлипывая тяжко,

морской пеной над столом

сквозь лопающуюся тельняшку

седые космы напролом.

Победу пели наши склянки,

но отвоёванный наш Крым

презентовал Хрущёв по пьянке

собратьям нашим дорогим.

Нас время грубое гранило,

обворовало нас, глумясь,

и столько раз нас хоронило

и уронило прямо в грязь.

Но мы разбились только краем.

Мы на пиру среди чумы,

и снова гранями играем,

полным-полнёхонькие мы.

И мы, России два поэта,

нелепо верные сыны,

не посрамим тебя, победа,

так осрамившейся страны.

Читайте больше о Григории Поженяне:

http://www.stihi.ru/2004/04/25-241

http://www.proza.ru/2011/12/14/58

https://45parallel.net/grigoriy_pozhenyan/

http://7iskusstv.com/2015/Nomer1/Hazin1.php - воспоминания М. Хазина о Поженяне

Вспомним стихи поэта-фронтовика:

* * *

Мир забывает тех,

кому не повезло.

И если ты промазал на дуэли,

забыл свой кортик на чужой постели,

упал с коня

или сломал весло -

спасенья нет.

Тебя забудет мир.

Без вздоха,

сожаления

и плача.

Свою удачу опроверг кумир.

Таков закон.

Да здравствует удача!

* * *

Г. Гельштейну

Спешите делать добрые дела,

пока ещё не склёвана рябина,

пока ещё не ломана калина,

пока берёста совести бела.

Спешите делать добрые дела.

В колёсах дружбы так привычны палки,

в больницах так медлительны каталки,

а щель просвета так порой мала.

А ложь святая столько гнёзд свила,

анчары гримируя под оливы.

У моря всё отливы и отливы,

хоть бей в синопские колокола.

Пока сирень в глазах не отцвела,

и женщины не трубят в путь обратный,

да будут плечи у мужчин квадратны!..

Спешите делать добрые дела.

* * *

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Это наивно, и это не ново.

Не исчезай, петушиное слово.

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил:

толстых, худых, одиноких, недужных,

робких, больных – обязательно нужно,

нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Лось возвращенье весны протрубил,

ласточка крылья над ним распластала.

Этого мало, как этого мало.

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Чистой воды морякам под килём,

чистого неба летающим в небе.

Думайте, люди, о боге, о хлебе,

но не забудьте, пока мы живём:

нет раздвоенья у супертурбин,

нет у земли ни конца, ни начала.

Мозг человеческий – как это мало.

Нужно, чтоб кто-то кого-то любил.

Эпилог

– Вернешься – ты будешь героем,

ты будешь бессмертен, иди! –

И стало тревожно, не скрою,

и что-то кольнуло в груди,

и рухнул весь мир за плечами:

полшага вперед – и в века…

Как это не просто – в молчанье

коснуться рукой козырька,

расправить шинельные складки,

прислушаться к дальней пальбе,

взять светлую сумку взрывчатки

и тут же забыть о себе…

А почестей мы не просили,

не ждали наград за дела.

Нам общая слава России

солдатской наградой была.

Да много ли надо солдату,

что знал и печаль и успех:

по трудному счастью – на брата,

да Красное знамя – на всех.

* * *

Не бойтесь, не бойтесь,

не всех трубачей замело.

Вставайте и пойте

любым неудачам назло.

Как спутаны снами,

лежат к голове голова.

Живут между нами

безмолвных признаний слова.

Нет сроков надежде,

но кто-то обязан летать.

И нужно, как прежде,

однажды над бруствером встать.

И крикнуть: не бойтесь,

не всех трубачей замело.

Вставайте и пойте

любым неудачам назло.

Слоны

Защищая свою крутизну,

не печальтесь, что губы разбиты.

Ни погонщику и ни слону,

как слоны, не прощайте обиды.

Шрам притерпится, боль отболит.

Как бы ни были поводы жёстки,

никому не прощайте обид.

Защищайте свои перекрёстки.

Есть особый изгиб у спины,

принимающий вызов обрыва.

И особая власть у разрыва.

Не прощайте обид, как слоны.

Без любви: ни щепы, ни следа.

Ни чужим, ни своим и ни званым.

Ни тоски, ни слонят, ни саванны.

Как слоны: никому, никогда.

Печаль

Нет беднее беды, чем печаль,

это то, что всё длится и длится.

И не может никак возвратиться.

И себя, и ушедшее жаль.

Как ушло оно и почему

так мучительна тяжесть

                                  томленья.

Как в церквах панихидное пенье

сквозь оплывших

                        свечей полутьму.

Камни скорби – тоска глубины.

Можно пулей ответить

                                на пулю.

А печаль – из уплывшего тюля

с неосознанным чувством вины.

Молчание

Закатный луч на миг издалека

украдкою нет-нет да оглянется.

Прошу у Бога -

пусть меня коснется

опять, как в детстве,

мамина рука.

Я буду нем в последней тишине.

Пусть медленно наступит

равновесье.

Никто другой уже не нужен мне.

Ее рука прикроет поднебесье.

…Теперь, когда одна земля права,

с которою меня навек связали,

покой молчанья - будут те слова,

которых мне при жизни

не сказали.

Небо осенью выше...

(из поэмы «Одесская хроника (сентябрь 1941 г.)»)

Небо осенью выше,

                печальней

                           светлее.

Лес - красивей,

              особенно ясностью

                               просек.

Так я вижу его

              и ничуть не жалею,

что приходит пора,

                  уносящая росы,

что кружится листва,

                    что последняя стая

журавлей

отлетает, тревогой объята.

В этот час,

           в сыроватой земле прорастая,

начинают свой путь молодые опята.

И не жаль

         журавлиных протяжных известий.

Если осень,

           пусть осень.

                       Но только б не рано.

Пусть, как в жизни людей,

                         необычно, не вместе

оголяются ветви берез и каштанов.

Но бывает...

            орешник зеленый-зеленый,

а негнущийся дуб -

                  облетевший и черный...

Что мне гнущихся прутьев

                        земные поклоны?

Мне б дубы да дубы

                  в вышине непокорной,

мне б сурового кедра янтарные соки,

вот того,

         с побуревшим стволом в два обхвата.

Осень!

      Час листопада под небом высоким.

Осень!

      Первое острое чувство утраты.

Дай мне, сердце, бескрайний полет

                                 голубиный,

собери все опавшие листья у веток.

Облетают рябины, облетают рябины...

А к чему мне рябины?

Я не про это...

Юность моя

Комсомольская юность моя, мы с тобою

наши версты считали от боя до боя;

наши губы немели,

                 наши мачты горели,

нас хирурги спасали, а мы не старели.

Что я помню?

            Дороги,

                   дороги,

                          дороги,

столбовые дымящиеся перекрестки,

часовых у колодца, ночные тревоги,

клещи стрел на подклеенной мылом двухверстке,

ночи, длинные, синие, ночи без края,

тяжесть мокрых сапог,

                     вечный холод зюйдвестки

и смешную мечту об окне с занавеской,

о которой мой друг загрустил, умирая.

Что я помню?

В семнадцать -

              прощание с домом,

в девятнадцать - две тонких нашивки курсанта,

а потом трехчасовая вспышка десанта, -

и сестра в изголовье с бутылочкой брома.

А потом - немота, неподвижность суставов,

первый шаг, первый крик затянувшийся: «Мама!»

И опять уходящие к югу упрямо

бесконечные ленты летящих составов,

и опять тишина затаенных причалов.

Но опять, по старинной солдатской привычке,

хватишь стопку, ругнешь отсыревшую спичку,

обернешься - и все начинаешь сначала.

Все сначала, как будто бы вечер вчерашний

две судьбы разграничил луною горбатой:

жизнь без риска -

                 за дальней чертой медсанбата,

жизнь взахлеб -

там, где бой,

             там, где риск, там, где страшно.

Комсомольская юность моя,

                         все, что было,

не прошло,

          не состарилось,

                         не остыло.

Нас бинтом пеленали,

                    нас пулей учили,

нас почти разлучали,

                    но не разлучили.

Погоня

Я старею, и снятся мне травы,

а в ушах то сверчки, то шмели.

Но к чему наводить переправы

на оставленный берег вдали!

Ни продуктов, ни шифра, ни грязи

не хочу ни сейчас, ни потом.

Мне сказали:

- Взорвете понтон

и останетесь в плавнях для связи. -

...И остался один во вселенной,

прислонившись к понтону щекой,

восемнадцатилетний военный

с обнаженной гранатной чекой.

С той поры я бегу и бегу,

а за мною собаки по следу.

Все на той стороне. Я последний

на последнем своем берегу.

И гудят, и гудят провода.

Боль стихает. На сердце покойней.

Так безногому снится погоня,

неразлучная с ним навсегда.

Освобождение

В моих ушах, контуженных войной,

Не гул, не звон, а чей-то позывной.

Но чей он и который это год -

Я все забыл: и ключ, и гриф, и код.

В моих ногах - осколки прежних лет.

Они со мной покинут этот свет,

И вместе с ними выйдут из огня

Тот, кто стрелял и тот, кто спас меня.

В моих зрачках (не я тому виной,

Что жив остался, просто я - связной

Меж теми, кто живут и кто мертвы),

В моих зрачках зеленый цвет травы.

…Я всё, что смог, скребком годов соскрёб.

Я не берёг, не подставлял свой лоб,

Не коротал в чужой рубахе дни

И был на плахе всем другим сродни.

В предчувствии начала и конца -

Светлее тень спокойного лица,

Уверенней разжатая рука,

Добрее уходящая строка.

Иду на дно и не иду ко дну…

Так две реки сливаются в одну.

Чтоб, растворившись в море навсегда,

Плыла освобождённая вода.

* * *

Все до боли знакомо:

стрелы мачт, скрип задумчивых талей,

грозный окрик старпома,

грузный стук деревянных сандалий,

жесткость флотских подушек

и щитов броневая подкова,

дула дремлющих пушек,

словно губы, замкнувшие слово...

Здесь не в моде калоши,

здесь, как флаги, расправлены плечи,

здесь не стонут от ноши

и не любят туманные речи.

Дайте право на выход -

турбины теплы и готовы.

Без упреков и выгод

эти люди обрубят швартовы.

И, не терпящий фальши,

перед тем как уйти из залива,

вскинет флаги сигнальщик,

написав: «Оставаться счастливо».

С ними ростом я выше,

влюбленней в зарю и храбрее.

К черту стены и крыши,

пусть наколется небо на реи,

Пусть кричат альбатросы,

пусть парой летают орланы!

Тот покоя не просит,

кто на длинной волне океана.

Пусть гремит непокорно

флотский колокол громкого боя!..

Как для храбрых просторно

океанское поле рябое!

Я принял решение

Этим утром я принял решение...

Принял решение.

Следы – это был человек и нету,

Следы – это только то, что осталось,

Следы, неразмытые морем,

Вдоль моря – следы,

Словно петли вдоль окон до жёлтой берёзы

И вновь вокруг дома,

Вдоль окон до желтой берёзы –

К крыльцу моему.

Этим утром я принял решение,

Принял решение…

Следы

От сапог, от ботинок, от туфель,

Босые следы,

Уходящие в лес или в дюны по морозной примятой траве,

По первому снегу

Следы – это был человек и нету.

Следы – это только то, что осталось,

Но всё остаётся с тобою навеки,

Но всё с тобою навеки уходит,

А тебе уже ничего не страшно.

Если утром, а не днём или ночью...

Если утром, а не днём или ночью

Один на один с собою,

Один на один с собою

Ты принял решение.

Принял решение.

Этим утром я принял решение...

Слово

И звук не нем. И цвет не безголос.

Но если ложь наказана сурово, -

из вещих ножен выхвачено слово:

ему - назвать. С него и высший спрос.

…Ржавеет золото. Слабеет сталь ножа.

Земной оси смещается основа.

Моря стареют, не стареет слово.

Над ним не властна долгой жизни ржа.

Пусть над поэтом суд неправ и скор.

Пусть мы лишимся зренья, слуха, крова.

Утроба прокричит святое слово,

чтоб складки лбов не прорезала скорбь.

Мети, мети, моей судьбы метель.

Стихам не страшно. Мне прикрыться нечем.

Всё решено. Как не бывает двух смертей,

так, слава богу, нет и двух Отечеств.

Талант

Еще не зная, что тебя влечет

на рифы неизведанных открытий,

кто поселился, ангел или черт,

в душе, поднявшей паруса отплытий,

еще на изначальном рубеже

ты в поисках глубин идешь мористей,

а тень сомненья расползлась уже

по коже неоформившихся истин.

Но, скрытой одержимостью влеком,

внеклеточной и внематериковой властью,

прозрения накатывая ком,

себя ты чьей-то ощущаешь частью.

Талант надличен.

Как ты ни зови,

как ни тащи за хвост кота удачи -

кровь под ногтями и крыло в крови.

Коль страсти ближе -

горечь правды дальше.

Талант надличен.

Нет ни вечных льдов,

ни тайною задушенной ошибки.

Уже давно под тяжестью годов

заждались нас

пророчества пушинки.

Талант надличен.

Лишь хватило б сил,

все отметая, над тщетой вчерашней

встать у холмов безвременных могил

и ощутить, что ничего не страшно.

* * *

Скоро ты будешь взрослым, больше станешь и шире.

Звёзды бывают тоже маленькие и большие.

Те, что поближе – близкими, те, что подальше – дальними,

Если ты счастлив – счастливыми, если грустишь – печальными.

Звёзды бывают крупными, в южных широтах яркими,

Спелыми, словно яблоки, те, что сбивают палками.

А иногда и тусклыми точечками одинокими –

Они зовутся грустными или попросту зимними.

Восходят они далёкими, то ранними, то поздними.

Те, что одни – одинокими, те, что вместе – созвездиями.

Звёзды не умирают, вечно качают ветра их.

Если нет звёзд на небе, значит, ищи их в травах.

Если травы пожухнут, в море они зажгутся...

Звёзды не умирают, звёзды ещё зажгутся.

Звёзды не умирают, звёзды ещё вернутся.

Этим все люди живы, этим живи и ты.

Звёзды не умирают, звёзды – это надежды.

Весенние или зимние, туманные или ясные

Небесные звёзды – синие.

Все звёзды земные – красные.

* * *

Что-то всё у меня не ладится.

То весною зима приластится,

То зимой, в декабре, за стёклами

Птиц обманут ветрами теплыми.

Что-то всё у меня навыворот.

То за горькую правду выпорют,

То за самую малость малую

Вдруг погладят рукой беспалою.

Да и сам-то я, словно маленький,

То с достоинством губы выпячу,

То, зарывшись в подоле маменьки,

Чтобы люди не знали, выплачусь.

Где ж вы, деды морозы добрые?

Вы такие ж, как я, бездомные.

Где ж ты, палочка выручальная?

Ты такая ж, как я, случайная.

Не встречались вы на роду моём.

Вас такие ж, как я, придумали.

Новогоднею ночью бесснежною,

Чтоб вы стали людской надеждою.

Роман

– Что вы сказали?

– У меня роман...

– Роман?!

– А что ж...

– Роман, подобный грому?!

– А может, он сродни аэродрому,

с которого уходят на таран.

А может, в полдень вспыхнувший пожар

в бору, звенящем от сухого зноя?

Никто не знает, что это такое.

Но неземной плывёт воздушный шар,

плывёт легко и плавно над паромом,

над колокольней, облаком и громом,

над завистью, неверием, тщетой,

пронизанный щемящей высотой...

Да, у меня роман с моей женой.

И кажутся таинственнее двери,

смешнее и нелепее потери,

когда её дыханье за спиной.

Жёны

Не паситесь в офсайте,

в тени у чужого крыльца.

Старых жён не бросайте,

несите свой крест до конца.

Их негладкие руки,

их горькие стрелки морщин -

наши с ними разлуки,

угрюмство домов без мужчин.

От себя не бегите,

есть сроки у каждой зимы.

Старых жён берегите, -

с годами они – это мы.

Что у нас под глазами

кладёт огорченья мешки,

и у них со слезами

не уходит, упав со щеки.

А что было, то будет:

и травы по грудь, - и снега.

От морей не убудет,

пока у морей - берега.

* * *

На колокольцах ландышей

качнулась синева.

От любопытства ласточек

кружится голова.

Весенние бессонницы.

Весенний дым берез.

Зачем же люди ссорятся

И в шутку, и всерьез.

К чему напрасно маются.

А сами там и тут

с чужими обнимаются,

своих не узнают.

Но чаши окон налиты

веселой синевой.

И однолюбы аисты

висят над головой.

Весенние бессонницы.

Весенний дым берез.

Зачем же люди ссорятся

и в шутку, и всерьез.

Только бы мама жила...

В зимний полдень

не видно друг друга.

За оградой в саду

пропадают следы.

Это просто весенняя вьюга

белым снегом

до срока заносит сады.

Валит снег.

Он ложится упрямо.

Снег на снег,

ох как шуба его тяжела.

Все проходит,

жила б только мама,

снег растает.

Лишь бы мама жила.

Даже рыбы придут

в свои реки,

даже птицы

отыщут свои берега.

Не печалься: зима не навеки,

но навеки упали

на землю снега.

Будут травы и птицы.

Теплые два крыла.

Все возвратится,

все повторится.

Только бы мама жила.

* * *

А. Шепеленко

Я с детства ненавидел хор –

согласный строй певцов.

И согласованный напор

отлаженных гребцов.

И общность наклонённых спин.

И общий водопой.

Живу один. Дышу один.

Плачу одной судьбой.

Один пришёл. Один уйду.

Один спою свой гимн.

А яблоки в моём саду

легко отдам другим.

* * *

Пока пути чисты,

господь, друзей храни,

и я не жгу мосты

и не гашу огни.

У жизни на краю

не ёрзаю, не лгу.

Живу, пока могу,

пока могу – пою.

* * *

Когда в лесу пропали волки –

насторожился лес и сник.

Стал заяц бегать напрямик,

овечьи зажирели холки.

У рыси кисти на ушах

повисли непривычно вяло.

В лесу гармония пропала,

его загадка и душа.

Так, на скрещенье несвобод

и реформаторской пучины

в стране пропали вдруг мужчины

и стал народом ненарод.

А те, кто выиграли войну

и пол-Европы покорили, –

бездействуя, заговорили,

заглатывая лжи блесну.

И всё пошло, как с молотка,

что было дорого и свято,

с продажной лёгкостью раската

неумолимого катка.

И женщины, храни их Бог,

что в мае нами так гордились,

чужими снегами умылись.

Да будет снова волком волк.

По чести – ношу и суму.

И нет достойнее причины:

Вернутся к женщинам мужчины,

Уже готовы ко всему.

* * *

Отчего так мучительно душно

в холода этой жёсткой зимы?

То ли тело душе непослушно.

То ли долго не старимся мы.

И, казалось бы, утро положе,

и не той уже сухости жар,

море стынет быстрее, и всё же

берега уходящие жаль.

Никакого не будет пожара.

Никому я не щит, не броня.

Без меня обойдутся, пожалуй,

и товарищ, и сын, и родня,

И Она оттого, что живая,

дай ей бог, оживится другим...

За хребтами победного мая

без меня – одиночество им.

Жребий мой и суров был, и редок.

Мне дарован солдатский аванс:

не вернувшиеся из разведок,

я живу, чтобы помнить о вас.

* * *

И те, кто в болотах, и те, кто во ржи,

за то, что я выжил, велели: скажи!

Велели: скажи, назови, нареки

во имя, во славу и вопреки.

...Я сам у себя оказался в плену,

как будто вернулся с войны на войну,

пытаясь на скошенном поле косить,

чтоб словом и делом друзей воскресить.

И я говорил тем, кто тише воды:

зачем вы не слышите голос беды?

И я говорил тем, кто ниже травы:

как знать вам цвет глаз, не подняв головы?

И я говорил в рот набравшим камней:

сказавший – не страшен, молчащий страшней.

У мирного времени свой обмолот.

Но годы войны, словно паковый лёд,

сдвигая границы, держали меня.

И слёзы катились по морде коня.

И чайки клевали глаза мертвецов.

А голубь порвался с почтовым кольцом.

А я всё сдавал и сдавал города,

и в них оставалась душа навсегда.

И не хоронил – зарывал, зарывал...

Как будто за всех уже отгоревал.

И чем, уходящим, нам было тесней,

тем красные маки красней и красней.

Но выцвела соль у солдатских рубах.

Та соль возвращенья как мёд на губах.

Возмездья озноб у победной черты,

не полдень реванша, а день правоты.

И песня, что я ли, не я ль допою, —

то песня солдат, уцелевших в бою.

От имени тех, кто в болотах, во ржи

остались. А нам повелели: скажи!

* * *

Дорога заказная

по тоненькому льду.

Зачем иду – не знаю.

Но всё-таки иду.

Моя луна за стогом.

И, верно, быть поре,

чтоб знать, с каким итогом

проснуться в декабре.

Я долго жил, а нажил

из трубочки дымок.

Телегу жизни нашей

расшатывал, как мог.

Зато я славно пожил,

собой не дорожа.

Умел ходить без дрожи

по лезвию ножа.

Лежал с разбитой бровью,

дышал едва-едва.

Как камни к изголовью,

я складывал слова.

Чтоб не было зазора.

Меж ними и судьбой.

Уже иду не в гору,

болтаю сам с собой.

Уже иду не в гору.

Железною десной

дожёвываю фору,

дарённую войной.

* * *

Я старомоден, как ботфорт

на палубе ракетоносца.

Как барк, который не вернётся

из флибустьерства в новый порт.

Как тот отвергнутый закон,

что прежней силы не имеет.

И как отшельник, что немеет

у новоявленных икон.

...Хочу, чтоб снова кружева,

и белы скатерти, и сани.

Чтоб за морями, за лесами

жила та правда, что права.

Хочу, чтоб вновь цвела сирень,

наваливаясь на заборы.

Хочу под парусом, за боны

и в море всех, кому не лень.

Хочу, чтоб без земных богов

и, презирая полумеру,

за оскорбление – к барьеру.

Считай четырнадцать шагов.

Хочу, чтоб замерла толпа

пред Биргером и пред Ван Гогом.

Чтоб над арканами монголов

смеялся дикий конь гарпан.

Чтоб нам вернули лошадей.

Чтоб наши дети не болели,

чтоб их воротнички белели

и было всё, как у людей.

Чтоб ты жила, чтоб ты плыла.

Чтоб не скрипел военный зуммер.

Чтоб я, не заживаясь, умер,

окончив добрые дела.

* * *

В. С.

И крик подранка в камышах,

беспомощный призыв: «Не надо»,

забор задушенного сада,

угрюмство шляпы на ушах

и жирный шаркающий шаг, –

за всё расплачиваться надо.

А ты-то думал: обойдусь,

живу вчерне и для парада.

И в небе, и на кухне гусь.

Что ж, соответствуй и не трусь:

за всё расплачиваться надо.

По всем земным счетам плати,

клади всё небо к изголовью,

за ложь бескровного пути,

чтоб реку жизни перейти,

расплачивайся алой кровью.

Но там, там тоже есть черта,

и суд всевышний, и награда,

и справедливости врата.

И надпись на воротах ада:

«За всё расплачиваться надо».

Подводя итоги

Что было, что не было -

по уши сыт.

Помельче просеял бы, -

нет таких сит.

Осколков своих

подпилил бы углы.

Да нет такой

сикамбриозной пилы.

Все ночи в чаду,

все похмельные дни

размыл бы, вернул,

да к чему мне они.

Друзей, что обидел я,

вот он - мой нож…

Да что уповать,

тех обид не вернёшь.

И всё же, хоть сам я себе

не судья:

не лгал, не шустрил,

не прислуживал я.

А дни, что остались

(не глянешь на дно),

хотел бы дожить,

если мне суждено:

подальше от клейстера

и сургуча,

подальше от евнуха

и стукача,

от бальных снегов

и от свальных грехов,

от выгоды ложно-опальных стихов.

Подальше от лёгких

шарнирных дверей,

от свах, повитух

и от поводырей,

от сводных оркестров

заблудших отцов,

пророков, оракулов и мудрецов,

оков золочёных

в синильном раю,

жуков, стерегущих

добычу свою.

Пристёгнутых беркутов,

пленных орлов,

от птиц подсадных

и продажных голов.

Подальше, подальше

от скупочных цен,

от ловко придуманных

мизансцен.

От скромных даров

на чужом облучке

и от указательных

пальцев в зрачке.

От добрых ломбардов,

от мутной хвалы,

от сточных канав

голубой похвалы.

От каннов немых

в ледяном хрустале.

Поближе, поближе, поближе

к земле.

* * *

Благословляю виденье слепца,

Бессонницы свои благословляю

И мученичеством объявляю

Невыносимо горький век отца.

Тебя благословляю - кромка льда -

Последнюю прижизненную кромку.

Стихов незнаменитую котомку

И отданные мною города.

Благословляю связки всех мостов,

Насильственно разорванные мною.

Клянусь моей единственной войною,

Что к исповеди я предстать готов.

Содрав надежд озябшую кору,

Свои плоты топлю, а не сплавляю.

И ничего с собою не беру,

И всех, с кем расстаюсь, благословляю.

* * *

Не тем, что полстолетья будут сцены

изображать солдатский наш уют;

не тем, что в двадцать два узнали цену

тому, что люди в сорок узнают;

не сединой, что, может, слишком рано

легла походной пылью на виски,

когда мы, жизнь промерив на броски,

считали мины, не считая раны;

не славой, что пришла к нам неспроста:

на бланках похоронного листа,

на остриях штыков под Балаклавой,

в огнях ракет рождалась наша слава;

ни даже тем, что, выйдя в путь тернистый,

мы научились жертвовать собой.

Мы тем гордимся, что последний выстрел

завещан нам отцовскою судьбой.

Гордимся мы, что в наш двадцатый век, —

та той земле, где дни не дни, а даты, —

в семнадцатом родился человек

с пожизненною метрикой солдата.

Гордимся мы, быть может, даже тем,

что нам о нас не написать поэм.

И только ты, далекий правнук мой,

поймешь, что рамка с черною каймой

нам будет так узка и так мала,

что выйдем мы из бронзы, из стекла,

проступим солью, каплею, росой

на звездном небе — светлой полосой.

Песни

Песня о друге

(из к/ф «Путь к причалу»)

Музыка: Андрей Петров

Если радость на всех одна,

На всех и беда одна.

Море встаёт за волной волна,

А за спиной спина.

Здесь, у самой кромки бортов,

Друга прикроет друг.

Друг всегда уступить готов

Место в шлюпке и круг.

Его не надо просить ни о чём,

С ним не страшна беда.

Друг мой – третье моё плечо –

Будет со мной всегда.

Ну, а случится, что он влюблён.

А я на его пути,

Уйду с дороги. Таков закон:

Третий должен уйти.

Маки

Музыка: Ю. Антонов

На Федюнинских холмах – тишина.

Над Малаховым курганом – сны.

Будто не было войны, но война

похоронена на дне тишины.

И, казалось бы, всему вышел срок,

столько лет менялась в море вода.

А как выйдешь, как шагнешь за порог –

и от маков не уйти никуда.

          Маки, маки, красные маки —

          горькая память земли.

          Неужели вам снятся атаки,

          неужели вам снятся атаки

          тех, кто с этих холмов не пришли?

Над Сапун-горой цветут тополя.

Над Сапун-горой летят журавли.

Но плывут из края в край по полям

маки, маки – совесть земли.

И, казалось бы, ну что в том за страсть –

столько лет они пылают в траве.

Ах, как хочется в те травы упасть,

в красных маках полежать на земле!

          Маки, маки, красные маки —

          горькая память земли.

          Неужели вам снятся атаки,

          неужели вам снятся атаки

          тех, кто с этих холмов не пришли?

На Федюнинских холмах – тишина.

Над Малаховым курганом – сны.

Будто не было войны, но война

похоронена на дне тишины.

Всё мне чудится порою: «Ура»!

Всё мне слышится команда: «Пли»!

И зажмуришься, а видишь: с утра

маки, маки по холмам поплыли.

          Маки, маки, красные маки —

          горькая память земли.

          Неужели вам снятся атаки,

          неужели вам снятся атаки

          тех, кто с этих холмов не пришли?

          Маки, маки, красные маки …

Два берега

Музыка: А. Эшпай

Ночь была с ливнями.

И трава в росе.

Про меня — счастливая —

говорили все.

И сама я верила,

сердцу вопреки:

мы с тобой два берега

у одной реки.

Утки все парами,

как с волной волна.

Все подружки с парнями.

Только я одна.

Все ждала и верила,

сердцу вопреки:

мы с тобой два берега

у одной реки.

Ночь была, был рассвет,

словно тень крыла.

У меня другого нет,

я тебя ждала.

Все ждала и верила,

сердцу вопреки:

мы с тобой два берега

у одной реки.

Я такое дерево

Муз. Микаэл Таривердиев

Ты хочешь, чтобы я был, как ель, зеленый,

Всегда зеленый - и зимой, и осенью.

Ты хочешь, чтобы я был гибкий как ива,

Чтобы я мог, не разгибаясь, гнуться.

Но я другое дерево.

Если рубанком содрать со ствола кожу,

Распилить его, высушить, а потом покрасить,

То может подняться мачта океанского корабля,

Могут родиться красная скрипка, копье, рыжая или белая палуба.

А я не хочу, чтобы с меня сдирали кожу.

Я не хочу, чтобы меня красили, сушили, белили.

Нет, я этого не хочу.

Не потому что я лучше других деревьев.

Нет, я этого не говорю.

Просто, я другое дерево.

Говорят, если деревья долго лежат в земле,

То они превращаются в уголь, в каменный уголь,

Они долго горят, не сгорая, и это дает тепло.

А я хочу тянуться в небо.

Не потому что я лучше других деревьев, нет.

А просто, я другое дерево.

Я такое дерево.

Вальс клоуна

Музыка Ю.Саульского

Кружится жизни

крахмальное кружево,

Крошево вьюг.

Кружится сцена,

и круг ее кружится,

Клоунский круг,

Крутятся,

как карусельные лошади,

Дней жернова,

Крутится паперть

и плаха на площади,

паперть и плаха на площади,

и – голова...

Наши надежды,

и наши желания,

Зимние сны –

Ах, набирайтесь

терпенья заранее,

Ждите весны:

Только весною

в снегу обнаружится

Горстка травы,

Только весной

кто-то кружится, кружится,

Кружится – без головы...