Памяти мамы: Стихотворения и поэмы о маме

В этой подборке стихи, посвященные мамам, которых уже нет с нами.

Матери

Редеют деревья, редеют.

Потупившись, дремлют стога.

И матери наши седеют,

Как будто уходят в снега.

Стою я совсем неподвижно,

Без шапки стою в феврале.

Застыли огромные вишни

По всей занесённой земле.

Застыли под снегом. Не машут.

Над ними — ни ветерка.

Бесшумные матери наши

Вот так же уходят в снега.

Ищи их, аукай по свету,

У елей разлапистых стой —

Ни звука вокруг, ни ответа,

Ни даже тропинки простой.

И только спокойно и тихо

С верхушки, где очень светло,

Глядит на меня воробьиха

И серое чистит крыло.

Т. Кузовлева

Портрет матери

Мама, как жила ты мало!

Как светлы твои черты!

Самый младший сын твой, мама,

Старше я теперь, чем ты!

Нынче мне понятней стало,

Как растила ты семью,

Как ты нам передавала

Юность нежную свою!

Все нелегкие страницы

Перелистаны сполна:

Были слезы и больницы,

Были голод и война…

Я учился не по книжкам,

У тебя учился, мать,

Как соседскому мальчишке

Свой последний хлеб отдать.

Не чужая чья-то повесть,

Мне открыл характер твой,

Как светла должна быть совесть —

Вроде солнца над землей!

Говорят, что надо сыну

Быть похожим на отца,

Чтоб ценить мужскую силу,

Чтоб иметь закал бойца.

Ну а я, чтоб быть хорошим,

Чтобы жить, людей любя,

Я, пожалуй, рос похожим

Больше, мама, на тебя.

Если строго приглядеться,

Я и впрямь похож на вид.

И мое больное сердце,

Как твое, за всех болит…

И. Кобзев

* * *

Былое приходит упрямо —

не тонет,

не гибнет в огне...

Все чаше ты видишься, мама,

все чаще приходишь ко мне.

Как будто на снимке потертом —

Фонтанка

и двор за углом:

четыре окна на четвертом

и лампа над нашим столом.

Тем кругом,

тем конусом света

очерчено детство мое,

и голосом мамы

согрето

совсем непростое житье...

«Турксиб...

Маргарин...

Пятилетка...» —

впервые я слышу слова...

Бываем мы сытыми редко:

талоны —

на хлеб, на дрова...

Синеет морозная рама,

включен репродуктор с утра...

Еще мы все вместе —

и мама,

и папа,

и я,

и сестра.

Нам все нелегко достается,

маячит война у дверей,

и все-таки мама смеется:

«Растите, ребята, скорей!»

...Вернуться домой

не клялись мы

в том дымном, военном краю.

Блокадные мамины письма

все чаще теперь достаю...

Нечасто

я думал о маме —

теперь задыхаюсь в тоске,

а мама

приходит ночами —

сползает слеза по щеке...

Пускай ее слово вернется,

зовущее слово ее,

пускай оно

сердца коснется —

и сердце взорвется мое!

Рукою мы прошлому машем...

Когда наступает весна,

на каменном кладбище нашем

живая стоит тишина.

А впрочем —

мы жили неплохо

на том повороте крутом...

Ты, мама,

не мама — эпоха...

Но это

я понял потом.

Все позже —

и письма, и шрамы...

А снится другая пора:

еще мы все вместе —

и мама,

и папа,

и я,

и сестра...

С. Ботвинник

Памяти мамы

Повидаться лишний раз

Было некогда.

Я теперь спешить горазд,

Только некуда.

Было некогда, стало некуда.

Если можешь, то прости…

Все мы дети суеты,

Ее рекруты.

Прихожу в твой дом пустой,

Грустно в нем и тихо.

Ставлю рюмочки на стол

И кладу гвоздики.

Сколько праздников с тобой

Мы не встретили.

А теперь лишь я да боль.

Нету третьего.

Посижу и помяну

Одиноко.

Ты услышь мою вину,

Ради Бога…

А. Дементьев

* * *

Ну вот где рябины мои и березы

Баюкают холмик могильной земли.

Скипелись в душе непролитые слезы

И камнем тяжелым в изножье легли.

И пусть на душе

ни просвета надежды —

Я снова с тобой,

Моя тихая мать.

Я чувствую,

Любишь меня ты, как прежде,

Как прежде,

Умеешь меня понимать.

Как прежде,

Одна у меня ты на свете.

А время, давно потерявшее счет,

Над нами шумит неумолчно,

Как ветер,

Тихонько качает

И вместе несет...

А. Гребнев

Рябиновый свет

Красной рябиновой веткой —

Свет в материнском окне.

Спросит с участьем соседка,

Вижу ли маму во сне.

И убеждённо толмачит,

Истовой веры полна:

«Не обижается, значит,

Если не снится она».

Нет утешенья на свете!

Всё на земле — трын-трава.

Что мне пустые приметы,

Странные эти слова!

В сердце былое теснится —

В росах, в сиянье, в дыму.

Мама мне больше не снится —

Но почему, почему?..

Сколько ты в жизни стерпела,

Сколько снесла от людей!

Только терпеть и умела

В горькой недоле своей.

Всё я теперь понимаю.

Глажу холодный песок.

Ты бы обиделась, мама,

Там на меня хоть разок.

А. Гребнев

Мамины руки

Ну к чему эти поздние муки?

То, что было, уже не вернуть.

Твои тёплые мягкие руки

Не помогут, как прежде, уснуть.

Не помажут зелёнкой коленки,

Не пригладят торчащий вихор.

Тени детства напротив, на стенке,

И глядят, не моргая, в упор.

И я маюсь в постели горячей,

Тороплю бесконечную ночь.

И ты рядом, родная, ты плачешь,

И пытаешься сыну помочь.

Наша жизнь — это просто качели.

То взлетаешь, то падаешь вниз.

В беспросветной блуждая метели,

Наступил я на скользкий карниз.

Слышу вьюги унылые звуки,

Бездорожье, сугробы да снег.

Но любимые нежные руки

Вновь спасают, но только во сне…

Г. Шеховцов

Мамины глаза

В дом сквозь замёрзшие рамы

Снежной зимою под вечер

Смотрят глаза моей мамы,

Душу озябшую лечат.

Вьюги холодной дыханье

Нас с тобой вновь разделяет,

Как же мы мало вниманья

Мамам своим уделяем.

Как же любовь их не ценим,

Больно словами их раним,

Поздно мы это оценим

В миг, когда всё потеряем.

В дни, когда грудь разрывает

Боль, губы шепчут упрямо:

«Как мне тебя не хватает,

Милая мамочка, мама!»

Мне б ветерка дуновенье,

Детства принёсшего звуки,

Мне б ощутить на мгновенье

Мамины тёплые руки.

Только вернуть не реально

Образ мне ласковый самый,

Просто в узоре хрустальном

Чудится взгляд моей мамы.

Г. Шеховцов

Без маминой любви

Когда тоска навалится на плечи,

Когда подкатит к горлу жгучий ком,

Я зажигаю восковые свечи

И вспоминаю снова отчий дом.

Когда дождём тревога бьётся в раму,

Когда сжигает боль мои мосты,

Я вспоминаю снова свою маму,

Над чёрно-белой фоткою застыв.

Я вспоминаю ласковые руки,

Я вспоминаю добрые глаза,

И сердце вновь, испытывая муки,

Дрожит. И горькой кажется слеза.

Найду твою на кладбище ограду,

Как много значишь ты в моей судьбе,

Скажу я: «Здравствуй, мама. Ты мне рада?

Прости, что редко захожу к тебе.

Здесь тишина, лишь шепчутся берёзы,

Что охраняют вечный твой покой.

Ах, мама, мама, вытри мои слёзы,

И крик души, как можешь, успокой.

Прости мне все ошибки, неудачи

И, может быть, обидные слова.

Я понял лишь теперь, что это значит,

Когда покрылась снегом голова.

И если нету счёта дням ненастным,

Печаль в моей груди останови».

Я чувствую себя совсем несчастным

Здесь, на земле, без маминой любви.

Г. Шеховцов

Ангел-хранитель

Я помню, как в детстве, бывало,

«Размазав» загар по щекам,

Лицом прикасался устало

Я к маминым тёплым рукам.

Они пахли сеном, крапивой,

Картошкой печёной с дымком,

И детством счастливым-счастливым,

И свежим парным молоком.

Валился я к ней на колени,

Присев рядом с ней на крыльцо,

И вот уже лунные тени

Моё бороздили лицо.

Стихали в деревне все звуки,

И, словно погибший Ясон,

Я падал, и мамины руки

Всю ночь охраняли мой сон.

Они, будто ангел-хранитель,

Парили всю ночь надо мной,

И снов моих добрые нити

Тянулись одна за одной.

И много отдал бы теперь я,

Чтоб слышать твой голос родной,

Поверил в любые поверья,

Чтоб знать, что ты рядом со мной.

Но смерть разлучает навеки,

Мы встретиться сможем лишь там,

Где листья опавшие ветер

Несёт по небесным садам.

Г. Шеховцов

Прости меня, мама

Здравствуй, мама. Твой сын непутёвый

Всё не едет: то дождь, то жара.

Под окном твоим веткой кленовой

В раму ветер стучит до утра.

За оградой промокла до нитки,

Словно путник уставший, ветла,

И дорожку до нашей калитки

Лужа грязная вновь залила.

И на звуки собачьего лая

Снова ты на крылечко спешишь

И, ладонью глаза прикрывая,

На пустую дорогу глядишь.

И участливо спросит соседка:

«Что, опять не приехал сынок?»

И слезинки печально и редко

Со щеки соскользнут на платок.

Здравствуй, мама, я скоро приеду,

Неотложные брошу дела,

И как прежде, вдвоём пообедав,

Мы пройдёмся с тобой вдоль села.

Я здороваться буду исправно

С тем, кто встретится нам на пути,

Ты прости меня, мам, я исправлюсь,

Ты прости меня мама, прости.

Г. Шеховцов

Маме

Ты уходишь в золотую осень.

И в пространство тихо тает дрожь.

Ты меня теперь уже не спросишь:

«Как дела, сыночек? Ты придёшь?».

И свеча, что по тебе печалит,

Восковой слезой бежит на дно.

«Я приду» — тебе я отвечаю.

И теперь тебе уже одной…

Ты прости — я опоздал с ответом.

Ты всегда умела тихо ждать.

Я сегодня пожалел об этом —

Что не всё успел тебе сказать.

Так всегда — жалеешь слишком поздно.

Что-то рад бы изменить, но как?

Тихо стынут за закатом звёзды,

И плывут куда-то облака.

Может быть туда, где это «где-то»,

И куда я говорю опять:

«Ты прости, я опоздал с ответом.

Подожди, как ты умеешь ждать».

Г. Блехман

Мама

Вот покурить я вышел в сенцы

От гомона и суеты…

И вдруг тоска мне сжала сердце:

Я вспомнил — есть на свете ты!

Ты никуда не уходила!

Но позабыл об этом я…

Там, на холме — твоя могила,

А здесь, в избе — душа твоя!

О. Чупров

Маме

Я не прощаюсь с тобой, не прощаюсь,

Я то и дело к тебе возвращаюсь

Утром и вечером, днем, среди ночи,

Выбрав дорогу, какая короче.

Я говорю тебе что-то про внуков,

Глажу твою исхудавшую руку.

Ты говоришь, что ждала и скучала...

Наш разговор без конца и начала.

Л. Миллер

* * *

О память — роскошь и мученье,

Мое исполни порученье:

Внезапный соверши набег

Туда, где прошлогодний снег

Еще идет; туда, где мама

Еще жива; где я упрямо

Не верю, что она умрет,

Где у ворот больничных лед

Еще лежит; где до капели,

До горя целых две недели.

Л. Миллер

* * *

Если память жива, если память жива,

То на мамином платье светлы кружева,

И магнолия в рыжих её волосах,

И минувшее время на хрупких часах.

Меж холмами и морем летят поезда,

В южном небе вечернем пылает звезда,

Возле пенистой кромки под самой звездой

Я стою рядом с мамой моей молодой.

Л. Миллер

Свет материнский

Среди сосен безмолвных покой,

ощущение воли…

Мир иной, он, конечно, иной —

без страданий и боли.

Вот опять я один на один

и с тобой, и с собою.

Без твоих незабытых седин

ничего я не стою.

И во мне до сих пор пустота,

что ничем не заполню.

Жизнь моя,

как всегда, непроста…

Я люблю тебя, помню.

И со мной — и вблизи, и вдали —

до скончания века

этот холмик родимой земли

над родным человеком.

С. Никулин

Угрызения памяти

Годы, годы — вечные старатели,

Годы, годы — вечные косцы.

Умирают старенькие матери,

умирают старые отцы.

Хочется не верить в это, хочется,

но не верить правде не дано.

Отданы последние им почести.

на поминках выпито вино.

По утрам теперь уходим из дому,

в детский сад ведя своих внучат,

и привычки, нажитые издавна,

молча гасим щелканьем ключа.

Матери не носят больше пенсии,

сдан в райком отцовский партбилет.

Будто слово выпало из песни,

что нам тихо пелась с давних лет ...

Правда не нуждается в пророчестве.

Жизнь одна отпущена живым.

Нас отцы с рожденья дарят отчеством,

матери — дыханием своим.

И не оттого ли чаще матери

снятся, как живые, на заре?

Есть на свете угрызенья памяти —

плач о несодеянном добре.

Поздно! Этим словом все измерено

у предельной роковой черты —

от благих несбывшихся намерений

и до — запоздалой доброты ...

Годы, годы — вечные старатели,

годы, годы — вечные косцы.

Умирают старенькие матери,

умирают старые отцы.

Словно бы своей походкой тихою

вышли на крылечко и — назад ...

В тишине часы, как прежде, тикают,

стоптанные шлепанцы стоят ...

Р. Назаров

Маме

Надеждою обманною

Живёт печаль бессильная —

Над мамою, над мамою

Молчит трава могильная.

Молчит, присев на корточки,

Как будто вечно засуха,

Цветы на мёртвой кофточке —

Без отзыва, без запаха.

Зову её я горестно —

Всё та же мама, скрытница,

А вдруг она вполголоса,

Вполшёпота откликнется?

Ах, и земля пуховая —

Не платье подвенечное,

Суха ль постель сосновая,

Тиха ль погода вечная?

А белый саван — узами,

а тьмой глаза замазаны,

и дни твои не узнаны,

и дни твои не названы.

Годов поспешных ископыть

не вынести, не вытерпеть:

с зарёй детишек выкупать,

с золой рубашки выстирать.

Одно лишь в жизни кружево

Досталось — пена мыльная…

Годами не остужена

Печаль моя бессильная.

Весна дожди повесила

Над нашей тихой местностью.

Стою у края вечера,

А кажется — над вечностью…

В. Цыбин

Мать

Знала мать: у дочки много дела.

Но пока жила на свете мать, —

На меня всевидяще глядела,

Тщилась что-то главное сказать.

Вся её измученная сила,

Хитрость, материнское чутьё

Шли на то, чтоб я ей уделила

Полчаса для важных слов её.

Ей и дня, конечно, было б мало,

Но своё твердила я в ответ:

«Покороче, покороче, мама.

Ни минуты нет!»

Тот регламент действенный, железный

Мамину заботу и печаль,

Доводы, примеры — в бесполезный

Надоедный лепет превращал.

И, с тоскливой ревностью старушки,

Не сдержав себя, вздыхала мать:

«Доченька, играй в свои игрушки,

Мне твоих игрушек не понять!»

Позже, в озаренье смерти близкой,

Мама мне оставила завет

Той любви — не женской, материнской, —

Той, что зорче не было, и нет.

…Всё я вижу, знаю, понимаю,

Будто в сердце — тонкой связи нить.

Времени у вас не отнимаю,

Коротко стараюсь говорить.

Но внезапно, в озаренье странном,

Слышу я: во мне живут года,

Чувствую: владею словом главным,

В твердь Земли вступая навсегда.

Говорю от имени державы,

От её чеканного литья:

«Верь в свои бессмертные забавы,

Человек седой, моё дитя!»

Е. Шевелёва

Уходят наши мамы

И вот мы в начале дороги,

Пути, что ведёт в бесконечность,

Где нет ни забот, ни тревоги,

Где только забвенье и вечность.

Мы мам провожаем в дорогу

С печалью, слезами и болью,

И больше, к родному порогу

Придя, их не встретим с любовью.

Но в памяти вечно живые

Их губы, улыбка и руки,

Глаза их всегда молодые

И доброго голоса звуки.

И пусть они в даль неземную

С собой унесли наше детство,

Мы маму запомним земную,

Что нам отдала своё сердце.

Л. Кабанова

Матери

Чем дальше ухожу от даты

нелепой гибели твоей,

тем больше, в чем-то виноватый,

жду добрых от тебя вестей —

то в чьем-то постороннем взгляде,

то в чьей-то фразе обо мне ...

Не оставляй же, бога ради,

меня с бедой наедине.

О. Шестинский

Память

Мать зовет меня — не дозовется.

Подо мною пыль дороги вьется.

Мать зовет — ей хочется вернуть

Сына (голос — как со дна колодца),

Но далек, далек, далек мой путь.

Сколько облаков прошло над Русью,

Сколько минуло тревожных лет!

Мать! Зову ее — не дозовусь я.

Я вернулся, но ее здесь нет.

— Поздно, поздно, поздно! — мне в ответ.

В пустоту кричу я всею болью,

Что терзает коршуном мне грудь.

Всей кричу досадой и любовью:

Я вернулся, — как тебя вернуть?!

Мать пела эту песню. Мать, прости,

Что смысл ее я понял с опозданьем

И без тебя. На жизненном пути

Мотив я помнил этот. С придыханьем

Произносил его, и ты за ним

Ко мне являлась. Проще нет мотива,

Ах, как свободно и неприхотливо

Он возникал. Я думал: легкий дым,

Как над кустами по весне, вначале:

Дымок, дыханье, но — прошли года,

И мне в той песне слышится беда,

Дурная весть, предвестие печали.

Прости, веселье плачет подчас

Еще страшней тоски и горше горя,

И вижу я, той давней песне вторя,

Какая даль разъединяет нас.

У матери была одна отрада,

Одна любовь у матери была:

Стоять среди светающего сада

И слушать звуки дятла и щегла.

И видеть, как за сонными ветвями

Идет, смелеет, ширится рассвет.

И так, сверкая ясными глазами,

Она стояла до скончанья лет.

Седой ребенок, — чистый и наивный —

Состарилась она, не повзрослев.

О, как глядела, радуясь, на ивы.

На их листвы мерцающий напев.

Тебя спрошу я, мать, какая сила

Тебе внушила: думай и внемли!

Как, столько отстрадав, ты сохранила

Такую веру в красоту земли.

Л. Озеров

* * *

Светлой памяти матери —

Марии Эрастовны Демьяновой

Здесь равнина — не хребты со скатами,

Но прийти сюда мне нелегко.

Как высоко у могилы матери,

Как отсюда видно далеко…

Гонит вдаль седые тучи ветер,

Нагибает черные кусты...

Выше горя нет горы на свете:

Все открыто с этой высоты!

Низко ветви опустив, берёзка

Тянется к взлохмаченным снегам,

Будто вылепленное из воска

Солнце оплывает по стволам.

Вот и холм, что заступом обрезан,

Льнут снежинки к свежему песку...

Если б грудь моя была железной —

И сверлом не высверлить тоску!

Март оправил фитильки на тополе,

Май зажег зеленые огни.

Я беру носки, что ты заштопала, —

Как теперь мне дороги они!

Знаю: и весна зеленым пламенем

Не сожжет тоски моей, поверь.

Как бы я шаги услышал мамины!

Как бы распахнул пред нею дверь!

Потому так больно и обидно мне:

Не вернуть былого ни на миг,

А тогда в шагах её — в обыденном

Я большого счастья не постиг!

Сколько, сколько б сделать мог иначе я!..

Незабудки выпали из рук...

И стою, за горло. горем схваченный,

Слышу сердца собственного стук…

Я иду по улице широкой.

Вот и дом, где я живу давно.

Между светлых и веселых окон

Только наше темное окно.

Щелкнул ключ — и простонали двери.

«Мама!» — крикнуть хочется, позвать...

До сих пор я почему-то верю,

Что к соседям нашим вышла мать...

Дуб к окну кривые ветви клонит,

Улица в холодной, серой мгле...

Вот теперь, теперь я только понял:

Мать — короткий праздник на земле!..

И. Демьянов

* * *

Уйду. Бывает, свет забуду.

Вернусь — в окне сияет весть

Златая… Верю Божью чуду,

Что мама дома, мама есть!

Надеждой странною ведома,

Скорее к маме — дом не пуст…

Теперь в раю она, как дома.

Не зря все дни о ней молюсь.

И. Сергеева

Светлая память

Я так долго дочкою была

Маленькой, любимой, беззаботной.

Мама сто забот моих взяла,

Чтоб жила я славно и вольготно.

Вдовьих слёз чтоб ночью не лила,

Вспоминая сыновей ушедших.

Чтоб любовь всю детям отдала,

Сердце открывая в мир вошедшим.

Часто слово «Мама» говорю,

Вспоминая добрую улыбку.

Мама, я тебя так искренне люблю!

Ты прости меня за все ошибки…

Может быть, и нет вины моей,

Всё равно, прости меня, родная.

Перед светлой памятью твоей

Голову седую я склоняю…

Т. Лаврова

* * *

Уходят наши матери от нас,

уходят потихонечку,

на цыпочках,

а мы спокойно спим,

едой насытившись,

не замечая этот страшный час.

Уходят матери от нас не сразу,

нет —

нам это только кажется, что сразу.

Они уходят медленно и странно

шагами маленькими по ступеням лет.

Вдруг спохватившись нервно в кой-то год,

им отмечаем шумно дни рожденья,

но это запоздалое раденье

ни их,

ни наши души не спасёт.

Все удаляются они,

все удаляются.

К ним тянемся,

очнувшись ото сна,

но руки вдруг о воздух ударяются —

в нем выросла стеклянная стена!

Мы опоздали.

Пробил страшный час.

Глядим мы со слезами потаёнными,

как тихими суровыми колоннами

уходят наши матери от нас...

Е. Евтушенко

* * *

Маме

Ты, словно птица, стала ближе к Богу,

освободившись от земных оков,

и на мою пропащую дорогу

глядишь сквозь хлад безгрешных облаков.

И где-то там, внизу, в пыли и тлене,

ты видишь мир, где мира нет давно,

ты видишь дом, где живы только тени, —

всё, что вблизи нам видеть не дано.

В пыли и тлене пред тобой открыты

колодец, сад, зелёная река,

погост, часовня, юные ракиты,

где без тебя уже прошли века...

Так много сжалось в вечную разлуку!..

А я ещё влачу свой путь земной...

Но всё-таки подай с небес мне руку,

когда разверзнут бездну предо мной!..

Г. Красников

* * *

Как нужна человеку родная семья,

Дом с теплом бескорыстным и светом.

Если б только жива была мама моя,

Я бы стал гениальным поэтом.

Жизнь! Ты много мне силы и счастья дала,

Только мама моя за оградою.

Не успел я родиться — она умерла,

Ты меня беспощадно ограбила.

И ни разу я в жизни к груди не прижал

Эту добрую-добрую голову.

И ни разу я в жизни домой не бежал

К ней прижать свою голову гордую.

И всю жизнь не хватало мне доброй семьи,

Боль сиротства за горло хватала…

Вам, и други мои, вам, и строки мои,

Тоже мамы моей не хватало.

М. Львов

Памяти матери

Это страшно. Ты в землю ушла навсегда.

Ни дожди, ни рассветы тебя не касаются больше.

Далеко от столицы село Насибаш.

Далеко от могилы твоей. Сознавать это больно.

Навсегда, навсегда, на века, на века

Безвозвратно в планету уходят любимые люди…

Снова ночь на глаза мои тьму навела,

И закрыла весь мир, и опять одиночество будит.

И ничем я тебе не сумею помочь,

Если даже я в землю уйду за тобой добровольно.

Только тьма под землей. Только ночь. Только ночь.

Только вечная ночь! Сознавать это жутко и больно.

Буду думать, что ты возвратилась сюда.

Возвратилась сюда, обитаешь ты где-то в природе.

Смотрит с неба твоими глазами звезда,

И с тобою сравнимые люди порою

проходят в народе.

Буду думать, что ты обитаешь в цветах,

Что дано тебе ветром порой до меня доноситься.

Буду к людям нежней. Ты средь них. Ты не прах.

И ни с чем мне иным невозможно,

нельзя примириться.

М. Львов

Матушка пела

Снова глаза закрываю несмело,

Вспомнить пытаясь детство своё…

Помнится только: матушка пела.

Песней наполнено сердце моё.

Зимами злыми над прорубью белой,

В стылой воде полоская бельё,

Вся коченея, матушка пела.

Песней наполнено детство моё.

Больше она ничего не имела.

Только свой голос. Свой — ножевой.

Не было хлеба. Матушка пела.

И оттого я остался живой.

Рядом война полыхала и тлела.

Сытым ходило одно вороньё.

Вдовы рыдали. Матушка пела.

Песней наполнено детство моё.

Минуло время, память немела.

Но без войны я не прожил и дня.

Все эти годы матушка пела.

Это, должно, сохранило меня.

Мы отнесли её лёгкое тело

На вековечное поле-жильё.

Всё мне казалось — матушка пела.

Песней наполнено сердце моё.

К. Скворцов

* * *

На горячем ветру,

У земли на краю

Села бабочка вдруг

На ладонь, на мою…

И сидит, не дыша,

Мир собой заслоня, —

Это чья-то душа

Отыскала меня.

Торопись, мотылёк!

Скоро дождь, скоро снег.

Этот тёплый денёк —

Твой единственный век.

Не вершится ничто

На миру просто так.

Это, видно, Господь

Посылает мне знак.

То ли, вправду, я слеп,

То ли путает бес…

Это — мама моя

Опустилась с небес.

Что-то хочет сказать

Лёгким трепетом крыл

На родном языке,

Что я знал и забыл.

Чтобы маму понять,

Стал я памятью — весь, —

Не исправится ТАМ,

Что напутано здесь.

…Вот и падает снег

На поля, не спеша…

Пусть недолог наш век,

Но бессмертна душа…

К. Скворцов

Маме

Только травы одни наклоня,

ветерок пробегает упрямо.

Здесь когда-то жалели меня

и деревья, и птицы, и мама.

Через адские муки земли

вы себе находили дорогу,

но любить меня так же смогли,

как беспечно счастливые могут.

И в деревне, пробитой насквозь,

под ветвями ничейного сада

столько счастья когда-то сошлось,

что иного поныне не надо.

Тёплый дух всё идёт от межи,

где когда-то строенья стояли.

Положи мне постель, положи

в чистом поле любви и печали!

И пускай, охраняя постель,

под созвездьями счастья и воли

с криком бродит всю ночь коростель,

не видавший ни горя, ни боли.

Зарастают лихие года,

зарастает и счастье простое.

Нас с тобой не поймут никогда,

потому что того мы не стоим:

мы с тобой из войны и вины,

из какой-нибудь древности вещей —

оттого-то и нет нам цены,

как навеки утраченной вещи.

С. Сырнева

Млечная речка

Млечная речка, вселенская речка,

Ты пробегаешь в небесном раю.

Там перед Богом замолви словечко

За молчаливую маму мою.

Мама просить никогда не умела.

Только горела, почти не дыша.

Тает, как воск, её бренное тело...

В чём-то и держится только душа?!

Млечная речка, небесная речка,

Верю, Господь эту просьбу простит!

Мама моя угасает, как свечка.

Чистое пламя небес не коптит.

Мама всегда перед небом немела.

Всё-то старалась молчать да терпеть.

То, что болело, давно отгорело:

Так что и нечему больше гореть.

Маме терпеть уж недолго осталось...

Тает огарочек маминых дней.

Я и прошу только самую малость —

Господи! Маму мою пожалей!

Может, найдётся какое местечко

Где-нибудь с краешку в Божьем раю.

Млечная речка, замолви словечко

За терпеливую маму мою!

Е. Семичев

* * *

Вслух и про себя слёзно повторяю

вечером и днём, в полночь и с утра:

«Мать сыра земля! Мать земля сырая!

Мамочка моя... Мать земля сыра...»

Вот она, земля: белый от мороза

холмик из песка, глины и корней.

А над ним стоит юная берёза,

над последним сном матушки моей.

Вот она, земля, древняя, родная...

Столько лет на ней мама прожила,

никаким другим землям не желая

отдавать запас своего тепла.

Детям и садам северного края

подарила свет вечного добра

мамочка моя, мать земля сырая,

мать сыра земля, мать земля сыра...

Ты ушла в неё, в этот мир неброский

глины и песка, в серый мёрзлый пласт.

Ты не зря всю жизнь пела про берёзки:

вот — одна из них над тобой сейчас!

И, прижавшись к ней, слёзы усмиряя,

вижу: стала мне до скончанья дней

мать сыра земля, мать земля сырая —

псковская земля — матушкой моей...

С. Золотцев

Слово о маме

Сейчас мне помнится все чаще:

Зеленой веткой над плечом,

Как давний сон, лесная чаща,

До дна пронзенная лучом.

И я, обвязанный косынкой

От мошек, падая в траву,

Ребенком с маленькой корзинкой

Бегу на мамино «Ау-у».

И мама ждет с улыбкой сына,

Хотя глаза ее грустят,

И обнимает сильно-сильно,

Да так, что косточки хрустят.

А после, вся в пылинках света,

В корзинку глядя, говорит:

«Смотри, сынок, поганка это,

А этот вот — хороший гриб».

Увы... От времени не деться,

И память к многому слаба,

Но крепко помнятся из детства

Мне эти мамины слова.

И вот опять на той полянке

Стою, на детство бросив взгляд.

В моей корзинке не поганки,

Грибы хорошие лежат.

На них засохнувшие листья

Дрожат от ветреного дня...

И только нет, чтоб похвалиться,

Сегодня мамы у меня...

Наверно, можно притерпеться

И двери в прошлое забить,

Но только мальчика из детства

В себе уже не позабыть.

И я Россию в ритме будней,

В каком бы ни был далеке,

Как маму, слышу и бегу к ней,

Как в детстве в жаркий день — к реке.

Ю. Белинский

Звени, щегол

Когда звенит морозный дол,

Когда на сердце даль,

Ты спой о том, родной щегол,

Что больше жизни жаль.

Пусть отголоском лучших дней

Мне будет твой привет.

Ты спой о матери моей,

Которой больше нет.

Про белый сад, про отчий дом

Ты спой, как сердце вынь.

На той земле, на месте том

Седым-седа полынь.

О том, как вмёрз кленовый лист

В тот, первый в жизни, лёд,

Напомнит мне твой ломкий свист

И в детство уведёт.

Про то, что мне всего родней,

Звени, щегол, в рассвет...

И вновь о матери моей,

Которой больше нет...

В. Дронников

Вечернее

Матушка-матерь, кровинка родная,

Свет полуночной звезды,

Скоро закончится тяжба земная

С миром огня и воды.

Знаю, тебе эти ведомы сроки,

Сколько мне жить одному.

Скоро предстану на отчем пороге,

Скоро тебя обниму.

Ты отзовись мне хоть искоркой синей,

Прежде чем кануть во мгле.

Матушка-матерь, забытого сына

Не забывай на земле.

В. Дронников

Матери

И первый шум листвы еще неполной,

И след зеленый по росе зернистой,

И одинокий стук валька на речке,

И грустный запах молодого сена,

И отголосок поздней бабьей песни,

И просто небо, голубое небо —

Мне всякий раз тебя напоминают.

А. Твардовский

Памяти матери

* * *

Прощаемся мы с матерями

Задолго до крайнего срока —

Еще в нашей юности ранней,

Еще у родного порога,

Когда нам платочки, носочки

Уложат их добрые руки,

А мы, опасаясь отсрочки,

К назначенной рвемся разлуке.

Разлука еще безусловней

Для них наступает попозже,

Когда мы о воле сыновней

Спешим известить их по почте.

И карточки им посылая

Каких-то девчонок безвестных,

От щедрой души позволяем

Заочно любить их невесток.

А там — за невестками — внуки...

И вдруг назовет телеграмма

Для самой последней разлуки

Ту старую бабушку мамой.

* * *

В краю, куда их вывезли гуртом,

Где ни села вблизи, не то что города,

На севере, тайгою запертом,

Всего там было — холода и голода.

Но непременно вспоминала мать,

Чуть речь зайдет про все про то, что минуло,

Как не хотелось там ей помирать, —

Уж очень было кладбище немилое.

Кругом леса без края и конца —

Что видит глаз — глухие, нелюдимые.

А на погосте том — ни деревца,

Ни даже тебе прутика единого.

Так-сяк, не в ряд нарытая земля

Меж вековыми пнями да корягами,

И хоть бы где подальше от жилья,

А то — могилки сразу за бараками.

И ей, бывало, виделись во сне

Не столько дом и двор со всеми справами,

А взгорок тот в родимой стороне

С крестами под березами кудрявыми.

Такая-то краса и благодать,

Вдали большак, дымит пыльца дорожная,

— Проснусь, проснусь, — рассказывала мать, —

А за стеною — кладбище таежное...

Теперь над ней березы, хоть не те,

Что снились за тайгою чужедальнею.

Досталось прописаться в тесноте

На вечную квартиру коммунальную.

И не в обиде. И не все ль равно.

Какою метой вечность сверху мечена.

А тех берез кудрявых — их давно

На свете нету. Сниться больше нечему.

* * *

Как не спеша садовники орудуют

Над ямой, заготовленной для дерева:

На корни грунт не сваливают грудою,

По горсточке отмеривают.

Как будто птицам корм из рук,

Крошат его для яблони.

И обойдут приствольный круг

Вслед за лопатой граблями...

Но как могильщики — рывком —

Давай, давай без передышки, —

Едва свалился первый ком,

И вот уже не слышно крышки.

Они минутой дорожат,

У них иной, пожарный навык:

Как будто откопать спешат,

А не закапывают навек.

Спешат, — меж двух затяжек срок, —

Песок, гнилушки, битый камень

Кой-как содвинуть в бугорок,

Чтоб завалить его венками...

Но ту сноровку не порочь, —

Оправдан этот спех рабочий:

Ведь ты им сам готов помочь,

Чтоб только все — еще короче.

* * *

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

Из песни

— Ты откуда эту песню,

Мать, на старость запасла?

— Не откуда — все оттуда,

Где у матери росла.

Все из той своей родимой

Приднепровской стороны,

Из далекой-предалекой

Деревенской старины.

Там считалось, что прощалась

Навек с матерью родной,

Если замуж выходила

Девка на берег другой.

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

Перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

Давней молодости слезы,

Не до тех девичьих слез,

Как иные перевозы

В жизни видеть привелось.

Как с земли родного края

Вдаль спровадила пора.

Там текла река другая —

Шире нашего Днепра.

В том краю леса темнее,

Зимы дольше и лютей,

Даже снег визжал больнее

Под полозьями саней.

Но была, пускай не пета,

Песня в памяти жива.

Были эти на край света

Завезенные слова.

Перевозчик-водогребщик,

Парень молодой,

перевези меня на ту сторону,

Сторону — домой...

Отжитое — пережито,

А с кого какой же спрос?

Да уже неподалеку

И последний перевоз.

Перевозчик-водогребщик,

Старичок седой,

Перевези меня на ту сторону

Сторону — домой...

А. Твардовский

О матери

Как матери портрет нарисовать.

Превозмогая горечь опозданья?

Страдания твои лечила мать.

Превосходящей болью состраданья.

И в этой боли сладостный прибой

Сегодняшнюю боль твою утешит.

Ее душа дышала над тобой

И в небесах, быть может, еще дышит.

Ф. Искандер

* * *

Я верю простому печному огню,

Печальную музу из дома гоню,

Довольно печали на свете!

Но светлая муза не явится мне,

И радости искорки тают в огне,

Да радость ли — искорки эти?

Душа нестареющей болью полна,

Не стоят и строчки вражда и война.

Белеют пустые страницы,

И их покрывает вечерняя мгла,

А мне, чтобы я унывать не могла,

Весёлая мама приснится.

Я маму не помню весёлой такой.

Утешит, погладит прохладной рукой,

Заставит меня улыбнуться.

Тогда я поверю в спасительный свет,

Где места печалям и горестям нет,

Где вечные строки поются.

И матери наши смеются.

Н. Стручкова

* * *

На кухне огонёк мигнёт смущённо,

За окнами метели тяжкий вой.

А в доме так тепло и защищённо,

Как будто в рукавичке меховой.

Я в одеяло, мягкое как кошка,

Укутаюсь сегодня посильней.

Мне снится сон: под соснами дорожка

И женщина, идущая по ней.

Она идёт так радостно и прямо,

Не обернётся, не посмотрит вспять.

И я хочу ей крикнуть: «Мама! Мама…»

Но сон мой обрывается опять.

В. Можаева

* * *

Вот женщина с седыми волосами

с простого фото смотрит на меня.

Тем чаще вспоминаю я о маме,

чем старше становлюсь день ото дня.

Глухое костромское захолустье

и влажные ветлужские леса

наполнили и добротой и грустью

твои большие синие глаза.

А светлые ветлужские излуки

и чистая лучистая вода

такою лаской одарили руки,

что их не позабудешь никогда.

Благодарю тебя за первый свет,

за первый след,

за крик гусей в разливах,

благодарю тебя за первый снег,

за столько лет,

тревожных и счастливых.

Я стал грузнеть,

и у меня семья,

житейского поднакопилось хлама.

Всё чаще о тебе тоскую, мама.

Старею я.

В. Костров

* * *

Не воз перин, не шёлка штуки

Ей мать в приданое дала,

Но — дело знающие руки,

Что пол отмоют — добела,

Что печь истопят — без угару,

Что щи сварят — не напоказ,

(Но чуть душистому навару

Печной закройник выход даст,

Как аппетитная духмяность —

По всей деревне: щи в печи!

И на виду детей румяность,

Не знающих, что есть врачи.)

...Что самовар начистят — с солнцем

Ему стоять в одном ряду!

Что на цветное веретёнце

Пуды кудели испрядут,

И тонких прочных ниток вёрсты

Отбелят в крепких щелоках,

И, по весне наладив кросна,

Соткут полотна — для рубах,

И для платов, и для портянок,

И для работниц — рукавиц,

И нить цветную так протянут,

Что плат и скатерть — не без птиц,

Не без цветка, не без затеи,

Не без признания в любви...

А как те руки скатерть стелют!

А как умеют вязки вить

Из золотых ржаных соломин,

Для золотых ржаных снопов!

Как посверк щедр и экономен

В её руках — косы, серпов!

И нынче — так, и завтра снова —

Лаская, гладя, не браня,

Стригут овец, доят корову,

Вздевают сбрую на коня...

О руки мамы! Даже вспомнить

И даже просто перечесть

Всё их уменье нелегко мне!

...А как поверить в эту весть,

И как понять, что это сталось:

Безгласно, слепо, нулево

Вдруг дело вечное рассталось

С творцом-создателем его?

Что руки мамы — как ни мокнут

В моих слезах, — не расковать:

Ни наказать меня — не вздрогнут,

Не шевельнутся — приласкать...

О. Фокина

Мать

Я оглянулся... В полумгле

Мой след терялся в снежной мути.

И было пусто на земле,

Мерцающей, как капля ртути.

Темнел заснеженный стожок,

И на шесте его — сорока...

И понял я, что одинок,

И эта мысль была жестока.

Что я оставил за спиной,

И что растаяло во мраке?

А там остался дом родной

С черёмухой на дне оврага.

Осталась мать. Уже навек —

Ей было только двадцать восемь.

Сто раз могилу прятал снег,

И тридцать раз скрывала осень.

— Чего ещё не возвратить? —

Я крикнул в мглу родного края.

Кого ещё мне так любить,

В слезах к коленям припадая?

Я оглянулся. И опять

Душа моя перевернулась.

Но я успел увидеть мать:

Она сквозь слёзы улыбнулась.

В. Кушманов

Под синим небом

В пору самых первых гроз,

в день обычный самый

я подснежники принес

на могилу мамы.

Ветку вербы взял бы я, —

славно б тоже было.

Только очень мать моя

синий цвет любила.

Были синь и голубень

неразлучны с нею.

Не с того ли и сирень

мать звала «синелью».

Отражая небеса

(помню с колыбели),

карие ее глаза

небом голубели.

На виду у праздных пар

в землю за оградкой

я цветы мои вкопал

детскою лопаткой.

Не гирлянды, не венки,

не из глины плошки, —

Просто клубни-клубеньки,

тоненькие ножки.

Делом занятый моим,

думал про цветы я:

пусть, гудя, слетятся к ним

пчёлы золотые.

Пусть во благе и тепле

пьют нектар, как с блюдца, —

с тем питьем цветы в земле

крепче приживутся.

Пусть они зимуют тут

и не знают стыни,

пусть весной меня найдут

взглядом, полным сини.

Я всегда, шагая к ним,

сини их навстречу,

светом влажных глаз моим

голубым отвечу.

В. Гордейчев

Стареющая мать

Скандалов, как огня, она боится,

Усталая, стареющая мать …

Ссутулившись, всегда на помощь мчится,

Готова и встречать, и провожать.

Её опека просто раздражает,

Её расспросы лишние порой…

Её невольно внуки обижают,

И дети повторяют: дверь закрой!..

И всем она участием мешает,

Ложится поздно и встаёт чуть свет.

Хлопочет, суетится, всё решает,

Пытается всё время дать совет.

Навязывает в пост свои рецепты,

То вдруг не так стирает «автомат»!

То переложит книги и конспекты,

То реплики вставляет невпопад…

Тревожится, когда приходят поздно,

О Боге затевает разговор!

И Библию листает так серьёзно,

И в церковь ходит с некоторых пор…

Но день настал… и в доме стало пусто.

Её тогда в больницу увезли…

Друг другу все в глаза смотрели грустно,

Когда бросали в яму горсть земли…

И каждый раз, когда не успевали

Перед работой чай себе согреть…

Невольно о старушке вспоминали,

Которую у них украла смерть.

Её расспросов всем недоставало!

И телефон предательски молчал…

И так её опеки не хватало…

И больше никого никто не ждал.

Все помнят, как крестила у порога,

Ходила воду в храме освятить…

И счастье для своих детей у Бога

Так лишь она умела попросить!

И, кажется, была б она живая,

Хватило б для неё и слов, и чувств…

Как жаль, что понимаем, лишь теряя,

Что мир без мам и холоден, и пуст…

О. Заря

Прощание

Вот и отмаялась мама,

в доме лежит не дыша.

Тихая — как телеграмма,

в небо уходит душа.

Век ей достался печальный,

век ей достался больной,

с горечью изначальной,

выданной прошлой войной.

Бог не покинул в тревоге,

но и блаженства не дал.

В маминой дальней дороге

нынче крутой перевал.

Больше ничто не свершится,

весть беспросветно горька,

душенька мамы кружится

рядышком с телом пока.

Сяду к столу одиноко,

полную рюмку налью.

Мама еще недалёко,

мама ещё не в раю.

Давит преддверие тризны.

Звездочка смотрит в окно.

Нету истока у жизни,

устье осталось одно.

Время последней разлуки

скорбно стоит впереди,

мамины мертвые руки

замерли на груди.

Мамины мёртвые руки,

мёртвая мама моя…

Время последней разлуки —

вечная боль бытия.

Ветер полуночный дышит,

штору окна теребя,

слышишь, родимая, слышишь,

мы вспоминаем тебя.

Завтра с утра запогодит,

да не развеет печаль, —

мама тихонько уходит

в чистую вешнюю даль.

Где собираются в стайки

и пропадают вдали

белые-белые чайки —

души страдальцев земли.

С. Хомутов

Маме

Ты стала цветами, травой…

Что горести прежние значат!

А дрозд над моей головой

Всё плачет, и плачет, и плачет.

Ты стала цветами, травой…

Вновь день мой печально взошёл.

И долг мой последний, дочерний,

Как посох старинный, тяжёл

На этой дороге вечерней.

Вновь день мой печально взошёл…

Цветами ты стала, травой.

А имя твоё попросила

Я вырубить в камне, чтоб в зной

Не вяло, чтоб ливнем не смыло…

Цветами ты стала, травой…

Я сделала то, что смогла.

Но много ли всё это значит?

Пока не сгущается мгла,

Дрозд плачет, и плачет, и плачет…

Я сделала всё, что смогла…

Л. Романенко

Памяти матери

Ну вот и всё. В последний раз

Ночую в материнском доме.

Просторно сделалось у нас,

Вся комната как на ладони.

Сегодня вывезли буфет

И стулья роздали соседям,

Скорей бы наступил рассвет:

Заедет брат, и мы уедем.

Пожалуй, в возрасте любом

Есть ощущение сиротства.

К двери я прислоняюсь лбом,

На ней внизу — отметки роста.

Вот надпись: «Жене десять лет», —

Отцовской сделана рукою.

А вот чернил разлитых след…

Здесь все родимое такое.

За треснувшим стеклом — бульвар,

Где мне знакомы все деревья,

И весь земной огромный шар —

Мое суровое кочевье.

Стою, и сил душевных нет

В последний раз захлопнуть двери,

Семейный выцветший портрет

Снять со стены, беде поверив.

Остался человек один,

Был мал, был молод, поседел он.

Покайся, непослушный сын,

Ты мать счастливою не сделал.

Что ж, выключай свой первый свет,

Теперь ты взрослый, это точно.

Печальных не ищи примет

В чужой квартире полуночной.

В последний раз сегодня я

Ночую здесь по праву сына.

И комната, как боль моя,

Светла, просторна и пустынна.

Где б ни был я, где б ни бывал,

Все думаю, бродя по свету,

Что Гоголевский есть бульвар

И комната, где мамы нету.

Путей окольных не люблю,

Но, чтобы эту боль развеять,

Куда б ни шел, все норовлю

Пройти у дома двадцать девять.

Смотрю в глухой проем ворот

И жду, когда случится чудо:

Вот, сгорбясь от моих забот,

Она покажется оттуда.

Мы с мамой не были нежны,

Вдвоем — строги и одиноки,

Но мне сегодня так нужны

Ее укоры и упреки.

А жизнь идет — отлет, прилет,

И ясный день, и непогода…

Мне так ее недостает,

Как альпинисту кислорода.

Топчусь я у чужих дверей

И мучаю друзей словами:

Лелейте ваших матерей,

Пока они на свете, с вами.

Е. Долматовский

На могиле матери

Сквозь гул Москвы, кипенье городское

К тебе, чей век нуждой был так тяжёл,

Я в заповедник вечного покоя —

На Пятницкое кладбище пришёл.

Глядит неброско надписи короткость.

Как бы в твоём характере простом

Взяла могила эту скромность, кротость,

Задумавшись, притихнув под крестом.

Кладу я розы пышного наряда.

И словно слышу, мама, голос твой:

«Ну что так тратишься, сынок? Я рада

Была бы и ромашке полевой».

Но я молчу. Когда бы мог, родная,

И сердце положил бы сверху роз.

Твоих забот все слёзы вспоминая,

Сам удержаться не могу от слёз.

Гнетёт и горе, и недоуменье

Гвоздём засело в существо моё:

Стою — твоё живое продолженье,

Начало потерявшее своё.

В. Казин

Мой самый главный ангел

Опять ловлю себя на мысли,

Что обращаюсь в небо — к маме...

Опять не слава богу в жизни,

Никак не справлюсь со слезами.

И вспоминается вдруг детство:

Обида, боль — бежала к маме...

И были самым лучшим средство,

Её объятья со словами!

Коленки перевяжет ловко,

Зелёнкой смажет локоточки

И скажет, гладя по головке:

«Не плачь, пройдёт до свадьбы, дочка!»

Без мамы — всё намного хуже...

Коленки нынче, правда, целы,

Но вот с душою — просто ужас:

Болит — нет мочи... Что с ней делать?

И мамы рядом нет со мною...

Мне без неё одной так плохо!

Но знаю, что она, душою,

Незримо рядом, в каждом вздохе...

Моя родная, так непросто

Мне без тебя, одной, на свете!..

Но свечи в храме плачут воском,

Мой плач уносит в небо ветер...

Опять ловлю себя на мысли,

Что обращаюсь в небо — к маме:

Ты — главный ангел в моей жизни,

Родной, любимый, нежный самый...

И. Буланова

Любите матерей!

Любите матерей...

Целуйте, пока живы...

Пока возможно вволю надышаться.

Лишь с мамой у детей

В душе любви порывы,

И счастье самой жизнью наслаждаться.

Без мамы мир глухой...

И красок нет, что прежде,

Которыми она раскрашивала жизнь.

И яркая моя любовь,

И смелые надежды,

Как будто вместе с ней поднялись ввысь!

Т. Воронцова

Без мамы дом пустой

Без мамы дом пустой...

И дочкою не кликнут...

Не спросят: «Что так долго?»

С тревогою в глазах...

И к тишине святой

Дух с мозгом не привыкнут...

И кажется — так много

Теряла впопыхах...

И запах пирогов

Особый был у мамы...

И маминых блинов

Мне больше не видать...

И тихих мягких слов,

Что лечат в сердце раны,

Мне не услышать вновь...

И страшно сознавать...

Стоит её портрет,

Где ей слегка за сорок...

В руках букет цветов,

Что в поле собрала...

И греет мамин свет,

Что бесконечно дорог...

И святость, и любовь,

Что мама берегла.

Т. Воронцова

Молись на маму... пока она жива

«...Нет счастливее вас, чья мать жива...»

Расул Гамзатов

Молись на маму... пока она жива...

Пока с участьем слышит твои слова...

Пока глаза её глядят в твои глаза,

Пока с щеки её скользит любви слеза.

Никто на свете не заменит её глаз...

Её тепла... совета... пары фраз...

Лишь провожая в вечность, мы поймём,

Что нас спасала мать своим огнём.

Т. Воронцова

Когда вдруг матери не станет

Рай там, где находятся стопы матери.

Чеченская пословица

Когда вдруг матери не станет,

И сын в последний раз помянет,

Бессильна будет вся земля

Пред той, что сына родила.

Осиротеет отчий дом,

И сын, что рос когда-то в нём...

Не встретит, не окликнет мать,

Которая умела ждать.

И горько дрогнут небеса,

И потечёт из глаз слеза...

Ведь нет ни красивей, ни лучше

Той, что дала и жизнь, и душу.

Храните матерей от боли

И грейте их своей любовью...

Рай там, где мама тебя ждёт...

И счастье, что она живет.

Т. Воронцова

Ты дарила смысл всему земному

Ты ушла — и оголился мусор...

Ложь, которой я не замечала...

Даже грусть без запаха, без вкуса...

Позабыто всё, о чём мечтала.

Солнце не сверкает с небосвода,

Изредка мелькнёт твоей улыбкой...

Выцветают краски у природы,

А дорога жизни стала зыбкой.

Ты дарила смысл всему земному,

Мир своей любовью обнимала...

Отдавая всю себя другому,

Никогда сама не уставала.

Как мне, мама, выжить без тебя...

Дни кружат заезженной пластинкой.

И люблю, как будто не любя,

И живу не целой — половинкой.

Т. Воронцова

Где ты, мама, теперь?

Где ты, мама, теперь?

Протестую

Против тьмы, разделяющей нас.

Буду помнить тебя как живую,

Как с живой, говорю я сейчас…

Буду думать,

Что, может быть, ныне

Мы на разных планетах живём.

Только кто же из нас на чужбине?

Я не ведаю, мама, о том.

Л. Абдрахманова

Я пришла к тебе, мама

Вслед за тучкою солнце идёт по пятам,

Над могилкой — прозрачная дымка…

Я пришла к тебе, мама. Ну как тебе там,

За слепой стороной фотоснимка?

Ты ждала меня, знаю. Вот я и пришла.

Слышу, чувствую, верю — ты рядом:

Улыбаешься молча — тиха и светла;

Смотришь будто — внимательным взглядом.

Что хочу рассказать тебе — знаешь сама:

Жизнь открыта тебе, как ладошка.

Вся — в делах… Как всегда — суета, кутерьма.

Только ты не сидишь у окошка.

Я люблю тебя кротко. Почти не скорбя.

Бесконечно родную. И в храме

О душе помолюсь — попрошу за тебя…

Ты приглядывай сверху за нами…

Паутинки-печали, вьюнки на меже,

От земли — запах мяты и тмина

И — незримая ниточка — память: уже

Неразрывная связь-пуповина…

О. Альтовская

Родная кровь

Родная кровь. Я — синтез двух начал.

Я помню, как меня отец качал

И на руках носил. Я помню маму:

Измученную вечной нищетой,

Но светлую; наряд её простой

И смех её, и детства панораму;

И как держала за руку меня;

И как, от неприятностей храня,

Вставала грудью на мою защиту…

И был уютным дом, надёжным был

Всегда с её улыбками мой тыл,

С её весёлым отношеньем к быту…

Ты, мама, как и встарь, меня ведёшь.

Мой голос, говорят, на твой похож.

И я хожу, как ты — легко и смело,

Задорной песней скрашивая путь

Под лозунгом твоим: «Живи и будь!»

Но песня без тебя осиротела.

Мне говорят: «Войну пережила…

Земные подытожила дела…

Могла в бою уйти…» Но я-то знаю,

Ты выжила в жестокой той войне,

Чтоб дать мне жизнь, продолжиться во мне.

И ты жива во мне, моя родная!

О. Альтовская

К маме моей синеглазой

Всё хотелось мне, чтобы глаз твоих

Цвет достался сынишкам маленьким,

Чтобы синей, бездонной ласкою

Ты жила в их глазах — проталинкой,

Да синела крылом Икаровым,

Что сквозь снег пробивался первенцем…

Но глаза у мальчишек карие,

Чуть с рыжинкой — с добавкой перцевой…

И приезды к тебе — нечастые…

Далеко, на другой планете я…

Прихожу, если очень счастлива…

Ты послушаешь, мне советуя…

Прихожу я к тебе в отчаяньи —

Или в радости — зорькой вешнею…

Ты спасаешь меня молчанием:

Всё глазами сказать умеешь ты…

Мама, мамочка, приласкай меня

Как когда-то, тепло и бережно...

Отчего же слепа тоска моя?

Ведь тебе, как и прежде, верю я...

Ты цветами сегодня заткана...

Знать бы, купит ли кто-то новые…

…А на памятнике глаза твои

Всё такие же…

Васильковые…

Л. Клёнова

Матери

«Дорогой мой сынок!

Если бы ты видел, какое счастье

в моем саду. Рай раем.

Зоенька с утра до вечера

сидит в цветах.

Только вот плохо —

немцы близко».

Из письма матери

В последнем письме

она мне писала про сад,

про вишни,

что были посажены детской рукою,

про то, как утрами

над вишнями пчелы висят

и как аромат протекает

незримой рекою.

Она мне писала

про царство цветов на грядах,

про шуструю внучку,

что старость ее утешала,

про все,

что взлелеяно было

в бесценных трудах.

«Сынок, приезжай погостить», —

она меня приглашала...

Как больно мне слышать,

что снова над Доном темно,

что, с шумом ворвавшись

в поросший вьюном палисадник,

тевтонское племя

цимлянское хлещет вино,

что танки с крестами,

как буйволы,

мнут виноградник.

Как больно мне слышать,

что немец, зажав автомат,

под вечер с оглядкой

вдоль синего Дона проскачет,

что девушка бледная

глянет на бледный закат

и, крикнув: «Убийца!» —

горячей слезою заплачет.

Как жутко мне слышать,

что мать мою, милую мать,

седую старушку,

по-басурмански ругая,

он вытолкнет из дому,

станет ей руки ломать,

потом — на акации... ночью...

Прощай, дорогая!

С тобой я прощаюсь

спокойным солдатским стихом —

бесслезным и трезвым,

готовым к расплате и мести.

Сейчас мы сидим в блиндаже

и в молчанье глухом

читаем письмо твое.

Всем отделением. Вместе.

Читаем и видим

тебя, непокорную мать,

тебя, изможденную до исступленья...

И как я могу этой ночью

тебе передать,

что наша дивизия

завтра идет в наступленье?

А. Недогонов

Сердце матери

Я слушал

Сердце матери своей

По всем законам

Лекарской науки,

Оно стучало

Все сильней, сильней —

Сигналом боли

Были эти звуки.

Я слушал сердце

Матери своей

И слабый пульс

Ловил своею горстью...

И услыхал,

Как часто в ходе дней

Я был нечутким,

Мелочным

И черствым.

Что же ты, кардиограмма,

Мою маму подвела?

У меня такая мама

Всемогущая была —

Во поле снопы вязала,

Во лесу грибы брала,

Во реке белье стирала,

Во избе полы мела.

Люльку старую качала,

Хлопотала у печи.

Всю родню добром встречала

На рассвете и в ночи

И гостинцем и приветом —

Мил гостинец, мил привет.

Неужели мамы нету,

Неужели мамы нет?

Может, вышла за водою

Иль корову погнала?..

Молодою-молодою

Мама, помнится, была.

Мама, разве ты умерла?

Я говорю с тобой,

И ты слышишь.

Ты любишь,

Когда я играю на баяне и пою:

«Я дом закрываю

И в лес убегаю...»

Посмотри,

За окном — снег, снег.

Смотри,

Эта лыжница в голубом

Будет моей женой...

Посмотри в окно, мама.

У воды, и среди белоствольных берез,

И у края пшеничного поля

Все ты ждешь, чтобы ветер поспешный донес

Чей-то голос, знакомый до боли;

У костра, доставая картошку в золе,

Вдруг услышишь, как птицы курлычут,

Голос матери, жившей на этой земле,

Вдруг покличет тебя, вдруг покличет...

В. Макаров

Мать (поэма)

Первое слово ребёнок сказал:

«Мама!»

Вырос. Солдатом пришёл на вокзал:

«Мама!»

Вот он в атаке на дымную землю упал:

«Мама!»

Встал. И пошёл. И губами горячими к жизни припал:

«Мама!»...

...А у меня нет мамы... Она умерла...

Вот еще одной мамою стало меньше на свете.

Зачем же ты, мама, в постель земляную слегла?!

Или жесткой кровать показалась тебе на рассвете?!

А рассвет был из солнца, из зелени, из синевы,

Пение птиц было слышно на самых далеких планетах.

Розоватые голуби вылетали из мокрой травы,

Долго пили зарю и тонули в далеких просветах…

...Ты ведь очень любила, когда зажигался рассвет,

Поднималась чуть свет и детей на заре поднимала...

...А теперь тебя нет....

Почему?! Почему тебя нет?!

Поднимись! Приходи!

У детишек сползли одеяла!..

…Нет, уже не придешь...

Из глухого того далека

Не приходят назад —

остаются на вечном ночлеге...

...Странной формы сейчас над землею плывут облака

Будто белые женщины едут на белой телеге...

…Ты седая совсем, стала белой твоя голова.

Видно, вьюги мели, а снежинки растаять забыли...

…Муж без вести пропал.

Ты с тех пор ни жена, ни вдова.

А потом сыновья на войну

от тебя уходили…

От тебя? Нет! С тобой!

Слышишь, мама?

Все время с тобой!

Только в письмах они

очень редко писали об этом…

Больше женам писали…

И шли по дороге рябой

А на письма твои

не всегда торопились с ответом...

...Это только потом, через годы

я стал понимать,

Как казнят матерей

безучастьем и черствостью дети!..

Друг мой! Брат мой! Товарищ мой!

Если зовет тебя мать,

Рвись к ней сердцем! Спеши!

Мчись к ней в самой крылатой ракете!

Каждый миг на счету!

Будь быстрее чем звук и чем свет!

Опоздаешь в пути, —

не простишь себе этого вечно!..

Ты звала меня, мать? Я пришел!

А тебя уже нет…

И дорога длинна,

и разлука с тобой бесконечна...

...Я сейчас вспоминаю —

давно это было… Давно...

Утро. Осень метёт.

Жмутся к небу озябшие птицы.

Ты всё смотришь в окно.

Ты всё смотришь и смотришь в окно.

Хоть бы скрипнула дверь!

Хоть бы вздрогнули вдруг половицы!

Сын из дома ушёл!!!

И когда он вернётся теперь?!

И потянутся дни.

И слезы материнской не спрячут…

…Ах, зачем между жизнями

возникает закрытая дверь?!

И детей провожая,

зачем наши матери плачут?!

Я созвал бы весь город

у этой прощальной черты!

Я бы в трубы трубил!

Я бы праздновал так провожанье:

Пусть красивые девушки

дарят в дорогу цветы,

А счастливую мать через город

несут горожане.

Пусть увидят все люди,

как вырос её молодец!

Он родительский факел теперь

понесёт через годы.

Он уходит в дорогу.

Мужчина. Строитель. Творец.

Всё, что сделает он,

это всё — материнские всходы…

…Мать!

Я землю изъездил.

Я многие знал города.

И добро повидал,

и война по мне смертью строчила.

Но друзей своих, мать,

не бросал я в беде никогда!

И не лгал никогда.

Это ты меня так научила.

Ты меня научила

не прятать у сердца обид.

(Сердцу трудно и так,

для чего ему тяжесть такая?)

Если слово ты дал —

это значит навеки! Гранит!

Если в гору идёшь —

поднимайся, других не толкая…

Ах, завет материнский,

и что тебя в мире мудрей?!

Ты нас к звездам ведешь

даже в темные ночи глухие.

Я берусь утверждать:

в мире мало плохих матерей!

Отчего же тогда

появляются люди плохие?

Отчего же тогда

по земле ещё ползает зло?

И смердит себялюбство?

И сушит сердца скопидомство?

А ведь как на планете бы

сделалось людям светло,

Если б всех матерей своих

слушаться стало потомство!

Нет! Не всех…

Я их видел в чужой стороне;

Очень жалких и очень,

и очень жестоких.

Что им нужно таким?

Чтоб земля задыхалась в огне?

Чтобы кровь человечества

стыла в воронках глубоких?

Это пляшет волчица

на свадьбе у чёрной змеи.

Разве матери это?!

Нет, нас воспитали другие.

Как я верую в вас!

Как я чту вас, родные мои!

Наши добрые матери,

светлые души России!

Это вы нас учили,

куда бы мы в жизни не шли,

мы судьбу свою метили

самой высокою метой:

Если бьёмся с врагом,

так уж бьемся за счастье Земли!

Если радость несём,

так уж делимся с целой планетой!

…Сколько мирных народов

у нашего сели костра!

Сколько мы обогрели

горячим, душевным приветом!..

…Мама, как ты добра!..

Как была ты огромно добра!

Целый город, бывало,

к тебе приходил за советом!

Если мерз человек —

ты ему отдавала тепло

И всегда незаметно.

Всегда от души.

Сокровенно!..

…Где мне слово найти,

чтобы свет оно людям несло?!

Чтоб людские недуги

оно исцеляло мгновенно?!

Чтобы слово мое,

открывало бы каждую дверь,

Возводило мосты,

поднимало бы зелень из праха,

И когда в человеке сидит

затаившийся зверь,

Чтоб пришло мое слово

и зверя убило без страха…

…Ты прости меня, мать!

Я при жизни твоей не сказал

Половины того,

что теперь не дождется ответа...

Жизнь — не холмик убогий.

Не картинами убранный зал.

Жизнь — вершина, огонь,

праздник мысли и яркого света.

И пока, слышишь, мать?!

И пока я на свете живу,

Мама, имя твоё пронесу через жизнь,

как святыню!

Будут годы идти.

Будут яблоки падать в траву.

Будет солнце всходить.

Будут реки врываться в пустыню.

Будут плыть корабли

в белизну марсианских морей.

Будет жизнь бушевать!

Каждым атомом! Жилкою каждой!..

…А тебя уже нет...

Ты уже не откроешь дверей...

...Люди! Братья мои!

Берегите своих матерей!

Настоящая мать

человеку даётся однажды!

С. Островой

Памяти матери

«Покуда у тебя есть мать, в душе твоей

Не гаснет свет».

Теперь я понял мудрость эту.

Мой черный день — и тот всегда тянулся к свету:

Обрел я в матери исток и крепость дней.

Без матери теперь остался я.

С восходом свет, что во мне горел, во мне сиял, погас.

Я ждал, но не пришел рассвет в урочный час:

Скончалась мать моя перед его приходом.

О, мама, сколько раз я плакал в детском сне:

Мне снилось, будто ты скончалась спозаранку.

Такой же сон меня измучил на войне,

И просыпался я и озирал землянку.

Напуганный тем сном, я письма слал домой

Короткие, а то — длиннее, как случалось...

Сегодня ствол сгорел многоветвистый мой,

Сегодня наяву скончалась мать, скончалась!

Когда в бою была смертельная беда,

Я верил, что меня оплачет мать родная,

Что сына позабыть не сможет никогда,

И шел я в бой смелей, свою опору зная.

Казалось каждому: покуда мать жива,

Она оплачет нас в смятенье и печали.

Не только матерей далекие слова —

И слезы, слезы их нам силу придавали!

Наверно, как и я, другие сыновья

Любили матерей своих, умерших ране,

Давно их головы осыпал снег страданий, —

Теперь в таком снегу и голова моя.

О вы, без матерей оставшиеся!

Стану вам братом я теперь. Я знаю: только раз,

Раз в жизни матери, прощаясь, ранят нас, —

Я тоже чувствую теперь такую рану.

Не раз одолевал я трудный перевал,

Знавал и снегопад, и гул зимы студеной.

Но приходил к тебе в мороз — и согревал

Меня родной огонь, тобою разведенный.

Меж нами страшная теперь легла гряда.

Не одолеть мне ту преграду ледяную!

О мама! Не дойду к тебе сквозь тьму ночную,

Мы не увидимся с тобою никогда!

Ты от меня ушла — и нет конца разлуке.

Твой голос я теперь услышу лишь во сне.

Увижу лишь во сне твои глаза и руки.

Я буду звать тебя — ты не придешь ко мне.

К рукам, что никому не причиняли боли,

Теперь я не прижмусь и в ласковых глазах

Не отражусь. Мостов меж нами нету боле:

Бушующий поток унес мосты в горах!

К. Кулиев

В судьбе моей останется навек…

Венок сонетов

Памяти матери моей

Молчановой (Рыжковой) Надежды Тихоновны

Жизнь не проходит на земле бесследно—

Её теплом грядущий век согрет.

Живи всегда — о память! — ты бессмертна,

И помни тех, кого на свете нет.

Живая, ты течёшь в нас незаметно

И оставляешь добрый вечный след.

Тебя я, мама, помню неизменно,

Перед тобой всегда держу ответ.

Я в том повинен, что в твой полдень синий

Упал с волос, засеребрившись, иней,

Как будто раньше срока первый снег.

И я храню в душе все дни былые,

Когда смотрел в глаза твои живые —

Минувшее живёт во всём и всех.

Твой, мама, след особенно желанен,

Он близок и всегда так долгожданен,

В судьбе моей останется навек.

О чём хлопочешь в жизни, человек?

Заботой о бессмертье затуманен?

Не думаешь ли ты о том, как странен

И непонятен лет минувших бег?

Пускай в глазах моих померкнет свет —

Я отыщу во тьме твой, мама, след,

Которым дорожу я беззаветно.

Каким бы долгим ни был жизни срок

И сладким дым непройденных дорог —

Мы все умрём. И лишь душа — бессмертна.

Запомню час, запомню этот день,

Когда ушла из жизни незаметно,

Ни на кого не бросила ты тень.

Какая боль… Дрожит вода от ветра

В дубовой бочке, нaлитая всклень.

А ты лежишь строга и безответна.

Скребется в окна ветками сирень.

Холодный свет мерцающей лампады,

Цветы, цветы… из твоего же сада,

Слепая бледность неподвижных век.

Стою перед тобою виновато,

А время клонит солнышко к закату.

Продли, душа, свой день, и год, и век.

Запомни жизни редкое веселье.

Когда справляли в доме новоселье,

Ты радовалась, мама, больше всех.

Я помню эти хлопоты и смех,

И неудачи наши, и везенья.

И мы летели в этот мир весенний,

Как голуби из-под обжитых стрех.

Но набок покосясь одним углом,

Без мамы постарел, осунулся наш дом.

В нём нет души… В нём стало пусто, бедно.

В нём свет погас — теперь уж не гореть.

В нём нет тепла… Здесь затаилась Смерть.

Моя печаль о матери безмерна.

Но жизнь идёт и требует своё.

Ты, мама, огорчилась бы, наверно,

Увидев наше грустное жильё.

Ты подошла бы к дому незаметно.

И, вспоминая прошлое житьё,

Смела на кухне пыль… И худо-бедно

Подладила бы потолок её.

Но нет тебя… лишь вишни у ограды,

Они как будто мне совсем не рады,

И для меня их цвет давно померк.

Как Смерть страшна — теперь я это знаю,

Твоя же Смерть, как боль души сквозная,

Оплакать не смогу её вовек.

И снова боль до головокруженья,

А в небе журавли, как наважденье,

Летят, летят над ленточками рек.

Куда летят? В какой далёкий век?

Кто примет их высокое служенье?

За ними листьев вечное круженье

Да запоздалых молний пересверк.

Летят, летят… А я от них вдали

Стою… И притяжение Земли

Взлететь не даст, и я смотрю смиренно.

В садах цветы давно все отцвели.

Прошли дожди… Лишь в небе журавли

Всегда со мной, и это неизменно.

Всегда со мной, и это неизменно —

Весеннее журчание ручья.

На мне пиджак с отцовского плеча,

И заводской гудок зовёт на смену.

О, память детства! — как ты откровенна:

В углу икона, на столе свеча,

И пасха — нестерпимо горяча! —

Ванильным духом пышет неизменно.

И я бегу… Бегу на свет весенний,

Скворцы поют, синичек слышу пенье,

На дне ложбин последний тает снег.

И вот всё в прошлом… Лишь одна усталость,

Да в памяти, как добрый свет, остались

Улыбка мамы, чистый её смех.

Улыбка мамы, чистый её смех —

Той беспредельной скорби покорились,

И более ни в ком не повторились,

А ведь когда-то радовали всех.

Во мне тоска, как будто вечный грех.

Ведь с той поры, как мы навек простились,

Душа моя, почувствовав бескрылость,

Ни радостей не знает, ни утех.

А жизнь бурлит… Ликуют соловьи…

И смех вокруг… И радости свои…

Листва опять проклюнулась, пробилась.

Смотрю сквозь боль — в глазах сплошной туман,

Мне кажется, что это всё — обман.

Я видел Смерть — она мне не приснилась.

Я видел Смерть — она мне не приснилась,

Когда мне ужас душу раздирал,

Казалось мне, что сам я умирал, —

И это бесконечно длилось, длилось.

А время тихо в уголок забилось,

Где свет лампады мотыльком мелькал.

Соседка, закрывая блеск зеркал,

Привычно на икону помолилась.

И я стоял, как будто в полусне,

Не слыша в этой скорбной тишине,

Как судорожно сердце во мне билось.

О, как в тот миг безумно я устал!

Я видел Смерть… И я её узнал,

Когда она внезапно появилась.

Когда она внезапно появилась,

Я понял — появилась навсегда.

И с той поры пришла ко мне беда,

И духом злым в меня она вселилась.

Покинь, беда, — такую сделай милость,

Сойди на нет, как вешняя вода,

И вытащи на берег невода,

Чтоб в них душа отчаянно не билась.

Но ты не внемлешь, ты меня не слышишь,

Ты где-то рядом затаённо дышишь,

Приходишь, вечно крадучись, тишком.

Скажи мне, Смерть, ты кто такая, чтобы

Стоять сейчас, злорадствуя, у гроба,

Заполнив дом и двор наш целиком?..

Заполнив дом и двор наш целиком,

Народ молчаньем оглушил окрестность.

И музыкантов вечного оркестра

Одаривают — каждого платком.

Идут, идут… с цветами, кто с венком…

И вот я слышу: меди голос треснул…

И плач… И крики… Сердцу стало тесно…

И взвыл завод отчаянным гудком.

Последний путь… Песчаный косогор…

Сосновых веток не жалеет бор —

Бросает под ноги и скорбно, и уныло.

И как же этим мне не дорожить?

И как потерю эту пережить?

О, где мне взять и мужество, и силу?..

О, где мне взять и мужество, и силу

Пройти дорогой скорби и утрат?

Мне светит солнце!.. Только я не рад,

Мне кажется, что небо загрустило.

Вот с новой силой медь заголосила.

Приют последний… Мой прощальный взгляд…

«О, матерь вечная! — так губы говорят, —

Мы все с тобою, все, кого растила…»

И вот уже готов могильный холм —

Покой твой, мама, и последний дом.

Ты нас за всё, родимая, простила.

В руках цветы — то для тебя букет,

Но не иду — в ногах и силы нет —

Чтоб возложить на мамину могилу.

Чтоб возложить на мамину могилу

Последние прощальные цветы,

Здесь не помогут мужество и сила

Бессилию сыновней доброты.

Чтоб через годы сердце не остыло

И души наши не были пусты —

Не забывайте вечные могилы

И в небо устремлённые кресты.

Не забывайте звёздочек печальных,

Что к нам упали из созвездий дальних,

Собой венчая холмик или холм.

Сказать об этом я не вдруг решился,

И нелегко — поверьте мне — сложился

Венок сонетов траурным венком.

Венок сонетов траурным венком

Несу тебе, как покаянье, мама,

А над землёю вновь летит упрямо

Клин журавлей — я с ним уже знаком.

Прощальный крик — и в горле горя ком.

Но разве это выскажешь словами?

Какие облака над головами!

Какая тишь осенняя кругом!

Прощай, прощай… Навеки… Навсегда…

Но пусть горит в ночи твоя звезда —

И путь мне освещает неизменно.

В травинке или, может быть, в цветке

Ты будешь жить, зернинкой в колоске —

Жизнь не проходит на земле бесследно.

Жизнь не проходит на земле бесследно,

Минувшее живёт во всём и всех.

Мы все умрём. И лишь душа — бессмертна.

Продли, душа, свой день, и год, и век.

Моя печаль о матери безмерна —

Оплакать не смогу её вовек.

Всегда со мной —и это неизменно —

Улыбка мамы, чистый её смех.

Я видел Смерть — она мне не приснилась,

Когда она внезапно появилась,

Заполнив дом и двор наш целиком.

О, где мне взять и мужество, и силу,

Чтоб возложить на мамину могилу

Венок сонетов траурным венком?..

В. Молчанов

Голос матери: Поэма

Сосновые срубы —

бревенчатый терем —

Срубил перед свадьбой

счастливый жених.

И тройкой весёлой

Года полетели,

Лишь детки, как метки, отметили их.

Четвёртая метка —

и кони о камень,

Расшиблись о камень

с названьем «война».

И вот потянулись годины — веками, —

Когда ты без мужа

Осталась одна.

Чернели от горя родимые стены,

Смолою слезились,

жалея вдову:

Муки — ни щепотки,

и дров — ни полена,

И сена, бывало, —

ни горсти в хлеву.

Бывало и хуже…

Но хватит об этом —

Мы выжили всё же на том рубеже.

Росли мы, к лишеньям привыкшие дети,

Во многом отцов заменяя уже.

Под самое облако пласт поднимая,

Чуть с ног не валясь,

Я завершивал стог.

И мне улыбалась уставшая мама:

— Ты глянь, красота-то какая, сынок!

И стог был хорош,

И далёко за стогом

Звенели, сияли, качались луга.

И в синюю марь сенокосных

просторов,

Теряясь во мгле,

уходили стога.

Да есть ли на свете

приволье красивей!

И мама вздохнёт, собираясь домой:

— С отцом здесь твоим

До войны мы косили…

А раньше здесь кашивал

тятенька мой.

Туман.

И луна над лугами, как лебедь,

В парное ныряет его молоко.

И где — не видать —

сенокосчики едут,

И только их песню

Слыхать далеко.

И только их песня

блуждает в тумане.

Затихнет — и снова

плеснётся окрест.

Но выше всех голос

И горше всех — мамин.

Он даже и нынче мне

слышен с небес.

Но выше всех голос,

И горше всех — мамин.

Он даже и нынче мне

слышится здесь,

Где снова, как лебедь,

луна над лугами.

И думы мои,

как туман до небес.

Я душу не смог переделать:

За далью любой — до тоски —

Родимые сердцу пределы

По-прежнему сердцу близки.

За далью любой не затмились,

До срока таясь в глубине,

Они — словно тайная милость

В минуту сомнения мне.

Как луч, засияв из безвестья,

Мелодией чистой звеня,

Вдруг давняя-давняя песня

Дойдёт, долетит до меня.

Та песня мне с детства знакома,

Она не ушла в забытьё:

Когда-то в отеческом доме

В застольях я слышал её.

И вот уже мало-помалу

Растёт-нарастает она.

Уносит меня, поднимает

Печали хрустальной волна.

И вот, обжигающе близкий,

Взлетевший до крайних высот,

Рыданье-распев материнский

Меня как ножом полоснёт!

И снова родная равнина

С холмами в мерцающей мгле

Заблещет, ни с чем не сравнима,

И сердце забьётся во мне!

Пусть юные дни пролетели

И стали седыми виски, —

Родимые сердцу пределы

По-прежнему сердцу близки…

Всё памятней взгляду окрестность,

Всё зримее свет голубой,

Всё явственней голос из песни,

Влекущий меня за собой.

И вот — на черте неизменной —

В сирени густой городьба,

Среди деревенской Вселенной

Моя родовая изба.

В ней пел колыбельную óчеп,

В надёжное вдетый кольцо.

И матери скорбные очи,

Её дорогое лицо…

Пока дороги не позвали

Родной покинуть перевал,

Юнец, ты слово «мать» едва ли

По самой сути сознавал.

Тебе, в твоих тревогах личных,

Покамест время не пришло,

Оно, как солнышко, привычно:

Не замечаешь, а светло.

В себе изверясь в час кромешный,

Потом, среди чужих людей,

Как тосковал ты безуспешно

По дальней матери своей!

Как наваждение, всё то же

Ты, вспоминая, воскрешал —

Тот день, когда — её надёжа,

Ты, сын последний, уезжал.

В полях кипел июльский колос,

Манил в заречье сенокос,

И причитала, плача в голос,

Она, ослепшая от слёз.

Но, слёз её не понимая,

Твердил ты, проводы кляня:

— Не на войну ведь…

Хватит, мама…

Не надо так из-за меня…

Боль материнского укора

Потом аукнется, потом.

Её утеха и опора,

Ты, покидая отчий дом,

И сам тогда ещё не понял,

Что стал отрезанным ломтём.

…Куда тебя не заносило!

С удачей дружит удальство,

Покуда чувство есть у сына,

Что где-то мама ждёт его.

Оно сильней всего, наверно!

Недаром ты его берёг,

Упрятав в самый сокровенный

Души заветный уголок.

То чувство — нет его дороже!

Глаза на миг один закрой —

И заиграет спелой рожью

Родной простор перед тобой,

Весь разворот его высокий

И луговая ширь в стогах,

И снова, снова от осоки

Заноют цыпки на ногах.

И ты бежишь, и полдень гулок,

И, как в грозу, вся даль видна:

При вспышке молнии — проулок,

Твой дом и мама у окна.

Виденье то — души владенье,

Её немеркнущий запас.

И даже в смертное мгновенье

Оно блеснёт ещё хоть раз…

Открой глаза!

С какою болью

Опять почувствуешь вину

За то, что, вольно иль невольно,

Оставил мать совсем одну.

За то, что горести и беды

Ты ей незнамо приносил,

И что, хоть сам того не ведал,

Её ты предал, милый сын.

А мать,

Да разве мать изменит,

Корысти жалкой лишена?

Её вовеки не заменит

Ни друг, ни брат и ни жена.

Недаром песенное слово

Народ несёт через года:

«Жена найдёт себе другого,

А мать сыночка — никогда…»

Ты эту песню с детства помнил.

Но лишь теперь — горька вина —

Непоправимо поздно понял,

Что и у сына мать одна…

Разойдутся сельчане, потупясь,

Я один, в полумгле и бреду,

Поцелую холодную супесь

И со стоном к земле припаду.

Сквозь глухие пласты немоты,

Через плахи могильных полатей,

Мама, слышишь ли, чуешь ли ты,

Как твой сын убивается-плачет?

Он не в силах смириться с бедой.

Верит он: может, чудо случится —

И к тебе вдруг живою водой

Хоть слезинка одна просочится.

Хоть слезинка пробьётся во тьму,

Где так холодно, душно и тесно.

Обниму я тебя, подниму.

Заклинаю я: мама, воскресни!

Да развеется чёрная жуть!

Да расколется на сердце камень!

Захотела б ты только вдохнуть —

Я могилу разрыл бы руками!

Я любил бы тебя и берёг,

Был на старость надёжной утехой,

По любой из проклятых дорог

Никуда бы вовек не уехал!

Что ж ты, мама, молчишь и молчишь

И словечка никак не промолвишь?

Что же рвёшься ты, сердце, стучишь,

Всё никак разорваться не можешь?

Заколодило стёжки-пути

У глухого могильного края.

И последнее: «Мама, прости…» —

Шелестит в тишине, замирая.

Мать-земля.

Свет мой.

Родина-Русь…

Глубь твою я почувствовал внятно.

Мать-земле до земли поклонюсь,

Поклонюсь до земли троекратно.

Далеко от могилы видать

Колокольню и мир заокольный —

Лес, поля да луга — благодать! —

Потому и село — Чистополье.

Здесь моя заронилась судьба

И опоры пока не лишилась:

Как на стойках кремнёвых изба,

На любви материнской держалась.

Мне пока эта жизнь дорога.

Дай мне Бог

пригодиться Отчизне,

В честной схватке осилить врага,

А для друга — не жалко и жизни.

Но в итоге пути моего

Не желаю я лучшей награды:

Одного я хочу, одного —

Успокоиться с матерью рядом.

Может, станет ей чуть веселей

И не так, как сейчас, одиноко.

Может быть, и вина перед ней

Будет меньше тогда хоть немного…

Ни к чему и морем горе мерить,

Чёрным камнем в омуте топить,

Потому что мне такой потери

Не измыкать, знаю, не избыть.

Ощущенье горького сиротства

Безысходней станет и больней,

Если ум смятённый соберётся

Подвести итог

Последних дней.

Будто душу выронило тело —

Пусто и угрюмо бытиё.

И осталось в жизни

Только дело,

Дело непреложное моё.

Трезвый на приятельской пирушке,

С другом, как в беспечные года,

«Ты жива ещё, моя старушка…»

Не смогу запеть я никогда.

А. Гребнев

Помню и люблю: Поэма

Гляну ль на небо, слежу ль за звездой —

вижу тебя я, мама.

Над родниковой склонюсь ли водой —

вижу тебя я, мама.

Хвойным ли лесом молча бреду —

слышу тебя я, мама.

Яблоки ли срываю в саду —

слышу тебя я, мама.

Слово ли к другу я обращу —

нежность твоя в нем, мама.

Исподтишка ли удар получу —

скорбь твоя плачет, мама.

Встреча ли ждет меня в море трав —

радость твоя в ней, мама.

К милой склонюсь ли, сладко прижав, —

пыл во мне твой, моя мама.

Песню ли грустную затяну —

в ней твой напев, моя мама.

Друга ль предавшего прокляну —

гнев твой в проклятии, мама.

К Родине ли издалека

я возвращусь, моя мама,

в тихом покачиванье цветка

ласка твоя, моя мама.

Жизнь предо мною не на века.

Будем же рядом, вдвоем...

Мать — это белые облака,

поле под теплым дождем.

Рождение человека

Это было среди австралийских гор.

Вышел в горы я поутру.

Изумляли мой европейский взор

кукабара и кенгуру.

Мертвы скалы, выжженные дотла,

где в библейские времена

силуэты акулы, змеи, орла

в камне высекли племена.

Я увидел:

выбитые топором,

но не схожие ни с каким зверьем

там круги

на желтом плато.

И спросил я:

— А это что?..

...Роженица, предчувствуя роды, легла —

родовые схватки остры —

там, где теплой и ровной была скала,

воздух ночи грели костры.

А едва младенец исторгнет звук —

кладезь мудрости, вождь племенной

высекал вокруг роженицы круг,

ограждая от силы злой.

Настораживал древние племена

мир таинственный и скупой...

Круг священный,

оборони, как стена,

суть и силу жизни земной.

И среди своих племенных забот —

зверя б выследить и нагнать —

постигали люди:

жизни оплот —

жизнь дарующая нам Мать.

Отделенный дорогой в десять веков,

осознал, что меня влечет

к племенам, творившим знаки кругов,

матерям воздавшим почет.

Племена уходили в небытие.

Рассыпались скелеты в прах.

Мать! Одно святое ложе твое

не порушенное в веках.

Материнское сердце —

это скрижали истории,

на которые Время мечом

наносит свидетельства

войн,

революций,

побед,

мятежей,

недородов,

дерзаний...

В ветхой будке холодный сапожник.

Мама туфли ему принесла.

И я россыпь гвоздей всевозможных

увидал на клеенке стола.

Я — дошкольник, украшен панамой,

я приплелся к сапожнику с мамой.

Маме надо набить каблуки.

Гвоздь, как гриб;

длинный гвоздь тонкобрюхий;

гвоздь согбенный подобно старухе;

гвозди легкие, как мотыльки.

И ладонью ребяческой, потной

подгребаю щепотку гвоздей,

и в карман их кладу беззаботно,

и, напрягшись, стою у дверей.

Обжигающий трепет сердечный,

словно я прислонился к огню, —

но ведь маме отныне навечно

я сапожников всех заменю.

Буду гвозди вгонять я в подошвы,

буду гвозди вбивать в каблуки...

И похвалят меня:

«Сын хороший,

все, за что ни возьмется, — с руки...»

И, считая, что чудо являю, —

гвозди вспыхнут светлее зари —

разжимаю кулак, объявляю.

маме я возле дома:

— Смотри!..

Но не вижу я счастья родимой,

доброта не струится из глаз,

смотрит строго, задумчиво, мимо,

словно стало ей больно сейчас.

И роняет слова, как каменья,

взгляд такой, что проси не проси:

— Ты, мой сын, совершил преступленье.

Возвратись. Извинись. Отнеси...

И пошел я дорогою пыльной

на глазах у прохожих у всех,

искупая слезами обильно

первый свой неосознанный грех.

И с душою своею условясь

твердой быть, мать глядела вослед,

как стрелу, заостряла мне совесть,

чтоб пробила она толщу лет.

И когда уж, вконец изнуренный,

я пришел, словно гири у ног,

мать промолвила просветленно

лишь два слова мне:

— Здравствуй, сынок!

Словно видела, брови не хмуря,

мою бурную жизнь впереди,

словно верила в то, что и буря

совесть сына не сдвинет в груди.

Долго-долго стояли мы рядом

посреди необъятного дня,

и коснулась она меня взглядом

и губами коснулась меня.

С чем сравню душу матери?

Как лиана оплетает ствол,

так она оплетает судьбу сына.

Как блеск солнца, прорываясь сквозь тучи,

достигает земли,

так она сквозь безвременье, бездорожье, безмолвье

пробивается к порогу сына.

Как крик лебедя,

знающего, что ему не долететь до побережья,

она достигает самого черствого: сердца.

Как святой отшельник,

готовый простить и смертельный удар,

нанесенный злодеем,

способна она отпустить

все. прегрешения сына.

Она счастлива падать семенем

с любой высоты на землю,

чтобы прорастать успехами своего сына.

А наградой себе она посчитает,

если кто-то издали улыбнется ее сыну,

если кто-то возьмет его в верные товарищи

и даже если кто-то на несколько дней отложит

предательство

по отношению к ее сыну.

Свет погас, и замерзла вода.

Ленинград удушала блокада.

Мать в 6.30 вставала всегда,

даже под завыванье снаряда.

Мать хлебала пустой кипяток

с болью, ей неизвестной дотоле,

и в больницу шла, как на урок —

человечности, мужества, воли.

Знала, что не накормишь людей.

Но от жеста, от слова, от взгляда,

полных доброй надежды твоей,

хоть на миг оживала палата.

Незабвенной улыбка была,

умирающих ласково грела

и касалась, тиха и светла,

истончившихся обликов смело.

Мать делилась не жалкой тоской,

не обманом, не знающим меру,

но той собранностью, с какой

лишь сравню я гуманную веру.

Мать вникала, оставшись одна,

все взволнованней и бесполезней

не в истории чьих-то болезней,

а в истории жизней она.

И покойник очередной

на носилках лежал

невесомо,

и туманились очи родной,

мысль пронзала ее:

«А что дома?»

И она возвращалась домой

мимо зданий, где люди, как тени,

где склонялся ловкач над мошной

и в могилу сходил юный гений.

И хочу убежденно сказать

то, что путь до Луны или к Марсу

я могу к одному приравнять —

материнскому скорбному маршу.

Ее имя не занесено

на страницы великого века,

но твержу я:

— Оно ли одно

потерялось от быстрого бега

лет, событий огромной страны,

лихорадки страстей и размаха?..

Слава богу, что помнят сыны

матерей, не поникших от страха.

Не обижайся, мать,

если сын не помнит, сколько цветов

он посадил на твоей могиле,

но помнит

каждый стебелек на том лугу,

где обнимал любимую:

лепестки земляники, колокольчик, осот

и склоненную над ними рябину.

Не обижайся, мать,

если сын не каждый день произносит имя твое

и не считает его насущным,

как ломоть хлеба или чашу воды,

но живет в кругу имен

недругов, товарищей, должников, плутов, любимых...

Не обижайся, мать,

если в душе сына тускнеет твой образ,

как тускнеет закат за пеленою тумана.

Но все ярче в сознании сына светятся

дни его сомнительных побед,

невеликих достижений,

необязательных наград.

Не обижайся, мать,

но всею волей, неведомой мне,

но всею силой, неведомой мне,

но всею истиной, неведомой мне, —

будь всегда рядом с сыном.

Ах, какое опять беспокойство!

Сын сидит за столом дотемна.

И души его странно устройство.

И все в рифму его письмена.

— Что за долю он выбрал такую?

За какие такие грехи?

И представить себе не могу я,

чтоб поили, кормили стихи!

Не сказала мне мама ни слова,

но, работой моей смущена,

попросила Сергея Орлова

объяснить это дело она.

Сам издавший лишь первую книгу,

безбородый еще, молодой,

сам не ведавший жизнь, поелику

только что распрощался с войной,

он внимательно и умудренно

говорил, словно прожил сто лет:

— Нету жизни поэта закона,

и не ходят поэты след в след.

Я не знаю, что вашего сына

ожидает на этом пути,

я не знаю, какая причина

заставляет в поэты идти.

Но скажу я, наверное, точно:

в этом выгоды нет ни на грош, —

как по минному полю бессрочно

все идешь, и идешь, и идешь...

Мать спросила, беседе не рада

и сама недовольна собой:

— Ну, а все-таки как же зарплата?

Он ведь обзаведется семьей.

Обожженный, но обликом светел,

в гимнастерке, пошитой в полку,

встал Сергей, простодушно ответил:

— Вот про это сказать не могу...

Он ушел за порог и оттуда

повернулся вдруг к матери и

ей сказал:

— А поэзия — чудо,

что ни думай и ни говори...

И в смятенье не ведала мама,

что же сыну ее предстоит,

много ль сделает он или мало,

будет счастлив ли мальчик и сыт...

И в застенчивой укоризне

все пыталась она разгадать,

что за путь выбрал сын в своей жизни,

беспокоя и мучая мать.

А идиллия и гармония

могли бы наступить на Земле,

если бы все сыновья

осуществили надежды своих матерей —

сыновья-министры,

сыновья-плотники,

сыновья-художники,

сыновья-моряки...

Потому что в каждой надежде матери

светятся лишь зерна

доброты, братства, заботы...

А трагедия в том,

что, когда матери высеивают свой посев,

возникают зачастую

извержения вулканов, затмения солнца,

и зерна материнских душ,

относимые ветром,

падают на камень, в болота, на бесплодный песок...

Голос матери, услышанный мною

в шелесте ветвей дуба, над ее могилой

Сын мой, бывало, тебя

я по утрам целовала;

сын мой, бывало, тебя

в путь я благословляла.

Но я страдаю, пойми,

скрыта навек темнотою,

в думах лишь:

«Как ты с людьми?»

В мыслях:

«Как люди с тобою?»

Был норовист ты, горяч,

в женщин влюблялся безбожно,

часто пускался ты вскачь

там, где пройти б осторожно.

Но я тебя не виню,

я родила ведь такого,

голову только склоню,

вымолвлю тихое слово.

Сын мой, друзей не отринь!

Мы ведь не ведаем сами,

сколько безводных пустынь

ждет, коль простимся с друзьями.

С теми, кто славу постиг,

добрым будь, радость не пряча, —

только тогда в некий миг

спустится с неба удача.

Гордым не будь, но гордись

честью, Россией и родом

и легкодумно не тщись

следовать призрачным модам.

Сын мой любимый, живи

в мире, по сути, веселом,

светлое пламя любви

пусть над тобой — ореолом.

Верю: из мира уйдя,

жить ведь осталась я в сыне

так же, как в каплях дождя —

туча, рассеявшись в сини...

Так своей жизнью пройди,

чтоб, не сгибаючи спину,

молвил спокойно:

— Суди! —

Ты своему уже сыну.

Милая!

Если я позабуду день рождения матери,

отвернись от меня.

Милая!

Если я принесу на ее могилу блеклые цветы,

упрекни меня.

Милая!

Если я поленюсь поехать на ее родину,

рассердись на меня.

Милая! Веди меня по жизни, напутствуя,

ведь и ты —

мать.

В каждом честном поступке моем —

материнский завет.

В каждой горькой ошибке моей —

материнские слезы.

В том, что прожил я жизнь,

свою отчую землю лелея, —

материнская правда.

В том, что жить мне не гнутым, не хлипким,

не мелким,

а ясным и сильным, —

материнская воля.

О. Шестинский

Берегите матерей

Воспеваю то, что вечно ново.

И хотя совсем не гимн пою,

Но в душе родившееся слово

Обретает музыку свою.

И, моей не подчиняясь воле,

Рвется к звездам, ширится окрест…

Музыкою радости и боли

Он гремит — души моей оркестр.

Но когда скажу я, как впервые,

Это Слово-Чудо, Слово-Свет, —

Встаньте, люди!

Павшие, живые!

Встаньте, дети бурных наших лет!

Встаньте, сосны векового бора!

Встаньте, распрямитесь, стебли трав!

Встаньте, все цветы!.. И встаньте, горы,

Небо на плечах своих подняв!

Встаньте все и выслушайте стоя

Сохраненное во всей красе

Слово это — древнее, святое!

Распрямитесь! Встаньте!.. Встаньте все!

Как леса встают с зарею новой,

Как травинки рвутся к солнцу ввысь,

Встаньте все, заслышав это слово,

Потому что в слове этом — жизнь.

Слово это — зов и заклинанье,

В этом слове — сущего душа.

Это — искра первая сознанья,

Первая улыбка малыша.

Слово это пусть всегда пребудет

И, пробившись сквозь любой затор,

Даже в сердце каменном пробудит

Заглушенной совести укор.

Слово это сроду не обманет,

В нем сокрыто жизни существо.

В нем — исток всего. Ему конца нет.

Встаньте!..

Я произношу его:

«Мама!»

Часть первая

Черные шали наших матерей

«Берегите маму».

Из завещания отца

Вызвали домой.

Сказали позже

Родичи, смотря печально:

— Друг!

Твой отец лежит на смертном ложе.

Приготовься к худшей из разлук.

Встал я у отцовского порога,

Сдерживая тяжкий стон в груди.

Старшая сестра взглянула строго:

— Мама у отца… Ты обожди…

Счет вели часы. И ночь густела.

В дверь гляжу, открытую слегка…

На руке отцовской пожелтевшей —

Сморщенная мамина рука.

Я поверил: всех сильней на свете

Смерть —

Она способна оторвать

Друг от друга тех,

кто полстолетья

Об руку прошли, —

отца и мать!

А часы минуту за минутой

Медленно роняли в черноту…

Тихо притворил я дверь, как будто

Опустил могильную плиту.

Я расслышал слово расставанья.

— Хандулай, — отец привстал слегка,

Близится конец повествованья,

Пишется последняя строка.

В голосе отца и боль и жалость.

— Хандулай, не избежать судьбы.

Показалось мне, что поломалось

Средь дороги колесо арбы.

Средь дороги?! Кончились дороги!

Пресеклись пути любви, забот…

Что в итоге? Подведем итоги,

Прожитых годов окончен счет.

…Дверь внезапно подалась скрипуче:

Растворилась тихо. Это мать

В старом платье, черном, точно туча,

Вышла, шепчет что-то… Не понять…

Вижу, лоб ее покрылся потом,

Плачет мама, муки не тая…

— Подойди к отцу. Тебя зовет он… —

Меркнет лампа.

— Папа, это я…

— Ты, сынок? —

Чуть приоткрылись веки,

Взгляд чуть-чуть зажегся — и погас.

Эту ночь мне не забыть вовеки.

— Вот и наступил прощанья час.

Смерти угодил я под копыта,

Видно, в стремя встал не с той ноги.

Душу дома, маму, береги ты;

Слышишь, сын мой, маму береги!

И замолк навек. Отца не стало…

Но звучаньем прерванной строки

Все кругом гудело, рокотало,

Повторяло:

— Маму береги!

Хлынул дождь — и все в горах намокло,

Разбежались по воде круги…

Слышу: через крышу, через стекла

Молят капли:

— Маму береги!

Слышу: листья шепчут за стеною:

«Мама, — это дерево родное!»

Голосом отца твердит земля:

«Мать — весь мир, и рощи, и поля».

Яростно бушует непогода,

В черном небе не видать ни зги…

Грохот грома — голос твой, природа,

Просит каждый час любого года:

«Душу мира, маму, береги!»

Мать теперь одна. Остались маме

Лишь воспоминанья да печаль.

Горлица с подбитыми крылами,

Черную надела мама шаль.

Черная шаль горянок

Мама, и ты в свой час

черную шаль надела,

Шаль, у которой концы

от горьких слез солоны,

Кос молодых черноту

укутала тканью белой,

Черной прикрыть пришлось

белый блеск седины.

Точно волокна туч,

точно дымов волокна

Сбросил на белый снег

буйного ветра порыв,

Словно бы лампы свет,

льющийся тихо в окна,

Злой потушили рукой,

наглухо ставни закрыв.

Черная, черная шаль,

древняя шаль горянок!

Вас, отошедших в вечность,

длящийся век наказ.

Нет у ней бахромы,

вышивок нет багряных…

Носят ее живые —

значит, помнят о вас!..

Движутся черные тени

Весны, осени, зимы.

Длится, не убывая,

Траурный их черед.

И — мне теперь сдается —

Колокол Хиросимы,

Колокол поминальный,

Он и над ними поет.

Движутся черные шали.

Все же их что-то много!..

Слышится мне над ними

Мерный, тяжелый звон.

Словно гора Ахульго

Все еще бьет тревогу

И насыщает воздух

Музыкой похорон.

Черная горская шаль,

с детства ты мне известна,

Издавна почитаю

тихую скорбь твою.

Песни твоей печаль,

хотя она бессловесна,

Я до конца понимаю,

вместе с тобой пою.

Песня черной шали

Я — черная шаль,

И черна потому,

Что ныне печаль

У кого-то в дому.

Средь ночи беззвездной,

Средь белого дня

Нет в мире покрова

Печальней меня.

Я — черная туча

Над вешней долиной,

Воронье перо

На груди голубиной.

Гроза, что затмила

Сияющий день,

Загубленной радости

Черная тень.

Я — черная шаль,

Я черна оттого,

Что носит сиротство меня

И вдовство.

В сердцах матерей

Я живу неустанно.

В груди дочерей

Я — как черная рана.

Черна, как печаль,

Моя чернота.

Я — черная шаль,

Я — поминок фата.

Я горе храню

Под своей чернотой,

Меня надевают

Полночной порой.

Меня не снимают

Средь белого дня.

Нет в мире покрова

Печальней меня.

Я — черная туча

Над вешней долиной,

Воронье перо

На груди голубиной.

Гроза, что затмила

Сияющий день,

Загубленной радости

Черная тень.

Я — черная шаль,

Я черна оттого,

Что носит сиротство меня

И вдовство.

В сердцах матерей

Я живу неустанно.

В груди дочерей

Я — как черная рана.

Черна, как печаль,

Моя чернота.

Я — черная шаль,

Я — поминок фата.

Я горе храню

Под своей чернотой,

Меня надевают

Полночной порой.

Меня не снимают

Средь белого дня.

Нет в мире покрова

Печальней меня.

Моя беседа с черной шалью

— Скажи мне, всегда ли ты черной была?

Быть может, когда-то была ты бела?

— Как пена морская, была я бела,

Как белые чайки, по сини плыла,

Как чайки, что, пены коснувшись слегка,

Уносят ее белизну в облака.

Была белопенной, молочной такой,

Когда твоя мама была молодой.

Когда ей поднес луговые цветы

Отец твой… И был он моложе, чем ты,

Подтянутей, строже по стати и сути.

Учился отец твой не в Литинституте,

И много трудней, чем живете вы все,

Он жил — сирота, муталлим медресе.

…Пошли на базар продавать вороного,

И вот на плечах у невесты — обнова.

Помазали медом невесте уста:

— Пусть жизнь твоя будет сладка и чиста.

О, как я плясала на свадьбе у них…

Смотрел на невесту влюбленный жених!..

Поэт, он тогда о стихах позабыл

И глаз восхищенных с тебя не сводил,

На палец мою намотав бахрому…

— Так что ж изменила ты цвет?.. Почему?

— Ах, свадебный пир еще длился в ауле,

А черная весть прилетела как пуля,

Дурное — оно как на крыльях спешит:

На фронте врагами был родич убит.

На землю чужую, от дома далеко,

Упал он, сраженный, и сгинул до срока,

И буркой прикрыли его земляки.

А мама печальную песню Чанки

Запела о том, как поверженный пал

Вдали от отчизны отважный Батал.

И слезы катились по мне то и дело,

И я все мутнела, и я все чернела…

— Скажи, что еще приключилось с тобою?

Была ли когда-нибудь ты голубою?

— Была… Голубей, чем небесный атлас,

Была я в тот самый торжественный час,

В тот день, для отца твоего незабвенный,

Когда твоя мама с покоса не сено —

Дитя привезла, прошептала, смутясь:

«Хоть сына вы ждали, но дочь родилась!»

Отец твой — а это вы знаете с детства! —

Вдруг весь просиял, точно солнце, отец твой,

Взял на руки дочь, и услышал Хунзах:

— Смотрите!.. Весь мир у меня на руках!

Ребенок! Но есть ли созданье чудесней?!

Да будешь ты, дочка, той первою песней,

С которой встречают весеннюю рань!

Купил он для мамы лазурную ткань,

Чтоб маму и дочь обходили невзгоды,

Чтоб не было к дому пути для врага —

По старой примете

над дверью у входа

Прибил он витые бараньи рога.

А мама, лазурной окутана тканью,

На крышу взойдя, источала сиянье,

Глаза ее были синее, чем тот

В Сорренто тобою увиденный грот.

— Куда же девалось сиянье лазури?..

— Оно потонуло в печали и хмури,

И может ли рог — хоть витой, хоть какой —

Препятствовать натиску злобы людской?!

Лазурь мою смыло слезою соленой…

Какой только я не была!

И зеленой,

Как в Африке знойной могучий банан.

Лиловой была, как просторы полян,

Что в мае коврами фиалок одеты.

Была и кофейного теплого цвета,

Оранжево-желтой была, как закат,

Была золотистою, как листопад,

И серой, как надпись на старом кинжале, —

Цвета перемены судьбы отражали.

И злобная зависть, вражда, клевета

Злорадно гасили живые цвета.

Чуть искорка счастья затеплится в недрах,

Как тут же потушит недремлющий недруг.

— Но разве все лучшие люди земли

Веселые краски сберечь не могли?

— Веселые краски?! Да как уберечь их,

Когда все бело от костей человечьих,

Когда по дорогам шагает война

И кровью земля напилась допьяна?!

В те годы тела устилали равнины,

И души солдат, словно клин журавлиный,

По небу летели, как в песне твоей, —

Той песне, какую сложил ты поздней…

Весь мир пропитался и горем, и злобой.

«Веселые краски»! Сберечь их попробуй!

И стала я тусклою, словно зола.

Казалось, надежда навек умерла,

Казалось, цвета я меняла напрасно…

— Скажи, а была ты когда-нибудь красной?

— Была я, как пламя пожара, ярка.

Но спрячешь ли пламя на дне сундука?..

Из мрака поднимется к небу светило.

Все красное мама твоя раздарила

Бойцам — партизанам, героям Хунзаха,

Чтоб красной звездою сверкала папаха,

Чтоб, в бой устремляясь, могли смельчаки

Украсить шинели свои и штыки.

В семнадцатом

Женские красные шали

Знаменами гордыми в небо взмывали.

Потом из остатков пробитых знамен

Тебе — пионеру — был галстук скроен.

Прекрасные ленты багряного цвета

Вились на пандуре Махмуда-поэта.

Когда же навеки замолк наш певец,

Упавший пандур подхватил твой отец,

И ленты взметнулись по-прежнему ало

При звуках «Заря обновленная встала»…

Над миром весенняя встала заря,

И мир обновился, пылая, горя,

Ты — отпрыск Гамзата, ты — сын его третий,

На землю явился на раннем рассвете.

И, может быть, ты потому и поэт,

Что мама тебя завернула в рассвет.

— Все верно… Но гибли в горах сыновья.

Война раздирала родные края.

Аулы, враждуя, точили кинжалы…

Так что же ты черною снова не стала?

— Послушай! Боюсь я, что в дальних скитаньях

Совсем позабыл ты о старых преданьях.

Ты вспомни былое, ты вспомни рассказ,

Который от мамы ты слышал не раз.

Старое предание

Говорят, в былые годы

Два могучих древних рода

Друг на друга шли войной —

Тесен им аул родной.

Род пред родом громко хвастал:

— Мы заткнем за пояс вас-то!

Первый род: «Мы всех сильней!»

Род другой: «А мы — древней!»

И случилось же такое,

Что в одну влюбились двое,

Два противника — в одну.

Два врага — в одном плену.

И, как водится в Хунзахе:

Оба, пышный мех папахи

Нахлобучив до бровей,

В бой торопятся скорей!

Видно, посчитав от дури:

Если, мол, в овечьей шкуре

У джигитов голова —

Сам джигит сильнее льва.

Тот кричит: «Моя невеста!»

А другой: «Ты здесь не вейся,

Я давно ее жених!»

Прочь сбежать бы от двоих!

Тот платок срывает пестрый,

А соперник саблей острой

Полкосы у милой — хвать!

«Не хочу, мол, уступать!»

Бурку мигом разостлали.

Кровь бежит по синей стали.

Сабли блещут, бой кипит —

Пал один. Другой убит.

Все забыли о невесте,

Помнят лишь о кровной мести.

Стоны. Выстрелы. Резня —

На родню идет родня.

И в одном роду все жены

В черной ткани похоронной.

Кто изранен, кто убит,

Плачут девушки навзрыд.

А в другом роду иное.

Не вздыхая и не ноя,

Порешили жены там

Слез не лить — назло врагам!

— Не наденем черной ткани!

Ни стенаний, ни рыданий

Не услышит враг от нас!

Вместо плача — только пляс!

Только смех, веселье, пенье.

Храбрецов не станет мене,

Сколько их не режь, не бей!

Жены сели на коней.

Смотрят весело и дерзко.

Туго стянута черкеска,

Под папахой — змеи кос.

Здесь не льют и в горе слез.

Здесь ни жалобы, ни стона.

Волей крепкой, непреклонной

Эти женщины сильны,

И отважны их сыны.

— Ну, вспомнил предание старое это?

Постиг, почему не сменила я цвета?

Сказал твой отец, и послушалась мать, —

Мол, траур не время сейчас надевать.

Отец говорил ей: «Сдержи свою жалость!»

Ушел на войну он. А мама осталась,

На крыше стоит над сплетеньем дорог,

Дрожа на ветру, точно слабый росток.

Но силы находит росток понемногу.

Стал деревцем он. Осеняет дорогу,

Сияет на тоненькой веточке плод,

Светает.

Желанное утро грядет.

Как сок из вишни, брызнул свет зари,

И мир открылся, как глаза у лани.

Вершины гор, насечки, газыри —

Все засверкало радугами граней.

Казалось, мир вдохнул волну тепла

Весны великой, небывало дружной.

И вновь улыбка матери светла,

И горе в сердце подавлять не нужно.

Ручей-скакун бежит во весь опор,

Ломая вскачь ущелья сон глубокий.

Ручьи струятся по морщинам гор,

Сливаются в могучие потоки…

Конец войне,

спешит домой солдат.

И мама дождалась желанной встречи.

Увидев нас, воскликнул:

«Я богат!»

Всех четырех нас посадил на плечи.

— Вокруг меня вершины наших гор.

И на плечах — на каждом по два сына!

Как кубачинцев золотой узор,

Отец и дети слиты воедино.

Отец, склонясь над очагом родным,

Взял уголек для самокрутки:

— Дорог

Домашний этот, добрый этот дым!

Пусть никогда здесь не клубится порох!

В ворота ввел он белого коня:

— Конь белогривый! Вместе со стихами

Стань перед нею, голову склоня. —

И конь послушно поклонился маме.

Наструнившись средь нашего двора,

Стоит скакун и не пошевелится.

И шаль порхает, празднично-пестра,

Над белой гривой, словно чудо-птица.

Белеет конь, закончив трудный бег.

Над белою вершиной вьется знамя.

И, словно шапки, кинутые вверх,

Взлетает к небу белый дым клоками.

И в нашем доме, где звучат стихи,

Кинжал на стенке отдыхает старый.

И гнездышко высоко у стрехи

Вьет ласточек щебечущая пара.

Как встарь, аулы лепятся к горам.

Но жизнь пошла в аулах обновленно,

И новых сыновей качают там

Вершин аварских смуглые мадонны.

И ты меж ними бережной рукой

Меня с подушки теплой поднимаешь

И, хлопоча, как пчелка, день-деньской,

В одну семью всех близких собираешь…

В засушливый тот год посев зачах,

В горах шумели грозы то и дело.

Но мама разжигала наш очаг,

И вся семья у котелка сидела.

Стучали ложки о пустое дно,

И каждому перепадало мало,

Но радость пробивалась все равно,

Как в щель скалы шиповник грозно-алый.

Мы скудный ужин ели всемером:

Родители, четыре сына, дочка.

И утешались: «Нет, не пропадем,

Весь урожай сберем по колосочку».

Так рассуждал весь честный Дагестан

И вся страна, подхваченная бурей…

Чадит очаг. В горах плывет туман,

Но сквозь туман видны клочки лазури.

…Здесь, мама, ты с черною шалью рассталась,

С той самой, которой в беде укрывалась,

Так что же тебе, моя мама, осталось?

Остался кувшин, чтоб ходить за водою,

Студеной, прохладной водой ключевою,

Тебе, что не знала ни сна, ни покою.

Остался возок у предгорья средь поля,

Осталась суровая женская доля,

Остались еще на ладонях мозоли.

Осталась забота о старой корове,

Еще о дровах для зимы и о крове

И страх за отца и за наше здоровье.

Осталась тревога о детях подросших…

Все рвутся куда-то, но вряд ли поймешь их,

А вдруг даст судьба им друзей нехороших?

Остались лишь женские вздохи украдкой,

Внезапно блеснувшая белая прядка.

Морщинка на коже, вчера еще гладкой!

Я вижу, как сено ты сушишь на крыше,

Стоишь ты на крыше, как будто на круче.

Тростинкой ты кажешься тем, кто повыше,

А тем, кто поближе, — скалою могучей.

Стоишь наверху ты, стоишь над скирдою,

Пускай выплывают туманы с верховья!

Над миром стоишь милосердным судьею

С печалью своей и своею любовью…

Не сумел я, мама, тебя сберечь...

Отлучался ли отец, бывало,

На день ли, на месяц из Цада, —

Мама, о тебе не забывал он,

Шаль в подарок привозил всегда.

А когда надел он первый орден,

Он сказал нам:

— Надо б награждать

Тех, чей подвиг молча благороден.

Ордена заслуживает мать.

Мы росли. Я помню гордость брата,

На глазах у мамы блестки слез

В день, когда на первую зарплату

Шаль тебе в подарок он привез.

А когда за столбик первых строчек

Дали мне в газете гонорар,

Мама, я тебе принес платочек…

Как ценила ты мой скромный дар!

Был он для тебя дороже шали,

Ты его хранила в сундуке…

Нет тебя, но краски не слиняли,

Ни пятна на памятном платке!

Нет тебя… Родной моей, бесценной!

Стебельком стояла средь дорог,

А душа твоя была антенной,

Чутко принимавшей каждый вздох.

И куда бы мы ни уезжали,

Ты внимала нам издалека.

Голубые, розовые шали…

Мамина зовущая рука…

…Сколько б лет с тех пор ни пробежало,

Все равно мне видится во сне

Рукоятка белая кинжала

Рядом с белой шалью — на стене.

Через жизнь прошли две эти вещи.

Спрятан мамой в сундуке кинжал…

Не кинжал мне был отцом завещан —

Свой пандур отец мне завещал.

Только лишь коснусь я струн пандура,

Возникают мамины шаги.

Смерть отца… Прощальный вечер хмурый.

Слабый голос: «Маму береги!»

И когда заслышу эту речь я,

Дрожь проходит с головы до ног…

Мама!.. Не сумел тебя сберечь я!

Как же так — тебя я не сберег?!

Над плитой могильной спину горбя,

Я взываю к сердцу сыновей:

— Знайте, люди, нет страшнее скорби,

Чем расстаться с матерью своей!

Трудно жить, навеки мать утратив,

Нет счастливей вас, чья мать жива!

Именем моих погибших братьев,

Вслушайтесь — молю! — в мои слова!

Как бы ни манил вас бег событий,

Как ни влек бы в свой водоворот,

Пуще глаза маму берегите

От обид, от тягот и забот.

Боль за сыновей сильнее мела

Выбелила косы добела.

Если даже сердце очерствело,

Дайте маме капельку тепла!

Если стали сердцем вы суровы,

Будьте, дети, ласковее с ней.

Берегите мать от злого слова,

Знайте, дети ранят всех больней!

Если ваши матери устали,

Добрый отдых вы им дать должны…

Берегите их от черных шалей!

Берегите женщин от войны!

Мать уйдет, в душе оставив рану.

Мать умрет, и боли не унять…

Заклинаю: берегите маму!

Дети мира, берегите мать!

Чтобы в душу не проникла плесень,

Чтоб не стала наша жизнь темна.

Чтобы не забыть прекрасных песен,

Тех, что в детстве пела нам она!

Часть вторая

Светлые песни наших матерей

«Кто забывает песню матери,

Тот забывает родной язык».

Так говорил мой отец

Отец мой был поэт, чей глаз остер.

Слова летели к цели, точно пули.

Весь Дагестан большой чтит до сих пор

Стих, что рожден был в маленьком ауле.

Писал о нашей жизни Цадаса,

Но жизнь в его стихах являлась внове.

Он слышал мысли зябнущего пса,

Писал об овцах, о больной корове.

В его стихах — наш юмор, наша грусть,

Дела аула, гул больших событий…

Стихи отца я помню наизусть,

Прочту средь ночи — только попросите!

Хотя простым аварцем был отец,

Но песня в сердце у него звучала.

Он драгоценный отмыкал ларец,

Где тайна слов до срока пребывала.

И он — знаток всех песен! — от души

Сказал однажды:

— Слушайте Гамзата!..

Три песни в мире точно хороши,

Все три сложили матери когда-то.

Поверьте, в ожерелье этих строк

Вся жизнь людская уместится смело:

Рожденье, смерть, печальный мир тревог…

Все это с дивной силой мать воспела.

Что в мире слаще, чем пчелиный мед?..

Тот хлеб, чем нас вскормила мать родная,

И песнь, что над ребенком мать поет,

С ним остается, сердце согревая.

Пойми, мой сын! Я вырос сиротой,

Лицо родное помню еле-еле.

Но не забыть вовеки песни той,

Которую слыхал я в колыбели.

Хрустальный переливчатый родник

Звучал в ее напеве — просто чудо!

Я все мои стихи отдам за них!..

Да что мои? Отдам стихи Махмуда!

Собрать бы вместе песни матерей!..

И все решили б, обсудив их строго,

Что искренней душевностью своей

Они сравниться с пушкинскими могут…

Так говорил мне мой отец-поэт.

Ушел отец, свершив земное дело.

А мама… И тебя со мною нет.

Со мной лишь песня, что ты в детстве пела…

Я помню, как родник пошел плясать

С кувшином в лад, когда сбивали масло.

И пробуждалась на горах опять

Улыбка та, что за зиму погасла…

Я помню, сито у тебя в руке,

Как будто бубен, на пиру звенело,

И вот, с постели спрыгнув налегке,

Вокруг тебя пляшу я неумело.

Одно движенье милых этих губ —

И песня все вокруг переиначит,

И даже наш телок, что мал и глуп,

И тот по дворику, шалея, скачет.

Ах, эти песни! Я их не верну!

Они в далеком детстве запропали.

Все ж записать попробую одну.

Хоть голос мамин передам едва ли…

Мамина колыбельная, как она запомнилась:

Спи, туренок, спи, сынок!

Там, за далью снежных гор,

Жизнь сплела в один клубок

Честь, и славу, и позор.

Но тебя я родила

Для добра, а не для зла.

И не зря тебе дала

Два орлиные крыла.

Спи! В горах уже темно.

Там, где тучи видят сны,

Там давным-давно в одно

Правда с ложью сплетены.

Но тебя я родила

На высокие дела

И не зря тебе дала

Сердце гордое орла.

Спи спокойно, мой родной!

Там, за далью синих вод,

Мир тягается с войной.

Кто осилит? Чья возьмет?

Жизнь тебе я, сын, дала

Лишь для мира, не для зла!

Не отдам тебя войне!..

Спи, мой мальчик, в тишине!

… — Да будет мир над цепью гор!

Да не коснется зло родного края! —

Так, заклиная, ты ткала ковер,

За нитью нить в раздумье выбирая.

В узор вплетались горы и снега,

Крик журавлей и облачные перья,

Цветущие альпийские луга,

Старинные преданья и поверья.

И расцветал ковер — к цветку цветок,

Как Дагестан родной в разгаре лета.

За нитью нить…

Так из прекрасных строк

Рождается творение поэта.

Вот что пела мама, когда ткала ковер:

Сыночек, смотри: весела и стройна

В долину с вершины сбежала весна.

Смотри: и платок, и рубашка на ней

Травы зеленей

И листвы зеленей.

Зеленый — надежды и радости цвет.

Зеленую нитку безгорестных лет

Вплету я, сынку подарю моему.

А черную?

Черная нам ни к чему!

Ты видишь, июнь — и беспечен и юн —

Несет на плече ярко-красный хурджун.

Багряную нить, огневую зарю

В ковер я вплету и сынку подарю,

Ему подарю, чтоб привольно жилось!

А черную нитку

Подальше отбрось!

Сынок мой!

В бешмете своем золотом

Красуется осень на склоне крутом.

О цвет золотистый!

Окраска мечты!

Любимый мой цвет…

Полюби его ты…

Чтоб солнце твой дом пронизало насквозь.

А черную, мрачную нитку отбрось!

Сыночек!

Снежок забелел на стогах,

В горах поприбавилось белых папах.

Сверкая, белея, приходит зима.

О белый!

О цвет седины и ума!

Да будешь ты мудрым,

Коль станешь седым.

А черное?

Черное мы отдадим

На бурки —

пусть будут плотны и черны!

На женские косы,

где нет седины!

Лишь буркам и косам нужна чернота…

А все остальные шерстинки-цвета

Вплету я в ковер, ваша старая мать,

Чтоб детям веселье и счастье раздать,

Чтоб детям добром обо мне вспоминать!

Журчала песня эта, как родник.

Из-за станка вставала мать устало

И, отдыхая от трудов своих,

На шали камушки перебирала.

Бывало, я подсяду ближе к ней,

Спрошу — я это помню и доныне:

— Скажи, чего ты хочешь от камней?

О чем с камнями говоришь немыми?

— Немые? Нет, и камни говорят!

Они меня, случалось, утешали.

Вот видишь, девять камушков подряд

Нашиты вдоль каймы старинной шали.

Вот этот длинный, с желтой головой

Сулит любовь и борется с напастью.

Сулит беду обветренный, кривой.

А снежно-белый обещает счастье.

Он выпадет — и вот я весела,

Во всех работах ждет меня удача.

А черная ракушка — вестник зла.

Я, глядя на нее, порою плачу.

Гадаю, милый, о твоей судьбе,

Пойдет ли путь твой и светло, и прямо…

Учили бабки этой ворожбе,

И ты запомни, как гадала мама.

Вот какую песню пела мама, гадая на камушках:

Сядь ко мне, сыночек, на колени.

Нынче я — твоя ворожея.

Это — горы, это — лес осенний.

И тропинка эта — жизнь твоя.

Пред тобой широкая дорога,

Так шагай ты этим большаком…

Погадаем, счастье иль тревогу

Принесет сыночек маме в дом.

Не дари мне лалов и жемчужин,

Не хочу я дорогих даров.

Маме лишь один подарок нужен,

Чтобы сын был счастлив и здоров.

Сядь ко мне, сыночек, на колени,

Нынче я — твоя ворожея.

Это — солнце, а вот это — тени…

Будет ли судьба светла твоя?

Осенью становятся плодами

На деревьях нежные цветы.

Как плоды, и ты растешь… С годами

Чем родимый край одаришь ты?

Маме нужен лишь один подарок,

Лишь одно от сына мама ждет,

Чтобы счастлив был ты,

Был бы ярок

Каждый год твой, слышишь, каждый год!

Сядь, мой милый, к маме на колени.

Камушки нам говорят не зря.

Это — частый лес, в лесу — олени,

Беркут в небе кружится, паря.

Молит мама, чтоб под облаками

Сын парил, чтоб был высок полет.

Песнь какую, вы скажите, камни,

Милый сын для Родины споет?

У судьбы прошу я неустанно

Сладостного дара одного,

Чтобы полюбилась Дагестану

Эта песня сына моего!

Так пела мама, на камнях гадая,

И множество таких же матерей

Молили, чтоб в родимом нашем крае

Жилось их детям легче и светлей.

Чтоб молния не поджигала крова,

Чтоб множились стада и табуны.

Чтоб дети были сыты и здоровы.

И, главное, чтоб не было войны!

А там, вдали, на западной границе

Готовятся войска не на парад.

Там блещут каски, сапоги скрипят…

А может быть, тебе все это снится?..

Растут сыны. Их у тебя четыре.

Ты охраняешь мирный наш очаг,

Не зная, что в чужом, далеком мире

Взят на прицел давно наш каждый шаг.

О мама! Камушки спроси скорей ты,

Как дом родной, как сыновей сберечь?

Там, в Мюнхене, взбесившийся ефрейтор,

Скрипя зубами, изрыгает речь…

Я первоклассник… Клятвой пионерской

Народу в верности поклялся я.

А там — в Берлине — вой и гогот мерзкий,

Там брызжет ядом свастика-змея.

Пишу стихи… И больно, и отрадно

Огонь поэзии открылся мне…

А там костры уже пылают чадно

И книги Гейне корчатся в огне.

Я полюбил впервые… Я вознесся

В мечтах своих превыше наших гор.

А там, в железном плане «Барбаросса»,

Любви и жизни пишут приговор…

О мама, мама! Ты сынов растила.

Мечтала ты о радости в дому,

Не думая, что ранняя могила

Готовится уже не одному…

Сын Магомед. Он педагог.

Он учит

В Буйнакском педучилище ребят…

Какую враг ему готовит участь.

Того не знает он — мой старший брат.

Что враг шипит: «Нам не преграда — горы!

Дадут приказ — мы их взорвем, сотрем!

„Родной язык!..» Мы с вами горцы, скоро

Поговорим на языке своем!..»

Сын Ахильчи… Он будущий географ.

Над картою склонился Ахильчи.

Не слышит брат мой шорохов недобрых,

Угроз, уже таящихся в ночи.

Не думает, что где-то спозаранок

Терзают карту, мир перекроив.

Кружком кровавым обведен Майданек.

Освенцим назревает, как нарыв…

Пока еще все тихо в нашем крае,

И горе словно далеко от нас.

Здесь пашут, строят, землю украшая,

Растят сады…

Но фюрер дал приказ…

Но фюрер дал приказ.

И на рассвете

Обрушился с небес ревущий град.

Дома взлетают…

Матери кричат…

И погибают маленькие дети.

И завертелся мир, и полетел

Вниз, под откос поломанной арбою…

О мама, мама!.. Что стряслось с тобою?

В полях растут стога кровавых тел.

…Растут, растут стога кровавых тел.

Все множатся они за лихолетье.

И будет ли тоске твоей предел?

Черным-черны, беззвездны ночи эти.

Что — ночи?! Дни и те черным-черны,

И летом мерзнешь, словно бы зимою…

Все реже вести от живых с войны.

Все больше писем с траурной каймою…

И если почтальон стучится в дверь,

Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав:

Не верит мама камушкам теперь —

Их обещанья были злой насмешкой.

Ты различаешь белый свет едва,

В усталом сердце отдаются взрывы,

Но поднята высоко голова.

И это знак, что сердце мамы живо

И защищать готово сыновей…

И ты поешь.

Вот песня этих дней:

Вы, оставившие дом,

Вы — птенцы, вы — сыновья.

Через грохот, через гром

Песня к вам летит моя.

Если в поле вспыхнет свет,

Обернитесь на закат:

Это мама шлет привет,

К вам мечты мои спешат.

Вам легко, и мне легко.

С вами я — сто раз на дню.

И сыночка своего

Я от пули заслоню.

…Но раненые падают птенцы.

Но падают в сражениях бойцы.

Приходит похоронка в чей-то дом…

И наша мама так поет о том:

«Что двое дерутся, я часто видала.

Случается им тесновато меж скал.

Но как же все люди взялись за кинжал?..

Неужто Земли человечеству мало?!

Кончались все драки по первому знаку:

Я брошу платок — пресекается драка.

Неужто покончить с войной не могли,

Сорвав свои шали, все мамы Земли?!»

Вздыхает мама, причитает, просит,

Но дымом горизонт заволокло.

Беда все ближе… Холодает. Осень.

И помню я, как горе к нам пришло.

Как нас оно настигло, наше горе.

О мама! До тебя дошел черед:

Под Севастополем упал он в море —

Пылающий, как факел, самолет.

Что думал экипаж в тот миг, не знаю!

Заскрежетали волны, как мечи.

И птица рукотворная, стальная

Пошла на дно…

А с нею Ахильчи.

Об этом, плача, рассказали маме.

Но мама не поверила словам:

— Не умер он!.. Над мертвым ставят камень!

Наш Ахильчи еще вернется к нам!

Меня, себя не мучайте напрасно!

Я верю, рассекая толщу вод,

Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный!

Наш Ахильчи не умер… Он придет!..

Но горе в двери постучало снова —

Беда одна не ходит, говорят,

Пришло известие из Балашова:

Там раненый лежит мой старший брат.

И мы с отцом в дорогу поспешили.

Но поездов быстрей бежит беда.

И мы прочли на братниной могиле:

«Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»…

Мы возвратились… Мама онемела.

Качнулась. Губы стиснула в тоске.

И крупная слезинка искрой белой

Блеснула на морщинистой щеке.

Но мама тотчас поднялась проворно.

Сказал ей кто-то: — Черное надень!..

— Нет, нет! Я не надену шали черной.

Работать буду в скорбный этот день!..

И, стисну зубы, подавив страданья,

Весь день трудилась ты до темноты…

Так о горянках гордое преданье

Своим примером подтвердила ты.

А много позже, разведя очаг

Запела тихо, гневен был напев:

«Слез моих ты жаждал, враг!

Но тебя спалит мой гнев!

С неба шлешь огонь, злодей.

Смерть полям и селам шлешь,

Но от мести сыновей,

Душегуб, ты не уйдешь!»

Терпения и кротости царица,

Кто силу гнева робкой лани дал?

Нежнейших в мире песен мастерица,

Откуда в голосе твоем металл?

…Подумать! Грамоте не обучали

Горянок старых — наших матерей,

Но в дни народной скорби и печали

Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий!

Достойно лик ваш не запечатлен,

Ни Рафаэли и ни Боттичелли

Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи — два потока света

И благороден смуглых щек овал.

Нигде в музеях вашего портрета

Я не встречал… А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые.

Ваш колорит — рассвета колдовство.

О Моны Лизы наши, о Марии,

Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме,

Хоть скромных подвигов ее не счесть?

Какой художник красками, словами

Ее опишет и воздаст ей честь?

Часть третья

Колокола звонят о матерях

«Сердце мое словно гора тревоги.

Бейте в колокола».

Так говорила мать

Мама! На душе — тяжелый гнет,

Жжет меня раскаянье и давит.

С каждым часом боль моя растет —

Никогда, наверно, не оставит.

Мама! В ночь мучительную ту

Я, твой сын, с тобою не был рядом.

Тщетно ты меня искала взглядом,

Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук,

Долг последний свой не отдал маме

И не смыл горячими слезами

Стужи я с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метель

Провожал тебя в твой путь прощальный:

Был тогда я на чужбине дальней,

От тебя за тридевять земель.

Уезжал, а ты сказала мне:

— Что ж, лети!.. Но к отчему порогу

Воротись, постранствовав немного…

В жизни, сын, почти как на войне:

Так же бьют они жестоко — пули,

И всех раньше — старых матерей…

Что ж, лети!.. Но прилетай скорей!

Помни, я скучаю о Расуле.

…На душе моей — жестокий гнет.

Сердце словно иглы искололи.

Ночь от ночи боль моя растет…

Ох, не дай вам бог подобной боли!

Вот так все это и случилось, мама.

Нет, оправдаться я и не берусь!

Февраль. Я — в Хиросиме, Фудзияма

Сверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я — в городе, где на печальном сборе

Все горе мира ныне собралось,

Я — в Хиросиме, в эпицентре горя.

Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданье тоже:

Оплакал братьев, хоронил отца.

Но боль ослабнет раньше или позже,

Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух самый скорбный на планете,

Тут потускнел от пепла солнца диск…

О девочка! О скорбный обелиск,

Тебя журавлик не спасет от смерти…

Хотя б он в небо поднялся, летя,

Страдания твои — неисцелимы.

Японочка, несчастное дитя

Мишени всех несчастий — Хиросимы!..

Сюда, на мировое пепелище,

И мы цветы с Кавказа привезли.

В холме, который вырос на кладбище,

И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады,

На здешнем пепле — тысячи камней.

Но обожженный камень Сталинграда

К нему приник всех ближе, всех тесней.

Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,

Так неуместно праздничны, пестры

Лиловой, белой, красно-синей стаей

Качаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.

— Эмблема смерти, — раздалось в ответ.

— Шары цветные — жертвы прошлых лет,

А знак недавней смерти — шарик белый…

В любой душе — своих страданий повесть.

Все ж заживляет раны человек,

Но если ранена у мира совесть —

Она уже не заживет вовек!

О Хиросима! Памятник зловещий!

Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв,

И люди стали тенями…

Но вещи

Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля

Как будто шепчут: «Песня умерла».

Часы в тот миг остановились, встали:

Прервалось Время под ударом Зла.

…Средь поля — колокол огромный.

Он

Оповещает речью колокольной

О каждой смерти.

Грозный, мерный звон

Сложился в песню у меня невольно:

Песня о колоколе

Из меди густой,

Из свинца он отлит.

Покрыт серебром

И над миром гудит.

Гудит его медь,

Звенит его медь,

Когда возвещает

Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали

С величьем Добра

Связует сияющий

Блеск серебра.

Он мрак разрывает,

Как взрыв, на куски,

Велит нам, оставшимся,

Жить по-людски.

Чтоб прочь откололось

Все злое как есть,

Он славит, тот голос,

И смелость, и честь.

Тот колокол правде

Сулит торжество,

И все колокольчики —

Дети его…

Один из них — вестник

Находок и бед.

Товарищ, ровесник —

Повел меня вслед.

Я помню веселый,

Заливистый звон.

В аульскую школу

Позвал меня он.

И новые страны,

И край мой родной,

Моря, океаны

Явил предо мной.

Зовет он куда-то,

Как встарь, и теперь —

Успехов глашатай,

Свидетель потерь.

И с ним, как бывало,

Сливаясь душой,

Я — колокол малый —

Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь,

В Хиросиме, стоит —

Из горя людского

И гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон,

У всех живущих память пробуждая.

И я в тот страшный день перенесен,

Когда явилась миру воля злая…

Я вижу, вижу как по небу мчится

Неотвратимая «Энола Гей»…

Какой безумец смертоносной птице

Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»…

Часов еще не оборвался ход.

Щебечут дети, собираясь в школу,

Никто еще не знает, что их ждет…

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..

Но нет!

И стонет колокола медь,

И тщетно журавля пускает в небо

Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,

Как будто медь пытаясь расколоть…

И душу жуткий сковывает холод.

Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой.

Как туча в бурю, этот сонм летит.

И здесь не только жертвы Хиросимы —

Все, все, кто был казнен, кто был убит.

Я вижу, как шатаются надгробья

В полях Европы, в Азии моей.

Встают все те, кто был расстрелян в злобе,

Кто был затравлен псами палачей.

Кто в пепел превращен был иноземцем,

Бездумно выполняющим приказ.

Сквозь проволоку на меня Освенцим

Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша

Повешенных. Он снегом их замел…

О Белоруссия… Я снова слышу

Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата

Прибоем поднимается вдали.

Я вижу: два моих убитых брата

Встают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в сини

Плывут, белеют с тучей наравне…

Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,

Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,

С кровавых не пришедшие полей,

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,

Еще не зная горя сироты.

Я написал ее, еще не зная,

Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться

Пришлось мне безраздельно в этот миг,

Что всем смятеньем тайных чувств своих

Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,

Уже качался легкий белый шар;

Тогда же утром старая японка

Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» —

Подумал я, в волненье чуть дыша.

«Скажите мне, что ваш подарок значит?»

«Ты знаешь сам», — ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы.

И задрожал и прочитал едва,

И до сознанья не дошли слова…

Но сердце поняло:

«Нет больше мамы».

В городе, что так от нас далек,

Я успел купить подарок маме:

Пестроцветный шелковый платок,

Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,

Алая и вместе — золотая.

По углам, как точки желтых звезд,

Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:

— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —

Журавли курлычут: — Здесь у нас

Ей не нужно твоего подарка.

Ты вернешься… Но тебя встречать

Мама не поднимется на крышу.

— Здравствуй, сын! — не скажет больше мать,

Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души,

Не всегда спешил домой, быть может…

А теперь — спеши иль не спеши —

Уж ничто ее не потревожит.

Вышей хоть сто тысяч журавлей —

Не увидеть ей родного крова.

Ты помочь ничем не в силах ей,

Вечный странник, путник непутевый!

Дагестан твой от тебя далек.

Дома там все жители аула

Нынче отдают последний долг

Той, что ночью смертным сном уснула.

Снег пушистый февраля, кружась,

Ищет маму, ищет — не находит.

Снег пушистый февраля, ложась,

Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?»

Настежь окна. Кажется, погас

В мире свет. И не прерваться ночи.

Ждут тебя уже который час

Старики, присевши у обочин.

Мама в доме тоже ждет тебя

В горестном своем наряде белом.

Слышишь? Плачет вся родня, скорбя,

Причитает над недвижным телом.

Кладбище. Как перья белых птах,

Снег летит в разрытую могилу.

И рукой молящей — в головах —

Камень…

Мама, ты о чем молила?

Бросили могильщики копать,

Смотрят на дорогу, ждут кого-то.

Нет, пуста дорога! Снег да гладь…

Вновь они берутся за работу.

Заступы железные сильней

Застучали в тишине погоста.

Вышел самый старый из друзей

И сказал торжественно и просто:

— Спи, горянка!..

Ты всегда была,

Как родник — прозрачна и светла.

Ты в трудах детей своих взрастила,

Отдала последние им силы,

Всю любовь, все сердце отдала

И свершила материнский долг —

Самый высший в мире… —

Старец смолк.

Чем облегчить мне тоску свою?!

Молот схватил я. В колокол бью.

Что ни удар — моя скорбь лютей…

Здесь, в Хиросиме, — царство смертей.

Смертью одной удивить нельзя,

И далеко от меня — друзья!

Здесь не поймут моего языка.

Боль моя кажется здесь мелка.

Тяжко гудит и рокочет медь.

Горько и страшно осиротеть.

Пусть даже прожил ты много лет,

Пусть многоопытен ты и сед!

Мамы не стало. Мама ушла…

И, надрываясь, колокола

Плачут об этом, гудят, гремят…

Эту тягчайшую из утрат

Трудно снести на своей стороне,

А на чужбине тяжко вдвойне.

Злая боль берет меня в тиски.

Ни на миг мне не дает отсрочки.

Трудно!

Совладать ли одиночке

С этим тяжким приступом тоски?!

Средь чужих, от родины далече

Я молчу, от горести чуть жив…

Кто же руки положил на плечи,

Душу мне участьем облегчив?..

С ласковым упреком шепчет кто-то:

— Разве ты — один?.. Кругом взгляни!

Хиросимы горькие сироты

Говорят:

«Нам боль твоя сродни!»

Смотрит добрым материнским взглядом

Та, что белый шар дала тебе.

И больные, в госпитале рядом,

Все сочувствуют твоей судьбе.

Вот к тебе подходит огорченный,

Что-то торопясь тебе сказать,

Незнакомец… Он — из Барселоны.

На глазах его убили мать…

— Пусть далеко друг от друга страны.

Но сегодня вас поймет любой. —

Рядом встал поэт из Пакистана:

— Не печалься, брат мой. Я — с тобой!

— Я — афганистанец. В вашем крае

Побывать пока что я не мог.

Но сегодня глаз не осушаю:

Мама — наших радостей исток!

— Дагестана я не знаю тоже.

Я — из Конго. Я — лицом черна.

Но, каков бы ни был цвет у кожи,

Мать как жизнь. Она для всех одна.

— Я — ирландец. Зелено все лето.

Как в стране у вас, у нас вокруг,

Но сегодня в черное одета

И моя Ирландия, мой друг!..

Разные по языку и вере,

Все мы — чьи-то дочери, сыны…

Всем понятна боль такой потери,

Отовсюду голоса слышны.

Вижу: в каждом сердце состраданье

Порождает горестная весть.

Польские ко мне подходят пани,

Мсье французы… Всех не перечесть!

Греки, чехи, негры, итальянцы…

Все, однако, отступить должны:

Приближаются ко мне посланцы

Из России, из моей страны.

Женщины подходят пожилые,

Маму не видавшие мою.

И сегодня в их чертах впервые

Мамины черты я узнаю.

Точно всеми ты была любима,

Каждый горем искренне убит…

И сдается мне: вся Хиросима

О горянке-матери скорбит!

Колокол рокочет. Голос медный

Раз по разу гуще и грустней.

Словно бы над прахом мамы бедной

Он звонит… Да, он звонит по ней!

Ты, живя, мне придавала силы,

Мама! А теперь, уйдя навек,

Ты с людьми меня соединила

Узами, прочнейшими из всех.

В горе, в состраданье — все мы братья,

Нынче между нами нет чужих…

Братья!

Что вам всем могу сказать я?!

Берегите матерей живых!

Если же судьба вас разлучила

И ушла родная, не простясь, —

Поспешите к маме на могилу,

Поспешите так, как я сейчас!..

Прощай, Хиросима! Склоняюсь в почтенье

У всех претерпевших развалин твоих!

Твоих мертвецов не стираются тени,

Как боль не уходит из глаз у живых!..

Прощай, о японочка! Ты с пьедестала

Вслед за журавликом рвешься в полет.

Здесь, в городе скорби, понятно мне стало:

Есть общий, единый язык у сирот.

И нынче — я чувствую это заране —

Страдания голос пойму я везде:

Детеныш ли вскрикнет подстреленной лани,

Птенцы ли без мамы заплачут в гнезде.

Ты это познанье мне в душу вдохнула,

Моя Хиросима!..

Вхожу в самолет.

С ущельем, ведущим к родному аулу,

Сегодня до странности схож этот вход.

И вот заблестела внизу Фудзияма,

Синея, клокочет Индийский внизу.

И мне почему-то все кажется, мама,

Что прах твой я здесь, в самолете, везу…

Как будто бы шерсти свалявшейся клочья,

За круглым оконцем плывут облака,

В прорывах меж ними — я вижу воочью —

Простерлась ко мне океана рука.

О чем, океан, ты шумишь и рокочешь?

Печалью ты нынче, как я, обуян?

Наверно, ты боль остудить мою хочешь?..

Спасибо, спасибо тебе, океан!

Громады лесов мне видны сквозь просветы,

Манит меня издали сумрак лесной…

Должно быть, деревья — мне верится в это! —

Стенают и плачут о маме со мной.

Летим… Показались внизу Филлипины

И тотчас исчезли за тенью крыла,

И знойная Индия нежно, как сына,

Немедля в объятья меня приняла…

Что значат теперь для людей расстоянья?!

Лишь лайнер английский сменили на «ТУ»,

Как тут же Москва замерцала огнями,

Снижает воздушный корабль высоту…

Москва! О, с каким ликованьем, бывало,

Я к ней приближался — к Москве дорогой!

А нынче?.. В отъезде я пробыл так мало,

Но все по-другому. И сам я другой.

Друзья меня встретили. Рад и не рад я.

Как будто я сам от себя в стороне.

Как вышло, скажите, друзья мои, братья,

Что так бесприютно, так холодно мне?!

…И вновь я в полете. Нагорье, отроги

Внизу показались. И я не пойму,

Что в них изменилось за краткие сроки?

Уменьшились в росте они почему?

Сдавило их что-то… Нет, это не снится!

Неделю назад были так высоки!

Мне душно!.. Ну, как одолеть мне границу

Мучительной этой, гнетущей тоски?!

Бормочут чуть слышно каспийские волны:

— Ушла, не дождавшись сынка своего… —

Родные встречают печально, безмолвно…

Меж ними кого-то ищу я… Кого?..

Я дома. Но выглядит все по-иному, —

И здесь, и в родной моей Махачкале…

— Родные, ведите к могиле, не к дому!

К последнему месту ее на земле!

Сейчас лишь она и нужна, и близка мне!

Там камень стоит, выражая мольбу!..

…И я приникаю к промерзшему камню,

Как будто к родному холодному лбу.

Так я окончил свой далекий путь.

А мама… больше не вернуться к маме!

Со стаей журавлей когда-нибудь —

Я верю — пролетит она над нами.

Мать отдала земле и плоть и кровь.

Все приняла у ней земля родная,

Но мамина нетленная любовь

Горит в высоком небе, не сгорая.

И в день февральский, на закате дня,

Где б ни был я, в родной аул приеду.

Приду домой и сяду у огня,

Чтоб тихую с тобой вести беседу.

Все мелкое отбрасывая прочь,

Душа моя очистится от сора.

И будут слушать нас дожди и ночь,

Деревья влажные и наши горы.

И побледнеет ложь и суета,

Как будто в мире прекратились войны.

И жизнь мудра, прекрасна и чиста

И нас, людей, поистине достойна.

Да, в этот день — единственный в году! —

Я в чудеса любые верить вправе,

Когда с тобой беседу я веду,

Грядущий мир я осязаю въяве.

Он радостен и светел, как дитя,

Мир, измененный стотысячелетьем,

И в нем,

Нетленной красотой светя,

Вернутся матери обратно к детям.

Отринув тяжесть каменной плиты,

Из-под земли они предстанут снова,

Как снова появляются цветы

Весной из-под покрова снегового.

Как речки воскресают, сбросив лед.

Как корабли к земле стремятся милой…

Походкой легкой к сыну мать придет,

Забыв о мрачном холоде могилы.

Придет, к плечу притронется, любя.

Как будто снимет сразу всю усталость…

«Ты слышишь, сын?.. Я здесь. Я у тебя.

И никогда с тобой не расставалась».

И речь ее горячею волной

Прихлынет к сердцу, радуя, колдуя…

Я слышу, мама, как рукой родной

Ты гладишь голову мою седую.

И я тебе чуть слышно говорю:

— Теперь, когда ты не живешь на свете,

Кому, скажи, отдам любовь свою?..

И слышу голос:

— У тебя есть дети.

— В родных ущельях и в чужой стране

Гордился я твоей душевной силой.

А кем, скажи, теперь гордиться мне?..

— Гордись детьми. Детьми гордись, мой милый!

— Ты мне всю жизнь, всю душу отдала.

А я что дам тебе? Ведь ты — не с нами! —

И мамин голос отвечает:

— Память.

И песни все. И добрые дела.

Да, песни я все о тебе пою,

Слова сплетая… Как их лучше сплесть мне,

Чтоб на могилу тихую твою

Они легли венком печальной песни?!

Песня о матерях

Песня первая

Журавли, вы все в чужом краю,

Вы когда сюда вернетесь снова?

Я же маму потерял мою,

Не вернуть мне мамы из былого!

Не спешат покинуть гуси юг,

И весна с приходом припозднилась.

Только мама в путь пустилась вдруг,

Лишь она одна поторопилась.

Ты, трава, что в теплый летний день

Для коров она в горах косила,

С дальних склонов опустись, одень

Мягкой зеленью ее могилу.

Солнце, чей восход когда-то в рань

Ясные глаза ее встречали,

В головах ее могилы встань,

Раздели со мной мои печали!

Дочка в нашем доме родилась!

Радуемся нашей младшей самой…

Что же внучки ты не дождалась?

Что же ты поторопилась, мама?..

Песня вторая

Знаешь, мама, мне всегда казалось,

Что, пока в дороге сыновья,

Побеждая годы и усталость,

Не погаснет свечечка твоя.

Твой огонь, всесильный из всесильных,

Озареньем был в моем пути…

Но угасла ты. Потух светильник.

Свет погас. Дороги не найти.

Почему-то мне казалось, мама,

Что, покуда в море корабли,

Будет сыновьям светить упрямо

Твой маяк в другом конце земли.

Годы жизни яростно-кипучи,

Мой корабль обступает мрак,

Где он, где? В какой он скрылся туче?

Где он, мой недремлющий маяк?!

Мне еще всегда казалось, мама,

Что, законам смерти вопреки,

Будет выситься все так же прямо

Дерево, чьи корни глубоки.

Дерево мое грозой сломало

И с корнями бросило на склон.

Я кружусь, подобно птице малой,

Чей приют грозой испепелен.

Мне казалось… Нет, я был уверен:

Все-таки нарушит смерть черед,

Не казнит меня такой потерей

И тебя сторонкой обойдет.

Если б знал я, если б мне сказали,

Если б хоть предупредили сны, —

Мой корабль стоял бы на причале,

Я не уезжал бы до весны.

Гордый тем, что ты меня взрастила,

Был я точно кипарис в горах.

Нынче же к холму твоей могилы

Горы клонят головы во прах.

Песня третья

Знаю: вянет и цветок,

Но цветет ведь луг вокруг.

Где ж ты, сил моих исток,

Где ты, мой весенний луг?!

Знаю: сохнет в летний зной

Под скалой струя ручья.

Но скала стоит стеной…

Где же ты, скала моя?!

Знаю: рушится во тьму

Одинокая волна.

Но, скажите, почему

Море высохло до дна?

Знаю: прячет солнце лик,

Но извечен ход светил…

Кто же солнце дней моих

Беспощадно погасил?!

Песня четвертая

Старшая сестра моя,

Все чаще

Провожу с тобою вечера.

У постели мамы уходящей

Ты сидела, старшая сестра.

Я далеко был…

А ты с любовью,

Не смыкая утомленных глаз,

Наклонялась к маме к изголовью,

Материнский слушала наказ…

— Ты скажи, сестра, скажи мне прямо:

Завершая трудный путь земной,

Верно, горько жаловалась мама,

Что не едет долго сын домой?..

— От нее я не слыхала жалоб,

Не срывался с губ ее упрек…

Раз она вздохнула: «Прибежала б

К нам весна скорее на порог!»

Говорила: «Долго ль до рассвета?

Что сегодня — солнце иль туман?

Неужели журавли на лето

Прилететь забыли в Дагестан?!»

— Ты скажи, сестра, ты вспомни точно,

Что еще тревожило ее?

— Все молчала… Только спросит: «Дочка!

Как в ауле там житье-бытье?

Может быть, родился в эту зиму

Мальчик или девочка в Цада?»

И еще: «Далеко ль Хиросима?

Верно, там большие холода…»

— Старшая сестра, какое слово

В час последний свой сказала мать?

— Что сказала?.. Ничего такого.

Люльку попросила показать.

«Старой люльке пустовать не нужно,

Без детей, мол, в доме нет тепла…»

Прошептала нам: «Живите дружно.

Помните меня». —

И умерла.

Песня пятая

Говорят, что древний эллин,

Погружая в небо взгляд,

В глубях облачных расселин

Видел бога, говорят.

Дома ль я иль на чужбине,

Но везде в часы тревог

Маму вижу в звездной сини —

Вот единственный мой бог.

Говорят, индиец старый,

Наблюдая ход светил,

Отвращал судьбы удары,

Верный путь свой находил.

Дома ль я, в чужом ли крае,

Но, когда от звезд светло,

В мыслях к маме я взываю:

«Где добро мое, где зло?..»

Песня шестая

Как ты просила, мама, — камень скромный

Могильный холмик осеняет твой.

Но для меня и неба свод огромный,

И вся земля — твой памятник живой.

— Скажи мне, дом, скажите, стены, рамы:

Кто охранял святой уют жилья?.. —

И дом в ответ прошепчет имя мамы:

— Все мама, все — родимая твоя.

— Скажи, очаг, кто зимнею порою

Не уставал огонь в тебе вздувать?

Скажи мне, ключ, кто свежею струею

Кувшины полнил?..

— Отвечают: — Мать.

И голосами вторят золотыми

Им вытканные на ковре цветы.

И повторяют дорогое имя

Те песни, что когда-то пела ты.

Когда б не ты, то был бы сад заброшен,

Посевы б заглушили сорняки…

Гляжу в себя: ведь всем во мне хорошим

Обязан я теплу твоей руки.

Кто подарил мне сказки Дагестана?

Кто небо дал, где влажных звезд не счесть?

Теперь звезда, мерцая из тумана,

Не о тебе ль мне посылает весть?!

…Как ты просила — камень самый скромный

Могильный холмик осеняет твой.

Но для меня и неба свод огромный,

И все вокруг — твой памятник живой.

Песня седьмая

Меня ты вспоила, вскормила, мама,

Вдохнула и волю, и силы, мама.

И твердость рук ты дала мне, мама.

И гордость строки ты дала мне, мама.

За что же теперь, свой уход ускоря,

Ты горе дала мне, одно лишь горе?!

Дары твои были бесценны, мама.

Меня ты рукой незабвенной, мама,

Весной одарила нетленной, мама.

Всем солнечным блеском вселенной, мама!..

За что ж, уходя, ты вручила сыну

Жестокий подарок — тоску и кручину?!

Беды я не ведал с тобою, мама.

Сбегались удачи гурьбою, мама.

От счастья не знал я отбоя, мама.

Была моею светлой судьбою мама.

Так что же теперь ты ушла до срока?!

И в мире так сыро… Так одиноко.

Песня восьмая

Друг на друга матери похожи,

Как моря между хребтов крутых.

И друг с другом схожи горы тоже —

Нагляделся с неба я на них.

Возле гроз стоят вершины эти,

И чем выше кручи, тем верней,

А из всех высоких гор на свете

Нет вершин превыше матерей.

Для меня и в радости, и в горе

Ты была надежной, как скала.

Звезды ночи, утренние зори —

Все ты в сердце, мама, вобрала.

И теперь везде, куда ни гляну,

Образ твой встает передо мной.

Он вместимей моря-океана,

Многоцветней всей красы земной.

…Как же ты, кому и свод небесный,

И земля подчас была мала,

В дом дощатый, низенький и тесный,

Как же, мама, ты в него ушла?

Песня девятая

Любовь твою не исчерпать до дна,

Измерить боль привычной меры мало.

Та сила, что тобою рождена,

Мир создавала и оберегала.

Не издан сердца твоего устав,

Но здесь и там твои единоверцы

Боролись, на знаменах начертав

Слова, что им подсказывало сердце.

Когда б он был всевластен — твой указ,

Светлее стал бы мир наполовину.

Грехов довольно на земле у нас,

Но ни в одном ты, мама, не повинна.

Твоя бы воля — не было бы зла,

Растаяли бы ненависти глыбы.

И мы, когда б нас песнь твоя вела,

Быть может, раньше к звездам взмыть могли бы…

Ты мать отважных горских сыновей…

Лишь только нам известно о вселенной.

И я, к могилке наклонясь твоей,

Прошу тебя о помощи смиренно.

Песня десятая

Только я?.. Нет, мама, я не прав!

Где б я ни был — далеко ли, близко, —

Видел я, как люди, шляпы сняв,

Замедляют шаг у обелиска.

Где покой обрел героев прах,

На земле, где воевали дети,

В городах и в селах, и в горах

Я встречал их — памятники эти.

В Чехии, над Вислою-рекой,

На крутом Мамаевом кургане

Ограждают мир своей рукой

Матерей печальных изваянья.

Вглядываюсь в строгие черты

Женщин, каменеющих на страже…

— Мама, ты! Конечно, это ты!

Ты почти не изменилась даже!

Как же ты в чужие города

Добралась, войдя хозяйкой смелой?

Ты ж не покидала никогда

Наши дагестанские пределы!

Ты на всех дорогах в полный рост,

И тебе шепчу я, узнавая

Образ твой, что величав и прост:

— Здравствуй, милая, навек живая!

Песня одиннадцатая

Знаешь, мама, в странах разных,

Где случалось мне бывать,

Есть один хороший праздник —

День, когда в почете мать.

В эту праздничную дату

Поспешают в дом родной

Люди, словно бы ягнята

На зеленый луг весной.

Астронавт из дали звездной,

Водолаз из глуби вод

В этот день, пусть даже поздно,

В гости к матери придет.

И, забыв о прежних спорах,

Для нее найдут слова

Те счастливцы, у которых

Мама старая жива…

Вот и стало мне обидно:

Просчитал я четки лет,

Дней таких у нас не видно,

Праздника такого нет.

Мы, душевно уважая

То, чем наша жизнь крепка,

Знаем Праздник урожая,

День врача. День горняка…

Как же мы, гордясь трудами

Городов и деревень,

Вечной труженице — маме

Посвятить забыли день?!

«День?!» — себя прервал я гневно.

Только день из многих дней?!

Разве мы не ежедневно

Всей душой стремимся к ней?!

Не всегда нам светит разве

Нежности ее звезда?..

Так ли нужен этот праздник,

Если в сердце мать всегда?!

Смысла мало в укоризне!

Календарь нам не указ!

Каждый день разумной жизни —

Праздник матери для нас!

Песня двенадцатая

Если мать хоронит сыновей,

Плачет мать и слез унять не может.

На могиле матери своей

Сына совесть чуткая тревожит.

Вот и ныне, мама, я стою

Пред холмом, понурясь виновато,

С болью вспоминаю жизнь свою,

Все, чем огорчал тебя когда-то…

Мне бы, как велит сыновний долг,

Безотлучно, мама дорогая,

Сторожить, чтоб голос твой не смолк,

Быть с тобой, тебя оберегая.

Мне б, как часовому на посту,

В день, когда склонилась ты устало,

Отражать своим оружьем ту,

Что к тебе с косою подступала.

Мне б, подобно дубу над рекой,

Пить корнями воду, но упорно

Думать, что настанет миг такой —

И не будет влаги животворной…

Мама, сколько раз просила ты,

Чтоб не заплывал я в бурном море

Дальше той положенной черты,

От которой не видать нагорий.

Но увлек меня могучий вал,

И наказ твой я забыл, к несчастью,

Опоздал я, мама, опоздал!

Не успел к руке твоей припасть я!

Занесло меня в такую даль!..

Да и ты поторопилась очень,

Побыла б у нас хотя февраль —

Ведь февраль всех месяцев короче!..

…Если мать хоронит сыновей,

Плачет мать и слез унять не может.

На могиле матери своей

Сын молчит. И сына совесть гложет.

Песня последняя

Песни мамы!.. Сколько разных самых

Пелось дома, в поле, у ручья…

Не было б на свете песен мамы —

Я бы не был, я бы не был я.

Слезы, что в глазах ее застыли,

Звуки, что блистали на устах,

Словно звезды, в сумраке светили,

И нестрашно было мне впотьмах.

Песни мамы… Скромность и величье.

Сердце мамы — кладезь тайных сил…

«Вашей мамы не могу постичь я», —

Сколько раз отец нам говорил.

По земле прошла война, бушуя,

Всем она прибавила седин.

Мама, мама, что теперь скажу я —

Твой седой, твой постаревший сын?!

Братья, погибая в дальнем крае,

Поручили мне свои долги.

Завещал отец мне, умирая:

«Душу дома, маму, береги!»

Может статься, лишь затем дарован

Мне судьбою некий жизни срок,

Чтоб тебя я возвеличил словом,

Шаль тебе соткал из нежных строк.

Ты такой при жизни не носила.

Видишь, как нарядна и светла!

Не твою ли песенную силу,

Мама, сыну ты передала?..

И теперь из радости, печали,

Из твоих же песен тку узор.

Нарисую образ твой на шали,

Подниму над цепью наших гор.

Я хочу, чтоб в эту шаль, чаруя,

Все цветы весенние вошли.

Эту шаль — о мама! — подарю я

В честь тебя

всем матерям Земли!

Расул Гамзатов

Дочерний свет: Поэма

Маме моей

Плетневой Анне Андреевне

* * *

Допишется книга последняя, —

и вдруг не успеешь сказать,

что ты наконец-то

как следует,

как въяве,

увидела мать

и русскую печь, и поленья,

береста на коих бела...

И мама к себе на колени

тебя, как ребенка, брала,

и ты все в окошко смотрела...

А там

и чиста, и крупна

звезда,

как на елке висела,

как раз посредине окна!

И ты ни о чем не просила

ни эту звезду и ни мать,

лишь силилась, сон пересилив,

еще ей хоть слово сказать.

* * *

Вот душа и попросила слова:

— Люди, дайте, дайте ей сказать!

Не охаяв ничего другого,

стала говорить она про мать

да про темный лес,

про чисто поле...

Возле них не звали сиротой.

Даже если ничего ей боле

после не прибавить к песне той,

что она сложила как сумела, —

дайте, дайте ей поговорить!

Дайте ей себя увидеть смелой,

дайте ей себя досотворить!

* * *

Мама умерла, а я осталась...

Для чего-то, видимо, нужна

на земле была такая малость...

Впереди маячила война,

голодуха, трудная учеба,

деревенской школы глухота...

Картофлянник вязко липнет к небу...

И судьба надвинулась не та,

что моей родимой ожидалась

для себя

и для меня потом...

И совсем негаданно досталось

мне сидеть годами над листом,

белым-белым,

чистым-чистым с виду...

Страшно слово зряшное сронить.

Маме не в осуду, не в обиду,

как бы мне о ней заговорить?

* * *

Я без мамы жила

для других неродной

и неладной...

Я ушла из села.

Мне и в городе было накладно.

Но в болезнях и горе

не схотела я жить нелюдимой.

И, с недолей заспорив,

непосильный свой крест полюбила;

и построила остров,

сад на нем во всю ширь насадила,

добиваясь непросто

зацветания слова иль дива...

И разросся мой сад,

островок превращая в планету...

Уцелев на авось,

пригодилась я белому свету.

* * *

Пока дышу, навряд ли опишу,

что думаю про маму и что знаю.

Я столько от нее в себе ношу!

Наверное, вся наша жизнь сквозная:

переливается намеренно она

из одного в другого человека.

Вот мамина была уже полна

всей полнотой коротенького века,

хоть и росла родимая моя

в сиротстве тоже,

грамоты не знала

и не была нигде в других краях...

Внезапно на земле ее не стало,

но так, что будто

не в нее ушла,

а будто в мою душу перешла,

чтоб мне на все смотреть ее глазами...

Спасибо доброй неушедшей маме!

Да и всему живому исполать!

Пока дышу, дивиться не устану,

как это чудо — жизни благодать —

все ширится и длится неустанно.

* * *

Журавлиные весны

и тихие просеки

еще в мои будни спокойные

просятся.

И лоси трубят,

и поют в вышине

мои жавороночки детства,

и трудно привыкнуть к твоей тишине,

о старость!

Ты дай оглядеться!

Дай все пролистать от седин

до того мгновенья,

когда я запомню,

что мама на свете нужнее всего...

Как ласковы эти ладони!

И как они могут обнять и унять,

а где-то и шлепнуть небольно.

Я мысленно к ним припадаю опять,

опять вспоминаю невольно,

как я постигаю и это, и то,

учусь возле них и умнею...

Скажи, моя старость,

за что же, за что

по-твоему жить не умею?

И зря ли все рвусь

к жаворонкам своим

и в небо смотрю, а не в землю,

и хочется весен и песенных зим!

Другого в себе не приемлю!

* * *

Вот помню,

жили мы в худой избе...

Я думала: зима на целом свете...

У нас в просторной дымовой трубе

ночами грелись воробьи, как дети.

Кричат, бывало, ссорятся, потом

угреются и стихнут, и задремлют...

Поди, зима казалась им котом,

сожравшим солнце теплое и землю...

А мама, перед тем, как печь топить,

их помелом соломенным шугала.

И с криком:

— Жи-и-вы, жи-и-вы! Будем жи-и-ть! —

к дневному бденью стайка вылетала...

Живучи воробьишки, и в окно

я видела:

в корытце иль в лукошке

их мать всегда,

с курями заодно,

кормила то зерном, а то — картошкой...

* * *

Я наслушалась вдоволь метелей

и буранов, и падер зимой.

Но потом в городских канителях

догадаться случилось самой,

что жалеек тягучие песни

родились на полях да в лесу...

Я любовь к нашим дедовским весям

с нежным звуком жалеек несу.

И сегодня услышать мне мило

запах дыма и крик петуха.

Помню: мама, вздохнув, говорила:

— Ах, какие вокруг воздуха!

И смотрела встревоженным взглядом

на любой стебелек на лугу...

Все живущее ставила рядом.

Я об этом забыть не могу,

будто снова, все сроки ломая,

росы теплые пали в траву...

Потому, может быть, и сама я,

как в жалейку играя, живу.

* * *

В дому высотном, без опоры,

повисла в люльке блочных стен.

Внизу остался шумный город,

а я живу без перемен:

все нет и нет душе покоя,

надежды нет уйти в поля...

И только маминой рукою

манит меня к себе земля.

Медов целебнее целебных

и день, и ночь во мне звенит...

Идет девчушка полем хлебным,

а солнце выбилось в зенит,

печет нещадно, утомляет...

Зато сейчас совместно с ним

мне детство душу исцеляет

воспоминанием одним

да и сознаньем:

я счастливой

жила, под солнцем не сомлев.

Мне жизнь всегда казалась

дивом

и высшим благом на земле.

* * *

Несу конфетку из сельмага,

велик соблазн ее лизнуть

иль под обертку заглянуть:

там «золоченая» бумага...

Мы звали золотом фольгу,

мы дорожили ею очень.

От тех оценок, между прочим,

я все отвыкнуть не могу.

Конфетку съем — бумажку глажу,

а то — припрятать норовлю...

Сама себя на том ловлю

и называю старой блажью.

А, может, это и не блажь,

не прихоть, даже — не привычка,

а к детству сирому отмычка...

Ты до конца ее уважь,

как уважала пятаки,

что мать на сладости давала,

из узелка их доставала,

ссыпая на ладонь руки,

считала, поднося к окну,

неторопливо отдавала...

И было их всегда так мало!

На две конфетки, на одну...

Теперь, конечно, и они,

и те бумажки дней минувших,

на миг мне детство возвернувших,

так озаряют эти дни!

* * *

Сумрачен вечер и звезды туманны,

бледен закат и задумчива мгла...

Мамы моей, свет Андреевны, Анны,

будто мелькнула во мраке игла...

Сядет, бывало, к окошку и чинит

наших одежек рванье дотемна...

— Мама, боюсь!

Торопливо покинет

серую раму окна,

лампу зажжет, пилигалку, —

и в небе

тоже как будто зажжется ночник...

Он ли тоскует о воле, о хлебе,

мамин ли голос возник?

Песня — не песня, молитва скорее:

— Господи, беды от нас отжени!

Мамочка, звезды и дети стареют

в сумерках долгих одни.

Как осветить это небо и землю

памятью светлой и словом твоим,

жить, чтоб, как ты,

и любя, и приемля

все Мирозданье и Вечность над ним?

* * *

Идет моя мама.

В ведерках

студеную воду несет.

И озеро рядом, за горкой;

на озере светится лед...

И я еще горя не знаю

и следом за мамой бегу,

и за полу маму имаю...

Не холодно мне на снегу.

Потом я, позднее, узнаю

сиротства и холод, и лед...

Во снах моя мама живая

с водой из-под горки идет.

* * *

Прибавилось красок у неба

и света прибавилось дню.

Январь побывал и как не был.

Февраль перемерз на корню.

И март рассыпает веснушки

по детским курносым носам;

и пестрые куры-несушки,

и Петенька с курами сам

в завалинке роется, ищет

не жемчуг — простое зерно...

— Весь дом прокоптил табачищем

отец наш.

Как в стайке темно...

И мама рогожную щетку

привычно изладить взялась.

— Побелим и сами в охотку,

работа не в тягость, а всласть...

И стены — снегов белоснежней,

а пол тот — желтее желтка.

И мама — довольство и нежность

от новых чувяк до платка,

который достала на праздник,

с изнанки свернув «на лицо».

Сидеть не привыкшая праздно,

паренок взяла, на крыльцо

соседских детишек сзывает,

своих наравне оделив,

тихонечко всем напевает

какой-то нехитрый мотив...

Все слушают маму, немея.

И я все до звука ловлю,

еще рассказать не умея,

что жизнь я,

как маму, люблю.

* * *

Две сковородки перед пылом,

как две начищенных луны.

Квашенку мама замесила,

и две махотки всклень полны.

В них тесто блинное, двойное:

одно заквашено чуть свет

и только пахтыньей парною

разведено.

То — на обед

спроворит мама, маслом смажет,

толченым сыром подвкуснит...

И тем у малоежек даже

раздразнит добрый аппетит.

А во второй махотке спорых

блинков на завтрак завела.

Не сыр им нужен — свежий творог...

И напечет на полсела.

А зряшно не стеряет капли,

лишь сковородник стук да стук.

Он в печь нырнет

и ловко цапнет

чугунный огнеликий круг.

И на столе исходят паром,

как солнце, жаркие блины.

Сегодня масленка, недаром

застолья празднично длинны.

— Давайте ешьте, ешьте вволю.

Блинок, дружок, не вилы в бок... —

И целый день потом неволит:

— А ну, еще отведай впрок!

...И кто те выдумал рецепты?

Знать, не чужак со стороны?

И память детства

помнит цепко,

как радость, — мамины блины,

* * *

К любому торжеству,

за всяко просто,

чалдонке

сгоношить такой пирог.

Лишь рыбки раздобыть

не мелкокостой

да в корочки — сметану и творог,

коль сдобные замесит.

А простые —

вода, закваска да была б мука...

— Ешь рыбники, покуда не остыли,

ломай у корки хрусткие бока!

...Вот помню:

невод в озере растянут.

Подледный лов.

У лунок мужики.

Гляжу сторожко в ледяную яму:

намокнуть в стужу вовсе не с руки...

А наловили! Гору навалили!

И окуней, и лещиков полно!

— Дай дочке председательской, Василий!

И тот нашел мне рыбину с бревно!

— Смотри, така утянет ненароком

с собою в воду.

Матери неси!

И я иду вдоль берега все боком:

не уронить бы, боже упаси!

Вдруг больше вот такую не поймают...

Вот чудо-юдо маме покажу!

От озера тропинка непрямая,

но я без рева с ношей прихожу.

Лишь на крылечке рыбину роняю

и обметаю голиком пимы,

и одежонку на себе ровняю,

чтоб додержалась до конца зимы,

а то не напасешься, все износим...

Кричу с порога:

— Мама, помоги!

— Иду, иду! — откликнется,

все бросит

и рыбные затеет пироги.

* * *

И хлебы мама так умела печь,

что спозаранку к нам, бывало, тетки

сойдутся, натрещатся, как трещотки,

и обязательно заглянут в печь.

Казалась наша печка им особой:

заслонка крепче,

вьюшка тяжелей,

в загнетке жар хранился от углей

совсем другой,

наверно, высшей пробы.

И потому родились пироги,

оладьи, сдоба, шаньги и буханки

отменные, у этой шустрой Анки,

а калачи подовые строги,

присыпанные пудрою мучною

да с угольком,

с морщинкой на боку...

Не стыд подать к обеду мужику.

И баб горластых зависть беспокоит.

И судят-рядят, походя и поступя,

и сплетнями покоя не дают...

А мама ходит

самой легкой поступью

и только руки ловкие снуют.

* * *

Сытным запахом в куть манящего

мне бы хлебушка настоящего:

аржанушечки полгорбушечки

от буханок, что мама стряпала.

Прикрывала холщовой тряпкою,

чуть из печки их — для отдышки,

«подрумянились лишку»...

Для дежи пестрядины наткет

на дежник понарядней.

И вот

прикрывает им дежку с тестом,

и всю ночь, как с невестой:

с лавки на печь, а с печки — в куть...

Тесто нянчит, не что-нибудь!

Хмель отварится для опары, —

приговаривает над паром:

— Будь подъемистым, не хмельным,

не буянистым — молодым:

не для браги тебя варю —

аржаные хлеба творю...

Ночью встанет квашню взглянуть,

чтоб мучицы еще сыпнуть

сквозь двойные сита насеянной,

хоть совочек из белой селенки.

— Не будь пустым,

сотворись густым, —

тесту даст наказ,

и муки в запас

еще поверху, для притруски:

не подсохло чтоб, не захрусло...

На столешницу утром выложит,

даст ему еще

с мучкой вылежать,

а потом раскатает и — в печь,

в печке-матушке чудо спечь

На капустных листках, — с шестка...

— Не обидься, рука жестка

и лопата в золе деревянная,

и метла из соломы, овсяная,

и заслонка к челу — железная,

и стряпуха твоя — болезная...

Потому, как в престол,

светлый Хлеб на стол.

* * *

Полощет мама на мостках белье.

Мостки худые:

пара скользких досок.

И я мала.

Я даже не подросток,

а именуюсь «хвостиком» ее.

Куда она, — туда и я за ней,

воистину, как нитка за иголкой.

Везде суюсь, конечно же, без толку,

мешаю ей вторую тыщу дней.

Но мама терпелива:

ко всему

играючи, тихонько приучает

и головой задумчиво качает:

— Что за девчонка? Право, не пойму.

Все поперек, по-своему, туда же

спроворить в одночасье норовит...

Потом, подумав, поговоркой скажет:

— Кто удивит, тот, видно, даровит...

Полощет мама на мостках бельишко...

Я с нею рядом жамкала, крутила...

Да жаль теперь,

старательно не слишком

всех первых истин грамоту учила

и вдруг да упустила

то одно,

что взрослому постигнуть не дано...

* * *

Корову доим.

Доит, ясно, мама,

А я сижу, дымарик развожу

и почемучки детские упрямо,

воспользовавшись часом, завожу.

Из-под коровы не уйдешь до срока,

не выдоив, не скажешь:

— Отвяжись!

Я со своим пристану, как сорока,

Пеструха догадается да — хлысь!

Хвостом с репьями...

Не мешай, мол, слышишь,

даю тебе, вострухе, молоко...

Дымарь из кизячины еле дышит,

от комаров отбиться нелегко,

но все привычны: мама и корова,

и я кормлю летучих не впервой...

К воспоминаньям милым этим снова

седою припадаю головой.

* * *

Чесать Пеструху раннею весной,

с боков ее снимая шерсти клочья,

любила я, бывало.

Мама хочет

скорей почистить и уйти домой

из денника,

к другим своим работам.

А я — с клочками шерсти —

за ворота,

чтоб ладить в луже

мячик шерстяной.

Краснеют руки, свычные уже

с водой холодной и посильным делом.

Катаю и трамбую мяч умело,

потом сушу на солнечной меже

и наблюдаю,

как близ грядок всходят

растений сорных смелые ростки...

Еще работать рано в огороде:

комки земли оттаявшей жестки...

Гоняю мяч подсохший на пригорке.

Вон сколько дней безвестных впереди!

А мама, приоткрыв резные створки,

аукнет:

— Тоня, полдничать иди!

* * *

Присядет сшить нам

платьишки из ситца.

И не ахти какая мастерица,

а с «Зингером» управится сама:

чужого не пойдет занять ума.

Все раскроит, наметит, наживулит

и ткань погладит, будто бы живую,

и метками узорными отметит...

А в прибранной избе играют дети.

И мама потихоньку напевает,

в ушко иголки ниточку вдевает.

Я затаюсь и слушаю,

как гуси

слетали с бережка

к ногам Маруси,

как «белы снеги наземь упадали»,

как деды землю теплую пахали...

И многое я помню, как во сне,

но песни мамы

все звучат во мне.

* * *

Звезда блеснула,

тотчас и погасла.

Желанья не успевши загадать,

стою одна у дедовского прясла,

опять свою припоминаю мать...

Какой была она,

теперь представить трудно,

как будто вовсе даже не жила...

А говорят, любила безрассудно

и по ночам в разлуке не спала...

И так случилось,

след ее затерян,

могильник срыт

и смешан прах с землей...

И не сравнить ни с чем мою потерю!

Вот разве что

с падучею звездой,

которая блеснула и погасла...

Стою одна у дедовского прясла.

* * *

Один из банных дней живет особо:

с утра топили баню целый день.

Мать сокрушалась:

— Стены-то плетень

да весь в земле...

Ну, ничего! Испробуй,

тепла ли в дальней кадочке вода,

не крут ли щелок в чугуне с золою?

Полок и пол с печиною отмоем,

и травка вместо мыла — не беда.

Ты шайки да вехотки приготовь

и мойся, мойся!

Я сейчас разденусь,

да не пугайся: никуда не денусь...

Ах, банька разогнать умеет кровь!

И квасу ковшик в каменку плеснула,

рукой к себе поближе приманя,

вдруг на полок подсунула меня

и веником распаренным взмахнула...

Ой, жарко, мама, душно, мама, ой!

Терпи, терпи, крестьянский ребятенок,

чтоб выползти в предбанник

из потемок

и унести все запахи с собой.

И этот горьковатый жаркий дым,

и этот свет мигающей коптилки, —

все для своей неведомой копилки,

пока и сам не сделался седым...

А там сдружится память

с банным днем,

где мама

белотелою березой,

с лицом духмяным

и отмыто-розовым

все светится

негаснущим огнем.

* * *

Сказки нам родная говорила,

не спеша и как-то нараспев.

Не сама ли, походя, творила

Слово про Иванов, Параскев

в назиданье детям, в поученье

иль — внаветку, попросту сказать?

...Вот летит к царевне с порученьем

богатырь. И нам знакома стать

и коня его, и посвист даже,

на который отзовется он...

И девчонку, всю в золе и в саже,

мы знавали тоже испокон.

Но еще, еще сказать просили

про ее умелость, доброту

и про то, что будет ей по силе

не сронить большую красоту...

Мама что-то вспомнит, встрепенется

и ведет свой разноцветный сказ...

Это все поздней во мне очнется,

и я ахну: это же про нас

мама, как ведунья, говорила,

загодя характер и судьбу

угадав, задумчиво творила,

будто тех же сказок городьбу.

То одобрив что-то, то — охаяв,

не спускала с малолеток глаз...

Ласковая, добрая, родная

и теперь — все ясный свет для нас.

Кажется, что и сама из сказки:

побыла недолго...

Но досель

верю я,

что вещие Савраски

где-то есть за тридевять земель...

* * *

А ягод по лесам и на пустошках,

и в Зауралье, сроду, как когда...

И я звалась не Тоней, так — Антошкой

да Тосенькой в далекие года...

И в первый раз по ягоды сходила

с родной своею мамой и сестрой.

Я лето еще пуще полюбила:

так было оно, теплое, пестро.

И от цветенья трав, и от душистой

клубники у ближайшего леска...

В хозяйстве были из бересты чистой

под ягоды два белых туеска

и пять корзин из тала-краснотала,

от махонькой до самой пребольшой,

в которую я запросто влезала

и помещалась очень хорошо.

Она была под грузди в урожайный,

в мочливый и к тому же — теплый год...

И меньших было много не случайно:

не в лес пойдешь с какой, так — в огород

собрать мачок, лучок да помидоры,

а то — поздники в пироги набрать...

А вот иду с корзиночкой под гору

по ягоды, и хочется играть

и прыгать, и аукать на просторе,

себя активно как-то проявлять...

Но «во лесочке комарочков» вскоре

вполголоса тогда запела мать.

И я притихла, вслушиваясь, млея

от песни, от ходьбы и красоты,

еще сказать ни словом не умея,

как комарочки сядут на кусты

и на тебя насядут. Что такого?

Возьми, смахни их веточкой какой...

А ягодку по ягодке толково

бери в корзину бережной рукой

и слушай маму, слушай лес и травы,

дыши и нюхай; и на вкус, на цвет

осознавай, что это все по праву

теперь твое, на много-много лет:

и вскрик дрозда, и оклики кукушки,

и ветерок заоблачный в ногах...

Ты будешь от весны и до макушки

осенней, в полевых своих бегах,

и будешь ты при маме и без мамы

и ягодничать там и грибничать.

А позже — плакать или уж упрямо

и, не по-детски истово, молчать

без слез, без слов

и в радости, и в горе...

О, Зауралье милое мое!

В твоем теплейшем пристепном просторе

и началось мое житье-бытье,

так по-крестьянски просто и духовно...

Его вершиной оказалась мать.

Ее не стало ненароком словно,

чтоб после безутешней вспоминать

и все больнее было и отрадней

любую мелочь детства для того,

чтоб все тропинки перенесть в тетради

и в кровотоки сердца своего.

* * *

И не подумала кичиться,

что всех других нежней была

и всех насмешливей, — случится,

и всех печальней... Добела,

бывало, губы помертвеют,

а при народе — ни слезы...

Пойдет, пойдет одна по свею,

и в горсть — комочки бирюзы

из слез своих закаменелых

и спрячет где-нибудь в сугроб...

А что еще могла поделать

для облегченья, или чтоб

и на кресте: жила пичуга

с звездой в соседстве, с жестяной?

А та, что светит над округой,

была видна лишь ей одной,

но разгоралась, разгоралась

из малой искры впопыхах

и, вперекор всему, осталась

в моей душе, в моих стихах.

* * *

И мать жива,

покуда мне живется.

И не умрет, когда и я уйду:

ведь дочь моя на свете остается...

И где-нибудь в неведомом году

еще родится кроха на планете,

чтоб вспоминать, расти и матереть...

Как это важно очень, чтобы дети

своих не забывали матерей!

* * *

Я не отвыкла от родной

и не смогла расстаться

с желаньем у нее одной

любимой дочкой зваться.

Никто ее не заменил

ни после, ни сейчас.

И укреп верности мне мил,

возникший в добрый час...

Хоть стыли зимы на земле,

а солнце — в вышине,

да становился все сильней

дочерний свет во мне.

Он утешал и сострадал,

причастностью дарил

и благодарно припадал

к окраюшку зари,

к воде, траве, самой земле,

к людскому очагу...

Коль этот свет мой не сомлел, —

то — все перемогу,

что не случись под грузом лет, —

осилю.

Только б знать:

тебе, дочерний тихий свет,

во мне вовек сиять!

* * *

Сама давно я стала мамой,

из прежней падчерки упрямой

от мачех вырвавшись на свет...

И хвать-похвать, где двадцать лет?

Не спрятаны в пустой печурке,

не в нети канули они.

А двадцать лет моей дочурке —

плюс и мои ведь это дни

и ночи, долгие недели

в заботах, в радостном труде...

И я сама у колыбели,

и я сама во всем везде,

как ты, бывало, надо мною

без сна, без отдыха, одна.

А нас теперь с тобою трое,

и память светится до дна

твоей улыбкой и заботой

в воспоминаньях о тебе.

Живу с утроенной охотой

и благодарная судьбе

за счастье трудное, земное,

за все докуки и дела,

за то, что ты всегда со мною,

за то, что дочка в нас пошла.

* * *

«Добро воздастся» — говорит пословица.

И дочь моя — мне матерью становится.

Как прежде я склонялась к изголовью

с заботливостью нежной и любовью,

теперь она, над старой и больной,

встревоженно склонилась надо мной...

И длится справедливость доброты,

которой и меня учила ты.

* * *

Умерла моя мама рано.

Я хлебнула беды с лихвой.

Оглянусь — позади туманы

да мороз, да смолистый зной.

А промеж то — полянки с ягодой,

то — березовый, чистый звон,

то — пропахший дареным яблоком

свежий ветер со всех сторон.

Наревусь — он мне слезы высушит,

утомлюсь, а земля тепла...

Будто мама в передник вышитый

все напасти мои брала...

Говорят когда «Мать-Россия»

или «Мать-Земля» — говорят,

я всегда вспоминаю синий,

просветляющий мамин взгляд.

И — с вопросом к родным, знакомым:

— Хороша ли она была?

Скажут просто:

— Хозяйка дому,

независтлива, весела...

И не очень-таки красива,

а во всем уж такая стать!

Мне б еще о тебе, Россия,

сноровиться вот так сказать!

А. Баева

День матери: 100 стихотворений

70 песен о маме

Книги о мамах и для мам

Страницы

воскресенье, 26 ноября 2023 г.