Нина Кондратковская: «Поэт. Гражданин. Педагог»

 

«А может, я снова когда-то вернусь

Хоть строчкой единственной, нужной кому-то?..»

 

16 ноября — 110 лет со дня рождения Нины Георгиевны Кондратковской (16 ноября 1913 — 9 января 1991), замечательной уральской (несмотря на место рождения) поэтессы, писательницы, журналиста и педагога с сорокалетним стажем. Нам повезло что в нашем крае жила настоящая поэтесса, строчки которой и сейчас нужны людям. Хочется, чтобы как можно больше читателей познакомились с её творчеством. Очень светлые, мудрые и добрые стихи о творчестве, жизни, любви, нравственных качествах, родине, природе…И, конечно, сказы и легенды. Из предисловия Нины Георгиевны к сборнику «Сердце-озеро»: «Эта книга о самом дорогом — о родной земле, прекраснейшем крае России — Южном Урале. Содержание сказов, легенд, поэм, стихотворений навеяно его героическим прошлым, ратными и трудовыми подвигами наших современников. Знаете ли вы свой отчий край? Какие в ваших местах происходили события в далекие и близкие годы? О чем говорят названия вашей речки, деревни, рощи? Знаете ли вы местные памятники истории, природы, культуры, сохранившиеся о них предания? Работа, нелегкая, но радостная, с юных лет породнила меня с Уралом, и я искренне хочу передать свою любовь к нему, к его людям. Ведь чем бережнее мы храним память о прошлом, чем зорче вглядываемся в сегодняшний день, тем полнокровие и ярче становится наша собственная жизнь».

Никто не расскажет нам о ней лучше, чем Надежда Анатольевна Капитонова: «Нину Георгиевну (по паспорту Григорьевну) Кондратковскую знает весь Магнитогорск. Ее именем в 1998 г. названа Центральная детская библиотека города. На доме, где долгие годы жила поэтесса, висит мемориальная доска. Родина ее — не Магнитка, а древний украинский город Лубны (тогда Полтавской губернии). Нина Георгиевна родилась в семье с давними дворянскими корнями. По линии отца мужчины были медиками. Учиться Нина начала в деревне Чудновцы, где много лет работала учительницей ее бабушка. Бабушка была талантливым и образованным человеком. В молодости окончила Полтавский институт благородных девиц, писала стихи и прозу на русском и украинском языках. Под стать ей была и мама Нины — актриса, художник-декоратор, учительница. Бабушка, мама, их друзья оказали на девочку сильное влияние.

В 1925 г. семья переехала в г. Курган. Еще учась в школе, познакомилась с Борисом Ручьевым, Михаилом Люгариным. После досрочного окончания школы-десятилетки Нина Георгиевна учительствовала в глухой Курганской деревне: «Двухкомплектная школа, четыре класса, 32 ученика. С утра хотелось работать, после обеда — больше всего спать и есть. Питалась школьными завтраками, редко когда перепадало что посытнее. Я тогда думала, что есть и спать буду хотеть всегда», — вспоминала Нина Георгиевна. Но при этом молодая учительница входит в состав агитбригады «Синие блузы», пишет сценарии для выступлений.

Позже было тоже досрочное окончание Тюменского пединститута. В 1933-1934 гг. работала учителем в селе Макушине (теперь город Курганской области). Там Нина Кондратковская написала свой первый очерк. Б. Ручьев много рассказывал Нине о Магнитке. Она не «усидела» в деревне, уехала учиться в Магнитогорский педагогический институт. Днем преподавала в школе, по вечерам слушала лекции в институте. Стала членом литературной бригады имени М. Горького, была завсегдатаем легендарного «литературного» барака. Тогда принимали в Магнитке знаменитых литераторов: Демьяна Бедного, Валентина Катаева, Аркадия Гайдара, Лидию Сейфуллину, Луи Арагона.

С 1939 г. и до ухода на пенсию Нина Георгиевна работала в Магнитогорском музыкальном училище: преподавала литературу, эстетику и другие предметы. Ее уроки очень любили ученики. Одновременно получила и музыкальное образование, учась на вечернем отделении училища.

В годы войны совмещала преподавательскую работу с работой в газете «Магнитогорский металл». В 1942 г. ее стихи «Я вернусь» и «Твои письма» были напечатаны в «Учительской газете». Они вызвали такой поток писем с фронта и глубокого тыла, что она сразу стала известным поэтом. Нину Георгиевну со стихами вызвали в Москву, где ее стихи редактировал Маршак!

Стихи, рассказы, очерки Н. Кондратковской печатались в газетах, журналах, коллективных сборниках писателей и поэтов Урала и страны. На протяжении многих лет Нина Георгиевна была бессменным руководителем литературного объединения имени Б. Ручьева. Ее «учениками» были Римма Дышаленкова, Нина Ягодинцева, Игорь Варламов...

Но выпускать свои сборники стихов Нина Георгиевна начала поздно. Только в 1958 г. вышла ее первая детская книжка — «Фестиваль во дворе». Детям она посвятила почти 40 лет своего творчества. Взрослым адресовано две ее книги: «Листопад» (1964) и «Теплый ключ» (1971). Особенно ценны ее книги для детей — «Синий камень» (1979) и «Сердце-озеро» (1984), которые знакомят с легендами, сказами, преданиями Южного Урала, да еще в поэтической форме. Нина Георгиевна глубоко изучила историю нашего края, соседней Башкирии, устное народное творчество Урала, природу, уральские камни (у нее была хорошая коллекция камней). Знания, любовь к Уралу и его людям отразились в ее поэтических легендах: «Синий камень», «Тайна абзаковской лиственницы», «Тайсара — желтый жеребенок», «Теплый ключ»... Нина Георгиевна очень серьезно и требовательно относилась к языку своих произведений, к каждому слову. Кроме того, она была удивительным рассказчиком. Ребята, слушавшие ее в школах, библиотеках, пионерских лагерях, запомнили эти рассказы на всю жизнь.

Нина Георгиевна была очень красивым, светлым человеком. О ее гостеприимстве ходили легенды. Двери ее маленькой квартирки никогда не закрывались. Она любила людей, а те отвечали ей взаимностью. Очень много она помогала молодым авторам. Молодые друзья и ученики с любовью называли ее «бабой Ниной». Она успевала учить, писать, выступать, помогать другим... Жизнь не баловала ее, но Нина Георгиевна никогда не жаловалась на судьбу, болезни, усталость. У нее было прекрасное чувство юмора, большой оптимизм. Нина Георгиевна вырастила троих своих детей (двое стали журналистами), выучила сотни чужих детей, тысячам подарила свои добрые книги.

С 1963 г. Нина Георгиевна — член Союза журналистов СССР, с 1981 г. — член Союза писателей СССР, с 1982 г. — Заслуженный работник культуры России. В январе 1991 г. Нины Георгиевны не стало. На мемориальной доске, ей посвященной, надпись «Поэт. Гражданин. Педагог». Очень короткая, но точная характеристика этого удивительного человека.

Дочь Нины Георгиевны — журналист Татьяна Валентиновна Сержантова подготовила к изданию мемуарную прозу Нины Георгиевны. Автобиографические заметки Н. Кондратковской вошли в 8-й выпуск «Истории людей на Южном Урале» (составитель Р. Валеев) и вышли отдельной книгой «Ах, если бы еще одну мне жизнь!», куда вошли ее воспоминания, философская проза, воспоминания о ней. Проза Нины Георгиевны — это не только разговор о судьбе самой писательницы и ее родных, это яркий рассказ о времени, трудном времени, как для нее, так и страны: гражданская война, раскулачивание, 1937 год, война... Столько трагических страниц! Только теперь стало понятно, почему эта проза не могла быть напечатанной при ее жизни. То, что эти произведения Н. Кондратковской сейчас вышли, очень ценно для читателей нашей краевой литературы». Источник

Обязательно почитайте автобиографические заметки Нины Кондратковской! Особенно интересны рассказы о детстве, бабушке, маме, семье, учёбе, первых педагогических опытах, годах учительства, войне, учениках и коллегах, встречах с разными людьми, и всё это на фоне событий двадцатого века. Читается, как увлекательная художественная повесть.

Ах, если бы еще одну мне жизнь! Автобиографические рассказы, философская проза, воспоминания (2006)

Часть1. «Почувствуй только Родину в себе...»

Часть 2. «Голову разламывают думы...»

 

С какой любовью, теплом и уважением вспоминают о Нине Георгиевне её дети, внуки, друзья, ученики, коллеги, журналисты! Какие вырисовываются подробности о её жизни, чёрточках характера, привычках, творчестве в Части 3 «Я так люблю вас,верные друзья...» (воспоминания о Н. Г. Кондратковской).

Игорь Варламов, журналист: «Начало 30-х. Далекий сельский район Зауралья. Сюда на ликвидацию неграмотности приехала молоденькая учительница Нина Кондратковская. Позади — школа — девятилетка в Кургане. Впереди — «планов громадье» и большое желание работать. Ведь так необходимо помочь наркому Луначарскому в деле народного просвещения! Русоволосая, худенькая, полная комсомольского задора, стоит она перед одетым в гимнастерку партработником.

— Мне в деревню Кривую нужна не просто учительница, а заведующая школой, — говорит партработник, поправляя ворот гимнастерки. — В школе четыре класса, восемьдесят два ученика. Да еще ликбез среди взрослого населения. Нужен человек крепкий, надежный. А вам сколько лет, красавица?

— Скоро семнадцать, — бойко отвечает девушка.

— Ох, молодо-зелено! — хватается за голову партиец. — Что же мне с вами делать, милая?

— А вы на молодость не смотрите! Я, между прочим, школу закончила, товарищ...

Так начиналась трудовая биография писательницы и педагога Нины Георгиевны Кондратковской. Начиналась с чудовищных трудностей. С двухфунтового пайка пшена в месяц, постоянного недосыпания и работы до седьмого пота. Начиналась с недетских переживаний, когда ей, едва ли не единственному грамотному человеку на всю округу, приходилось не только заниматься просвещением, но и вести протоколы раскулачивания крестьян, составлять описи изъятых вещей и провожать в неизвестность обозы с обездоленными взрослыми и детьми. И плакала по ночам, и передавала тайком отъезжающим детские валенки. И засидевшись дотемна в сельской школе за проверкой тетрадей, слышала звон разбитого стекла и знала, что это «кулацкие недобитки» бросают камни в школьные окна. Все было.

Но жизнь начинается с детства. Родилась Нина Георгиевна Кондратковская 16 ноября 1913 года в городе Лубны Полтавской губернии. Страсть к педагогике перешла к ней, видимо, по наследству. Еще ее бабушка была народной учительницей, писательницей и революционеркой. Мама начинала как актриса, но потом тоже посвятила себя педагогике. Родственники же по отцовской линии были медиками. Маленькая Нина «рассаживала» за воображаемые парты склянки из-под микстур и принималась их «учить». Когда девочке было двенадцать лет, семья с Полтавщины переехала в Курган. Здесь, учась в школе, Нина Кондратковская познакомилась с Борисом Кривощековым (Ручьевым) и Михаилом Заболотным (Люгариным), дружбу с которыми она пронесла через всю жизнь. Стихи Нина начала писать еще в детстве. Неуверенная рука ребенка выводила не совсем складные строчки о Парижской Коммуне — время диктовало, революция давала вдохновение. Лет с четырнадцати Нина Кондратковская уже была в комсомольском активе курганской школы. Тогда, наверное, состоялась сознательная проба пера, появились первые самостоятельные стихи. Потом, уже учительствуя в деревне Кривой, молодая девушка входит в состав агитбригады, участвует в небольших концертах перед малограмотными сельскими жителями, пишет сценарии этих выступлений. Деятельность таких агитбригад называлась тогда движением «Синяя блуза». После работы в глухой зауральской деревне Нина Кондратковская едет учиться в Тюменский педагогический институт, а по окончании его снова преподает. На этот раз уже в селе Макушино, что под Курганом. По комсомольскому поручению она пишет свой первый очерк для местной газеты о передовой ячейке коммуны «Красная заря». А ее товарищ, Борис Ручьев, уже в фаворе. Его стихи признаны не только на Урале, но и в столице. Талантливый поэт строит Магнитку — город будущего. Едва ли не одновременно и в Свердловске, и в Москве выходит книга его стихов «Вторая родина». В 1933 году по дороге из Свердловска в Магнитогорск он заезжает в Макушино к Нине Кондратковской. Друзья и раньше не теряли связь: была регулярной переписка, иногда удавалось встречаться. Сколько рассказов своего товарища о чуде социалистического строительства переслушала молодая учительница! Вот и на этот раз нет конца восторгам и уговорам переехать туда, где жизнь кипит ключом. И согласилась-таки Нина Георгиевна!

В 1934 году она увидела Магнитострой своими глазами и поняла, что уже никуда не уедет отсюда. Жили в бараках трудно, но дружно. На Магнитострое в начале 30-х началось активное литературное движение. Направленный сюда по путевке партии свердловский поэт Василий Макаров организовал литературную группу «Буксир», переименованную потом в литбригаду имени А.М. Горького. Ее участниками стали более сотни человек. Это были ударники труда: простые парни в рабочих спецовках и девушки в красных косынках. Многие из них простодушно думали, что если потребуется стать поэтами героических буден Магнитостроя, то они, отложив на время кирки и кувалды, непременно освоят и ремесло стихотворцев. Был даже тогда такой наивный лозунг: «Ударников — в пролетарскую литературу!» Каждый из этих молодых людей хотел «сочинять книги» о невиданном чуде социалистической стройки. Но, разумеется, — получалось далеко не у всех. В массе своей это были малограмотные люди, складывавшие, например, такие вирши: «Кулак под машиной пищит, и что-то хотит навредить, и гайку рукой он вертит, и трактор хотит разорить». Самыми активными членами литгруппы «Буксир» стали строители-ударники Борис Ручьев, Михаил Люгарин, Александр Ворошилов, Владимир Хабаров. Двадцатилетняя Нина Кондратковская тоже вошла в эту творческую компанию. Молодость, влюбленность, пафос созидания — вот что значило то счастливое время для первых поэтов Магнитогорска. Б. Ручьев очень искренне написал в те годы: «...бывает — просто молодость почуешь, да и запоешь»... Но недалеко уже было время лютых репрессий. Скоро не станет В. Хабарова. Погибнет после ареста В. Макаров. Вагонзаки увезут «на перековку» Б. Ручьева и М. Люгарина.

Нину Кондратковскую минует страшная участь, за ней не приедет черный «воронок». Но ледяной ужас от сталинского произвола надолго поселится в ее душе. Уже в конце жизни Нина Георгиевна рассказывала, как однажды в военные годы проспала на работу, — сказалась накопившаяся за долгое время усталость. Холод прошел по спине, когда, проснувшись, взглянула на часы, увидела бьющее в окно солнце. Ведь по сталинскому Указу за такое «преступление» полагался тюремный срок. И в ужасе думала: с кем же останется совсем маленький еще ребенок? Но, слава Богу, выручил участковый терапевт, выслушавший «чистосердечное признание» Нины Георгиевны и выписавший больничный лист. Суровые годы войны. Нина Кондратковская пишет полное лиризма и патриотического пафоса стихотворение «Твои письма» и посылает его в Москву. В марте 1943 года стихи были опубликованы в «Учительской газете».

Ты писал мне перед самым боем,

В час, когда бросало землю в дрожь.

Я не знаю — где ты, что с тобою,

Но я верю: ты ко мне придешь.

И пошли письма с фронта. Сколько их было! Один боец написал Нине Георгиевне, что ее стихотворение создано «от души, от глубокого понимания человеческого сердца». Пожелтевшую вырезку из «Учительской газеты» солдаты носили в нагрудных карманах своих гимнастерок. Стихи читали на митингах, переписывали от руки, учили наизусть. А Нина Кондратковская отчего-то надолго замолчала. Должно быть, отвлекла работа, ведь трудилась она в нескольких местах: сотрудничала в газете, преподавала, да еще художественной самодеятельностью в полку НКВД руководила. И вот из «Учительской газеты» в Магнитогорск летит телеграмма: «Просим написать стихи, посвященные школьному комсомолу или комсомольским учителям». И писала она о комсомольцах, о войне, о будущей победе. Потому что понимала, как это было тогда необходимо.

Помню, как рассказывала она о своей командировке в Москву в грозные военные годы. Надо знать, что поэт в то время был фигурой идеологической. И потому спрос с литераторов был велик. Свирепствовала цензура. Не дозволялось ничего лишнего. Военными стихами Кондратковской заинтересовались литературные чиновники в Москве. Ее попросили приехать и привезти написанное за последнее время. Добиралась она долго и трудно. Столица была закрыта, действовал строгий пропускной режим.

— По какому такому неотложному делу, товарищ? — спрашивали всякий раз военные, проверявшие документы.

Редактировать привезенные Ниной Георгиевной стихи было поручено Самуилу Маршаку — строгому человеку в массивных очках с толстыми стеклами. Детский писатель взял рукопись Кондратковской и велел ей ждать в коридоре. Один из чиновников, проходя мимо, поинтересовался у Нины Георгиевны:

— Что же с вашими стихами?

— Омаршачиваются, — пошутила писательница и, обернувшись, вдруг увидела за спиной Самуила Яковлевича с рукописью в руках... Стихи проверку прошли.

Но минуло лихолетье. В послевоенные годы Нина Кондратковская приходит в музыкальное училище — работать и учиться. Таким неугомонным человеком она была: не только словесность, но и музыка ее увлекала....Вот и давала она своим подопечным — музыкантам, людям тонкой душевной организации — уроки русской литературы, а у коллег-преподавателей училась дирижерскому мастерству. Именно здесь свела ее судьба с Семеном Григорьевичем Эйдиновым и другими деятелями музыкальной культуры Магнитки. Более двадцати лет жизни отдала она Магнитогорскому музыкальному училищу им. Глинки. Отсюда ушла Нина Георгиевна в 1969 году на заслуженный отдых. Но никогда не забывали ее ни бывшие ученики, ни коллеги-преподаватели. В стенах музучилища проходили ее творческие вечера. Отсюда же провожали Нину Кондратковскую в последний путь...

А в начале 70-х годов в жизни Нины Георгиевны как будто произошло обновление. Она стала руководить городским литературным объединением имени Б. Ручьева при редакции «Магнитогорского рабочего». С городской газетой у нее были давние связи. В годы войны начинала она работать ответственным секретарем «Магнитогорского металла», а затем перешла в «Магнитогорский рабочий»: стала заведовать отделом культуры. И даже выйдя на пенсию, Нина Георгиевна постоянно получала от редакции журналистские задания, писала статьи, очерки, публиковала стихи. В 1964 году она была принята в Союз журналистов СССР, а в 1981 — в Союз писателей СССР. Кроме того, писательница с честью носила звание заслуженного работника культуры РСФСР. И вот новый этап жизни — руководство литобъединением. Пестование молодых дарований... на общественных началах. Сегодня очень многие из пишущей магнитогорской братии могут поделиться собственными воспоминаниями о «бабе Нине». Так называли ее и ученики, и молодые коллеги, просто знакомые. И кто не помнит вторники в редакции «Магнитогорского рабочего» и потом посиделки до самой ночи на кухне в маленькой квартирке Нины Георгиевны! В эту кухоньку набивались десятки людей, и всем хватало места. И длился разговор за чаем у бабы Нины: продолжался «разбор полетов», читались стихи, не кончались споры. И каждый знал, что квартира Нины Георгиевны открыта для него всегда. Шли мы — праздные и озабоченные, с делом и без дела — в этот дом, и заливалась лаем маленькая собачка бабы Нины при появлении нового гостя.

Что же тянуло десятки, сотни людей в эту квартиру? Чем завоевывала Нина Кондратковская сердца? Да в общем-то прост ответ. Щедростью своей душевной, искренним участием, добротой. Сочувствовала она человеческому горю, принимала в себя чужие проблемы, как могла старалась помочь. А всё оттого, наверное, что самой довелось многое пережить. Не было в ней ни фальши, ни наигрыша, как в иных экзальтированных «литературных» дамах. А еще остроумием она отличалась...»

Татьяна Сержантова, дочь, журналист: «Говорят, если человек талантлив, он талантлив во всем. Наверное, это утверждение полностью относится к Нине Георгиевне. Кажется, она умела все. Я не говорю о стихах и потрясающей эрудиции (она могла «навзлет» назвать любого героя любого писателя, к примеру, средневековья), не говорю об удивительном умении быть своей и в профессорской среде, и в дворницкой. Она неплохо рисовала, музицировала. Именно от нее я узнала массу хозяйственных секретов: как вымыть окна до блеска и чтоб на стекла долго не садилась пыль, как сварить рис так, чтобы он стал белоснежным, как сделать бульон по-ресторанному прозрачным, как легко уничтожить пятно на блузке...

Она прекрасно готовила. Хотя делала это редко — никогда не хватало времени на домашние дела, да и «кулинарное» вдохновение приходило не часто, а для любого дела, считала она, вдохновение нужно непременно. Но уж если готовила борщ или, скажем, заварные блины с палец толщиной, то они запоминались восторженному едоку на всю жизнь. Очень любила Нина Георгиевна башкирскую кухню...

Я позволю себе некоторое отступление. Был у нее еще один талант, которого нет сейчас у очень и очень многих. Она была самым искренним, до мозга костей интернационалистом. За столом в ее доме можно было увидеть арабов, болгар, украинцев, евреев, башкир, татар, немцев... Критерий отношения к ним был один: лишь бы был хорошим человеком. А делить людей по крови — этого она просто не умела.

Так вот, у Нины Георгиевны было немало друзей башкир. Они были счастливы подарить ей башкирские домашние тапки или баночку башкирского меда, а она — услышать башкирские легенды (которые потом превращала в прекрасные стихи), попеть под гармошку башкирские песни. Она пела их на башкирском языке, хотя языка не знала. Я вспоминаю свадьбу внучки Нины Георгиевны, которая выходила замуж за татарина. Весь вечер свадьба пела украинские, русские, татарские и башкирские песни. И всем было хорошо и весело. Многие татарские и башкирские блюда прекрасно умела готовить Нина Георгиевна. Я бережно храню написанный ее рукой рецепт, которым рада поделиться с вами, дорогие читатели.

Белеш по-татарски

Продукты: 6 яиц (сваренных вкрутую), 1 стакан риса, отваренного до полуготовности, 1 стакан изюма (перебрать, промыть и подсушить), 2 пачки маргарина, сахар по вкусу, 1 кг сдобного теста. Сдобное тесто раскатать, положить в форму, чтобы лепешка свешивалась по краям (форму смазать). Начинка: 1 слой — рис, 2 слой — изюм, 3 слой — натертые яйца, 4 — сахар, 5 — нарезанный пластинками маргарин. Далее все повторить. Накрыть малой лепешкой, защипать, сделать вверху в центре дырку, заткнуть ее пробочкой из теста. И — в духовку. Когда пирог будет готов, пробочку вынуть, в дырочку положить кусочек масла и пробочку вернуть на место. Есть горячим, холодным, с чаем, с молоком.

Приготовьте. Не пожалеете! Ешьте и вспоминайте добрым словом хорошего человека Нину Георгиевну Кондратковскую.»

 

Н. Г. Кондратковской

Не знаю зачем, но по праву

В суровом рабочем краю

Садила ты розы и травы

Как будто в небесном раю.

 

Наверно затем, чтобы души

В лихие года и в тиши

Поэзию видеть и слушать

Могли с откровеньем души.

 

По доброму счету, по долгу,

И в темных, и в лунных ночах

В окошке огонь твой подолгу

Светился, как солнце в печах.

 

Поэтому праведной силой,

По-своему многих любя,

Оставила дочкой Россия

В Магнитке навечно тебя.

С. Мелешин

 

Памяти Н. Г. Кондратковской

Лица людей, будто лики икон...

Кажется, будто бы заживо...

Нина Георгиевна, низкий поклон

духу высокому Вашему.

Низкий поклон Вам и вечный покой.

Смерть ничего не нарушила.

Именем Вашим и Вашей рукой

Мир — да изменится к лучшему!

В. Чурилин

 

Предлагаем познакомиться со стихотворениями и сказами Нины Кондратковской:

 

Твои письма

Ты писал мне перед самым боем,

В час, когда бросало землю в дрожь…

Я не знаю — где ты, что с тобою.

Но я верю: ты ко мне придешь.

 

Ты придешь сквозь дым, сквозь гул снарядов,

И в горячей схватке лобовой

Ты меня, я знаю, видишь рядом,

Потому что сердцем я с тобой.

 

Я с тобой плечом к плечу, и, может,

Кровь твоя пылает на снегу…

Пусть тебе другая бинт наложит,

Только знай — тебя я берегу.

 

Я с тобой везде иду незримо,

Я храню тебя, ты будешь жить!

Знай, что смерть шальною пулей мимо,

Не коснувшись сердца, прожужжит.

 

Отведу ее своей любовью,

Смертоносный растоплю металл.

Ночи не было, чтоб к изголовью

Светлый голос твой не долетал!..

 

Вот уж март. Короче стали ночи.

Вот уж март. И на побегах лоз

Полной жизнью набухают почки.

Мимо ходит девушка из почты

С полной сумкой радостей и слез.

 

К девушке идут навстречу люди.

Головой кивает мне она:

— Нет сегодня… Значит, завтра будет!

В улицы врывается весна.

 

Жизнь! Она врывается с размаху

Жизнь! Родной, пойми, такая жизнь!

За нее без устали и страха

Рвусь вперед, но только — продержись!

 

Мсти, убей во имя этой жизни —

Разве можно думать о другом?..

Прижимаю к сердцу эти письма,

Сложенные уголком…

 

Карандаш нанес густые тени,

Закружились буквы на полях.

Ты писал, должно быть, на колене

И, должно быть, второпях…

 

Перед тем, как их сдавали в поезд,

Долго мяли в сумках на пути,

А теперь они совсем истерлись,

Столько раз прижатые к груди.

 

Столько раз развернуты руками!

Буквы стерлись, и не видно строк.

Только затвердила их на память,

Лучше, чем заученный урок…

 

Словно март в окно капелью брызнул,

Словно жизнь прорвалась там и тут.

Знаю, ты во имя этой жизни

Мстишь — и жив ты, даже если письма

Долго, очень долго не идут…

 

Неизвестному товарищу

Ты написал, найдя случайный адрес,

И я не знала, кто ты и какой.

Но прежде неизведанная радость

В меня вливалась каждою строкой.

 

Село твое в слезах, в дыму и в гари,

Твои родные — в лапах черных бед,

И некому тебе, родной товарищ,

Послать любовь и фронтовой привет.

 

А кто из нас любить и жить не хочет?

Пусть даже сердце гневом затекло,

Но ждешь, чтоб с каждой полевою почтой

К тебе летели нежность и тепло.

 

И было с кем победами делиться,

А в грустный час довериться мечтам,

Когда пожаров гаснущих зарницы

Плеснут по отдаленным омутам…

 

И вот как только сумрак темнокрылый

Ко мне садился ближе на карниз,

Я мысленно с тобою говорила

Про труд и счастье, про большую жизнь…

 

А ты писал, как отползают кобры,

Сраженные свинцом горячих гроз,

И как ломают эшелоны ребра

О белые стволы лесных берез.

 

Как по полям идут в атаку танки,

И мчатся кони, быстры и легки,

Как после боя где-нибудь в землянке

Чуть слышно тихо запевают земляки.

 

И с ними ты — горячий, чуткий, честный,

Готовый на отважные дела.

Да, я тебя, товарищ неизвестный…

(Далее текст отсутствует в источнике военных лет.)

 

Я вернусь

Товарищу, учителю-фронтовику Ф. Шевченко

 

Так это все? Прострелена рука —

И снова в тыл? В покой больничный, к сестрам?

А если гнев, как лезвие штыка?

А если ненависть безмерно велика

И не унять ее ни времени, ни верстам?

 

В пожарах небо мечется, как стон

Над кленами встревоженного гая.

Стучит вагон, и длинный эшелон

Отмеривает версты, убегая…

 

И эхо отдает средь пустырей

То скрипом виселиц, то мерзким свистом плети,

То голосом, каким взывают дети

К немым губам убитых матерей…

 

Я буду мстить. Я должен. Я хочу

В колонны боевые возвратиться.

Я буду целить в сердце палачу,

Чтоб сердце завтра перестало биться.

 

Вот. Я встаю. Шагаю. Но пока

Плечо теснит кольцо горячей боли!

Простреленная слабая рука

У спускового тонного крючка

Еще, возможно, дрогнет против воли.

 

А силы есть. Для битвы силы есть.

Но ждать — нет сил. Скорее, вместе с вами

Нести в бою свою святую месть,

Как кровью пламенеющее знамя.

 

Скорее мстить, чтобы не слышать стон

Живых детей, придавленных землею!..

Стучит вагон — уходит эшелон.

Трепещет опаленный небосклон.

Заря в пожарах сходится с зарею.

 

Да, я вернусь. Вернусь и отомщу.

Рука забудет боль горячей раны,

И знаю, верю – поздно или рано

Она придавит горло палачу!

 

* * *

Нам кажется, что мы умней, чем дети.

Нам в объективе лет, ошибок, дел

Привиделось, что знаем все на свете

И поучать — высокий наш удел.

 

А дети, если пристальней вглядеться,

Иных высот постигли дух и стать,

И надо нам душой вернуться к детству,

Чтобы от них в дороге не отстать.

 

Шестнадцатилетним

Вам шестнадцать, ребята.

Завидные, гордые годы!

Вы красивы, богаты,

У вас сапоги-скороходы,

Недра, степи и воды

Для вас самобранку открыли,

И ковры-самолеты

На сказочный старт отрулили…

 

Ну, а вдруг на пути

Зыбуны да чащоба лесная?

Ураган налетит

И возьмет за грудки, оттесняя?

Скороходы надеть?

Это надо умеючи, ловко.

На ковре полететь?

А какая у вас подготовка?

 

Широка самобранка —

Легла от границы к границе:

Не отведать добра,

Не хлебнув испытаний сторицей.

С перепугу да вспять?

Отвернуться от первой напасти?

Так его ж не видать,

За спиной,

Настоящего счастья!

 

Колыхаясь торчать,

Как прогулочный бот

У причала?

Страшно:

Жизни начать

Никогда не придется сначала.

 

* * *

Уму, глазам и сердцу вопреки

Не поступай и не криви при этом,

И от порывов смелых не беги,

И не держи волненье под запретом.

 

Щедрей живи, и гневайся, и пой —

Пусть пламень тот до смерти не уймется.

Отзывчив будь. Тогда на голос твой

Мир всеми голосами отзовется.

 

Страсть охраняй и разумом, и силой,

Чтобы все то, что честно и красиво,

Не расплескать, не смять, не обронить.

Постигни это мудрое искусство,

И жаждущим живое хоронить

Не уступай священных прав на чувство.

 

* * *

Творя добро, не взвешивай его,

Не измеряй объемы и масштабы:

Оно в твоих руках не для того,

Чтобы ладони превращались в лапы.

 

Не золото оно, не серебро,

Чтоб за него расплачивался кто-то.

А при расчете — где уж тут добро!

Все в мире зло от этого расчета.

 

Обида

Есть обида мелкая, ползучая,

От заноз, от глупости, от случая.

Если уж такая застит свет, —

Жалко мне твоих напрасных лет.

 

Но когда иное в жизни станется:

Самое глубокое поранится,

Самое заветное тиранится, —

Я жалеть не буду. Я приду.

Мы разделим поровну беду.

 

* * *

К многолюдью не спеши

Так бездумно и упорно:

Только для пустой души

Одиночество зазорно.

 

Тихий вечер не глуши

Болтовней смешной и вздорной —

Только для глухой души

Одиночество безмолвно.

 

Пыль в глаза не пороши,

В суете досуги пряча, —

Только для слепой души

Одиночество незряче.

 

Зависть

Кто-то песню душевную вывел —

Подхвачу — и пою, и пою,

И несут ее люди, как вымпел…

Чью-то песню несут — не мою!

 

Землю в сотни витков спеленали.

На Луну замахнули крыла —

Не меня, а других осеняли

Беспредельных высот купола…

 

Карта звездная, видимо, бита,

Но ершится завистливый бес:

Возместить за такую обиду

Чем-то надо ему позарез.

 

То берет меня мертвою хваткой,

То пинками вперед да вперед.

Наступает, проклятый, на пятки

И под самое ухо орет:

 

— Погляди! Агроном торовато

Раскидал золотые плоды,

Где свистали ветра-горлохваты.

Он сумел это сделать. А ты?

 

Видишь? Рушатся скалы в прораны,

Злато черное льется рекой,

Ставят город разумные краны

Не твоей слабосильной рукой…

 

Я уже не слежу безрассудно.

Как созвездья плывут не спеша.

Я вгрызаюсь в рабочие сутки,

Неуемную зависть глуша.

 

— Успокойся, — воркует усталость,

Мне на брови персты положа.

Но тотчас беспокойная зависть

Запускает под череп ежа.

 

…Я скольжу по лирической вязи,

Стих чужой прикрывая зевком.

Вдруг она, окаянная, сразу

Во все фибры мои, кулаком:

 

— Каково?! Неожиданно! Точно!

Глубже моря и проще стекла!

Почему ж эта самая строчка

Не с твоей авторучки стекла?

 

Жажда вечная, будь ты неладна,

Оклематься и тут мне не дашь!..

Я завидую силе таланта,

Даже мукам его неудач.

 

С каждым часом завидую строже,

Наступательней, жарче, смелей, —

И хочу, чтобы кто-нибудь тоже

Позавидовал доле моей.

 

* * *

С трудами, с годами

Нам время дороже.

Мы к каждой минуте

Относимся строже.

А в юности —

Вольному времени рады —

Бесценных часов

Совершаем растраты.

 

Да что там! Недели

Швыряем по свету,

Как щедрый богач

Даровую монету…

Собрать бы тех лет

Нераскрытую силу —

Ох, сколько бы доброго

Сделано было!

 

Не поверили человеку

По дороге, накатанной гладко,

Не оступишься нипочем,

А пойдешь налегке,

С оглядкой —

Не заденет никто плечом.

 

Только он,

Молодой, горячий,

Шел по самой крутой тропе,

Потому что не мог иначе,

Верный юности и себе.

 

То ли осыпи,

То ли осень

Нанесла на каменья слизь —

Шаг — споткнулся,

Другой — и оземь!

И едва не сорвался вниз.

Может, ссадина или шишка,

Может, рана в груди зажглась…

Но заметили на парнишке

Только сверху налипшую грязь.

 

Плещет в окна

Лучами солнце.

Хлещет в окна

Сиренью май.

Небо видно до самого донца,

Хоть на пленку его снимай.

 

И по улице, самой знакомой,

Оплетенной сплошной листвой,

Парень шел к высокому дому,

Шел с повинною головой.

 

Душу нес он,

Как на ладони.

Всю — открытую,

Всю — как есть,

Чтобы в чистом и честном доме

Отстоять чистоту и честь.

 

Но почуял недобрую жалость,

Будто стал он друзьям не друг.

Переплеты оконные сжались,

На решетку похожие вдруг,

И невидимая ограда

Оттеснила его на миг.

Он ответил

Не так, как надо, —

Кровно был он

Обижен на них.

 

Не поверили!

Осудили.

Гневно, строго, нежданно, враз.

Ледяным потоком студили

Очень правильных,

В общем, фраз.

 

С кем-то был он когда-то резок,

Может, выпил,

А может, — пел.

О несбыточном часто грезил,

Что-то выполнить не успел…

Все задоринки,

Все оплошки

Воедино свели сполна.

И никчемные эти блошки

Сразу вымахали —

В слона…

 

И толкуя о чем-то нужном,

Отворачивая лицо,

Выходили, как будто в стужу

На сиреневое крыльцо.

Это солнечное раздолье

И парение ветерка

Отзывалось глухою болью,

Неразгаданною пока.

 

Шли в протоки широких улиц,

Как обычно идут везде,

Но неловко душой сутулясь

Перед другом в большой беде,

Словно каясь,

Что зря

С разбегу

В ясный день корабли сожгли:

Не поверили человеку,

Мимо правды его прошли.

 

А она,

Эта самая правда,

По зубцам каменистых скал,

С верным парнем,

С тобою рядом,

Грязь смывая

Дождем и градом,

Снова

Трудный берет перевал.

 

Товарищ «НЕ»

Он не опаздывал, не крал

И не грубил знакомым.

Хмельного — грамма в рот не брал,

Не расставался с домом;

Ни сослуживца не задел,

Ни мухи не обидел,

Со злом бороться не хотел,

Да и добра не видел.

 

К чужому горю был не глух,

Но и не шел навстречу,

Не хохотал открыто вслух,

А в споре не перечил.

Не ошибался никогда,

Не влип в беду ни разу,

Не отвечал ни «нет», ни «да»,

Запутывая фразу.

 

Ну, словом, праведник вполне, —

Нет благолепней лика:

Одно кругом сплошное НЕ

Без пятнышка, без блика.

И был в чести да в силе,

Пока не раскусили.

 

Старый пароход

За чаем сидим. Телевизор включаем.

Зеленые блюдца в ладонях качаем,

Как будто, вздымая пары, пароход

Далече, в забытые годы идет.

 

Он старый. Скрипучие плюхают плицы,

Но рвется сквозь память разбуженной птицей

Фарватером лет, перекатами бед

Минулому, милому счастью вослед.

 

Легонько вздыхаем у Пристани Детства —

В размытые лица никак не вглядеться...

Но вот загудел пароходик, кружа,

У Берега Юности — память свежа!

 

Холстинные туфли, беленные мелом,

Капустные щи на ходу, между делом,

На стройках одни боевые посты,

И самый-пресамый ответственный — ты.

 

Смешной пароходик! Из прошлого вынес

Железные ходики, бешеный примус,

Просторную жизнь, огневую любовь

И ратным железом каленную боль...

 

А сердца хватало на все не по крохе

И тесному дню, и великой эпохе,

Глубокою мерой, до самого дна,

Хватало на жизнь — от зари дотемна.

 

...Все реже, медлительней падают плицы,

Годов караван за кормою толпится.

Но, синюю тень наведя на плетень,

Экран возвращает нас в нынешний день.

 

Мы смотрим, как новое юное племя

К рукам прибирает пространство и время —

О чем и не чаял, ты в нем примечай! —

И пусть остывает невыпитый чай.

 

* * *

Утих дневной раскатистый прибой, —

И ты опять наедине с собой...

И жизнь внезапных стартов не дает

На скоростной, слепой, бездумный взлет,

А заставляет выверить мечту

На вес, на верность и на чистоту.

 

А чтобы ветер доброго не стер,

Ты раздуваешь памяти костер.

Он яростно искрит в ночную тьму,

Он помогает видеть, что к чему,

Прекрасное — сберечь и вознести,

Напрасное — отсечь и отмести.

 

И ты зовешь к ответу день любой

И час любой наедине с собой.

Он прожит — или прахом распылен?

Он силу множит — или взят в полон?

Останется ли в бытии земном

От прошлого к грядущему звеном?

 

Надежна ль сталь в том маленьком звене?..

И голос мысли обращен ко мне:

— Не обрекай былого на убой,

Побудь хоть час наедине с собой!

 

Матушкин сон

На осине веточки

Заиграли в ладушки.

Разбежались деточки

От родимой матушки.

 

Уходили — добрые,

Тихие, не злобные,

Каблуком не топнули,

Дверкою не хлопнули.

 

Дочери хорошие,

Сыновья непьющие,

А как будто прошлое

Колесом расплющили.

 

Сердце птахой мечется:

Как же так? Любимые,

А в родном отечестве

Делят неделимое!

 

Комната ухожена,

Да запахла нежилью...

Только сном из прошлого

Ноченька утешила.

 

Долгий сон в диковинку,

Схож со старой песнею:

Горенка — с морковинку,

Никому не тесная.

 

Малые да старые,

От вершка до сажени,

Вон какой оравою

За столом усажены!

 

А за чаепитием —

Мудрая беседушка:

Как почтить родителей,

Как уважить дедушку.

 

Сон как чудо чудится,

Веретенцем крутится —

Село красно солнышко,

А забот по горлышко.

 

«Вот квашню поставлю я —

Сказкой всех порадую...»

Тут проснулась старая,

Разбудило радио.

 

Огорчаться не с чего —

Сон-то не ко времени,

Ничего в нем вещего,

А в груди прострелено.

 

Будто вьюга белая

Солнце с неба смазала.

Дело не доделано,

Сказка не рассказана,

 

Добрых слов не найдено,

И судьба не пройдена.

А на сердце ссадина,

А у сердца — Родина.

 

* * *

Не найду себе места я,

Брови сдвинула встык.

Так и шествую, пестуя

Сто печалей пустых.

Вот и ночка без радости,

И весна ни к чему:

Раскололось, разладилось

Что-то в нашем дому.

 

То зацепки, то промахи —

И ничем не помочь.

Окосев от черемухи,

Спотыкается ночь,

И потемки под окнами

Докучают сполна

Прямиком и намеками:

— Не твоя ли вина?..

 

Мол, скажи, что не сказано,

Развяжи и развей

Все, что сдуру навязано

Темной волей твоей.

Думы вязкие — побоку!

Брови — шире, вразлет.

…На черемухе облако

Лунный камень грызет.

 

* * *

Я весну, как тебя, обнимаю.

А за окнами — дождь…

Оборву календарь до мая —

Может, раньше придешь.

 

Ты отрезан большим пространством

Воскресений, суббот и сред.

Дни меняют убранство,

А тебя — нет и нет.

 

Вот и осень скоро калитку

Окропит позолотой с лип.

Бабье лето завьется ниткой

Под гусиный всхлип.

 

Твой порог замело порошей,

Город — в белом чаду.

День последний оборван, сброшен,

А я жду и жду.

 

* * *

Зари золотела кромка,

Прохладой берег обвив.

За ригой запела хромка

О самой верной любви.

 

Калина цвела у крылечка,

Гуси летели трубя.

Все было — песня и речка…

И не было только тебя.

 

* * *

За горами, за соснами сизыми,

За краями, где синий лед,

Где дороги ветрами пронизаны,

Где метелица песни вьет,

 

Я настигну горячей ласкою

Твой холодный, недобрый взгляд,

Так, что ветры зайдутся пляскою,

Так, что небо лучи раскалят.

 

Так, что сосны охватит пламенем,

Дрогнут кроны в живом огне,

Так, что ты, от беды своей каменный,

Все равно улыбнешься мне!

 

* * *

Полярный лед и летняя гроза —

Ведь это ты и я на них похожи:

Ты скажешь против, я тотчас же — за,

И день за днем всегда одно и то же,

Ты — да, я — нет... Но только в мелочах.

А если сердце главного коснется,

То лед в твоих растопится очах,

Да и моя гроза в груди уймется.

 

И снова час за часом, день за днем,

Зимой и летом мы с тобою рядом,

И лед опять сшибается с огнем,

Затишье — с электрическим разрядом.

Гроза и лед — все в мире совместимо,

И наша доля не проходит мимо.

 

* * *

И доля наша не проходит мимо,

И верность наша проверяет нас

Так чутко, зорко, так неутомимо,

То в ум, то в совесть, будто в дверь стучась.

 

Не станет соглядатаем лукавым

Она ступать ревниво на крыльцо:

Иным извечно пользуется правом

Доверчиво смотреть тебе в лицо.

 

Пусть верность верой чистою надежна,

В словах — тверда, в решеньях — осторожна,

Проста, не подозрительна, не зла,

Но обмануть ее — нет горше боли!

Опустошит, навеки обездолит —

И жизнь прошла, как будто не была.

 

Скорость

В мыльной пене давно у времени

Удила.

Пробежало снежком по темени —

Ну, дела!

Вот — зима в белизне и блеске.

Вот — весна.

Время давит на все железки —

Мать честна!

Мчит в грозу, в духоту, в метели,

В листопад.

Через рокот мостов, туннелей,

Эстакад.

Время сжалось — и мне осталось

Лечь костьми…

Но куда ж ты девалась, старость,

Черт возьми?!

 

Добрый вечер

Отчего, полны предчувствий,

По-осеннему сухи,

Горьковато-светлой грустью

Отдают мои стихи?

 

Отчего в их мерной речи,

Как признанье, как зарок,

То и дело — «добрый вечер» —

Кто-то шепчет между строк?

 

Оттого ль, что впрямь он добрый:

Звезды падают в теплынь,

В пряный запах помидорный,

В придорожную полынь?

 

Оттого ль, что утро где-то

Растеклось в голубизне?

Оттого ли, что пропето

Все, что надо, о весне?

 

Или день мой быстротечен

И, отзывчивость храня,

Он велит, чтоб добрый вечер

Добрым светом грел меня?..

 

* * *

А у меня — всегда тоска.

В осенний вечер — по подснежникам,

В метель — по шорохам леска,

В бою — по самой тихой нежности.

 

И по глазам твоим томлюсь,

И в шквал толпы вмешаться хочется.

И чтобы музыка, и грусть,

И в тишине сосредоточиться...

 

И тишину растормошить,

И с головою — в бурю лютую.

И с этой жаждой вечно жить,

В довольство боль свою не кутая.

 

Стихи о стихах

1

Бывают стихи, как голос трубный,

Как медь, зовущая в бой.

Бывают — теплы и нежны, как губы,

Когда мы вдвоем с тобой.

 

Бывают стихи, как поиск трудный —

В них нет ничего напоказ.

И сладкие есть, как запах трупный,

Но эти стихи — не для нас.

 

2

Иные стихи истекают лестью

Засахаренными устами.

Иные — кочуют из песни в песню,

И песней становятся сами.

 

А есть и такие, что слышат ропот

Ольхи, обуянной кручиной,

И шорох снегов, заносящих тропы,

И ветер, и грай грачиный,

 

3

Я знаю немало глазастых строф,

Таких дальнозорких порою,

Что век не видал бы иных берегов,

А строфы возьмут — и откроют.

 

Узнаешь на ощупь, что плещет и льется,

Что дышит или не дышит,

Что песней поется, что смехом смеется

И даже вселенную движет.

 

4

Стихийный стих, взбудораженный стих

С тройным ураганным ритмом!

Как счастлив тот, кто его постиг —

Хикмет… Маяковский… Уитмен…

 

Как счастлив тот, кто взрывной волной

Спрессованной мысли и лада

Встряхнул застоявшийся шар земной —

И сделал это, как надо.

 

5

Иные стихи — от счастья легки,

Иные на вкус горьковаты,

Иные до самой последней строки

Зажаты в железные латы.

 

Мне тоже нужны и хлеб, и цветы,

И сталь нержавейная в ножнах…

И строчки, где мир весь, и где только ты,

Я думаю, складывать можно.

 

* * *

…А люди приходят в Кижи, и в Суздаль,

Себя красоте открывая до дна.

Так что ж из того, что у зодчих искусных

И лица потеряны, и имена?

 

Уж если случилось бы в жизни постичь мне

Хоть малую долю искусности той,

Пускай безымянно, забыто, безлично,

Охаянно завистью иль глухотой —

 

Не надо тогда мне ни чести, ни славы,

Ни благ переменчивых — лишь бы в века

Свой храм незапятнанно и величаво

Вот так и моя протянула рука.

 

* * *

Хорошо, когда запоется,

Только песня была бы — своя,

Как вода в глубине колодца.

Чтобы в песне —

Лишь ты да я.

 

А еще хорошо такое:

Песня вылилась,

Потекла

Из колодца —

Ручьем, рекою

В море свежести и тепла.

 

Но хотелось еще бы лучше:

Пусть бы песня,

Что мы сберегли,

Стала чьей-то мечтою жгучей

Чьей-то радостью неминучей,

Чтоб не петь ее —

Не могли.

 

* * *

Как поздно мыслей суета

В разумном выстроилась слоге!

Но в белом таинстве листа

Перо еще на полдороге.

 

И не успеть мне, не успеть

Ни силу слова в песню вплавить,

Ни песню сложенную спеть,

Ни сердце в ней свое оставить!

 

* * *

Ах, если бы еще одну мне жизнь!

Ну хоть полжизни, ну хоть четверть, что ли...

А то за эту, малую, держись —

И не имей в запасе лишней доли.

 

Ах, если бы еще... Но для чего?

Да так вот: оттолкнуться от причала,

Постигнуть суть потомства своего —

И повторить бы все опять сначала.

 

Предупредить ошибки прошлых лет,

Но снова оступаться в честном рвенье

И расшибаться, пробивая след,

И ставить на предел сердцебиенье,

Отчаиваться, ликовать, влюбляться,

Мечтать, свершать и жизни удивляться.

 

* * *

Вот-вот за окошком, над оком заката

Сомкнется и наглухо слипнется тьма,

Она за спиною, она уже рядом,

Меня окружает и сводит с ума...

 

Вот-вот она скажет обыденно-просто:

«Пора...». И крылом прикоснется к плечу,

Но я еще вижу заката полоску

И сердцем на эту полоску лечу.

 

Мне тьма не сказала последнего слова,

А только крылом шевельнула слегка.

Холодные луны, как белые совы,

В окне умирают, рождаются снова.

И слышится мне не «пора», а «пока...»

 

* * *

Безбрежность жизни постигайте

И кратковременность свою,

И крайний час отодвигайте,

Как поражение в бою,

И до конца в него не верьте;

Эпоху двигая вперёд,

Мы не мечтанье, а бессмертье

Передаём из рода в род.

 

* * *

Спокойно и тихо ступлю за межу,

Где стынут огни, цепенеют буруны.

С глубоким поклоном спасибо скажу

За счастье опробовать трубы и струны.

 

А время проверит на быстром лету

Усталые строки, забытые песни,

И все мои радости, всю маету

Крылом равнодушно отвеет в безвестье.

 

И всё-таки, всё-таки тайная грусть

Метнётся несбыточно-дерзостной смутой:

А может, я снова когда-то вернусь

Хоть строчкой единственной,

Нужной кому-то?..

 

Мы — будем!

Памяти Андрея Астафьева

 

Нас прикроют

Дерновой коркой.

Столбик вроют

Над свежей горкой.

Подровняют,

Цветы положат.

Век ваш, скажут,

Был честно прожит,

И родня про вас

Не забудет,

Хоть ушли вы,

Хоть вас —

Не будет…

 

Стойте!

Как это так —

«Не будет»?!

Спросим землю:

Она рассудит.

Мы ее, эту землю, рыли?

Мы дороги по ней торили?

Это — будет?

Будет.

Так что же?

А вот то,

Что мы будем

Тоже.

 

Спросим небо:

Летают люди?

Вот, летают.

А нас — не будет?

Это чьи же

Труды-заботы?

Кто моторам

Дал обороты?

Кто сложил

Для металла печи?

Кто все небо

Поднял на плечи

С мощью,

Мужеством,

Скоростями?..

Так за что ж нас

Считать гостями?

 

Ну, а эти

Мужчины взрослые,

Что ныряют

В пучины звездные?

Разве это

Не наши дети

И не мы ли

За них в ответе?

Ну, а эти,

В пинетках-крошках

На еще косолапых ножках?

Это ж наши

Внуки и внучки

Тянут к солнцу

Теплые ручки.

Вы их в тень

Понесете под мышки

Под посаженный

Нами

Клен,

Прочитаете

Наши книжки,

Отряхнете от пыли

Платьишки,

Для которых

Мы сеяли лен.

 

Пусть — не мы,

Пусть потомки наши —

Мы учили их

Лучше,

Краше

Нашим делом распорядиться.

Раз пришлось

После нас родиться.

Рассчитать

Для машин колесики,

На песках

Растить огород,

Прорубать

Межпланетные просеки

И мечтать

На сто лет

Вперед.

 

Так что

Холмик насыпьте, люди.

Даже столбик

Можете врыть.

А такого,

Что нас

Не будет,

Я прошу вас

Не говорить.

 

О родине, временах года, природе:

 

* * *

Как родную землю почитать,

Чтобы слов на ветер не кидать?

Чтобы стать перед ее лицом

Кровною родней, а не жильцом?

 

В детстве — теплым сердцем обнимать,

Как ребенок обнимает мать.

А когда нальется силой грудь,

Ей по-братски руку протянуть.

 

В материнской мудрой доброте

Телом заслонить ее в беде.

И, рубеж последний перейдя,

Вновь к земле приникнуть, как дитя...

 

Родное

Родное бесконечно узнаешь

В хрустящей хвое, ломкой и смолистой,

В мерцании осины серебристой…

И слышишь крон задумчивую дрожь,

Глухое воркование болотца,

С лягушками, змеиною травой,

И песенку, что в душу так и льется

Из горла серой пташки боровой…

 

На цыпочках, цепляясь за пенек,

Опенки тонко вытянули шеи;

Брусника, с каждым часом хорошея,

Зардела, как заветный огонек.

Неторопливо солнышко садится,

О гору опирается лучом.

И вот уже кричит ночная птица,

И ночь вот-вот навалится плечом…

 

Мигнул светляк зеленый и потух.

Шугнула выпь, кого-то выкликая;

И чуешь сердцем, что земля такая

В тебя вливает свой могучий дух.

И хочется теснее к ней прижаться,

И сойкой петь, и вереском цвести,

Дышать, дышать — и все не надышаться,

Глядеть, глядеть — и глаз не отвести.

 

* * *

Природа — самый безупречный мастер,

Постигший совершенство ремесла.

И все, что ей доступно и подвластно,

До высоты искусства вознесла.

 

И чудеса являть не перестала:

Ее творенья дивно хороши

И в диком зарождении кристалла,

И в мудром становлении души.

 

* * *

Лазоревки! Вы снова прилетели

В кварталы к людям коротать метели,

Косить в окошки бусинками глаз

И ждать случайно помощи от нас.

 

И кто-то, равнодушный и неловкий,

Спугнет комочки радости с зимовки,

Но кто-то горстью крошек со стола

Себе добавит счастья и тепла.

 

Душица

Если жизнь тебя выносит

На далекие пути,

Ты сперва у горных сосен

В день погожий погости

 

И душицы хоть немного

Собери да насуши.

И возьми ее в дорогу,

Будто память для души.

 

Про нее молва недаром

Потекла из рода в род,

Что сродни кудесным чарам

Это зелье-приворот.

 

На заре лиловый цветик

Солнце держит на весу

И земные соки цедит

Сквозь медовую росу.

 

Ты сложи, как строки песен,

Эти стебли в чемодан,

Увези к далеким весям,

К незнакомым городам.

 

А тоска заворошится

По земле твоей родной,

Положи травы-душицы

В белый чайник заварной.

 

И, соседей угощая,

Грустью им не докучай,

Золотым уральским чаем

Утоли свою печаль.

 

Было горе — нету горя,

И, как будто наяву,

Залетишь высоко в горы,

В разливную синеву,

 

Где тропинки убегают

В голубые пихтачи,

Где звенят — не умолкают

Семиструнные ключи,

 

Где выстукивает сказку

Каждый дятел на стволе,

И все души — нараспашку,

И все яства — на столе.

 

Весна

Снега, как шапку, — набекрень,

И — с гор долой,

И в небо — паром.

И вешним паводком

Сирень

Уже течет по всем бульварам.

И все:

Движенье, звон и цвет —

В ее неодолимой власти.

И в одиночку силы нет

Дышать таким обильем счастья.

 

Весенний наигрыш

Чарку звонкую пригубив,

Поведет весна плечом —

И с размаху

В синий бубен

Лупит солнышко лучом.

 

Теплый ветер

Ладит гусли,

Тянет струны в небеса,

Где гремят крылами

Гуси,

Самолеты

И гроза.

 

День пылает —

Не сгорает,

Ночь зарю хмельную пьет,

Даже облако играет,

Даже радуга поет.

 

Поливают, будто с лейки,

Задевая провода,

Журавлиные жалейки,

Лебединая дуда.

 

И, вертясь на тонких лапках

Сверху, сбоку, впереди,

На зеленых балалайках

Громко тренькают дожди.

 

Дождь

Вчера внезапно, самотеком,

Атакой начиная бой,

Обрушил дождь в квадраты стекол

Потоки жизни голубой.

 

И ведьму-засуху бесила

Такая жданная, ничья,

Его живительная сила

То в три, то в сорок три ручья.

 

Сперва, как будто обжигаясь,

Он по асфальту заплясал,

Потом газонами, шатаясь,

Пошел — и травы прочесал.

 

Снимал пласты слоеной пыли,

Хлестал по лужам вкривь и вкось,

Его присказкой торопили

Мальчишки, мокрые насквозь.

 

Шумели в люках водопады,

Бурлила улица рекой,

А мы по-детски были рады

Стихийной свежести такой.

 

И даже вдруг помолодели,

Как будто старый, пыльный пласт

Не только выхлестан с панели,

Не только с веток, а и с нас.

 

Облака

Облака — фарфоровые блюдца —

Катятся по небу и не бьются.

Ну а вдруг посыплются с вершины

Золотые с розовым кувшины,

Чаши, чары, кубки и бокалы,

Как на званом свадебном застолье,

И, бренча, обрушатся на скалы,

В иссиня-зеленое раздолье?

 

Если уж на счастье — пусть побьются

Даже эти облачные блюдца.

Только чтобы с силою, с разгоном,

Только чтобы вдребезги, со звоном!

Чья бы это ни справлялась свадьба

И кому бы солнце ни светило,

Я ему хотела пожелать бы,

Чтобы это — наяву все было.

 

Островок березовый

В позолоте розовой,

В мураве немятой

Островок березовый

Окурился мятой.

 

Не шумит, не дышит,

Иван-чаем вышит,

Оторочен росами,

Ковыловым пухом,

Прокалился докрасна

Земляничным духом.

 

От питья медового

Захмелеешь разом,

Запрокинешь голову —

Не поймаешь глазом

Жаворонков маленьких

Сереброголосых

На перистых яликах

В поднебесных плесах.

 

Красоты несказанной

Краше нет на свете,

Нет такого красного

Слова на примете,

Чтоб медовой сладостью

Досыта ласкало,

Чтоб такой же радостью

Через край плескало.

 

Под июньской синью

Закричала птица-клест

Под июньской синью.

Бьются ветры вперехлест

Над травой-полынью.

 

Пить! А степь горит кругом…

Ни озер. Ни речек…

У плеча под рукавом

Щелкает кузнечик.

 

Извели коростели,

Иззудела мошка.

Ковыляет в ковыли

Пыльная дорожка.

 

Истомил, замучил зной,

И хочу я очень

Отыскать, где край земной

К небу приторочен,

 

И притронуться рукой

К голубому своду,

Стать студеною рекой,

Обратиться в воду,

 

Понести на солонцы

Рыбу, ил да ряску,

Влить в ячменные венцы

Золотую краску.

 

Пусть друзья протарахтят

К полудню бидоном,

Пусть налимы запыхтят

В норах по затонам,

 

Пусть на камешке замрет

С удочкой мальчонка

И напьется огород

Прямо без бочонка.

 

Может, я тогда сложу

Песню в голос полный,

На горячую межу

Нагнетая волны,

 

Чтобы все кидалось в рост

Под июньской синью,

Чтобы изумленный клест

Замер над полынью.

 

Соловьиная песня

За крутыми косогорами

На каменьях золотых

Спрятал ветер крылья скорые,

Затаился — и затих.

 

Даже пчелка за калиною

На полете замерла.

Ну, а песня соловьиная

Только этого ждала.

 

Обошла степенным щебетом

Луговинку раз-другой,

Распылилась частым трепетом,

Раззвенелась над рекой.

 

И каким ты чудом сложена,

Без зачина, без конца,

Что цветка не потревожила, —

Потревожила сердца?

 

Сыр-бор

Тряско живут осинки,

Каплют с берез росинки.

Ветлы в небесной синьке

Моют себе косынки.

 

Всхлипнула липа жалко,

Кинула косы в росы,

Шелковым полушалком

Кутает ноги босы.

 

Только сыр-бор могуче

Плечи разводит с хрустом,

Думой своей дремучей

Брови топорщит густо.

 

Думает бор столетний

Важно, торжественно, древне.

Что ему слухи-сплетни

В пух разодетых деревьев?

 

Верит в зеленого бога,

Верит, а лба не крестит, —

Сам он, как бог, эпоху

С ним сотворяет вместе,

 

Думает каждой верхушкой,

Думает каждой шишкой…

Вот он хватил в пирушке

Солнца хмельного лишку,

 

Крепко хватил из кружек,

Вспененных облаками,

Грузно на месте кружит,

Горы теснит боками.

 

Пляшет — башкою машет.

Рвет на груди рубаху,

Пуганые ромашки

Жмурят глаза от страху.

 

К ночи умается с шуму,

Ткнется в плечо небосводу,

Снова в дремучую думу

Весь окунется, как в воду.

 

В тучу закинет кудри,

Статный, седой, красивый,

Вижу в нем удаль и мудрость,

Чую былинную силу.

 

* * *

Как много света на исходе лета!

И тишина сияет надо мной,

И вьется листьев легкая беседа,

И светел запах сырости грибной.

 

Я вижу все: подбеленную к сроку

Гористых далей строгую кайму

И столбовую битую дорогу

К последнему зимовью моему.

 

В сентябре

На карте означен

Наш край — не иначе,

Как север суровый.

Но выдастся год —

Свихнется природа

И, дав обороты,

Включает ошибочно

Задний ход.

 

В ларьках, на базаре,

В багряном пожаре

Томятся арбузы,

Течет виноград,

Растрескались дули,

Жарынь — что в июле,

И с каждого лба

Осыпается град.

 

И осень за ворот

Нас тащит за город.

Припарками — в спину,

Лучами — в глаза,

Где снова в атаку

На третью отаву

Вне всякого плана

Несется коса.

 

Топорщится крона

Пожухлого клена,

Раздумала листья

Ронять в лопухи.

И снова у клена

Мальчишка влюблено

Весенние рифмы

Вплетает в стихи.

 

* * *

Не золотая осень — синяя!

Звенит в осинах синева,

И осыпаются гусиные

И журавлиные слова —

 

Простые, непереводимые,

Они, пространство решетя,

На землю падают родимую,

Как струйки грустного дождя.

 

А ручеек дрожит от холода

На перекатах у камней,

И синева еще синей

От догорающего золота.

 

* * *

Я иду по шелесту

Вброд, без берегов.

Пряно пахнет прелостью

Скошенных лугов,

 

Яблочною спелостью,

Плесенью ботвы,

Сказочною прелестью

Бронзовой листвы.

 

Я иду по шелесту

Убранных полей,

По глубокой зрелости

Осени своей...

 

Листопад

На дубу конопатом

Пернатых туманов стада.

Медный звон листопада

Над синей печалью пруда.

 

Ветер шлет говорящие письма

В неведомые адреса,

И на небе провисли

Серебряные паруса.

 

Ох, как дуб постарел,

Тонны листьев взлелеяв и сбросив!

Пруд в себе повторил

Не одну запоздалую осень.

 

А придешь и вдохнешь

Этот звон уходящего лета,

Эту струнную дрожь,

Что не сыграна и не допета —

 

И тебя окрыля,

Песни новой родится начало…

Как, родная земля,

Ты в раздумье своем величава!

 

Уральская осень

Леса просвечены насквозь

Горящими рябинами,

И будто небо обожглось

Уральскими рубинами.

 

И ничего, что так свежо,

И не беда, что ветрено —

Вас встретит осень всей душой,

Радушно и приветливо:

 

То позолотой озарит

Над малахитом озими,

То даст на счастье лазурит

Из синей чаши озера.

 

Ей отдал год тепло и свет,

Ей красота дарована,

И вся она, как самоцвет,

А говорят, — суровая!

 

* * *

Когда усталость думы измотает

И вытравит из памяти слова,

В мое окно вечернее влетает

Осенних кленов тихая молва.

 

Такая в ней шуршит неразбериха —

Ни смысла не уловишь между строк,

Ни трепета, на радости, ни лиха —

Обыкновенный дует ветерок.

 

А кровь бежит напористей по жилам

И в память возвращаются слова,

Как будто мне ладошки приложила

К сухому горлу горькая листва.

 

* * *

Ну, поплачь еще, поплачь,

осень,

На осину мокрый плащ

бросив!

 

Проводи ты журавлей

в просинь,

Слезы светлые пролей

в озимь.

 

По чащобе пробеги

лосем,

Вымой косы у реки

лозам.

 

Пусть плывет твоя печаль

плесом,

Напоследок поскучай,

осень…

 

Ой, морозец, ты велик,

грозен!

Мы тебя повременить

просим,

 

Ледяным ты не хрусти

просом, —

Пусть немножко погрустит

осень!

 

Песня первой метелицы

Чистота, белизна крылатая

Без метания и суеты

Опускалась, отвесно падая,

На деревья и на кусты.

 

Нас дарила зима не по горсточке,

Не жалела своей казны,

Мы хватали губами звездочки,

Молодея от белизны.

 

И в метелицу безмятежную,

Образумиться не успев,

Услыхали мы песню снежную,

Голубой чистоты распев.

 

Эта песня вовек дышала бы,

Снежным звоном своим чиста!

В ней — осенних осинок жалоба,

Обручальный обряд клеста.

 

В ней начало ручья гористого,

Половодье ночных огней,

И смятенье мечты неистовой,

И спокойная радость в ней.

 

Нам казалось, что песня ранняя

Не удержится на весу,

Мы боялись спугнуть дыханием

Ту серебряную красу.

 

Город стал от пурги-метелицы

Градом сказочным Леденцом,

Обернулась я красной девицей,

Ты — соколиком-молодцом.

 

Стало сердце белее белого,

Чище снега, светлей звезды...

А все песня такое сделала.

А все песня, и я, и ты.

 

Снегопад

Был скрип шагов и хруст берез

Утоплен в тишину,

И ветер вспенивал до звезд

Буранную волну.

 

И люди плыли по волне,

Метель гребли с трудом,

А голоса толклись на дне,

Как рыбы подо льдом:

 

— Ну, снег, наделает хлопот.

— А полю благодать!..

— С утра закрыт аэропорт,

И света не видать...

 

— Девчонки! Звездочки летят!

— Не сквер — волшебный лес!..

— Начальству — им не до лопат,

А дворнику — зарез...

 

— В горах бы «газик» не застрял...

— Дед! С горки прокати!..

— Давай бригаду на аврал,

А то забьет пути...

 

— Зря кросс хотели отменить.

— Да, лыжникам везет...

— Как завтра будут хоронить?

Могилку занесет...

 

— А вымок! Глянь-ка на себя!

Простынешь — будет смех!.. ...

Шел снег, запутан как судьба.

Шла жизнь, проста как снег.

 

Ой, пурга пушит

Ой, пурга пушит, припорашивает,

Молодых свежит, прихорашивает,

Прихорашивает, принаряживает,

Женихов-невест привораживает.

 

Выходите в бор, где мороз востер,

Где буран развел голубой костер,

Где трещат кусты, верещат клесты,

Да на три версты дерева густы:

 

Сосны важные, елки вольные,

В белых варежках лапки хвойные.

Их мороз хватил за оборочки

Танцевать кадриль на пригорочке.

 

Сам пойдет плясать, выкомаривать,

Куржаком бросать, всех одаривать.

Молодым — добро — серебра бросок,

А нам — бес в ребро, седина в висок.

 

Молодым в нутро — виноградный сок,

А нам пить ситро да тянуть квасок.

Для нытья-вытья нет нам времени:

Каждый год житья вроде премии,

 

А на шуточки — прибауточки

И у нас про запас есть минуточки...

Ой, пурга, пуши, припорашивай,

Ты и нас свежи, прихорашивай!

 

Прихорашивай, принаряживай,

Третью молодость привораживай!

 

Снова город пахнет елью

Пахнет пихтой, пахнет елью,

Дед-мороз щеку обжег,

Голубою канителью

Завивается снежок.

 

Холод — бегу не помеха!

Сумка школьная в снегу.

Я в гурьбе с комочком снега

За «противником» бегу.

 

Голубых тетрадок стая

Крутит вдоль и поперек,

Арифметику листает

Любопытный ветерок.

 

Рукавички из кармана

Мокрым комышком торчат,

Озабоченные мамы:

— Ты простудишься! — кричат.

 

…Год не короток, не долог.

Новогодний дед-мороз

Двадцать… тридцать… сорок елок

На плече своем унес.

 

Я опять в ребячьей стае:

Кину папку на порог —

Пусть стихи мои листает

Непутевый ветерок!

 

Но мороз сегодня строгий,

И буран сбивает с ног —

Я кричу уже с тревогой:

— Обморозишься, сынок!

 

И опять проходят зимы,

То с бедою, то с добром,

На висках неумолимо

Оседая серебром.

 

Снова город пахнет елью,

Порошит морозный дым,

Опушенные метелью

В наше детство мы глядим.

 

С горки — внуки зябкой стаей

Раскатились, как горох…

Что-то в памяти листает

Новогодний ветерок.

 

Я снежок хватаю в руки,

Я швыряю невпопад,

Но заботливые внуки:

— Ты озябнешь, — говорят.

 

Про сказку

Подпирает сосну

Великанья кривая нога,

Крепкой хваткой корней

Перетянуты стежки-дорожки,

И вот-вот прогремит

Расторопная Баба-Яга

И нетесаный сруб

Водрузит на куриные ножки.

 

А пока — тишина

Осеняет лесную красу,

В каждой жилке травы

И в душе отзывается чутко,

Только елка скрипит,

Шелестит стрекоза на весу,

Да хохлатая птаха

Опробует лешеву дудку.

 

Вдруг нечистая сила

Вломилась, кору сорвала,

Лес тревожно гудит

И глядит с удивленной опаской:

На опушке — гитара,

Две фары, четыре мурла.

Тары-бары.

Битье стеклотары.

Расправа над сказкой.

 

Ночное виденье

Ну как тебе спится,

Ну что тебе снится,

Земная кровинка,

Природы частица?

 

Земля многоцветна,

Земля многодетна,

Дала тебе силу,

Сама ж безответна...

 

Неважно мне спится,

Неладное снится:

Сады зацветают,

А совесть казнится.

 

Страдаю в потемках,

Ладонь свою скомкав:

А что протяну в ней

Далеким потомкам?

 

— Глядите-ка, вона

Чугунная крона,

На ней соловей

Из куска поролона,

 

В реке из бетона

Карась из капрона,

И духом сосновым

Дыши из баллона...

 

А сон, между прочим,

Недолго морочит —

Ведь ночь

Воробьиного носа короче.

 

И вот выхожу я

В балконные двери,

В природу живую,

Как в бога, не веря.

 

Чего в ней успели

Еще нахимичить?!

Но слышу распевы

Детей и синичек!

 

Хмельна голова

От весенних трезвонов,

Трава-мурава

Поползла из газонов.

 

Собака моя

На прохожего лает,

Скворец воробья

Из жилья выселяет.

 

И нежатся кошки,

И греются деды.

А вон и сережки

На кленах надеты!

 

Но мне под сквозною

Кленовою тенью

Все видится злое

Ночное виденье.

 

Тишина

Тишина живет и дышит, —

Не безмолвна тишина.

Вот она, все ближе, ближе, ближе…

Тише! Слышишь? Вот она.

 

Вот она в ладу капели

Всю-то ночку напролет

Нерожденные напевы

Талым голосом поет.

 

Но услышать не ленись ты,

Как певуча тишина,

И придет она по листьям,

И присядет у окна,

 

Росы ранние уронит

С тихим звоном на листы,

И струну у сердца тронет,

И ее услышишь ты.

 

Камни

Д. М. З.

 

Люблю людей, влюбленных в камни!

Шлифуя мраморный излом,

Они беседуют с веками,

Как с земляками за столом.

 

И обнаруживают в яшме

Нерукотворные цветы

И величавые пейзажи

Неповторимой красоты.

 

Морские волны малахита

Для них ведут с ветрами спор,

Им дарит небо лазурита

Дыханье мира и простор.

 

Как свет весеннего заката,

Они встречают родонит

И так глядят в глаза агата,

Что он и сам на них глядит.

 

Они решат головоломки,

Прочтут на камне письмена,

Прихлынет к ним от Амазонки

Зеленоватая волна,

 

Волшебный свет пронижет оникс,

Воображенье распаля,

И замерцает, успокоясь,

В туманной друзе хрусталя.

 

Они в гранате без обмана

Любовь сумеют обрести,

Найдут во мгле обсидиана

Пылинки Млечного Пути.

 

Им доверяют не случайно

Кристаллы, зерна и слои

Не только все земные тайны,

Но и характеры свои.

 

Тот камень теплый, тот холодный,

Тот — верной дружбы амулет,

Есть гордый, скромный, благородный

И добрый есть, а злого — нет!

 

И потому познавший камень

Движенье времени постиг

И от общения с веками

Дороже ценит каждый миг.

 

* * *

Уже луне щеку щекочут ели.

Она клюет. Ей спать давно пора.

И дятлы спят, и совы осовели,

И земляника дремлет до утра.

Тропа большая и трава большая,

И тень, и пень — все кажется большим,

Когда крадешься, злостно нарушая

Домотдыховский каменный режим.

 

Пускай сопит, блаженствуя, палата,

Спокойные досматривает сны,

А я пройду еще раз воровато,

Уткну плечо в шершавый бок сосны

И подсмотрю сквозь хвойные ресницы

Ночные тайны бора и реки…

Мне так давно пора угомониться!

И все-таки в такую ночь не спится,

Разумному порядку вопреки.

 

Костер

Поколдуй над огоньком,

Сушняку подбрось ты —

И каленым языком

Он с веселой злостью

То украдкой, то рывком

Слизывает звезды.

 

И уже привычных звезд

Словно не бывало.

Выметает сизый хвост

Черные провалы.

Все повычищено в лоск,

А ему — все мало!

Вознесется в полный рост —

И метет сначала.

 

Жаден он до чистоты,

В гневе — беспощаден,

Жаден он до красоты,

До веселья жаден:

То высвечивает куст,

То разбрасывает хруст

Столь хмельно и вкусно,

Что запамятуешь грусть,

Хоть и было грустно.

 

Если ж боль твоя остра, —

Поусердствуй у костра

С полчаса примерно, —

И заплещет он уже

Не в потемках, а в душе

Выжигая скверну.

 

Огонь

Люблю костер, летящий в поднебесье,

Широкий росплеск солнечного дня

И пламень слов, и огненную песню,

И сердце друга, полное огня.

 

У нас в народе издавна сложился

Хороший человеческий закон:

Любить — так пылко, горячо сдружиться,

А уж трудиться — только с огоньком.

 

Наш вечный поиск, вечный путь бескраен,

В тайге, в пурге зовут нас огоньки,

А если нет их — сами зажигаем,

И сами держим путь на маяки.

 

Пусть и меня огонь весь век тревожит,

И на последнем жизненном шагу

Моя рука костер, как песню, сложит,

А огонек я сердцем подожгу.

 

Сказы:

 

Сказы

Ветер сказывал сказы

Про вас и про нас.

Ему вторили скалы

Над речкой Миасс.

А та речка

Ухватистой горною силой

Золотинками слово

Наверх выносила.

 

А подголоски-погудочки

Вдоль озера Аргази

Камышовые дудочки

По всем плесам разнесли.

А башкир-гуртоправ

На реке Урале

Добрым сказам подыграл

На степном курае.

 

А под горой Магнитной

Люди славные

Эти сказы знаменито

Переплавили.

И пошли они звоном

Во все концы,

От мартенов и домен

Дворцам в венцы,

 

Паровозам в колеса,

Столбам в провода

Да по звездным плесам

Черт-те куда!..

А люди славные — с нами.

Каждый прост — и не прост:

Что ни сердце — то пламя,

Что ни слава —

До звезд!

 

Сердце-озеро

Б. С. Рябинину

 

По тропинкам, по лесам

Поднимитесь к небесам

И на озере Зюраткуль

Подивитесь чудесам!

 

В елках плечи синих гор,

Елки рвутся на простор:

Та спустилась с косогора,

Та взошла на косогор.

 

Эта — в шелковой траве,

Как стрела на тетиве,

Оперенье на утесе,

Наконечник в синеве.

 

Кто росою подсветил

Мохом вышитый настил?

Кто в серебряную чашу

Сердце с горя опустил?

 

Там стрекозы воду пьют,

Там березы косы вьют,

Там ветра о гордом сердце

Песни давние поют.

 

Первой песне будешь рад,

У нее веселый склад —

О красавице-батырке

Смелой девушке Зюрат.

 

Но другой напев летуч,

Будто молния из туч —

В нем измена черным змеем

Выползает из-под круч.

 

Есть у горного гонца

Третья песня — без конца.

Сто веков на эту песню

Откликаются сердца.

 

Высоко по горной кровле,

Там, где сосны до небес,

Кочевал старатель вольный —

Зверолов и камнерез.

 

Ждал он сына, ждал батыра,

Одному уже невмочь,

Но хозяйка подарила

Не сынка ему, а дочь.

 

И сказал он без обиды,

Поднеся дитя к плечу:

— Станешь, девочка, джигитом,

Раз джигита я хочу!

 

Под отцовым строгим глазом

Быстро девочка росла,

Находила волчьи лазы,

Тропы горного козла.

 

По невидимым приметам,

По догадкам, без примет,

Потаенных самоцветов

Узнавала верный след.

 

И дивились аксакалы,

Как, с парнями наравне,

Девка бешено скакала

На горячем скакуне.

 

Мать перечить не посмела,

Но учила и сама

Доводить любое дело

И по-женски до ума.

 

Тут батыры честь по чести

Стали свататься к невесте.

— Замуж дочку не отдам! —

Отвечал отец сватам.

 

И бранили его люди:

— Ах ты, старый дивана!

Что с ней будет, как полюбит

Да останется одна?

 

От зверей не укрываешь,

От людей упрятать рад!

Что ж ты дочку называешь

Нежным именем Зюрат?

 

Что ж ты певчую синичку

Усадил в гнездо орла?

Как бы птичка-невеличка

Солнцем крыльев не сожгла?..

 

Старики под камень стылый

В час урочный полегли.

Горе вьюги остудили,

Слезы в реки утекли.

 

Май низины сон-травою

И купавами прожег.

Сходит девушка тропою

На озерный бережок.

 

А на камне, за осокой,

Наклонился над водой

С виду статный и высокий

Соколенок молодой.

 

То ли чем-то опечален,

По дороге занемог,

То ли тяга за плечами,

То ли горе валит с ног?

 

Подбежала. Сердце сжалось,

Оплела хмельная боль,

Жало выпустила жалость,

А ужалила любовь.

 

— Что с тобою? Зверь поранил?

Заплутался? Хочешь есть?

Подивясь девчонке странной,

Рассказал он все, как есть.

 

— Вот, загнало в горы горе!

Был бы крепок да богат,

Так поехал бы за море

В Хороссан или Багдад.

 

К новолунию джигиты

Собирают караван,

Сами справны, кони сыты,

Я ж отбился, как баран.

 

Да какой с меня батыр!

На чапане сорок дыр,

Соболей в хурджунах нет,

И карманы без монет,

А в глазах смола-обида

Залепила белый свет…

 

— От обиды мало проку, —

Говорит ему Зюрат. —

Хочешь, я тебя в дорогу

Соберу, мой гость и брат?

 

Ну и девушка! Ретива,

И проворна, и сильна!

Колдовскою силой дива,

Знать, она наделена.

 

Жирной потчует шурпою,

Топит жаркую мончу,

За водицею живою

Ходит к теплому ключу.

 

Добывает мед густой,

Парит ягодный настой,

Чтобы гостя не томила

Дума черная с тоской.

 

Молотком до поздней ночи

По распадкам бьет гранит,

При лучине камни точит,

Будто солнышки гранит.

 

Из булгарской белой кожи

Шьет ичиги, вьет камчу

И нарядную одежу

Подгоняет по плечу.

 

Ясен месяц не истаял,

А батыр уж на коне,

Шапка лисьими хвостами

Заиграла на спине.

 

Сам — румян, в карманах тесно,

И мешки полным-полны.

— Не горюй, моя невеста,

Жди до будущей весны!

 

Бьют копыта в нетерпенье

В скальный камень-воронец,

Сине озеро допело

Песни радостной конец.

 

Ждать любимого — отрада,

Будто сладкая отрава:

Что ни день, то долгий год.

По черемуховым росам,

По дождям желтоволосым

Ходит девушка — и ждет.

 

Заприметила с пригорка,

Засветилась, будто зорька:

Не забыл, не обманул!

— Мой джигит! Устал с дороги?

Дай тебе обмою ноги,

Отведу в родной аул!

 

Он повел спесиво бровью:

— Отойди! Ты мне не ровня,

Льву овечка — не жена.

Льву пришлась по сердцу львица.

Белорука, белолица —

Персиянская княжна!

 

Будто стужей белой-белой

Кисть рябины недоспелой

В день осенний обожгло.

Вся душа заледенела,

Вся коса заиндевела,

Снег свалился на чело.

 

И пошла она с обидой.

Будто с ношей ледяной,

Вся увита-перевита

Ледовитой пеленой.

 

Шла до Каменного мыса,

Где в тумане камень сизый

Перекатывал волну,

А у лиственниц могучих

Не сдержала слез горючих —

Колыхнула тишину:

 

— Ой вы, ласковые плесы

С голубою глубиной!

Расчешите мои косы

Перекатного волной!

 

Мое сердце положите

В белых камушках на дне,

Тихой песней расскажите

Добрым людям обо мне!

 

В горе горьком, горе лютом

Стань мне, озеро, приютом,

От позора сбереги!..

Косы девушка склонила,

Сердце в воду уронила,

По воде пошли круги.

 

А из глаз метнулись — быстры,

Будто молнии, две искры,

В ясном небе ухнул гром, —

И в прибрежные распадки

Две реки, две быстрых Сатки

Заплескали серебром.

 

Дрогнул бор, скрипя и воя,

Бурей сорванная хвоя

Закрутилась, как пурга.

Камни глухо покатились,

Волны илом замутились,

Раскачали берега.

 

Что ж обманщик? Молит слезно,

Просит помощи, да поздно,

Сосны двинулись ордой,

Крючковатыми камнями

Подтолкнули к черной яме

С бесноватою водой.

 

Разъяренное бучило

В круговерть его втащило,

Он закручен, он зажат.

И деревья в три обхвата

Навалились в три наката —

И поныне там лежат.

 

Долго озеро бурлило,

Ложе новое творило

Меж утесов и логов.

А как буря укротилась,

Сердце девичье открылось

В очертаньях берегов.

 

То вполголоса, украдкой,

То разливом, то вразлет

Сердце-озеро Зюраткуль

Песню вечную поет.

 

Поднимись к нему в молчанье,

Как в величественный храм,

Просветленными очами

Прикоснись к его дарам.

 

Погляди, как плавно Кылы

В сердце-озеро текут,

На волнах зеленокрылых

Скань серебряную ткут.

 

Как на топкие разводья

Медуничною тропой

По росе косули водят

Косулят на водопой.

 

Ты послушай, как приветно

В этой сказочной тиши

Прозвенит печалью светлой

Эхо девичьей души.

 

Перехватят подголосок

Брат Лукаш и брат Нургуш

И вернут прибрежным лозам

Через пихтовую глушь.

 

И откликнется без слова

Зачарованная даль,

И махнет платком лиловым

Трехголовая Маскаль.

 

И опять, гонимо ветром,

По шиханам, напролет,

Про обманутую верность

Эхо горное споет.

 

Сказ про Олексашкину чашу

В дальней дали от столицы,

За три тысячи дорог,

При какой-то там царице

Жил уральский гончарок.

Глина белая, бывало,

Из его веселых рук

Лебедицей выплывала,

Очертя гончарный круг.

 

И добротна, и красива,

Колокольчата на звон:

Что ни чашка — то спасибо,

Что ни блюдо — то поклон.

А в затейливых узорах —

Горы, цветики, леса,

Зори плещут на озерах,

Птицы ладят голоса.

 

Побрели по свету чашки

И молву на хитрый лад

Донесли об Олексашке

До царицыных палат.

В Петербург пригнали парня,

Дали дом со всем добром

И поставили гончарню

В трех саженях от хором.

 

— Сотвори, — велели, — чашу,

Не к застолью — напоказ,

Позатейливей, покраше

Дорогих заморских ваз.

А для росписи богатой

Все, что надобно, проси,

Ибо честь дороже злата

Для престола и Руси!

 

Он одет и сыт по горло,

Пьет и нюхает табак:

Дома шла работа споро —

Тут не спорится никак.

Вся окрестная натура,

Коей парень окружен,

Канделябры да амуры

Так и лезут на рожон.

 

Где не надо, нагородит

Завитушек без числа,

Самого с души воротит

От того рукомесла.

Прибежали фавориты

Поглядеть на лепоту,

Увидали фавориты

Вместо чаши срамоту.

 

Разглядели — застонали:

— Ох, разбойник! Ох, упырь!

С чашей царскою, каналья,

Всех подвел под монастырь!

 

Опосля изрядной порки

Прочь от царского двора

На торговые задворки

Поселили гончара:

Пусть купеческая дочка,

Как царевна в терему,

Понарошку из окошка

Улыбается ему.

 

Пусть гончар посуду лепит,

На девицу мечет глаз:

Мол, проймет сердечный трепет —

Выйдет чаша в самый раз!

 

А когда пришли вельможи

Да взглянули на верстак,

Таково скрутили рожи,

Что не выкрутят никак:

По глазури пышет злато,

А посудина точь-в-точь

Крутобока да пузата,

Как купеческая дочь.

 

Тут уж парня тряханули,

Что ни сесть ему, ни лечь,

В баньку тесную впихнули:

Вот те глина, вот те печь!

Разогнав лучиной темень,

В черной копоти, в дыму

Олексашка чешет темя,

Примеряет чо к чему.

 

Был талан — и нету боле!

Не заделье — маета.

Дух не тот у глины, что ли,

Аль вода в реке не та?..

 

А уже по царским залам

Заблистал парижский шик,

Гостем званым и незваным

Весь дворец кишмя кишит.

Все вальяжны, шибко важны,

Смотрят сослепу в лорнет,

Поглядеть желают чашу,

А хваленой чаши нет.

 

И покудова разводят

Меж собой хухры-мухры,

Фавориты хороводят

Олексашку за вихры.

 

Олексашка локти гложет:

— Неповинен, вот те крест!

Эта глина петь не может,

Дайте глину с наших мест

И водицы родниковой,

Что с-под камушка чурит, —

Наверчу любых диковин! —

Олексашка говорит.

 

Подъезжают к бане сани,

В прах сугробы распыля.

Сам светлейший влазит в баню,

Разодетый в соболя.

Не шумит беспутным ором —

На устах гречишный мед.

Не битьем, а уговором

Парня, думает, проймет:

 

— Разве ж Питер — не Расея?

Не твоя ль, мужик, земля

От застругов Енисея

До стоглавого Кремля?

 

— Так-то так. Земля едина,

И князьям, и нам родна,

Да, по мне, с родного дыму

Зачинается она.

 

— По тебе?!

Ты это что же

Вольнодумствуешь, холоп? —

Так и вскинулся вельможа,

Зенки выкатя на лоб:

— Ишь, смутьян! Родного дыму

Захотел, чалдонья вошь!

А под шелепы, на дыбу

За продерзости не хошь?!

 

Но гончар твердит упрямо,

От угрозы не дрожа:

— На заимке за горами

Глина больно хороша,

А еще за нашим кряжем

Есть такой земной завет,

Что по чашкам и по чашам

Сам идет и звон, и свет!

С вашей глиной нету сладу!..

 

И тогда, угомонясь,

Все доставить супостату

Приказал светлейший князь.

 

Сорок раз коней сменяли,

Волю царскую творя.

Сорок ребер обломали

Ямщикам фельдъегеря.

 

Сквозь проселки, тракты, зимник,

По крутогам вверх и вниз

К Олексашкиной заимке

Ураганом пронеслись.

 

В кадках глину — неба краше,

Родниковый лед литой

В Петербург везли под стражей,

Будто слиток золотой.

Ямщики и кони — в мыле,

Вожжи — в дым, кнуты — в ремки,

Подкатили любо-мило

К черной бане напрямки.

 

Олексашка рад до смерти!

Весь, как солнышко, горя,

На кругу посуду вертит,

Сверху лепит снегиря.

Вот он, алый, чернохвостый,

Так и рвется в перелет,

То обронит тихий посвист,

То рябинку поклюет.

 

Будет ведать град-столица,

Что гончар не лыком шит,

Как на чаше чудо-птица

Ясны перья распушит!

Огонек в глазах занялся,

Будто он в родном дому,

Сноровисто глина в пальцах

Так и ластится к нему.

 

Через донце светит солнце,

Как в оконце в ясный день,

Колоколят колокольцы,

Только пальчиком задень.

Все готово. С жару, с пылу

Чашу ставят на поднос.

Что веселия-то было!

Аж до визгу, аж до слез.

 

И царица умилиться

Соизволила сама:

— Ах-ах-ах! Сия жар-птица

Парижан сведет с ума!

 

Высочайше повелела

Милость мастеру принесть:

Пять целковых дать за дело

И полста кнутов — за спесь.

 

И гостям своим учтивым

Оказать желает честь:

Ввечеру российским дивом

В изумление привесть.

 

Но... Смущение на лицах...

Гнев... смятение... гроза...

Чаша здесь... А где же птица,

Чародейная краса?!

 

Утром был снегирь — и нету.

Тут замешан дьявол сам!

Гончара скорей к ответу

За такой державный срам!

 

Свежевать его, как зверя,

Коли совесть нечиста!..

В баньке высадили двери,

Ну а банька-то — пуста.

 

От лабазов до подвалов

Все обрыскали дворы,

Натравили волкодавов

На окрестные боры.

 

А гончар под вьюгой дикой,

Всем ловцам наперекор,

Как под шапкой-невидимкой,

Угодил в дремучий бор.

 

В лед обут на босу ногу,

Снегом наглухо одет,

Олексашка без дороги

К белой смерти тянет след.

 

То падет у темных елей,

Не осиля бурелом,

То пурге осатанелой

На коленях бьет челом:

— Хоть бы намертво укрыла,

Не мытарила зазря!..

Ширк! Лицо задели крылья.

Глянул — крылья снегиря.

 

Эх! Поблазнилась пичуга

Перед смертушкой, поди...

А снегирь — посвищет в ухо,

Поскребется на груди.

И признал родную пташку

Гончарок:

— Да ты же свой!

Сам лепил тебя на чашку,

Сам поверил, что живой!

 

Сам хотел с тобой на волю,

Просто до смерти хотел!

От того хотенья, что ли,

Ожил ты и прилетел?

Прилетел, в меня поверя,

Из царицыных хором,

Отыскал меня! Теперя

Живы будем, не помрем!

 

И повел снегирь! По весям

Против солнца, на восток,

Чистым полем, темным лесом —

За три тысячи дорог.

Беглецу в убогой хате —

Жмых сытнее калача,

А заплата на заплате —

Шубой с царского плеча.

 

С добрых слов душой оттаял,

С баньки силушкой окреп,

Людям памятку оставил

Ремеслом за кров, за хлеб.

От деревни до деревни,

Через долы да холмы

За свои лесные гребни

Он пришел к концу зимы.

 

И припал к землице талой

С первой вешней муравой

Неприкаянной, усталой

Горемычной головой.

Снегирек под синим небом

Проторил огнистый след,

Просвистал — и словно не был,

Как на чаше: был — и нет.

 

Говорят, весь свет дивился,

Как влетел он во дворец

Да на чаше объявился.

Тут бы сказу и конец,

Но уже и сто, и двести,

И, поди-ко, триста лет

Снегирек, как дело чести,

Гончара хранит завет:

 

Работящими руками

Мять, строгать, чеканить, вить

Так, чтоб дерево и камень,

Медь и глину оживить.

И велит честному люду,

Значит, каждому из нас,

И свое живое чудо

Смастерить.

Про то и сказ.

 

Синий камень

В степи, у приуральского села,

Взметнулась к небу синяя скала.

Далече круча дивная видна!

Скала в степи! Откуда здесь она?

Какую силу тайную хранит?

Зачем влюбленных тянет, как магнит,

Крутой окаменелою волной,

Синея над речною глубиной?

 

Зачем сюда в торжественные дни

Приходят, по обычаю, они,

И юноша по каменной стене

Взбирается отважно к вышине?

Пускай на летней зорьке у реки

Преданье вам расскажут старики,

И, пропустив бородку сквозь кулак,

Седой сэсэн начнет старинку так:

 

«Скатилось трижды триста полных лун

С тех давних пор за облачный валун,

Кто знает, от беды или с войны

Пришел к нам парень с дальней стороны.

И повстречался с девушкой простой,

Как день весенний с утренней звездой...»

Вот так начнет сэсэн, и ты поймешь,

Что это хоть и сказка, да не ложь.

 

Высок был парень, рус и синеглаз.

Избу поставил, землю первый раз

Для наливной пшеницы распахал

И беднякам по-братски помогал.

А девушка, проворна и смугла,

Доила коз, отару стерегла,

И оба не заметили, когда

Два сердца заарканила беда.

 

При свете дня, любовь свою знобя,

Они таились даже от себя,

А вечеров степная полумгла

Их счастье ненадежно берегла.

Узнал отец, и побелел, как дым,

Когда они склонились перед ним.

 

— Ай, дочка, дочка, глаз моих кристалл!

Любимый твой моим бы сыном стал,

Когда б у нас обычай был один.

А он и молодец, да чуженин.

Хвала аллаху, я для вас не враг.

Я вас прощу — простит ли вас аллах?..

 

Аллаху что! Он только темный прах,

Невидимый, слепой и дикий страх.

Но лютой непреклонностью страшны

Хранители жестокой старины.

Законов древних дряхлые рабы,

Враги свободной, радостной судьбы

Над юным счастьем занесли топор

И вынесли неправый приговор:

Отступникам — разлуки вечный мрак:

Ему — изгнанье, ей — неравный брак.

Ему зверьем растерзанному быть,

Ей в вечном рабстве молодость сгубить.

 

Горит изба. И нива. А по ней

Летит табун нахлестанных коней,

И каждый след отверженного вбит

В солончаки печатями копыт.

Что ж девушка — зеленый стебелек,

Степная ковылинка, мотылек?

Она прорвется сквозь огонь и лед,

Но все равно любимого найдет!

 

Он в воду канет — ей волной плескать,

Он в небо прянет — ей звездой сверкать,

Ему в удел — чужая сторона —

Она и там останется верна.

Бежать? Но зорки сторожей глаза.

И вдруг как избавление — гроза!

Полощет ливень, и колотит град,

И тучи синим пламенем горят.

 

Срывается и падает плашмя

С убогих юрт тяжелая кошма.

Отец свою страдалицу-кызы

Спешит укрыть халатом от грозы,

Но дочки — нет! Она сквозь черный ад

Бежит во тьму, на волю, наугад.

 

Вот речка, словно раненая рысь

Метнулась. Волны с тучами сплелись

В гремучую пучину. Скользкий ил

Колени по-змеиному обвил...

Ей, как во сне, кричать невмоготу —

И только стон:

— Ты слышишь? Я иду!

И снова шаг нетвердою ногой...

А в свисте бури — голос дорогой:

— Я слышу!

Тьму прорезали огни.

Случилось диво — встретились они.

 

А где-то кони всадников несут,

Близка погоня, близок черный суд.

Но двух сердец ничто не разлучит,

Гроза им щит и даже гибель — щит!

Минута встречи — и слепящий меч

Ударил с неба, и тяжелый смерч

Их завертел, и ливень захлестал,

И юноша холодным камнем стал,

А девушка слезами истекла,

Светлей дождя, прозрачнее стекла.

 

И тонкий стан, и косы-ручейки

Скользнули в лоно хмурое реки.

Поднялся к небосводу край земли,

И глыбу эту волны оплели.

Гроза смирилась, и луна взошла,

А под луною — синяя скала.

На голос камня: «Слышишь? Я с тобой!»

«Я слышу!» — откликается прибой...

 

Как будто воду с камнем повенчав,

Окаменела синяя печаль.

И, говорят, когда гремит гроза,

Звучат в гранитной глыбе голоса,

Но услыхать их может только тот,

Кто сердце другу чистым отдает.

Над степью золотая благодать

Расколосилась — края не видать!

 

И даль ясна, и молодость красна,

Быльем несправедливость поросла.

Не застит света предрассудков дым,

А синий камень служит молодым —

Ведь у любви издревле, испокон

Есть тайный, свой, неписаный закон.

И вечен тот завет, что пронесла

Сквозь тьму столетий Синяя скала.

 

Сказ о горе Башмак

Жил да был в горах

Молодой батыр,

Портяной кафтан

Износил до дыр.

 

Обирал его

Хитроумный хан,

Обещал ему

Шерстяной кафтан.

Ничего не дал,

Как всегда, надул,

Да опять позвал,

Насулил посул:

 

— Ты мне будешь сват,

Ты мне будешь брат,

Ты найди мне след,

Где закопан клад.

 

Как мне снится сон

Тридцать третий год,

Что в горе крутой

Есть потайный ход.

Там стоит сундук,

И висит замок,

Да никто его

Отпереть не смог.

 

— Ты скажи мне, хан,

Это что за клад?

Я — пройду тогда

Сорок гор подряд.

 

— Кабы знал я сам,

Так родню б послал,

А родню б послал,

Так тебя б не звал!

Сам ходить я стар,

Кривоног да слеп,

Я бы слуг послал,

Только веры нет.

 

Ты один, батыр,

Некорыстен был,

Я хочу, чтоб ты

Мне казну добыл.

 

— Ладно, хан-ака,

Я и так в долгах,

Те долги отца

Затоптали в прах.

Как смола в золе,

Мать истаяла

И должок в завет

Мне оставила.

 

Что сундук таит,

Не возьму я в толк,

Только кладом тем

Ворочу свой долг.

Не забыть мне, хан,

Твоей милости!

Не простой мне клад

Надо вынести...

 

И пошел батыр

К Иремель-горе,

И припал батыр

К земляной коре.

 

— Ой, лесная цветь,

Боровая тля,

Ты скажи-ответь,

Что хранит земля?

И на зло ль врагам,

Во добро ли нам

Тайный ход искать

Посылает хан?

 

Мурава шумит,

Мошкара звенит,

Белый груздь скрипит,

Черный жук гудит:

 

— Как вперед пойдешь

Ты по солнышку,

Так в горе найдешь

Вольну волюшку.

А лежит она

Ровно триста лет!

Кладу славному

И цены-то нет.

 

Как приметишь лаз —

Тут не твой черед:

Пусть полезет хан

Головой вперед!..

 

Ты хозяин здесь,

А не бедный гость,

Ты возьми земли

На дорогу горсть.

Если жаркий пот

Землю вымочит,

В горький час тебя

Она выручит.

 

Положил батыр

За рубаху ком

Той земли родной

С муравьем-жуком.

 

Обошел батыр

Семь высоких круч,

Ноги в кровь разбил

О кремень горюч.

Шел, где рылся крот,

Где парил орел,

На глубокий ход

Через день набрел.

 

Тут сморил его

Небудимый сон,

Как брусничный сок

Стынет кровь на нем.

 

Спит всю ночь батыр,

Спит еще полдня,

Старый хан велит

Снарядить коня.

 

Да зовет собак,

Чтоб вострили нюх,

Чтоб вели его

На холопский дух.

Отыскался след

На траве густой,

Хан ползком ползет

По горе крутой.

 

Не шелохнет лист

На глухой тропе,

Хан ползком ползет

С топором в руке.

 

Крепко спит батыр,

На весь бор храпит,

А в комке земли

Муравей не спит.

Муравей шуршит,

В ухо жук жужжит:

— Ой, вставай, батыр,

К тебе хан спешит!

 

Укусил мураш

Его в правый глаз,

Разбудил от сна,

От беды упас.

 

Хан дрожит-сопит,

На зубах оскал:

— Выноси, батыр,

Что в горе сыскал!

 

— Ты, хозяин, нес

На меня топор,

Сам туда и лезь,

Коли так хитер!

Чтоб ты, старый пес,

Носом в землю врос!

И сошел батыр

На озерный плес.

 

Разъярился хан:

— Пособи, шайтан!

Силу дай рукам

Да кривым ногам!

 

Как раздался хан,

Стал высок-широк,

В заповедный лаз

Не просунет ног.

Ошалел, пополз

Головою вниз,

Корешки берез

Вкруг него сплелись.

 

Ясный свет прожег

Темноту вокруг,

Как сломал замок

Да открыл сундук.

Да на белый свет

Волю выпустил.

Тут пришел конец

Ханским хитростям.

 

Под землей лежит,

Каменеет враг,

Наверху торчит

Великан-башмак,

А большой каблук,

Что людей топтал,

Серой глыбой стал,

До небес достал.

 

Предание о соленом озере

Среди «голубых жемчужин» Южного Урала

есть целебное соленое озеро Мулдак.

По утверждению геологов, было оно когда-то пресным.

 

Предание древнее это

Поведал мне старый солдат.

Над озером жаркое лето

Лучистый раскинуло плат.

Мы берегом вышли к ложбине.

В заросшем овражке, в пыли,

Валялись, торчали, как бивни,

Поломанные костыли.

— И я на таких же подпорках

Домой воротился с войны.

Вон видите ровную горку,

Зеленую, вроде волны?..

 

И сказку повел он, как песню.

Слыхал или выдумать смог,

А озеро вторило плеском

И пену стелило у ног.

Мне так захотелось поверить

В рожденье целебной воды,

Что сказка ступила на берег,

В песке оставляя следы...

 

В степном приуральском предгорье,

Незнамо в какие года,

То озеро не было горьким —

Плескалась вода как вода,

Как будто трехверстное блюдо

На скатерть легло, в ковыли,

Вдали — караваном верблюдов

Горбатые горы брели.

А степи до самого кряжа

Волнились такой муравой,

Что кони и вершники даже

Тонули в траве с головой.

 

И людям бы жить на просторе,

Но в тон же безвестной поры

На мирные хижины горе

Слетело с Змеиной горы.

Чуть зорька над нею забрезжит,

Глаза золотые открыв,

Зубовный доносится скрежет

И шорох драконовых крыл.

И тяжко от черной напасти,

И страшен злодейский налет,

Когда из разинутой пасти

Он бешеной пеной плюет:

То ноги ломотою стянет,

То тряской вконец сокрушит,

То язвой лицо испоганит,

То силы, то жизни лишит.

 

Джигиты, и старцы, и дети,

И жены, недолю кляня,

Страшились небесного света,

Как волки боятся огня.

Не то чтобы поле засеять

Да выездить резвых коней, —

Жилища покинуть не смели,

Пока не натешится змей.

 

И только из крайней саманки,

Едва рассветет синева,

За травами шла спозаранку

К далеким урманам вдова.

И снадобья слабых спасали,

И смерть отгоняло питье,

И матерью люди прозвали

За щедрое сердце ее.

 

Невесть по какому закону

Весь в матушку, ласковый сын

Один не боялся дракона

И вырос могуч и красив.

Однажды в годину печали

На женский отчаянный крик

Забрел по дороге случайно

В селение дервиш-старик.

 

И люди, стеная и плача,

Спросили того мудреца:

— Неужто погибнем мы, старче,

А бедам не будет конца?

Воздел он иссохшие руки,

Как ветки сухой карагач:

— Не даст избавленья от муки

Ни гнев, ни покорность, ни плач.

 

Одна лишь великая жертва

Спасет от проклятья село,

Одно лишь великое сердце

Осилит великое зло.

Найдите его — и злодея

Сотрет оно с вашей земли!..

...И люди на мать поглядели

И молча глаза отвели.

 

Она ничего не сказала —

Ответить ей было невмочь,

Смотрела сухими глазами

Она в непроглядную ночь

И видела сына родного,

Забитый бедою аул...

А сын ее понял без слова

И к поясу нож пристегнул.

И конь его нес ураганом

К Змеиной горе, на восток,

И долго под черным шиханом

Белел материнский платок.

 

Заря подрумянила небо

Над синими стрелами крон,

И выметнул в небо свирепо

Когтистые крылья дракон.

И снова к печальному краю

Коварная тень поползла,

И кто-то кричал, умирая...

А мать у дороги ждала.

 

Прошли по степи суховеи,

А ночью бесилась гроза.

Когда же заря, багровея,

Опять приоткрыла глаза,

То рваная тень заметалась,

Истошный послышался стон,

Подбитые крылья пластались

И вихрем трясли небосклон.

 

Но третье спокойное утро

Легко поднялось из ночи

И нежно, светло, златокудро

Рассыпало в небе лучи,

Как будто на лебеде белом

Заря молодая плыла,

И черная мгла не задела

Ее золотого крыла.

 

Приветному солнцу навстречу,

Ликуя, народ выбегал.

Звенели веселые речи,

Дымился кизячный мангал,

Готовили женщины пищу,

Седлали джигиты коней,

И людям свое пепелище

Казалось милей и родней.

 

А девушки пели, как птицы,

И тешили дети аул,

И ветер в открытые лица

Емшаном и донником дул.

И в праздничном, вольном веселье

Счастливцы забыли о том,

Как дорого стоит спасенье,

Чей сын не воротится в дом...

 

Нет, мать о каменья не билась.

Сыновий потрогала след,

Родимой земле поклонилась,

И сыну, которого нет.

Брела по зеленому склону,

Смотрела, как степь расцвела,

Услышала радостный гомон

Спасенного сыном села.

 

Тот шум ее душу и тело

Как острой косой подкосил:

Для горя ей силы хватило —

Для радости не было сил.

Головушку думы качали,

Усталые ноги не шли,

Печальные чайки кричали

И к озеру стоном вели.

 

Осока, плакун да купавы

Шептали, ложась под ступни:

— Приляг на пахучие травы,

У тихой воды отдохни!

Упала. Ударилась оземь,

И кровь застучала в висок,

И хлынули горькие слезы

На мокрый прибрежный песок.

 

У горла огнем полыхали,

Тоской обжигали зрачки,

От каждой слезинки сбегали

К озерному дну роднички.

Кипели соленые брызги,

Струился горючий ручей,

Пока не истаяли искры

На дне материнских очей...

А дома старейшина рода

За пиршеством вспомнил о ней:

— Подайте для матери меда

И мяса кусок пожирней!

 

Но старая мать не сидела

Хозяйкой в почетном кругу.

Нашли ее хладное тело

На мокром от слез берегу.

Печальный обряд совершили

И в память на веки веков

На холм положить порешили

Земли от родных очагов.

 

Тяжелые горные камни,

Огромные комья земли

Всю ночь поднимали руками,

Все выше несли и несли.

Забыли про боль и усталость,

Дымились ладони от ран,

И снова брели, спотыкаясь,

Пока не вознесся курган.

 

Еще петухи не пропели,

Лучи облаков не зажгли,

А люди к озерной купели

Помыться — напиться пришли.

И — чудо! Как нежные крылья,

Вода их тела обвила,

Смахнула и боль, и бессилье,

А новые силы влила.

 

Тут диву бы им подивиться,

Испить от души, да нельзя:

Светлее слезинки водица,

Но вот солона, как слеза.

А солнце над степью смеется:

— Вода солона — не беда,

Зато в родниковых колодцах

Свежа питьевая вода!

С тех пор над лазурью озерной

Лишь зори да чайки парят,

Да люди к воде чудотворной

Пути издалека торят.

 

Три невесты

У старого бая и шапка-то рысья,

И очи-то волчьи, и поступь-то лисья,

И плетка в четыре змеиных конца,

И дочки — в придачу к баранам отца.

Три дочки живые, с глазами раскосыми,

Три мертвых жены у камней под березами.

 

У старого бая в кибитке с коврами

Стоят сундуки с дорогими дарами.

Сегодня привез их такой же богач

Из дикой степи за горою Атач.

— Сосед! Повели приготовить кошары,

В день свадьбы получишь три славных отары:

Одну отдаю за твою Гумбею,

Другую — за среднюю дочь Зингею,

А третью отару тебе отделю

За младшую дочку твою Янгелю.

 

Отец оглядел, из-под шапки мигая,

Вдовца-богатея, седого бабая,

Ладонями сделал согласия знак

И дочкам велел подавать бешбармак.

Едва уложили довольного гостя

Покоить в подушках скрипучие кости,

Как слуги в уреме, луной залитой,

Готовить затеяли свадебный той.

Свежуют ягнят, курдюки обдирают,

Спешат за муллой да ковры настилают,

Бараны хрипят, и смолятся костры,

И тихо рыдают три юных сестры.

 

И тайно проститься идут со смиреньем

К родимым березам, к могильным каменьям.

А там, на граните, как слезы — роса,

И в шуме берез — матерей голоса:

— У старого мужа — тяжелые плети,

Забитые жены, несчастные дети,

Змеиные очи, когтиста рука...

Бескрайние ночи... А жизнь коротка!

Бегите, родные, спешите, кровинки,

Пока не упала роса в ковылинки...

Скорей, Гумбея, Зингея, Янгеля!

И пусть вам поможет родная земля.

 

Храпит ополуночи бай на ковре,

А дочери скачут навстречу заре.

Ковыль не шумит, коростель не скрипит,

Ветра заметают следы от копыт.

И вольно дышать, и не слышно погони...

А слуги хватились — украдены кони.

Позорная весть побежала окрест

Про страшное дело, про бегство невест.

 

— Эй, слуги! И вы, мудрецы-аксакалы!

Обшарьте яруги, ощупайте скалы,

Ослушниц не троньте стрелой и копьем —

За отчий позор закопайте живьем!

Жених уезжает, калым забирает,

Ватага с арканами степью шныряет,

Копытами чешет версту за верстой

В березовых колках, в чилиге густой.

Под вечер в степи отыскались беглянки.

На месте им вечные роют землянки,

За тучами звезды, бледнея, дрожат —

Ужасное дело злодеи вершат.

И хлынул на землю невиданный ливень,

Ударил по стойбищу огненный бивень,

От холмиков черных не стало следа.

А утром в степи зашумела вода.

 

Развеяли годы былую недолю.

Три реченьки вьются по чистому полю.

Смуглянки у берега песни поют,

На доброе счастье черемуху вьют.

Встречает венки голубая Гумбейка,

Качает венки золотая Зингейка,

И каждой красавице Янгелька-речка

Из чистого солнышка дарит колечко...

Лишь белые камни у старых берез

Встречают рассветы росинками слез.

 

Камень Шайтан

Где туман подзоры выткал

Над озерной глубиной,

С вольным морем спорит Иткуль

Белопенною волной.

То седыми гребешками

Чешет головы кустам,

То обтачивает камень

С грозным именем Шайтан.

 

Он стоит неподалеку

От крутого бережка,

И косит на горы оком

Страховидная башка:

Рот скривился над пучиной,

Лоб шишом, рогулькой нос.

И меняется личиной —

То Шайтан, то старый пес.

 

Тут в туманах колобродят

Озорные лешаки,

Сосны с берега в разводья

Окунают шишаки.

А ветра трезвонить рады

По смолистым куполам,

Может — байку, может — правду

С небылицей пополам.

 

В незапамятные годы

Зеленели тут луга,

Не разгуливали воды,

Не плескали в берега.

Люди край родной любили,

Пуще глаза берегли,

Избы ладные рубили,

Шаньги в праздники пекли.

 

Им в страде и новоселье

Выпал радостный удел,

Да шайтан на эту землю

С вражьей сворой налетел.

Будто липку, ободрали

Оглоеды мирный край,

Так людей замордовали,

Хоть ложись да помирай.

 

И тогда сказали деды:

— Коли проклят отчий дом,

А земля приносит беды, —

Бросим землю и уйдем!

Низко женщины склонили

Пепел ранней седины:

— Покориться вражьей силе,

Милость вымолить должны!

 

А мужчины, пряча лица,

Порешили вразнобой:

— Всяк от зла пускай таится,

Как сумеет, сам собой...

Выл шайтан, корежил ели

За кремнистою грядой,

И тогда к народу смело

Вышел самый молодой.

 

Как хлестнул он взором жгучим,

Так сельчане — на дыбы:

— Яйца курицу не учат!

— Молоко слижи с губы!

 

Но смахнул потоки брани

Он движением руки

И метнул слова, как камни:

— Постыдитесь, земляки!

Чья земля полна, как чаша?

Как же землю покидать?

Правда чья? Опять же — наша,

Нам нельзя ее предать!

 

Аль повыбита бичами

Наша сила из груди?

И ответили сельчане:

— Будь по-твоему! Веди!

 

Первым парня снаряжают —

И не верят чудесам:

Добрый молодец мужает

Не по дням, а по часам.

Развернулись шире плечи,

Заблистал орлиный взор,

Из груди его далече

Богатырский рвется зов:

— Эй, шайтан, а ну, собака,

Хватит шастать стороной!

Не пора ль тебе, однако,

Выходить на смертный бой?

 

Зло спесиво и жестоко,

Да трусливо и черно,

И добру оно дорогу

Не заступит все равно!

Откую свой меч булатный,

Чтоб пришелся по руке,

Закалю водой прохладной

В животворном роднике,

Алый камень самоцветный

В рукоятку заложу,

Одолень-травой заветной

Свой булат заворожу!

 

А шайтан под самым носом

Бродит оборотнем-псом,

Скалит зубы, смотрит косо,

Шею выгнул колесом...

Что шумишь на всю округу?

Лучше, парень, помолчи

Про траву-заговоруху,

Про заветные ключи!

Вражий нрав тебе неведом,

А язык беду сулит,

Ходит оборотень следом,

Песьим ухом шевелит!..

 

Вот шайтан из леса вышел,

Заворочались кряжи:

— Ну, хвастун, поди поближе,

Удаль-силу покажи!

Выпил я родник заветный,

Вырвал травку-одолень,

Алый камень самоцветный

Украшает мой кистень.

Тяжелы твои доспехи,

Расколдован меч стальной,

И воронам для потехи

Выйдешь драться ты со мной!..

 

Буйны травы расходились,

Как поземная пурга,

Мертвой хваткою сцепились

В поединке два врага.

Вот кистень рванулся лихо,

Высоко булат взлетел,

Закрутился ярый вихорь

Заплетенных жарких тел.

Бьется парень молодецки,

Рубит кованым мечом,

Метит в голову и в сердце,

А злодею — нипочем!

 

Не гадал боец, не чаял,

Затевая смертный бой,

Что пустил по ветру чары

Непутевой похвальбой.

Он шайтана рассекает

Махом надвое — ан глядь! —

Два злодея вырастают

И срастаются опять.

Оба зорки да клыкасты!

И теперь шайтан в бою

Разевает обе пасти:

И собачью, и свою.

 

Кистенем булат разломан,

Пот кровавый на челе, —

И сказал с земным поклоном

Парень матушке-земле:

— Ты легко меня носила,

Я хотел тебе служить,

А достало только силы

Буйну голову сложить.

Помоги! Не дай змеиться

На груди твоей врагу!..

Услыхала мать-землица

И вздохнула:

— Помогу!

 

Враг дубинкой замахнулся,

Свист прошел над головой,

И тогда боец коснулся

Сталью травки луговой.

Пласт земной зашевелился

С тихим шорохом у ног,

И холодный ключ пробился,

И запенился поток.

Вот и луг в разливе тонет,

Парня холодом бодрит,

Где обломок землю тронет,

Нарождается родник.

Он опять куском булата

Отворяет родники...

Тяжелы стальные латы —

Не поднять со дна реки!

 

Обессиленный борьбою,

Жерла новые бурит.

Не рекою поле боя —

Синим озером бурлит.

— Стой! — шайтан из темной глыби

Крикнул, страха не тая. —

Дно уходит! Это гибель,

Гибель верная твоя!

Я дарю тебе свободу,

Брось булат — и будешь жив!

Но к земле, уйдя под воду,

Парень меч свой приложил.

Погибая, верной сталью

Он вершит последний взмах —

И шайтан в земном провале

Скован намертво в камнях.

 

Иткуль пену в ноги стелет,

Бьет зеленою волной,

Иткуль манит самых смелых

Неприступной глубиной.

Там поныне исподлобья

Все глядит, оскаля пасть,

Несусветное подобье

Зла, утратившего власть.

А березка, белым станом

Отражаясь в глуби вод,

На макушке у Шайтана

Косу шелковую вьет.

 

Чертов палец

Бродят сказки на зорьке вечерней,

Где лесные тропинки круты.

Бродят сказки о горном ущелье

На отроге уральской Кряхты.

Там, на склоне, в зеленом разливе,

Чертов Палец проткнул небеса.

И про это скалистое диво

Вам расскажут и впрямь чудеса.

 

Под волнами соснового духа,

Вдоль теснины, покрытой лозой,

Безымянка — река-цокотуха

Скачет в камешках горной козой.

А как станешь у звонкого стрежня,

Справа — юг опалит горячо,

Слева — север подует мятежно,

И прохладой прихватит плечо.

 

Говорят, будто все это черти

Натворили, друг дружке грозя.

(Если любите сказки — поверьте:

Небылицы проверить нельзя!)

Было много их в давнюю пору,

И запуганный, темный народ

Поселил чуть не в каждую гору

Этот хитрый, увертливый сброд.

 

А для самого главного черта

Отвалил, по преданью, Кряхту.

У него была страшная морда

И хвостище длиною с версту.

Гром гремел, если он, между прочим,

Прочищал об утесы рога,

Если ж тяжкие камни ворочал,

Яктыкуль покидал берега.

 

Жил он важно, лениво и сыто,

Да над каждым кусочком дрожал

И рогатую пленную свиту

Только впроголодь вечно держал.

Чертенята еду добывали,

Развивая бесовскую прыть,

Но, поверьте, едва успевали

Черта с чертовой мамкой кормить.

 

С карасями ворочали бредень,

Доставали медовую сласть,

Даже лосей и бурых медведей

Волокли в ненасытную пасть.

Черт лежал бы в камнях, не тоскуя,

Переваривал живность — так нет!

Плов и прочую пищу людскую

Подавайте ему на обед!

 

— Эй, паршивцы! А ну-ка, в жилища

Пробирайтесь за каждый порог.

Пусть людишки вареною пищей

Платят мне ежедневно оброк!

И, не медля, июльскою ночкой

Чертенята, от страха востры,

Поскакали хвостатой цепочкой,

Где горели пастушьи костры.

 

Не дадут мне соврать старожилы,

Там, в долине, за крайней грядой,

Жил, смеясь над рогатым страшилой,

Габдулла, удалец молодой.

Он гостей у себя обнаружил,

Черномазых, в чем мать родила,

И хоть были хитры они дюже,

Но куда был хитрей Габдулла!

 

Уж вертелись они, верещали,

Взять хотели его на испуг,

И стращали, и так улещали,

Будто он им единственный друг.

 

Габдулла с независимым видом

Оглядел чертенят свысока:

— Вы хвораете, что ли, рахитом?

И ответили черти:

— Ага!

— А хозяину вкусного надо?

На мое заявляет права?

Я его угощу, чертенята,

Но отведайте сами сперва!

 

Наварил он бараньего плова,

Отощавших позвал чертенят:

— Навались, горемыки, готово!

Уплетайте досыта, подряд!

Как накинулась алчная свора

Над жаровней ноздрями трясти...

— А теперь выметайтесь на гору

Службу вашему скряге нести!

 

Отвечают рогатые:

— Прямо!

Нам желательно тоже пожить!

Кормит пусть его чертова мама —

Мы тебе остаемся служить!

 

А когда нажрались до икоты,

Сил прибавила сытая ночь,

Габдулла повелел:

— За работу!

Добрым людям придется помочь!

Хватит попусту маяться дурью,

Подтяните ума на вершок

И такую придумайте бурю,

Чтобы черта стереть в порошок.

 

Поползла чернохвостая свора

На карачках вокруг очага,

Пошептала свои наговоры,

Поплевала и дуть начала.

И пошла, и пошла свистопляска

С перещелком, в двенадцать копыт

Все пригорки задергала тряска,

Черный вихорь в ущелье летит.

 

— До моей добираются власти! —

Взъерепенился черт-великан,

Понатужился, выдул из пасти

Самый черный и злой ураган.

Он каменья метал без опаски,

Ковыряя земное нутро,

И смеялся, не зная, что в сказке

Победит непременно добро.

И столкнулись в ущелье два вихря,

Так, что хрустнули ребра горы,

Раскололись. А черт и чертиха

С маху рухнули в тартарары...

 

Все утихло. Рассеялись тучи.

Не шелохнется каменный щит,

А из рыжей обветренной кручи

Чертов Палец огромный торчит.

Хоть и грозен чудовищный коготь,

Но ребят не пугает во мгле:

Их теперь не положено трогать

Никому на прекрасной земле.

Земляника рассыплет багрянец,

Ветерок заиграет свежо,

И бахвалится каменный Палец:

Дескать — во! — как у нас хорошо!

 

А куда ж чертенята пропали,

Озорная, чумазая рать?

С чертом славную шутку сыграли,

Так за что же их было карать?

Край чудесный от страхов очищен,

Но народ почему-то твердит,

Будто в каждом из здешних мальчишек

С той поры по чертенку сидит.

 

Игнатьевская пещера

 

Беглец

Сопки забайкальские на страже,

И под кровом кованого льда

Не вздохнет, не ворохнется даже

В день апрельский речка Ингода.

Сопки забайкальские суровы,

Слушают вострее часовых,

Как бряцают ржавые оковы

В их груди, в мерзлотах вековых.

 

За четыре дня до ранней пасхи,

В белый день, в забытый черный год,

Там, во мгле глубокой рудной пасти,

Сатана толкнул крепленый свод.

К ночи на раскопанном завале,

Разгоняя звон во все концы,

Кандалы с покойников сбивали

Для живых живые мертвецы.

 

Вдруг кузнец под обручем железным

Ощутил биенье теплых жил:

— Этот не отмаялся, болезный, —

Он вздохнул — и страже доложил.

Жив, чтобы бессрочно, безысходно —

В цепи и под землю — навсегда,

Чтобы день за днем и год за годом

Снова голод, окрики, руда...

 

А сегодня — лазаретный ужин,

Оклемайся да берись за гуж —

Ты, брат, не убит, а оглоушен,

А в земле зарыто сорок душ.

Ты один целехонек остался,

А оглох — беда невелика:

Что тут слушать? А язык отнялся,

Так ведь можно выть без языка.

 

Глянул лекарь: знать, мозги отшибло.

Покрутил перстом — ума лишен.

Понял узник, и за ту ошибку

Мертвой хваткой уцепился он.

Днем блажным прикидывался, воя,

А ночами долгими тайком

Все ходы выискивал на волю

Между стен, решеток и замков.

 

Спохватились — будто канул в воду,

Приписали к мертвым — пронесло.

И беглец прорвался на свободу

Всем цепям и каторгам назло.

Звонницы ко всенощной гудели,

И, туманя каторжный рассвет,

Жалостные вешние метели

По тайге забеливали след.

 

Смутно помнил светопреставленье,

Крики, гром, товарищей тела...

Принимал он смерть, как избавленье,

Да она его не приняла.

Что же раньше? Что же раньше было?

Как зовут? Откуда? Кто таков?..

Все, что было, словно отрубило.

Есть клеймо да язвы от оков,

Да еще никак не скажет память

(Все-то в ней заулочки глухи),

Где, когда печать поставил Каин,

За какие смертные грехи?

 

Майский день багульником румянит,

Горицветом сопки золотит.

Человек в ручей весенний глянет

И слезою воду замутит:

Эту ссыльно-каторжную мету

Не отмыть, не выжечь, не сорвать,

На лице таскать по белу свету,

Башлыком да теменью скрывать.

 

Он, своей преследуемый тенью,

На закат бежал, как на пожар,

Гнезда шарил да копал коренья,

Спал в берлогах и опять бежал.

Днем июньским, ночью воробьиной

И тепло, и сытый зверь не лют,

Поспевает ягода-малина,

Поселенки хлебца подают.

 

Вот и небо, как худое сито,

Но земля осенняя щедра,

И накормит к вечеру досыта,

И соломку стелет до утра.

Не считал он долгих дней побега,

Зверем жил, таился и молчал,

Все молчал — от снега и до снега,

А к зазимку вовсе одичал.

 

И едва распутались дороги

По степи, обструганной, как стол,

Вновь отрогов грозные остроги

Возвели еловый частокол.

Нет конца и края белотропу,

Огоньком не светит отчий дом,

Заслонила Азия Европу

Неприступным каменным щитом.

 

А на рыжем глинистом отвесе,

Кров надежный путнику суля,

Упирая темя в поднебесье,

Круглый зев разинула земля.

В ту пещеру, что далекий пращур

Обживал впервые по-людски,

Человек вскарабкался, как ящер,

Обдирая кожу на куски.

 

Тот светлел умом от первой речи,

Ладил стрелы, разводил очаг,

Этот все утратил человечье —

Слово и свет разума в очах.

И в ночи, не доверяя звездам

И кося глаза на лунный лик,

Он лицо, заросшее коростой,

Торопливо прятал под башлык.

 

День за днем в окрестные поселки,

Кручами прижатые к реке,

Поползли поземкой разнотолки

О пещерном странном старике.

То плелись с дотошностью былинной,

То с мужицкой мудрой простотой:

То ли это каторжник безвинный,

Грешник ли, юродивый, святой,

То ль наследник царского престола,

Что исчез, отрекшись от венца...

Пересудам было так просторно,

Что догадкам не было конца,

Но однако, кроясь от напасти,

До властей молву не донесли, —

Не хватились каторжника власти,

А от смерти люди упасли.

 

Посылали сыновей старухи

(Где уж бабам кручу одолеть!)

Отнести то горькую краюху,

То обноски в каменную клеть.

Самого ж не видели воочью —

Пусть таится, коли дал зарок.

И отшельник только темной ночью

Черный перешагивал порог.

 

Нет весны дружней, чем на Урале!

Ждешь-пождешь, а грянет — такова,

Что вечор бураны шуровали,

Поутру полезла мурава,

А денек, промытый ручейками,

Золото купавам раздает,

И птичье чуфыркает, чеканит,

Грает, свищет, цвенькает, поет.

 

Дух весенний колобродит всюду,

Опахнул пещеру заодно

И скитальца ожиданьем чуда

Растревожил. И пришло оно,

Это чудо — в платье домотканом,

Ситцевым покрытое платком,

Ящеркой вскарабкалось по скалам,

Мельтеша холщовым узелком,

И сказало:

— Дедо! Выдь на волю,

Мамка шлет калачик да квасок!

Ты меня не чуешь, дедо, что ли?

Опростай скорее туесок!

 

И несмело, а потом ловчее

Пробиралась девочка во мглу,

Набрела на спящего в пещере

И присела рядом на полу.

И ладошкой теплой, без опаски

Тронула всклокоченную прядь.

Эта неиспытанная ласка

Будто жизнь поворотила вспять!

 

Капли вдруг затенькали спросонку,

Каркнул ворон, ухнула сова...

Он услышал мир, живой и звонкий,

Звоном наливалась голова!

— Дедо! — снова девочка сказала. —

Слышишь, дедо? Мне домой пора...

Тишина с висков его сползала,

Будто отдиралась кожура.

 

— С-слы-шу! — глухо выдохнуло горло.

— Слы-ш-шу! — слово вымолвил с трудом.

— Ой, дедуня! Да никак ты хворый,

На-ко выпей да поешь ладом.

А под хмурым каменным навесом

Чем-то давним потянул, повлек —

Сенокосом, деревенькой, лесом

Детский голос, тонкий ручеек.

 

Потрясенный, веря и не веря,

Странник двери в душу отворил

И увидел: нет немого зверя —

Человек живой заговорил!

И не мог уже один остаться,

Говорить хотел он, говорить,

Одарить с лихвой за это счастье,

Да ведь нечем было одарить!

 

Он слова в зубах, как пни, ворочал,

Добывая с болью из груди:

— Приходи!.. Ты... может... сказку хочешь?

Я с-сложу. Ты слышишь? Приходи...

Сказку! Да она за сказкой рада

Не на кручу — на небо залезть!

— Только шибко страшную не надо!

Он вздохнул:

— Сложу, какая есть...

 

Отобедал и помог в потемках

В узелок посуду увязать.

— Ангел ты? — спросил ее тихонько.

— Нюркой кличут! А тебя как звать?

На какое ж имя отзовется

Он своим, крещеным, заклеймен?

Память, память!

Есть в твоем колодце

Самое родное из имен.

 

А уже под сумрачной громадой

Девочка обутками стучит.

— Я Игнатий! ...гнатий ...натий ...атий...

Отозвался трижды горный щит.

И хоть странно в памяти заныло:

«Не Игнатий ты, Игнатьев Нил...»

Да в Сибири каторжника Нила

Неповинно царь похоронил,

Оттого и вырвалось для зова

Имечко учителя, отца.

С ним он к людям возвратился снова,

С ним пройдет дорогу до конца.

 

Пусть оно прогреет и залечит

Душу, замурованную льдом,

И тогда отца увековечит

Сын своим талантом и трудом.

И пока он с бурным сердцем сладил,

Голосок внизу, на берегу,

Прозвенел:

— Я, дедушко Игнатий,

Эдак в воскресенье прибегу!

 

Значит, нынче тоже воскресенье?

Перечел он дней круговорот,

Небо вечер вызвездил весенний...

Май? Апрель?.. А год? Который год?

Сколько лет в безвестье пролетело?

Сколько впереди ему дано?

Он расправил сгорбленное тело —

Почему ж расправилось оно?

 

Он добыл огня и поднял факел

Над подземным зеркалом воды:

Первобытный пращур молча плакал,

Глядя на него из темноты.

Сивый волос, длинный и косматый,

Кожа — глины высохшей темней,

Борода проржавленной лопатой

И лохмотья грязные под ней.

 

Нет, не призрак смерти, не личина —

Это он, как есть, во плоти, сам —

Девяностолетний по морщинам

И умалишенный по глазам...

Прочь рванье! В студеную водицу!

Смыть скорее смрадные пласты,

Как на светлый праздник обрядиться

В скорбные пожитки нищеты!

 

И уже от лезвия литовки

Отлетает сивая кудель.

Сколько было трачено без толку

Мертвых дней, задушенных недель!

А теперь легко, тревожно стало,

И душа промытая видна.

Вот лучина, пакля и кресало —

И огонь глотает глубина.

 

И явился, изможден и бледен,

Сквозь воды подсвеченную дрожь

Человек. И ничего-то с дедом,

Никакого сходства не найдешь.

Красоты года не сокрушили,

Не вспахали бороздами лба,

А судьба еще и до вершины

Не дошла. Жестокая судьба!

 

Из нее теперь он сказку сложит,

А дорыться до ее корней

Сон поможет. Сон всего дороже,

После сна и утро мудреней.

Сны за снами нитками тянулись,

То рвались, то путались в клубки,

То плутали по тенетам улиц,

То вели в леса, в особняки,

В храмы, в тюрьмы, в горные распадки,

Под шатры дневной голубизны...

Ох, как были горестны и сладки

Памятью разбуженные сны!

 

После них по слезке да по слову

Сказку он у памяти просил,

Жизнь, как поле, перешел он снова

И себя, как в сказке, воскресил.

Осмелев, пришла в пещеру гостья:

Посулил — так сядь и расскажи!

И дарил он сказку горсть за горстью,

Выбирая с донышка души.

И она под капель звон хрустальный

К нам дошла из гулкой полутьмы.

В правду сказки этой давней-давней

Тихим сердцем вслушаемся мы!

 

Сказка

В тридевятом царстве-государстве

Мальчика крестьянка родила.

Добрая волшебница на счастье

Добрые дары ему дала.

От небес таланта попросила,

От лесов и речек красоты,

От людей терпения да силы,

От полей сердечной доброты.

 

Но колдун, кощеево отребье,

Налетел и, плевелы соря,

Колыбель обвил железной цепью

И сказал:

— А это — от царя.

Матушка сыночку улыбнулась:

Может, вправду вырастит орла,

Да цепей кощеевых коснулась,

Услыхала звяк — и померла.

 

Сироте не место в теплой хате.

Ветром чесан, дождичком помыт,

Смалу в барском доме на подхвате,

Хоть не больно сыт, да больно бит.

Не ленивый и не супротивный,

А в повадках вроде все не так:

День-деньской глазеет на картины

И людей срисовывать мастак.

 

А когда в семи верстах артелью

Мастера расписывали храм,

Как шальной, он целую неделю

К богомазам бегал по утрам.

 

Мир чудес — то благостный, то страшный,

С головой мальчонку полонил,

А к нему приглядывался старший:

— Как зовут тебя?

— Меня-то? Нил.

— Ну, а чей же ты?

— Господский, знамо.

— А сюда кто манит калачом?

Взяли на смех:

— Лезь, работай с нами!

— Я смогу! Я только не учен!

 

Старику мальчонка полюбился:

Одержим, с такого будет прок.

Пригляделся, с барином срядился

Обучить, а там и на оброк.

Да как взял его в хомут да в шоры,

Засупонил, подтянул узду

И погнал — все в гору, в гору, в гору

От страды на новую страду.

 

Наставлял, кидая в жар и трепет,

Словно гвозди, всаживал слова:

— Мастерство бесстрастия не терпит,

Всяко дело выстрадай сперва.

Да беги от праздного веселья,

Милосердьем душу береди,

Не касайся до хмельного зелья,

Не блажи, на девок не гляди.

 

И еще внушал:

— За все ответствуй,

От мирских соблазнов отрекись,

Свой талант великой правдой пестуй,

Сердцем грей податливую кисть!

 

Не тянулся Нил к житью иному,

А терпел, работал и терпел.

К богомазу, как к отцу родному,

Всем сиротским сердцем прикипел.

Называл его заглазно батей.

Не сказал ни слова поперек.

Был суров, но справедлив Игнатий

И от скверны Нила уберег.

 

Грамотеем сделал, книгочеем,

Сам до книг охочий богомаз,

А в избе убогой, как в пещере,

И в застолье — хлебушко да квас.

Взять бы да порадовать парнишку,

Хоть чуток заробленного дать, —

Так ведь все до грошика в кубышку

Клал старик, от скупости, видать.

 

А чтобы с дружками на гулянку —

Где уж: без поддевки, без сапог!

Сдал урок — и снова в ту же лямку,

И уже не тянет за порог.

Да и дело спорилось, манило,

А работа всласть не тяжела:

Тронул охру, киноварь, белила —

И под кистью сказка ожила.

 

Шибче время закрутило спицы,

И уже заказам нет числа.

Рос оброк — и слава живописца

Родилась, окрепла, возросла.

А писал он молодых и старых,

И купцов дородных, и господ,

Важных барынь, продувных гусаров,

Духовенство и чиновный сброд.

 

Раз вдова, помещица, прислала

Лошадей. Сынок ее, корнет,

За отчизну пал. Но что ей слава!

Ни могилки, ни портрета нет.

— Нарисуешь, бог тебе поможет.

Что скажу — на холст переноси...

Он — пригож...

Да мало ли пригожих

Сыновей у матушки Руси!

 

И художник то штрихом, то цветом

Подбирал глаза, улыбку, бровь.

А меж делом, под весенним светом

Молодая заиграла кровь.

 

Барыня сиротку воспитала

Для услуг. Да так, чтобы она

И романы на ночь ей читала,

И была учтива и скромна.

И таскала барыня, скучая,

День и ночь служанку за собой:

— Неонилка! Завари-ка чаю!

— Неонилка, выдь да песню спой!

— Почитай на сон. А утром рано

Ехать в город ты со мной должна...

Лучше б не читать ей тех романов,

Если крепостною рождена!

 

Как же юным под сиротской стужей

Не услышать сердца перебой

И не протянуть друг другу души,

Рабской породненные судьбой!

 

А весна охапкой, не по горсти

Им тянула в окна, не стучась,

Белые жасминовые грозди

И листвы затейливую вязь.

И писала этой тайной вязью

Вечно молодые письмена

О любви и о неверном счастье,

Что короче, чем сама весна.

 

А работа шла. Портрет гусара

Живописец выполнил, как мог,

И, когда закончил, мать сказала:

— Ты вернул мне сына, видит бог!

Прослезилась, отблагодарила,

Расплатилась. Подали коня,

И шепнул тихонько Неониле

Он два слова:

— Ожидай меня.

 

И домой как вихрь.

А дома — горе.

Слег старик, на лбу холодный пот.

Хворый, он зачем-то ездил в город,

А теперь лежит, кончины ждет.

Непривычно ласково приветил:

— Сядь, сынок, поведай, не таи —

Что на сердце... Я давно приметил

Все печали скрытые твои.

 

И прервал признанье:

— Знаю, знаю...

Не мечи словами, как казной.

Неонила — девка крепостная,

Да и ты покамест крепостной.

Боже правый! Нил да Неонила —

Два раба — невеста и жених!..

И рука, слабея, осенила

На прощанье... Сын к руке приник.

Глубоко глаза ушли в глазницы,

Отчий взор был темен и колюч,

— Дай шкатулку мне из-за божницы.

Отстегни с цепочки медный ключ...

Завещаю! Вот твое наследство.

Береги шкатулку. А пока...

Смерть за дверью... Надо оглядеться...

Позови...

— Кого, отец?

— Попа.

 

Отошел. Земле предали тело,

Разошлись, толкуя кто о чем,

И тогда отцовский дар несмело

Нил достал и отворил ключом.

Пустота! Один бумажный свиток,

Медяки да горстка серебра.

И трудились вроде не в убыток,

А поди ж, ни денег, ни добра.

 

Развернул бумагу при лампаде.

«Хоть скупился старый богомаз, —

Думал он, листок рукой разгладив, —

А меня от скупости упас».

Вдруг на свитке задрожали буквы

И сургуч запрыгал на шнуре:

— Вольная!

Так вот зачем так скупо

Жил старик в глухой своей норе!

 

Записал: «Игнатьев Нил, художник».

Он — свободен, эка благодать!

Он теперь потрудится, как должно,

Чтоб и ей, любимой, волю дать.

Он спешит к невесте, как на свадьбу,

Напрямик, по рощам, по логам...

Вот усадьба. Он скорей — в усадьбу,

К ней. И вместе — барыне к ногам.

 

Барыня, не гневаясь, толково,

Тихо так:

— Сильна у вас любовь.

Неонилку отпустить готова

От нужды за тысячу рублев.

Не чернавка девка, мастерица,

Обхожденье знает и умна,

Статью и обличьем — царь-девица,

Ей две тыщи — верная цена.

Усадила, чай подать велела:

— В память сына рада вам помочь.

Слушай, Нил Игнатьев, слушай дело.

Графу нужен мастер...

 

...В ту же ночь

Мчался, как за собственною тенью,

С красками в мешке да с посошком,

Пересек до графского именья

Чуть не полгубернии пешком.

А чего наслушался дорогой!

Граф распутен, зверем зверь на вид,

Дюже норовистый, дюже строгий,

А коль угодишь — озолотит!

 

Доложили. Граф сказал:

— Наслышан,

Может, мне с тобой и повезло.

Если в спальне потолок распишешь,

Дашь искусство, а не ремесло, —

Тысячи рублей не пожалею.

А за недостойную мазню,

Как твоих предшественников, — в шею,

А не то в три шеи прогоню.

 

Нил помост готовит: «Все исполню!»

Прихотлив изысканный заказ,

Но душа поет: люблю и помню,

Будь рука верна и точен глаз!

На плафоне, на жемчужной пене

Афродита, вся озарена,

Среди волн, ласкающих колени,

Быть живой, пленительной должна.

Чтоб рассвет касался нежной кожи

И едва полуоткрытых уст,

Чтобы старый граф на мягком ложе

Молодел в истоме нежных чувств.

 

Цепи дней наковывали звенья,

Нил молил богиню: оживи!

Призывал от бога вдохновенье,

А оно явилось от любви.

И черты любимой проступили

Красотой небесной и земной.

Из покоев вынесли стропила,

Граф сказал:

— Прелестно! Долг — за мной.

И богиня, и амуры с лютней,

Как живые. Тысячу — плачу.

Значит, в понедельник пополудни

Будь в конторе. Я оповещу.

Да не гни, не гни поклоны сдуру,

Заслужил награду. Но скажи:

Где ты взял столь дивную натуру?

И ответил мастер: — Из души...

 

Рассчитал конторщик в понедельник

Уж под вечер. Поздняя пора,

Мало ли охотников до денег,

Надо ждать в каморке до утра.

Отмокают кисти в керосине,

Бурой кровью оплывает крон.

Нил — богатый, вольный сын России —

На чурбак садится, как на трон.

 

Над его душой, свободной, гордой,

Первый раз не занесен топор,

И в людской, за тонкой переборкой,

Ловит он ленивый разговор:

— Слышь, за девкой подали карету...

— За две тыщи кралю приволок...

— Так девица, сказывают, эта,

Что маляр навел на потолок.

— Где сыскали?

— В деревеньке дальней.

— Граф велит — найдут из-под земли...

— Скоро поведут в опочивальню...

— Слышь ты? Воет.

— Значит, повели.

 

Нил рванулся. Да ведь слуги всюду —

Изуверству графскому заслон.

С керосином он схватил посуду,

Ужасом смертельно опален,

И плескал он, и свечу — к гардине,

И сквозь пламя — в спальню. В тот же миг

Огненные кисти — по картине,

По алькову... Дым, смятенье, крик...

 

Вот — она! Схватил, нащупал створки —

И в окно, в кусты колючих роз.

Дальше — в парк, ярами, по задворкам...

В барский дом бесчувственную внес

И склонился к барынину креслу,

Девушку на коврик положа.

Подал деньги:

— Вот вам за невесту,

А жених зарезан без ножа.

 

Охала старуха поначалу,

Покаянно колотила в грудь,

Перед образами обещала

Графу деньги грешные вернуть.

Но, увидя девушку живою,

Рассудила делом да ладом:

— Неонила будет жить со мною,

А тебе закрою двери в дом.

Поджигатель ты или убийца,

И пытать про то не стану я,

Не обижу девку-голубицу,

Ты ж ступай — и бог тебе судья!

 

Но не бог судьбу под корень срезал —

Догнала кощеева рука.

Скорый суд, кнуты, клеймо, железа,

Тракт, Сибирь, могила рудника.

А потом гремел завал в забое,

Выносили мертвых как дрова.

Он один заплакал — не от боли,

От того, что позабыл слова.

Он бежал от вечной ночи к свету,

Да попал сюда, в подземный зал...

 

Девочке отшельник сказку эту

Страшную, как правда, рассказал.

— А конец-то где? Где свадьба, дедо?

В сказке надоть мед и пиво пить.

— Есть конец, да мне пока неведом.

— Он хороший?

— Всякий может быть.

А у Нюрки самоцветным градом

Слезы так и высветили тьму.

 

— Что, сестренка, пожалела брата?

Счастья хочешь брату своему?

Затянула косыньки тугие

Косоплеткой, свитой из тряпья:

— Не-е, не брат он. У меня другие,

Не из богомазов братовья.

Клим, старшой, в солдатчине загинул,

Степшу придавило, он горбат,

Трошеньку-младенчика — в могилу

Закопали...

— Значит, Нил — твой брат!

И его не надобно чураться,

И за вас клеймо горит на нем.

Просто мы с тобой про наше братство

Поздно, очень поздно узнаем.

 

Дуб единый, огружая ветви,

По земле рассеял семена.

Дети и детей потомков дети —

Братья, если Родина одна.

В первородном черноземном слое

Корни у тебя и у меня.

Мы — в родстве,

Немыслимо иное,

Мы — родня, великая родня.

Память наша — в будущее вера.

Сквозь нее в бессмертие взгляни

И следы Игнатьевской пещеры

Сохрани для будущей родни.

 

Портрет

Человек в познанье ненасытен,

Ищет, ищет, время торопя.

Был бы предок наш не любопытен —

В люди бы не вытянул себя.

Да и мы бы камушком дробили

До сих пор звериные мослы

И не только до автомобиля —

До телеги вряд ли доросли.

 

Вот и Нил по каменному ходу

Свой идет оглядывать мирок:

Надо жить, искать рукам работу,

Мыслям — волю, а ногам — дорог.

Свет лучины вклинивает в темень,

Еле пересиливает страх.

Коридоры. Каменные стены.

Щель ведет куда-то на чердак.

 

Залы, своды, пропасти, разломы

В темноте нашаривает глаз.

На стене в укрытые хоромы

Примечает узкий перелаз.

Язычки мигающего света

За литьем причудливых колонн

Обнажили темные скелеты —

Скорбный прах неведомых времен.

 

Каплют капли в каменные чашки,

Под ногой рассыпался костяк.

По спине забегали мурашки:

«Может, мне, заблудшему, вот так...»

От пучка лучей отпрянул сумрак.

Это что? Подземною рекой

Нанесен таинственный рисунок?

Или человеческой рукой?

 

На останце, в полукруглой нише,

Охрой прорисована змея.

Справа — бык рогатый, а повыше

Плотных линий сомкнуты края.

Палки, палки... Так впервые дети

Робко в доску вдавливают мел.

Человек былых тысячелетий,

Сам дитя, иначе не умел.,

 

Разберись, кого нарисовал он?

Что за плоть в веках сохранена?

Голова пятном и грудь овалом...

Да ведь это женщина! Она!

Как любил он, коль в пещере мокрой

Голодал, от холода дрожал,

Но на черном своде красной охрой

Божеством ее изображал!

 

Не срубил еще избенки предок,

Ни двора не сладил, ни кола,

А уже иную радость ведал —

Выше насыщенья и тепла.

И другая, в облике богини,

Превратив натеки в облака,

Как на той, сожженной им картине,

Пристально взглянула с потолка.

 

Нет, не наважденье, а заклятье,

Властное веленье изнутри,

Из сознанья:

— Ученик Игнатья!

Кисть возьми и диво повтори!

 

Нил стоял, как в спальне на стропиле,

А меж красных пятен и полос

Вновь черты любимой проступили,

Дорогие, милые до слез.

Их теперь на древнем пепелище

Оживит и сердце, и рука,

Краски негасимые отыщет

Верный глаз на долгие века.

 

В бездну горя канул город Китеж,

Но опять гремит в колокола —

Он, художник, Женщину напишет,

Чтоб вовек она не умерла.

Да взойдет на сером стылом камне

Ясная заря ее души...

Он отцово слышит приказанье:

«В знак любви сей подвиг соверши!

Не губи сердечности бесстрастьем,

Не погасни искрой на ветру

И запомни:

Человек всевластен,

Если служит людям и добру».

 

Счастье не по щучьему веленью!

Жизнь — страда, великая страда,

Полнота ее от вдохновенья,

От безмерной радости труда.

Он в страде своих злосчастных буден,

Пусть людьми отвержен и клеймен,

Красоту души подарит людям

Разных поколений и времен.

Он теперь во сне и въяве грезит,

Грезы жалят, жалят, как шмели.

На слезах горючих он замесит

Краски неба и родной земли.

— Напишу ее под сенью сада, —

Шепчет он, — живую сотворю.

Что ж мне надо?

Мне увидеть надо,

Вспомнить надо радугу, зарю...

 

Вот он, полдень солнечный, распахнут

Всем привольем, всей голубизной...

Ах, как травы нестерпимо пахнут

Медом, ветром, росами, весной!..

Он открыто входит в мир прекрасный,

Поднимает очи к небесам:

— Здравствуй, солнце!

Слышишь, солнце? Здравствуй!

Что ж ты... черной плетью по глазам?!..

И в единый миг тысячелетья

Над челом сомкнули черный склеп.

И не по глазам — по сердцу плетью

Хлещет слово страшное:

— Ослеп!

 

Он ослеп, когда работать надо,

С жаждой жизни в сердце и уме.

Пытка мраком — вечная расплата

За существование во тьме,

За талант, что малодушно предал,

Подло струсил сам перед собой...

Думал вслух он, думал, а не бредил.

И рванулся, как в смертельный бой,

К той мечте. А мир, лишенный красок,

Дышит, греет, в песнях не заглох.

 

Рядом пропасть... Сделать шаг и — насмерть?

Превозмочь себя?

А что он мог?

Что он мог? Молчание нарушив,

Жалкие слова произнести?

Горсть подземных каменных жемчужин

Девочке в подарок принести?

Что он мог, прозябший и усталый,

Что он мог, голодный, испитой,

Вывернувший сыростью суставы,

Ослепленный вечной темнотой?..

Что он мог!

А мог он очень много.

Мог в берлоге человеком быть.

Мыслить мог, а значит, помнить мог он,

Помнить мог, а значит, и любить.

 

И неправду жгуче ненавидя,

И любовью правый суд верша,

Возвращался он в свою обитель,

И живой была его душа.

Шел он к нерожденному портрету,

Шел к завету, замыслу, мечте.

Света нет, так он его без света

Вырубит на ощупь, в темноте.

Кременцы у древнего ночлега

Видел он, зарытые в золу, —

Тесаки из каменного века

В век железный врежет он в скалу.

 

Вглядывался зрячими перстами

Он в прожилки скального пласта —

Тут, века медлительно листая,

Все хранит навечно высота.

Не порушат сводов зверь и птица,

Горный щит пещеру стережет,

Писанную мужеством страницу

Мать-природа людям сбережет.

 

Одержимо, до седьмого пота,

С головой в работу он ушел,

Погрузился, как в живую воду,

Опаленной жаждою душой.

В камне — словно песня зазвучала,

Пели в ней зорянки и клесты

И рождались добрые начала

Солнца, жизни, света, красоты.

 

— Что ты робишь? — тонкий детский голос

Прозвенел внизу, как бубенец.

— Я свою досказываю повесть,

Сочиняю радостный конец...

И долбил, долбил он камень вечный,

Зачищал, оглаживал, гранил.

— Дай-ка мне кремневый наконечник,

Где-то тут его я обронил.

— Этот, что ли?

Пальцы, будто грабли,

Пустоту скребли перед собой.

— Ой, родимый! — девочка по-бабьи

Вскрикнула. — Да ты никак слепо-ой!

 

— Что ты, Нюрка! Зря ты, Нюрка, плачешь,

Хватит слезы попусту трясти!

Я могу теперь, как самый зрячий,

Людям дар прекрасный принести.

Сбереги, дитя, для слабых жалость,

А моя душа — в живом огне...

Время шло, и сказка продолжалась

В каменной пещере на стене.

 

Беспросветной, бесконечной ночью,

Может, год, а может, много лет

По зернинке маковой, на ощупь

Нил ваял девический портрет.

Оживлял творение природы

Красотой любимого лица —

Пусть встречает путников у входа

Строгого подземного дворца!

Он творил, себя надеждой грея,

Что сюда счастливые придут,

И поможет людям стать добрее

Дар его, помноженный на труд.

 

* * *

Сколько вод и меженных, и полых

Быстрый Сим под кручами пронес!

Сколько сказов, грустных и веселых,

Расплескал его широкий плес!

Век промчался конницей стоглавой,

Новый век летит во весь опор,

И звучат не стонами, а славой

Откликные гребни синих гор.

Замела беспамятная вьюга

Повесть про судьбину беглеца.

 

Бабка Анна сказывала внукам,

Да, видать, не всю, не до конца.

Ей хотелось свадебного пира,

Золотого меду допьяна,

Только смерть старуху торопила —

Свадьбы не припомнила она.

Нарекли Игнатьевской пещеру,

И дошло преданье сквозь года,

Что названье каменному чреву

Старец дал, неведомо когда...

 

Кто-то выйдет бережно на берег,

Не надломит ветки у куста,

Сердце лесу горному доверит,

Тихо скажет: здравствуй, красота!

 

Да не кто-то — это мы с тобою

Суету в сторонку отмели

И пришли с заботой и любовью

Погостить у матушки-земли.

 

Будто в чистой горнице ступаем

По ее цветным половикам,

На поклон идем к пернатым стаям,

К заповедным чистым родникам.

 

И в пещере, в этом древнем храме,

Строгому величию дивясь,

И свою найдем живую связь

С миром, человечеством, веками.

Читайте также

Кондратковская Нина Георгиевна: Сердце-озеро

Нина Кондратковская