Давайте познакомимся
поближе с 23-летним поэтом.
Слово - первому биографу Сергея Чекмарева
Стелле Ильиничне Ильичевой:
Где-то в далеких
просторах мироздания умирают звезды, но их живой и яркий свет еще долго
посылает нам свои прямые и сильные
Есть люди, похожие на
звезды. Человека уже нет, но его горевшее при жизни сердце продолжает излучать
животворное тепло, свой чистый немеркнущий свет.
После шумных и
многолюдных центральных улиц Москвы ее переулки кажутся тихими и пустынными. В
один из таких переулков в конце 1908 года въехал скромный свадебный кортеж.
Молодые супруги поднялись на четвертый этаж многоквартирного «доходного» дома и
обосновались здесь на долгие годы.
Сохранилась
фотография, на которой снята юная пара в день свадьбы. Высокая тоненькая
девушка в белом подвенечном платье с длинным, стелющимся по ковру шлейфом.
Пышные рукава, кружевные оборки на плечах. Что-то неуловимо своеобразное и
трогательное в мечтательных, слегка прищуренных темных глазах, в беспомощно
откинутой назад руке, во всем облике этой совсем еще юной супруги. Ее муж
выглядит не старше, но прозаичнее жены Длиннополый, наглухо застегнутый сюртук придает
ему вид молодого купчика. На двери квартиры, в которой поселилась молодая пара,
появилась медная табличка: «Иван Федорович Чекмарев — зубной техник». Через
год, 31 декабря (по ст. стилю) под самый Новый год в семье Чекмаревых родился
сын Сережа.
Раннее детство Сережи
не было отмечено ни значительными событиями, ни своеобразием его первоначальных
интересов. Как и многие его сверстники, он отдал дань увлечению верховой ездой
на лошади из папье-маше, любил слушать сказки, собирать картинки... Но как только
он научился читать, игрушки потеряли для него всякий интерес.
Вспоминая о детских
годах сына, Анна Ивановна рассказывала: «Не понимая причин многих явлений,
Сережа воспринимал их как божественное чудо. Таким чудом ему казались и книги.
Как же он был удивлен и обрадован, когда однажды из разговора взрослых понял,
что книги делают люди, а вовсе не бог».
После этого открытия
Сережа уже не мог удовлетвориться только чтением. Не давало покоя желание
сочинить что-нибудь самому. Немало было затрачено усилий, немало испытано
творческих мук.
С первыми его
«писательскими» опытами знакомит нас рукописный журнал «Звезда» с пышным
подзаголовком: «Литературно-художественный еженедельник». Двенадцатилетний
Сережа Чекмарев — редактор и единственный автор этого «периодического издания».
Его объем и размер составляют два листа ученической тетради, сложенных
вчетверо.
Восторг юного
редактора по поводу выхода в свет своего собственного журнала выливается в
торжественную оду:
«Звезда»! Приветствую
тебя
И номер твой
первоначальный!
Мне скучно было без
тебя,
И я ходил все дни
печальный.
Теперь, когда ты
вышел в свет,
Печали той в помине
нет...
И я на стульчике сижу
И нежно на тебя
гляжу.
А вот и содержание одного
из номеров этого журнала-малютки:
Бобик. Стих. С. Чек.
Сатира. Стих. С. Чек.
Толиада. Поэма С.
Чек.
Приключения Алладина.
Сказка С. Чек.
Детская наивность и
трогательная непосредственность этого «содержания» и самих «материалов» не
могут не вызвать улыбки. Вместе с тем уже эти первые «литературные» опыты
свидетельствуют не только о серьезном отношении к делу, но и о широте
«писательского диапазона». Здесь и проза и поэзия, и лирика и эпос, сатира и
юмор. В дальнейшем эта разносторонность примет более отчетливые формы. В его
журналах появятся публицистика, литературная критика, научно-популярные очерки.
«Издание» рукописных
журналов «Звезда», «Метеор», «Телескоп» было для Сережи Чекмарева подлинной
страстью. Вначале он — единственный автор своих изданий, но с ростом объема
журнала создается и «авторский актив». Это младшие сестры и брат, выступающие
на страницах «литературно-сатирического и научно-популярного» журнала под
таинственными псевдонимами: Черная маска, Перси, Мистер Ким, Селен, Серый.
Изредка принимает участие в журнале также и старший Чекмарев. Иван Федорович одобряет
полезное занятие детей и, кроме того, сам не прочь «побаловаться стишками».
Уже в этих ранних
рукописных журналах мы находим такие стихи, такую прозу, в которых чувствуется
стремление автора выразить свои собственные мысли, найти свои слова, сюжеты,
образы. Эти настойчивые поиски собственного поэтического голоса подчас приводят
к тому, что он называл «игрой в созвучия». Но такие «находки» тотчас же
отбрасываются. Формалистическое трюкачество он не прощает ни себе, ни другим.
«Скучна игра с созвучиями, за спинами которых не прячется мысль»,— записывает
он в своем дневнике.
Журналы, письма,
стихотворения Сергея Чекмарева можно было бы условно назвать путевыми
заметками, если в слово «путь» вкладывать понятие жизненного пути. Они дают
представление о том, как обогащались его ум и душа, как серьезно и вдумчиво он
жил. Это поиски не только поэтического голоса, но и своего места в жизни.
Юный поэт писал для
себя или для близких ему людей.
Скромный и
взыскательный к себе, Сергей откладывал встречу с читателями на вторую половину
своей жизни. «Первую половину своей жизни буду писать для себя, вторую — для
всех. Вначале буду жить, а потом писать о жизни». Так программировал он свое
настоящее и будущее.
Встреча с широким
читателем для Сергея Чекмарева представлялась возможной лишь тогда, когда ему
удастся создать нечто значительное и фундаментальное. А пока он писал «для
себя», потому что не писать он не мог. «Моя жизнь неразрывно связана со словом,
с этими вот лиловыми чернилами, с этими вот крючочками, и оторвать ее от этого
нельзя. Моя жизнь как-то неотделима от ее описания. Когда со мной случается
что-нибудь интересное, мне невольно думается, как я это опишу. Я слежу иногда
за собой, как за героем романа, думаю: «Вот это завязка»,— гадаю, как пойдет
дело, лишь для того, чтобы все это описать». Сам того не зная, он уже писал для
всех нас. Его интимные записи, его «заметы души» оказались интересными и
значительными не только для тех, кто его близко знал. И то, что он мечтал
осуществить в будущем — лишь во второй половине своей жизни, он уже делал в
своем настоящем.
Но ведь это жизнь
одного человека, к тому же никому не известного. Почему же так волнуют его
сугубо личные записи, почему проникает в сердце каждая его строка?
Сергей писал о себе,
о своих мыслях, чувствах, о том, что волновало и радовало его. Да, это личная
жизнь, но какая светлая и чистая, какая наполненная и значительная. В ней нашла
свое отражение жизнь целого поколения.
Юность Сергея
Чекмарева типична для молодого советского человека конца двадцатых и начала
тридцатых годов. Это поколение, воспитанное на новых моральных принципах,
отличалось высокой идейностью, гражданской активностью, готовностью к подвигу.
Появившееся на свет слишком поздно, чтобы принять участие в революции, в
гражданской войне, оно заняло достойное место в передовых рядах бойцов
трудового фронта, в борьбе за социалистическое преобразование страны. Знакомясь
с биографией Сергея Чекмарева, мы как бы переносимся на строительные площадки
Комсомольска-на-Амуре, индустриальных гигантов первой пятилетки. Перед нами
возникают картины классовой борьбы в деревне. Мы как бы присутствуем на старте
первого советского многомоторного самолета «Крылья Советов», впервые
облетевшего Европу, на просмотре первого звукового фильма «Путевка в жизнь». Со
всеми этими приметами времени переплетается индивидуальная судьба молодого
человека с трогательной личной линией, с трагической развязкой, со всем
неповторимым своеобразием, свойственным подлинному таланту.
Сергей не только
внимательный свидетель, но и активный участник этой борьбы. Он пишет
литературно-критические статьи, рецензии на книги, пародии на стихи популярных
поэтов, проявляя отличное знание современной ему поэзии, сложной литературной
обстановки тех лет.
Когда знакомишься со
статьями Чекмарева, в которых он пытается отразить злобные, несправедливые
нападки на Маяковского, невольно удивляешься прозорливости этого
самодеятельного «литератора».
Конечно, для
современного читателя статьи, написанные Чекмаревым в 20-х годах, не могут
явиться открытием, новым взглядом на творчество Маяковского. В нашей печати в
сороковых и пятидесятых годах нашло объективную оценку все то, что было
несправедливо сказано в адрес Маяковского при его жизни. Поэтому сейчас
доказывать, например, что книга Шенгели «Маяковский во весь рост» была
одиозной, нет необходимости. Но ведь Сергей писал об этой книге и о ряде других
ошибочных произведений тогда, когда в печати они еще не получили должной
оценки. И ведь принадлежало все это перу не профессионального литератора,
имеющего за плечами и специальную подготовку и опыт, а школьника, подростка.
Активная, но никому
не известная литературная деятельность Сергея Чекмарева в силу сложившихся
обстоятельств была не только своеобразной формой его участия в поэтической
борьбе тех лет, но и единственной формой его вторжения в жизнь.
Увлечения Сергея
Чекмарева были всегда глубоки и серьезны. Еще в школьные годы его привлекает
железная логика математических доказательств, с одной стороны, и с другой —
широкая возможность для фантазии. Математика или поэзия? Такой дилеммы для него
не существует. В его представлении это две сферы творчества, близкие одна
другой. Так же, как и в поэзии, он ищет в математике конкретные способы
воплощения творческого замысла.
Но как же могло
случиться, что одаренный поэт и способный математик становится вдруг
зоотехником?
Опасения профессора
на экзамене МВТУ по поводу того, что юноша поступит в вуз, готовящий инженеров,
а не математиков-теоретиков, были напрасны. Сергея не приняли ни в МВТУ, ни в
университет. Не приняли, несмотря на то, что он блестяще сдал экзамены в оба
вуза. Какая несправедливость! — воскликнет читатель, для которого 20-е годы —
давняя история и который не знаком со всеми закономерными трудностями тех лет.
У нас еще не было
такого большого числа вузов и техникумов, какое имеется в настоящее время, а
наплыв в них был огромный. Кроме того, при приеме предпочтение отдавалось тем,
кому до революции путь к высшему образованию был закрыт — рабочим от станка, с
производственным стажем. Сергей принадлежал к той социальной категории, которая
преимуществами при поступлении в вуз не пользовалась. За его плечами — только
средняя школа, производственного стажа — никакого. Три года подряд Сергей
отмечается в столе учета биржи труда, где он зарегистрирован как счетовод, но
все надежды на получение работы оказываются тщетными. И здесь у него тоже
никаких преимуществ. В первую очередь получают работу кормильцы, обремененные
семьей, опытные специалисты, члены профсоюза.
Сергей не имел
отношения к этим категориям. Но он был членом семьи служащего и считался
«иждивенцем». Конечно, чувствовать себя иждивенцем и формально и фактически
было тягостно для энергичного и способного юноши, все существо которого рвалось
к полезному труду. В таких обстоятельствах можно было и озлобиться и потерять
веру в справедливость, «в лучшее будущее». Но не таков был Сергей Чекмарев.
«Я верю, я охотно
верю
В людскую светлую
судьбу —
Нет места в человеке
зверю,
Как нету мест в МВТУ»,—
пишет он в одном из своих незаконченных стихотворений «За отсутствием мест». И
это не только слова. В его душе нет места ни «зверю», ни пессимизму. Он готов
отказаться от мысли стать инженером, готов работать кем угодно, только бы быть
там, где создается новая жизнь, «где пульс стучит» и где еще подчас «льется кровь».
Именно эта искренняя
готовность отдать себя целиком делу рабочего класса заставляет его пренебречь
тем, что было его призванием, и решиться стать зоотехником. Узнав, что в
Воронежском сельскохозяйственном институте создана дополнительная группа, он
посылает туда свои документы.
Еще одно важное
обстоятельство оказало большое влияние на это решение.
Советская деревня
становилась на новый, социалистический путь. Она испытывала острейшую нужду в
квалифицированных специалистах. Каждое лето семья Чекмаревых жила в деревне
Беззубово Тульской области. «Божественному Беззубову» Сергей посвятил много
теплых строк. Но перед глазами Сергея возникают не только идиллические картины.
Хозяйственное запустение, нищета, средневековые способы производства,
«деревянные сохи», низкие урожаи — все это вызывает протест в его душе.
Сочувствием и возмущением, болью и гневом проникнуто стихотворение «Губерния
бывшая Тульская». Поэт обращается с горячим призывом ко всем, в ком «бьется
сердце большевика», вырвать из «плена тысячелетий» одну из самых отсталых в
прошлом «бывшую губернию», превратить ее землю в «плодоносное чудо».
По черным лесам,
по огромным равнинам,
Во всех концах
необъятной карты
Гудят призывы:
«Кадры нужны нам!
Кадры дайте!
Дайте кадры!»
(«Штурмовой
квартал»)
Эти строки будут
написаны несколько позже, но уже сейчас, с первых же шагов коллективизации, он
отчетливо представляет себе, как необходимы новой деревне «кадры» — люди
с «сердцем большевика» и с головой ученого. Однако недостаточно призывать
других, надо и самому активно вмешиваться в жизнь, самому принять участие в
переделке мира заново».
Пытливость ума,
разносторонность интересов в сочетании с неуемной энергией и искренним желанием
отдать себя полезному людям делу образовали, таким образом, ценнейший сплав: «характер
страстный и без рисовки героичный» (К. Федин).
Быть там, где ты
больше всего нужен, где наиболее трудно,— это требование к самому себе
становится девизом Сергея Чекмарева. И это не только слова, не поза и не
продиктованная обстоятельствами необходимость. Этому девизу он остается верен
до конца своей жизни, потому что это его нравственная позиция. Он иначе
поступать не может.
В Воронеже Сергей
безгранично счастлив от сознания, что он уже не «иждивенец», что он занят
полезным делом, и уже это одно расцвечивает в яркие и радостные тона его
неуютную и полуголодную воронежскую жизнь. Здесь проявляется особая,
чекмаревская черта — умение находить источник для жизнерадостности там, где
никто другой бы не искал. Эта черта — его постоянный жизненный спутник, она
будет выручать его в самые тяжкие минуты.
Творческое восприятие
математики, отмеченное профессором, с полным правом можно отнести ко всему
тому, за что брался Сергей. И пусть это будет самое рядовое, самое будничное и
незаметное дело — он отнесется к нему с захватывающим интересом. И занятия с
неграмотными крестьянами в воронежском селе, и военные учения в студенческих
лагерях, и выпуск комсомольской стенгазеты, и составление частушек на местные
темы — все важно, все увлекательно, все интересно. А потом он найдет такие
слова, такие краски, что перед нами уже не повседневные явления, а полные
своеобразия и романтики картины. Юношеский восторг, с каким он воспринимает все
многообразие жизни, и его талант, проявившийся не только в творчестве, но и в
умении заинтересованно жить, создают особое, чисто чекмаревское зрение. Своими
близорукими (от запойного чтения) глазами он видит то, что не дано увидеть
другим:
«Сто семьдесят дворов
выстроились шеренгой в один ряд, встречая меня, командира азбуки. Вьюга молодцевато
прокричала свое приветствие».
Сергей прожил в
Воронеже с осени 1929-го до лета 1930 года. Животноводческий факультет, на
котором он учился, был ликвидирован. И Чекмарев перевелся в Москву, в
мясо-молочный институт Тимирязевской академии.
И вот снова Москва —
или, как он образно ее называет, «левое предсердие мира».
Годы учения в
институте — в Воронежском, а затем в Московском мясо-молочном — буквально
перенасыщены общественными обязанностями. Рейды «легкой кавалерии», активное
участие в научном кружке (неактивных, формальных участий Сергей не признавал),
частые командировки в колхозы («на силос», на сеноуборку, на подготовку к
весне) отрывали от занятий, в результате чего создавалась академическая
перегрузка. С первых же дней возвращения в Москву он с головой уходит в работу
институтской многотиражки. В некоторых номерах мы встречаем за его подписью по
три-четыре корреспонденции (газетным правилам вопреки) по самым разнообразным
вопросам. Его журналистская страсть находит для себя сферу действий, а институтская
печать приобретает безотказного, вдумчивого и талантливого корреспондента. Все
его выступления проникнуты ленинским призывом: побольше конкретности, поменьше
пустозвонства. Этими же принципами он руководствуется и в своих
семинарских выступлениях, всегда хорошо подготовленных, деловых и
самостоятельных.
Сергей хороший
товарищ — много времени он отдает, помогая отстающим в учении сокурсникам.
Делает он это, никогда не подчеркивая своего превосходства перед тем, кто
меньше знает, хуже учится. Воспоминания товарищей Сергея по институту глубоко
трогают. Плохо одетый и почти всегда голодный, он часто пешком (нет денег на
трамвай) измеряет Москву из конца в конец, чтобы помочь отстающему.
Но ведь, кроме всего
этого многообразия дел, с ним постоянно была поэзия, и именно за этот период
стихов было написано больше, чем когда-либо. Приходится только удивляться, как
мог он для всего находить и время, и душевные силы, и вдохновение.
Последний год учения
в Москве отмечен очень важным событием, имевшим большое влияние и на его жизнь
и на поэзию. К Сергею пришла любовь, о которой он так долго мечтал. До двадцати
двух лет он жил в большой тревоге, опасаясь, что никогда не сможет
по-настоящему полюбить. «Страшно, что вся жизнь пройдет вот так, без горячего
чувства, без той лихорадки ядовитой, которую я краешком захватывал, пройдет,
как эта холодная ночь проходит, как поезд проходит, и жизнь не вернешь так же,
как поезд».
Но она пришла, эта
настоящая любовь, принеся с собой и радость, и боль, и надежды, и отчаяние. Последние
полтора года жизни Сергея Чекмарева наполнены любовью, которая требовала от
него большого мужества. И в этом чувстве проявились чистота его души, цельность
натуры, благородство помыслов и поступков.
Я рад сегодня облаку,
Морозу, снегу, инею,
Сверканию луча.
Какое счастье это вот
—
Идти с тобою об руку,
Идти с тобой и
чувствовать
Касание плеча.
Чувство возникло
внезапно. Оно росло с каждым днем, и, когда появилась надежда на взаимность,
выяснилось, что его любимая Тоня принадлежала другому человеку и ждет от него
ребенка. Тоня учится с Сергеем на одном факультете. Многие товарищи знали
историю ее печального романа, хотя она тщательно скрывала даже имя того, кого
любила и кто фигурирует в стихах и дневниках Сергея под таинственной маской:
«доцент». Но, как часто это бывает в жизни, тот, кого это касалось больше
всего, узнает правду последним. В подобной ситуации возможны разные варианты.
Самый легкий — порвать всякие отношения с любимой и остаться в стороне. Сергей
выбирает самый трудный вариант. Он пытается силой своего чувства, безграничной
преданностью преодолеть преграды, возникшие на пути к сердцу Тони.
Любовь Сергея, как
горька она ни была, обогатила юношу и его стихи новыми чувствами, новым
содержанием. Он стремится освободить Тонину душу от привязанности к
недостойному человеку — пошляку и пенкоснимателю, вырвать ее из состояния
мрачной безнадежности, вернуть ей веру в будущее. Эту нелегкую задачу должен
был разрешить двадцатидвухлетний юноша, почти мальчик, сам бесконечно
влюбленный без надежды на взаимность.
Борьба эта требовала
не только душевных сил, но и творческих. Да, я не оговорилась. Стихи были одним
из средств в этой борьбе. И мы видим, как мужает от пережитых чувств поэт и как
мужает и обогащается новыми красками и новым смыслом его поэзия.
Жизнь рождала поэзию,
для жизни рождались стихи.
Вместе с новой темой
в его стихах появляются и новые стилистические приемы. Необходимость этого
перелома Сергей сам ясно сознает и программирует его в своем содержательном
стихотворении «Баллада о простоте». В его стихах возникают новые интонации,
мечтательные и доверительные:
Гляди, уже по
Лиственной,
Где институт мясной,
Тревожною,
таинственной
Повеяло весной...
И полные страсти и
горячего чувства строки:
Весь этот пыл
мучительный
не выражу словами я,
Но ты не просишь
этого,
ты чувствуешь сама
Мои ладони робкие,
мой взгляд, мое дыхание,
Биенье сердца
мальчика,
сведенного с ума
Разнообразные по
интонации, оригинальные по форме, его стихи всегда несут в себе интересные
мысли, глубокие раздумья, значительное содержание. Лирический герой Чекмарева —
это комсомолец 30-х годов. Это страстный, умный, мужественный, самостоятельно
мыслящий человек.
Месяцы напряженного
учения в институте сменяются месяцами активной работы на студенческой практике.
И с той же страстью, с какой он отдается своим занятиям, общественной работе в
городе, он стремится овладеть практикой сельского хозяйства, борется за
переустройство деревни на социалистический лад.
Строго говоря,
практики как таковой у него не было, поэтому приобрести хоть небольшой опыт для
будущей самостоятельной работы в совхозе ему не удалось. Работа в колхозах
Воронежской области, а затем на Урале была главным образом организационно-пропагандистской.
Он добивается добровольного вступления крестьян в колхозы, руководит курсами
животноводов, ведет большую воспитательную и организационную работу с
деревенским комсомолом. Условия работы были чрезвычайно сложными даже для
опытных партийных и комсомольских работников. А ведь у Сергея, по существу, и
опыта никакого не было. Есть основания предполагать, что он руководил
комсомольской работой в уральских селах — Еткуле, Еманжелинке и других, не
будучи еще комсомольцем. Но независимо от того, состоял он организационно в
комсомоле или нет, он был ленинцем в душе. Только истинный ленинец мог бы
написать такие строки в своем дневнике, заведомо зная, что их никто не
прочитает: «Я готов бороться за лучшее
будущее человечества не в силу аскетического самоотвержения; эта борьба сделает
мою жизнь наиболее полной и богатой, потому что я испытываю живой интерес к ее
целям».
Сергей Чекмарев умел
видеть большие перспективы в самом малом и, казалось, незначительном и старался
передать это умение своим слушателям. Он говорил и писал: «Теперь главное в воспитании состоит в том, чтобы человек знал и любил
свою работу, чтобы он умел хорошо выполнять свою работу, чтобы он перспективы
всей нашей гигантской стройки видел за этой работой и чтобы он вместе, в ногу
шел со всем нашим многомиллионным коллективом».
Беседы с крестьянской
молодежью, его советы младшему брату (а ведь самому Сергею было
двадцать-двадцать одни год!) представляют собой хорошо продуманную систему
воспитания вступающего в жизнь молодого человека новой эпохи, нового
мировоззрения.
В недавно найденном
стихотворении поэт, обращаясь к сыну, которого у него никогда не было, но
которого ему страстно хотелось иметь, раскрывает свою тревожную думу о будущем
«племени младом и незнакомом». Первые строки стихотворения представляются
сугубо личными, интимными, но, как и в других его стихах, личная тема незаметно
перерастает в общественно значимую. Наказ сыну, каким он должен быть и каким не
должен, воспринимается как поэтическое послание в будущее, о котором он так
много думал и мечтал.
Чтоб шел по планете
не горбясь,
лишь песню призывно трубя,
Чтоб был бы за все он
в ответе,
не рвал бы у жизни края.
И вот что, мой сын,
запомни
и постарайся понять:
Вдыхать надо каждый
запах,
но только цветы не мять.
Возиться над каждою
краской,
но только не пачкать лица,
В ракете прокалывать
звезды,
земные не ранить сердца.
Во все, что делал
Сергей, он вкладывал и сердечную теплоту, и личную причастность к окружающим
его людям. «Я старался быть проще, вести
занятия живее, душевней», — читаем
мы в одном из его писем из Уральской области.
Именно в этой душевности,
в его любви к людям, в его человечности, в творческом отношении к любой работе,
к любым своим обязанностям — ответ, почему так полюбили Сергея комсомольцы
Еткуля и Еманжелинки и почему пришелся он так по душе нашим юным современникам.
Понимание сложных
процессов, происходивших в деревне в первые годы коллективизации, умение
разгадать нутро и повадки врага, а также нейтрализовать болтуна и водолея,
бившего своей фразеологией мимо цели, нашли отражение в его своеобразных
письмах. Поездки в деревню, которые он воспринимал как боевые задания («мы
солдаты второй большевистской весны» — так называет Сергей бригаду студентов,
отправляющихся на весенне-посевную кампанию 1931 года), не только закалили его
политически, но и дали ему богатый жизненный материал.
Стихотворение «Где я?
Что со мной?» и другие зарисовки и стихотворения уральского периода
представляют собой интереснейший сплав художественного вымысла и
документальности.
«Уральская весна» в
творчестве Чекмарева занимает особое место по обилию новых тем, количеству
созданных произведений, по огромному взлету вдохновения.
Пятнадцатое марта
1932 года — знаменательная дата в жизни Сергея Чекмарева: это день окончания
института, день выхода в большую жизнь. Ему был предоставлен выбор: работа в
городе в тресте или совхоз. Он выбирает совхоз в Башкирии, где в те годы были
самые трудные условия работы. Москвич, не пропускавший ни одного литературного
вечера, ни одной поэтической дискуссии, едет навсегда «в глушь, в полудикие
места», отрываясь от всего, что дорого его сердцу, к чему привык, с чем
сроднилась душа. Самое трудное — разлука с Тоней. Но чувство долга сильнее
всего:
Я буду там, где
должен быть,
Куда поставит класс,
Но мне нигде не
позабыть
Сиянья серых глаз.
В этих идущих от
сердца строках и мужество, и горе, и комсомольский пыл, и мальчишеское
отчаяние. Сказать так много и так выразительно в одном четверостишии мог только
настоящий поэт.
«В далекую Башкирию».
Письма с дороги наполнены любовью к Тоне. Вместе с тем Сергей уже захвачен
мыслями о предстоящей работе.
Не надо сердиться,
ветер!
Ты знаешь, что мир
велик —
Не только Москва на
свете,
Существует и Таналык.
Ну что же... и здесь
неплохо
По жилам струится
труд.
И если велит эпоха,
Я буду работать тут.
Условия в башкирском
совхозе, где работал Сергей Чекмарев, оказываются очень сложными. Жизнь
предстает перед ним своими суровыми сторонами и как бы проверяет его выдержку,
искренность его призывов к борьбе, способность противостоять трудностям черновой работы. Сергей с честью выходит из
этих испытаний. «Я овладею работой, я
верю в себя и до тех пор буду работать в совхозе, пока не овладею», —
говорит он в письме к родным.
Искренняя и страстная
увлеченность любимым делом поддерживает в нем бодрый дух даже в самые тяжелые
для него моменты. А таких моментов немало. Никак не удается наладить семейную
жизнь. Тоня то приезжает к нему в Башкирию, то уезжает, и каждый ее отъезд
приносит Сергею тоску, одиночество.
Однако и здесь он
остается победителем. Ощущение радости жизни, восторженное поэтическое
отношение к ней выливаются в искрящиеся юношеской свежестью и бодростью строки.
Пушистый снег,
Пушистый снег,
Пушистый снег
валится,
Несутся сани, как во
сне,
И все в глазах
двоится.
Вот сосенки,
Вот сосенки,
Вот сосенки направо,
А ты грустишь о
Тосеньке,
Какой чудак ты,
право!..
На сердце снег,
На сердце снег,
На сердце снег
садится.
Храни в груди веселый
смех,
Он в жизни
пригодится!
Конечно, и до Сергея
Чекмарева люди ощущали полноту жизни и выражали ее. Но ему удалось раскрыть это
чувство так, что оно становится понятным и близким другим.
Скажи мне, неужели ты
со скукой смотришь на небо,
И жизнь тебя измучила
и кажется сера?
И как в реку
бросаются,
не глядя, хоть куда-нибудь,
Бежать тебе хотелось
бы
из этого села?
А мне минуты кажутся
чудесными и гордыми,
По книгам буквы
ползают,
беснуется метель,
И лошади проносятся
с опущенными мордами,
И избы озаряются
улыбками детей.
По «точкам»
путешествовать,
не брезговать помоями,
С директорами
ссориться,
с кобылами дружить —
Не знаю, как
по-твоему,
но, Тонечка, по-моему,
Все это, вместе
взятое,
и означает— жить.
Верный своей
давнишней страсти, он издает в Башкирии рукописный журнал «Буран», сохранивший
на своих пожелтевших от времени страницах лучшие стихотворения Сергея Чекмарева.
Стихи и очерки
башкирского периода — наиболее зрелые произведения в литературном наследии
Чекмарева. Они наполнены его высокой и мужественной любовью к Тоне и вместе с
тем проникнуты чувством долга перед Родиной. Их можно с полным правом отнести к
лучшим образцам советской гражданской лирики.
Сергей полюбил эти
края. «Мы в шубе из мохнатых гор и в теплой лесной фуфайке» — так
образно описывает он природу Ибряевского совхоза. Здесь у него появились друзья
— верные, неизменные: солнце, снег, башкирские горы с их причудливыми очертаниями
и редкой красотой, его постоянный спутник «Маруська» или «Гнедой», «с такой вот
теплой кожею и гривою коня, с такой вот хитрой рожею, глядящей на меня». Он
подружился даже с «косматой» метелью и «голубушкой» вьюгой и находит для них
теплые слова.
Среди снежинок
шелковых,
в нагроможденье скал,
Я только здесь нашел
себе,
чего всю жизнь искал.
И это не
преувеличение — эти проникновенные стихи убеждают нас так же глубоко и навечно,
как убеждает вся его трепетная и бескорыстная любовь к жизни.
И когда внезапно
возникает возможность покинуть Башкирию и вернуться в Москву, Сергей поступает
так, как подсказывает ему его душа патриота. Соблазн был очень велик. С одной
стороны — родной город, с лучшими в мире театрами, музеями, библиотеками,
литературной средой, где «измы лезут на измы», с таинственными «залами с
экранами», с другой — свирепые бураны, черновая, незаметная работа,
повседневная борьба за каждого теленка, за каждый клок сена, грубость,
невежество... Частая смена директоров создавала благоприятные условия для того,
чтобы все их ошибки приписывать «ученому» зоотехнику.
Борьба была недолгой.
Она завершилась победой всего лучшего, что составляло его внутренний мир. С
большой выразительной силой она раскрыта в стихотворении «Размышления на
станции «Карталы».
Я знаю: я нужен степи
до зарезу,
Здесь идут пятилетки
года,
И если в поезд сейчас
я влезу,
Что же со степью
будет тогда?
Но нет, пожалуй, это
неверно,
Я, пожалуй, немного
лгу —
Она без меня
проживет, наверно,
Это я без нее не
могу.
У меня никогда не хватит
духу,
Ни сердце, ни совесть
мне не велят П
окинуть степь, гурты,
Гнедуху
И голубые глаза
телят.
Это решение можно с
полным правом назвать подвигом, и не только потому, что оно оказалось для него
роковым. Через несколько месяцев Сергея Чекмарева не стало.
Одиннадцатого мая
1933 года по дороге на дальнюю ферму совхоза телега, на которой он переезжал
реку, оказалась перевернутой, а сам Сергей Чекмарев был вытащен из реки
мертвым. Погиб ли он от вражеской руки или разбился о повозку — осталось
тайной, раскрыть которую до сих пор не удалось.
Сам того не
подозревая, он нарисовал картину своей гибели в стихотворении «Где я? Что со мной?»:
Ты думаешь: «Письма
В реке утонули,
А наше суровое
Время не терпит.
Его погубили
Кулацкие пули,
Его засосали
Уральские степи.
И снова молчанье
Под белою крышей,
Лишь кони проносятся
Ночью безвестной.
И что закричал он -
Никто не услышал,
И где похоронен он -
Неизвестно»...
Нельзя без скорби
читать эти удивительные стихи, в которых с такой остротой передано ощущение
времени, предчувствие трагического конца.
Оборвалась жизнь,
полная поэзии и мужества, ясная и сильная, как наступающее утро, оборвалась на
полуслове последняя недописанная строка.
Погиб поэт в самом
начале своего расцвета. Ушла от нас жизнь неповторимая, цельная, вдохновенная.
Горная Башкирия в
пору цветения — сказочный по красоте край. Природа не поскупилась на формы и
краски и щедро одарила его. Но есть здесь особая достопримечательность — на
небольшом расстоянии один от другого высоко в горах возвышаются четыре
памятника. На каждом из них одно и то же имя — Сергей Чекмарев. Башкирия чтит
память московского комсомольца. Сюда, к этим памятникам, приходят выпускники
школ и училищ, молодожены в день свадьбы, здесь вручают комсомольские значки,
посвящают в пионеры. Имя Сергея Чекмарева присвоено улицам, Дворцу пионеров,
школам, комсомольским организациям.
Но лучшим памятником
для всех грядущих поколений является творчество безвременно погибшего поэта,
протянувшее к нам сквозь десятилетия свой чистый немеркнущий свет.
С. Ильичева
Разговоры с
классиками
Сколько
имен!
Сколько
книг!
Плавают
томики рыбами.
Что
в нем?
Что
в них?
Какой
лучше
выбрать?
Что
взять?
С
чего начать?
Нерешительно
щурю глазки.
Легко
скользя,
проходят
по ночам
заслуженные
классики.
Дрожу:
почему
они
смотрят так грозно.
К
чему такие видения?
Они
защищают
классической
прозой
свои
произведения.
Твердо
стоя,
хотя
и сто лет,
учтивый,
простой,
говорит
Толстой:
–
Чтоб мир дворянский
стал
вам мил,
возьмите
книгу
«Война
и мир».
И
веско-резкий
встает
Достоевский:
–
Совершенно необходимо
к
экзаменам
«Преступление
и
наказание».
И затем
затейливо-фразова
речь
Некрасова:
–
Я за Федора рад, но вам,
чтобы
экзамены
все
сдать,
не
лучше ли взять
«Размышления
у
подъезда
парадного».
Но
вот, вступая
в
тур гениев,
слово
берет Тургенев:
–
Чтобы экзамен
был
вам не труден,
прочтите
роман,
называемый
«Рудин».
И
чрезвычайно жестко,
и
точно как миля,
говорит
кто-то
с
длинной фамилией:
–
Чтобы вам после
не
пришлось тужить
и
на экзамене сердце
не
обмирало,
возьмите
«Повесть
о том,
как
мужик
прокормил
двух генералов».
А
Безыменский
в
фуфайке вязаной
старается
выглядеть
развязно:
—
Все мы классики
бенее
или молее.
Дерганите
«Комсомолию»!
Чтобы
выглядеть
торжественней,
он
себя
окружает
жестами.
Протянулись
эти
жесты
от
кровати
до
этажерки.
И
один из них,
не
знаю как,
восемь
книг
уронил
впопыхах.
И
этот жест,
загремев,
как жесть,
сон
спугнул,
который
уселся.
И
классиков нет...
А
книги есть.
И
еще
голова
и
сердце.
«Божественное» Беззубово
I
И
под звонок
и
под свисток
Рванулся
поезд
на
восток.
В
такую мглу
какой
восторг
Лететь
через мосток!
Блеснет
фонарь
из-за
угла,
И
мы к нему
летим
стремглав.
Кругом,
зажмурив
солнца глаз,
Спокойно
пашня улеглась.
Наш
паровоз,
лети
вперед,
Несись
под
гул и скрежет!
Рукой
берез
меня
берет
Ночная
эта свежесть.
II
Хлопья
пара
быстро
валят,
Тают,
виснут
на сосне.
Плыли
искры
и
скрывались
В
искривленной
синизне.
С
ближней рощи
палки-елки
В
окна прут
ежом-ершом.
Темь
и ветер,
елки-палки!
До
чего же хорошо!
III
Светает.
Едем
лесом мы,
Цветам
лицо соря.
Глазами
жгла
белесыми
Рязанская
заря.
И
дым
за
тучку прячется,
И
день
от
солнца розовый,
И
рощица
таращится
Ручонками
березовыми.
В
дыму речушки занесло.
Лечу
на чугуне я,
И
чудится —
Узуново
Из-за
лачуг виднеется...
Губерния бывшая
Тульская
От
наших авто шумящих,
От
нашей природы тусклой
Ты
скроешься в самую чащу
Губернии
бывшей Тульской.
О
синий такой, морозный,
Родины
нашей запад!
По
лесу ползущий росный,
Березово-смольный
запах.
Тебе
покажется диким
Это
небо, рябое, в звездах,
Эти
липкие лапы гвоздики,
Этот
крепкий сосновый воздух.
Как
вылетевший из пушки,
Ты
ходишь, кругом озираясь:
Кривые,
глухие избушки...
Растущая
зелень сырая...
И
рядом, торчащая странно,
Сухая
погибшая ветка
Зияет
у леса, как рана,
Как
след топора человека.
Где
же он сам, властелин природы?
Уж
не в этих ли черных лачугах?
Почему
его огороды
Не
цветут плодоносным чудом?
Почему
его урожаи
Не
вонзаются в неба глуби?
Что
посевам его угрожает?
Кто
его луговины губит?
Рождает
наш век двадцатый
Много
мыслей и дел высоких,
Отчего
же вот здесь, за хатой,
Деревянные
живы сохи?
Ведь
не всё же, не всё же, не всё же
Уперлось
корнями в века.
Ведь
бьется ж под чьей-нибудь кожей
Сердце
большевика!
Не
все же, не все же, не все же
У
тысячелетий в плену.
И
тянет рябиною свежей
К
раскрытому настежь окну.
Для
тебя эти гроздья пылают.
Недаром
же сквозь жилет
У
тебя, как заря, как пламя,
Горит
комсомольский билет!
Я
знаю: его не потушат
Ни
бури, ни оползни гор,
Ты
пальцы сцепи потуже
И
грозный начни разговор.
...Цветущее
поле колхоза,
Хозяйские
руки и счет,
На
солнце играя, глюкоза
По
тульским стеблям потечет.
По
диким, пустынным трактам,
Где
недавно лишь топал мамонт,
Пройдет,
громыхая, трактор,
И
рожденные скажут: «Мама».
Картофель,
полней под землею!
Подсолнухи,
хмурьтесь от света!
Невиданной
всходит зарею
Огромный
зрачок человека.
Штурмовой квартал
По
черным лесам,
по
огромным равнинам,
Во
всех концах
необъятной
карты
Гудят
призывы:
«Кадры
нужны нам!
Кадры
дайте!
Дайте
кадры!
Нужны
инженеры!
Врачи!
Агрономы!
Нужны
зоотехники!
Директора!»
Мы
землю заставим
глядеть
по-иному.
Проходят
комбайны,
гудят
трактора!
Мясо-молочный!
Мясо-молочный!
Это
к тебе
обращен
призыв.
В
работе огромной,
горячей
и
срочной
Бейся
же лучше,
бери
призы!
А
как мы поем
Октябрьские
песни?
Довольны
мы
перечнем
наших
побед?
Обезличка
изжита?
Прогулы
исчезли?
Хвосты
уничтожены?
Все
еще нет!
Комсомол
лозунг
дал
боевой:
Четвертый
квартал
даешь
штурмовой!
Все
силы вложим
в
один порыв,
Мясо-молочный,
штурмуй
прорыв!
Покажем
примеры
ударной
учебы,
Чтоб
наша стройка
шла
горячо бы.
За
качество знаний!
За
темпы!
За
технику!
Боевая
закалка
нужна
зоотехнику.
Оппортунистов
бита
карта!
В
работе,
в
учебе
будем
метки!
Даешь
четвертый ударный
квартал
Третьего
года пятилетки!
Здравствуй, бабушка и Нина,
Здравствуй, Лида и "Бутон"!
И "Милушка", друг старинный,
И с котятами корзина,
И хрю-хрюшке мой поклон!
Жить в Москве не очень сладко -
Тут и пыль и духота,
И с погодой непорядки,
И проклятые тетрадки,
И весна совсем не та.
Серый дождь в окно мигает,
Вьётся скучный дым из труб,
Скука, сон одолевает,
И ничто не помогает -
Книга валится из рук.
Утром день такой же гадкий,
Облака черны, как ад,
Соберёшь свои манатки,
И несёшься без оглядки
На центральный книжный склад.
Книги, счёты, подотчёты,
Буквы, цифры и значки...
После трёх часов работы
Уж в мозгах перевороты,
И не пальцы, а крючки.
Вечера ещё печальней,
Скучно, тесно, утомлён,
И, плетясь дорогой дальней
В перегретую читальню,
Вспомнишь: как-то там "Бутон"?
Если ж день случится жаркий,
Жарко, значит, горячо.
Солнце топит, как кухарка,
И кладёт, кладёт припарки
На затылок, на плечо.
Денег нет ходить в кино нам.
Да к тому же много дел,
Даже ( что пишу со стоном)
В "Арсе" с Бестером Китоном
"Три эпохи" не смотрел.
Вот вам новости все вкратце.
Толя в Крым уж взял билет.
Привелось мне любоваться
На такое счастье братца,
Приведётся вам иль нет?
Напишите мне в ответе
Про своё житьё-бытьё,
Что вы делаете летом,
Да про то, про се, про это.
До свиданья,
Чекмарёв.
На номер девятый
сзади сядь
И, глядя вокруг
рассеяно,
Умчи километров
за
десять,
Заблудись в синеве
и
зелени.
И, следя
за
взлетевшей галкой,
Под ветвями стоишь,
как
замер.
Толко колется мысль
иголкою:
Пятнадцатого экзамен.
И, любуясь стаей ловкою,
Конвоируешь птиц
глазами.
Только колется мысль
булавкою:
Пятнадцатого экзамен.
Вечереет...
Ехидный кто-нибудь
Паутину
развесит по небу.
Скоро звёзды
с
жалобой тихою
В паутине забьются,
путаясь,
И луна поползёт
паучихою,
Огромная и глупая.
* * *
Звонок
зазвенел,
паровоз
заорал,
Бригада
студентов —
мы
мчим на Урал.
Вагоны
набиты,
и
полки тесны.
Мы
— солдаты
второй
большевистской весны.
Грустить
или
плакать
нам
нету причин.
Мы
спорим,
смеемся,
поем
и
кричим.
О
чем-то,
о
чем-то
поют
буфера?
О
том, что готовы
и
ждут «буккера».
По
чем-то,
по
чем-то
грустит
чернозем?
По
умным
по
книжкам,—
а
мы их везем.
Итак,
мы едем. Паровоз мчит нас в Уральскую область. Нас пятеро студентов-мясников,
пятеро комсомольцев, пятеро молодых ребят. У нас в сердцах — ненасытная жажда
действий, а в карманах — командировки Колхозцентра.
Ты думаешь:"Письма
В реке утонули,
А наше суровое
Время не терпит.
Его погубили
Кулацкие пули,
Его засосали
Уральские степи.
И снова молчанье
Под белою крышей,
Лишь кони проносятся
Ночью безвестной.
И что закричал он -
Никто не услышал,
И где похоронен он -
Неизвестно".
Товарищ! Не верь же
Вороньему карку,
Отбрось ворожеи
Седые приметы.
Купи на Кузнецком
Уральскую карту,
Вглядись в разноцветные
Миллиметры.
Возьми прогляди
Оренбургскую ветку.
Ты видишь, к востоку
Написано: "Еткуль".
Написано: "Еткуль",
Поставлена точка.
И сани несутся,
Скрипя полозьями,
И вьюга махнула мне
Белым платочком, -
Мы стали тут с нею
Большими друзьями.
«И вот я работаю в Еткуле. Что такое Еткуль? Это
прежде всего сеть прямоугольных улиц, так дворов восемьсот, опушенных колючим
снегом и украшенных деревянными ставнями. Затем — это четыре тысячи сердец, это
восемь тысяч разноцветных глаз. И наконец, и это самое главное, - это пароход,
плывущий к социализму…»
«Но не дурно было бы кое-чему и Москве поучиться
у Уфы. Так, почти все магазины тут, в том числе книжные, культурные,
универсальные, торгуют до 10-11 часов ночи.
В магазине Башгиза устроена читальня, где можно
читать все новые журналы и книжные новинки. В парикмахерских установлены
маленькие столики - ожидающие играют в шашки и шахматы».
Я ОБ ОДНОМ ЖАЛЕЮ...
Не надо сердиться, ветер!
Ты знаешь,
что мир велик.
Не только Москва на свете,
Существует и Таналык.
Ну что же...
И здесь неплохо
По жилам струится труд.
И если велит эпоха,
Я буду работать тут.
Но я об одном жалею,
По жизни
этой идя,
Что в Лиственную аллею
Отсюда
пройти нельзя.
Нельзя
скинуть кепку сырую,
Вбежать
на четвертый этаж.
И я тебя не поцелую,
И ты мне
руки не подашь...
«Баллада
о простоте»
Однажды мне встретился старый поэт -
звёзды ярки и ночь тепла, -
и пока глаза не раскрыл рассвет,
беседа наша текла.
И он сказал: «Не такие, мой друг,
я раньше писал стихи -
в них слышались лиры тончайший звук
и рокоты всех стихий.
Я был от вершины уже на вершок
и был знаменитый почти,
когда однажды рабочий дружок
меня попросил: «Прочти!»
Строками бушуя, словами звеня,
я в рифмах своих закипел.
Он, молча склонившийся, слушал меня,
ударник и член ВКП.
Когда, прочитавши сонетов пяток,
я хотел его одой донять,
он тихо сказал мне: «Довольно, браток,
я вижу: мне не понять».
И он смущённо пошёл от меня,
и взор его глаз потух.
И только долго была видна
рубашка его в поту.
И понял я в единый миг,
пока глядел ему вслед,
что все мои кипы написанных книг -
тяжёлый, ненужный бред.
Так что же я сделаю? Как снесу?!
Я сгорел от стыда...
И я с тех пор зарубил на носу:
да здравствует простота!
О нет, конечно, не та простота,
что хуже воровства,
нет, не такая, а просто та,
которая с жизнью росла.
Она проста, она глубока,
и вместе с тем строга.
Она человека берёт за бока,
как быка за рога».
Поэт
окончил. Его рассказ
я, как завет, берегу.
И пусть не срывается вычурных фраз
с моих ещё юных губ.
…
И
вот закрывается скучный конспект,
Раскрывается
Лев Толстой.
Плыви,
как в тумане, волнующий шрифт,
Горячие
мысли, теките!
Вот
Долли рыдает, измену открыв,
И
в вальсе кружится Китти.
Оркестр,
мелодию заиграв,
Созвучия
в уши бросает.
И
тут появляется Вронский — граф,
Богач,
адъютант и красавец.
Он
к Китти стремился лучистой мечтой,
Любовался
улыбкою, бровью
И
думал наивно, что чувствует то,
Что
люди зовут любовью.
Но
любовь — это перец, огонь и желчь,
Это
розой цветущая рана.
Она
обязана мучить и жечь,
Она
не выносит спокойную речь...
И
в платье, открытом почти до плеч,
Входит
Каренина Анна.
И
сердце графа дает перебой,
И
граф отдается смятенью,
Уже
становится он не собой,
А
ее отраженной тенью.
Сердце
Анны ужалено тоже,
Но
Анна замужем, Анна — мать,
Но,
боже, она ведь любить не может,
Это
ведь надо же понять!
Анна
с тоскою не в силах справиться.
Анна
едет в Санкт-Петербург,
Прижав
холодные тонкие пальцы
К
такому горячему, милому лбу.
Ах,
скорее домой, и там бы
Встретили
Анну ребенок, муж!..
Анна
встает и выходит в тамбур,
Чтобы
ветер сердце избавил от мук.
Тянется
леса рисунок броский...
И
сразу в ушах волнующий звон:
Боже,
чьи это губы?
Вронский!
Да,
сомненья нету, он!..
Он
стоит уже с нею рядом.
«Стоять?
Повернуться? Уйти назад?»
Но
Анна не может спрятать радость,
Жгущую
губы ее и глаза.
Ведь
это не нужно спрашивать даже,
Ведь
это же ясного ясней,
Что
он для того лишь стоит на страже,
Чтобы
быть тут, в поезде, рядом с ней.
Что
он стоит среди урагана,
Где
вихри снега и стали гуд,
Лишь
потому, что дорога ему Анна,
Что
так волнующ изгиб ее губ...
Но не буду пересказывать дальше содержание «Анны
Карениной», оно известно всем. Я читал до вечера, увлеченный шелестом страниц.
Лишь вечером я отклеил глаза от книги, не как отклеивают мух от меда, а как
отклеивают бинт с присохшей кровью от раны. Затем я принялся за чтение
учебников. Затем...
Затем — железом звенит засов,
Входят приятели — нет спасенья!
Затем начинается гул голосов
И долгое рук трясенье.
*
* *
Сегодня
в этой комнате
ты
здесь, со мною рядом,
Меня
своей улыбкою
и
шуткою даря.
Но
быстро время катится,
минуты
дышат ядом,
И
грустно осыпаются
листки
календаря.
И
скоро, скоро выпуск —
пятнадцатое
марта,—
Зачеты,
и бессонница,
и
хлопоты, как чад.
Передо
мной откроется
огромнейшая
карта,
Собрания
откроются,
и
речи зазвучат.
И
скоро я, как водится,
среди
графленых линий
Впишу
свою фамилию
взволнованным
пером,
Надвину
шапку на уши —
в
такой вот вечер синий,—
Возьму,
что полагается,
и
выйду на перрон.
Куда
бы ни умчался я —
к
Сибири, к Казахстану
Или
к седому облаку
на
Северный Кавказ,—
Но
я тебя, курносая,
любить
не перестану,
Я
в сердце увезу с собой
сиянье
серых глаз.
Ты
помнишь, Тоня, помнишь?
Когда
тебя я встретил,
Такой
полынной горечью
сверкал
тогда твой взгляд.
В
тебе два сердца бились,
мое
же было третьим...
Оно
стучало, правда ведь,
на
задушевный лад?
Ты
помнишь, помнишь время то,
когда
сидел я около,
Молчанье,
переписку
ты
помнишь, Тоня, да?..
Мороз
дышал на улице,
цвели
сиренью окна,
И
в сердце что-то искрилось
и
прыгало тогда.
За
этой темной лампочкой
ты
сядь сюда и слушай.
Не
надо недоверчиво
сжимать
и хмурить бровь.
Бушует
кровь в артериях,
и
нас связал не случай,
А
звонкая и свежая,
нелегкая
любовь,
Не
та любовь, с которою
и
смейся и посвистывай,
Ходи
себе по лестницам
и
в сутолке туши,—
А
та любовь, которая
как
жар, как бред неистовый,
Как
острое стремление и
змученной
души.
Весь
этот пыл мучительный
не
выражу стихами я.
Но
ты не просишь этого,
ты
чувствуешь сама
Мои
ладони робкие,
мой
взгляд, мое дыхание.
Биенье
сердца мальчика,
сведенного
с ума.
Я
жду, что ты подымешься,
такая
ж сумасшедшая,
И
мне подашь порывисто
горячую
ладонь!
Как
злое и ненужное,
откинешь
все прошедшее
И
снова станешь радостной,
веселой,
молодой.
Не
понимаю, что со мной?
Я
рад сегодня облаку,
Морозу,
снегу, инею,
сверканию
луча...
Какое
счастье это вот —
идти
с тобою об руку,
Идти
с тобой и чувствовать
касание
плеча!
...Я
был бы всех счастливее,
но
только вот что думаю:
Все
это настоящее?
Иль
это только бред?
И,
может, на волнение,
на
эту всю тоску мою,
Сурово
отодвинувшись,
ты
мне ответишь: «Нет!»
И
после ночью где-нибудь,
рванув
из-под Саратова,
Я
вспомню все мечтания
и
всю тоску свою,
Что
жизнь с мученьем прожита,
что
сердце расцарапано
И
что цветут глаза твои
совсем
в ином краю…
В
анатомическом кабинете
Вниманием дышат лица...
Раскрыты веером уши...
Здесь молодежь толпится
Около теплой туши.
У края стоит с ланцетом
Бровар*
слова бросая:
"Мускулюс массетер...
Внутренняя косая..."
Бродит волокна сминая,
Рук его отпечаток.
Вот здесь - спинная,
А вот - край зубчатой..."
Но из всех объяснений
Я только одно лишь понял,
Одно лишь мне стало яснее,
Что лучшая девушка - Тоня.
Что бродит по комнате мука,
Что сердце стучит у Тони
Таким серебристым звуком,
В таком мелодичном тоне.
И когда мы вышли на воздух
И ночь зацвела голубая,
Это небо, рябое в звездах,
Так хорошо улыбалось.
Колючая вьюга снега
Так бушевала чудесно
И шорох такой шел с неба,
Что в сердце слагалась песня.
Даже луне стало грустно,
Плывущей в лиловом блеске,
Что в небе ужасно пусто
И ей целоваться не с кем.
* * *
Я скажу тебе "прощай"
Вместо "до свидания".
Только ты не обращай
На меня внимания.
Ты засмейся и тряхни
Головой беспечною:
"Ведь нельзя же в наши дни
Жить любовью вечною".
Зачем, зачем блестит слеза
И губы желчью полнятся?
Мои же серые глаза
Недолго будут помниться.
Ведь мой же профиль не прямой
И губы цвета камеди,
Они забудутся тобой,
Они уйдут из памяти...
* * *
Ты говоришь:"Всему конец!
Забудь, уйди, не надо злиться".
И взгляд твой, серый, как свинец,
В мои глаза не хочет влиться.
И я гляжу в твои глаза
И наклоняюсь ниже, ниже...
Тех дней уж не вернуть назад,
Тех поцелуев с губ не выжечь.
Но этот лоб и прядь волос,
Все это - смех, и жест, и брови, -
Оно с душой моей сжилось,
Оно впиталось в плазму крови.
И каждый вечер, в поздний час,
Любовь приходит, как удушье.
Но у тебя в пещерах глаз
Ложится тигром равнодушье.
В улыбке, в линии плеча,
Как лунный свет, скользит усталость.
И мне теперь одна печаль,
Одна тоска теперь осталась...
Дом,
построенный на песке
Я от взгляда её краснею,
Любуясь жилкою на виске,
Но наша дружба сердечная с нею -
Дом, построенный на песке.
Она целует меня, балуясь,
Я уеду, она - в Москве.
Что все мечты мои, все поцелуи?
Дом, построенный на песке.
Но как-то я удивился очень,
Прочитав в календарном листке:
"Как раз бывает особенно прочен
Дом, построенный на песке".
Снег колючий падает с веток...
Может, и правда, конец тоске?
И будет сиять таким чудным светом
Дом,
построенный
на песке?!
* * *
Гляди: уже по Лиственной,
Где институт мясной,
Тревожною, таинственной
Повеяло весной.
Уже ручьи забулькали
По всей аллее сплошь.
Отправишься за булками -
Не вытащишь калош.
Ворвался ветер в форточку
С заоблачных высот,
И умывает мордочку
На крыше серый кот.
Но виснет сердце гирею,
Лежит на сердце тень:
В далекую Башкирию
Я еду через день.
Средь гула, среди дыма я
Забудусь ли в тоске?
Но ты, моя любимая,
Останешься в Москве.
В Москве, где все закружено,
Где звон, где шум, где гуд,
В Москве, где шелк, где кружево,
В Москве, где столько губ,
Где все огнями залито,
Где окна жгут, манят,
Ты позабудешь за лето
Мой исподлобья взгляд.
В Москве, где зори молоды,
Где столько лиц и встреч,
Забудешь очень скоро ты
Мою простую речь.
В Москве, где взгляды - омуты,
Где жизнь кипит, как кровь,
Другому ты, другому ты
Отдашь свою любовь.
Средь топота овечьего,
Среди сосновых смол,
Однажды, синим вечером,
Я получу письмо.
И строчки жгут больней огня:
"Сереженька, прощай!
Не мучь меня, забудь меня,
Не плакать обещай".
Пускай тоской и пламенем
Пахнет от этих строк,
Но с выраженьем каменным
Я буду сух и строг.
Я высунусь на улицу
И погляжу вперед.
Грустится ль мне, тоскуется ль, -
Никто не разберет.
Рукою не усталою
Придвину микроскоп.
К холодному металлу я
Прижму горячий лоб.
"Она была б жена твоя,
И вот ее уж нет.
Так, сердце, рвись же надвое,
Пылай, жестокий бред..."
* * *
Ты скажешь "нет"? Ты скажешь
"да"
Пока - одно из двух.
Но, Тоня, помни: я всегда,
Всегда твой верный друг.
Я буду там, где должен быть,
Куда поставит класс.
Но мне нигде не позабыть
Сиянья серых глаз.
* * *
Пушистый снег,
Пушистый снег,
Пушистый снег валится,
Несутся сани, как во сне,
И все в глазах двоится.
Вот сосенки,
Вот сосенки,
Вот сосенки направо,
А ты грустишь о Тосеньке...
Какой чудак ты, право!
А ну пугни,
А ну пугни,
А ну пугни Гнедуху!
Пониже голову пригни,
Помчимся что есть духу.
Ведь хорошо,
Ведь хорошо,
Ведь хорошо в снегу быть, -
Осыпал белый порошок
Твои глаза и губы.
На сердце снег,
На сердце снег,
На сердце снег садится.
Храни в груди веселый смех,
Он в жизни пригодится!
Размышления
на станции Карталы
И вот я, поэт, почитатель Фета,
Вхожу на станцию Карталы,
Раскрываю двери буфета,
Молча оглядываю столы.
Ночь. Ползут потихоньку стрелки.
Часы говорят: «Ску-чай, ску-чай».
Тихо позванивают тарелки,
И лениво дымится чай.
Что же! Чай густой и горячий.
Лэкин карманда акса юк!
В переводе на русский это значит,
Что деньгам приходит каюк.
Куда ни взглянешь — одно и то же:
Сидят пассажиры с лицами сов.
Но что же делать? Делать что же?…
Как убить восемнадцать часов?
И вот я вытаскиваю бумагу,
Я карандаш в руках верчу,
Подобно египетскому магу,
Знаки таинственные черчу.
Чем сидеть, уподобясь полену,
Или по залу в тоске бродить,
Может быть, огненную поэму
Мне удастся сейчас родить.
Вон гражданка сидит с корзиной —
Из-под шапки русая прядь, —
Я назову её, скажем, Зиной
И заставлю любить и страдать.
Да, страдать, на акацию глядя,
Довольно душистую к тому ж…
А вон тот свирепый усатый дядя
И будет её злополучный муж.
Вы поглядите, как он уселся!
Разве в лице его виден ум?
Он не поймёт её пылкого сердца,
Её благородной… Но что за шум?
Что случилось? Люди свирепо
Хватают корзины и бегут,
Потом зажигается много света,
Потом раздаётся какой-то гуд.
И вот, промчав сквозь овраги и горы,
Разгоняя ночей тоску,
Останавливается скорый —
Из Магнитогорска в Москву.
Чтоб описать, как народ садится,
Как напирает и мнёт бока,
Конечно, перо моё не годится,
Да и талант маловат пока.
Мне ведь не холодно и не больно
Они уезжают, ну и пусть!
Отчего же в душе невольно
Начинает сгущаться грусть?
Поезд стоит усталый, рыжий,
Напоминающий лису.
Я подхожу к нему поближе,
Прямо к самому колесу.
Я говорю ему: — Как здоровье?
Здравствуй, товарищ паровоз!!
Я заплатил бы своею кровью
Сколько следует за провоз.
Я говорю ему: — Послушай
И пойми, товарищ состав!
У меня болят от мороза уши,
Ноет от холода каждый сустав.
Послушай, друг, мне уже надоело
Ездить по степи вперёд-назад,
Чтобы мне вьюга щёки ела,
Ветер выхлёстывал глаза.
Жить зимою и летом в стаде,
За каждую тёлку отвечать.
В конце концов, всего не наладить,
Всех буранов не перекричать.
Мне глаза залепила вьюга,
Мне надоело жить в грязи.
И как товарища, как друга
Я прошу тебя: отвези!
Ты отвези меня в ту столицу,
О которой весь мир говорит,
Где электричеством жизнь струится,
Сотнями тысяч огней горит.
Возьми с собой, и в эту субботу
Меня уже встретит московский перрон,
И разве я не найду работу
Где-нибудь в тресте скрипеть пером?
Я не вставал бы утром рано,
Я прочитал бы книжек тьму,
А вечером шёл бы в зал с экраном,
В его волшебную полутьму.
Я в волейбол играл бы летом
И только бы песни пел, как чиж…
Что ты скажешь, состав, на это?
Неужели ты промолчишь?
Что? Распахиваешь ты двери?
Но, товарищ, ведь я шучу!
Я уехать с тобой не намерен,
Я уехать с тобой не хочу.
Я знаю: я нужен степи до зарезу,
Здесь идут пятилетки года.
И если в поезд сейчас я залезу,
Что же будет со степью тогда?
Но нет, пожалуй, это неверно,
Я, пожалуй, немного лгу.
Она без меня проживёт, наверно, —
Это я без неё не могу.
У меня никогда не хватит духу —
Ни сердце, ни совесть мне не велят
Покинуть степи, гурты, Гнедуху
И голубые глаза телят.
Ну так что же! Ведь мы не на юге.
Холод, злися! Буран, крути!
Всё равно, сквозь завесу вьюги
Я разгляжу свои пути.
* * *
Тебя мне даже за плечи
не
вытолкать из памяти,
Пусть ты совсем не прежняя,
пусть
стала ты другой,
Но переливы глаз твоих
и
губы, цвета камеди,
В сознанье озаряются,
как
вольтовой дугой.
Я буду помнить корпус наш,
шаги
твои по Лиственной,
Холодное молчание,
горячие слова.
Там пруд пылал, как озеро,
и бред
казался истиной,
И от улыбки чуточной
кружилась голова.
Она, любовь, с тобой у нас
не
распускалась розою,
Акацией не брызгала,
сиренью не цвела.
Она шла рядом с самою
обыкновенной прозою,
Она в курносом чайнике
гнездо
свое свила.
Она была окутана
лиловым чадом примуса,
Насмешками приятелей
и
сутолокой групп...
Но на душе тоска была,
и я в
огонь бы ринулся
За искорку в глазах твоих,
за
очертанье губ.
Теперь с тоскою кончено.
Теперь
твои артерии
С моими перепутаны
и
переплетены.
И как рисунок бабочки
на
шелковой материи,
Над нами тень раскинулась
ибряевской луны.
Скажи мне, неужели ты
со
скукой смотришь на небо?
И жизнь тебя измучила
и
кажется сера?
И как в реку бросаются,
не
глядя, хоть куда-нибудь,
Бежать тебе хотелось бы
из
этого села?
А мне минуты кажутся
чудесными и гордыми,
По книгам буквы ползают,
беснуется метель,
И лошади проносятся
с
опущенными мордами,
И избы
озаряются
улыбками детей.
По "точкам" путешествовать,
не
брезговать помоями,
С директорами ссорится,
с
кобылами дружить -
Не знаю, как по-твоему,
но,
Тонечка, по-моему,
Все это, вместе взятое,
и
означает - жить.
Неоконченные стихи, заготовки
*
* *
Ты,
ветер! Листву подо мной вороши
Свежее
и апельсиннее.
И
шорох хорош, и кусты хороши,
И
небо синее-синее.
*
* *
На
рельсах поезд сердится,
Он
хочет ехать по лесу.
Свое
он хочет сердце
Стране
отдать на пользу.
*
* *
С
коровами хочу вставать
С
утра, не нежась,
Чтоб
только почувствовать
Эту
свежесть.
*
* *
Среди
снежинок шелковых,
в нагроможденье скал,
Я
только здесь нашел себе,
чего всю жизнь искал.
*
* *
И
колючими, как хвоя,
Звездами
обросшее,
Синее,
пороховое,
тревожное,
хорошее
Небо...
*
* *
Весна
на Урале,
раскаты тревожные
*
* *
Мою
любовь
и мою грусть
Давно
ты знаешь
наизусть…
Источник: Чекмарев, С. И. Стихи. Письма. Дневники / Сергей Чекмарев; предисловие, подготовка текста и составление С. Ильичевой. – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1982.
Приглашаем за книгами:
Источник: Чекмарев, С. И. Стихи. Письма. Дневники / Сергей Чекмарев; предисловие, подготовка текста и составление С. Ильичевой. – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1982.
Приглашаем за книгами:
Чекмарев, С. И.
Была весна...: стихи, письма, дневники / Сергей Чекмарев ; лит. композиция,
подгот. текста, предисл., послесл. и коммент. С. Ильичевой. - Доп. изд. -
Москва: Молодая гвардия, 1978. - 272 с. - (Компас). – ЦБ им.Пушкина, библиотеки
№№ 1, 10, 18.
Чекмарев, Сергей Иванович.
Уральская весна: стихи, письма, дневники / Сергей Чекмарев; подготовка текста,
литературная композиция и предисловие С. Ильичевой. - Уфа: Башкирское книжное
издательство, 1979. - 173, [2] с.; 20 см. - (Золотые родники). – ЦБ им.Пушкина
Чекмарев, Сергей
Иванович. Стихи. Письма. Дневники / Сергей Чекмарев ; предисловие, подготовка
текста и составление С. Ильичевой. - Москва: Советская Россия, 1968. - 251, [3]
с. + 1 л. портр. – ЦБ им.Пушкина, библиотека №22.
Ильичева, Стелла
Ильинична. Сергей Чекмарев / С. Ильичева. - Москва: Политиздат,
1968. - 133, [2] с.; 16 см. - (Когда им было двадцать). – ЦБ им.Пушкина
Шмаков, Виктор.
Глаза твои - синее небо: документальный рассказ о работавшем в Башкирии Сергее Чекмареве,
Великом Патриоте Отечества нашего, поэте, лауреате премии Ленинского комсомола
и его пронзительной любви к Тоне (Антонине Кононенко) / Виктор Шмаков. - Уфа:
[б. и.], 2017. - 84 с.: фот. – ЦБ им.Пушкина, библиотека №15.
Шмаков, Виктор.
Я знаю, я нужен степи дозареза: документальная экспозиция о любви, чести и
долге зоотехника, поэта, лауреата премии Ленинского комсомола Сергея Чекмарева,
работавшего в Башкирии / Виктор Шмаков; [автор предисловия Михаил Шмаков]. -
Уфа: [б. и.], 2015. - 114 с.: фот., портр.. – ЦБ им.Пушкина
Шмаков, Виктор.
...В далекую Башкирию я еду через день. Документальная экспозиция о любви,
чести и долге зоотехника, поэта, лауреата премии Ленинского комсомола Сергея Чекмарева,
работавшего в Башкирии / Виктор Шмаков. - Уфа: [б. и.], 2014. - 136 с.: портр.,
фот. – ЦБ им.Пушкина
"...Я нужен степи до зарезу...". Сергей Чекмарев.
"Размышления на станции Карталы": история одного стихотворения / [В.
А. Бабкин, О. Н. Павлов, М. С. Фонотов, А. Л. Казаков]. - Челябинск:
Челябинская областная писательская организация Союза писателей России, 2016. -
92 с.: и.. – ЦБ им.Пушкина
Комментариев нет
Отправить комментарий