Эдуард Асадов. Стихотворения и поэмы о войне

 

7 сентября 1923 года родился легендарный российский и советский поэт Эдуард Асадов (1923–2004), любимый миллионами читателей. Имя его давно и прочно вписано в историю Победы. Участник войны, Герой Советского Союза. В первый день войны он явился в военкомат и записался добровольцем на фронт. Был наводчиком миномета, потом помощником командира батареи «Катюш». Воевал на четырех фронтах — Волховском, Ленинградском, Северо-Кавказском и 4-м Украинском, за годы войны прошёл путь от наводчика орудия до офицера, командира батареи. Не раз проявлял отвагу и мужество. А в моменты затишья писал стихи. Он сочинял много, тут же зачитывая стихи сослуживцам и солдатам из других батальонов. Стихи были о разном: о любви и войне, о надежде и мечтах, о том, что еще сбудется, главное — победить. Писал всегда и везде. Тогда родились такие произведения, как «Письмо с фронта» и «В землянке». Он зачитывал солдатам свои строки о вере, надежде и любви. Они были его первой аудиторией.

В боях за освобождение Севастополя в ночь с 3 на 4 мая 1944 года при выполнении важнейшего боевого задания лейтенант Асадов получил тяжелейшее ранение осколком снаряда в лицо. Теряя сознание, он довёл грузовой автомобиль с боеприпасами до артиллерийской батареи. За этот подвиг гвардии лейтенант Асадов был награждён орденом Красной Звезды. Последовало продолжительное лечение в госпиталях. Врачи спасли его жизнь, но не смогли сохранить зрение; и с того времени Асадов был вынужден до конца жизни носить чёрную «полумаску» на лице. Он не потерял ни мужества, ни души, ни веры в светлые идеалы. писал об этом так: «Шел я недаром дорогой побед. Вновь утро мира горит над страною! Но за победу, за солнечный свет, я заплатил дорогою ценою». Он человек редкой судьбы, редкого мужества и исключительной силы воли. Вся его жизнь — это борьба, борьба со всяческим злом на земле. В годы Великой Отечественной войны — борьба с фашизмом. Война не на жизнь, а на смерть. В послевоенные годы — беспощадная борьба с подлостью, ложью, лицемерием, трусостью. Борьба за любовь, чистоту человеческих отношений, борьба за радость, за счастье человека на земле. А его оружие — поэзия. Он всегда писал о самом главном — о любви и нежности, о Родине, дружбе и преданности, вот почему его слова находили отклик в сердцах многих людей. На его стихах выросло не одно поколение людей, неудивительно, что его до сих пор любят, помнят и зачитываются его произведениями. Эдуарда Асадова уже давно нет в живых, но он по-прежнему оставляет след в душе каждого любителя поэзии. Неудивительно, что его до сих пор любят, помнят и зачитываются его произведениями. Книги Асадова прошли самое главное и самое трудное испытание — испытание временем. Уже много десятилетий книги Эдуарда Асадова являются едва ли не самыми любимыми и самыми читаемыми как в нашей стране, так и далеко за ее пределами.

Боевые награды Эдуарда Асадова:

— Орден Ленина.

— Орден Красной Звезды.

— Два ордена «Знак Почёта».

— Медаль «За оборону Ленинграда».

— Медаль «За оборону Севастополя».

— Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941 —1945гг.»

18 ноября 1998 года Эдуарду Асадову было присвоено звание «Герой Советского Союза», с вручением ордена Ленина. Он почётный гражданин Севастополя. На Сапун-горе в музее «Защита и освобождение Севастополя» есть стенд, посвящённый посвященный гвардии лейтенанту Эдуарду Асадову, командиру батареи прославленных гвардейских миномётов «Катюш» на Северо-Кавказском и 4-ом Украинском фронте.

В нашем блоге мы трижды писали об Асадове, замечательном поэте, воине и человеке. В Год 80-летия Победы, в Год Защитника Отечества хочется познакомить читателей блога с произведениями Асадова, освещающими тему Великой Отечественной войны и нашей памяти о героях:

 

Всегда в бою

Когда война катилась, подминая

Дома и судьбы сталью гусениц.

Я был где надо — на переднем крае.

Идя в дыму обугленных зарниц.

 

Бывало все: везло и не везло,

Но мы не гнулись и не колебались,

На нас ползло чудовищное зло,

И мира быть меж нами не могло,

Тут кто кого — контакты исключались!

 

И думал я: окончится война —

И все тогда переоценят люди.

Навек придет на землю тишина.

И ничего-то скверного не будет,

 

Обид и боли годы не сотрут.

Ведь люди столько вынесли на свете,

Что, может статься, целое столетье

Ни ложь, ни зло в сердцах не прорастут,

 

Имея восемнадцать за спиною,

Как мог я знать в мальчишеских мечтах,

Что зло подчас сразить на поле боя

Бывает даже легче, чем в сердцах?

 

И вот войны уж и в помине нет.

А порохом тянуть не перестало.

Мне стало двадцать, стало тридцать лет,

И больше тоже, между прочим, стало.

 

А все живу, волнуясь и борясь.

Да можно ль жить спокойною судьбою,

Коль часто в мире возле правды — грязь

И где-то подлость рядом с добротою?!

 

И где-то нынче в гордое столетье

Порой сверкают выстрелы во мгле.

И есть еще предательство на свете,

И есть еще несчастья на земле.

 

И под ветрами с четырех сторон

Иду я в бой, как в юности когда-то,

Гвардейским стягом рдеет небосклон,

Наверно, так вот в мир я и рожден —

С душой поэта и судьбой солдата.

 

За труд, за честь, за правду и любовь

По подлецам, как в настоящем доте,

Машинка бьет очередями слов,

И мчится лента, словно в пулемете…

 

Вопят? Ругают? Значит, все как должно.

И, правду молвить, все это по мне.

Ведь на войне — всегда как на войне!

Тут кто кого. Контакты невозможны!

 

Когда ж я сгину в ветре грозовом,

Друзья мои, вы жизнь мою измерьте

И молвите: — Он был фронтовиком

И честно бился пулей и стихом

За свет и правду с юности до смерти!

 

Моя звезда

Наверно, так уж повелось от века,

В народе говорится иногда,

Что где-то есть порой у человека

Далекая, счастливая звезда.

 

А коль звезда по небу покатилась,

В глубокой тьме прочерчивая след,

То где-то, значит, жизнь остановилась

И что кого-то в мире больше нет.

 

Звезда моя! Прозрачно-голубая!

Всю жизнь воюя, споря и любя,

Как ты добра — я в точности не знаю.

Но с детских лет я верую в тебя.

 

Когда мне было радостно до боли

При свете милых удивленных глаз,

И в час, когда читал я в нашей школе

На выпускном стихи в последний раз;

 

И в час, когда шагал я с аттестатом

В лучах надежды утренней Москвой,

Когда я был счастливым и крылатым, —

Ты в полный жар сияла надо мной!

 

И в дни, когда под грохот эшелонов,

Под пенье пуль, навстречу воронью,

Я шел без сна в шинели и погонах

Сквозь сто смертей за Родину мою;

 

Когда я стыл под вьюгой ледяною,

Когда от жажды мучился в пути,

И в тихий час, и в самом пекле боя

Я знал, что ты мне светишь впереди.

 

Но так уж в мире, кажется, бывает,

Что дальняя счастливая звезда

Не всякий раз приветливо мигает

И полным жаром блещет не всегда…

 

И в том бою, когда земля горела

И Севастополь затянула мгла,

Ты, видимо, меня не разглядела

И уберечь от горя не смогла.

 

И вот, когда дыханье пропадает,

Уходят силы, а сознанье — дым…

Тогда для смерти время наступает,

И смерть пришла за сердцем за моим.

 

Да не сумела, не остановила.

То ль потому, что молодость жила,

Иль потому, что комсомольским было,

Но только зря старуха прождала!

 

Звезда моя! Я вовсе не стараюсь

Всего добиться даром, без труда.

Я снова сам работаю, сражаюсь,

И все же ты свети хоть иногда…

 

Ведь как порою нелегко бывает,

Когда несутся стрелы мне вослед

И недруги бранят не умолкая,

Тогда сижу, курю я и не знаю,

Горишь ты надо мною или нет!

 

А впрочем, что мне недруги и стрелы!

Звезда моя! Горячая звезда!

Да, ты горишь! А если б не горела,

Я не достиг бы счастья никогда!

 

А я достиг… Чего мне прибедняться!

Я знаю цель. Тверды мои шаги.

И я умею даже там смеяться,

Где слабый духом выл бы от тоски!

 

Звезда моя! Ты тоже не сдаешься,

Как я, таким же пламенем горя!

И в час, когда ты, вздрогнув, оборвешься,

Не скажут нам, что мы горели зря!

 

И я мечтаю вопреки примете,

Когда судьба нас вычеркнет навек,

Пусть в этот миг родится на планете

Какой-нибудь счастливый человек!

 

Твой подарок

День рожденья я с раннего детства любил.

За сюрприз посредине стола,

И за то, что я в школу в тот день не ходил,

И за торт, что мне мама пекла.

 

Были трудными годы, подарки — скромны,

Но был счастлив я, шашку беря.

И казалось на сутки возвратом весны

Мне седьмое число сентября.

 

Шашка — радость. Воздушен кусок пирога.

Только в этом ли главное было?!

— Тут не дорог подарок — любовь дорога, —

Мне с улыбкою мать говорила.

 

Эту старую мудрость постиг я вполне

Много позже, когда подо Мгою

День рожденья, меня отыскав на войне,

В блиндаже повстречался со мною.

 

Мы сквозь ливень пришли после боя назад,

Печь, треща, разливала жару,

Пар клубился над мокрой одеждой солдат,

Как туман над рекой поутру.

 

И когда нам вино старшина отмерял

Строго — боже спаси просчитаться! —

Писарь, роясь в каких-то бумагах, сказал:

— А у нас новорожденный, братцы!

 

Пусть в далекие дали ушел этот день,

Но и ныне он в памяти ярок.

Все богатство солдата — шинель да ремень, —

Где солдат раздобудет подарок?

 

Но сквозь дальние годы я вижу блиндаж

И на ящике из-под снаряда —

Десять кружек.

— Бери, брат наводчик, уважь!

Чем богаты, тем, значит, и рады!

 

Кружки были под стать продубленным бойцам,

В метках ссадин, просты, грубоваты,

В каждой ровно сто грамм, фронтовые сто грамм,

Что дают после боя солдату.

 

Юбиляру же, как ни взволнован он был,

Было все ж от чего растеряться,

Если водки он в жизни почти и не пил,

А сравнялось ему восемнадцать.

 

После третьей — блиндаж покачнулся слегка

И на песенных крыльях поплыл…

— Тут, брат, суть не в подарках — любовь дорога! —

Улыбаясь, сержан пробасил.

 

Годы шли… И недавно, когда листопад

Закружил среди дачных огней,

День рожденья, как год и как десять назад,

Вновь созвал в моем доме гостей.

 

Нынче весело! Тосты смешны и бойки,

Каждый быть бесшабашным готов,

Хоть у многих уже посветлели виски

От забот и студеных ветров.

 

Я смеялся, а в сердце тревога росла.

Ты ведь первой прийти обещала.

— Вот приду и отвечу, — сказала.

Стукнет дверь — стукнет сердце: пришла не пришла?

 

И когда вдруг вошла ты в веселом огне

Своих солнечно-теплых волос,

И когда подошла, улыбаясь, ко мне —

Все смела: и укор и вопрос.

 

И сказала, как будто все беды рубя:

— Все решила я. Дар принимаешь?

Я дарю тебе душу свою и себя

Насовсем, навсегда! Понимаешь?

 

«Я дарю тебе душу свою и себя»!

То ли ветер гудит у реки?

«Я дарю тебе душу свою и себя»!

То ли сердце стучится в виски?

 

Неужели я счастье схватил за рога?

И впервые сказать не пришлось,

— Что не дорог подарок — любовь дорога,

Если все воедино слилось!

 

Только знаешь, сейчас говорить о любви

Я не в силах простыми словами.

Хочешь, чуть старомодным меня назови

И блесни, улыбаясь, глазами.

 

Но за дар, за надежды, что стали близки,

За минуты высокие эти

Я как в храме касаюсь губами руки.

Самой щедрой и нежной на свете!

 

Я поэт сугубо молодежный

Друзья мои! Понять совсем не сложно,

Зачем я больше лирику пишу,

Затем, что быть сухим мне просто тошно,

А я — поэт сугубо молодежный,

И вы об этом помните. Прошу!

 

Я рассказал бы, как цеха дымятся,

Познал бы все, увидел, превзошел,

Когда б в свои мальчишеских семнадцать

Я на войну с винтовкой не ушел.

 

Да, вышло так, что юность трудовая

В судьбу мою не вписана была.

Она была другая — боевая,

Она в аду горела, не сгорая,

И победила. Даром не прошла!

 

Я всей судьбою с комсомолом слился,

Когда учился и когда мечтал.

Я им почти что даже не гордился,

Я просто им, как воздухом, дышал!

 

Я взял шинель. Я понимал в те годы,

Что комсомол, испытанный в огне,

Хоть до зарезу нужен на заводе,

Но все же трижды нужен на войне.

 

Над лесом орудийные зарницы,

А до атаки — несколько часов.

Гудит метель на сорок голосов,

Видать, и ей в такую ночь не спится.

 

А мой напарник приподнимет бровь

И скажет вдруг: — Не посчитай за службу,

Давай, комсорг, прочти-ка нам про дружбу! —

И улыбнется: — Ну и про любовь…

 

И я под вздохи тяжкие орудий,

Сквозь треск печурки и табачный дым

Читал стихи моим пристрастным судьям

И самым первым критикам моим.

 

К чему хитрить, что все в них было зрело,

И крепок слог, и рифма хороша.

Но если в них хоть что-нибудь да пело,

Так то моя мальчишечья душа.

 

Давно с шинелей спороты погоны

И напрочь перечеркнута война.

Давно в чехлах походные знамена,

И мир давно, и труд, и тишина.

 

Цветет сирень, в зенит летят ракеты,

Гудит земля от зерен налитых.

Но многих нету, очень многих нету

Моих друзей, товарищей моих…

 

Горячие ребята, добровольцы,

Мечтатели, безусые юнцы,

Не ведавшие страха комсомольцы,

Не знавшие уныния бойцы!

 

Могилы хлопцев вдалеке от близких,

В полях, лесах и в скверах городов,

Фанерные дощечки, обелиски

И просто — без дощечек и цветов.

 

Но смерти нет и никогда не будет!

И если ухо приложить к любой —

Почудится далекий гул орудий

И отголосок песни фронтовой.

 

И я их слышу, слышу! И едва ли

В душе моей затихнет этот гром.

Мне свято все, о чем они мечтали,

За что дрались и думали о чём.

 

Всего не скажешь — тут и жизни мало.

Есть тьма имен и множество томов.

Мне часто ночью грезятся привалы

И тихие беседы у костров.

 

А мой напарник приподнимет бровь

И вдруг промолвит: — Не сочти за службу,

А ну, дружище, прочитай про дружбу! —

И улыбнется: — Ну и про любовь…

 

И я, навек той верою согрет,

Пишу о дружбе в память о друживших

И о любви — за них, недолюбивших,

За них, за тех, кого сегодня нет.

 

Горячие ребята, добровольцы,

Мечтатели, безусые юнцы,

Не ведавшие страха комсомольцы,

Не знавшие уныния бойцы!

 

Итак, друзья, понять совсем не сложно,

Зачем я больше лирику пишу.

Затем, что быть сухим мне просто тошно,

А я — поэт сугубо молодежный,

И вы об этом помните. Прошу!

 

Рассказ о войне

В блиндаже, на соломе свернувшись,

Я нередко мечтал в тишине,

Как, в родную столицу вернувшись,

Поведу я рассказ о войне.

 

Развалюсь на широком диване,

Ароматный «Казбек» закурю

И все то, что обдумал заране,

Слово в слово родным повторю.

 

Расскажу им про белые ночи,

Не про те, что полны вдохновенья,

А про те, что минуты короче,

Если утром идти в наступленье.

 

Ночи белые чуду подобны!

Но бойцы тех ночей не любили:

В эти ночи особенно злобно

Нас на Волховском фронте бомбили.

 

Вспомню стужу и Малую Влою,

Где к рукам прилипали винтовки,

Где дружок мой, рискнув головою,

Бросил немцам в окопы листовки.

 

Не сработал «моральный заряд»,

Немцы, видно, листков не читали.

Девять раз мы в атаку вставали,

Девять раз отползали назад.

 

Только взяли мы Малую Влою,

Взяли кровью, упорством, штыками,

Взяли вместе с германской мукою,

Складом мин и «трофейными» вшами.

 

Расскажу, как убит был в сраженье

Мой дружок возле Волхов-реки,

Как неделю я был в окруженье

И в ладонь шелушил колоски.

 

Я настолько был полон войною,

Что, казалось, вернись я живым,

Я, пожалуй, и рта не закрою —

И своим расскажу, и чужим.

 

Переправы, походы, метели…

Разве вправе о них я забыть?!

Если даже крючки на шинели —

Дай язык им — начнут говорить!

 

Так я думал в холодной землянке,

Рукавом протирая прицел,

На разбитом глухом полустанке,

Что на подступах к городу Л.

 

Только вышло, что мы опоздали.

И пока мы шагали вперед,

Про войну, про суровый поход

Здесь немало уже рассказали.

 

Даже то, как мы бились за Влою,

Описали в стихах и романе

Те, кто, может быть, был под Уфою

Или дома сидел на диване.

 

Только нам ли, друзья, обижаться,

Если первыми тут не успели?

Все же нам доводилось сражаться,

Все же наши походы воспели!

 

Значит, мы не в убытке в итоге,

И спасибо за добрые книжки.

Еще долго любому мальчишке

Будут грезиться наши дороги…

 

А рассказы? И мы не отстанем,

И расскажем, и песню затянем.

А к тому же нашивки и раны —

Это тоже стихи и романы!

 

Снова песни звенят по стране.

Рожь встает, блиндажи закрывая.

Это тоже рассказ о войне,

Наше счастье и слава живая!

 

Грохочет тринадцатый день войны

Грохочет тринадцатый день войны.

Ни ночью, ни днем передышки нету.

Вздымаются взрывы, слепят ракеты,

И нет ни секунды для тишины.

 

Как бьются ребята — представить страшно!

Кидаясь в двадцатый, тридцатый бой

За каждую хату, тропинку, пашню,

За каждый бугор, что до боли свой…

 

И нету ни фронта уже, ни тыла,

Стволов раскаленных не остудить!

Окопы — могилы… и вновь могилы…

Измучились вдрызг, на исходе силы,

И все-таки мужества не сломить.

 

О битвах мы пели не раз заранее,

Звучали слова и в самом Кремле

О том, что коль завтра война нагрянет,

То вся наша мощь монолитом встанет

И грозно пойдет по чужой земле.

 

А как же действительно все случится?

Об этом — никто и нигде. Молчок!

Но хлопцы в том могут ли усомнится?

Они могут только бесстрашно биться,

Сражаясь за каждый родной клочок!

 

А вера звенит и в душе, и в теле,

Что главные силы уже идут!

И завтра, ну может, через неделю

Всю сволочь фашистскую разметут.

 

Грохочет тринадцатый день война

И, лязгая, рвется все дальше, дальше…

И тем она больше всего страшна,

Что прет не чужой землей, а нашей.

 

Не счесть ни смертей, ни числа атак,

Усталость пудами сковала ноги…

И, кажется, сделай еще хоть шаг,

И замертво свалишься у дороги…

 

Комвзвода пилоткою вытер лоб:

— Дели сухари! Не дрейфить, люди!

Неделя, не больше еще пройдет,

И главная сила сюда прибудет.

 

На лес, будто сажа, свалилась мгла…

Ну где же победа и час расплаты?!

У каждого кустика и ствола

Уснули измученные солдаты…

 

Эх, знать бы бесстрашным бойцам страны,

Смертельно усталым солдатам взвода,

Что ждать ни подмоги, ни тишины

Не нужно. И что до конца войны

Не дни, а четыре огромных года.

 

Велики ль богатства у солдата?..

Велики ль богатства у солдата?

Скатка, автомат, да вещмешок,

Да лопатка сбоку, да граната,

Да простой походный котелок.

А еще родимая земля —

От границ до самого Кремля.

 

Письмо с фронта

Мама! Тебе эти строки пишу я,

Тебе посылаю сыновний привет,

Тебя вспоминаю, такую родную,

Такую хорошую, слов даже нет!

 

Читаешь письмо ты, а видишь мальчишку,

Немного лентяя и вечно не в срок

Бегущего утром с портфелем под мышкой,

Свистя беззаботно, на первый урок.

 

Грустила ты, если мне физик, бывало,

Суровою двойкой дневник украшал,

Гордилась, когда я под сводами зала

Стихи свои с жаром ребятам читал.

 

Мы были беспечными, глупыми были,

Мы все, что имели, не очень ценили,

А поняли, может, лишь тут, на войне:

Приятели, книжки, московские споры —

Все — сказка, все в дымке, как снежные горы…

Пусть так, возвратимся — оценим вдвойне!

 

Сейчас передышка. Сойдясь у опушки,

Застыли орудья, как стадо слонов;

И где-то по-мирному в гуще лесов,

Как в детстве, мне слышится голос кукушки…

 

За жизнь, за тебя, за родные края

Иду я навстречу свинцовому ветру.

И пусть между нами сейчас километры —

Ты здесь, ты со мною, родная моя!

 

В холодной ночи, под неласковым небом,

Склонившись, мне тихую песню поешь

И вместе со мною к далеким победам

Солдатской дорогой незримо идешь.

 

И чем бы в пути мне война ни грозила,

Ты знай, я не сдамся, покуда дышу!

Я знаю, что ты меня благословила,

И утром, не дрогнув, я в бой ухожу!

 

На исходный рубеж

— Позволь-ка прикурить, земляк!

Склонились… Огонек мелькает…

— Да легче ты. Кури в кулак.

Опять патруль ночной летает.

 

С утра был дождик проливной,

Но к ночи небо чистым стало,

И в щелях, залитых водой,

Луна, качаясь, задрожала…

 

Шли по обочине гуськом,

Еще вчера был путь хороший,

А нынче мокрый чернозем

Лип к сапогам пудовой ношей.

 

Стряхни его — ступи ногой,

И снова то же повторится.

А утром с ходу прямо в бой…

— Эй, спать, товарищ, не годится!

 

Пехотный батальон шагал

Туда, где лопались ракеты,

Где высился Турецкий вал,

Еще не тронутый рассветом.

 

Все шли и думали. О чем?

О том ли, что трудна дорога?

О доме, близких иль о том,

Что хорошо б поспать немного?

 

Не спят уж третью ночь подряд,

Счет потеряли километрам,

А звезды ласково горят,

И тянет мягким южным ветром…

 

Конец дороге. Перекоп!

Но сон упрямо клеит веки…

Видать, привычка в человеке:

Ночлег бойцу — любой окоп.

 

Посмотришь — оторопь возьмет.

Повсюду: лежа, сидя, стоя,

В траншеях, в ровиках — народ

Спит, спит всего за час до боя!

 

Все будет: грохот, лязг и вой…

Пока ж солдатам крепко спится.

Глядят луна да часовой

На сном разглаженные лица.

 

Солдат

Меж стиснутых пальцев желтела солома,

Поодаль валялся пустой автомат,

Лежал на задворках отцовского дома

Осколком гранаты убитый солдат.

 

Бойцы говорили, не то совпаденье,

Не то человеку уж так повезло,

Что ранней зарей в полосе наступленья

Увидел гвардеец родное село.

 

Чье сердце не дрогнет при виде знакомой

До боли, до спазмы родной стороны!

И тяжесть становится вдруг невесомой,

И разом спадает усталость войны!

 

Что значили парню теперь километры?!

Ждала его встреча с семьей на войне,

В лицо ему дули родимые ветры,

И, кажется, сил прибавлялось вдвойне!

 

Но нет, не сбылось… Громыхнула граната…

Капризен солдатской судьбы произвол:

Две тысячи верст прошагал он до хаты,

А двадцать шагов — не сумел… не дошел…

 

Меж стиснутых пальцев солома желтела,

Поодаль валялся пустой автомат…

Недвижно навеки уснувшее тело,

Но все еще грозен убитый солдат!

 

И чудилось: должен в далеком Берлине

Солдат побывать, и, как прежде в бою,

Он будет сражаться, бессмертный отныне,

Бок о бок с друзьями шагая в строю.

 

За мысли такие бойцов не судите,

Пускай он в Берлин и ногой не ступил,

Но в списках победных его помяните —

Солдат эту почесть в боях заслужил!

 

Морская пехота

Пехота смертельно устала

Под Мгой оборону держать.

В окопах людей не хватало,

Двух рот от полка не собрать.

 

Двадцатые сутки подряд

От взрывов кипело болото.

Смертельно устала пехота,

Но помощи ждал Ленинград.

 

И в топи, на выступе суши,

Мы яростно бились с врагом.

Отсюда ракетным дождем

Без промаха били «катюши».

 

Да, было нам трудно, но вскоре

Ударил могучий прибой,

И на берег хлынуло море

Тяжелой, гудящей волной.

 

Штыки, бескозырки, бушлаты,

На выручку друга, вперед!

Держитесь, держитесь, ребята!

Морская пехота идет!

 

Врагу мы повытрясли душу,

А в полдень под тенью берез

Сидели наводчик «катюши»

И русый плечистый матрос.

 

Костер сухостоем хрустел.

Шипел котелок, закипая.

Матрос, автомат прочищая,

Задумчиво, тихо свистел…

 

Недолог солдатский привал,

Но мы подружиться успели,

Курили, смеялись и пели,

Потом он, прощаясь, сказал:

 

— Пора мне, братишка, к своим,

В бою я, сам знаешь, не трушу.

Ты славно наводишь «катюшу»,

И город мы свой отстоим.

 

Дай лишнюю пачку патронов.

Ну, руку, дружище! Прощай.

Запомни: Степан Филимонов.

Жив будешь, в Кронштадт приезжай.

 

А коли со мною что будет,

То вскоре на кромку огня

Другой Филимонов прибудет —

Сын Колька растет у меня.

 

Окончилась встреча на этом.

Военная служба не ждет.

На новый участок с рассветом

Морская пехота идет.

 

Погиб Филимонов под Брестом,

О том я недавно узнал.

Но сын его вырос и встал

В строю на свободное место.

 

Вот мимо дворов, мимо кленов

Чеканно шагает отряд.

Идет Николай Филимонов

Среди загорелых ребят.

 

С обочин и слева и справа

Им радостно машет народ:

Идет наша русская слава —

Морская пехота идет!

 

Прислали к нам девушку в полк медсестрой

Прислали к нам девушку в полк медсестрой.

Она в телогрейке ходила.

Отменно была некрасива собой,

С бойцами махорку курила.

 

Со смертью в те дни мы встречались не раз

В походах, в боях, на привале,

Но смеха девичьего, девичьих глаз

Солдаты давно не встречали.

 

Увы, красоте тут вовек не расцвесть!

На том мы, вздыхая, сходились.

Но выбора нету, а девушка есть,

И все в нее дружно влюбились.

 

Теперь вам, девчата, пожалуй, вовек

Такое не сможет присниться,

Чтоб разом влюбилось семьсот человек

В одну полковую сестрицу!

 

От старших чинов до любого бойца

Все как-то подтянутей стали,

Небритого больше не встретишь лица,

Блестят ордена и медали.

 

Дарили ей фото, поили чайком,

Понравиться каждый старался.

Шли слухи, что даже начштаба тайком

В стихах перед ней изливался.

 

Полковник и тот забывал про года,

Болтая с сестрицею нашей.

А ей, без сомнения, мнилось тогда,

Что всех она девушек краше.

 

Ее посещенье казалось бойцам

Звездою, сверкнувшей в землянке.

И шла медсестра по солдатским сердцам

С уверенно-гордой осанкой.

 

Но вот и Победа!.. Колес перестук…

И всюду, как самых достойных,

Встречали нас нежные взгляды подруг,

Веселых, красивых и стройных.

 

И радужный образ сестры полковой

Стал сразу бледнеть, расплываться.

Сурова, груба, некрасива собой…

Ну где ей с иными тягаться!

 

Ну где ей тягаться!.. А все-таки с ней

Мы стыли в промозглой траншее,

Мы с нею не раз хоронили друзей,

Шагали под пулями с нею.

 

Бойцы возвращались к подругам своим.

Ужель их за то осудить?

Влюбленность порой исчезает как дым,

Но дружбу нельзя позабыть!

 

Солдат ожидали невесты и жены.

Встречая на каждом вокзале,

Они со слезами бежали к вагонам

И милых своих обнимали.

 

Шумел у вагонов народ до утра —

Улыбки, букеты, косынки…

И в час расставанья смеялась сестра,

Старательно пряча слезинки.

 

А дома не раз еще вспомнит боец

О девушке в ватнике сером,

Что крепко держала семь сотен сердец

В своем кулачке загорелом!

 

Трус

Страх за плечи схватил руками:

— Стой! На гибель идешь, ложись!

Впереди визг шрапнели, пламя…

Здесь окопчик — спасенье, жизнь.

 

Взвод в атаку поднялся с маху.

Нет, не дрогнул пехотный взвод.

Каждый липкие руки страха

Отстранил и шагнул вперед.

 

Трус пригнулся, дрожа всем телом,

Зашептал про жену, про дом…

Щеки стали простынно-белы,

Сапоги налились свинцом.

 

Взвод уж бился в чужих траншеях,

Враг не выдержал, враг бежал!

Трус, от ужаса костенея,

Вжался в глину и не дышал.

 

… Ночь подкралась бочком к пехоте,

В сон тяжелый свалила тьма,

И луна в золоченой кофте

Чинно села на край холма.

 

Мрак, редея, уходит прочь.

Скоро бой. Взвод с привала снялся.

Трус уже ничего не боялся, —

Был расстрелян он в эту ночь!

 

Стихи о солдатской шутке

Из чьих-то уст взлетела над кострами,

На миг повисла пауза… И эхо

Метнулось в лес широкими кругами

Солдатского раскатистого смеха.

 

Ой, шутка, шутка — выдумка народа!

Порой горька, порой солоновата,

Ты облегчала тяготы похода,

Гнала тоску окопного солдата.

 

Случись привал, свободная минутка

В степи, в лесу на пнях бритоголовых,

Как тотчас в круг уже выходит шутка,

Светлеют лица воинов суровых.

 

Повсюду с нами в стужу и метели,

В жару и грязь по придорожным вехам

Шагала ты в пилотке и шинели

И с вещмешком, набитым громким смехом.

 

Звучал приказ. Снаряды землю рыли.

Вперед, гвардейцы! Страха мы не знаем.

Что скромничать — мы так фашистов били,

Что им и смерть порой казалась раем…

 

Все позади: вернулись эшелоны,

Страна опять живет по мирным планам.

Мы из винтовок вынули патроны,

Но выпускать из рук оружье рано.

 

Взвод на ученье. Грозен шаг у взвода.

А в перекур веселье бьет каскадом.

Ой, шутка, шутка — выдумка народа!

Ты снова здесь, ты снова с нами рядом.

 

Кто нерадив, кто трудности боится,

Ребята дружно высмеять готовы.

И вот сидит он хмурый и пунцовый

И рад бы хоть сквозь землю провалиться…

 

И в мирный час, как в час войны когда-то,

Солдат наш свято долг свой исполняет.

Что б ни стряслось — солдат не унывает,

И всюду шутка — спутница солдата.

 

В кругу друзей, свернувши самокрутку,

Стоит солдат и весело смеется.

Но грянь война — враг горько ошибется:

В бою солдат наш гневен не на шутку!

 

В землянке

(шутка)

 

Огонек чадит в жестянке,

Дым махорочный столбом…

Пять бойцов сидят в землянке

И мечтают кто о чем.

 

В тишине да на покое

Помечтать оно не грех.

Вот один боец с тоскою,

Глаз сощуря, молвил: «Эх!»

 

И замолк, второй качнулся,

Подавил протяжный вздох,

Вкусно дымом затянулся

И с улыбкой молвил: «Ох!»

 

«Да», — ответил третий, взявшись

За починку сапога,

А четвертый, размечтавшись,

Пробасил в ответ: «Ага!»

 

«Не могу уснуть, нет мочи! —

Пятый вымолвил солдат. —

Ну чего вы, братцы, к ночи

Разболтались про девчат!»

 

Могила Неизвестного солдата

Могила Неизвестного солдата!

О, сколько их от Волги до Карпат!

В дыму сражений вырытых когда-то

Саперными лопатами солдат.

 

Зеленый горький холмик у дороги,

В котором навсегда погребены

Мечты, надежды, думы и тревоги

Безвестного защитника страны.

 

Кто был в боях и знает край передний,

Кто на войне товарища терял,

Тот боль и ярость полностью познал,

Когда копал «окоп» ему последний.

 

За маршем — марш, за боем — новый бой!

Когда же было строить обелиски?!

Доска да карандашные огрызки,

Ведь вот и все, что было под рукой!

 

Последний «послужной листок» солдата:

«Иван Фомин», и больше ничего.

А чуть пониже две коротких даты

Рождения и гибели его.

 

Но две недели ливневых дождей,

И остается только темно-серый

Кусок промокшей, вздувшейся фанеры,

И никакой фамилии на ней.

 

За сотни верст сражаются ребята.

А здесь, от речки в двадцати шагах,

Зеленый холмик в полевых цветах —

Могила Неизвестного солдата…

 

Но Родина не забывает павшего!

Как мать не забывает никогда

Ни павшего, ни без вести пропавшего,

Того, кто жив для матери всегда!

 

Да, мужеству забвенья не бывает.

Вот почему погибшего в бою

Старшины на поверке выкликают

Как воина, стоящего в строю!

 

И потому в знак памяти сердечной

По всей стране от Волги до Карпат

В живых цветах и день и ночь горят

Лучи родной звезды пятиконечной.

 

Лучи летят торжественно и свято,

Чтоб встретиться в пожатии немом,

Над прахом Неизвестного солдата,

Что спит в земле перед седым Кремлем!

 

И от лучей багровое, как знамя,

Весенним днем фанфарами звеня,

Как символ славы возгорелось пламя —

Святое пламя Вечного огня!

 

Статистика войны

О, сколько прошло уже светлых лет,

А все не кончается горький след.

 

И ныне для каждой десятой женщины

Нет ни цветов, ни фаты невесты.

И ей будто злою судьбой завещано

Рядом навечно пустое место…

 

Но пусть же простит нас она, десятая.

Мужчины пред ней — без вины виноватые:

Ведь в тяжкие годы в моей стране

Каждый десятый погиб на войне.

 

Безмолвье — ему. Безнадежность — ей.

Только бы все это не забылось!

Только бы люди стали мудрей

И все это снова не повторилось!

 

Наш вечный день Победы

С каждым годом он дальше и дальше идет

От того, легендарного сорок пятого,

Горьким дымом пожаров и славой объятого,

Как солдат, что в бессрочный идет поход.

 

Позади — переставший визжать свинец,

Впереди — и работа, и свет парадов,

В его сердце стучат миллионы сердец,

А во взгляде горят миллионы взглядов.

 

Только есть и подлейшая в мире рать,

Что мечтает опошлить его и скинуть,

В темный ящик на веки веков задвинуть,

Оболгать и безжалостно оплевать.

 

Растоптать. Вверх ногами поставить историю.

И, стараясь людей превратить в глупцов,

Тех, кто предал страну, объявить героями,

А героев же вычеркнуть из умов.

 

Только совесть страны не столкнуть с откоса.

И, хоть всем вам друг другу на голову встать,

Все равно до Гастелло и Зои с Матросовым

Вам, хоть лопнуть от ревности, не достать.

 

День Победы! Скажите, теперь он чей?

Украинский, таджикский, грузинский, русский?

Или, может, казахский иль белорусский?

Полный мужества праздник страны моей!?

 

Разорвали страну... Только вновь и вновь

Большинству в это зло все равно не верится,

Ибо знамя Победы никак не делится,

Как не делится сердце, душа и кровь.

 

И какими мы спорами ни кипим,

Мы обязаны знать, и отцы, и дети,

День Победы вовек для нас неделим,

Это главный наш праздник на целом свете.

 

День Победы! Гремит в вышине салют.

Но величье, весь смысл его и значенье

Для народов земли до конца поймут,

Может быть, лишь грядущие поколенья!

 

Вот идет он, неся свой высокий свет.

Поколенья будут рождаться, стариться,

Люди будут меняться, а он — останется.

И шагать ему так еще сотни лет!

 

Помните!

День Победы. И в огнях салюта

Будто гром: — Запомните навек,

Что в сраженьях каждую минуту,

Да, буквально каждую минуту

Погибало десять человек!

 

Как понять и как осмыслить это:

Десять крепких, бодрых, молодых,

Полных веры, радости и света

И живых, отчаянно живых!

 

У любого где-то дом иль хата,

Где-то сад, река, знакомый смех,

Мать, жена… А если неженатый,

То девчонка — лучшая из всех.

 

На восьми фронтах моей отчизны

Уносил войны водоворот

Каждую минуту десять жизней,

Значит, каждый час уже шестьсот!..

 

И вот так четыре горьких года,

День за днем — невероятный счет!

Ради нашей чести и свободы

Все сумел и одолел народ.

 

Мир пришел как дождь, как чудеса,

Яркой синью душу опаля…

В вешний вечер, в птичьи голоса,

Облаков вздымая паруса,

Как корабль плывет моя Земля.

 

И сейчас мне обратиться хочется

К каждому, кто молод и горяч,

Кто б ты ни был: летчик или врач,

Педагог, студент или сверловщица…

 

Да, прекрасно думать о судьбе

Очень яркой, честной и красивой.

Но всегда ли мы к самим себе

Подлинно строги и справедливы?

 

Ведь, кружась меж планов и идей,

Мы нередко, честно говоря,

Тратим время попросту зазря

На десятки всяких мелочей.

 

На тряпье, на пустенькие книжки,

На раздоры, где не прав никто,

На танцульки, выпивки, страстишки,

Господи, да мало ли на что!

 

И неплохо б каждому из нас,

А ведь есть душа, наверно, в каждом,

Вспомнить вдруг о чем-то очень важном,

Самом нужном, может быть, сейчас.

 

И, сметя все мелкое, пустое,

Скинув скуку, черствость или лень,

Вспомнить вдруг о том, какой ценою

Куплен был наш каждый мирный день!

 

И, судьбу замешивая круто,

Чтоб любить, сражаться и мечтать,

Чем была оплачена минута,

Каждая-прекаждая минута,

Смеем ли мы это забывать?!

 

И, шагая за высокой новью,

Помните о том, что всякий час

Вечно смотрят с верой и любовью

Вслед вам те, кто жил во имя вас!

 

* * *

«Никто не забыт, и ничто не забыто»---

Прекрасная надпись в музее прибита.

Эх! Если запомнить бы мог человек

Всех двадцать мильонов, ушедших навек...

Эх, если бы мог ...

 

День Победы в Севастополе

Майский бриз, освежая, скользит за ворот,

Где-то вздрогнул густой корабельный бас,

Севастополь! Мой гордый, мой светлый город,

Я пришел к тебе в праздник, в рассветный час!

 

Тихо тают в Стрелецкой ночные тени,

Вдоль бульваров, упруги и горячи,

Мчатся первые радостные лучи,

Утро пахнет гвоздиками и сиренью.

 

Но все дальше, все дальше лучи бегут,

Вот долина Бельбека: полынь и камень.

Ах, как выли здесь прежде металл и пламень,

Сколько жизней навеки умолкло тут…

 

Поле боя, знакомое поле боя,

Тонет Крым в виноградниках и садах,

А вот здесь, как и встарь — каменистый прах

Да осколки, звенящие под ногою.

 

Где-то галькой прибой шуршит в тишине.

Я вдруг словно во власти былых видений,

Сколько выпало тут вот когда-то мне,

Здесь упал я под взрывом в густом огне,

Чтоб воскреснуть и жить для иных сражений,

 

О мое поколенье! Мы шли с тобой

Ради счастья земли сквозь дымы и беды,

Пятна алой зари на земле сухой

Словно память о тяжкой цене победы…

 

Застываю в молчании, тих и суров.

Над заливом рассвета пылает знамя…

Я кладу на дорогу букет цветов

В честь друзей, чьих уже не услышать слов

И кто нынешний праздник не встретит с нами.

 

День Победы! Он замер на кораблях,

Он над чашею вечное вскинул пламя,

Он грохочет и бьется в людских сердцах,

Опаляет нас песней, звенит в стихах,

Полыхает плакатами и цветами.

 

На бульварах деревья равняют строй.

Все сегодня багровое и голубое.

Севастополь, могучий орел! Герой!

Двести лет ты стоишь над морской волной,

Наше счастье и мир заслонив собою!

 

А когда вдоль проспектов и площадей

Ветераны идут, сединой сверкая,

Им навстречу протягивают детей,

Люди плачут, смеются, и я светлей

Ни улыбок, ни слез на земле не знаю!

 

От объятий друзей, от приветствий женщин,

От цветов и сияния детских глаз

Нет, наверно, счастливее их сейчас!

Но безжалостно время. И всякий раз

Приезжает сюда их все меньше и меньше…

 

Да, все меньше и меньше. И час пробьет,

А ведь это случится же поздно иль рано,

Что когда-нибудь праздник сюда придет,

Но уже без единого ветерана…

 

Только нам ли искать трагедийных слов,

Если жизнь торжествует и ввысь вздымается,

Если песня отцовская продолжается

И вливается в песнь боевых сынов!

 

Если свято страну свою берегут

Честь и Мужество с Верою дерзновенной,

Если гордый, торжественный наш салют,

Утверждающий мир, красоту и труд,

Затмевает сияние звезд вселенной,

 

Значит, стужи — пустяк и года — ерунда!

Значит, будут цветам улыбаться люди,

Значит, счастье, как свет, будет жить всегда

И конца ему в мире уже не будет!

 

Ленинграду

Не ленинградец я по рожденью.

И все же я вправе сказать вполне,

Что я — ленинградец по дымным сраженьям,

По первым окопным стихотвореньям,

По холоду, голоду, по лишеньям,

Короче: по юности, по войне!

 

В Синявинских топях, в боях подо Мгою,

Где снег был то в пепле, то в бурой крови,

Мы с городом жили одной судьбою,

Словно как родственники, свои.

 

Было нам всяко: и горько, и сложно.

Мы знали, можно, на кочках скользя,

Сгинуть в болоте, замерзнуть можно,

Свалиться под пулей, отчаяться можно,

Можно и то, и другое можно,

И лишь Ленинграда отдать нельзя!

 

И я его спас, навсегда, навечно:

Невка, Васильевский, Зимний дворец…

Впрочем, не я, не один, конечно.—

Его заслонил миллион сердец!

 

И если бы чудом вдруг разделить

На всех бойцов и на всех командиров

Дома и проулки, то, может быть,

Выйдет, что я сумел защитить

Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру.

 

Товарищ мой, друг ленинградский мой,

Как знать, но, быть может, твоя квартира

Как раз вот и есть та, спасенная мной

От смерти для самого мирного мира!

 

А значит, я и зимой и летом

В проулке твоем, что шумит листвой,

На улице каждой, в городе этом

Не гость, не турист, а навеки свой.

 

И, всякий раз сюда приезжая,

Шагнув в толкотню, в городскую зарю,

Я, сердца взволнованный стук унимая,

С горячей нежностью говорю:

 

— Здравствуй, по-вешнему строг и молод,

Крылья раскинувший над Невой,

Город-красавец, город-герой,

Неповторимый город!

 

Здравствуйте, врезанные в рассвет

Проспекты, дворцы и мосты висячие,

Здравствуй, память далеких лет,

Здравствуй, юность моя горячая!

 

Здравствуйте, в парках ночных соловьи

И все, с чем так радостно мне встречаться.

Здравствуйте, дорогие мои,

На всю мою жизнь дорогие мои,

Милые ленинградцы!

 

Вернулся

Другу Борису

 

Сгоревшие хаты, пустые сады,

Несжатые полосы хлеба.

Глазницы воронок зрачками воды

Уставились в мутное небо.

 

В разбитой часовенке ветер гудит,

Пройдя амбразуры и ниши,

И с хрустом губами листы шевелит

В изжеванной временем крыше.

 

Все рыжий огонь пролизал, истребил,

И вид пепелища ужасен.

Лишь дождь перевязкой воды исцелил

Осколком пораненный ясень.

 

К нему прислонился промокший солдат.

Вокруг ни плетня, ни строенья…

Не выскажешь словом, как тяжек возврат

К останкам родного селенья!

 

Нет сил, чтоб спокойно на это смотреть.

Такое любого расстроит.

Солдат же вернулся сюда не жалеть, —

Пришел он, чтоб заново строить!

 

Герой войны

Лицо энергичное, волевое,

Решительный шаг и чеканная фраза,

Блестит Золотая Звезда Героя,

Нету руки и глаза.

 

Таким и знают его в городке,

Гордятся не первый год.

На митинге, в красном ли уголке —

Любовь ему и почет!

 

В домах он — желаннейший из гостей,

А в сферах учреждений

Ему надавали сто должностей.

Выбрали в сто правлений.

 

Пожалуй, не было здесь никому

Такого от жителей уваженья.

Герой! И, наверное, потому

Только в одном отказали ему —

В праве на слабости и сомненья.

 

Если случится ему порой

Сказать: «Не получится», «Страшновато».

Все улыбаются: «Шутит Герой!

Вот оно — скромное сердце солдата!»

 

Назвали героем — и стой как Казбек!

Стой и глядись, как статуя, в реку.

А он не гранит, а живой человек,

Со всем, что свойственно человеку!

 

Герой, это правда. Но правда и в том,

Что он бы не прочь повздыхать под гитару,

И лишний бокал осушить за столом,

И спеть озорно, и сплясать до угару.

 

Хочется, если даже Герой,

А горе затянет вдруг, словно болото, —

Забыв про солидность, как в детстве, порой

Кому-то пожаловаться на кого-то…

 

Хочется… Только довольно о том.

Видите: вот он идет по тропинке.

Качаются удочки за плечом,

Смеясь, помидоры шуршат в корзинке…

 

Как славно шагать и смотреть кругом

Не статуей важной и не Казбеком.

Бронзы не надо. Бронза — потом!

Мы средь живых ведь людей живем,

Так дайте при жизни быть человеком!

 

Роза друга

Комсоргу Брестской крепости

Самвелу Матевосяну

 

За каждый букет и за каждый цветок

Я людям признателен чуть не до гроба.

Люблю я цветы! Но средь них особо

Я эту вот розу в душе сберег.

 

Громадная, гордая, густо-красная,

Благоухая, как целый сад,

Стоит она, кутаясь в свой наряд,

Как-то по-царственному прекрасная.

 

Ее вот такою взрастить сумел,

Вспоив голубою водой Севана,

Солнцем и песнями Еревана,

Мой жизнерадостный друг Самвел.

 

Девятого мая, в наш день солдатский,

Спиной еще слыша гудящий ИЛ,

Примчался он, обнял меня по-братски

И это вот чудо свое вручил.

 

Сказал: — Мы немало дорог протопали,

За мир, что дороже нам всех наград,

Прими же цветок как солдат Севастополя

В подарок от брестских друзей-солдат.

 

Прими, дорогой мой, и как поэт,

Этот вот маленький символ жизни.

И в память о тех, кого с нами нет,

Чьей кровью окрашен был тот рассвет —

Первый военный рассвет Отчизны.

 

Стою я и словно бы онемел…

Сердце вдруг сладкой тоскою сжало.

Ну, что мне сказать тебе, друг Самвел?!

Ты так мою душу сейчас согрел…

Любого спасибо здесь будет мало!

 

Ты прав: мы немало прошли с тобой,

И все же начало дороги славы —

У Бреста. Под той крепостной стеной,

Где принял с друзьями ты первый бой,

И люди об этом забыть не вправе!

 

Чтоб миру вернуть и тепло, и смех,

Вы первыми встали, голов не пряча,

А первым всегда тяжелее всех

Во всякой беде, а в войне — тем паче!

 

Мелькают рассветы минувших лет,

Словно костры у крутых обочин.

Но нам ли с печалью смотреть им вслед?!

Ведь жаль только даром прошедших лет,

А если с толком — тогда не очень!

 

Вечер спускается над Москвой,

Мягко долив позолоты в краски,

Весь будто алый и голубой,

Праздничный, тихий и очень майский.

 

Но вот в эту вешнюю благодать

Салют громыхнул и цветисто лопнул,

Как будто на звездный приказ прихлопнул

Гигантски-огненную печать.

 

То гром, то минутная тишина,

И вновь, рассыпая огни и стрелы,

Падает радостная волна,

Но ярче всех, в синем стекле окна —

Пламенно-алый цветок Самвела!

 

Как маленький факел горя в ночи,

Он словно растет, обдавая жаром.

И вот уже видно, как там, в пожарах,

С грохотом падают кирпичи,

 

Как в вареве, вздыбленном, словно конь,

Будто играя со смертью в жмурки,

Отважные, крохотные фигурки,

Перебегая, ведут огонь.

 

И то, как над грудой камней и тел,

Поднявшись навстречу свинцу и мраку,

Всех, кто еще уцелеть сумел,

Бесстрашный и дерзкий комсорг Самвел

Ведет в отчаянную атаку.

 

Но, смолкнув, погасла цветная вьюга,

И скрылось видение за окном.

И только горит на столе моем

Пунцовая роза — подарок друга.

 

Горит, на взволнованный лад настроив,

Все мелкое прочь из души гоня,

Как отблеск торжественного огня,

Навечно зажженного в честь героев!

 

То ли с укором, то ли с сожаленьем

То ли с укором, то ли с сожаленьем

Звучит твоя задумчивая речь,

Неужто впрямь не смог я уберечь

Себя когда-то в боевых сраженьях?

 

Мог или нет — да разве в этом дело?!

Ведь в час, когда я подымался в бой,

Я чувствовал все время за спиной

Мою страну, что на меня глядела.

 

И где бы мне беда ни угрожала —

Не уступал ни смерти, ни огню.

Ведь Родина мне верила и знала,

Что я ее собою заслоню.

 

И если сердце честное дано,

Ну как, скажи, иначе поступить:

Себя упрятать — Родину открыть!

Вот то-то, дорогая, и оно…

 

Товарищу по войне

Лайне Баруздиной

 

За легкой шторой буйствуют лучи,

Горячий зайчик бродит по палате.

Ученые и важные врачи

Склоняются над вашею кроватью.

 

Спит во дворе усталая метель,

А за стеной тревожную морзянку

Выстукивает пестрая капель

И все зовет куда-то спозаранку.

 

Бинты, уколы, бодрые слова

(Ах, до чего ж мне это все знакомо!),

А за окном — гудящая Москва,

И мысли где-то у порога дома…

 

И не ахти ведь сколько и жилось,

А вот уже и горе навязалось,

И счастье вроде только началось,

И дел еще по маковку осталось.

 

И, значит, надо, как в дыму сраженья,

Шепнуть себе упрямо: — Победим! —

И из невзгоды, как из окруженья,

Любой ценою выходить к своим.

 

Есть в каждом доме мудрый домовой.

Живет он и в больнице, но особый.

В больнице он, наверное, такой:

Не своенравный и не озорной,

А беленький, мохнатенький и добрый.

 

Он слышит и печалей голоса,

И всяческими чарами владеет,

И он умеет делать чудеса,

Каких порою люди не умеют.

 

И в час, когда сквозь злую полутьму

Вползает боль лазутчиком в палату,

Вы только тихо молвите ему:

— Приди, дружище, помоги солдату!

 

И он придет, конечно же, придет,

В ладонь вам лапку ласково положит

(Солдата он особо бережет),

И снимет боль, и выстоять поможет…

 

А там, за шторой, гулкая Москва

С родимым домом, песнями, друзьями.

Они вам шлют хорошие слова

И руки жмут вам верными руками.

 

И знаю я: в упорстве и боренье

Мы в этой вере до конца правы.

Когда солдат не одинок в сраженье —

Он никогда не склонит головы!

 

Баллада о граните

Грохнул взрыв — качнулись небеса,

Над карьером пыль взметнулась тучей.

Вздрогнули окрестные леса,

Эхо с гулом понеслось под кручи.

 

Выпрыгнув из щели без труда,

Подрывник встряхнулся деловито,

Взял осколок красного гранита

И сказал: — А камень хоть куда!

 

Из него дворец сложить не стыдно. —

Помолчал, цигарку закрутил,

Не спеша, со вкусом раскурил

И сказал товарищу солидно:

 

— Динамит иль, скажем, аммонал.

Я их норов досконально знаю

И не первый год уже взрываю,

Нынче вот в трехсотый раз взрывал!

 

А когда дойду до пятисот,

Не иначе стану бригадиром. —

Он не знал, что мир простился с миром,

Что война над Родиной встает.

И что через месяц средь болот

Сам он по приказу командира

Подорвет впервые вражий дот.

 

Так и было: рушились дома,

Шли враги в дыму, сквозь грохот стали.

Крепко, насмерть русские стояли,

Грудь на грудь сходились свет и тьма!

 

А пока земля в огне дымит,

Всюду шарит враг рукой нечистой.

Даже там, в Карелии лесистой,

Из-под снега извлекли фашисты

Красный с черной жилкою гранит.

 

И чванливый оберст приказал,

Жадным взглядом весь карьер окинув:

— Пусть стоит на площади Берлина

Из гранита грозный пьедестал.

 

В день, когда мы разгромим Советы

И пожар взметнется над Москвой,

Мы воздвигнем памятник Победы,

Свастику поднявший над собой.

 

Перед ним века и поколенья

Лягут, распростертые, в пыли.

Это будет символ устрашенья,

Символ покорения земли!

 

Только вышло всё наоборот.

День настал — и пробил час расплаты:

В сорок пятом русские солдаты

У рейхстага кончили поход…

 

В глубине двора сапер гвардейский

Каменную груду увидал.

Поднял камень и к груди прижал:

— Братцы, это ж наш гранит, карельский.

Сам я этот камень добывал!

 

… Новый дом поднялся над Москвою,

Стеклами сверкая на рассвете.

Во дворе играют шумно дети,

Рядом липы шелестят листвою.

 

Дом построен мирными руками,

Зданию нарядный придал вид

Красный, с темной жилкою гранит,

Что из плена вызволен бойцами.

 

Друг, москвич! Воскресным днем с рассветом

Улицею Горького пройдись.

Перед домом тем остановись:

Вот гранит, объехавший полсвета,

Над гранитом дом взметнулся ввысь…

Номер девять, возле Моссовета!

 

Новобранцы

Тяжелые ранцы,

Усталые ноги.

Идут новобранцы

По пыльной дороге.

 

Ремни сыромятные

Врезались в плечи.

Горячее солнце

Да ветер навстречу.

 

Седьмая верста,

И восьмая верста.

Ни хаты, ни тени,

Дорога пуста.

 

Броски, перебежки,

Весь день в напряженье.

Упасть бы в траву

И лежать без движенья.

 

Нет сил сапога

Оторвать от земли.

Броски, перебежки,

«Коротким, коли!»

 

О милой забудешь,

Шутить перестанешь.

Сдается, что так

Ты недолго протянешь.

 

Проходит неделя,

Проходит другая,

Ребята бодрее

И тверже шагают.

 

И кажется, ветер

Гудит веселее

И пот утирает

Ладонью своею.

 

Ремни уж не режут

Плеча, как бывало.

Все чаще, все звонче

Поет запевала.

 

Светлее улыбки,

Уверенней взгляд,

И письма к любимой

Все чаще летят.

 

От выкладки полной

Не горбятся спины.

Былых новобранцев

Уж нет и в помине.

 

Широкая песня

Да крепкие ноги.

Шагают солдаты

Вперед по дороге!

 

Шли солдаты

Вдоль села, держа равненье,

Мимо школы, мимо хат,

Шел с военного ученья

По дороге взвод солдат.

 

Солнце каски золотило,

Пламенел колхозный сад.

Свой шуршащий листопад

Осень под ноги стелила.

 

До казарм неблизок путь,

Шли, мечтая о привале,

Только песню не бросали —

С песней шире дышит грудь.

 

Возле рощи над рекою

Лейтенант фуражку снял,

Пот со лба смахнул рукою

И скомандовал: — Привал!

 

Ветер, травы шевеля,

Обдавал речной прохладой.

За рекой мычало стадо,

А кругом поля, поля…

 

От села дымком тянуло,

Рожь косынками цвела.

Песня крыльями взмахнула

И над рощей поплыла.

 

Снял планшетку лейтенант,

Подошел к воде умыться.

— Разрешите обратиться, —

Козырнул ему сержант.

 

— Там девчата говорят,

Что рабочих рук нехватка.

Нам помочь бы для порядка,

Кто желает из солдат?

 

Взводный молвил: — Одобряю.

Только время нас не ждет.

Но коль просит целый взвод,

В счет привала — разрешаю.

 

Рожь качалась впереди

И приветливо шепталась:

— Ну, гвардейцы, прочь усталость,

Кто желает, выходи!

 

Не жалели рук ребята.

Как грибы, скирды росли.

Восхищенные девчата

Надивиться не могли.

 

После крепко руки жали,

Угощали молоком,

Шумно с песней всем селом

До плотины провожали.

 

Солнце село в отдаленье,

На воде дрожал закат.

Шел с военного ученья

По дороге взвод солдат.

 

Нет, не льщусь я словом «ветераны»

Нет, не льщусь я словом «ветераны»,

Хоть оно почетно, может быть.

Только рано, абсолютно рано

Мне такое звание носить!

 

Есть в том слове что-то от усталости,

От поникших плеч и тишины,

От морщин, от грустной седины,

А короче — от дороги к старости.

 

Ну а мне такое нужно слово,

Чтобы в нем — стрижи и поезда,

Буйный гром из тучи чернобровой,

И рассвет вишнево-васильковый,

И любви восторженное «да»!

 

Нет, не с тем, чтоб мне подмолодиться

(Глупости я вечно не любил),

Мне играть в мальчишку не годится.

Только ведь обидно и стыдиться

Всех своих еще упрямых сил!

 

Ветеран — светлейшее из слов.

Но, пока есть гроздья винограда,

Есть друзья, сраженья и любовь,

Мне подобных почестей не надо!

 

А усталость, хвори да покой —

Для поэта это не годится.

Я уйду, как улетают птицы

До прихода стужи снеговой.

 

Будет сумрак розоветь слегка,

Будут спать еще цветы и дети.

И лишь я однажды на рассвете

Растворюсь, как тают облака…

 

Реликвии страны

Скажи мне: что с тобой, моя страна?

К какой сползать нам новой преисподней,

Когда на рынках продают сегодня

Знамена, и кресты, и ордена?!

 

Неважно, как реликвию зовут:

Георгиевский крест иль орден Ленина,

Они высокой славою овеяны,

За ними кровь, бесстрашие и труд!

 

Ответьте мне: в какой еще стране

Вы слышали иль где-нибудь встречали,

Чтоб доблесть и отвагу на войне

На джинсы с водкой запросто меняли!

 

В каком, скажите, царстве-государстве

Посмели бы об армии сказать

Не как о самом доблестном богатстве,

А как о зле иль нравственном распадстве,

Кого не жаль хоть в пекло посылать?!

 

Не наши ли великие знамена,

Что вскинуты в дыму пороховом

Рукой Петра, рукой Багратиона

И Жукова! — без чести и закона

Мы на базарах нынче продаем!

 

Пусть эти стяги разными бывали:

Андреевский, трехцветный или красный,

Не в этом суть, а в том, над чем сияли,

Какие чувства люди в них влагали

И что жило в них пламенно и властно!

 

Так повелось, что в битве, в окруженье,

Когда живому не уйти без боя,

Последний воин защищал в сраженье

Не жизнь свою, а знамя полковое.

 

Так как же мы доныне допускали,

Чтоб сопляки ту дедовскую славу,

Честь Родины, без совести и права,

Глумясь, на рынках запросто спускали!

 

Любой народ на свете бережет

Реликвии свои, свои святыни.

Так почему же только наш народ

Толкают нынче к нравственной трясине?!

 

Ну как же докричаться? Как сказать,

Что от обиды и знамена плачут!

И продавать их — значит предавать

Страну свою и собственную мать

Да и себя, конечно же, в придачу!

 

Вставайте ж, люди, подлость обуздать!

Не ждать же вправду гибели и тризны,

Не позволяйте дряни торговать

Ни славою, ни совестью Отчизны!

 

История под огнем

Ну что же творят с историей нашей!

Сегодня лгуны — на вранье враньё,

Историю словно бы заново пашут,

Верней, перепахивают её.

 

Ну ладно бранили бы нас чужие:

Чужой — есть чужой, и бои — есть бои.

Но дегтем-то мажут у нас Россию

Не Запад, а вроде совсем свои!

 

Вы вдумайтесь, вдумайтесь только, люди:

Ведь слава, ведь гордость родной страны,

Герои, что жизнь закрывали грудью,

Теперь до насмешек низведены!

 

Уж я о Чапаеве — ни полслова:

Над ним наглумились стократ и всласть.

А жизнь-то ведь отдал. И мог бы снова

Сто раз бы отдать за родную власть!

 

А звездный орел Николай Гастелло?!

Ну кто это смел гоготать над тем,

Как сердце его в сорок солнц горело,

И лгать: что отваги тут нет совсем?!

 

И сколько бы весен ни пролетело,

Кто вычеркнет свет из сердец людей?!

И подвиг, и жизнь Николая Гастелло

Уже не сгорят до скончания дней!

 

А следом, исполнена света высшего,

С душою, что тайну навек хранит,

Девчоночка возле села Петрищево

Глядит на нас пристально сквозь гранит…

 

Неужто же мук ее горьких мало

И мало безжалостно-тяжких дней?

Кому она, дьяволы, помешала

И кто же посмел усомниться в ней?

 

И сколько же, сколько встает вопросов,

Что жалят подчас, как осиный рой,

Ну почему Александр Матросов —

Герой из героев — уже не герой?

 

Все лучшее в нас освистать, ославить

Глумливо, желательно насовсем!

Чтоб честь, чтобы лучших людей представить

Ну, честное слово, черт знает кем!

 

Давайте же спросим, мои родные,

Случайно все это иль не случайно?

И вот вам ответ: это все не тайна,

А выстрелы в душу самой России!

 

И пусть бы стреляли с другого берега

И слали со злобой за миной мину,

Но чаще-то вовсе же не Америка,

А всем им в угоду, почти истерике,

Свои же предательски лупят в спину!

 

И разве есть ну хоть гран сомнения,

Что тут не бездумные болтуны, —

Идет планомерное унижение,

Издевка над честью родной страны!

 

И пусть нас стозубая подлость гложет,

Мы вынесем, выдержим, устоим!

Ведь если себя мы не защитим,

То кто, кроме нас, это сделать сможет?!

 

Родине

Как жаль мне, что гордые наши слова

«Держава», «Родина» и «Отчизна»

Порою затерты, звенят едва

В простом словаре повседневной жизни.

 

Я этой болтливостью не грешил.

Шагая по жизни путем солдата,

Я просто с рожденья тебя любил

Застенчиво, тихо и очень свято.

 

Какой ты была для меня всегда?

Наверное, в разное время разной.

Да, именно разною, как когда,

Но вечно моей и всегда прекрасной!

 

В каких-нибудь пять босоногих лет

Мир — это улочка, мяч футбольный,

Сабля, да синий змей треугольный,

Да голубь, вспарывающий рассвет.

 

И если б тогда у меня примерно

Спросили: какой представляю я

Родину? Я бы сказал, наверно:

— Она такая, как мама моя!

 

А после я видел тебя иною,

В свисте метельных уральских дней,

Тоненькой, строгой, с большой косою —

Первой учительницей моей.

 

Жизнь открывалась почти как —в сказке,

Где с каждой минутой иная ширь,

Когда я шел за твоей указкой

Все выше и дальше в громадный мир!

 

Случись, рассержу я тебя порою —

Ты, пожурив, улыбнешься вдруг

И скажешь, мой чуб потрепав рукою:

— Ну ладно. Давай выправляйся, друг!

 

А помнишь встречу в краю таежном,

Когда, заблудившись, почти без сил,

Я сел на старый сухой валежник

И обреченно глаза прикрыл?

 

Сочувственно кедры вокруг шумели,

Стрекозы судачили с мошкарой:

— Отстал от ребячьей грибной артели…

Жалко… Совсем еще молодой!

 

И тут, будто с суриковской картины,

Светясь от собственной красоты,

Шагнула ты, чуть отведя кусты,

С корзинкою, алою от малины.

 

Взглянула и все уже поняла:

— Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает…

У нас и свои-то, глядишь, плутают,

Пойдем-ка! — И руку мне подала.

 

И, сев на разъезде в гремящий поезд,

Хмельной от хлеба и молока,

Я долго видел издалека

Тебя, стоящей в заре по пояс…

 

Кто ты, пришедшая мне помочь?

Мне и теперь разобраться сложно:

Была ты и впрямь лесникова дочь

Или хозяйка лесов таежных?

 

А впрочем, в каком бы я ни был краю

И как бы ни ждал и сейчас, и прежде,

Я всюду, я сразу тебя узнаю —

Голос твой, руки, улыбку твою,

В какой ни явилась бы ты одежде!

 

Помню тебя и совсем иной.

В дымное время, в лихие грозы,

Когда завыли над головой

Чужие черные бомбовозы!

 

О, как же был горестен и суров

Твой образ, высоким гневом объятый,

Когда ты смотрела на нас с плакатов

С винтовкой и флагом в дыму боев!

 

И, встав против самого злого зла,

Я шел, ощущая двойную силу:

Отвагу, которую ты дала,

И веру, которую ты вселила.

 

А помнишь, как встретились мы с тобой,

Солдатской матерью, чуть усталой,

Холодным вечером подо Мгой,

Где в поле солому ты скирдовала.

 

Смуглая, в желтой сухой пыли,

Ты, распрямившись, на миг застыла,

Затем поклонилась до самой земли

И тихо наш поезд перекрестила…

 

О, сколько же, сколько ты мне потом

Встречалась в селах и городищах —

Вдовой, угощавшей ржаным ломтем,

Крестьянкой, застывшей над пепелищем…

 

Я голос твой слышал средь всех тревог,

В затишье и в самом разгаре боя.

И что бы я вынес? И что бы смог? —

Когда бы не ты за моей спиною!

 

А в час, когда, вскинут столбом огня,

Упал я на грани весны и лета,

Ты сразу пришла. Ты нашла меня.

Даже в бреду я почуял это…

 

И тут, у гибели на краю,

Ты тихо шинелью меня укрыла

И на колени к себе положила

Голову раненую мою.

 

Давно это было или вчера?

Как звали тебя: Антонида? Алла?

Имени нету. Оно пропало.

Помню лишь — плакала медсестра.

Сидела, плакала и бинтовала…

 

Но слезы не слабость. Когда гроза

Летит над землей в орудийном гуле.

Отчизна, любая твоя слеза

Врагу отольется штыком и пулей!

 

Но вот свершилось! Пропели горны!

И вновь сверкнула голубизна,

И улыбнулась ты в мир просторный,

А возле ног твоих птицей черной

Лежала замершая война.

 

Так и стояла ты: в гуле маршей,

В цветах после бед и дорог крутых,

Под взглядом всех наций рукоплескавших —

Мать двадцати миллионов павших

В объятьях двухсот миллионов живых!

 

Мчатся года, как стремнина быстрая…

Родина! Трепетный гром соловья.

Росистая, солнечная, смолистая,

От вьюг и берез белоснежно чистая,

Счастье мое и любовь моя!

 

Ступив мальчуганом на твой порог,

Я верил, искал, наступал, сражался.

Прости, если сделал не все, что мог,

Прости, если в чем-нибудь ошибался!

 

Возможно, что, вечно душой горя

И никогда не живя бесстрастно,

Кого-то когда-то обидел зря,

А где-то кого-то простил напрасно.

 

Но пред тобой никогда, нигде, —

И это, поверь, не пустая фраза!

— Ни в споре, ни в радости, ни в беде

Не погрешил, не схитрил ни разу!

 

Пусть редко стихи о тебе пишу

И не трублю о тебе в газете —

Я каждым дыханьем тебе служу

И каждой строкою тебе служу,

Иначе зачем бы и жил на свете!

 

И если ты спросишь меня сердечно,

Взглянув на прожитые года:

— Был ты несчастлив? — отвечу: — Да!

— Знал ли ты счастье? — скажу: — Конечно!

 

А коли спросишь меня сурово:

— Ответь мне: а беды, что ты сносил,

Ради меня пережил бы снова?

— Да! — я скажу тебе. — Пережил!

 

— Да! — я отвечу. — Ведь если взять

Ради тебя даже злей напасти,

Без тени рисовки могу сказать:

Это одно уже будет счастьем!

 

Когда же ты скажешь мне в третий раз:

— Ответь без всякого колебанья:

Какую просьбу или желанье

Хотел бы ты высказать в смертный час? —

 

И я отвечу: — В грядущей мгле

Скажи поколеньям иного века:

Пусть никогда человек в человека

Ни разу не выстрелит на земле!

 

Прошу: словно в пору мальчишьих лет,

Коснись меня доброй своей рукою.

Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет…

Просто я счастлив, что я с тобою…

 

Еще передай, разговор итожа,

Тем, кто потом в эту жизнь придут,

Пусть так они тебя берегут,

Как я. Даже лучше, чем я, быть может.

 

Пускай, по-своему жизнь кроя,

Верят тебе они непреложно.

И вот последняя просьба моя:

Пускай они любят тебя, как я,

А больше любить уже невозможно!

 

Шурка: Поэма

 

Вступление

Я тебя почти что позабыл,

В спешке дней все реже вспоминаю,

И любил тебя иль не любил —

Даже сам теперь уже не знаю.

 

Но когда за окнами пройдут

С боевою песнею солдаты

Или в праздник прогремит салют,

Отмечая воинские даты, —

 

Вот тогда я, словно бы с экрана,

Вижу взгляд твой серо-голубой,

Портупею, кобуру нагана,

Рыжую ушанку со звездой…

 

Легкая, упрямая фигурка,

Дымные далекие края,

Шурка, Шурка! Тоненькая Шурка —

Фронтовая молодость моя!

 

Где-то взрывы над степями катятся,

Бьют крылами всполохи ракет, —

Кажется мне все или не кажется,

Было это в жизни или нет?

 

Впрочем, что там, было или не было,

Если вот он, твой безмолвный взгляд,

Если столько молодость изведала,

Если раны полночью болят!

 

Глава I

Перед боем

В сумрачной степи под Перекопом,

По-пластунски к дремлющим бойцам

Подползая, крался по окопам

Лунный свет с тревогой пополам.

 

Смотрит сны усталая пехота.

Каждый, зная, что наутро бой,

Спит в обнимку с собственной судьбой,

Подложив под голову заботы.

 

А у Сиваша, почти что рядом,

Там, где воду вспарывает сушь,

Ждет подразделения «катюш»

Наша знаменитая бригада.

 

Помнишь, Шурка, утренний снежок,

Забелевший в марте незнакомо,

Будто мягкий девичий платок

На плечах трудяги чернозема.

 

Может, снег тот за Онегой где-то

По неделям пляшет у костра.

Здесь же он всего лишь до утра,

До прихода южного рассвета.

 

И сейчас по хрусткой пелене

Ты бежишь легко и окрыленно —

Военфельдшер артдивизиона

С докторскою сумкой на ремне.

 

И друзья по боевой судьбе,

Все, что на пути тебе встречаются,

До чего же славно улыбаются

И кивают ласково тебе.

 

Все тебе тут неизменно рады,

Ибо и в походе и в бою

Ты была любимицей бригады,

И не за отвагу и награды,

А за жизнь хорошую твою.

 

Сколько раз, рискуя головою,

С неизменной сумкой за спиной

Ты тащила раненых из боя,

Сколько ран, под бомбами порою,

Собственной заштопала рукой.

 

А еще, наверное, за то,

Что, живя со смертью по соседству

(Где не стал бы осуждать никто),

Не терпела женского кокетства.

 

А порой ведь были «чудеса».

Вспомни только повариху Настю,

Ту дуреху из соседней части,

Что смотрела каждому в глаза.

 

Шла на все. А отповедь услышит —

Хохотнет: — Ты это про кого?

Раз война, она, брат, все и спишет! —

Только нет. Не спишет ничего…

 

Ничего не спишет, не пропустит,

Сколько ни хитри и ни греши.

Ни трусливой подлости не спустит,

Ни опустошения души.

 

Может быть, нигде, как на войне,

Все, в душе доселе неприметное,

Проступало словно бы вдвойне,

Разом все: и темное, и светлое.

 

Ты с друзьями шутишь, и сейчас

Взгляд твой добрым отсветом лучится.

Сколько женщин, может быть, у нас

Прямоте спокойных этих глаз

И теперь могли бы поучиться.

 

Я бы им без длительных тирад

Так промолвил: — Задержите взгляды!

Вот девчонка — смелый лейтенант,

Бог, в огне спасающий солдат,

Да еще любимица бригады.

 

Но бои бывают не всегда,

И теперь, представьте на мгновенье:

Передышка; шутки или пенье;

Над селом вечерняя звезда.

 

Вы нашли бы правильную меру,

Если б вдруг без всяких громких слов

В вас влюбились, скажем для примера,

Ровно сто четыре офицера

И семьсот отчаянных бойцов?!

 

И вот тут, признайтесь только сами,

Вы смогли бы, пусть без ерунды,

Ну хотя бы не играть глазами,

Никогда не пошутить сердцами,

Никакой не замутить воды?

 

Может быть, с улыбкою сейчас

Вы вздохнете: — Не простое дело

Быть спокойной среди сотен глаз. —

А она умела всякий раз,

И, признаться, как еще умела!

 

И, теплея, изменялись взгляды.

Так девчонка с сумкой на ремне

Стала и в походах и в огне

Навсегда любимицей бригады.

 

Как же улыбались ей. Увы,

Это надо было только видеть!

И попробуй кто ее обидеть —

Черта б с два сносил он головы!

 

Видно, в ней жила такая сила,

Что хитрить не стала б ни на миг.

И когда однажды полюбила,

То ни чувств, ни мыслей не таила,

А пошла как в пламя — напрямик!

 

Глава II

Перекоп

Фронт катился за врагом, как лава,

И внезапно, как на стену, — стоп!

Не пройти ни слева и ни справа,

Впереди твердыня: Перекоп!

 

Он рычал, сплошною сталью лязгая,

Полыхая бешеным огнем.

Но ведь брали мы его в гражданскую,

Значит, в эту как-нибудь возьмем!

 

И однажды, нарубив ступеньки

И врезаясь с ходу, как кинжал,

Дьявольские хлопцы Кириченко

Прорвались через Турецкий вал.

 

Что же, фриц, не вышла остановочка?!

Дальше жди покрепче чудеса!

Хороша гвардейская сноровочка?

То-то, немец-перец-колбаса!

 

И хоть дали мы врагу острастку.

Но, пока тылов не подвели,

Прорвались на километр к Армянску

И шабаш! Зарылись, залегли.

 

И туда, где залегла пехота,

Прижимаясь кузовом к земле,

Шли машины медленно во мгле

Сквозь одни разбитые ворота.

 

Каждой миной огрызался враг,

Весь белел от пулеметной дрожи,

Да и был он вовсе не дурак

И про те ворота ведал тоже.

 

И из дальнобойки по воротам

Клал снаряды, будто сахар в чай,

Через три минуты, как по нотам,

Хоть часы по взрывам проверяй.

 

Выход был тяжелый, но простой:

Взрыв! И мчишься в дым без промедленья.

Проскочил — и грохот за спиной,

Не успел — остался без движенья…

 

Мужество

Залп наш — в семь пятнадцать, на рассвете.

Все в работе. Звякают ключи,

Сняты маскировочные сети,

И снаряды бережно, как дети,

С газика сгружаются в ночи.

 

— Что случилось? Почему затор?

Где четвертый? В чем у вас причина? —

Не пришла последняя машина,

Где-то призамешкался шофер.

 

И, послав его сначала к черту,

А затем по дальним адресам,

Кинулся назад комвзвод четвертый:

— Если цел — получит по мозгам!

 

Добежал до взорванных ворот,

Да забыл о пушке у залива.

Надо б выждать, высчитать разрывы,

А комвзвода ринулся вперед.

 

И когда над шпалами взметнулся

Огненно-грохочущий цветок,

Лейтенант вдруг словно бы споткнулся,

Уронил ушанку, повернулся

И скатился с насыпи в песок.

 

Не успел опомниться народ,

Как уже к дымящимся воротам

Пулей мчался напрямую кто-то

По воронкам, к насыпи, вперед!

 

Старшина присвистнул, холодея:

— Метров сто осталось… Молодец!

Только нет, ей-богу, не успеет…

Вот сейчас накроет — и конец!

 

Шурка, Шурка! Светлая девчонка,

Как успела, даже не понять.

Затащила взводного в воронку,

Но от взрыва некуда бежать.

 

Торопилась, сумку открывая,

Только вот он, леденящий вой,

И тогда она, не рассуждая,

Кинулась, комвзвода заслоняя

От осколков собственной спиной.

 

В грохоте сначала показалось,

Что навеки наступила мгла,

Только смерть, наверно, просчиталась,

Лишь горячим дымом обожгла.

 

Ах, как время тянется порой!..

Но секунды на краю у смерти

Мчат с непостижимой быстротой,

Словно пули в пулеметной ленте.

 

Может, и минута не прошла,

Как взвалила взводного на плечи,

И пошла, пошла, пошла, пошла

К тем, кто мчал на выручку навстречу.

 

Через час, спеленатый бинтами,

Чтобы как-то боль угомонить,

Шевеля бескровными губами,

Взводный уже пробовал шутить.

 

— Ты, Шурок, наверно, понимала,

Что за птицу тащишь из огня.

Ты, конечно, верно рассуждала:

Вот, мол, выйдет парень в генералы

И тотчас посватает меня.

 

И она, укладывая в таз

Иглы и пинцет для кипяченья,

Бледная еще от напряженья,

Улыбнулась искорками глаз:

 

— Ладно уж, помалкивай, герой,

Униженье рода человечьего!

Просто нынче делать было нечего,

Вот я и сходила за тобой.

 

А сейчас вот села, пошабашила.

Ну а замуж если и пойду,

Ты уж это поимей в виду,

То никак не меньше чем за маршала.

 

Глава III

Праздничный день в Москве

Что за день сегодня, что за день!

Снег под солнцем розовато-белый,

Он душистый нынче, как сирень,

И, как плод, хрустяще-загорелый!

 

Солнечные зайчики сидят

На ажурных жердочках балконов,

А под ними царственно горят

Клены в звонко-ледяных коронах.

 

Мастер-ветер, празднично-хмельной,

Пробежит то крышами, то низом,

Белою, пушистою рукой

Полируя стены и карнизы.

 

Будут пушки вечером слышны,

Прошагает с песнею пехота,

Только нету никакой войны,

Нынче мирный день моей страны —

Гордый праздник Армии и Флота!

 

Сколько раз поздравит телефон

С праздником поэта и солдата.

Сколько прилетит со всех сторон

Телеграмм взволнованно-крылатых.

 

Сколько писем, сердце теребя,

Что-то стародавнее разбудит,

Только знаю точно: от тебя

Ни звонка, ни весточки не будет…

 

Передышка

Степь спала в предчувствии весны,

В зябкой дымке сумрака ночного.

Только не бывает у войны

Ни цветов, ни трепета хмельного.

 

Нету здесь улыбчивых зарниц,

Есть лишь брызги всполохов ракетных

Да взамен звонкоголосых птиц —

Перебранка пушек предрассветных.

 

Все живое словно бы во тьму

Тут в дыму сражений погружается.

Лишь сердца наперекор всему

Даже здесь порою улыбаются.

 

За селом артиллерийский склад.

Впрочем, склад — скорей, одно название,

Просто в яме, вырытой заранее,

Штабелями ящики лежат.

 

Я — комбат, дежурный по бригаде,

Обошел вечерние посты.

Солнце рыжегривое в леваде,

Словно конь, ни на кого не глядя,

Мирно щиплет чахлые кусты.

 

И вокруг такая тишина,

Что не знаешь, да война ли это?!

Что ж, устала, видно, и война:

Ни дымка, ни взрыва, ни ракеты.

 

Можно сесть, пока в низине тьма,

Вынуть письма, что пришли из дома.

Мне сегодня целых три письма

Из Москвы, от мамы и знакомых.

 

Чьи-то руки на плечи легли.

Легкая, знакомая фигурка.

Русый локон в солнечной пыли…

— Ишь забрался, аж на край земли,

Здравствуй, что ли?!

— Ты откуда, Шурка?

 

— Что ж мне, только склянки да бинты?

Нынче вот решила между делом

Просто подышать без суеты.

Впрочем, что там прятаться в кусты,

Вот тебя увидеть захотела.

 

Господи, какая тишина!

А закат, ну как у нас, в Лопасне…

Вот сейчас бы кончилась война…

Э, да что трезвонить понапрасну!

 

Слушай, только ты не отрицай,

Ну, насчет стихов… Ведь я же знаю.

Вот прошу, ну просто умоляю:

Сделай одолженье, почитай!

 

Шурка, Шурка, помнишь этот час:

Степь, затишье… В золоте закатном

Мы сидим на ящике снарядном

Как-то близко-близко в первый раз.

 

Впереди — минута тишины.

Позади же — месяцы и годы

Грохота, лишений и походов —

Всех «веселых прелестей» войны.

 

Вот мы: к силуэту силуэт,

Два ремня, погоны с алым кантом,

Два лихих, бывалых лейтенанта,

А обоим вместе — сорок лет!

 

Тени, как десантники по склону,

Лезли вверх, бесстрастны и тихи,

А затем вдруг замерли смущенно,

Слыша, как почти что отрешенно

Я читал солдатские стихи.

 

Ей же богу, может быть, в стихах

Есть и вправду «взрывчатая» сила,

Коль сидишь на ящиках тротила,

На сплошных снарядных штабелях!

 

Шутка шуткой, а невольно где-то

Верую, волненья не тая,

Что и впрямь горела, как ракета,

Фронтовая молодость моя!

 

И читал я о боях, о громе,

О ветрах и гибели друзей,

А потом о нежности, о доме,

О солдатской матери моей.

 

Ты смотрела в поле, не мигая,

И сказала тихо, как во сне:

— Я в стихах не очень понимаю,

Только вечер нынешний, я знаю,

Навсегда останется во мне…

 

Может, вправду быть тебе поэтом?!

Нет, не смейся. Кончится война,

И представь, что августовским летом

Позвонит вам девушка одна.

 

Ну, вот так же, на исходе дня.

«Извините, если помешала!

Я стихи в газете прочитала…

Это Шура. Помните меня?»

 

Ты ответишь холодно и хмуро,

А в глазах презрительный прищур:

«Шура, Шура, что еще за Шура?

Мало ли звонит мне всяких дур!»

 

Искра смеха — будто лучик света!

Редкая минута тишины

Посреди грохочущей войны.

Мир… звонки… Да сбудется ли это?!

 

Все казалось призрачно-забавным.

И обоим было невдомек,

Что случись и вправду твой звонок —

Там, в далеком мире, в должный срок,

Как все было б здорово и славно!

 

Увидала письма. Улыбнулась:

— Девушки?

— Допустим, что и так.

— Что же ты нахмурился, чудак?

Мне-то что! — И с хрустом потянулась.

 

А затем с лукавинками глаз:

— Извини, что так спроста и сразу,

Любопытство исстари у нас.

Ты сказал кому-нибудь хоть раз

О любви?

— Да нет еще. Ни разу.

 

— Вот и славно! Честное же слово,

Болтунов… ведь их не сосчитать!

Не успеют «здравствуйте» сказать —

И «люблю», пожалуйста, готово!

 

— А вот это, — тронула письмо, —

Мамино. Я верно угадала?

Если б мне когда-нибудь само

Вдруг пришло такое вот письмо,

Я б луну от радости достала!

 

Что застыл безмолвно, как вопрос?

Нет, с рожденьем у меня в порядке:

Дед меня нашел в капустной грядке,

Говорят, скворец меня принес.

 

Что ж, я впрямь невесело росла,

Золушка и та того не ведала:

Тиф, невзгоды… Мама умерла…

Мне и четырех-то даже не было.

 

Вечно хмурый пьяница отец.

Мачеха — еще вторая рюмка.

Это в сказке: туфельки, дворец…

Жизнь суровей: девушка-боец,

Сапоги и докторская сумка.

 

Впрочем, жизнь всегда — за что-то бой!

Все настанет: и цветы и платья.

Будем живы, мы еще с тобой

Побываем где-нибудь во МХАТе.

 

Ну, пора. Смеркается. Пойду! —

Протянула руку. Быстро встала

И легко тропинкою сбежала,

Помахав ушанкой на ходу.

 

Глава IV

Праздничный вечер в Москве

В ледяную топая броню,

Пляшет вьюга над Москвой-рекою,

Заметая белою крупою

Голубую тонкую лыжню.

 

Нынче день капризен, как судьба:

Утром солнце звякало капелью,

А затем прихлынула с метелью

Белая сплошная ворожба.

 

Я сижу, не зажигая света,

И включать приемник не хочу.

Нынче время, памятью согрето,

Шлет сигнал из дальнего рассвета

Кодом по сердечному ключу.

 

Тот рассвет у неба в изголовье

Был крутым от просмоленных слов,

Красно-белым от бинтов и крови,

Черным от воронок и дымов.

 

Тяжкий грохот, прокатясь по крышам,

Прогремел за праздничным окном.

Только сердце почему-то слышит

Тот, другой артиллерийский гром!

 

Тот, другой, что, силы не жалея,

Был тараном схваток боевых.

Помнишь, Шурка, наши батареи?

Помнишь хлопцев, павших и живых?!

 

Помнишь жмыхи, что порою лопали?

Помнишь шутки, раны, ордена?

Помнишь, как катилась к Севастополю

Фронтовая грозная весна?!

 

Ишуньские позиции

 

1

В линзах солнце дымное дробится,

Степь — как скатерть с блюдцами озер.

Мы берем Ишуньские позиции.

Впереди, как в сводке говорится,

«Полный стратегический простор».

 

Ни куста, ни крыши, ни забора,

Широта, простор и благодать.

Только лупят из того «простора»

Так, что от свинцового напора

Головы порою не поднять.

 

Ну а мы, однако, поднимали.

Как смогли? У господа спроси!

Но таким огнем прогромыхали,

Что земля качнулась на оси!

 

Их окопы, танки, минометы —

Разом — огнедышащий погост.

И рванулась матушка-пехота,

И пошла, как говорится, в рост.

 

Хорошо ли обогрелись, фрицы?

Жарьтесь, за огнем не постоим!

Мы берем Ишуньские позиции,

Мы идем, освобождая Крым!

 

2

В полдень зуммер, тонкий, как заноза:

— Вал пехоты выдохся, ослаб.

Враг застрял в траншеях, у совхоза.

Через час, не позже, новый залп!

 

Турченко не любит разговоров.

Развернул планшетку:

— Вот смотри:

Здесь совхоз. А там, у косогора,

Мы им зад прихлопнем ровно в три.

 

Вдруг застыв, прислушался всей кожей

И — в окоп. — А ну, давай сюда! —

Я снарядный вой услышал тоже,

Но решил: минует, ерунда!

 

Взрыв раздался рядом, за спиной,

Вскинув кверху ящики и глину.

Оглушил, ударил, опрокинул,

Резкий и грохочуще-тугой.

 

Как в живых случилось мне остаться,

И теперь не ведаю о том.

Пролетев, как щепка, кувырком,

Чуть успел за бруствер задержаться

И, нарушив все субординации,

Придавил начальство животом.

 

Турченко неторопливо сел,

Осмотрел меня тревожным взглядом

И, довольный, крякнул: — Уцелел!

Повезло, брат, лучше и не надо!

 

Подал флягу. — На-ка, укрепись.

Все равно наружу не соваться.

Вон как начал минами плеваться.

Ничего. Потом не прогневись!

 

Взрывы, гарь… И вдруг песок на шею,

Сумка вниз из дымной темноты.

Кто-то следом прыгает в траншею.

— Покажите, что с ним?!

— Шура, ты?

 

— Жив! А я… А мне-то показалось…

Вижу вдруг — разрыв, и ты пропал…

Господи, ну как же напугал! —

И к плечу беспомощно прижалась.

 

Турченко ей сунул было флягу.

Отстранила: — Не люблю. Учти. —

А сама как белая бумага,

Как металл медали «3а отвагу»,

Что сияла на ее груди.

 

Закурила, шапку подняла.

— Ну, пойду я… Хватит прохлаждаться! —

Улыбнулась: — У меня дела.

Ну а вам счастливо оставаться!

 

Ладно, знаю: смелые солдаты.

Кстати, и стрельбы почти уж нет.

Помогите выбраться, ребята! —

И за нами зашагала вслед.

 

Ласково похлопав по спине,

Турченко шепнул мне, улыбаясь!

— Если я хоть в чем-то разбираюсь,

Ты везуч, по-моему, вдвойне!

 

3

Ax, как нас встречали, как встречали

Горем опаленные сердца!

Женщины навстречу выбегали,

Плакали, смеялись, обнимали

И кричали что-то без конца.

 

Руки загорелые раскинув,

Встав толпою посреди пути,

Так, что ни проехать, ни пройти,

Окружали каждую машину.

 

Возле хаток расстилали скатерти

С молоком и горками еды

Русские, украинские матери,

Всем нам, всем нам дорогие матери,

Вдовы и столетние деды.

 

И, в толпе разноголосой стоя,

Хлопцы, улыбаясь широко,

Часто не остывшие от боя,

С уваженьем пили молоко.

 

С уваженьем? Нет, с благоговеньем!

Ибо каждый точно понимал

Все их муки, беды, униженья,

И ржаное, темное печенье

Было повесомей, чем металл.

 

И везде о самых долгожданных

Вопрошали мать или сестра:

— Вы не знали Мухина Ивана?

Или, может, бачили случайно

Пехотинца Марченко Петра?

 

Только где он, Мухин этот самый,

Как его отыщешь на войне?

Может, бьется за рекою Ламой,

Может, сгинул в Западной Двине?

 

Тот, кто любит, неотступно ждет.

У любви терпение найдется.

— Не волнуйтесь, мама, он вернется,

Вот побьет фашистов и придет!

 

Если ж не пришел, простите, милые,

Светлые пророчества бойцов,

Что дрались с любой бедой постылою,

С черной злобой пулеметнорылою,

Только вот не обладали силою

Воскрешать ни братьев, ни отцов.

 

Да и нас отнюдь не воскрешали,

Скажем без бодряческих речей,

Что не все мы снова увидали

Те края, где верно ожидали

Нас глаза сестер и матерей.

 

Глава V

В совхозе

Фронтовая крымская весна,

Гарью припорошенные розы

(Хоть не время, все-таки война)

Пряно пахнут в садиках совхоза.

 

О, как дорог незнакомый дом,

Где ты мог с удобствами побриться,

Не спеша до пояса умыться

И поесть ватрушек с творогом,

 

Где хозяек щедрые сердца

Так приветить воина стараются,

Что тот дом и люди вспоминаются

Иногда до самого конца!

 

Над совхозом полная луна,

Как медаль на гимнастерке неба.

Пахнет свежевыпеченным хлебом,

И плывет в проулки тишина…

 

И в дому, и на крылечке хаты,

Ощутив тот истинный уют,

Разомлев, усталые солдаты

Пишут письма, чистят автоматы

И порой вполголоса поют.

 

Постучалась, отворила дверь

И сказала строго и печально:

— Я не лгу ведь никогда, поверь,

Не скажу лукаво и теперь,

Что зашла как будто бы случайно.

 

Ничего, не думай, не стряслось.

Просто я сегодня размышляю

И хочу задать тебе вопрос,

Только дай сперва мне чашку чаю.

 

— Но ведь ваш дивизион сейчас

У высот, отнюдь не замолчавших.

Три версты, не больше. И как раз

Ты могла нарваться в этот час

На любых: на наших и не наших.

 

— Опоздал, брат. Наша высота.

Впрочем, и не в этом даже дело.

Враг не тот, да и война не та.

Он ночами не такой уж смелый.

 

А пугаться при ночной поре —

Это новобранцу только можно.

Да и спутник у меня надежный. —

И — рукой себя по кобуре.

 

Люди мирных и далеких лет,

Вам, наверно, даже непонятно,

Как же это дьявольски приятно —

Сесть под лампу с парою газет!

 

И какое светлое открытие —

Вдруг изведать досыта и всласть

Радости простого чаепития,

На скрипучем стуле развалясь!

 

Не в траншее на хвосте у гибели,

Не в пути под снегом и дождем,

Не согнувшись где-то в три погибели,

А под крышей, в доме за столом!

 

Ставнями закрытое окошко,

Самовар, ватрушки, тишина…

А за дверью, крадучись как кошка,

Ходит прокопченная в бомбежках,

Злобою набитая война.

 

— Может, глупо душу открывать,

Только вот я не могу иначе,

Нет, ты должен правильно понять,

Я пришла… Мне хочется узнать,

Что такое для тебя я значу?

 

Не сочти горячность неуместною,

Если глупо, так и говори.

Дай мне руку честную-пречестную

И в глаза мне прямо посмотри!

 

Взгляды, встретясь, вдруг заулыбались,

И не помню, как произошло,

Только мы с тобой поцеловались.

Да, впервые вдруг поцеловались

Бурно и доверчиво-светло!

 

И война, что разъяренно билась

В грохоте, походах и дымах,

Вдруг на миг как будто растворилась

В серых запрокинутых морях.

 

Крымская военная весна.

Свет дробит колодезную воду.

И большая белая луна

Медленно плывет по небосводу.

 

Да, не тот, как говорится, враг.

Где былая точность канонады?

Шелестят над крышами снаряды

И все время бухают в овраг.

 

— Вот ты ценишь твердые сердца.

Ну так помни: войны ли, не войны —

За меня ты можешь быть спокойным,

Я честна во всем и до конца.

 

Может статься, цельная натура.

Только, знаешь, без высоких слов,

Вот сейчас с тобой я просто Шура,

Тихая, счастливая, как дура,

В мире повстречавшая любовь.

 

Пусть я буду твердой, хоть стальною,

Но теперь мне хочется с тобой,

Только ты не смейся надо мною,

Стать на миг какою-то иною,

Беззащитной, ласково-простой,

 

Мягкою, до глупости застенчивой,

Может быть, капризной, наконец,

Девочкою, девушкою, женщиной,

Ведь не век, оружием увешанной,

Мне шагать, как парень и боец!

 

Я к тебе ну словно бы припаяна.

Знаю твердо, без красивых фраз,

Что люблю без памяти, отчаянно,

Может, в первый и в последний раз!

 

Распахнула ставни, постояла

Перед шумом веток на ветру.

— Я тебе не все еще сказала,

Погоди, вот мысли соберу…

 

Нет, не надо, посиди спокойно.

Ах, как все красиво под луной!

Ничего не списывают войны,

Но вот счет здесь времени иной.

 

И людей быстрее постигаешь.

Ведь, когда б нас буря не рвала,

Я б с тобою встретясь, понимаешь,

Может быть, молчала и ждала…

 

Но скажи: ты веруешь в предчувствие?

У меня вот, знаешь, день за днем,

Ну, почти реальное присутствие

Словно бы несчастья за плечом.

 

Не подумай, что накличу беды,

Но боюсь, и ты меня прости,

Что вдвоем нам вместе до победы

Не дано, наверное, дойти…

 

Ты не первый день со мной общаешься.

Не за шкуру бренную трясусь!

Страшно, что до счастья не дотянешься:

Либо ты под взрывом где-то свалишься,

Либо я из боя не вернусь…

 

Знаю, скажешь, мнительная дура. —

Быстро прядь отбросила с лица.

— Ну к чему такие мысли, Шура!

— Нет, постой. Дослушай до конца!

 

Я хочу, чтоб ведал ты заране,

Как я этой встречей дорожу,

Почему пришла без колебаний

И зачем назад не ухожу.

 

Знаешь сам, что никакой войной

Никогда не оправдаю связи,

И сейчас, не ведавшая грязи,

Я как снег чиста перед тобой.

 

Повторяю без красивых фраз,

Что душой навек с тобою спаяна

И люблю без памяти, отчаянно,

Может, в первый и в последний раз!

 

Бросила на скатерть портупею,

Обернулась вспыхнувшим лицом!

— Да, люблю. И вправе быть твоею.

Ни о чем потом не пожалею!

Ни о чем, ты слышишь? Ни о чем!..

 

Ночь клубилась черно-золотая.

Бился ветер в шорохе ветвей,

И кружились звезды, осыпая

Крышу хаты брызгами лучей.

 

Сухарям же с душами пустыми

Я б сказал из той далекой тьмы:

Дай вам бог быть нежными такими

И такими честными, как мы!

 

Глава VI

Севастополь

Может, помоложе, чем Акрополь,

Но стройней и тверже во сто крат

Ты звенишь, как песня, Севастополь —

Ленинграда черноморский брат.

 

В День Победы, на исходе дня,

Вижу я, как по твоим ступеням

Тихо всходят три знакомых тени

Постоять у Вечного огня.

 

И, глазами корабли окинув,

Застывают, золотом горя,

Три героя, три богатыря —

Ушаков, Корнилов и Нахимов.

 

Севастополь — синяя волна!

Сколько раз, шипя девятым валом,

На тебя со злобой налетала

Под любыми стягами война?!

 

И всегда, хоть любо, хоть не любо,

Та война, не ведая побед,

О тебя обламывала зубы

И катилась к черту на обед!

 

Потому что, позабыв о ранах,

Шли в огонь, не ведая преград,

Тысячи героев безымянных —

Стриженых «братишек» и солдат.

 

И горжусь я больше, чем наградой,

Тем, что в страдной, боевой судьбе,

Сняв с друзьями черную блокаду,

Словно петлю, с шеи Ленинграда,

Мы пришли на выручку к тебе.

 

И, прижав нас радостно к груди,

Ты кулак с усилием расправил

И врага по челюсти ударил,

Так что и следов-то не найти!

 

Мчится время, на чехлы орудий

Падает цветочная пыльца…

Только разве позабудут люди

Подвиги матроса и бойца?!

 

И над чашей негасимый пламень

Потому все жарче и красней,

Что любой твой холмик или камень

Тёпл от крови павших сыновей.

 

Шелестит над обелиском тополь,

Алый флаг пылает над волной,

Севастополь, гордый Севастополь —

Город нашей славы боевой!

 

И недаром в звании Героя

Ты стоишь, как воин, впереди

Часовым над кромкою прибоя

С Золотой Звездою на груди!

 

Последний рубеж

 

1

Сколько верст проехали, протопали

По воронкам выжженной земли,

И сегодня наконец дошли

До морского сердца — Севастополя.

 

Наша радость — для фашиста горе.

Как в падучей, бесновался враг.

Но, не в силах вырваться никак,

Вновь сползал и окунался в море.

 

Превосходный оборот событий:

Никакого выхода нигде!

Получалось так, что, извините,

Нос сухой, а задница в воде.

 

Под Бельбеком жарко и бессонно.

Севастополь — вот он, посмотри!

Снова резкий зуммер телефона.

Генерал Стрельбицкий возбужденно:

— Поднажмите, шут вас побери!

 

Дать, братва, гвардейскую работу!

Приготовьтесь к новому огню!

Жмите, шпарьте до седьмого пота!

Если ночью не пройдет пехота,

Залп с рассветом. Я вам позвоню.

 

Вот он, наш «артиллерийский бог»

В генеральских полевых погонах,

И, хоть был он и суров и строг,

Все-таки в лихих дивизионах,

В пересвисте пуль на огневой,

 

В громе залпов на переднем крае,

Всюду по-суворовски простой,

С честною и храброю душой,

Был он и любим и почитаем.

 

Враг плевался тоннами тротила,

Только врешь, не выдержишь, отдашь!

Три-четыре дня еще от силы,

И — конец! И Севастополь наш!

 

Три-четыре… Ну совсем немного…

Да была загвоздочка одна

В том, что многотрудная дорога

Под конец особенно трудна.

 

Ведь тому, кто вышел из огня

Сотен битв, где и конца не видно,

Как-то до нелепого обидно

Пасть вот в эти три-четыре дня.

 

Впрочем, что с судьбою препираться?!

Фронтовик бессменно на посту.

Здесь война. И надобно сражаться

И кому-то солнцу улыбаться,

А кому-то падать в темноту…

 

2

Ax, как буйно яблони цвели

Той военной, майскою весною,

Будто вновь рванулись от земли

Парашюты в небо голубое!

 

Или будто, забывая страх,

В трех шагах от грохота и горя

Сотни чаек, прямо из-за моря

Прилетев, расселись на ветвях.

 

Словно снегом, ветви осыпали

Все вокруг на целую версту.

Только хлопцы вряд ли замечали

Неземную эту красоту.

 

Мать-земля, не сетуй на ребят,

Ибо сад в жестокой обстановке

Мог ли быть хоть чем-то для солдат,

Кроме белопенной маскировки?!

 

Будет время, и настанет час,

И ребята где-нибудь у дома

Белым жаром яблонь и черемух

Встретят свет привороженных глаз.

 

Ну а тех, кто не придет домой,

Ты, как мать, и примешь и укроешь,

Соловьиной песней успокоишь

И осыплешь белою пургой…

 

Память, память. Нелегко, не скрою,

Возвращать исчезнувшую тень.

Что ж, давай же вспомним этот день

Перед тем, перед последним боем…

 

Быстро цифры множа в голове

И значки условные рисуя,

Я сижу под яблоней, в траве,

Нанося на карту огневую.

 

Муравей по карте пробежал,

Сел и пузо лапками погладил.

Ну ни дать ни взять солидный дядя,

Что там дядя — целый генерал!

 

Обошел сердито огневую,

Ус потрогал: дескать, молодец!

А потом, отчаянно рискуя,

Дунул прямо на «передовую»,

Наплевав на вражеский свинец.

 

Не спеша у немцев покрутился,

Вдруг насторожился и затих,

И затем обратно припустился…

То-то, брат, не бегай от своих!

 

Вот и нам бы действовать так юрко!

Кто-то веткой хрустнул за спиной,

Почему-то сразу, всей душой,

И не обернувшись понял: Шурка!

 

Села, быстро за руку взяла.

— Извини… Не помешаю? Можно?

До чего же рада, что нашла.

Я ведь нынче даже не спала,

Вот тревожно как-то и тревожно.

 

Словно сыч, уставилась во тьму

И не сплю. Себя не укоряю,

Но причину так и не пойму.

— А теперь-то знаешь почему?

— А теперь как будто понимаю.

 

Завтра ты идешь на огневую?

— Нет, наверно, не пойдет никто.

— Не шути. Я знаю.

— Ну и что?

Ведь не с прошлой пятницы воюю!

 

С ревом пролетев над головами,

Грохнул за оврагами снаряд.

И, тряхнув испуганно плечами,

Сад рассыпал белый снегопад.

 

— Можешь ехать. Ну и шут с тобой!

— Тоже мне веселое напутствие.

— Нет, прости. Я глупая… Постой…

Но сейчас прошу вот всей душой,

Я ведь не шутила о предчувствии.

 

Понимаю, чушь и ерунда.

Я сама ругать себя готова,

Ничего не будет никогда!

Но послать ведь можно же туда

Ну хоть раз кого-нибудь другого?!

 

Вроде улыбнуться попыталась,

А потом упала на плечо

И впервые горько разрыдалась

Как-то вдруг по-детски, горячо.

 

Ни от торя, ни от резкой фразы,

Ни от злых обид или похвал,

Никогда нигде еще ни разу

Я тебя в слезах не заставал.

 

Замолчала, руку отвела:

— Погоди, не утешай, не надо. —

Улыбнулась повлажневшим взглядом:

— Видишь, вот и Шура не скала.

 

От пригорка к морю — две дороги.

На поселок издали взгляни —

Словно путник, вытянувший ноги,

Сунул в воду голые ступни.

 

Две дороги — разные пороги,

За спиной двадцатая весна,

Две дороги у войны в залоге,

И бог весть какая суждена…

 

Но какие б ни гремели грозы,

Шурка, Шурка, светлая душа,

С этою улыбкою сквозь слезы

До чего ж была ты хороша!

 

— Ты скажи мне честно, как бывало!

Даже жизнь до ярости любя,

Ты б в огонь когда-нибудь послала

Ну хоть раз кого-то за себя?

 

Я спросил. И ты молчала хмуро.

Ах, как долго мучился ответ.

— Хорошо… Ну, вероятно, нет…

Но пойми!

— Я понимаю, Шура.

 

Ты мой самый задушевный штаб.

Только что нам краешек передний!

А к тому же ведь последний залп.

Понимаешь, самый распоследний!..

 

Годы, годы… Рыжий листопад,

Голубые зимние метели.

Где сейчас тот яблоневый сад

В шрамах от пожаров и шрапнели?

 

Может, сгинул в душный суховей

Или стал ворчливее и гуще,

Только вечно в памяти моей

Он все тот же: юный и цветущий!

 

Вот и нас с тобою, вот и нас

Вижу вдруг взволнованно и четко:

Эту грусть тревожно-серых глаз

И слезинку возле подбородка.

 

Вижу пальцев легкую печаль,

Гладящих мне голову и руку,

И морскую, ветровую даль,

Словно предвещавшую разлуку.

 

Встала. Взглядом обежала сад.

— Ох и яблок тут, наверно, зреет!

Жаль, нельзя вот так: цветы белеют,

А под ними яблоки висят…

 

Ну пора. Но поимей в виду,

Завтра я приду на огневую.

Что смеешься? Думаешь, впустую?

Да хоть в ад упрячешься — найду!

 

Я смотрю, как ты мне улыбаешься,

И отнюдь не ведаю сейчас,

Что в душе ты навсегда останешься

Вот такой, как в этот самый час,

 

Как стоишь ты, глаз не опуская,

Словно бы задумалась о чем,

Тоненькая, светлая, прямая,

С яблоневой веткой за плечом…

 

Я смотрю и даже не предвижу,

Что ни глаз, ни этого лица

Никогда уж больше не увижу,

Никогда… До самого конца…

 

Надо бы листок перевернуть,

Но сейчас, в последнюю минуту,

Я не в силах, кажется, шагнуть

И все медлю, медлю почему-то…

 

На душе щемящая печаль.

Был иль нет я в юности счастливым,

Только нынче, вглядываясь в даль,

Мне до боли расставаться жаль

С этим днем весенним и красивым.

 

И пока не опустилась тень,

Тщусь запомнить все его приметы.

Ибо это мой последний день,

Полный красок, облаков и света…

 

Жизнь не ждет. Она торопит в путь.

Ах, как было б славно, вероятно,

Если б каждый почему-нибудь

Мог хоть раз свой день перевернуть,

Словно лист тетрадочный, обратно…

 

Ну да раз нельзя, так и нельзя!

Было все обычным: огневая,

Рев машин, хорошие друзья

И в дыму дорога фронтовая.

 

Враг, пока не наступил рассвет,

Бил всю ночь, снарядов не жалея,

И разгрохал нашу батарею,

А у друга, у соседа — нет.

 

Значит, было до зарезу надо,

Чтоб напор пехоты не ослаб,

Передать товарищу снаряды

И рвануть наш знаменитый залп.

 

Сделать быстро, точно по часам

И расстаться с краешком передним.

Но комбат, как в море капитан,

Пусть хоть смертью пахнет ураган,

Все же сходит с мостика последним.

 

И уж вспоминать так вспоминать:

О дороге в огненной завесе,

О пехоте, что не может ждать,

И о том, и о последнем рейсе…

 

Как с шофером в грузовой машине

Сквозь разрывы мчались напролом

Вверх по склону в стонущей кабине,

По воронкам, по разбитой глине…

 

И еще, наверное, о том,

Как упал пред самой огневой…

Только дважды вспомнить слишком больно.

Есть моя поэма «Снова в строй»,

Там про это сказано довольно…

 

Шурка, Шурка! Подожди, не плачь!

Понимаю, трудно примириться,

Только в сердце, как весенний грач,

Может, снова что-то постучится?

 

Может, радость и подымет стяг,

Но когда и у какого дома?

Ведь теперь уже не будет так

Все, как встарь: и ясно и знакомо.

 

Из-за срочных, врачевальных дел

К нам ты на рассвете припоздала,

И когда ты на гору взбежала —

Залп уже раскатисто гремел.

 

Впрочем, может, даже лучше все же,

Что ты малость позже подошла,

Ведь спасти б меня ты не спасла,

Только вся б перетряслась от дрожи.

 

И потом, куда себя ни день,

Сердце б это вынесло едва ли.

Позже мне и так порассказали,

Что с тобою было в этот день.

 

Но хоть боль не схлынет никогда,

Я хочу, чтоб знала ты и ведала:

Да, стряслась тяжелая беда,

Было горько, даже страшно, да,

Было все, но вот ошибки не было!

 

Ложь ни разу не была меж нами,

Так поверь, что в трудные часы

Сколько раз бессонными ночами

Все былое клал я на весы.

 

Зло стряслось. И самое-пресамое…

Но, весь путь в сознанье повторя,

Говорю открыто и упрямо я:

Ничего не получилось зря!

 

Разве груз, сквозь пламя пробивая,

Я доставить к сроку не сумел?

Разве, доты к небу подымая,

Наш последний залп не прогремел?

 

Разве следом не пошла работа

Остальных армейских батарей?

И сквозь дым не ринулась пехота

Штурмовать остатки рубежей?

 

Не разбили разве, не расхлопали

Каждый метр, где огрызался враг?

Разве кровью полыхнувший стяг

Не забился в небе Севастополя?!

 

Люди гибли, падали во тьму,

Хоть, конечно, горько умиралось,

Но когда на свете и кому

Без потери счастье доставалось?!

 

И за тех, кто не дошел до цели,

Говорю я мирным этим днем:

Пусть не все мы увидать сумели

Стяг победы, взмывший над Кремлем,

 

Каждый, кто упал на поле боя,

Твердо знал заранее, поверь,

Хоть непросто жертвовать собою,

Только мир и счастье над страною

Стоят этих тягот и потерь!

 

Глава VII

Праздничная ночь в Москве

Ветер, будто выжав тормоза,

Взвыл и стих устало под балконом.

У витрин слипаются глаза,

Фонари мигают полусонно.

 

И под каждым дремлющим окном

Вдоль домов, подобно темным рекам,

Льется ночь, разбавленная снегом,

Будто черный кофе с молоком.

 

Спят деревья в лунных балахонах,

Синий свет качается в окне,

И солдаты в дальних гарнизонах

Смотрят нынче фильмы о войне.

 

Сталь от жара на экранах плавится,

Бьют «катюши» в зареве огней,

Мне ж сегодня почему-то кажется,

Что сквозь полночь движется и катится

Тихо-тихо множество людей…

 

Те, с кем шли в походе и в бою,

С кем шутили под налетом шквальным,

Поименно, лично, персонально

Я их всех сегодня узнаю.

 

Узнаю и говорю ребятам

Обо всем до нынешнего дня,

Кто назад вернулся в сорок пятом,

А про тех, кто не пришел когда-то,

Им и так известно без меня.

 

Время, будто штору опуская,

Делит мир бесстрастно пополам.

И, былое нынче вспоминая,

Шурка, Шурка, так я и не знаю,

Здесь ты в этот вечер или «там»?

 

Если ходишь, думаешь и дышишь,

Если так же искренен твой взор,

Я уверен, ты меня услышишь

И простишь наш горький разговор.

 

Тот, последний, августовским летом…

Помнишь, ты пыталась предсказать?..

Впрочем, если начал вспоминать,

Что ж, давай же вспомним и об этом.

 

Встреча

 

1

Летний вечер, госпиталь, палата.

Тумбочки, лекарства, тишина.

Где-то бьются в пламени солдаты.

Здесь же скальпель вместо автомата,

Здесь бинты и белые халаты

И своя нелегкая война.

 

И боец, спеленатый бинтом,

Пусть кому-то это будет странно,

Говорил с соседом обо всем:

О простом, о мудром, о смешном,

Обо всем, но только не о ранах.

 

Кто впервые приходил сюда,

Может, даже и решал подспудно,

Что не так ребятам уж и трудно,

Вон ведь как смеются иногда!

 

Да, смеялись, как это ни странно!

И никто почти что не стонал.

Только тот, кто был здесь постоянно,

Это все, пожалуй, понимал.

 

Пусть непросто было воевать,

Но куда, наверное, сложней,

Потеряв, не дрогнув, осознать

И затем упрямо привыкать

К ней, к дороге будущей своей.

 

Делать снова первые шаги,

Веря в то, что песнь не отзвенела,

Без руки, без глаз или ноги —

Не совсем простое это дело…

 

Пусть дорога будет неплохой,

Пусть с любою радостью-удачей,

Только быть ей все-таки иной,

Потрудней, погорше, не такой,

И не надо говорить иначе!

 

И чтоб в сердце не тревожить раны,

Хлопцы, истомленные жарой,

Так шутили солоно порой,

Что валились с тумбочек стаканы!

 

Лишь когда во тьме за тополями

Город тихо забывался сном,

Кто-нибудь бессонными ночами

Долго-долго думал о своем,

 

Думал молча, сердца не жалея.

Сколько чувств металось и рвалось!..

Мне, пожалуй, было посложнее,

Потому всех чаще не спалось.

 

Горем я делиться не любил.

И лишь с Борей — другом по палате,

Что сидел бессонно у кровати,

Молча сердце надвое делил.

 

Шурка, Шурка! Милый человек,

Где сейчас лежит твоя дорога?

За окном торжественно и строго

Падает, покачиваясь, снег…

 

2

Ах, как я сегодня дорожу

Нашим прошлым, песнею согретым!

Но пора! И вот я подхожу —

Только дай мне руку, я прошу —

К нашей встрече августовским летом.

 

Будни. Тихий госпитальный вечер.

Кто-то струны щиплет в тишине.

Нет, ничто не подсказало мне,

Что сейчас случится эта встреча.

 

Как добилась, вырвалась, смогла —

Никому того не объясняла.

Может, это сердце помогало,

Но меня ты все-таки нашла.

 

Увидав, не дрогнула, не вскрикнула,

Подлетела тоненькой стрелой,

Крепко-крепко пальцы мои стиснула

И к бинтам припала головой.

 

Первые бессвязные слова,

Под рукою дрогнувшие плечи,

Скомканные, сбивчивые речи

И в сплошном угаре голова…

 

— Я же знала, знала, что найду! —

Улыбнулась. Нервно закурила.

— Ты же помнишь… Я же говорила:

Разыщу хоть в чертовом аду!

 

Сожалеть бессмысленно и поздно.

Это так, но выслушай, постой,

Как бы это ни было серьезно,

Все равно я рядом и с тобой!

 

А ребята, знаешь, как страдали,

Все тобой отчаянно горды.

Говорят, что, если бы не ты,

Никакого залпа бы не дали.

 

А начмед мне только что сказал, —

И в глазах торжественная радость, —

Что тебе недавно благодарность

Маршал Жуков в госпиталь прислал.

 

Господи, да что я говорю!

Слава, благодарности, приветы…

Не об этом надо, не об этом!

Ты прости, что глупости порю.

 

Смолкла и вздохнула глубоко.

— Шурка, Шурка, посидим-ка рядом,

Только ты не нервничай, не надо…

Мне и вправду очень нелегко.

 

Как мне дальше жить и для чего?

Сам себя же сутками терзаю.

Только ничего еще не знаю.

Ничего, ну просто ничего.

 

— Нет, неправда. Превосходно знаешь!

Знаешь с самых босоногих лет,

Ты же от рождения поэт.

Как же ты такое отметаешь?!

 

Вечер красноперою жар-птицей

Мягко сел на ветку под окном.

То ли ветер в форточку стучится,

То ли птица радужным крылом.

 

— Знаешь, Шура, улыбнись-ка, что ли!

Что нам вправду разговор вести

Обо всех там сложностях и болях,

Их и так довольно впереди!

 

— Да, конечно, милый человече.

Ну давай о чем-нибудь другом.

Знаешь, там, в приемной, перед встречей

Можно все услышать обо всем.

 

Ждешь халата в строгой тишине.

Ну а сестры… Им же все известно…

— Вот так штука. Это интересно…

Что ж тебе сказали обо мне?

 

— Да сказали, очень было плохо.

Раз решили даже, что конец…

Только ты не дрогнул и не охнул.

В общем, был взаправду молодец.

 

— А еще о чем порассказали?

— А еще, пожалуй, о друзьях,

Что на фронт всегда тебе писали,

И сидят тут у тебя едва ли

Менее, чем в собственных домах.

 

Видно, что отличные друзья.

Кто они? — Да большей частью школьные.

— И при этом скажем, не тая,

Что средь них есть даже и влюбленные…

 

Прибегут в наглаженной красе

С теплотой и ласковым приветом.

— Кто тебе рассказывал об этом? —

Улыбнулась: — Да буквально все.

 

От врача и до швейцара дедушки!

Говорят, не помнят никогда,

Чтобы одному четыре девушки

Предложили сердце навсегда!

 

А какая я, уж и не знаю. —

Замолчала, за руку взяла.

— Шурка, Шурка, что ты за дурная!

Да сейчас я просто отметаю

Все эти сердечные дела.

 

Может, и наделаю ошибок,

Но в бинтах, в сомненьях и крови

Мне сейчас не очень до улыбок

И, прости, совсем не до любви!

 

Что мне шепот и уста влюбленные,

Если столько раз еще шагать

В дверь с табличкой «Операционная».

Э, да что там долго объяснять!

 

Закурили. Оба помолчали.

— Да, конечно... — выдавила ты, —

Я пойму, наверное, едва ли,

Что такое раны и бинты.

 

Это страшно, если хочешь, жутко,

Даже я, как в пламени, горю.

Только я же вырвалась на сутки,

Потому вот так и говорю.

 

Может быть, я в чем-то ошибаюсь,

Только знаю, знаю все равно:

Одному, сквозь ветер пробиваясь,

Тяжело. А я не пригибаюсь,

Наплевать, светло или темно!

 

Если б знать мне, если б только знать,

Что вернусь из пламени обратно, —

Никому на свете, вероятно,

У меня тебя бы не отнять!

 

Нет, ты веришь, я же не боюсь,

Только сам ведь знаешь, как предчувствую,

И теперь вот, ну, как будто чувствую,

Что легко обратно не вернусь…

 

Ты не спорь, но поимей в виду:

Хоть безвестна буду, хоть прославлена,

Только, если крепко буду ранена,

Я к тебе такою не приду.

 

Если уж сражаться, то сражаться

За любовь, которая б смогла

Дать тебе действительное счастье,

А не грусть от шкафа до стола!

 

Помню, как, поднявшись на постели,

Я сказал в звенящей тишине:

— Ну чего ты, Шурка, в самом деле,

Мучишь душу и себе и мне!

 

— Это верно. И давай забудем!

Я и вправду нервов не щажу.

А писать-то хоть друг другу будем?

— Как же без письма хорошим людям?! —

Я махнул рукой: — Да напишу!

 

Шура, Шура, через много лет

Ты сними с души моей каменья

И прости за это раздраженье

И за тот бесчувственный ответ.

 

Если можешь, вычеркни, прошу.

Мне сказать бы мягко и сердечно:

— Что ты, Шурка, напишу, конечно! —

Я же как отбрил: — Да напишу!

 

Был я весь как бьющийся костер.

Встреться мы хоть чуточку попозже —

Может быть, сердечнее и проще

Получился б этот разговор.

 

Долго-долго словно бы во сне

Мы сидели рядом и молчали.

Вдруг в какой-то тягостной печали

Ты прильнула бережно ко мне.

 

— Завтра я уеду. И не знаю

Ничего о собственной судьбе.

Но тебе, ты слышишь, но тебе

Я, как жизни, светлого желаю!

 

Я хочу, чтоб было впереди

Что-то удивительно большое

И душа, звенящая в груди,

Вечно знала, что бороться стоит!

 

Пусть тебе сейчас не до любви,

Но в бинтах не вечно же солдаты!

И зови ее иль не зови,

А любовь придет к тебе когда-то.

 

И тебе я от души желаю,

Впрочем, нет… Прости меня… Постой…

Я ведь тех, кто ждет тебя, не знаю,

Кроме, кроме, может быть, одной.

 

Той, что мне халат свой отдала.

Сразу ведь меня не пропустили.

Но потом, когда она сошла,

Мы с ней на ходу поговорили.

 

Кажется, она-то вот и главная… —

Вдруг на сердце набежала тень.

— Ничего… Молоденькая. Славная.

А приходит часто? — Каждый день.

 

— Что же, это трогает, признаться! —

Потонула в папиросной мгле.

— Мне, конечно, трудно разбираться,

Но не знаю, много ли в семнадцать

Можно знать о жизни на земле?

 

Быть женой поэта и бойца —

Значит сквозь любые испытанья

Верить до последнего дыханья

И любить до самого конца!

 

Вот и все. Прости, коль взволновала.

Просто недомолвок не терплю.

Всякого я в жизни повидала,

Потому так прямо и рублю.

 

Да, вот если знать бы, если б знать,

Что живой притопаю обратно,

Никому на свете, вероятно,

У меня бы счастья не отнять!

 

Ну прощай, мой светлый человек…

До чего же трудно расставаться!

Ты прости, но только может статься,

Что сейчас прощаемся навек…

 

Нет, не бойся, рук не заломлю.

Нам, бойцам, ведь и нельзя иначе.

Ну а то, что вот стою и плачу,

Так ведь это я тебя люблю…

 

И пускай ты о невзгоды бьешься,

Ты обязан. Слышишь? Ты такой,

Все равно ты встанешь и добьешься

И до звезд дотянешься рукой!

 

Нет дороже для меня награды,

Чем твоя улыбка. Ну, прощай!

И прошу, пожалуйста, не надо,

Никогда меня не забывай!

 

Крепко-крепко пальцы мои сжала

И почти с тоскою пополам

Вдруг с каким-то трепетом припала

К пересохшим, дрогнувшим губам,

 

— Повторяю без высоких фраз,

Что душой навек к тебе припаяна

И люблю без памяти, отчаянно,

В самый первый и в последний раз!

 

Ну а если вдруг судьба мне хмуро

Где-то влепит порцию свинца,

Помни, что жила на свете Шура,

Что была твоею до конца!

 

Глава VIII

Раннее утро в Москве

Тихо ночь редеет над Москвою,

За окошком розовеет снег...

Так мы и не встретились с тобою,

Шурка, Шурка, славный человек!

 

Так и не увиделись ни разу.

И теперь сквозь ветры и года

Ничего — ни жеста и ни фразы —

Не вернуть обратно никогда.

 

И друзей, что вместе воевали,

Дальние дороги развели:

Те — на Волге, эти — на Урале,

Ну а те, что адресов не дали,

Просто из сражений не пришли.

 

Впрочем, мир не так уж и широк,

И при всех работах и заботах,

Смотришь, вдруг и объявился кто-то,

Забежав порой на огонек.

 

Ну а чьи-то души постоянно

Где-то рядом, полные тепла.

Помнишь, Шурка, Гурченко Ивана —

Нашего веселого хохла?!

 

Что в походе, в радости, в печали,

Наплевать, устал иль не устал,

Требуя, чтоб хлопцы поддержали,

Удалые песни запевал!

 

И теперь, взволнованные встречей

И забросив будни, иногда

Мы садимся рядышком под вечер

И уходим в давние года.

 

Мы уходим в дымные рассветы,

В мокрый ветер, в хмурый листопад,

Проверяя мощные ракеты

И, встречаясь с сотнями ребят,

 

Вспомним всех, с кем тяготы и радости

Мы несли сквозь дали и года.

Лишь тебя из высшей деликатности

Он не вспоминает никогда.

 

Лишь в столе однажды обнаружив

Твой портрет в шинели фронтовой,

Он, поежась словно бы от стужи,

Все стоял, стоял перед тобой.

 

А затем с растроганною силой

Тихо молвил, глядя на портрет:

— Ну и сердце золотое было!

До чего ж она тебя любила…

Только знал ты это или нет?!

 

Впрочем, если молвить откровенно,

Хоть и узок дружбы старой круг,

Есть еще большой и светлый друг

У меня с той замяти военной.

 

Сам Иван Семенович Стрельбицкий,

Наш любимый, грозный генерал

(Вот чего уж я не ожидал!),

Не забыл, запомнил, отыскал,

Вдруг звонит мне с площади Никитской.

 

Повстречались, обнялись, и снова

Встречи, разговоры без конца,

И теперь я, честное же слово,

Словно сын, дождавшийся отца!

 

Утро, красно-бурою лисицей

Развалясь на мягких облаках,

Потянулось сладко над столицей

И лизнуло снег на фонарях.

 

Снова прячась в давнее, былое,

Вслед за тенью уплывает тень,

И шагает шумною Москвою

Энергичный и веселый день.

 

Отразясь улыбкой молодой

Даже в самом крохотном оконце,

Поднялось огромнейшее солнце

Над моей огромною страной.

 

И сияет в животворной силе

Вплоть до рубежей моей земли

Все, что мы когда-то защитили,

Все, что от пожаров сберегли!

 

И не зря над крышами, над тополем,

Над Сапун-горою поутру

Жаркий стяг над гордым Севастополем

Алой птицей бьется на ветру!

 

Эпилог

Вот и спета песнь, как говорится:

Кончена финальная глава,

Пережита каждая страница,

Сказаны последние слова.

 

Голубеют горные отроги,

К рекам реки радостно бегут,

Только нас, наверное, дороги

Никогда уж больше не сведут.

 

Ну так что же, сожалеть не будем!

Ведь, пожалуй, главное сейчас,

Что, горя, мы отдавали людям

Все, что было лучшего у нас!

 

Если даже нет тебя на свете,

Разве можно погасить мечту?!

Я б хотел, чтоб каждый на планете

Повстречал такую чистоту!

 

Мчится время. Уплывают лица,

Как в реке осенняя листва.

Кончена последняя страница,

Сказаны последние слова.

 

О, как часто трудно оглядеться

В спешке дел! И все же иногда

Что-то остро вдруг уколет сердце

И напомнит давние года.

 

И тогда вдруг словно из тумана

Вижу взгляд твой строгий и прямой,

Портупею, кобуру нагана,

Рыжую ушанку со звездой…

 

Легкая, знакомая фигурка,

Дымные, далекие края,

Где ж ты нынче, тоненькая Шурка —

Фронтовая молодость моя?!

 

Снова в строй: Поэма

 

Посвящаю

Всесоюзному Ленинскому

Комсомолу

 

Тот лишь знает цену счастью,

Кто изведал горечь бед.

Шота Руставели

 

Вступление

Зима слабеет. Ей все хуже —

Нет-нет да и блестнет вода,

Но по ночам еще на лужи

Мороз кладет заплатки льда.

 

Еще ночами воет в трубах,

Еще пока в пути апрель,

Еще шаманит в снежной шубе

На спящей площади метель.

 

Еще зима грозится глухо,

Хрустит укатанным снежком,

Но с каждым днем слабей старуха,

А солнце ярче с каждым днем!

 

Город в предутреннем холоде дремлет,

Мчит вдоль бульвара ручей,

Солнце кладет на продрогшую землю

Теплые руки лучей.

 

Нехотя заспанный город проснулся,

Поднятый криком гудков,

Стеклами щурясь, вздохнул, потянулся,

Хрустнул в суставах мостов.

 

Уже орут грачи на кленах,

А воздух свеж, прозрачен, чист,

И высунулся удивленно

Из толстой почки первый лист.

 

Я распахнул окно, и ветер

Весну мне в комнату втолкнул.

Я вновь живу на белом свете,

Я снова в первый раз вздохнул!

 

И я смеюсь, точь-в-точь как в детстве

Смеялся первому лучу.

Я знаю, мне известно средство —

Я счастье в руки получу!

 

Глядит прохожий в удивленье

На взрыв веселья моего:

Кругом — ручьи, кругом цветенье,

Чему же рад он в день весенний,

Ведь он не видит ничего?!

 

День будет теплый и погожий.

Ты время зря не проведешь,

Зайди ко мне сюда, прохожий,

Я расскажу, и ты поймешь.

 

Событий разом не обшаришь,

Нельзя же без конца тужить!

Я вновь учусь ходить, товарищ,

Я вновь учусь работать, жить.

 

Садись поудобней, закуривай, слушай,

Покажется странным: знакомы едва,

А я собираюсь открыть свою душу,

Скажу тебе близкие сердцу слова.

 

Я сам так хочу: про великую тяжесть,

Про веру, про дерзость тебе рассказать,

Про горе колючее, светлую радость —

О многом, товарищ, ты должен узнать.

 

Тогда ты поймешь, отчего не тоскую,

Какое оружье в руках у меня,

Зачем улыбаюсь я в полночь глухую

Веселого, яркого майского дня.

 

Часть I

 

Выпускники

Зал колебался, люстрами сверкая,

Гудел от смеха, звонких голосов —

Так провожала в жизнь тридцать восьмая

Птенцов своих, своих выпускников.

 

Вальс в стенах зала плещется широко,

Кружатся пары, быстры и легки.

Сегодня ни полслова об уроках,

Сегодня бал! Они выпускники!

 

Сергей Раскатов шел по коридору.

Шестая дверь — пустой знакомый класс.

Как тихо тут, ни возгласов, ни споров,

И вот теперь он здесь в последний раз.

 

Ему включать совсем не надо света,

Чтоб сесть за парту там перед доской,

Чтоб различить знакомые предметы,

Запомнить все, все унести с собой.

 

Вот он стоит у школьного порога.

Здесь вырос он, здесь в комсомол вступил.

Любил турник, писал стихи немного,

Мечтал, учился, спорил и дружил.

 

Все, что казалось будничным, обычным,

Вдруг милым стало, было очень жаль

Оставить парты, зал и всем привычный

С запавшим черным клавишем рояль.

 

А главное — учителей, которым

Так много надо важного сказать.

— Раскатов! — пронеслось по коридору.

— Сережка, где ты? Надо ж выступать!

 

Окончились напутственные речи,

Под круглым сводом замерли хлопки.

Вам многое дано, выпускники,

И пусть невзгоды не согнут вам плечи!

 

Но нет, такие не сдадут ребята.

Невзгодами таких не устрашить!

С ответным словом встал Сергей Раскатов

И, чуть волнуясь, начал говорить.

 

Как много лиц, таких знакомых, славных!

Как весело и радостно кругом!

Вот старенькая Ольга Николавна

Слезу украдкой вытерла платком...

 

И вдруг Сергей с волнением глубоким

Учительницу старую обнял

И за любовь, за труд ее высокий,

Смущенно покраснев, поцеловал.

 

Все хлопали, все разом говорили,

Потом столы придвинули к стене,

И снова вальс раздался в тишине,

И снова пары быстро заскользили.

 

Они кружились плавно и красиво.

Всем веселиться! Сон и скуку прочь!

А за окном ползла неторопливо

Разбавленная лунным светом ночь.

 

Все младшим здесь останется в наследство:

Учебники, тетради, дневники.

И даже детства, радостного детства,

С собою не возьмут выпускники.

 

Они возьмут с собой лишь два мандата,

Но в них итог за десять школьных лет:

Под золотым гербом лист аттестата

И комсомольский ленинский билет.

 

Ты — комсомолец, и твой путь известен.

Тебе идти по ленинским стопам.

Ты — комсомолец, значит, тверд и честен,

Отважен сердцем и душою прям!

 

Тебе взлетать в заоблачные шири,

Тебе мужать в работе и борьбе.

Ты — комсомолец. Значит, в целом мире

Задачи нет не по плечу тебе!

 

Случись несчастье — ты поможешь другу.

Пока же все невзгоды далеки.

Оркестр ведет танцующих по кругу,

Постукивают лихо каблуки.

 

А впереди дороги и дорожки...

И где-то он, твой жизненный причал?!

Смотри на все, запоминай, Сережка!

В последний раз ты видишь этот зал...

 

На бульваре

Рассвет поднялся чистый и румяный,

Спустился с крыш, прошелся по Москве,

С реки согнал белесые туманы

И заиграл в росинках на траве.

 

Уже народ но улицам шагает,

Трамвай звенит, гудят грузовики,

Метлой косматой ветер подметает

Окурки и бумажные клочки.

 

Сережка шел бульваром от Арбата.

Легко шагать, смотреть на белый свет:

Концы судьбы в твоей руке зажаты,

А за спиной всего семнадцать лет.

 

Качаясь, клены шелестят листвою,

Песчаная дорожка чуть влажна,

Стрижи со свистом мчат над головою,

А сверху синь без края и без дна...

 

День будет жаркий, солнечный, а значит,

Езжай в леса, на воздух, под Москву!

Уже спешат с продуктами на дачи,

А дачи нет — и просто на траву.

 

Пройди сейчас цветущими полями

И запахи душистые глотай,

И даже здесь так пахнет тополями,

Что хоть ложись в газон и отдыхай.

 

Сережка улыбается чему-то,

Он целый мир готов теперь обнять:

Сейчас вот скрипнут двери института.

А примут ли? Должны, должны принять!

 

Все для Сергея пело и смеялось:

Деревья, птицы, ширь, голубизна...

И вдруг, как бомба, слово разорвалось,

Короткое и страшное: «ВОЙНА!

 

А солнце так же весело сияло,

Но тень тревог упала на людей.

С бульвара няньки повели детей,

Старушка у ворот запричитала.

 

Потом мужчины с узелками шли,

Все стали вдруг подтянуты и строги.

Не мирные — военные дороги

На запад от столицы пролегли.

 

Вчера был горизонт широким, чистым,

Но враг пришел, топча поля, сады,

И в то же утро встали коммунисты

В железные военные ряды.

 

Кто следом шел в отряды добровольцев,

Кто понял всю нависшую беду?

Бойцы идут — их имя: комсомольцы.

Сергей, ты с ними? Ты идешь?

— Иду!

 

Все изменила грозная минута,

Все потекло по-новому теперь:

Так и не тронув двери института,

Сергей толкнул райкомовскую дверь.

 

Отъезд

Ты помнишь, друг, военные работы?..

Пестревшие плакатами столбы,

И задранные в небо пулеметы,

И пост ночной на крыше у трубы?

 

Мешки с песком, пожарные бадейки

На лестницах, под арками дворов

И первые бумажные наклейки

На окнах ощетиненных домов.

 

И если ты в годину испытанья

Надел шинель почетную бойца,

Ты знаешь, друг, как тягостно прощанье,

Последний миг у милого крыльца.

 

...Все собрано и сложено в дорогу.

Сережка встал. Ему идти сейчас.

В глазах у мамы нежность и тревога, —

Нет ничего красноречивей глаз.

 

Как многие, она не причитала,

В бельишко не совала образок

И, только всхлипнув тяжело, сказала:

— Вернись живым, вернись ко мне, сынок.

 

Потом умолкла, плотно губы сжав,

Но в тех словах была такая сила,

Что лучше бы она заголосила

Иль уцепилась с плачем за рукав.

 

Она стояла, сгорбясь, у порога,

Вся в паутинках — в ниточках морщин.

Не замечал он раньше, как их много,

Как много в голове ее седин.

 

Не выдержав мучительного. взгляда,

Он обнял и прижал ее к груди.

— Хорошая, любимая, не надо...

Мы будем вместе. Я вернусь. Ты жди!

 

*

Перрон, пути, потом Москва-Вторая,

Мытищи, Клязьма, дымный небосклон...

Летит стрелою, скорость набирая,

В свой дальний путь военный эшелон.

 

Бегут поля, деревни, мимо, мимо...

Шлагбаум, будка, ленточка берез...

И песня, перемешиваясь с дымом,

Несется, кувыркаясь, под откос.

 

Темнело небо. Стлался дым косматый

На ежиком остриженных полях,

Гонимый ветром, застревал в кустах

И повисал на соснах серой ватой.

 

Еще ребятам далеко до фронта,

Еще не раз их побомбят сперва.

Давно ушла за кромку горизонта

Знакомая, любимая Москва.

 

Она одна, у всех одна столица.

Огромен фронт. Но из конца в конец

Как много дум сейчас к Москве стремится

И сколько в ней оставлено сердец!

 

Сидел Раскатов рядом с новым другом,

Завьяловым Никитой из Орла.

А в лица им сквозь окна била вьюга

Из желтых листьев, ветра и тепла.

 

Бойцы на нижних нарах дружно пели,

А кто-то уж письмо строчил домой.

Другие спали, натянув шинели,

Прильнув к мешку походному щекой.

 

До полночи рассказывал Никита

О детстве и о городе своем:

Смерть матери, сиротство, детский дом, —

За двадцать лет немало пережито.

 

О техникуме, о смешливой Даше.

Цигарка тлела красным угольком...

Потом сказал: — Ну, все, что с нами, наше,

Давай, коли успеем, отдохнем.

 

Такая у него была привычка,

Без этих слов он говорить не мог:

— Коли успеешь, бинтик дай, сестричка,

Поспим, коли успеем, землячок.

 

Уже давно в теплушках крепко спали,

Щербатый месяц мчался за окном,

Колеса что-то нудное стучали,

И синий дым дрожал под потолком...

 

Порой гудок взлетал над спящим лесом,

И эхо дробно вторило ему,

А поезд мчался по гудящим рельсам,

Прожектором раскидывая тьму.

 

Часть II

 

Фронт

Ты был в тылу, стрелял на полигоне,

Ноу войны другой и быт и нрав.

Тут все свое: обычаи, законы

И свой особый, воинский устав.

 

Устав тот на бумаге не написан,

Ни глав он не имеет, ни статей,

Не «спущен сверху» и никем не прислан,

Но ты его ослушаться не смей!

 

Земля да мох — солдатские перины,

Дождь, град его, сердечного, сечет,

Но вопреки законам медицины

Здесь даже грипп солдата не берет.

 

Геройству по уставу нету меры,

Но спрос с людей особый на войне:

И если комсомолец ты, к примеру,

То, значит, спрос с тебя уже вдвойне.

 

Да, тот устав не писан на бумаге,

Но он гласит: «Солдат, не поскупись!

Куском последним и глотком из фляги

С любым бойцом, как с другом, поделись».

 

Ты был в тылу, стрелял на полигоне,

Но у войны особый быт и нрав.

И раз ты здесь, то постигай законы,

Привычки все и фронтовой устав!

 

...На проводах промокшие вороны,

Нахохлившись, смотрели вниз, туда,

Где бегали бойцы вдоль эшелона,

Под сапогами хлюпала вода.

 

Где ящики на землю выгружали,

Бросали маскировку у колес,

Слова команды в тишине звучали

Да тяжко отдувался паровоз.

 

Устал и он, как видно, от работы:

Был путь нелегок и стальным ногам!

Сбегал не дождь — сбегали струйки пота

По черным полированным бокам.

 

Раскисло все: земля, платформа, ветки;

Казалось, даже камень мокр насквозь,

А дождь висел густой, дрожащей сеткой

Над станцией, над рощицей берез.

 

Вокзал. Вокзала нет. Одни руины...

Не раз, видать, бомбил немецкий ас.

С платформ сползали грузные машины

И, чавкая, разбрызгивали грязь.

 

Машины эти в грохоте и дыме

По всем дорогам фронтовым пройдут,

И всюду их любовно меж своими

«Катюшами» солдаты назовут.

 

А чуть поодаль, у намокшей ивы,

В машины устремив усталый взор,

Стоял и что-то говорил комдиву

Приехавший из армии майор.

 

Решили все: ну, значит, есть работа!

Комдив спешил, комдив часы сверял,

А карандаш по мокрому блокноту

Размашисто чернилами писал.

 

Сергей толкнул Завьялова Никиту:

— Попробуем, закурим под дождем?

— Ну что же, — тот ответил деловито, —

Давай, коли успеем, завернем.

 

Курил Никита, бойко сыпал шутки.

Потом машины двинулись, гудя,

И станция пошла назад, за будку,

Пока не скрылась за стеной дождя.

 

Тьма навалилась черная, густая,

Вставало где-то зарево вдали...

Всю ночь, стальные мышцы напрягая,

Машины по грязи, буксуя, шли.

 

А дождь хлестал, вокруг вода шумела,

И было столько льющейся воды,

Как будто осень смыть с земли хотела

Всех мук, всех бедствий страшные следы.

 

Первый бой

Стальные рельсы встали над кабиной.

«Катюши» ждут. С холма посмотришь вниз:

Ни дать ни взять — пожарные машины

Здесь лестницы свои задрали ввысь.

 

Но первому не доверяйся взгляду,

И ты б увидел, подойдя сюда,

Как длинные хвостатые снаряды

Висят на этих рельсах в два ряда.

 

Нет, это первый вестник нашей кары!

Машины подошли к передовой

Не для того, чтобы тушить пожары,

А чтоб взметнуть над вражьей головой.

 

С вокзала в бой. Без передышки, сразу.

Нужны, как воздух, залпы батарей!

К своим приборам быстрым, верным глазом

Припал наводчик. Не плошай, Сергей!

 

Сергей махал Завьялову рукою:

— Левей немного, стоп! Теперь правей...—

У поворотных механизмов стоя,

Крутил Никита, подгонял точней.

 

Бойцы вокруг рубили маскировку,

Шофер свечу в моторе заменял,

Сержант Кудрявцев, коренастый, ловкий,

Следил за всем и всюду помогал.

 

Над ближним лесом солнце вдруг блеснуло

И, вдоль опушки протянув свой след,

Через плечо комбата заглянуло

В его раскрытый на пеньке планшет.

 

По циферблату стрелка лезет круто,

Цепочка туго обвила ладонь,

Комбат следит. Осталось три минуты,

Сейчас он, встав, скомандует: — Огонь!

 

Но сверху вдруг нестройное гуденье

И чьи-то крики: — Воздух! Берегись! —

Три коршуна, три черных длинных тени

Из облаков скользнули круто вниз.

 

Прием обычный у фашистских асов:

Ошеломить, смешать, предать огню!

И смерть чертила огненные трассы

Под пулеметов злую трескотню.

 

Рванул снаряд иль бомбу сбросил летчик?

Земля качнулась... Стало вдруг темно...

Сергей не помнил, как упал в окопчик:

Холодный страх швырнул его на дно.

 

Укрыться бы, разрыть, раздвинуть глину!

Залезть под грунт, нырнуть в подземный ход!

Мешком свалившись, кто-то сел на спину,

Сказав: — Коли успеет — перебьет.

 

Страх, голый страх в глазах Никиты бился.

Нет зеркала, не то в своих глазах

Сергей бы мог увидеть, как светился

Такой же круглый, безотчетный страх.

 

— Огонь! — команда пронеслась над дымом.

И, выскочив из щелей, ям и рвов,

Сержанты быстро кинулись к машинам,

И все покрыл протяжный мощный рев.

 

Но почему безмолвствует вторая?

Вскочил Раскатов и, забыв свой страх,

Помчался вдоль опушки, задыхаясь,

Шинель на землю сбросив второпях.

 

Сержант Кудрявцев, привалившись к ели,

Разбитое плечо зажав рукой,

Весь посерев, промолвил еле-еле:

— В плечо вот мне... Беги к машине! Крой!

 

Через секунду хлопнула кабина,

Взревел на рельсах и исчез снаряд,

Забила, заработала машина,

И улыбнулся раненый сержант.

 

Вдали как будто мощным, частым прессом

Бить стали в грунт. Он весь дрожал под ним.

А над рекой, над оголенным лесом

Стеною встал багрово-черный дым.

 

...Боец, ты был не раз в местах опасных,

Но в тишине глаза свои закрой —

И тотчас же отчетливо и ясно,

Как наяву, увидишь первый бой.

 

Бои страшнее встретишь ты, конечно,

В другом бою твоя прольется кровь,

Но первый бой ты будешь помнить вечно,

Как помнят люди первую любовь!

 

...Снег, дождь и грязь.

Как труден путь военный!

Мороз свой зимний график нарушал,

Видать, из-за распутицы осенней

Он где-то на дорогах буксовал.

 

Машины застревали на дороге,

А лошади, устав, не шли вперед.

И лишь упрямо, подымая ноги,

Шел пехотинец — верный вездеход.

 

Шоферы свет и землю проклинали.

Но все не шел, запаздывал мороз,

Его на фронте так солдаты ждали,

Как ждут застрявший где-то продобоз.

 

Но вот пришел он, по земле ударил,

Колючий снег со свистом закрутил,

Солдатские шинели накрахмалил

И комья грязи в камень превратил.

 

Все, все зашевелилось, загудело.

Фронт ожил. Что ни бой — то жарче, злей.

Дрались бойцы. А там, где плохо дело,

Рвал воздух залп гвардейских батарей.

 

Ключи

Ключи — плохое место для привала:

Вдоль улиц трубы, печи без домов,

Подвалов черных мертвые оскалы

Да сажа, сажа в проседи снегов.

 

Да есть ли кто живой на этом месте?

Ни возгласа. Ни плача. Ничего...

Гремит под ветром лист измятой жести...

Село Ключи — все пусто, все мертво.

 

Сергей смотрел: тут жизнь была недавно,

Какие ж бури пронеслись над ней?!

Жаль, что не видит Ольга Николавна:

Аттила — чушь, тут звери пострашней!

 

Машины средь руин расположили.

Сейчас комбат примчит с передовой.

Солдаты, греясь, топали, курили,

Под жгучий ветер становясь спиной.

 

В ночь прорвала пехота оборону,

Враг дрогнул, отступил в пургу, в снега.

Мороз крепчает, в поле ветер стонет...

Дорога будет немцу не сладка!

 

Но что это? Игра воображенья?

Раскатов замер: ясный зимний день,

И вдруг над ямой встало привиденье,

Не женщина, а тень, живая тень.

 

Над ямою, качаясь, постояла,

Как будто отрываясь от земли,

Пошла вперед и вдруг запричитала:

— Свои, свои, родимые, пришли...

 

Заторопилась, подбежать хотела,

Потом осела медленно в сугроб.

Сквозь рубище проглядывало тело;

Седые пряди выбились на лоб.

 

Со всех сторон бежали к ней ребята.

Она, дрожа, сидела на снегу.

Рвал полушубок с плеч Сергей Раскатов:

— Погрейся, мать. Постой, я помогу.

 

Я помогу... — А голос оборвался.

Вокруг бойцы. Хлеб вынули одни.

Никита сунуть в руки ей старался

Со спиртом флягу: — На-ка, мать, глотни.

 

А женщина смотрела со слезами

На звездочки, на шедший танк вдали

И, шевеля бескровными губами,

Все повторяла: — Милые, пришли...

 

— Да ты покушай, мать, — сказал Завьялов. —

Консервы, хлеб — походный наш обед. —

Взяла еду и горестно сказала:

— Сынок, а мне ведь двадцать восемь лет...

 

Так доску не прожгут штыри стальные,

Что разогреты в горне кузнеца,

Как жег рассказ Широковой Марии

Открытые солдатские сердца.

 

Раскатов слушал тихий женский голос,

Смотрел на пепел, ямы, кирпичи,

А видел хаты, поле, хлебный колос,

Колхоз «Широкий путь» в селе Ключи.

 

Вот школа. Песни, голоса живые.

А вот ведет бригаду на гумно

Веселая Широкова Мария.

Вот на подводы грузится зерно.

 

А вечером огни сияют ярко,

Гладь спящей речки трогает баян,

И вдоль села идет, куря цигарку,

Колхозный сторож, дедушка Степан.

 

А следом ветер по траве крадется.

Вот, освещенный полосой огня,

Дед под окном Широковой смеется:

— Не спишь, молодка, верно, ждешь меня?

 

А вот иное: дни войны, тревоги,

Обложен черным дымом небосклон.

Вот из села по слякоти дороги

Отходит наш последний батальон.

 

И все, кто крепок, покидают хаты.

Идут в леса, в отряды партизан.

В селе остались женщины, ребята

Да дряхлый сторож, дедушка Степан.

 

Потом враги пришли ордою пьяной,

Бьют, истязают, в грудь стволом суют:

— Где муж, где сын? Где брат, где партизаны? —

И снова истязают, снова бьют.

 

А там, у деда в одиноком доме,

Хрипя, бинты срывая без конца,

В подвале тяжко бредят на соломе

Два раненых, два молодых бойца.

 

Но вот нашли у деда постояльцев,

Просты, коротки у врагов суды:

Эсэсовец отряхивает с пальцев

Клочки седой курчавой бороды.

 

Печальный голос начал обрываться:

— Все запоганил, все разрушил враг.

Людей угнал, не дал и попрощаться,

А тех троих... вон за селом овраг...

 

Когда войны взметнулся смерч гудящий,

Ты стал солдатом с самых первых дней,

Но ненависти жгучей, настоящей

В то время ты не знал еще, Сергей.

 

И в первый раз она тебя встряхнула,

Да так, что хоть беснуйся, хоть кричи!

Волной горячей, душной захлестнула

На дне оврага, там, в селе Ключи.

 

Она из-под ресниц твоих смотрела,

И с той поры навек запомнил ты:

Три почерневших, полуголых тела,

Кровавые, запекшиеся рты...

 

Бойцы стояли сумрачны. А там

Закат поднялся, плечи расправляя.

Вдруг, в два удара воздух разрубая,

Слова команд: «Моторы! Но местам!»

 

Нет, не уйти врагу, и не укрыться,

И гибели своей не отвратить.

Сергей в карманы сунул рукавицы.

Лицо горело. Да, он будет мстить!

 

В землянке

В землянке, в нише, огонек, мерцая,

Бросал свой свет неровный на солдат,

Порой, лениво спинку изгибая,

Пускал цепочку сажи под накат.

 

А сверху стон и плач ветров холодных.

В лесу, в землянке, в логове войны,

Солдаты спали на мешках походных,

Но снились им совсем другие сны.

 

Из дома весть в ту ночь решила дело,

А весть принес продрогший почтальон.

Но чтоб в рассказе не было пробела,

Пускай ведется по порядку он.

 

Машина стала на краю полянки,

Над нею клушкой вековая ель.

Раздвинь плечом гудящую метель,

Еще секунда, шаг — и ты в землянке.

 

И сразу тишина и слабость в теле...

Все пальцы вдруг заноют, заболят...

А после боя спишь, как в колыбели,

Но нет, постой, поешь сперва, солдат!

 

Глотни сто грамм без лишних рассуждений,

С мороза водка выше всех похвал!

И, котелок поставив на колени,

Отужинай, чем старшина послал.

 

Солдаты ели, быстро согревались,

Пристроившись у печки иль в углу,

И не лицом — душою улыбались

Горячим щам, покою и теплу.

 

Летели к дому мыслями своими.

Печурка пела: «Спать, солдаты, спать!..»

Но перед сном с густой затяжкой дыма

Теперь бы только письма почитать.

 

Те письма вьюга принесла со снегом,

Визжа и плача, как подбитый зверь,

Втолкнула их с озябшим человеком

В распахнутую с маху настежь дверь.

 

Непромокаем и незамерзаем,

Носитель в сумке милых нам имён,

На всех фронтах любим и уважаем

Военный вездесущий почтальон.

 

Кто был на фронте, верно, испытали,

Что означают письма для бойца,

Как эти письма биться заставляли

В сраженьях огрубевшие сердца.

 

Как их с волненьем люди ожидали,

От них порою увлажнялся взгляд.

Настанет день — придумают медали

«За ласковые письма для солдат»!

 

Слова в строке бежали ровно, прямо,

И вдруг сквозь них далекий образ встал.

Любимая, вся как живая, мама!

Сергей в десятый раз письмо читал.

 

Заботы, беспокойства — как знакомо!

Вся мама, в каждом слове и строке.

Казалось: вот прижми письмо к щеке —

И ощутишь тепло и запах дома...

 

Простыми не поведаешь словами

Все то, что сердцу хочется сказать.

В руке письмо. И надо отвечать.

Усталость прочь! Пиши ответ стихами.

 

Никита, добрый весельчак на марше,

В тот вечер никого не замечал.

Сидел и про заветное писал

Единственному адресату — Даше.

 

Орловщину терзали чужеземцы.

На площадях у сиротливых стен

Они орали: «Матка, яйки, хлебца!»

И гнали молодежь на запад, в плен.

 

Никита зубы стискивал покрепче.

Нет, никаких ответов он не ждал.

И все-таки писал, писал, писал...

Дойдет иль нет, а на душе полегче.

 

А сверху над землянкой, над лесами

Катил буран седые валуны.

Ни звездочки, ни месяц не видны,

Замаскированные облаками.

 

По временам удары раздавались,

Дрожало и гудело там вдали,

Как будто в тяжком кашле сотрясалась

Грудь раненой, простуженной земли.

 

Враги про свой конец еще не знали,

Не видели меча над головой.

Не зря тогда в Кремле ночей не спали,

Разгром врагам готовя под Москвой.

 

И каждый выстрел в сторону столицы —

То гвоздь последний и последний клин

К фашистской погребальной колеснице,

Что от Москвы покатит на Берлин!

 

Она придет на правый берег Волги,

Чтоб новый груз бесславия принять.

И снова в путь. Позорный, страшный, долгий...

Фашизм германский, ты не сможешь встать!

 

В окружении

В горячем зное, в гуле, в клубах пыли

Июль скакал на взмыленном коне.

Росло число героев на войне,

Землею свежей горбились могилы.

 

Над лесом, звездной высыпав росою,

Путь Млечный расстелился в синеве.

Луна прозрачной, зыбкою рукою

Погладила бойца по голове.

 

Боец — глаза и уши батареи.

Он зорко смотрит вдаль. Он — часовой.

А рядом елки вытянули шеи,

Прислушиваясь к взрывам за рекой.

 

В костер сучки по временам бросая,

Ловя в эфире трески, шум и свист,

Дежурит возле рации радист:

— Казань, Казань, я — Вологда-вторая!..

 

Дым, остывая, стелется туманом,

Прохлада, сырость в воздухе ночном,

И сосны, зябко ежась на поляне,

Столпившись, греют лапы над костром.

 

Быстрее пули, легче юркой птицы

Туда, где толом рвется тишина,

В край партизанский над врагами мчится

Невидимая радиоволна.

 

Она полки в атаки подымает,

Бежит в тылы, летит к передовой,

Несет приказ, депешу доставляет,

Неутомимый фронтовой связной.

 

Вот и сейчас антенной пробежала,

Скользнула в трубку, дунула сперва

И голосом комдива приказала:

— Немедленно позвать комбата-два!

 

Комбат стоял, раскрыв свою планшетку,

Все уяснив за несколько минут,

На карте сделал быструю пометку

И повторил: — Понятно. Есть. Пройдут.

 

Бензин цилиндры, чавкая, глотнули,

Мотор завелся с первого рывка,

И ноздри радиатора втянули

Смолистый, свежий запах сосняка.

 

Приказ получен. Двинулись «катюши».

Их ровно две. Командует комвзвод.

Задача их: немецкий план разрушить,

Отбить врага, прикрыв своим отход.

 

Машины шли, а лес гудел в тревоге,

Прибыть на место надо точно в срок.

Прищуренные фары на дороге

Ощупывали каждый бугорок.

 

Машины шли туда, где под раскаты

Орудий гулких люди ждут во тьме,

Где надолбы в шеренгах, как солдаты,

Недвижные застыли на холме.

 

Туда, где, силясь заглянуть в траншеи,

Над горизонтом оставляя след,

Вытягивали огненные шеи

Сверкающие головы ракет.

 

За дверцы елки лапами цеплялись,

Путь преградив, как стража на часах,

И вдруг, струхнув, поспешно разбежались,

Открыв поляну в утренних лучах.

 

Ни выстрела: враг тишиной лукавил.

Напротив холм, пока он тих и пуст.

Но лейтенант, дав угломер, добавил:

— Всем наводить на одинокий куст!

 

Туман с холма сползал неторопливо,

Лишь куст чернел на выжженной траве.

Он там торчал убого, сиротливо —

Клочком волос на лысой голове.

 

«Бой у машин подвижный и короткий» —

В инструкции гласит одна из глав.

Но чтоб стоять и бить прямой наводкой,

На то особый, фронтовой устав!

 

Готово все, чтобы стрелять с открытой.

Как долго ждать? Час или пять минут?

— Коли успеешь, — вдруг сказал Никита, —

На всякий случай документы тут.

 

Кивнул Сережка. Встретились глазами.

В них каждый что-то теплое прочел.

— Невесты я, Никита, не завел;

Ты в случае чего напишешь маме.

 

Но за холмом нестройное гуденье,

И не спеша, как будто на парад,

На гребень выполз танк в сопровожденье

Орущих и стреляющих солдат.

 

Шли немцы в полный рост, не пригибаясь:

Чего бояться? Русским здесь «капут».

Враги не знали, что, с кустом равняясь,

Они на смерть равнение берут.

 

Да, вот она, гвардейская работа!

«Катюши» спели голосом глухим,

И нет уже ни танков, ни пехоты,

А только пламя, рев и черный дым.

 

Отрывистое слово другу скажешь

И вновь стоишь, взгляд устремив в прицел,

А рядом взрыв, но ты в траву не ляжешь,

Стой, наводи, стреляй, покуда цел!

 

Четвертый залп. Людей в расчете мало.

Убит шофер, убиты два бойца.

Но надо удержаться до конца,

Стрелять, стрелять во что бы то ни стало.

 

Все туже враг сжимал стальные кольца.

Сергей навел. Точна его рука!

Держись, братва! Держитесь, комсомольцы!

Ведь наши там выходят из «мешка».

 

И снова залп, седьмой, уже последний.

Снарядов нет, патроны, автомат...

Нет больше тыла — всюду край передний,

Все ближе крики, треск, стрельба солдат.

 

Артиллерист нигде не покидает

Орудия, а если час придет,

Что не уйти, что враг кольцо сжимает...

— Взорвать машины! — приказал комвзвод.

 

Два взрыва тяжело сдавили уши,

Хотелось злобно закричать с тоски,

Как будто рвали не машины — душу,

Как будто сердце разнесли в куски!

 

— Просачиваться всем поодиночке! —

Разбив буссоль, скомандовал комвзвод.

Ползли, бежали, падали за кочки,

Отстреливаясь, вновь ползли вперед.

 

В груди и горле горячо,

А пули вслед визжали тонко,

Сердца стучали часто, громко,

Друзья ползли плечо в плечо.

 

Враг, видно, потерял следы —

Стрельба ушла куда-то вправо.

Воды!.. Один глоток воды!

Но сушь кругом: кусты да травы.

 

Вдруг лес поднялся на пути.

Вздохнули облегченно оба:

Теперь лишь поле перейти,

А там, в лесу, найди попробуй.

 

Раскатов посмотрел кругом:

Все поле травами покрыто.

— Коли успеем — удерем, —

Стирая пот, сказал Никита.

 

Вперед, вперед, трава густа,

Стрельбы как будто нет в помине.

Вдруг ветки с ближнего куста.

Дождем посыпались на спины.

 

На перекрестке двух дорог,

Над краем поля возвышаясь,

Внезапно ожил бугорок,

Колючим треском рассыпаясь.

 

Раззявив огненную пасть,

Там, под бетонной шапкой дота,

В припадке бешеном тряслась

Тупая морда пулемета.

 

Сережка сжал упрямо рот:

— Эх, нету ни одной гранаты!

Ползи, Никита, в лес, вперед.

Я буду бить из автомата.

 

Не спорь. Ведь мы теряем время

Не погибать же здесь вдвоем!

С опушки там, из-за деревьев,

Меня прикроешь ты огнем.

 

И снова в мушку впился глазом,

Бил в амбразуру, в желтый свет.

Вдруг автомат осекся разом,

Диск опустел. Патронов нет.

 

До леса тут рукой подать,

Все поле травами покрыто...

Ему давно пора стрелять,

Добрался или нет Никита?

 

Ждать смерти так — глупее нет:

Весь на виду, как на картинке,

Вжимаясь в каждую ложбинку,

Сергей пополз за другом вслед.

 

И вот под елкою солдат —

Как будто грелся на пригорке,

В руке клочок травы зажат,

Распахнут ворот гимнастерки...

 

Застыла смерть в зрачках открытых...

Качались сосны позади,

Пятно ползло по всей груди...

-- Никита, друг, очнись, Никита!

 

Рассвет верхушки сосен подрумянил.

Пот утирая рукавом с лица,

В лесочке на ромашковой поляне

Сергей копал могилу для бойца.

 

А тот лежал, рот приоткрыв немного,

Как будто тщетно силился сказать:

— Ведь жизнь кругом, ну помоги, Серега,

Мне двадцать лет! Мне рано умирать!

 

Сергей копал, а в сердце, как железо,

Вонзилась боль. В груди стоял комок.

Он сделал все. Он сделал все, что мог:

Среди ромашек вырос холмик свежий.

 

Тут лес кругом, тут не прольются слезы

Ни матери, ни милой, ни отца,

Лишь горестно ссутулились березы

Над свежею могилою бойца.

 

Уснул боец, как никогда не спал он,

Не выкурив цигарки перед сном,

Впервые не сказавши, как бывало:

— Давай, коли успеем, отдохнем.

 

Он на покой обрел святое право,

И, пусть не смог, пусть не прошел весь путь,

Ты, Родина, в огромной Книге Славы

Про этого солдата не забудь!

 

Часть III

 

Наступление

Через поселки, города, селенья,

Средь буйно расцветающих садов

Широкая дорога наступленья

Бежала в лязге, в цокоте подков.

 

Палило солнце в небе, точно летом.

Дорога наступленья, встреч и слез,

Мощенная булыжником и светом,

Укатанная сотнями колес...

 

Не на восток — на запад шла пехота!

Гудели тягачи, грузовики,

Со свистом проносились самолеты —

Не «юнкерсы», а наши «ястребки»!

 

И яблони, что в подвенечных платьях

Солдат встречали, топавших в пыли,

Протягивали ветки для объятий,

Шепча им: «Наконец пришли, пришли!..»

 

А с запада навстречу беспрестанно

Шли под конвоем или просто так

Нестройно вдоль обочин, как бараны,

Фашистские солдаты — битый враг.

 

Но где же спесь, где злость, где вражья смелость?

Дрожит улыбка жалкая у рта...

Смотреть на эти толпы не хотелось.

Не тот был враг, да и война не та!

 

Перед боем

В одной станице под широкой грушей,

Еще вчера слыхавшей гул «пантер»,

Писал открытку на крыле «катюши»

Высокий черноглазый офицер.

 

Пока еще не подвезли снаряды,

Есть время, чтоб открытку настрочить.

Раскатов знал, как будет мама рада

Письмо от сына с фронта получить.

 

Но почему вдруг улыбнулся воин?

Над каждым словом думать стал к чему?

В его руках письмо. Уже второе.

Второе перед боем. Но кому?

 

Вдруг вспомнилось, как в маленькой квартире

Старик сосед все охал, обнимал:

— Да, маму ты, Сережа, не застал.

Она в эвакуации, в Сибири.

 

Потом припомнил встречу на Арбате,

Так, словно это было все вчера:

Прихожая. Взъерошенный приятель.

— Знакомьтесь: Зоя — младшая сестра.

 

Пусть это вовсе не было любовью,

Но почему никак забыть нельзя

Капризные, изломанные брови,

Задумчивые карие глаза?

 

Уж скоро год, как он носил с собою

Не карточку (ее, признаться, нет),

А всю ее. Всю тоненькую Зою,

Весь милый облик. Все семнадцать лет.

 

Он будет ждать, и день такой настанет,

Когда он скажет столько нежных слов!

И если вспыхнет в девушке любовь —

Такая не слукавит, не обманет.

 

Обрызгав листья красками заката,

Лежало солнце в розовой пыли.

И тихо, по-пластунски, как солдаты,

Через дорогу тени поползли...

 

А враг рычал, враг бился в исступленье,

По нервам проводов приказы шли,

Что где-то захлебнулось наступленье,

Что где-то наши части залегли.

 

В руках приказ. Сергей закрыл планшетку,

Скомандовал: — Моторы! По местам! —

Зафыркали машины по дворам,

Упали маскировочные ветки.

 

«Катюши» на крутых подъемах выли,

Дорога протянулась вдоль реки,

А сзади хвост густой, тяжелой пыли,

Обозы, кухни, пешие стрелки.

 

Гудел брезент, надутый встречным ветром,

Внизу прогромыхал дощатый мост,

Наматывали шины километры,

Из-за бугра деревья встали в рост.

 

Вперед, на запад! Ветер в потный ворот.

Ночная вспышка, залпа тяжкий гул...

Сегодня утром новый русский город,

Бойцов встречая, радостно вздохнул.

 

Фашизм, уж твой конец не за горами:

Опять сверкает над Москвой салют.

Дрожи, рейхстаг! Берлин, стучи зубами!

Ты слышишь поступь? Русские идут!

 

Госпиталь

Тик-так, тик-так — стучит над головою...

Какой противный, монотонный звук!

И не вздохнуть, не шевельнуть ногою,

А телу жарко, и темно вокруг...

 

Журчит вода, и что-то, шлепнув, трется...

Где все бойцы? Откуда здесь река?

Тик-так — над головой хрипит, смеется...

Как непослушно тяжела рука!..

 

Тяжелый сон, и надо встать, встряхнуться,

Открыть глаза, увидеть свет, людей,

Как странно, что никак нельзя проснуться!

И нету сил. Да что с тобой, Сергей?

 

Нет, надо закричать, позвать: — Ребята! —

Ведь он один валяется в степи!

Вдруг чей-то голос: — Тише, ты в санбате.

Я — няня здесь. Ты раненый — ты спи!

 

Он раненый?! Но как и где случилось?

Постой, постой, припомни: ночь, село...

Туда подход, пока не рассвело,

А днем и мышь пробраться б не решилась.

 

Дорога шла по горке на виду,

А враг засел недалеко в лощине,

И рано утром ты решил: «Пройду,

И не пешком — на грузовой машине».

 

Ненужное геройство? Шаг неверный?

Нет, нет, он знал, но дело было в том,

Что ночью обстановка стала скверной,

Пехоту враг пришил, прижал огнем.

 

Там, в поле, проклиная немца в душу,

Бойцы, идя в атаку, залегли.

Враг бил на выбор. Выручай, «катюша»!

Но мало в ночь снарядов подвезли.

 

Нет, нелегко жизнь на секунды мерить,

Ведь жизнь одна у каждого была.

Кто подвезет? Кому он мог доверить?

Ведь там пехота под огнем ждала!

 

Сидеть и ждать, пока проскочит кто-то?

Не дрогнет ли? Смерть будет впереди!

А там лежит, а там ведь ждет пехота...

Давай, шофер, поедем, заводи!

 

Промчали, проскочили на машине

Средь бела дня по горке от села.

Лишь очередь вдоль кузова прошла

Да с хриплым визгом разрывались мины.

 

В тылу снаряды быстро погрузили.

Начштаба руку от души потряс:

— Ну, в добрый час, Раскатов! — Закурили...

Жми, жми теперь, шофер, на полный газ!

 

Ты помнишь? Стекла дребезжали тонко.

Кругом рвалось. Шофер к рулю приник.

Машина мчалась по сплошным воронкам,

По рытвинам, по ямам напрямик!

 

Когда упрямо голова пригнута,

Когда вся воля собрана в комок,

Сергей, о чем ты думал в ту минуту?

Что чувствовал и что предвидеть мог?

 

Зачем скрывать? Стучало гулко сердце.

Но вот конец. Доставлен, цел товар!

Ты улыбнулся, ты откинул дверцу...

И вдруг слепящий, режущий удар...

 

Вдруг разлетелась на куски планета!

Ты не успел подумать: «Почему?!»

Увидел только брызги, брызги света.

И повалился в бархатную тьму.

 

Здесь госпиталь. А тьма еще чернее...

— Где няня? — Как он глухо говорит! —

Иди зови кого-нибудь скорее

Да свет зажги!

— Сынок, а свет горит...

 

Горит? Да что ж тогда перед глазами?!

Довольно, хватит этой темноты!

Лицо ощупать, осмотреть руками!

Но где лицо? Бинты, бинты, бинты...

 

Ослабли руки, холодок по телу...

Закрыто все. И даже щелки нет.

Его перевязали неумело.

Долой бинты! Он хочет видеть свет!

 

Но боль вцепилась острыми зубами,

С губ сорвала протяжный, хриплый стон.

Потом он схвачен чьими-то руками.

Шум, голоса... И тихий, тихий звон...

 

Звенит река. Она течет куда-то...

А сверху льды ломаются, хрустят...

Река уносит мертвого солдата,

У мертвеца веселый, хитрый взгляд.

 

Но в складках рта легко заметить муку.

Ему мешает выбраться вода.

— Сергей, коли успеешь, дай мне руку!

— Никита, друг, ты жив? Плыви сюда!

 

Но кто-то говорит: — Взгляни — он мертвый,

Не смей ему протягивать руки,

Иди на золотые огоньки.

— А друга бросить? Убирайтесь к черту!

 

А ветер крутит, бьет в лицо сердито.

Кусты, кусты... Стволы берез, осин...

— Зачем я здесь, в глухом лесу, один?

Мне надо к речке. Там же друг Никита!

 

Качаются деревья, как живые...

Но кто стоит там, под большой сосной?

— А, это ты, Широкова Мария!

Куда же ты идешь? Постой, постой!

 

Остановилась. Посмотрела строго.

— Легко Никиту своего спасешь,

Лишь золотые огоньки найдешь —

Они бывают на больших дорогах.

 

— Я не найду в лесу, Мария, стой! —

Но давят вниз, кладут его куда-то...

— Кричать не надо. Ляг, усни, больной.

— Я не больной, я здесь ищу солдата.

 

Но кто-то гладит ласковой рукою...

— Скажи, ты кто?

— Палатная сестра. —

Тик-так — стучит во тьме над головою...

— Который час?

— Теперь шестой утра.

 

«Огни бывают на больших дорогах...»

— Какая чушь! Где врач? Как, что со мной?

— Врач на обходе. Потерпи, больной.

Вас перевяжут погодя немного.

 

*

Бинт, как змея, сползал с лица Сергея

И кольцами ложился на полу.

Все потесней придвинулись к столу.

Что ни виток, то чистый бинт краснее...

 

Больной был две недели без сознанья.

Нет, он еще не знает ничего!

Тяжелое ждет парня испытанье.

Он очень слаб. Как примет он его?

 

Сестра стояла рядом с камфарою.

У доктора напряжено лицо.

Вот снял он быстрой, опытной рукою

Последнее кровавое кольцо.

 

Сергей руками в темноте пошарил...

Чуть-чуть привстал. Повязки больше нет...

Но почему не брызнул, не ударил

Ему в лицо весенний, яркий свет?!

 

— Крепись, товарищ! — кто-то бросил фразу,

Потом полезли в уши голоса:

Что надо ждать, что все придет не сразу...

— Как? Почему? Да где мои глаза?

 

В ушах забило яростным набатом,

Все дальше, тише голоса звучат...

Река звенит, река течет куда-то...

А сверху льды ломаются, хрустят...

 

Санпоезд

Санпоезд мчал, глотая расстоянья,

Отбросив день, отбросив ночь назад,

Набитый человеческим страданьем,

Сомненьем и надеждами солдат.

 

На каждой полке шепот, бред и стоны,

На каждой полке думы без конца.

Сестрица шла неслышно вдоль вагона

С лекарством, с теплым словом для бойца.

 

Сережка думал много, обо всем.

Что ждет его? Что может он предвидеть?

Как тяжело лежать перед окном,

Рукой стекла касаться и... не видеть!

 

Сон или бред приходит наяву:

Вдруг свет блеснет, слышны знакомых речи.

И снова мрак... Санпоезд мчит в Москву.

А что в Москве? Мучительные встречи.

 

Нет, этих встреч никак не избежать.

В который раз он представлял с тоскою,

Как, покачнувшись, дико вскрикнет мать.

Он тоже... Он не вынесет такое.

 

Сестра все чаще думала над тем,

Как поддержать, как укрепить в нем веру.

Нет зрения совсем у офицера,

И он почти не говорит ни с кем.

 

Живет одной далекою мечтою...

В Москве ждет мать. Быть может, есть она.

В бреду он часто говорит про Зою.

Кто эта Зоя? Друг или жена?

 

И снова ночь. Припав щекой к подушке,

Сергей забылся беспокойным сном.

На столике позвякивала кружка.

Щербатый месяц мчался за окном...

 

На стыках громыхая буферами,

Огнем и дымом клокоча в трубе,

Санпоезд мчал росистыми полями

К неведомой Сережкиной судьбе.

 

Мама

Они сидели в тягостном молчанье,

С минутной первой слабостью борясь.

Рука к руке, щека к щеке, боясь,

Чтоб вместо слов не вырвалось рыданье.

 

Она владела хорошо собой,

Не кинулась в слезах, не закричала.

Лишь как в бреду: — Сыночек, мальчик мой...

Мой мальчик... — еле слышно повторяла.

 

Что говорили, думали о чем?

Не вспомнить и не выразить словами.

Что острой болью подымалось в нем,

То острой болью. отзывалось в маме.

 

Порой, ответить позабыв Сергею,

Она смотрела пристально, без слов

На черный клок волос из-под бинтов,

На родинку знакомую на шее.

 

Как будто сына думала узнать

И в то же время узнавать боялась.

А в голове никак не умещалось

То, что упорно силилась понять.

 

Замотанный от губ и до бровей,

В халате, в кресле утонув глубоком, —

Ведь это ж сын, Сереженька, Сергей...

Нельзя же так, нельзя же так жестоко!

 

Она б не шелохнулась до утра

В каком-то онемелом состоянье,

Когда бы не дежурная сестра,

Сказавшая, что кончено свиданье.

 

Не знал Сергей, что, только дверь закрылась,

Мать покачнулась, побелела вмиг,

Потом бессильно на пол опустилась,

Зажав рукою подступивший крик.

 

В палате

Держась за стул нетвердою рукою,

Он сделал первый шаг, потом другой...

А за окном плескался, бил прибоем

Огромный город, близкий и чужой.

 

Как только на концерт ушли ребята,

Он сам решил по комнате пройти.

Как велика и как тесна палата!

И сколько ж тут предметов на пути!

 

Горячий луч упал на лоб Сергея.

Ведь это ж солнце..: И тепло и свет!

Постой, постой... Он, может быть, сумеет...

Ведь никого сейчас в палате нет.

 

Сжав крепко рот, слегка кривясь от боли,

Он край бинта над глазом приподнял,

Горячий лучик на зрачок упал,

Сергей собрал в кулак всю силу воли.

 

Но глаз как будто залепило сажей,

Он чувствовал приятное тепло,

Но ни луча, ни светлой искры даже...

В глухой ночи ничуть не рассвело...

 

Тоска вцепилась в горло, точно зверь,

Теперь Сережке ничего не надо!

Но сзади хрипло заскрипела дверь,

И сквознячок лицо обдал прохладой.

 

Чуть слышный шорох платья за спиною,

Взяв руку, кто-то близко, близко встал.

Не головой — вдруг сердцем понял — Зоя!

Сказал: — Ну, вот... Но сбился, замолчал...

 

Ложились тени гуще и темнее,

Уж час свиданья кончился давно,

Уже закат, застенчиво краснея,

Бочком пролез в раскрытое окно;

 

Уже сестра не раз предупреждала

О том, что поздно, надо уходить,

И все-таки никак поговорить

О самом главном духу не хватало.

 

Сергей хотел сказать, что там, в боях,

Он думал, он мечтал об этой встрече,

Но что теперь не может быть и речи

О счастье. Счастье не в его руках.

 

Да, тяжелы Сережкины дела,

Но ей хотелось так, без оговорок

Сказать, как целый год его ждала,

Что он любой ей дорог, очень дорог;

 

Что горе их не может разлучить,

Любовь людскую только сердце мерит.

Она с ним рядом всюду хочет быть,

Все, все сказать. Да разве он поверит?!

 

К чему теперь любовь, когда Сергею

Другое нужно: солнце, белый свет.

Зачем ему теперь ее привет,

Ничуть не станет оттого светлее.

 

И каждый скрыл тревогу и заботу.

Когда ж настало время уходить,

Сергей сказал, прощаясь, что в субботу

Придет глазник-профессор. Может быть...

 

Он замолчал, перед окошком стоя,

И только брови сдвинулись слегка,

И в тот же миг почувствовала Зоя,

Как дрогнула Сережкина рука.

 

Еще закат горел под облаками,

А здесь, внизу, притихшая едва,

Подслеповато, синими глазами

Сощурилась военная Москва.

 

И день и ночь в столице шла работа,

Но кто мог знать, кто думать мог о том,

Чем — самым светлым или черным днем —

Сергея встретит ближняя суббота?

 

*

Наверное, качались все дома

И наземь осыпались кирпичами.

Качался сам Сергей, качалась тьма,

И коридор качался под ногами...

 

Ведь он сейчас надежду потерял!

Попал в тюрьму, железную, глухую!

— Профессор, я прошу вас, — он сказал, —

Одну лишь правду, горькую, любую.

 

Молчит профессор, тяжело вздыхает...

По комнате прошелся раз и два.

И вдруг петлею затянул слова:

— Чудес, товарищ, в мире не бывает...

 

Наверное, качались все дома

И наземь осыпались кирпичами,

Качался сам Сергей, качалась тьма,

И даже пол качался под ногами...

 

«Чудес, браток, на свете не бывает».

Так, значит, здесь ничем нельзя помочь?!

Комок тяжелый к горлу подступает.

Так, значит, до могилы ночь и ночь?!

 

Густая, непроглядная, без тени,

Без проблеска, без искорки живой!

У самой койки дрогнули колени,

И он упал в подушки головой...

 

«Ты — комсомолец, и твой путь известен!

Тебе идти по ленинским стопам.

Ты — комсомолец, значит, тверд и честен,

Отважен сердцем и душою прям.

 

Тебе взлетать в заоблачные шири,

Тебе мужать в работе и борьбе.

Ты — комсомолец, значит, в целом мире

Задачи нет не по плечу тебе!»

 

«Но я ведь тоже... Нет, довольно, хватит!

Я не могу, я больше не хочу!

Я вышиблен теперь из строя, значит,

Есть, есть задачи мне не по плечу!»

 

Полночный сумрак... Тишина в палате...

В окно рогатый месяц заглянул.

Весь госпиталь давным-давно уснул,

А он сидел недвижный на кровати.

 

Как можно жить, шагать в рабочем гуле,

Шагать, не замечая темноты?

Больные думы голову стянули.

Гораздо крепче, туже, чем бинты.

 

Жить бесполезно, в темноте до гроба?

Кончай скорей, души не теребя!

И вдруг волною захлестнула злоба

Не на судьбу — на самого себя.

 

«Зачем тогда на белый свет родился?

Зачем с друзьями в комсомол вступал?

Зачем мечтал, работал и учился?

Зачем с врагом жестоким воевал?

 

Чтобы теперь одним коротким взмахом

Все зачеркнуть, всю жизнь, все двадцать лет,

Чтобы в несчастье голову на плаху

Покорно положить? Так нет же, нет!

 

Все оборвать, все кончить я успею.

Но я мечтал! Мечтал писать стихи!

Ты лжешь, судьба, дела не так плохи,

Сквозь ночь я видеть все-таки сумею!

 

Все, что смогу, ощупаю руками,

В бой с мраком память вступит, как боец,

Я память подновлю друзей глазами,

Я буду видеть сердцем, наконец!

 

И что бы ни случилось, — да, я знаю! —

Ты не оставишь в трудный час меня,

Отважная, упрямая, живая,

Родная комсомолия моя!

 

Друзья зовут, друзей повсюду. много,

И, душной ночи разорвав кольцо,

Я выйду к ним на светлую дорогу.

Давай, хирург, заштопывай лицо».

 

День Победы

Он пришел широким, твердым шагом,

День, когда утих последний гром,

День, когда над взорванным рейхстагом

Стяг победы полыхнул огнем.

 

Тех событий вестник непременный —

Майский ветер обежал страну

И швырнул на каждую антенну

Радостную радиоволну.

 

И, в домах не в силах оставаться

От таких волнующих вестей,

Люди выходили обниматься

На просторы гулких площадей.

 

Что-то пели, плакали, кричали,

Незнакомый сразу близким стал.

Всех военных, не щадя, качали:

Все равно, солдат иль генерал!

 

Вот она, высокая минута:

Музыка, букеты свежих роз... ‚

И в огнях победного салюта

Искорки людских счастливых слез...

 

Вот он, час, в сердцах запечатленный:

Ночь. Москва. Цветистый сноп ракет...

И любимый ленинский портрет,

Знаменем багровым осененный!

 

*

Вдоль тела протянув бессильно руки,

Сережа слушал песни, шум вдали,

И медные торжественные звуки

К нему в окно потоками текли.

 

Вчера он был под умными руками,

Час пятьдесят хирург над ним стоял,

Час пятьдесят он резал, зашивал,

Сергей молчал и лишь скрипел зубами.

 

А вот сейчас, когда войне конец,

Когда за мир бокалы поднимали,

Когда повсюду тысячи сердец

Удар в удар ликующе стучали,

 

В нем тоже бодрость, вера ожила,

В душе такая радость засветилась,

Что даже боль струхнула, уползла

И где-то под подушкой затаилась...

 

Щеки коснулись тихо лепестки.

Цветы, цветы... Откуда? Что такое?

Рука... Похожей нет нигде руки!

Нет голоса нежнее, чем у Зои!

 

Боль и сомненье отошли назад.

Теперь его — он чувствовал с любовью —

Капризные, изломанные брови,

Задумчивые карие глаза.

 

— Что там сейчас по всей Москве творится? —

Спросил, немного оживляясь, он

И слушал, представляя площадь, лица,

Смех, слезы, крики, алый шелк знамен.

 

Ему вдруг захотелось встать, встряхнуться,

Глотнуть весенний воздух, побежать,

В людскую радость штопором ввернуться

И так же обниматься, хохотать.

 

Но все рассеял тихий голос Зои:

— Мы будем вместе, вместе — ты и я.

— Жалеть пришла? Спасибо, нет, не стоит.

— Жалеть? Молчи. Ведь я люблю тебя.

 

Нет, ты не отстраняй моей руки.

Не хмурься, вместе мы уйдем в работу. —

Он улыбнулся. Он припомнил что-то!

— Идем на золотые огоньки...

 

На светлой дороге

Осенний ветер мчался вдоль бульвара,

Листы срывал озябшею рукой.

Навстречу шла и улыбалась пара,

Шла, как шагают в ясный день весной.

 

Два человека шли, не пригибались,

Не замечали ветра и воды.

Уверенные, твердые следы

За ними на дорожке оставались.

 

Да что там дождь! Пускай завоет вьюга!

Глухая тьма становится светлей,

Когда, пройдя сквозь тысячу смертей,

Ты в жизнь идешь и держишь руку друга.

 

Нельзя терять ни часа, ни минуты.

Сережа шел работать, побеждать.

Сейчас вот скрипнут двери института.

А примут ли? Должны, должны принять!

 

Он в стороне не будет оставаться,

Нет, он не дрогнет от любых невзгод!

Он будет в жизнь напористо вгрызаться,

Всё с боя брать. Всегда идти вперед!

 

Осенний ветер мчался вдоль бульвара,

Листы срывал озябшею рукой.

Навстречу шла и улыбалась пара.

Сережка возвращался снова в строй!

 

Волжанка (главы из поэмы)

 

ЧАСТЬ III

 

Письмо с фронта

— Меня утешать не надо,

Нет, не смогу явиться я.

Какая уж там бригада!

Какая там репетиция!..

 

В голосе дрожь подавила:

Больше душе не гореть.

Я даже плакать не в силах,

А вы говорите — петь.

 

Трубку на стол положила,

Шторой прикрыла трюмо,

Села и будто застыла...

После, собравши все силы,

Вновь развернула письмо.

 

Коротко пишет штаб их.

Ясно здесь каждое слово:

«Муж ваш...» и «смертью храбрых...».

Что ж тут искать иного?

 

Как ни читай — все то же,

Строчка другой не станет,

Горю письмо не поможет,

Новой лишь болью ранит.

 

Вечер. Багрово-красный,

В окна ударил свет...

И вдруг по-особому ясно

Взглянул со стены портрет,

 

В самую душу смотрели

Родные глаза Сандро.

Над речкой с веслом у ели

Стоял он, смеясь хитро...

 

Давнее, мирное лето,

Счастье и смех над рекою.

Блики лунного света...

Все это в прошлом где-то...

 

Нынче — совсем иное:

Нынче — раскаты пушек

Под Наро-Фоминском и Клином,

Нынче — с узлами люди

В туннелях ночных метро,

 

В трамваях усталые спины,

Вспышки зенитных орудий

И дома смотрящие в душу

С портрета глаза Сандро...

 

Сегодня всех тягостней дома.

Причина, наверное, в том,

Что вещи, как лица знакомых,

Без слов говорят о былом.

 

Такое нередко бывает:

В горе все видишь резче,

Когда человек умирает,

Вдруг оживают вещи.

 

И сердце вам рвут упрямо:

С краем отколотым чашка,

Книги, часы, пижама,

Выцветшая фуражка...

 

Так живы они оттого,

Что верно ему служили,

Тепло его рук хранили

И слышали голос его.

 

Довольно! Не надо об этом.

Думай сейчас о другом:

Вот в бликах вечернего света

Солдаты идут под окном.

 

А там, за решеткой зеленой,

Уставясь в простор синевы,

Зенитки застыли меж кленов —

Бессменная стража Москвы.

 

Твой муж... Да, он храбро сражался.

А дальше? Что было потом?

Взрыв грохнул, солдат закачался

И рухнул на бруствер ничком.

 

Он шел сквозь сраженья и беды.

И был невиновен солдат,

Что он не дошел до победы,

Что выронил свой автомат.

 

От горя ты вся потемнела,

Ты дома, ты бросила дело.

Домой не вернется боец.

Но как бы душа ни болела,

Знай — место его опустело,

А битвам еще не конец!

 

Сегодня решает держава

Судьбу свою в битвах с врагом,

И нет, не имеем мы права

Замкнуться в несчастье своем.

 

Что делать? Ты знаешь, ты можешь,

Ты в силах решенье найти.

Ты песней горячей поможешь

Солдатам к победе прийти!

 

У военных моряков

Багровое солнце к закату ползет,

Дробится в биноклях, в прицелах.

Подводная лодка уходит в поход,

В опасное, трудное дело.

 

Давно ли на мирном еще берегу

Пижамы, халаты пестрели,

Резвились детишки, смеясь на бегу,

Оркестры в аллеях гремели,

 

Давно ли топтали асфальт плясуны,

Темнели загарами спины...

Теперь здесь арена великой войны:

Зенитки, плавучие мины.

 

И. там, где у моря белели столы

И пробки нарзана стреляли,

Сегодня могучих орудий стволы

Тяжелую сталь изрыгали.

 

Багровое солнце к закату ползет,

Дробясь в орудийных прицелах.

Подводная лодка уходит в поход,

В опасное, трудное дело.

 

Над морем сожженный стоит павильон

С оторванной вывеской: «Воды»,

В проломанной крыше лишь гнезда ворон

Да рыжий репейник у входа.

 

Сейчас перед ним на траве, на камнях

Сидят в бескозырках матросы.

Ни смеха, ни шуток, в закатных лучах

Не видно дымка папиросы.

 

Лишь русская песня свободно летит,

Все лица, все мысли и взгляды

Туда, где на верхней ступеньке стоит

Певица военной бригады.

 

Не слышно рояля звенящей струны,

Зенитки лишь бухают, вторя,

Да слышатся всплески тяжелой волны

Гривастого Черного моря.

 

Умолкла, и точно рванул динамит —

Хлопки загремели с откоса.

Казалось, что море бушует, кипит

В горячих ладонях матросов.

 

И снова запела о том, как сердца

Солдатская дружба сроднила.

Про мать, что в поход провожала бойца,

Про грозную русскую силу.

 

Окончила петь, еще долго в тиши

Последние звуки дрожали...

А люди в бушлатах уже от души

Ей руки порывисто жали.

 

И были пожатия дружеских рук

Любого понятнее слова.

— Спасибо! — сказал наконец политрук. —

Спасибо, товарищ Скворцова!

 

Команды слова пронеслись над водой.

Все тотчас вокруг опустело...

А женщина долго махала рукой

И с берега вслед им смотрела.

 

Исчезли вечернего солнца следы,

Лишь пламя заката вздымалось,

Как будто бы солнце, коснувшись воды,

На мине морской подорвалось.

 

Читайте также

Эдуард Асадов 

Первый романтик Советского Союза 

Любить, значит отдавать… К 95-летию Эдуарда Асадова