105 лет со дня рождения
Борис Александрович Ручьев – известный поэт, почетный гражданин города Магнитогорска. Это имя постоянно звучит в устах любителей поэзии во время Ручьевских чтений. Его сочная, глубокая, неувядаемая лирика становится все более востребованной, привлекая внимание совсем юных поклонников отечественной поэзии. По мнению многих видных поэтов, литературоведов и критиков, Борис Ручьев по праву считается патриархом русской советской поэзии на Урале. Со временем его талант становится для уральцев все значимее и дороже, - рассказывает Максим Суржиков, библиотекарь отдела краеведческой работы Центральной библиотеки им.Пушкина.
Борис Ручьев (настоящая фамилия — Кривощёков) родился 15 (2 по старому стилю) июня 1913 г. А вот с
определением места рождения возникают сложности: по одним сведениям он родился
в городе Троицке Уфимской губернии, по другим – в казачьей станице Еткульской.
Эта неопределенность вызвана тем, что отца Бориса перевели инспектором Высшего
начального училища в станицу Еткульскую, где и крестили его сына.
Отец – учитель и священник Александр Иванович Кривощёков – один
из самых грамотных людей в своё время на Южном Урале. Учителем он стал в
Кокчетаве в 1905 году, куда был сослан за агитацию среди казаков Оренбургского
войска. Остались многие свидетельства о том, что он занимался и литературной
деятельностью. Сохранились рассказы, изданные в 1913 году в г. Троицке о
Русско-японской войне, а в 1920-е годы появляются его рассказы, стихи, очерки
уже в местной печати. В магнитогорском музее Б.А. Ручьева хранится рукопись
прозаических произведений отца поэта, которая пока что не издана. После
революции и Гражданской войны он жил в Киргизии, здесь за заслуги в области
просвещения был удостоен звания «Заслуженный учитель школы Киргизской ССР».
Мать поэта, Евгения Лаврентьевна, до замужества была
учительницей. Она хорошо знала русский язык и литературу, прививала вкус к ним и
своим детям. Поэтому можно с уверенностью сказать, что тяга к литературе у
Бориса Ручьёва заложена в генах.
Детство поэта прошло в станице Еткульской. Борис выучился читать
еще до школы и в девять лет поступил сразу в третий класс Высшего начального
городского училища г. Троицка. Через два года вместе с семьей переехал в
станицу Звериноголовскую (та, что на современной территории Курганской области)
к Ивану Егоровичу Кривощёкову – деду нашего поэта. В Звериноголовске
познакомился с будущим поэтом Михаилом Заболотным (Люгариным). Дружбу, которая
началась в юности, они пронесли через всю свою жизнь. После окончания сельской
школы Б. Кривощеков учился в школе-девятилетке Кургана. В конце 1920-х гг. в
газете «Красный Курган» появляется первая публикация Бориса. Под фамилией
Кривощеков в свет выходят стихотворения «О субботнике», «На озере»,
«Граммофон», «В школе», «Зима». На момент публикации автору было всего 15-16
лет.
Зима
Отзвенели веселые песни
На зеленом просторном лугу.
По сугробам, залёгшим, как плесень,
Раскружился метельный разгул.
О, зима! Ты спускаешься наземь
Непреклонна, буйна и легка...
Над землей, одичалой от грязи,
Ты свои расстилаешь снега.
Ещё нежны снежинки, как звёзды,
Ещё смутны и хрупки, как грусть,
Но свинцовые тучи и воздух
Заучили метель наизусть.
Хороши огневые закаты
В снеговом изумрудном огне,
Когда сумерки сгустком мохнатым
Загудят на уснувшей земле.
В возрасте 17 лет вернулся в станицу Звериноголовскую и сразу
включился в комсомольскую работу, сочинял стихи и юморески для агитбригады. Надеясь
на публикацию своих стихов в популярном журнале «Октябрь», осенью 1930 года
отправился в Москву с Михаилом Заболотным. Их попытка окончилась неудачей, и
непризнанные дарования, не желая возвращаться в станицу, решили поехать на
гремевший тогда на всю страну Магнитострой.
19 октября 1930 г. друзья оказались в Магнитогорске. Здесь и
состоялась их творческая судьба. В Магнитке Борис устроился
плотником-бетонщиком, на стройку пошел и его друг. «Буксир» - так называлось
литературное объединение, в которое сразу же вступили оба поэта. Той же осенью
на страницах магнитогорской печати впервые появилось новое имя: Борис Ручьев
(такой псевдоним выбрал себе начинающий поэт), – а его друг Михаил Заболотный
стал публиковаться под псевдонимом Михаил Люгарин.
В 1931 г. Ручьев вступил в комсомол. Горком заметил его
дарование и активную жизненную позицию, предложил ему работать литсотрудником
молодежной газеты «Магнитогорский комсомолец». В 1932 г. Уральское книжное
издательство (г. Свердловск) выпускает «Рождение чугуна» – сборник молодых
магнитогорских поэтов, в котором были опубликованы и стихи Бориса. За первые
три года жизни и работы в Магнитке Б. Ручьев издал цикл стихов «Вторая родина»,
написал поэмы «Песня о страданиях подруги» и «Зависть», которые позднее признал
слабыми и больше не публиковал.
Творчество молодого певца Магнитки заметили столичные поэты,
часто приезжавшие на Магнитострой. В 1932 г. Б. Ручьева направили на II
Всероссийское совещание молодых поэтов (так называемые Малеевские курсы). Здесь
известный поэт Владимир Луговской искренне восхитился: «Ему только
восемнадцать. Но я и в двадцать один так не писал». В 1933 г. в Свердловске
вышла первая книжка стихов Б. Ручьева «Вторая родина», в следующем году ее
переиздали в Москве под редакцией Алексея Суркова.
Руководство Магнитогорского металлургического комбината (ММК) очень
внимательно относилось к творчеству местных литераторов. По сей день в музее
комбината хранится приказ о поощрении участников литбригады «Буксир»,
подписанный директором А. П. Завенягиным 31 января 1934 г. В числе других
талантливых поэтов и прозаиков Б. Ручьева премировали суммой в 1200 рублей и
творческой командировкой по Уралу.
Летом 1934 г. проходил Всеуральский съезд писателей и Первый
Всесоюзный съезд советских писателей. И там, и там Борис Ручьёв был избран
делегатом от Магнитки. Николай Куштум (Свердловск) и другие признанные
литераторы дали высокую оценку творчеству магнитогорцев Бориса Ручьева и Александра
Авдеенко. Сам Максим Горький вручил им на съезде писательские билеты.
В 1935 году Б. Ручьев поступил на заочное отделение Вечернего
рабочего литературного университета (ныне Литературный институт им. А. М.
Горького). Время обучения в университете – крылатое и вдохновенное, можно
сказать, что «золотое». Он написал и опубликовал несколько циклов стихов: «Соловьиная
пора», «Открытие мира» и «Девушки-подружки». В марте 1936 года Борис Ручьев
женился на учительнице Серафиме Каменских и перебрался в Златоуст. В 1936-1937
гг. начинается тесное сотрудничество с редакцией газеты «Пролетарская мысль», поэт
посещает старейшее на Урале литературное объединение «Мартен», публикует свои
произведения в местном литературно-техническом журнале «Маховик» и свердловском
«Штурм». После знакомства с Виктором Губаревым в Златоусте, публикуется серия
очерков о тружениках села в челябинской молодёжной газете «Сталинская смена». В
это же время готовится к изданию вторая книга стихов Ручьёва.
Несмотря на бурную литературную деятельность и высокие оценки
его творчества известными писателями, поэт попал под «сталинский каток
репрессий». 26 декабря 1937 г. он был арестован по клеветническому обвинению, а
28 июля 1938 г. осужден выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР
на 10 лет лишения свободы по печально известной 58-й статье Уголовного кодекса.
Срок заключения Борис Ручьев отбывал в лагерях Севвостоклага
НКВД СССР на «полюсе холода», в Оймяконе. Через два года, осенью 1940 г., Борис
Ручьёв чуть было не лишился ноги из-за сильных ожогов, которые получил во время
тушения сильного лесного пожара. Придя в себя после длительного лечения, он
понял, что судьба подарила ему вторую жизнь. Он стал сочинять стихи, запоминая
их, так как ему не на чем было даже писать. В ГУЛАГе им созданы поэмы
«Невидимка», «Прощание с молодостью», цикл стихов «Красное солнышко».
... Испытав мороз и голод молча,
Грудью встретив камни и ножи,
Гордясь тем, что не завыл по-волчьи,
В волчьих стаях молодость прожив,
Даже крик свой, рвущийся наружу,
В горле сжав, чтоб не рвануться в бой,
Шел я жить в предутреннюю стужу,
Как на волю — в каменный забой!
Черный труд свой не прокляв ни разу,
В жизни — никого не сбивший с ног
Горд я тем, что душу от заразы —
Для друзей и родины сберег.
Для друзей и родины сберег.
Началась Великая Отечественная война. Борис осознавал, что его
место там, где решается судьба Отечества, и поэтому попросил отправить его на
фронт. Но его не взяли даже в штрафбат – травма ноги давала о себе знать.
Позднее он об этом написал глубоко искренние «Стихи о далеких битвах». В это же
время поэт начал писать и не закончил поэму «Полюс», в которой он рассказывает
о трудной судьбе невинно осужденных.
По законам того времени бывшие заключенные не имели возможности
селиться в крупных городах и там, где проживали до ареста. После десяти лет
заключения Б. Ручьев решил еще на два года остаться в Севвостоклаге на правах
вольнонаемного.
В начале 1970-х гг. группа журналистов Челябинской студии
телевидения снимала фильм «Встреча с Борисом Ручьевым», посвященный 60-летию со
дня его рождения. Уже после съемок Борис очень много рассказал о колымском
периоде своей жизни. Особенно тронул рассказ о том, как Борис выбрался из
Магадана на Большую землю: там, в Магадане, лётчики одного воздушного судна,
услышав его стихотворения сами предложили ему сесть к ним на борт.
В 1949 г. Борис Ручьев после возвращения из ГУЛАГа переехал к
своей супруге С. Каменских в город Кусу. Там он стал бригадиром
погрузочно-разгрузочной бригады завода «Строймаш», кладовщиком и товароведом
техснабжения. В 1951 году поэт переехал в Киргизию в село Мирза-аки, и устроился
бухгалтером МТС и проработал там пять лет. К слову, в этом же селе работал
учителем его отец.
В 1956 г. поэта реабилитировали, и в январе 1957 г. он направил
ходатайство на имя председателя правления Союза писателей СССР А. Суркова с
просьбой восстановить его членство в союзе. Просьбу, конечно же, удовлетворили.
В этот же год он вернулся в город, в котором провёл свою юность – город Магнитогорск.
Для поэта началась новая жизнь, полная надежд, творческого горения и дерзания.
Удивительно, что Борис Ручьев, в отличии от многих, сумел погасить свои обиды
на Советскую власть, которая отнеслась к нему сурово и несправедливо, и
полностью посвятил себя творчеству. Он не любил вспоминать о Колыме, считая эти
годы потерянными.
В 1958 г. у Бориса Ручьёва выходит второй сборник стихов
«Лирика». Вдохновленный успехом, которым сопровождался выход «Лирики», поэт принялся
за главное произведение в своем творчестве – «Любава», посвятив ей четыре года
работы. По первоначальному замыслу поэта, она должна была стать первой из цикла
произведений под рабочим названием «Индустриальная история».
Кроме «Любавы», в него должна была войти и поэма «Канун». Но колымские
годы не прошли бесследно: с поэтом случился инсульт, на какое-то время была
нарушена речь, врачи рекомендовали полный покой. Начав писать поэму «Канун» в
1965 г., он так и не сумел завершить ее.
Жаль, что только последние годы жизни поэта принесли ему
всесоюзную славу и любовь читателей. В 1964 г. за поэтический цикл «Красное
солнышко» и другие стихи, написанные во время ареста, Ручьева выдвинули на
соискание Ленинской премии, но, к сожалению, не дали ее. Лишь спустя несколько
лет, в 1967 г., за поэму «Любава», сборники стихов «Красное солнышко» и
«Проводы Валентины» Б. А. Ручьеву была присуждена Государственная премия РСФСР
им. М. Горького. Его наградили за большой вклад в развитие поэзии орденами
Трудового Красного Знамени (1963 и 1967) и орденом Октябрьской революции
(1973). Городской Совет депутатов трудящихся Магнитогорска присвоил в 1969 г. Ручьеву
звание почетного гражданина города. Это всё являлось заслуженным признанием
заслуг поэта, хоть и запоздалым. Его творчество высоко ценили товарищи по
литературному цеху: Ярослав Смеляков, Василий Федоров, Владимир Туркин,
Константин Поздняев, известный литературный критик, профессор Литинститута
Валерий Друзин; наши земляки Людмила Татьяничева, Марк Гроссман, Яков
Вохменцев, Михаил Львов. Все они оставили теплые отзывы о творчестве собрата по
перу. Марк Гроссман: «Как всякий прочный,
крупный талант, Ручьев сразу вошёл в большую литературу и надёжно занял в ней
место, и уже было невозможно спутать его голос, его интонации и темы с голосом
и интонациями других, даже больших поэтов».
А уральские поэты послевоенного поколения Валентин Сорокин и
Вячеслав Богданов считали Б. А. Ручьева своим учителем и наставником в жизни и
творчестве.
Когда Борис тяжело заболел, он осознал, что сделал в этом мире
мало, поэтому старался делать как можно больше добрых дел, в том числе и через
написание поэтических произведений. В беседе со своим другом Яковом
Вохменцевым, в 1958 году, Ручьев признавался: «Мне нужно еще лет пятнадцать, чтобы осуществить свои замыслы, завершить
вещи, начатые на Колыме, – вот тогда и помирать можно». Борис Александрович
покинул это мир ровно через пятнадцать лет, 24 октября 1973 г. Он немало успел
сделать, но завершить все замыслы ему не хватило времени…
В октябрьский день 1973 года Бориса Александровича Ручьева
хоронила, без преувеличения, вся Магнитка. После его смерти прошло четыре
десятилетия, но и сегодня на могиле поэта всегда свежие цветы – он остается
любим тысячами магнитогорцев. И кто бы ни приходил на Правобережное кладбище,
считает своим долгом посетить могилу Мастера поэтического слова.
В честь Б. А. Ручьева названа одна из улиц Магнитогорска и
Златоуста. Трехкомнатная квартира, в которой он жил и работал последние годы,
стала первым в Челябинской области мемориальным музеем, теперь это место встреч
магнитогорских поэтов и прозаиков. Центральная городская библиотека носит его
имя. С 1979 года в Магнитогорском педагогическом университете постоянно
проводятся Ручьевские чтения, во время которых молодые поэты Магнитки читают
свои новые произведения, вспоминают стихи и поэмы мастера-наставника.
В 1998 г. администрация Челябинской области в канун 80-летия со
дня рождения поэта по предложению правления областной писательской организации
учредила литературную премию им. Бориса Ручьева. Первыми лауреатами ее по праву
стали: ученик Ручьева, поэт Валентин Сорокин; известный литературовед,
профессор Челябинского государственного института культуры Лидия Гальцева,
посвятившая всю сознательную жизнь изучению и пропаганде творчества любимого
поэта; магнитогорская поэтесса Римма Дышаленкова, унаследовавшая лучшие
традиции своего Учителя.
Пожалуй, самым памятным местом Магнитки стал монумент,
посвященный первостроителям. Он носит символическое название: «Первая палатка».
У подножия на века золотом высечены ручьевские строки:
Мы жили в палатке с
зеленым оконцем,
Омытой дождями,
просушенной солнцем,
Да жгли у дверей
золотые костры
На рыжих каменьях
Магнитной горы.
Самобытный уральский поэт, внесший значительный вклад в
литературную сокровищницу страны, удостоен высокой чести и народной любви.
У Бориса Ручьева весьма большая библиография:
Книги
1.
1933 – Вторая родина. – Свердловск.
2.
1934 – Вторая родина. – Москва.
3.
1958 – Лирика. – Челябинск.
4.
1960 – Красное солнышко (стихи и поэмы). – Москва.
5.
1960 – Проводы Валентины (стихи). – Москва.
6.
1961 – Прощание с юностью (стихи и поэмы). – Свердловск.
7.
1963 – Любава (поэма). – Москва.
8.
1963 – Избранное (стихи и поэмы). – Челябинск.
9.
1964 – Магнит-гора (избранные стихи и поэмы). – Москва.
10.
1965 – Избранная лирика. – Москва.
11.
1965 – Невидимка (поэма). – Челябинск.
12.
1966 – Любава (стихотворения и поэмы). – Москва.
13.
1967 – Поэмы. – Москва.
14.
1967 – Стихотворения. – Москва. Серия: «Россия – Родина моя».
15.
1968 – Красное солнышко (стихи и поэмы). – Москва.
16.
1969 – Избранное. – Челябинск. Серия: «Уральская библиотека.
Поэзия»
17.
1971 – Юность. – Москва
18.
1972 – Магнит-гора (избранное). – Москва. Серия: Библиотека
поэзии «Россия».
19.
1973 – Стихи. Поэмы. – Челябинск.
20.
1975 – Любава (поэма). – Москва.
21.
1976 – Соловьиная пора. – Челябинск.
22.
1976 – Стихотворения и поэмы. – Москва.
23.
1978 – 1979 – Избранные произведения в 2-х томах. – Челябинск.
24.
1981 – Стихи. – Москва. Серия: «Библиотека современной поэзии».
25.
1987 – Красное солнышко (стихотворения и поэмы). – Свердловск.
26.
1988 – Стихотворения. – Москва.
27.
1989 – Любава (поэма). – Челябинск.
28.
1999 – Песня о брезентовой палатке (стихи). – Оренбург.
29.
2007 – Соловьиная пора (избранная лирика). – Магнитогорск.
В школе
Приветлив светлый
старый дом,
Резьбой узорной блещут
окна.
И у крылечка под дождем
Ветвистые березы
мокнут.
Любовно выгнулось
крыльцо,
Склонившись ласково на
колья,
Он так уютен на лицо —
Дом под названьем милым
— «школа».
Встречает тихим скрипом
дверь,
Как прежде матерински,
крепко
встречала школьником, —
теперь
Вхожу я взрослым
человеком.
Знакомый узкий коридор.
И скрип знакомой
половицы,
По-новому лаская взор,
Сплелися на стене в
узор
Колосья дымчатой
пшеницы.
О радость, радость, не
остыть
И не завянуть в доме
светлом,
Внутри угодливо
приветном,
Снаружи ласково
простом.
Здесь грусти всякий
взмах затих,
Любовно каждый шаг
взлелеян.
В венке колосьев
золотых
На класс с улыбкой
смотрит Ленин.
И, подходя к доске
учкома,
Издалека увидишь сам —
Весь урожай приемом
новым
Исчислен в группе
диаграмм.
1928
На
озере
Покачнулася хата на
взгорье
В камышовых ресницах
озер,
Утром ясным вишневые
зори
Вышивают на окнах узор.
Под горою серебряной
плавью
Гладят волны озерный
покров —
Хорошо этим утром мне
плавать
Под налетами легких
ветров.
Пляшет солнце лучистым
загаром,
Льются степи узорным
ковром,
Бьются волны
расплавленной гарью
О борта отливным
серебром.
1928
Песня о брезентовой
палатке
Мы жили в палатке
с зеленым оконцем,
промытой дождями,
просушенной солнцем,
да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы.
Мы жили в палатке,
как ветер, походной,
постели пустели
на белом восходе,
буры рокотали
до звездной поры
в нетронутых рудах
Магнитной горы.
А мы приходили,
смеялись и жили.
И холод студил нам
горячие жилы.
Без пляски в мороз
отогреться невмочь,
мы жар нагоняли
в походную ночь.
А наш гармонист
подыграл для подмоги,
когда бы не стыли
и руки и ноги;
озяб гармонист
и не может помочь,
озябла двухрядка
в походную ночь.
Потом без гудка
при свинцовом рассвете
мы шли на посты
под неистовый ветер
большим напряженьем
ветра превозмочь
упрямей брезента
в походную ночь.
А мы накалялись
работой досыта,
ворочая скалы
огнем динамита.
И снова смеялись —
от встречи не прочь
с холодной палаткой
в походную ночь.
Под зимним брезентом
в студеных постелях
мы жили и стыли,
дружили и пели,
чтоб нам подымать
золотые костры
нетронутой славы
Магнитной горы.
Чтоб в зареве плавок
сгорели и сгасли,
как гаснут степные
казацкие сказки —
метельный разгон,
ураганный надрыв
стремительных
ветров Магнитной горы.
Чтоб громкий
на версты
и теплый на ощупь,
как солнце, желанный
в походные ночи,
на тысячи створок
окошки раскрыл
невиданный город
Магнитной горы.
Мы жили да знали
и радость и горе,
забрав, будто крепость.
Магнитную гору...
За рудами суши,
за синью морей
красивая слава
грохочет о ней.
Мы жили да пели
о доле рабочей
походною ночью,
холодною ночью...
Каленая воля
бригады моей
на гордую память
осталась о ней.
Мы жили, плясали
без всякой двухрядки
в холодной палатке,
в походной палатке...
На сотни походов,
на тысячи дней
заветная песня осталась о ней.
1933
Мой июль
В птичий месяц моего рожденья
невпопад леса свистят: июль!
Росы, рассыпаясь от паденья,
умывают родину мою.
На горах костры горят без дыма,
жжет заря заказанный сосняк.
С тропками витыми и пустыми —
вся земля, как озеро, ясна.
И, признаюсь — по своей охоте,
въявь мне снится, только замолчу,
что лечу я в синем самолете,
часовым над родиной лечу...
Чуть качая на озерах лодки,
трубят в трубы в гнездах падунов
города Урала — самородки
с дымчатыми зернами домов.
Выше труб взвиваются дороги,
цепи гор шатая на весах;
поднялись орлиные крутоги,
полегли лосиные леса.
За горами реки ходят кругом,
гнутся пашни, падают луга,
тополя по лесенке до юга
всходят на серебряных ногах.
Бродит море Черное потопом,
все эскадры ставит на отвод,
вдоль по морю город Севастополь
броненосной крепостью плывет.
А за ним ни берега, ни края,
жарко — без дорог и без оград —
догорает и не догорает
черный и зеленый виноград.
Карту стран заря перекроила
золотыми иглами пера,
и кричу я: — Здравствуй, Украина,
небо семицветного Днепра!..
Ты берешь на славу и на годы
синеву, как рек своих удой,
золотое — от своих угодий,
сок вишневый от своих садов.
Но навстречу вскрылись перекрестной,
трубной, зореходною рекой
медные московские оркестры,
а оркестров — сорок сороков.
И встает, броненный в красный камень,
звезды из рубинов окрыля,
мир, хранимый чистыми штыками
в воротах гранитного Кремля.
Мир, хранящий в маршах Мавзолея,
на граненых, каменных руках —
яви и легендам — имя Ленин,
сердцем, не сгорающим века.
И, склонясь над музыкой печальной,
честь отдав на медленном лету,
тихо-тихо говорю: — Начальник,
горы в громе и земля в цвету!..
1934
Девушка
По гудкам поднимаются руки
на прощанье под первой звездой...
Так за гордые годы разлуки
улетело семьсот поездов.
На последний приду пассажиром
и по взлету второго звонка
распечатаю пачку «Памира»,
закурю и взгляну на закат.
Через версты и станции странствий,
далеко в деревенском дому
я скажу: — Незабытая, здравствуй!..
Бровью дрогну и шапку сниму.
Не спрошу даже, рада ль, не рада,
как жила, как страдала тоской,
оглянусь и спокойно присяду,
смелый, каменный, весь городской.
Расскажу, как отдал я без горя
жар лихой холостяцкой поры
за Турксиб, за Аральское море,
за высоты Магнитной горы,
брал знамена своими руками,
и под ними ходили друзья
в города перекладывать камни,
льды ломая и грозам грозя.
Только скажешь: — Орленок мой! Сильный!
Прилетел ты, не опоздал,
я сама по тебе не грустила,
поджидала, как ждут поезда.
И напомнишь, немного робея,
что, пожалуй, за тысячу дней
были наши глаза голубее,
а густые ресницы темней...
Хорошо! По вчерашнему следу
всходит солнце и время летит.
И куда ни пойду, ни поеду,
горный город встает на пути.
1934
Обоянка
По лесам краснела
земляника,
реки наземь падали со
скал...
От соленой Камы до Яика
исходил я каменный
Урал.
Ставил я в горах цеха
из стали,
доставал я уголь
на-гора,
и меня часами
награждали,
пили чай со мной
директора.
В праздники ходил я на
гулянки,
по садам бродил в
вечерний час,
и глядели на меня
горянки,
нипочем не отрывая
глаз.
По дорогам, низким и
высоким,
медленно теряя дни
свои,
я живу — душевно одиноким
только с точки зрения
любви.
Словом, в жизни многому
ученый,
знавший много счастья,
много бед,
не имел я счастья знать
девчонок,
равных в обаянии тебе.
Не имел я чести строить
в яви,
видеть и во сне и наяву
города, сравнимые по
славе
с городом, в котором я
живу.
Где с тобой проходим
спозаранку
по широким улицам
вдвоем,
горлинка залетная,
горянка,
горенько нежданное мое.
Видел я глаза орлиц и
ланей,
соловьих и диких
голубят,
но такие — синие в
тумане,
голубые в полдень — у
тебя.
Выйдешь в ельник —
ельник станет вровень,
в горы глянешь — горы
позовут,
улыбнешься — за твое
здоровье
земляника подпалит
траву.
А купаться вздумаешь
под кручей,
прыгнешь в воду
ласточкой летучей,
вспыхнет сердце, словно
от огня,
и плывешь по той воде
кипучей,
над волною плечи
приподняв...
На какой, скажи, реке
заветной,
полуденным солнышком
согрет,
твой родной, садовый,
семицветный,
дальний Обояньский
сельсовет?
На Дону ли тихом, на
Кубани —
все равно, имею я в
виду:
обаятельнее Обояни —
на земле селений не найду.
Не найду в цветах
желтее меду,
в горной вишне влаги
огневой,
не найду на белом свете
сроду
серденька желанней
твоего.
Петь мне без тебя не
довелось бы,
без тебя темно в
средине дня,
и прошу я в превеликой
просьбе —
выйди, что ли, замуж за
меня.
Не хвалюсь одеждой и
достатком,
но имею честь сказать
одно:
никогда я не считаю
сладким
горькое, веселое вино.
И долит меня большая
вера,
до того долит, что нету
слов,
что экзамен сдам на
инженера —
вечного строителя
домов.
Никакому горю
непокорный,
каждый день тобою
дорожа,
скоро стану строить
город горный
по большим московским
чертежам.
Вот и встанет он
несокрушимо,
облицован камнем
голубым,
засинеют горные
вершины,
как родные сестры,
перед ним.
Обоянкой звать тебя я
стану.
— Обоянка, — я тебе
скажу, —
не спеша деревья
вырастают
ровнями второму этажу.
Нет в садах зеленых с
теми сходства,
что растут в твоей
родной степи.
Поступи в контору
садоводства,
садоводом главным
поступи.
Чтоб вокруг домов да
вкруг кварталов,
затопив долину, всё
плыла,
птицами свистела,
зацветала,
поднимала пену добела
и вставала выше крыш
зеркальных
в вечер поздний, в
утреннюю рань,
в ягодах медовых и
миндальных,
в тополях крутых
пирамидальных,
вся в цветах и звездах
— Обоянь!
1937
Две песни о Магнит-горе
1
Невидимый,
невредимый,
силу
тайную хранит
в сердце
родины таимый
удивительный
магнит.
Мне на
свете нет покоя,
нет
удачи, нет добра —
неотступною
тоскою
извела
Магнит-гора.
Дальним
ветром, тихим зовом
всё манит
меня к себе,
будто
сына дорогого,
непокорного
судьбе.
Я не раз
бывал измучен,
падал
замертво в мороз,
на костре
горел горючем,
не пролив
и капли слез.
Но
припомню город горный,
весь в
огнях в вечерний час, —
хлынут с
радости и с горя
слезы
теплые из глаз.
Я увижу,
как по тропам
росным
утром на заре
самым
юным рудокопом
я пришел
к Магнит-горе.
И,
взрывая камень вечный,
день и
ночь в земной грозе,
верных
верностью сердечной
больше
ста имел друзей.
Жил
довольный хлебом черным,
в
праздник чай кирпичный пил,
вместо
доброй и покорной,
непокорную
любил.
И
желанной, нелюбимый,
пел я,
строя город мой,
каждым
камушком родимый,
каждой
гайкою родной.
2
Если я
умру без слова,
люди,
будьте так добры,
отвезите
гроб тесовый
до высот
Магнит-горы.
Под
утесом положите
и
поставьте столб с доской:
«Похоронен
старый житель
и
строитель заводской».
Дождь польет
могилу летом,
и на
политом бугре
загорится
горицветом
несгораемый
багрец.
И
воротятся живые,
старой
дружбой мне верны,
сталевары,
горновые —
бомбардирами
с войны.
Над
могильником багровым
снимут
шапки в тишине,
задушевным
тихим словом,
как
живому, скажут мне:
— Спи,
товарищ, ты недаром
ел на
свете пироги,
нашей
сталью в громе яром
насмерть
скошены враги!..
И пойдут
друзья спокойно
плавить
горную руду,
как
всегда — готовы к войнам,
к жизни,
славе и труду.
Над моим
усталым сердцем
пусть же,
здравствуя, живет
всю
планету громовержцем
потрясающий
завод.
Как
сердца стучат машины,
сплав
бушует огневой,
и да
будут нерушимы
основания
его.
Ибо в
годы сотворенья
я вложил
в них долей тонн —
камень
личного граненья,
вечной
крепости бетон.
1942
Так сбываются сказки в России...
От
великих трудов и утрат
ты всё
крепче, смелее, красивей,
будто в
битвах бывалый солдат.
Пусть, в
работе все жилы напружив,
ты не
помнишь досужего дня,
растеряв
ненаглядных подружек,
задушевных
друзей хороня.
Пусть,
рискуя пропасть без дороги,
ты
врубался в чащобы тайги,
сам лечил
на привалах ожоги,
сам
кедровник варил от цинги.
Пусть в
безвыходных вьюжных осадах
ты от
голода падал и слеп
и до
гроба запомнил, как сладок
твой
горбом заработанный хлеб.
Пусть в
поту от горняцкой науки
ты не
смог научиться беречь
молодые,
горячие руки,
в вечных
ранах и шрамах до плеч.
Пусть,
хлебая студеную воду
в полых
реках полярных пустынь,
ты
бросался в упор ледоходу,
вместе с
жизнью спасая мосты.
И ни разу
в пожарах и вьюгах
заслужить
ты упрека не мог,
будто ты
побежал от испуга,
будто в
горе друзьям не помог.
Пусть,
хрипя, задыхаясь в метели,
через
вечный полярный мороз
ты в
своем обмороженном теле
красным
солнышком душу пронес.
1943-1956
Вечный пламень.
Индустрия
— вечный мой город,
я сам —
твой строитель и брат,
твоим
деревенским Егором
был
словно б столетье назад.
Я сам,
будто в давнее время,
намучившись,
как ученик,
премудрость
металлотворенья
твоим
подмастерьем постиг.
Мы оба
историей стали,
хотя и не
равен наш век:
ты — мир
из бетона и стали,
я —
мастер твой, но человек.
По праву
всего поколенья,
что было
твоим целиком,
я стал
твоим слухом, и зреньем,
и верным
твоим языком.
Мы, люди,
не смертны у горнов,
ни
старость, ни немочь — не в счет,
в тот
час, когда змеем покорным
стихия
металла течет.
Здесь
всяк по душевному праву
к
железному долгу привык...
И вечного
пламени плавок
нельзя
погасить ни на миг.
1967
Максим Суржиков, библиотекарь
отдела краеведческой работы
Комментариев нет
Отправить комментарий