День Хиросимы: 60 стихотворений

Источник фото

 

6 августа отмечается День Хиросимы — Всемирный день борьбы за запрещение ядерного оружия.  6 августа 1945 года самолет Б-29 «Энола Гей» американских ВВС под командованием полковника Тиббетса сбросил бомбу «Малыш» на Хиросиму. А через три дня, 9 августа 1945 года, самолет Б-29 «Бокскар» под командованием полковника Чарльза Суини сбросил бомбу на Нагасаки.

Общее количество погибших только при взрыве составило от 90 до 166 тысяч человек в Хиросиме и от 60 до 80 тысяч человек — в Нагасаки. И это не все — от лучевой болезни скончалось около 200 тысяч человек. Весь мир облетела пронзительная история девочки из Хиросимы Садако Сасаки, умершей в 1955 году от лейкемии — одного из последствий облучения. Уже находясь в больнице, Садако узнала о легенде, согласно которой человек, сложивший тысячу бумажных журавликов, может загадать желание, которое обязательно исполнится. Желая выздороветь, Садако стала складывать журавликов из любых попадавших в её руки кусочков бумаги, но успела сложить только 644 журавлика.

Хиросима стала символом борьбы против оружия массового уничтожения. День Хиросимы стал отмечаться международным сообществом как Всемирный день борьбы за запрещение ядерного оружия. В самом городе в этот день ежегодно проходит церемония памяти.

 

Хиросима

Любая боль переносима.

Но эту —

Трудно превозмочь.

Твой чёрный пламень,

Хиросима,

Горит во мне

И день

И ночь.

Я сердцем чувствую ступени,

Чей тусклый раненый гранит

Сожжённых горестные тени

Суровой верностью хранит.

Возвысясь над жестоким веком,

Проходят сквозь огонь и снег

И тень,

Что стала человеком,

И тенью ставший

Человек.

О нас, живущих, беспокоясь,

О тех,

Кто будут рождены,

Они зовут людскую совесть

Стать супротивницей войны.

Любая боль переносима.

Но эту —

Трудно превозмочь.

Твой чёрный пламень,

Хиросима,

Горит во мне

И день

И ночь!

Л. Татьяничева

 

Хиросима

Город прославился так:

Вышел военный чудак,

старец с лицом молодым.

«Парни, —

сказал он, —

летим!

Мальчики, время пришло,

Дьявольски нам повезло!..»

В семь сорок девять утра

все было так, как вчера.

«Точка… —

вздохнул офицер, —

чистенько вышли на цель…»

В восемь двенадцать утра

сказано было:

«Пора!..»

В восемь пятнадцать, над миром взлетев,

взвыл торжествующе

дымный клубок!

Солнце зажмурилось,

похолодев.

Вздрогнули оба:

и «боинг»,

и бог!..

Штурман воскликнул: «Ой, как красиво!..»

В эту секунду в расплавленной мгле

рухнули

все представленья о зле.

Люди узнали, что на Земле

есть Хиросима.

И нет Хиросимы.

Р. Рождественский

 

Хиросима — большая беда

Это было давно, уже очень давно...

Смерть гуляла, не зная предела.

Было все сметено, было все сожжено,

Только кладбище здесь уцелело...

Хиросима —

это значит большая беда.

Хиросима...

целый мир приезжает сюда.

Хиросима

не должна повториться никогда!

Снова в злобных руках сжатой смерти полно.

Надо даже дышать осторожно.

Это было давно, уже очень давно,

Только это забыть невозможно.

Хиросима —

это значит большая беда.

Хиросима...

Целый мир приезжает сюда.

Хиросима

не должна повториться никогда!

Л. Ошанин

 

Хиросима

Больные хиросимского госпиталя, где их лечат от последствий ядерного взрыва, делают из бумаги маленьких журавлей, которые считаются в Японии символом долголетия...

 

В Хиросиме —

Там, где птицы

До сих пор не строят гнёзд,

Есть

Просторная больница,

Ошалевшая от слёз.

 

Лучше броситься

С обрыва,

Чем больным прийти сюда.

Ветер

Атомного взрыва

Здесь в палатах —

Как тогда.

 

Он в ночах

колышет шторы,

Дышит из-под половиц,

Будто свечи,

Тушит взоры

И сметает

Краску с лиц.

 

И больные,

Кто — неважно:

Дети или старики —

Из журавликов бумажных

Здесь плетут,

Плетут венки.

 

Вам наденут

Тот венок

Через голову на плечи.

Он — как пух,

Но валит с ног

И, как глыба,

Давит плечи.

 

В этих

Каменных венках

Из журавликов бумажных

Ропот тех,

Кто ныне — прах,

И надрыв

Сирен протяжных.

 

И молящий крик Земли

Обуздать

Смертельный атом,

Чтоб не смолкли журавли

Над Землей,

Как здесь когда-то...

Ю. Воронов

 

Хиросима

Уже была однажды Хиросима.

И эта боль черна. И негасима.

Уже однажды плавился гранит.

И всё звенит слеза его. Звенит.

 

И в рыжих комьях рушилась земля,

Людей о милосердии моля.

И с той поры — я верю — каждый атом

Себя считает в чём-то виноватым.

 

И даже в каждом атоме добра

— Нет-нет да отзовётся та пора...

С. Островой

 

«Хиросима не должна повториться!»

Есть слова, как раскалённый металл,

Как бегущая по небу зарница…

Кто-то углем на стене начертал:

«Хиросима не должна повториться!»

 

Кто их автор — неизвестный солдат

Или врач из хиросимской больницы?

Иероглифы на камне горят:

«Хиросима не должна повториться!»

 

Что за тени вслед за ними пришли?

Это движется калек вереница.

Это стонет всё уродство земли:

«Хиросима не должна повториться!»

 

Это шорох обожжённых ветвей

И ростков, которым вверх не пробиться,

Это голос нерождённых детей:

«Хиросима не должна повториться!»

 

Над кроватью наклоняется мать —

Матерям в такие ночи не спится.

Как ты первенца хотела б назвать?

«Хиросима не должна повториться!»

 

Над землёю не развеялся чад,

Он ещё из-под развалин струится.

Даже камни в Хиросиме кричат:

«Хиросима не должна повториться!»

 

Выше славы я б не знал на веку

И по праву стал бы этим гордиться,

Если б создал я такую строку:

«Хиросима не должна повториться!»

 

Десять заповедей дал тебе Бог,

Чтоб блаженства в этом мире добиться.

Я одной бы ограничиться мог:

«Хиросима не должна повториться!»

М. Матусовский

 

* * *

Глыба купола взлетает в небо косо,

Рыжий берег неприступен и горист, —

Город, бледный от лишений и лейкоза,

Я прошёл через тебя не как турист.

 

Как я вглядывался в лица этих зданий,

В эту землю, что вставала на дыбы.

Ты не только средоточие страданий,

Ты и знамя, ты и лозунг для борьбы.

 

Перед всем, что здесь убито и разбито,

Стиснув зубы, мы в молчании стоим.

Значит, всё-таки у мира есть защита,

чтоб спасти его от новых хиросим.

 

С той поры, как ты пылаешь негасимо,

Человечество не знает забытья.

Хиросима,

Хиросима,

Хиросима,

Не слабеет радиация твоя.

М. Матусовский

 

Баллада о вечной бессоннице

Рекламы в небе мечутся,

Бросая людям вызов.

Закрыты шторы наглухо,

Погашен телевизор.

 

Фонарь в подъезде светится

Дремотно и устало,

Как будто им проглочена

Таблетка нембутала.

 

Летит планета спящая

По заданной орбите.

Военный лётчик Изерли,

Чего же вы не спите?

 

Такая пытка, кажется,

Почти невыносима:

Опять пред вами в сумраке

Пылает Хиросима.

 

Огонь бежит по улице,

Подёргиваясь жутко, —

Как человек, от ужаса

Лишившийся рассудка.

 

Живые вместе с мёртвыми

Лежат в одной могиле,

Мечтая, как о милости,

Чтоб их похоронили.

 

Идут, шатаясь, женщины,

Идут, как скорбь немая,

Лохмотья обгорелые

Стыдливо прижимая.

 

Бредёт толпа в отчаяньи,

Смутна и молчалива.

И только мгла колышется

Над эпицентром взрыва.

 

Вы всё в уме считаете,

Вы бром, как воду, пьёте.

Напрасные усилия —

Вы больше не уснёте.

 

И вот по чёрной лестнице,

Что вам давно знакома,

Вы ото всех украдкою

Выходите из дома.

 

Вы ловко заметаете

Свой след как можно чище.

Теперь в огромном городе

Сам чёрт вас не отыщет.

 

Пусть пропадёт всё пропадом —

Сегодня вы не в духе.

Напрасно улыбаются

Ночные потаскухи.

 

Вы смотрите с брезгливостью,

По городу шагая,

И вас совсем не радует

Любовь недорогая.

 

В бутылках с этикетками

Мелькают чьи-то лица.

Но вам сегодня, Изерли,

Не хочется напиться.

 

Залезть ли вам к мильонщику,

Алмазом взрезав окна,

Иль, может быть, на улице

Кого-нибудь прикокнуть?

 

Вступить ли в бой с полицией,

Ведя огонь с колена?

Иль просто двинуть по уху

Мордатого бармена?

 

Иль, может, рваной тряпкою

Заткнувши рты пижонам,

Пошарить в сейфе банковском

Фонариком зажжённым?

 

На площади, где светится

Дежурная аптека,

Скитается Раскольников

Космического века.

 

Ещё и ночь не минула,

Но вас уже хватились.

Уже по следу вашему

Несется чёрный «виллис».

 

Слепя вас, будто молнии,

В лицо вам светят фары.

«Ату его! Ату его!» —

Гогочут санитары.

 

С глубоким знаньем техники,

По правилам науки

Вам люди в белых фартуках

Заламывают руки.

 

И вот вы снова в намертво

Привинченной кровати, —

В особом отделении,

В тринадцатой палате.

 

Вам местные хозяева

Не делают поблажки.

Они кладут вас баиньки

В смирительной рубашке.

 

Чтоб вы лишились памяти

И стали вновь покорным,

Вас пеленают в простыни

И пичкают снотворным.

 

Над полутёмным городом

Луна стоит в зените.

Военный летчик Изерли,

Чего же вы не спите?

 

Как в годы затемнения,

Висят на окнах шторы.

Склонившись над баранками,

Уныло спят шоферы.

 

Спят мойщики автобусов,

Спят фабриканты стали.

Спят те, кто утром в августе

В полёт вас посылали.

 

Спят гангстеры и маклеры,

Пройдохи и прохвосты.

Под маской косметической

Уснули кинозвёзды.

 

За целый день намаявшись,

В отеле спит прислуга.

Все города уснувшие

Похожи друг на друга.

 

А вам опять мерещится

В багровом нимбе дыма

Разбитая, распятая

Слепая Хиросима.

 

Бредут, шатаясь, женщины

В потоке человечьем,

И так глаза их выжжены,

Что им и плакать нечем.

 

На базах спят ракетчики.

Спит каждая квартира.

Лишь вы не спите, Изерли, —

Больная память мира.

М. Матусовский

 

Little boy

Little boy, что значит по-английски

Мальчуган, малыш или малютка, —

Так её назвал остряк армейский,

Генерал, лишившийся рассудка.

 

Эту шутку высшему начальству

Доложили не без опасенья.

Видно, там она пришлась по вкусу

И вошла в штабные донесенья.

 

У младенца появились зубки,

Вот уж он не хочет манной кашки,

Вот уже он изъявил желанье

С целым миром поиграть в пятнашки.

 

Судороги сотрясают землю,

За порогом ночь стоит слепая.

Это Little boy в войну играет,

Все свои игрушки рассыпая.

 

Кончено, теперь уже не сделать

По горящей улице ни шагу.

Пламя вырывается из окон,

Образуя бешеную тягу.

 

Женщины бегут к речному спуску,

Бросив всё в беспамятстве и спешке.

В колыбелях умирают дети,

Почернев в огне, как головешки.

 

Рушатся бесшумно стены зданий,

Молча дым ползет оп виадукам, —

Словно это начал передачу

Телевизор с выключенным звуком.

 

Кто-то встал, прислушиваясь к гулу,

Кто-то по ночам кричит спросонок.

И по свету первыми шагами

Ходит термоядерный ребёнок.

 

Он идёт, дорог не выбирая.

Он идёт, тяжёлый и неловкий.

И двадцатый век не сводит взгляда

С острия его боеголовки.

М. Матусовский

 

Возвращение

Четыре парня с сигаретами, прилипшими к нижней губе,

С воспаленными веками глаз бессонных,

Заглушив свои двигатели, выпрыгнули на траву

В тяжелых промасленных комбинезонах.

 

Они шли, улыбаясь сами себе,

По дороге, которая почему-то казалась им шаткой,

Довольные отпуском на семь дней,

Своим здоровьем и благополучной посадкой.

 

Они с интересом следили за тем,

Как летний зной растекается по низинам.

Они жадно вдыхали воздух земли,

Пахнущий полевыми цветами, травой и бензином.

 

Вокруг них теснились бензозаправщики, грузовики

И горбатые тени машин, готовые к взлёту.

Они шли, чуть раскачиваясь, не спеша,

Как люди, закончившие свою работу.

 

Ещё не растаял в небе над головой

Белый дымок выхлопного газа.

Их командир всю дорогу молчал,

А штурман насвистывал мелодию нью-орлеанского джаза.

 

Они шли, с удовольствием чувствуя в этот час,

Как пригрелось солнце на щеках их небритых,

Когда уже в сводке кто-то писал:

Двести тысяч раненых и убитых...

М. Матусовский

 

В эпицентре взрыва

В туманное утро улица безлюдна и молчалива.

Один, запрокинув голову, стою в эпицентре взрыва.

Брожу по пустому зданию, где все для меня не внове,

Где ржавые балки держатся почти что на честном слове.

 

Ведь в мире я много странствовал и видел одно и то же:

Селенья повсюду разные, развалины — все похожи.

Как будто само забвение, сквозь кладку взошла крапива.

Чужою бедой настигнутый, стою в эпицентре взрыва.

 

Здесь с крыш, словно ткань истлевшая, ободрана черепица.

Здесь — всё, что Эйнштейну виделось, когда старикам не спится.

Здесь люди бежали к берегу в огне и протяжном гаме,

И смерть, как волна по озеру, отсюда пошла кругами.

 

И сам я от места этого сегодня веду отсчеты,

Как будто шестого августа я здесь потерял кого-то.

Лежит земля предрассветная, беспомощна и любима.

Какое грозит ей в будущем паденье гемоглобина!

 

Каких ей от женщин завтрашних придется принять уродцев,

Как много ей надо мучиться, как долго еще бороться!

Здесь стены чернеют шаткие и купол торчит железный,

Как будто он тоже корчится от мук лучевой болезни.

 

Здесь все, что убито бомбою и все, что поныне живо...

Один на один с человечеством стою в эпицентре взрыва.

М. Матусовский

 

Минута молчания

С подступившим к горлу рыданьем сирены замрут

В восемь часов пятнадцать минут.

 

Не отправится скорый на Токио в очередной маршрут

В восемь часов пятнадцать минут.

 

Остановится Отагава, как холодный и мёртвый пруд.

На пустых перекрёстках прохожие встанут случайные.

Это — ровно в восемь часов пятнадцать минут

В Хиросиме наступит минута молчания…

 

Как будто бы на безмолвие её обрекли навсегда.

Как будто бы азбуку страха должна начинать с азов она:

 

Восемь десять — в кранах иссякла вода,

Восемь одиннадцать — встали все поезда,

Восемь двенадцать — электростанция парализована.

Тишина в этот город вступает со всех сторон,

Каждый дом и каждую улицу ей приходится брать осадою.

Восемь тринадцать — выключен телефон,

Восемь четырнадцать — вдруг замолчало радио.

 

А что, если этот город со всеми своими кварталами,

Со всеми своими огнями, до обморока усталыми,

Со всеми житейскими драмами,

С гостиницами и храмами,

С бензиновыми колонками, с неоновыми рекламами,

Со всеми универмагами, банками и казино

На самом деле не существует давно?

 

А что, если в этом городе остались одни лишь тени —

Тени домашних животных,

Тени людей и растений,

Тени таксомоторов,

Тени трамвайных вагонов,

Тени велосипедистов, лифтёров и почтальонов,

Тени мужчин — побольше,

Тени детей — поменьше,

Согбенные тени старцев,

Изящные тени женщин.

Разглядывать эти оттиски хватит вам года на три, —

Как будто бы мы очутились в большом теневом театре.

 

Вот шёл детский сад с прогулки — и на песчаной стене

Осталась целая стайка совсем небольших теней.

Вот мусорщик шёл по чёрным дворам в обход

ежедневный свой,

И его худая, голодная тень застыла на мостовой.

Влюблённых, настигнутых взрывом, мы и сейчас

узнаём —

Их тени, как и при жизни, тесно сидят вдвоём.

Тень торгует в соседней лавочке, поливает в саду

сирень.

Тень, сняв шапку, со мной здоровается — очень

вежливая тень.

Но чьи там новые тени являются нам из дымки,

Оттиснутые в бетоне, как бледные фотоснимки?..

Как пахнет горелой жестью, извёсткой и кирпичом.

Как быстро в покинутый город вселяется одичание.

 

Нам есть подумать над чем

И есть припомнить о чём

В минуту, когда в Хиросиме объявят минуту

молчания.

М. Матусовский

 

Тысячи маленьких фонарей

Может быть,

Это души усопших теснятся,

Торопясь нашу землю покинуть скорей?

Так бывает,

Когда движутся по Отагаве

Тысячи маленьких фонарей.

Сколько вспыхнуло

Этих бумажных плошек, —

Не пытайся подсчитывать их,

Оставь.

Люди пишут на них имена погибших

И потом

По теченью

Пускают вплавь.

Словно это рождаются новые звёзды,

До сих пор не известные никому.

Словно тысячи маленьких привидений

Вереницей идут

Сквозь крутую тьму.

Словно это

Из глубин Отагавы

Затонувших селений пробился свет.

Словно ищут с фонариками друг друга

Люди,

которых давно уже нет.

Вот старик,

Схватившийся за перила

И вместе с перилами рухнувший вниз.

Это — мальчик,

Не дошедший до школы.

А это — женщина,

Варившая рис.

Это — зеленщик со своею тележкой,

Это — старуха, развешивавшая бельё,

Это — красотка из соседнего дома,

А это — клиент, задержавшийся у неё.

Это — священник, моливший бога

И не дождавшийся милости от него.

Это — ребёнок,

Проснувшийся на рассвете,

А это — мать,

Укачивавшая его.

Склеенные из разноцветной бумаги,

Чем-то подсвеченные изнутри,

Вдоль всех берегов,

Через всю Хиросиму

Движутся, движутся фонари.

 

Я давно наплевал на все суеверья

И клянусь ни во что не верить впредь, —

Но если не души усопших,

То что же

В этих фонариках может гореть?

М. Матусовский

 

А знаете ли вы…

А знаете ли вы, что и сегодня,

хоть много лет с тех пор уже минуло,

имеете вы полную возможность

увидеть снова гибель Хиросимы?

Для этого потребуется только

приобрести билет в ближайшей кассе

на право посещения музея.

И вот, переходя от стенда к стенду,

разглядывая сотни фотографий,

с которых к вам взывает отовсюду

отчаянье их поз, их ртов беззубость,

их черепных коробок гололобость

и темнота глазных бездонных впадин, —

тела людей, прижавшихся друг к другу,

как будто бы они, не расставаясь,

на Страшный Суд прийти решили вместе;

и так, переходя из залы в залу,

как по ступенькам дантовского Ада,

знакомясь с экспозицией музея,

вы попадете в эту панораму.

Сначала вам покажут Хиросиму

такой, какой она была до взрыва:

зеленый город в южной полудреме.

Игра листвы и солнечного света.

Тенистые шатры старинных сосен,

как будто крыши синтоистских храмов.

И путаница тесных переулков,

где запросто готовят суп из моря...

И вдруг истошно завопит сирена,

та самая труба, что по преданью,

нам возвестить должна конец вселенной.

И вдруг в одно какое-то мгновенье

все это канет без следа куда-то,

в тартарары, ко всем чертям собачьим.

Исчезнут все дома и все деревья,

исчезнут все тона и все оттенки,

и все затянет желтоватым мраком,

в котором человеческие души

во взвешенном летают состояньи.

Куда бежать, куда отсюда скрыться?

Со всех сторон к нам подступает пламя.

Уже огонь заглядывает в окна,

отрезав нам дороги к отступленью.

Уже настолько раскалился воздух,

что каждый вдох тебе дается с болью.

И на пороге, брошенная всеми,

стоит, качаясь, детская коляска.

И кто-то с освежеванной спиною

в беспамятстве бежит, ища спасенья,

как будто в медицинском институте

вдруг ожило наглядное пособье...

Скорей, скорей! Нам что-то надо сделать.

Кого-то звать, кому-то дозвониться.

Разбить кулак о запертые двери.

В конце концов, погибнуть, если надо...

Ведь даже и сейчас, в минуты эти,

пока я разговариваю с вами,

пускай не наяву, а на экране,

но, вновь и вновь горя и не сгорая,

с навязчивостью бреда повторяясь,

опять сегодня гибнет Хиросима.

М. Матусовский

 

Умирает девочка Сакая

Летний день, в окне её сверкая,

На осколки мелкие дробится.

Умирает девочка Сакая,

Умирает в атомной больнице.

 

Устремлён куда-то взгляд раскосый,

Словно видит свет иного края.

И чернеют на подушке косы,

С девочкою рядом умирая.

 

Многое знавала Хиросима,

И такое здесь тогда случилось:

Мать под сердцем девочку носила,

Девочка под сердцем облучилась.

 

Глаз над ней бессонных не смыкая,

Всё плывут, плывут сиделок лица.

Умирает девочка Сакая,

Умирает в атомной больнице.

 

Умирает, зубы сжав до боли,

Не ища у взрослых состраданья,

Не сумев диктант закончить в школе,

Не назначив никому свиданья.

 

С летним небом не успев проститься,

Умирает так же незаметно,

Как в полёте срезанная птица,

Как свеча, погашенная ветром.

 

Все слышней сапог армейских топот.

Кто-то в цель «поларисы» наводит.

Где-то Оппенгеймер, кончив опыт,

Из лаборатории выходит.

 

С каждою минутою бледнея,

Девочка не в силах приподняться.

И уже беспомощно над нею

Бедные журавлики кружатся.

 

Кем-то ей подаренные рыбки

В банке суетятся бестолково.

На неё с портрета без улыбки

Смотрит Валентина Терешкова...

 

Вот ведь у меня беда какая,

С ней ничто, наверно, не сравнится.

Умирает девочка Сакая,

Умирает в атомной больнице.

М. Матусовский

 

Тень человека

Словно контуженный взрывной волною,

Вижу всё неотчётливо, как во сне.

Что ты стоишь, что ты стоишь предо мною,

Тень человека на обгорелой стене?

 

Всюду рваные глыбы, куски штукатурки и голая дранка.

Вереницы развалин похожи на недобитых калек.

Только это пятно на стене хиросимского банка

Подтверждает, что когда-то здесь был человек.

 

Кем он стал? Горсткой пыли, в пространстве носимой,

Или маленьким камнем, откопанным нами в золе,

Или облаком дыма, стоящим над Хиросимой,

Или чёрным дождем, убивающим все на земле?

 

Вы знавали его, вы, наверно, встречались с ним где-то,

С ним советовались и спорили, оставаясь наедине.

Это он, твой любимый. Ты его не узнала, Джульетта?

Обними эту тень на обожженной стене.

 

Чёрный дождь все сильней, все зонты уже в чёрных накрапах.

Никогда эти пятна не отстирываются на полотне.

Ты боишься, малыш, ты хотел бы увидеться с папой?

Подойди, поцелуй эту тень на песчаной стене...

 

Говорят, были в мире дома и тома в переплётах из кожи,

Партитуры симфоний, рождавшихся в тишине.

Но Шекспир, и Толстой, и Бетховен — все то же,

Только тень человека на обгорелой стене?!

 

Все здесь в полном порядке. Ни гари, ни пепла недавнего ада.

Город кажется новым и благополучным вполне.

Что же надо тебе, что ж от меня тебе надо,

Тень человека на обгорелой стене?

М. Матусовский

 

Рисуют дети Хиросимы

Рисуют дети Хиросимы,

Рисуют грифелем и мелом.

Как много точности и силы

В рисунке этом неумелом.

 

О, этот страх невыносимый,

Подобный смертному удушью.

Рисуют дети Хиросимы

Японской кисточкой и тушью.

 

Дома без глаз, людей без кожи,

Детей и женщин некрасивых, —

Который год одно и то же

Рисуют дети Хиросимы.

 

Рисуют, не жалея чёрных

И не щадя багровых красок.

Рисуют так ожесточённо,

Как Гернику писал Пикассо.

 

Сестра к груди прижала братца,

Слепят глаза им хлопья сажи.

О, только бы не разрыдаться

На этом грустном вернисаже.

 

Страшней, чем боль от подноготной,

Чем гвоздь под пятками босыми, —

Свои недетские полотна

Рисуют дети Хиросимы.

 

Окантовать их невозможно

И застеклить не так-то просто.

Вы их берите осторожно,

В них тоже — стронций-девяносто.

 

Одно изведав потрясенье,

Одним виденьем одержимы, —

Как пишут строки обвиненья,

Рисуют дети Хиросимы.

М. Матусовский

 

Баллада о хиросимской любви

Любовь, нам твой язык давно известен,

Давно знаком твой каждый жест и взгляд.

Они вдвоём, они сегодня вместе, —

И это всё как сотни лет, как двести,

Как миллионы лет тому назад.

 

И эта ночь, к которой не вернуться,

Как нет возврата к молодым годам.

И этот страх друг к другу прикоснуться,

Как будто к оголенным проводам.

 

Одновременно близость и далёкость,

Боязнь остаться вдруг наедине.

И эта удивительная лёгкость,

Как будто вы летаете во сне.

 

Две тени пролегли за парапетом,

В одно соединившись существо.

И столько книг написано об этом,

Что мне уж не прибавить ничего.

 

Но почему, как вспугнутая птица,

На все его признания в ответ

Она спешит лишь только отстраниться,

Упрямо повторяя «нет» и «нет»?

 

Какая их оледенила робость,

С которой совладать не каждый б смог?

Какая их разъединила пропасть,

Открывшаяся вдруг у самых ног?

 

Как много незаживших ран, как много

Тех признаков, тех призраков ночных.

И если даже кончилась тревога,

Ещё отбоя не было для них.

 

Зачахшие от тайного недуга,

Два из гнезда сорвавшихся птенца,

Два спутника, утративших друг друга,

Два сломленных грозою деревца.

 

И нет для них пристанища на свете,

И не найти им участи иной.

Все кажется, как будто кто-то третий

Стоит у них незримо за спиной.

 

В кафе напротив не смолкает пенье.

Вдоль набережной лун восходит ряд.

Как будто знаки светопреставленья,

Над ними иероглифы горят.

 

Разделены и все ж неразделимы,

Виновны без какой-либо вины,

Они уходят в сумрак Хиросимы,

Обручены, облучены, обречены...

М. Матусовский

 

* * *

Сюда нас судьба путевая забросила

И даже прощенья у нас не просила.

Японцы её называют: Хирóсима.

У нас её принято звать: Хиросима.

 

Мы здесь ничего поначалу не встретили.

Отстроенный город живёт деловито.

Один за другим выбывают свидетели.

За давностью многое будет забыто.

 

Что ж прежних костров расшевеливать тление,

Из каждой развалины делая фетиш?

Пройдёшь этот город в любом направлении

И даже следов никаких не заметишь:

 

Лишь эти домишки под ветхими кровлями,

Да эти до плеч опалённые руки,

Да белые губы, да лица бескровные,

Как будто бы маски театра «Кабуки».

М. Матусовский

 

Мисс Хиросима

Не в телевизоре и не в кино, —

Ясно и зримо

Шла нам навстречу в своем кимоно

Мисс Хиросима.

 

Шла, как скользит по прожилкам листа

Капля живая.

Шла, деревянною дробью гета

День открывая.

 

Шла, как восходит на небе заря,

Чуть зарумянясь, —

Каждым шажком своим как бы творя

Маленький танец.

 

В чем твоя тайна, ты только ответь,

В чем твоя сила, —

Виши японской весенняя ветвь,

Мисс Хиросима?

 

Поднят бровей наведенных излом

Так удивленно.

Черные косы над белым челом,

Будто корона.

 

Сколько парней, потерявших покой,

Сбила ты с толку?

Кто тебя легкой и дерзкой рукой

Вышил по шелку?

 

Хочешь, тебе расскажу я о том,

Как ты красива, —

С киноулыбкой и горестным ртом,

Мисс Хиросима.

 

Пусть не покрылась еще синевой

Девичья кожа, —

Вся ты на город трагический свой

Чем-то похожа.

 

Ведь и ему, погруженному в дым,

Ночью не спится,

И у него за фасадом любым

Что-то таится.

 

Как ты тревожно следишь за своей

Черною прядкой.

Как ты одна в кабинеты врачей

Входишь украдкой.

 

Как ты сжимаешь, с бедою шутя,

Губы немые, —

Атомной бомбы больное дитя,

Дочь лейкемии.

 

Смерть, как старуха, в простом кимоно,

Смотрит, оскалясь.

Сколько тебе еще жить суждено, —

Знает анализ.

 

Пусть у мужчин пробуждает любовь,

Зависть — у женщин

Этих сверкающих белых зубов

Дымчатый жемчуг.

 

Смейся, минутное счастье схватив,

Неотразима, —

Смейся, пока наведен объектив,

Мисс Хиросима!

М. Матусовский

 

Человек родился

Сколько на ваших? Четыре часа.

Всюду темно — далеко до утра ведь.

Люди земли, человек родился,

Можете с этим друг друга поздравить.

 

Вот он, раскрыв в удивлении рот,

Первые вещи берет в обработку.

Вот он свирепо и нагло орет,

Словно заранее пробуя глотку.

 

Что б ни случилось, он все-таки прав.

Ждет с ним свиданья планета большая.

Он вас приветствует, ножки задрав,

Тоненькой струйкою мир орошая.

 

Что там планета, Вселенная вся

Сдаться ему порешила на милость.

Люди земли, человек родился!

Чудо рождения вновь совершилось...

 

Но почему чернокосая мать

Плачет над ним безутешно и тонко,

Глаз на него не осмелясь поднять,

К сердцу прижать не решаясь ребенка?

 

Выхода в этой беде не найдешь,

Горе такое ничем не оспоришь.

Пристальным взглядом, бросающим в дрожь,

Смотрит на мать узколобый заморыш.

 

Людям не спится в квартирах своих,

Все им ночами гадать и метаться:

Как отзовется на правнуках их

Цепь никому не известных мутаций?

 

Ветви чернеют в сгоревшем саду,

В сумраке мечутся тени людские.

Гойю, наверное, даже в бреду

Не посещали виденья такие.

 

Первый, к земле припадая сырой,

Передвигается в позе неловкой.

Всё отрицая, кивает второй

Маленькой, будто сушеной, головкой.

 

Третий схватился руками за лоб,

Точно ловя ускользающий разум.

Ну, а четвертый, совсем как Циклоп,

В сумрак уперся единственным глазом.

 

Смотрит земля на несчастье свое,

Вся почернев и обуглясь мгновенно, —

Будто и впрямь облучили ее

Дозою в несколько тысяч рентгенов.

 

Эти ущелья ввалившихся щек,

Глаз немигающих пропасти эти, —

В детской кроватке лежит старичок,

Меньше недели проживший на свете.

 

Что ж ты не скажешь ему ничего

И равнодушно торопишься мимо?

Что ж ты боишься взглянуть на него?

Это твое ведь дитя, Хиросима!

М. Матусовский

 

Одиночество

За окном, пугая мрак безмолвный,

Сталь кричит, скрежещут тормоза.

Человек не спит в такую полночь.

Человек лежит, закрыв глаза...

 

Он следит за тем, как бестолково

Дождь подводит осени итог.

Нет еще снотворного такого,

Чтоб человек забыться мог.

 

Надо к холодам закончить крышу,

Заменить столбы подгнивших стен.

Надо умудриться как-то выжить,

Хоть немного остаётся иен.

 

Надо рот улыбкой исковеркать,

Встретившись с хозяином в пути.

Надо ежегодную проверку

В атомной лечебнице пройти.

 

Надо в храме преклонить колени,

Обо всем потерянном скорбя.

Надо слабость и сердцебиенье

Утаить от самого себя.

 

Как ему в глаза нещадно светит

Белый лихорадочный неон.

Может быть, и нет его на свете,

Может, он давно уже не он.

 

Только бы забыть, как город замер,

Как взрывная ринулась волна.

За какой проступок в наказанье

Память человечеству дана?!

 

То он видит все в ожогах лица,

То потоки черного дождя.

Только ночь все длится, длится, длится,

В бледность утра не переходя.

 

Только все болит, болит и ноет,

Новые страданья нам суля,

Как незарубцованный келоид,

Вся в узлах и трещинах земля.

 

Только город, видимый нечётко,

Медленно уходит в темноту,

Словно неизвестная подлодка

С атомным оружьем на борту...

М. Матусовский

 

Баллада о слепой лошади

Вот тогда-то, на глыбах каменных,

В этом мире, что всеми брошен,

Вся в ожогах и гривах пламени

Появилась слепая лошадь.

 

Появилась вдруг, как видение,

Возникающее из дыма.

И тотчас же в ее владение

Перешла тогда Хиросима.

 

Как, оскалив десны беззубые,

Спотыкалась она, слепая.

Как металась она в безумии,

По горящим телам ступая.

 

Как неслась она дымной чащею,

Всеми проклята и забыта,

На глаза и на рты кричащие

Опуская свои копыта.

 

Как летела она отчаянно,

С запрокинутой головою —

От окраины до окраины,

Через мертвое и живое,

 

Через каменных зданий остовы,

Через книг обгоревших ересь,

Через глыбы гранита острые,

Через выбоины и через

 

Чьи-то кухни и чьи-то ванные,

Через зонтики и кровати,

Через эти афиши рваные,

Уцелевшие здесь некстати.

 

Город полон был мглою жуткою,

Озарявшейся вспышкой часто,

Пред которой казались шуткою

Предсказанья Экклезиаста.

 

А она за пустыми окнами

Все брела и брела бесцельно,

На упавших и недотоптанных

Равнодушные пяля бельма...

 

И сейчас еще спорят жители,

И для многих секрет неведом —

То ли впрямь ее люди видели,

То ли все это было бредом?!

 

Кто, скажите, с ней сможет справиться,

Если, встав на дыбы над нами,

Эта лошадь опять появится

Где-то в Конго или Вьетнаме?

 

Я прошу вас о самой малости, —

Так ей тягостна жизни ноша,

Если встретится вам, пожалуйста,

Пристрелите слепую лошадь!

М. Матусовский

 

Баллада о вьюнке

Когда, судьбу безвестную деля,

Шли беженцы по вымершим дорогам,

Решив, что хиросимская земля

Покинута и позабыта Богом;

 

Когда в испуге повторял народ,

Еще не все успев учесть потери,

Что ни одно растенье не взойдет

Здесь семь десятков лет по крайней мере;

 

Что одинокий пахарь ни на миг

Не оживит пустынные угодья;

Что женщины, познав мужей своих,

Обречены здесь будут на бесплодье;

 

Что этот гиблый берег навсегда

Отметил Каин вечною печатью;

Что даже ворон не совьет гнезда

На этом месте, преданном проклятью;

 

Что, жизнь саму не ставя ни во что,

Однажды хлынет дождь и все затопит —

В те дни японский доктор Сигето

Решил поставить свой опасный опыт:

 

На перекрестке улиц и дорог,

Дождями и слезами оросимый,

Он осторожно посадил вьюнок

В отравленную почву Хиросимы.

 

К нему спешили все издалека,

Забыв свои года, чины и званья, —

Как будто бы от этого вьюнка

Могло зависеть их существованье.

 

Над ним горела день и ночь свеча,

Не погасая даже на мгновенье.

Священник синтоистский, бормоча,

Ему шептал свои благословенья.

 

Пробьется ли росток его в пыли,

Войдет ли в силу завязь молодая?

И над клочком поруганной земли

Стояли люди, чуда ожидая.

 

Ему давали, как ребенку, пить,

Следя за тем, как он на ножки встанет,

И был страшней, чем «Быть или не быть?»

Для них вопрос: «Взойдет или увянет?»

 

Его от ветра прятали в тепле,

Волнуясь, если небосвод нахмурен.

Ни за одним растеньем на земле

Так не следил ни Бербанк, ни Мичурин.

 

Паломники к нему, как в Мекку, шли,

Толпясь над ним тревожно и несмело.

И вдруг однажды где-то там в пыли

Проклюнулось, пошло, зазеленело.

 

И вот, до боли слаб и одинок,

Трагический, как девочка седая,

Восстал из пепла атомный вьюнок,

Себя над смертью как бы утверждая.

М. Матусовский

 

Черный дождь

Небес сырую парусину

Над нами ветер тряс.

Еще с перронов Хиросима

Дождем встречала нас.

Кропила все зонты и лица

Тяжелая вода.

Казалось, с этим примириться

Придется навсегда.

Вот так и будет дождь струиться,

Бездомен и уныл,

По окнам атомной больницы,

По плитам всех могил.

Вот так и будет ставней хлопать,

Со стен афиши рвать.

И нам всемирного потопа

Уже не миновать.

Неужто в мире облученном

Спасенья нет нигде?

 

И вспомнил я тогда о черном,

Об атомном дожде.

Теней мелькали вереницы,

За окнами бредя.

Уже не скрыться нам, не скрыться

От этого дождя.

Вот он стекает, ненасытный,

По моему плащу.

Я брошеный, я беззащитный,

Я жить еще хочу.

Кто смерть свою наутро встретит

Вот здесь, где мы стоим?

А дождь идет и всех нас метит

Проклятием своим.

 

До нитки вымокнув,

Такси мы в ненастный вечер ждем.

Седые сосны Хиросимы,

Вы снова под дождем.

Какое будет продолженье,

Что обещает нам

В асфальте мокром отраженье

Неоновых реклам?

Мне и зонта сейчас не надо.

Я летний дождь люблю.

Я весь дышу его прохладой,

Я ртом его ловлю.

Идет, идет, благословенный

Для трав, для нив, для рощ,

Идет совсем обыкновенный,

Совсем нестрашный дождь.

М. Матусовский

 

Купите, пожалуйста, сувениры...

Обшарьте все магазины мира,

Такого не встретите наверняка вы.

Купите, пожалуйста, сувениры

В лавочке господина Кикавы.

 

Здесь по сходной цене вы приобретете

Самые неожиданные предметы —

Как будто обуглившиеся в полете

Обломки давно погибшей планеты.

 

Им даже трудно найти названье.

Багровые, как воспаленное веко,

Эти злокачественные образованья,

Опухоли двадцатого века.

 

И когда, сжимая ладони в кармане,

Будете долго стоять у лотка вы,

Прошу вас, не обращайте вниманья

На руки господина Кикавы.

 

Четырнадцать раз приговор ему выносили,

И смерть огрызалась, но все-таки шла на уступки.

Четырнадцать раз хирурги Хиросимы

Кроили и штопали эти обрубки.

 

Тонны пыли и щебня перекопав терпеливо,

Сотни тысяч осколков из-под пепла вырыв,

Он открыл, наконец, в эпицентре взрыва

Магазин удивительных сувениров.

 

Вот они, словно руки со стиснутыми кулаками,

Словно лица, неузнаваемые после увечья.

В этом городе самые обыкновенные камни

И те разговаривают по-человечьи.

 

Посмотрите на эти остроугольные глыбы,

На эти еще никому не известные сплавы...

Как видите, очень богатый выбор

В лавочке господина Кикавы.

М. Матусовский

 

В годовщину уничтожения Хиросимы

Мне говорят: «Их нет в живых.

Их — двести тысяч». Сердце стынет.

Золу и ту развеял вихрь

Над океанскою пустыней.

 

Но наяву или во сне

Они приходят — двери настежь! —

И песни ждут — не о войне,

А о живых, о мирном счастье.

 

И перед ними я в долгу,

И зреет песня с новой силой,

Но из-за слёз я не могу

Начать её над их могилой.

М. Танк

 

Музей в Хиросиме

Нет, это не музей.

Это ещё один круг дантова ада

И, возможно, последний круг,

За которым нет ничего —

Ни жизни,

Ни смерти.

Тут оплавились кирпич и бетон,

Железо скорчилось в неимоверных муках,

А из человеческих черепов

Выжгло огнём дотла

Все утопии старого мира —

Веру в бога,

Веру в микадо,

Веру в могущество разума.

Говорят, что Содом и Гоморру

Уничтожил всевышний,

Помпею и Геркуланум —

Везувий,

Хатынь и Лидице —

Фашисты.

Кто же сердце твоё разбил,

Хиросима?

Молчат,

Подавившись долларовым кляпом,

Справочники,

Экскурсоводы,

Телевидение.

Печать,

Совесть.

М. Танк

 

Журавли Садако Сасаки

Чтобы отвлечь внимание смертельно больной после атомной бомбардировки 12-летней девочки Садако Сасаки, все убеждали её, что она поправится — нужно только сделать тысячу бумажных журавлей. Она успела сделать 643. После её смерти школьники Хиросимы и других городов начали делать бумажных журавликов и продавать их, чтобы на собранные средства над могилой Садако Сасаки поставить памятник протеста против атомной войны. (Из газет)

 

Садако Сасаки, ты будешь жить!

Послушай!

Ты только должна забыть

Безжалостный день на прибрежье Ота,

Когда ты играла в кругу детей...

Забыть проклятую тень самолёта

Над жизнью твоей.

Ты сможешь!

Ты только не плачь в тоске.

Память об этом невыносима,

Забудь, как вздымался дым Хиросимы

И корчилась кукла твоя на песке.

Ты выросла.

Вот уж тринадцатый раз

Вишни осыпали цвет над тобою.

Подружки из школы придут сейчас

Тебя навестить весёлой гурьбою.

Врачи обещали — ты будешь жить.

Ты слышишь?

Тебе для этого надо

Бумажных журавликов смастерить

Немного — лишь тысячу штук.

Ты рада?

Ты пустишь их в небо.

Ручные птицы

Должны непременно к тебе возвратиться.

Одни принесут тебе сказки в дар,

Другие одарят морскими коньками,

А третьи — тот снег, что на Фудзияме,

Подарят тебе — остудить твой жар.

Смеёшься?!

Как славно!

Вот первый и пятый

Вспорхнули уже из гнезда твоих рук.

Страданья, казалось нам, превозмогла ты...

«Они не вернулись...» —

вздохнула ты вдруг.

Ждут следующих! ...

Шестьсот сорок третий.

Зачем он чернеет, взлетающий ввысь

Как будто предвестник безвременной смерти?

Садако Сасаки!

Ты слышишь?

Очнись!

Не слышишь...

Лишь крик журавлиный, осенний

Над Хиросимою и Нагасаки.

Увы, журавли, опоздало спасенье,

С которым вы мчались

к Садако Сасаки.

М. Танк (перевод с белорусского Я. Хелемского)

 

Гибакуша

Он идёт,

Палкой ощупывая плиты тротуара,

И что-то кричит,

Взывая к равнодушным прохожим,

К бегущим машинам,

К рекламным иероглифам,

К разноцветным фонарикам,

К лампионам вечерней Хиросимы.

Кто это?

Гибакуша —

Жертва атомной бомбардировки.

Гибакуша...

Он свихнулся и требует громогласно,

Чтобы всем ослепшим

Вернули зрение,

Оглохшим —слух,

Безногим — ноги,

Безруким — руки.

Чтобы к теням,

Застывшим на оплавленном бетоне.

Возвратились былые владельцы.

А ещё он грозит —

Если виновников многолетней трагедии

Не покарают живые,

Их призовут к ответу

Павшие.

М. Танк (перевод с белорусского Я. Хелемского)

 

Колокол Хиросимы

1

«Камень, срывающийся со скалы,

Где ляжешь ты через мгновенье?»

«В подножье горы, где, цвéта золы,

Другие лежат каменья».

 

«Куда, моя песня, летишь чуть свет

В багровом предутреннем дыме?»

«К подножью холма Незабытых Бед!»

«Где же такой?»

«В Хиросиме!»

 

«Песня моя, в чужеземную даль,

Может, летишь ты без нужды?»

«Нет, не чужда мне чужая печаль,

Муки чужие не чужды!»

 

«Песня, на свете так много утрат,

И мертвые невоскресимы.

Что будешь ты делать?»

«Бить стану набат

В колокол Хиросимы!»

 

Пусть на столбе он гудит что есть сил,

Прикованный цепью опорной,

Об аде, который не выдуман был,

А явью был рукотворной.

 

Бью в колокол этот каждой строкой,

О том поведать желая,

Как вдруг испарившеюся рекой

Обернулась река живая.

 

Плакальщиц мира родная сестра,

Где в камень впечатались тени,

Встала обуглившаяся гора

Пред городом на колени.

 

Молю услыхать колокольный зов

Пламенем заживо стертых.

Жаль, что господь не доверил мне слов,

Что воскрешают из мертвых.

 

Я заклинаю: набатно гуди

Сквозь версты, и лета, и зимы

У человечества в каждой груди,

Колокол Хиросимы!

 

И Тихий заставь грохотать океан,

И, все озаботив режимы,

Решительно властвуй над памятью стран,

Колокол Хиросимы!

 

Восстаньте, исчезнувшие в огне.

Пусть кровь заклокочет в аортах.

Колокол бьет, и кажется мне —

Вы восстаете из мертвых.

 

Мнете траву на зеленых лугах,

Не тени, а смертные люди.

Вновь пламя разводите в очагах

И поклоняетесь Будде.

 

Висят, как игрушечные, сады.

У садовников лет в запасе

Не меньше, чем палочек для еды,

Зовутся которые «хаси».

 

Не ломом железным — гулкой строкой

Бью в колокол воспоминаний.

Воскреснув на улице городской,

Влюбленные ждут свиданий.

 

Стучат очарованные сердца,

Как прежде,

                  как прежде,

                                    как прежде.

И прозревают глаза у слепца,

Отчаявшегося в надежде.

 

Вижу: восстал из могильных пластов,

Исполненный многообразья,

Сонм человеческий всех возрастов,

Исчезнувший в одночасье.

 

Люди, обличье у них не одно, —

И лик торжествует над маской.

Смотрит на девушку в кимоно

Парень с набедренною повязкой.

 

С губ его сходит молчанья печать

И — вырывается слово.

Стрелки часов заходили опять

Велением вещего зова.

 

Стою в кругу воскрешенного люда,

Вверху — облака-пилигримы.

«Люди, скажите, кто вы?

Откуда?»

«Мы люди из Хиросимы!»

 

Плачу, но слезы не застят мне глаз,

Сердце — открытая рана.

«Кто вы?»

И вдруг мне послышался глас:

«Мы люди из Дагестана!»

 

Страны, задумайтесь!

Не для легенд

Бьет колокол где-то близко.

«Кто вы?»

«Мы люди из графства Кент!»

«Кто вы?»

«Мы люди из Сан-Франциско!»

 

Насторожитесь! Колокол бьет.

И видеть повсюду должны мы

Журавлика, выпущенного в полет

Девочкою Хиросимы.

 

Бумажный журавлик, в небе плыви!

Взрыв атомный не убывает.

Смерть — белогвардейка: она в крови

Шарики красные убивает.

 

Слабенькой ручкой отправленный в путь,

Журавлик, ведь люди спасимы!

Сегодня моим Вергилием будь,

Девочка из Хиросимы.

 

2

Земной верстою и морскою милей

Печали не измерить все равно.

Веди меня, мой маленький Вергилий,

И посетим живых мы заодно.

 

Вот госпиталь, где врач у изголовья

Ровесницы твоей встречает ночь.

Угасшая сама от белокровья,

Вздыхаешь ты: «Ей нелегко помочь».

 

Куда деваться от жестоких былей?

И мы идем вдоль стонущих палат.

За кругом круг.

Мой маленький Вергилий,

Веди меня сквозь этот белый ад.

 

У лучевой болезни стало в мире

Все больше жертв.

Кто в этом виноват?

Глянь: город словно сделал харакири, —

Разрезы от реклам кровоточат.

 

Через его распоротое чрево

Направимся, мой бедный проводник.

Куда пойдем мы — вправо иль налево?

А может быть, к могилам напрямик?

 

Здесь нам с тобой не нужен переводчик,

Прошли черту кладбищенских ворот,

И вздрагивает гейгеровский счетчик:

От мертвых излучение идет.

 

«Оставь надежду всяк сюда входящий».

Над скорбным полем неземная сень,

И каждый человек, под ней лежащий,

Покинул мир в один и тот же день.

 

И в светопреставленье виноватых

Найти с тобой мы можем хоть сейчас.

Еще живет в Соединенных Штатах

Старик, отдавший дьявольский приказ.

 

Его изобличим мы без усилий.

Греми судейски, колокольный зык.

Веди меня, мой маленький Вергилий —

Сошедший с пьедестала проводник.

 

Пойдем в страну обожествленья денег.

Чтобы тебя воочью — не вдали —

Увидеть мог бы каждый соплеменник

Свихнувшегося Клода Изерли.

 

Пилот военный — в утро роковое

Он сбросил бомбу — точен и матёр.

И сотни тысяч — скопище людское —

С лица земли одною бомбой стер.

 

А если вдруг…

                   меж войн прервется роздых

И разорвутся бомбы все…

                                       Тогда

Окажутся смертельными и воздух,

И хлеб, и соль, и розы, и вода.

 

Эй, люди, отрекитесь от идиллий,

Задуматься вам подан верный знак.

Жаль, я не Дант,

мой маленький Вергилий,

Он в колокол ударил бы не так.

 

Живым о жизни думать соприродней,

Согласен я, чтобы в кромешной мгле

И преисподняя осталась преисподней,

Лишь не было бы ада на земле.

 

Сама с собою никогда не ссорясь

И призванная быть сама собой,

Бей в колокол, труби, людская совесть,

Вставай на смертный, справедливый бой!

 

Всех наций, возрастов и всех фамилий

Буди людей, чтоб озарился мрак.

Жаль, я не Дант,

мой маленький Вергилий,

Тревогу он ударил бы не так.

 

И розы под названьем «ямабуки»

Вокруг желтеют каждый год подряд.

И ты к живым протягиваешь руки,

А рядом я печально бью в набат.

Р. Гамзатов

 

Я не хочу войны (отрывок из поэмы «Зарема»)

Я хочу, чтоб люди слыли

Добрыми во все года,

Чтобы добрым людям злые

Не мешали никогда.

 

Слышат реки, слышат горы —

Над землей гудят моторы.

То летит не кто-нибудь —

Это на переговоры

Дипломаты держат путь.

 

Я хочу, чтоб вместе с ними

Куклы речь держать могли,

Чьих хозяек в Освенциме

В печках нелюди сожгли.

 

Я хочу, чтобы над ними

Затрубили журавли

И напомнить им могли

О погибших в Хиросиме.

 

И о страшной туче белой,

Грибовидной, кочевой,

Что болезни лучевой

Мечет гибельные стрелы.

 

И о девочке умершей,

Не хотевшей умирать

И журавликов умевшей

Из бумаги вырезать.

 

А журавликов-то малость

Сделать девочке осталось…

Для больной нелегок труд,

Все ей, бедненькой, казалось —

Журавли ее спасут.

 

Журавли спасти не могут —

Это ясно даже мне.

Людям люди пусть помогут,

Преградив пути войне.

Р. Гамзатов

 

* * *

В Хиросиме этой сказке верят:

Выживает из больных людей

Тот, кто вырежет, по крайней мере,

Тысячу бумажных журавлей.

 

Мир больной, возьми бумаги тонкой,

Думай о бумажных журавлях,

Не погибни, словно та японка,

С предпоследним журавлём в руках.

Р. Гамзатов

 

В Хиросиме

На праздник в день двадцатилетних,

И белогуба и смугла,

Всё чуда до минут последних

Больная девушка ждала.

 

О ней печальную я повесть

Услышав, содрогнулся сам.

Мне рассказал её японец

По имени Хаяма-сан.

 

И временем неодолимы

Черты содеянного зла.

И входит в образ Хиросимы

Та девушка, что умерла.

 

Был худшим час её рожденья,

Когда с заоблачных высот

Не бомбу — светопреставленье

На город сбросил самолёт.

 

И мать с напевом колыбельным

В своем безумье роковом

Поила дочь уже смертельным,

Грудным, сгоравшим молоком.

 

Её напев, звучавший тонко,

Вдруг оборвался и утих.

Двадцатилетняя японка

Ушла, как тысячи других.

 

Исчез и Будда медногрудый

Над испарившимся шоссе.

И в городе, забытом Буддой,

Часы остановились все.

 

А тот, кто стал в подлунном мире

Несчастной девочки отцом,

От скорби сделал харакири

Пред императорским дворцом.

 

Японии кровинкой белой

Была рождённая на свет.

Судьба ей жить, осиротелой,

До двадцати судила лет.

 

Как этих лет для жизни мало!

С недугом гибельным в крови

Она, страдая, не познала

Ни радости и ни любви.

 

Пилот, бомбивший Хиросиму,

Не то он спился, говорят,

Не то, с тех пор принявший схиму,

Все годы кается подряд.

 

В дома его родных и присных

Пускай все ночи до светла

Стучится девушки той призрак,

Что в Хиросиме умерла.

 

Ведь мир, где от войны устали,

Ещё походит на живот,

Распоротый в немой печали

Близ императорских ворот.

Р. Гамзатов

 

Слушая Равеля

Радиомаяки, по которым летчики прокладывали к Хиросиме курс самолета

с атомной бомбой, передавали «Болеро» Равеля

 

На землю влажно и серо

Ложатся сумерки апреля.

Я вслушиваюсь в болеро,

Живу гармонией Равеля.

 

Мне музыка сейчас — сестрой.

И по таинственному знаку

И страсть, и мысль за строем строй

Ведет в смертельную атаку.

 

И гибнут души и миры —

И возникают в новом блеске,

Как краски, волшебством игры

Проявленные в старой фреске.

 

Поет сиреною свирель,

И дьявол надевает схиму,

И сам божественный Равель

Наводит смерть на Хиросиму.

 

Конец чудовищной игры

Ломает старые размеры.

И душит души и миры

Потусторонний запах серы.

М. Дудин

 

Дети мира

Чья там бродит тень незримо,

От беды ослепла?

Это плачет Хиросима

В облаках из пепла.

 

Чей там голос в жарком мраке

Слышен исступленный?

Это плачет Нагасаки

На земле сожженной.

 

В этом плаче и рыданьи

Никакой нет фальши,

Мир весь замер в ожиданьи:

«Кто заплачет дальше?»

 

Дети мира, день не розов,

Раз по всей планете

Бродит темная угроза,

Берегитесь, дети!

Н. Тихонов

 

Мёртвая девочка

Откройте, это я стучу,

стучу у каждого крыльца,

невидима для ваших глаз:

нельзя увидеть мертвеца.

 

Я в Хиросиме умерла.

Года идут, за годом год,

мне было семь и нынче семь —

ребенок мертвый не растет.

 

Огонь мне волосы спалил,

потом глаза заволокло,

и горстью пепла стала я,

и пепел ветром унесло.

 

Прошу вас, но не для себя,

не нужен мне ни хлеб, ни рис,

не может даже сахар есть

ребенок, что сгорел, как лист.

 

Поставьте подпись, я прошу,

прошу вас, люди всей земли,

чтоб не сжигал огонь детей,

чтоб сахар есть они могли.

Назым Хикмет

 

Японский журавлик

Вернувшись из Японии, пройдя немало верст,

Японского журавлика товарищ мне привез,

И с этим журавленочком история одна,

Про девочку, которая была облучена.

 

«Когда увижу солнышко?» — спросила у врача.

А жизнь тянулась тоненько, как на ветру свеча.

И врач ответил девочке: «Придет еще весна,

И тысячу журавликов ты сделаешь сама».

 

Но девочка не выжила и вскоре умерла,

И тысячу журавликов не сделала она.

Последний журавленочек упал из детских рук —

И девочка не выжила, как многие вокруг.

 

Тебе я бумажные крылья расправлю,

Лети и тревожь этот мир, этот мир,

Журавлик, журавлик, японский журавлик,

Ты вечно живой сувенир.

В. Лазарев

 

Хиросима

(отрывок из поэмы)

 

Слышите, знаете, помните,

мира потомки законные?

Нас тишина вопросила,

в души врываясь с силой

Грозным набатом времени

Помните, вы, современные?!

Помните?

Это святыня,

стоном звучащее имя —

Хиросима!

Атомный век.

Век совершенства?

Ц-и-в-и-л-и-з-а-ц-и-я —

рай и блаженство?

Век кибернетики, век электроники…

И лишь в музее пугает нас дротиком

Честный дикарь, предлагая сразиться.

Это не модно в век массового убийства!

Это не модно

в век водородных,

Ядерных,

межконтинентальных

И многих других,

известных и тайных,

Бомб и ракет, что убьют моментально

Пол человечества шара земного…

Это не ново —

атомный век.

К этому тоже привык человек.

Атомный…

Странное слово какое!

Нечеловеческое, полу земное,

Малопонятное и необъятное…

В нём ― вся планета, на бомбе распятая

Новым Христом-мессией.

Имя ему — Хиросима.

Что ж вы не молитесь, супермены,

Богу, насквозь современному,

С нами живущему — Атому?

Вы позабыли распятого

Где-то в веках несчастного,

Чудом Любви вознесенного.

Это явление частное.

Он — не Вселенная.

Но забывать современного?!

В огненной буре воскресшего,

Может быть, грязного, грешного,

Может, к груди прислонённого,

В родах кричавшего

или влюбленного…

Он был рождён мгновением,

Бог современный.

Как же не помнить?

Это невыносимо!

Хиросиму…

Потеря памяти — болезнь тяжелая.

Атомная пустыня жжёная —

Ужас двадцатого века,

Проклятие человека!

Как им напомнить, нынешним?

Как закричать, чтоб услышали?

Как показать незримый

Стон Хиросимы?!

Арка стоит из бетона.

Памятник.

Нет, икона!

И поклоняются ей

Каждый год в чёрный день.

Молятся, плачут, клянут,

Стонут и Тех зовут…

Тех, что исчезли, сгорели

В августе сорок пятого,

В августе сорок проклятого!

Люди, что вы наделали?! —

Словно глазницы белые,

Мукой и смертью окрашенные,

Камешки-капли спрашивают.

Камешки — напоминание.

Камешек — жизнь, страданья,

Страсти и мысли бег…

Камешек — человек!

Сколько их?

Тридцать с лишним тысяч только

Убитых мгновенно, без страха и боли.

Тридцать с лишним тысяч убитых мгновенно

Во имя нового века,

во имя атомной эры!

Святые «атомной веры» —

Вот они, распятые в современность!

Что ж вы не молитесь им, супермены?..

В. Архангельский

 

Хиросима

Хиросима, Хиросима,

Поезда проходят мимо.

Корабли плывут с опаской:

Город залит черной краской.

 

Из семейного альбома

Смотрит атомная бомба

Человеческим лицом

Со страдальческим венцом.

 

Крошка-атом стал солдатом,

Каждый с крошкой-автоматом.

Каждый крошечный убийца

Вашим детям смотрит в лица.

 

Хиросима, Хиросима,

Эта боль невыносима.

Но сегодняшнему детству

Всё досталось по наследству.

Ю. Яковлев

 

Тысячи белых журавликов

Московский Дворец пионеров,

Как улей, гудит с утра,

В Московский Дворец пионеров

Торопится детвора.

 

Мечтатели, космонавты,

Ботаники, скрипачи —

Им надо

Увидеть завтра

Далёких миров лучи,

Потрогать своею рукою

Прирученных атомов гуд,

Что солнечной светлой рекою

Над всею землёй побегут,

Узнать, отчего обгорела

Сентябрьской зарею листва,

Чем дышит растенье хлорелла

И музыка чем жива...

 

Как много им надо запомнить,

Все тайны раскрыть до дна!

 

А тут же, в одной из комнат,

На столике, у окна,

На столике — маленький, белый

Бумажный журавлик стоит.

И кто эту птицу сделал,

И что в себе птица таит?

 

Журавлик с утра и до вечера

Глядит на весёлых ребят,

Глядит тепло и доверчиво —

Как на друзей глядят.

 

Он жёстким крылом не машет,

Не шевелит головой.

Игрушечный он, бумажный,

И всё-таки он — живой.

 

Бушует метель, жара ли,

Осенние хлещут дожди, —

Не может забыть журавлик

Свои дороги-пути.

 

Над ним грохотали молнии

И ветер, грозя, гудел.

В Москву

Из далёкой Японии

Этот журавль прилетел.

 

И в день, когда оторвался

Он от родимой земли,

Журавлик такой же поднялся

В просторы московской зари.

 

Рассветы вставали в сиянье

И ночи сменяли дни.

И там, где седые Саяны,

В пути повстречались они.

Как люди:

— Будем знакомы! —

Сказали,

Выпрямив грудь.

На крыше какого-то дома

Присели они отдохнуть.

Как люди,

Вели беседу

На языке своём.

Как люди —

Друзья и соседи, —

Рассказывали обо всём.

 

И если бы мы понимали

Бумажных журавликов речь, —

То вот что тогда бы узнали,

Чтоб в сердце навеки сберечь.

 

Есть город в Японии —

Хиросима.

Там неба синь

Горит негасимо,

И с цветом небес

Тропических споря,

Шумит прибоем

Японское море.

 

И жила в этом городе

Девочка милая.

Имя — Садако,

Сасаки — фамилия.

Садако Сасаки —

Так её звали.

По-русски — Люба,

А может быть, Валя.

Такая ж, как ты,

И лишь не похожа

Разрезом глаз

Да цветом кожи.

 

А ещё

Не схожа с тобой

Она своею судьбой.

Давно, когда и на свете

Девочка не жила, —

Страшней, чем тайфунный ветер,

Беда в Хиросиму пришла.

Огромным грибом-поганкой

Над городом вырос взрыв,

Солнце и синее небо

Чёрной грозой закрыв.

Рушились мёртвые зданья,

Мёртвых калеча людей,

Мёртвых деревьев останки

В мёртвой тонули воде...

Страшнее, чем волны цунами,

Землетрясенья грозней —

Атомной бомбы пламя.

Сто тысяч,

Сто тысяч смертей!..

А тех, в ком осталась живая

Сила жизни былой,

Разила болезнь лучевая —

Недуг беспощадный и злой.

И дети рождались хилыми,

Спасенье от мук моля,

И ранними их могилами

Обрастала земля...

Такой родилась и девочка

Садако Сасаки. Она

В больнице,

Как хрупкая веточка,

Лежала,

Слаба и бледна.

 

Доктор Макото Осаму,

Что ж не поможешь ей?

Ты добрый,

Ты лучший самый

Защитник детей.

Сделай так, чтобы силы

К девочке вдруг вернулись,

Чтоб шла она Хиросимой,

По звонким просторам улиц,

Смотрела на небо синее,

Плескалась в морской волне...

Ты умный, учёный и сильный.

Ты это можешь вполне!

 

Но добрый доктор

Леченья

Ей никакого не даст.

Атомное излученье!..

И нету на свете лекарств,

Нету такой вакцины,

Микстур, порошков, глюкоз.

Бессильна ещё медицина,

Если болезнь — лейкоз.

 

Детство звонкое, где же ты?

Больничная койка. Стон.

Как слабенькая надежда,

Приснился девочке сон.

Ей снилось, что выздоравливать

Скоро начнёт она.

Но тысячу белых журавликов

Для этого сделать должна.

Тысячу маленьких, белых,

Забавных бумажных птиц, —

И сможет Садако бегать,

В танце живом пройтись.

(А белый журавль

У японцев считается

Подобием божества:

Он людям приносит счастье,

Так говорит молва).

 

Стопка бумаги

На стуле лежит.

Дело не ждёт.

И Садако спешит.

Пальцы сгибают

Бумажный листок —

Вдоль,

Пополам,

Наискосок.

Вот уголки

Подвернуты ловко.

Вот из бумаги

Смотрит головка.

Крыльями журка

Шуршит,

Шевелит.

Как настоящий!

Сейчас полетит.

 

Потом вторую

Смастерила птицу —

Им вместе

Веселее полетится.

И третий

Тянет шею, как жираф,

И третий

Крылья пробует

Журавль...

 

На одеяле,

Словно на лужайке,

Уселась

Белоснежная их стайка.

Как трудно девочке!

Прозрачная насквозь,

Худые пальцы —

Жёлтые, как воск.

 

Уже листок бумаги

Не поднять.

И песен журавлиных

Не понять.

Всё кружится

И падает во мглу...

А на столе, на койке, на полу —

Семья счастливых

Белых журавлей.

Они должны,

Они помогут ей!

Их сосчитать Садако

Нелегко.

До тысячи, однако,

Далеко.

И губы бледные

В бессилии грызя,

Она закрыла

Грустные глаза.

 

Макото Осаму, доктор,

Делает свой обход.

Видит: Садако что-то

Сегодня его не ждёт.

Упрямо глядит в одну точку,

Молчит на вопрос любой.

— Кто нашу обидел дочку?

Что, Садако, с тобой?

 

Он знает: нельзя её вылечить,

Но можно продлить её дни,

Если

Мечту её выручить,

Веры

Зажечь огни.

 

— И слёзы... Ай, некрасиво!

Тысячи нет? Не беда!

Дети всей Хиросимы

Завтра ж придут сюда.

 

И правда:

Девчонки, мальчишки

Оставили

Игры и книжки,

К больнице

Спешат вереницей,

И каждый

Несёт свою птицу!

Семьсот... восемьсот... тысяча!

Белых, как снег, журавлей.

И ты — их хозяйка, владычица.

Смотри, Садако, смелей!

 

В больницу со всей Японии,

Горячим желаньем наполнены,

Летят журавли, летят —

Садако спасти хотят.

 

И тот, из Москвы далёкой

Чтоб девочке жить и жить,

Раскинув крылья широко,

Спешит в Хиросиму,

Спешит...

 

Палата бела, как вьюга,

От птичьих несчётных стай.

Вставай же,

Вставай, подруга,

Садако Сасаки, вставай!

 

Ты видишь —

Друзей твоих сколько!

Их сосчитать нельзя.

Давай, подымайся с койки

И к солнцу

Открой глаза!

 

Но только чудес не бывает

Так атомный гриб ядовит!

Уходит жизнь,

Уплывает

И в темную бездну летит.

 

Бумажные слабые крылья,

Тепло мальчишеских рук

Её от беды не закрыли

И не спасли от мук.

 

Затихла она на рассвете.

И смолкли птиц голоса,

И чёрные крылья смерти

Замкнули её глаза.

 

На площади,

На перекрестке улиц,

Где крылья пальм

Широко распахнулись

И вишни юные

Взошли приметно,

Взметнулась ввысь

Громада монумента.

 

— Кто строил памятник? —

У города спросили.

И он ответил:

— Дети Хиросимы.

— А в честь кого?

Чей образ он хранит —

В сердца людские

Врезанный гранит?

Чем дорог он народу,

Чем приметен?

— Здесь памятник

Погибшим нашим детям.

 

... Когда Садако

Трудное дыханье,

Как пересохший ручеёк,

Стихало

И сердце замерло

В последнем звуке,

Пришли её друзья,

Её подруги.

 

Они решили:

Детство не умрёт!

Садако маленькая

Пусть всегда живёт,

Пусть все живут, кого

Сразила, погребя,

Косая тень

Зловещего гриба.

 

В копилках сбережённые

Иены

Из детских рук

Стекались постепенно,

Чтоб слиться в камне этом,

В этой бронзе,

Как память —

И волнующе, и грозно.

 

И с постамента

В небеса смотрело

Огромной бомбы

Пасмурное тело.

А наверху — журавль,

Как светлый символ,

Раскинул крылья

Пламенно и сильно.

 

Как будто раскрыл он объятья

Земле, небесам, лучам.

Пусть детство цветёт!

И — проклятье

Во веки веков

Палачам!

 

Он бомбе взлететь

Не позволит.

Он скажет ей: — Смерть — Не сметь!

Он крыльями

Город прикроет,

Чтоб жизни,

Как песне, звенеть.

 

Не скроется солнце за тучами.

На дымы войны похожими.

У монумента задумчиво

В молчанье стоят прохожие.

А дети к его подножью,

Словно на праведный суд,

Как драгоценную ношу,

Журавликов белых несут.

 

Садако

Так в них верила!

И всем живущим

Опять

Той детскою верой

Велено

Минувшее

Не забывать.

 

...Порой налетает ветер,

Деревьев листья листая,

И мчится по белому свету

Бумажная белая стая.

 

Стихнет ветер внезапно,

Лишь крылья пальм шелестят.

На север, восток, на запад,

На юг журавли летят.

А тот, самый первый-первый,

Что сделан Садако был,

Московский Дворец пионеров,

Как родину, полюбил.

 

Журавлик с утра и до вечера

Глядит на весёлых ребят,

Глядит тепло и доверчиво,

Как на друзей глядят.

 

Он жёстким крылом не машет,

Не шевелит головой.

Игрушечный он, бумажный,

И всё-таки он — живой!

 

...Когда раскрывают окна,

И ветер врывается в дом,

Бумажный журавлик мог бы

Вам рассказать о том,

Как девочке жить хотелось,

Какою весёлой была,

Какое большое дело

Она бы сделать могла!

 

Журавлик

Грозно, отважно

В тревожные дали глядит

И белым крылом бумажным,

Как будто железом, гудит.

 

Как будто

Народов решимость

Он повторяет опять:

Трагедии Хиросимы

Во веки веков

Не бывать!

И. Кучин

 

Садако Сасаки, девочке и памятнику

Девочке, что вынесла жар и ужас ада,

чтоб её желание главное сбылось,

тысячу журавликов сделать было надо...

Шестьсот сорок пятого ей не удалось.

 

Девочка Садако — память Хиросимы.

Лишь одно желание было — просто жить.

Но огонь внутри её тлел неугасимо,

тот, что смог и тысячи жизней погубить.

 

Тысячи журавликов к ней теперь приносят,

тысячи людей шлют ей стаи «журавлей».

Эта стела-памятник её имя носит.

И всего двенадцать лет жизни было ей.

 

Здесь, у стелы-храма, все — единоверцы.

Люди верят: миру быть на всей земле.

Это — крик души наш и молитва сердца:

журавлиным стаям не летать во мгле!

А. Лупооков

 

Журавлики

Хиросима… Сорок пятый год...

Городок накрыл гигантский полог

Ядерного взрыва.

И народ

Заражён.

Их жизни путь не долог.

 

Девочка была одной из них.

И теперь тихонько умирает...

По совету от друзей своих

Журавлей бумажных собирает.

 

«Ты поверь», — промолвил добрый друг, —

«Ровно тысячу их сделать надо.

И тогда отступит злой недуг.

И ты снова будешь жизни рада».

 

Хоть малышка всё ещё больна:

(Страшная болезнь — лучевая),

Без волосиков совсем, бледна,

Но живёт, ничуть не унывая.

 

Тысяча бумажных журавлей —

Тысяча посланников Надежде.

И Садако верит в то, что с ней

Будет всё нормально, как и прежде...

 

Символ Мира пусть живёт в веках

Против войн на голубой планете.

Маленький журавлик на руках —

Вера в счастье всех детей на свете!

Д. Минаев

 

Тысяча бумажных журавлей

Мы проклятое Богом поколенье,

Сгоревшее в борьбе слепых вождей.

Дитя войны, ты верила в спасенье

От тысячи бумажных журавлей.

 

Предвестник смерти — слово «лейкемия»

Пугало только нас, но не тебя,

С улыбкой лист исчерканный просила,

Бумагу оживляя в журавля.

 

Я помню аромат цветущей сливы

В тот страшный год двенадцатой весны.

«Мамуль, сто первый! Правда ведь, красивый?» —

Твои глаза надеждою полны,

 

А на ладошке снова оригами —

Утонешь скоро в стае пёстрых птиц.

Изгиб к изгибу слабыми руками,

И вера в жизнь не ведает границ.

 

Огнём камелий пламенеет лето,

Пока ты увядаешь на глазах,

А я молюсь, бывало, до рассвета,

Ловя дыханье в сомкнутых губах.

 

В палате пахнет сладко-горьким ядом,

И небо манит вечной синевой.

Встречаюсь с утомленным детским взглядом:

«Последний был — четыреста шестой».

 

Ты отцвела с последней хризантемой,

Осыпавшись в ненастном октябре.

Так тысячу сложить и не успела

Бумажных «цуру» злостнице-судьбе.

 

Но верю я, что в стае журавлиной

Нашла покой, невинное дитя.

Клин серых птиц летит над Хиросимой,

Скорбя по жертвам «чёрного дождя».

Н. Монахова

 

Журавлик

Белые простыни, белая вата,

Белые стены больничных палат.

Белый листочек, руками прижатый —

Девственно чистый, безликий квадрат.

 

Алое солнце с полотнища флага

Взглядом тревожным приникло к стеклу.

Луч пробирается медленным шагом

По журавлиному чудо-крылу.

 

Тема надежды и детских эмоций.

Чертит бумагу уверенный сгиб...

В памяти выживших мирных японцев

Снова вздымается ядерный гриб.

 

Жгучего света поток негасимый.

Тяжких ударов взрывная печать.

Пепел и прах захлестнут Хиросиму,

Станут метаться, скорбеть, излучать...

 

Сакуры шепчут знакомое имя,

Тянутся гроздья цветочных даров...

Мерно струящийся яд лейкемии

Делает «белой» девчоночью кровь.

 

Пулей-мечтой до отказа заряжен

Спаянный с болью мучительный сон —

Выпорхнет тысяча птичек бумажных,

Страшной болезни поставит заслон.

 

Но истлевает в сгустившемся мраке

Белая искорка черного дня...

Вечный журавлик Садако Сасаки

Новым столетием варварски смят!

 

Если порядок, законность и разум

Жаждой господства дотла сожжены,

Треснет планета, как древняя ваза,

В огненном шквале Последней войны.

 

Мир на цепочке активных распадов.

Мертвенным холодом сжата земля.

Вряд ли расслышат за ревом снарядов

Резкий, пронзительный клич журавля...

А. Янгильдин

 

6 августа 1945 г. Хиросима

На камне — отпечатан силуэт

Ребенка, что бежать и не пытался.

И отпечатался на камне след:

И нет ребенка, только след остался.

 

И вместе с ним в безвременье ушли

В одно мгновенье, сразу — миллионы —

Они сопротивляться не могли,

Издать не попытались даже стона.

 

Одно сумели — взоры обратить

На столп огня, чтоб в памяти оставить…

И замерли… и перестали быть…

От них осталась только память… память…

 

Уже уходит боль былых потерь,

Невинных жертв, не доживших до срока —

Детей и женщин, стариков — людей,

Которых умертвили так жестоко…

 

И мир — как старый дом — ушел на слом,

И человечество застыло в ожидании…

Чтоб мы не забывали о таком,

Бьет колокол… беды напоминаньем…

 

А стаи беленьких бумажных журавлей

Легли на восходящие потоки:

Парят над нами, над планетой всей —

Так множественны и так одиноки…

А. Чернышов

 

Хиросима

Боль каплями крови стекала за ворот,

Казалось, вот-вот и пройдёт, ерунда.

И падали птицы в пылающий город,

И там оставались уже навсегда...

 

А небо раскрыло объятия душам,

И Бог им простил прегрешенья и зло.

Горела вода, и конечно же, суша.

Горело всё то, что гореть не могло...

 

И копоть вдыхать было невыносимо.

Таков был финал в той последней войне.

И губы умерших кричат — Хиросима,

Пылающий город в сгоревшей стране...

 

Горела Страна Восходящего Солнца,

И пеплом накрыло поля и леса.

Застыла навек боль в душе у японцев,

И эхом звучат в их сердцах голоса...

 

Боль каплями крови за ворот стекала,

Висел в небесах ужасающий гриб.

А птица сгоревшим крылом всё махала,

Из горла сгоревшего слышался крик...

А. Рождественский

 

Память. Хиросима, Нагасаки

В августе 1945 года американцы уничтожили Мирные города Хиросиму и Нагасаки атомным смерчем...

 

Гул самолёта вспарывает тишь…

Рассвет струится вдоль блестящих крыльев,

Внизу свистят невидимые мили,

А на борту спит адский груз — «Малыш»,

И нет ему альтернативы — или…

 

С восходом, пробуждаясь ото сна,

Свой день встречает с миром Хиросима.

Мгновенна вспышка, бомба в цель, не мимо…

Тайфун сметает скверы и дома,

И люди — факел… Боль невыносима…

 

А после — Нагасаки в пепел, в тлен,

Дотла — не кара и не гром небесный, —

Одна лишь бомба, падая отвесно…

Пилот доволен, (чем не супермен),

На «гриб» взирая из кабины тесной.

 

Стучится память в души много лет…

Бумажные журавлики над нею.

И сердце плачет, и не нов ответ,

Когда вопрос, КАК БЫТЬ? всё не стареет…

Н. Филатова-Крапивина

 

Хиросима и Нагасаки

6 и 9 августа 1945 года США подвергли атомной бомбардировке японские города Хиросима и Нагасаки. Общее количество жертв трагедии — свыше 450 тыс. человек, а выжившие до сих пор страдают от заболеваний, вызванных радиационным облучением.  В истории современной цивилизации атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки остается одним из самых жестоких примеров массового убийства невинных людей — убийства, которое так и не было названо преступлением.

 

* * *

Небесный звёздный купол океана

Поверхность поглотил собою всю,

Когда взлетевший «Боинг» с Тиниана

Взял курс согласно плану на Хонсю.

 

Сжимал полёт в зловещую пружину

Секретной траектории черту,

Что вдаль вела воздушную машину

С холодным спящим «монстром» на борту.

 

Чтоб отпустить его с десятка тысяч

В земной животрепещущий покров,

И в нём искрою ядерною высечь

Огонь природы синтеза миров.

 

А шесть часов текли неумолимо,

Сближая с целью этот перелёт.

И в эту ночь не знала Хиросима,

Что в ней шестое августа умрёт.

 

Над солнца восходящего страною,

Тревогой наполняя небосвод,

В прощании с обречённой тишиною

Последним мигом теплился восход.

 

И подчеркнув безумство эпатажа,

Чтоб в миссию цинизма долю впрячь,

В честь мамы командира экипажа

Был назван стратегический «палач».

 

Сценарием предшествующей драмы

Вкушался смертоносный апогей,

И над плывущей снизу панорамой

Открылся бомболюк «Энолы Гей»...

 

Из «ящика Пандоры» вырываясь,

Пронизывая утреннюю тишь,

Во власти гравитации, вращаясь,

Вниз ринулся урановый «Малыш».

 

Оттуда, из безоблачной лазури —

В бескрайне зеленеющую даль

За сорок пять секунд до страшной бури,

Что затаилась в корпусную сталь.

 

И мчалось порождение химеры,

И таймером введён контроль высот

В радарные его высотомеры

До роковой отметки шестисот,

 

Где сдетонированный залп боезапаса

Уже не повернёт событий вспять,

И вот сведён в критическую массу

Заряд урана-двести тридцать пять...

 

Восемь: пятнадцать... В это же мгновение

Внизу остановились все часы,

И захлебнулся голос провидения

Слезами испарившейся росы.

 

Рождался ад из дьявольской личины

Исчадием реакции цепной,

В ничтожно-временные величины,

Что осознать не в силах ум земной.

 

Взрывной процесс ещё в начальной точке

Явил собой атаку новых сил,

И до разрыва бомбы оболочки

Нейтронный импульс землю поразил.

 

И тут же — вспышка яростного света,

За милю выжигающая глаз,

Всё превратила в жерле гипоцентра

В сплошной ионизированный газ.

 

В шкале эквивалентного тротила

Сметалось всё ударною волной,

И солнце, ужаснувшись, осветило

Стихию смерти, вставшую стеной.

 

И, сотрясая землю с небесами,

Навис над Хиросимою, как зонт,

Бурлящий огнедышащий «цунами»,

По кругу разрывая горизонт.

 

Очаг температурного кошмара,

Всё превратив в обугленную сушь,

Наполнил пекло плазменного шара

Конвульсиями плавящихся душ.

 

Всё устремилось снова к центру взрыва

В эффекте отражающей волны,

И чёрный столб клубящаяся «грива»

Тащила вверх, как факел Сатаны.

 

В агонии страданий и мучений

Тех, кто при взрыве сразу не погиб,

Смертельным фоном гамма-излучений

Повсюду доставал гигантский «гриб»,

 

Взметнувшийся в подбрюшье стратосферы,

Отснятый объективами вдали,

Он распахнул ворота новой эры

Вселенского проклятия Земли,

 

Которая носила и питала

До той самоубийственной черты, —

Границы между «было» и «не стало»,

Цветущим днём — и страхом пустоты...

 

И место эпицентра в фотосъёмках

Теперь для поисковых картотек

Осталось белой тенью на обломках,

Где просто испарился человек.

 

Руины, как разбитые скорлУпы,

Пожарищ ураган и едкий дым,

И тысячами — трупы... трупы... трупы

Под небом, изотопом налитым.

 

Трагедия была так не похожа

Ни на одну из тех, что видел мир, —

Лохмотьями свисающая кожа,

И вместо глаз — провалы чёрных дыр,

 

Дома с испепелённою судьбою,

Разрушенные школы и дворцы,

Где в поисках источника с водою,

Шатаясь, шли «живые мертвецы».

 

Помочь в безумной жажде утолиться

Не в силах был уже «небесный вождь»,

Когда на обезвоженные лица

Вдруг выпал заражённый чёрный дождь.

 

С коварством убивающего змия

Он в гены поколений заползёт,

И с приговором «рак и лейкемия»

Сквозь годы эхом взрыва потрясёт.

 

Как в хронике порой невыносимо

Глазам ребёнка плачущим внимать, —

Вокруг лежала мёртвой Хиросима,

А с ней — его недышащая мать...

 

Но видимо, кому-то было надо,

Чтоб над планетой снова грянул гром

Космической энергии распада,

И новой жертвы жаждал Белый Дом.

 

И снова затаилась бомба в чреве,

И вновь над океаном шум винтов,

Когда очередной «Б-двадцать девять»

Поднялся с Марианских островов.

 

Старалось спрятать небо от атаки

Благоуханье сакур лепестков,

Но целью стал цветущий Нагасаки,

Замеченный в разрыве облаков.

 

Застынет календарь на цифре девять,

Пустив вперёд себя десятки лет...

Теперь плутоний-двести тридцать девять

Окрасит эту дату в чёрный цвет.

 

Одиннадцать: ноль две! И нет преграды...

Нажата кнопка «Пуск», какой пустяк, —

С обоймой имплозИвного заряда

Был сброшен Лос-Ала'мосский «Толстяк»...

 

И снова вспыхнет ад под облаками,

И следом — отравляющая мгла,

И долго будут воды Ураками

Нести в залив обломки и тела...

 

Погаснет жизнь и сменится забвеньем,

Навеки в бесконечность уходя,

И заструятся вновь по белым теням,

Как слёзы, капли чёрного дождя...

 

* * *

Два города, две даты, два мгновения,

Как два незаживающих рубца,

Как крик Земли с её предупреждением

Безумству планетарного конца...

 

И как бы складно и красноречиво

Ни формулировался этот страшный факт,

Военно-политическим мотивом

Прикрыт крупномасштабнейший теракт.

 

В эфире заявление Дяди Сэма

Пыталось убедить весь мир сполна,

Что Тихоокеанская проблема

Могла быть только так разрешена.

 

Но лжи пропагандистских изысканий

Мешает исторический момент,

Где был разбит Советскими войсками

Квантунский миллионный контингент

 

В сражении открытом, справедливом,

В лице освободительных идей,

В то время, как с улыбкою игривой

«Союзник» жёг их женщин и детей.

 

Вот так, ради величия и славы,

Что бы задать лидирующий тон,

Очнувшись в страхе после Окинавы,

На варварство решился Вашингтон.

 

И как же изворотливо и гибко

Трубит ополоумевший «ковбой»

Признать лишь исторической «ошибкой»

Упавшие «Fat Man» и «Little Boy».

 

В улыбке натяжной он зубы стиснет,

Прибрав к рукам наёмный интеллект,

Пока над всей планетой не нависнет

Очередной «Манхэттенский проект».

 

Где голос разума божественный и строгий

Недопустим в расчётов круговерть,

Где в мире столь высоких технологий

«Венцом» науки станет чья-то смерть.

 

Язык они, конечно, не прикусят,

Историю пытаясь исказить,

Но в мире ещё живы хибакуся,

А с их детьми и правда будет жить.

 

Та правда Хиросимы с Нагасаки,

В которой память, лица, голоса...

И бронзовая девочка Садаки,

Смотрящая с надеждой в небеса,

 

Куда летит в стремлении отважном,

Подняв с собою тысячу вокруг,

Её мечта — журавликом бумажным,

Вспорхнув из облучённых детских рук...

Н. Малов

 

Тень Хиросимы и Нагасаки

За потоком событий и дней

Сквозь ушедших годов пелену

Вижу вновь тебя, Энола Гей,

Ты у времени вечно в плену.

 

Снова твой беспримерный полёт

Со сверхбомбой в развёрзнутом чреве

Позабыть ни на миг не даёт,

Как в костре твоём жертвы горели.

 

Триста тысяч загубленных душ

Забрала эта адская бомба.

Цель достигнута, слышится туш,

Изреченья с оттенком апломба.

 

На Манхеттене чествуют тех,

Кто создал эту мощь сверхдержавы,

Отмечают наградой успех,

Воздают всем участникам славу.

 

Ну, а чтобы успех закрепить,

По канонам военного дела,

Надо тут же удар повторить,

Чтоб душа у врага отлетела.

 

Повторят через несколько дней

В Нагасаки, почти под копирку,

Дело штурмана с Энолы Гей

Пенсильванца Тео Ван Кирка.

 

Шла война, и не дрогнет рука

Потянуть на себя тот рычаг,

От которого, как никогда

Содрогнётся воинственный враг.

 

Девять месяцев к этому шли,

Репетировали вдоль берегов,

Чтоб потом, на себя взяв рули,

Сделать всё за тринадцать часов.

 

Девять месяцев ждал их Малыш,

Чтобы в муках затем разродиться.

Получился хороший крепыш,

Вон, какую зажёг он зарницу!

 

За потоком событий и дней

Сквозь ушедших годов пелену

Вижу вновь тебя, Энола Гей,

Ты у времени вечно в плену.

 

Повторил бы сейчас свой полёт

Со сверхбомбой в развёрзнутом чреве,

Если б знал, сколько сразу умрёт,

Сколько душ ты погубишь во гневе?

 

«Да!» — Ответ прозвучал сквозь года. —

«Повторил бы полёт свой с начала.

Я хотел, чтоб война навсегда

Прекратилась и не омрачала.

 

Ну а сколько должно заплатить

И какую заплатят нам цену —

Не так важно. Важней победить!

Победителем выйти на сцену».

 

Этих слов откровенный цинизм

Бумерангом по миру летит.

Государственный терроризм

Никого никогда не щадит.

 

Говорил всем седой капитан,

Мол, война шла, всё спишет война.

Но какой это самообман! —

У всего есть вина и цена.

 

Серый пепел загубленных душ —

Продолжение концлагерей.

Хиросима, молчанье нарушь,

Осуди палачей-упырей!

 

За потоком событий и дней

Сквозь ушедших годов пелену

Будь ты проклята, Энола Гей,

Как и те, кто послал на войну!

С. Малахитов

 

Энола Гэй — американский бомбардировщик, уничтоживший 6 августа 1945 года японский город Хиросиму. Прозвище Enola Gay он получил в честь матери командира экипажа В-29 Пола Тиббетса, с этим именем смертоносный бомбардировщик и вылетел на чудовищное задание. А капитан ВВС США Теодор Ван Кирк был штурманом во время этого полёта. Получил звание героя Второй Мировой войны. Стал майором. Последний из остававшихся в живых членов экипажа Энолы Гэй — Ван Кирк умер на 94-й год своей жизни 28 июля 2014 года в доме престарелых в штате Джорджия, успев незадолго до этого написать книгу своих воспоминаний «Мой верный путь» («My True Course»).

 

Помнить Хиросиму и Нагасаки!

Всех дат, конечно, не запомнишь,

Ведь ими наша жизнь полна.

Но кое-что ты все же помнишь,

Я верю в это, старина.

 

Есть даты радости и скорби,

Они у каждого свои,

Но есть и те, что надо помнить

Любому жителю Земли!

 

Двадцатый век принес немало

Великих и трагичных дат.

Зло агрессивней много стало

В своих поступках и делах...

 

Год сорок пятый, август месяц

И шесть и девять — два числа.

О Хиросиме с Нагасаки

Вы, люди, помните всегда!

 

Когда в какие-то мгновенья

Десятки тысяч человек

Исчезли, став как привиденья,

Лишь тень означила их след!

 

Но не природы злые силы

Расправу учинили ту.

Желанья власти и наживы

Повсюду нам несут беду!

 

Америка в своем стремленье

Народы мира устрашить

Пошла на это преступленье,

Мы не должны того забыть!

 

Покуда живы люди — вечно

Об этом помнить вы должны.

Нельзя вести себя беспечно,

Чтоб верх не взяли силы тьмы!

А. Долгушин

 

Заокеанским поджигателям

С лица земли сметая города

И выступая вроде бы мессии,

Вы нам ещё грозите...

Господа!

Припомните — когда бы не Россия...

 

Известно, что народ вы деловой;

И вы ушли в торговлю с головой,

Когда как будто было не до торга,

Когда у нас в сраженье под Москвой

Решалась участь вашего Нью-Йорка,

И Лондона, и всех земель и стран...

А волны били на берег с размаха.

Казалось — беспределен океан,

Но и за ним вы не ушли от страха.

 

В те дни, когда берёт за горло враг,

Не до иллюзий и не до утопий —

Фашистский бронированный кулак

Прошёлся по беспомощной Европе.

 

О, как вы были ошеломлены,

Как будто вам грозили муки ада,

Хотя на вашу землю в дни войны

Ни бомбы не упало, ни снаряда.

 

И были вы сговорчивей тогда,

Тогда вы о совместности усилий,

О дружбе толковали...

Господа!

Припомните — когда бы не Россия...

 

Не счесть страданий наших и утрат.

Но встали насмерть, как стоят солдаты,

Два брата — Ленинград и Сталинград.

И армии врага пошли к закату.

 

И мир настал.

И снова день хорош,

Весенний день без облачка тумана...

И снова ваши сплетни и галдёж

К нам полетели из-за океана.

 

Они не умолкают сорок лет

И слышатся то явственней, то глуше,

Собою отравляя белый свет

И оскверняя чёрной злобой уши.

 

Да что там сплетни!

Видно, господа,

Вам в мирной жизни вовсе нет покоя:

То здесь, то там поднимется вражда,

Посеянная вашею рукою.

 

А как хотели б вы разжечь пожар,

Разжечь такой пожар неугасимый,

Чтобы весь мир у ваших ног лежал

Испепелённой вами Хиросимой.

 

Вот был бы сущий праздник вам тогда,

Вот было б торжество звериной злобы...

Одно неясно: где вы, господа,

Застраховали ваши небоскрёбы?

Н. Старшинов

 

Людям всего мира

Люди!

Просите —

Пусть Хиросима

Споет о своем несчастье,

Песня ее станет вашей любимой,

Сердца вашего частью...

Город

Раскрыл

Обожженный рот

В муке невыносимой...

Люди, вы слышите?

Песню поет,

Песню поет Хиросима!

Голос глухой, голос как медь:

«...О нет,

Мужчины и женщины, нет!

Разве мы можем петь?

Разве могут быть песни у нас,

Если нежный солнечный свет

Со звездами вместе угас?

Если нашим мертвым очам

Открываются дали небес,

В синеве их, кажется нам,

Видим все, что потеряно здесь;

Видим ночь среди ясного дня,

Слышим вопли в море огня

И шипенье, с которым река

Кровь и пепел смывает с песка...

Разве мы можем петь?

Нашим песням вовек не звенеть.

Ничего, кроме ваших слез,

Нет у тех, кто травой пророс.

Ничего не осталось у нас.

Ничего,

Кроме скорби людской!

Лишь цветок полевой

Над провалами выжженных глаз...»

 

Люди!

Вы слышите?

Песня звучит,

Песнь о великом горе.

Люди,

Для вас эту песню поет

Из пепла восставший город,

Город,

Который вас в гости ждет, —

Там песни печально-красивы

И так безмятежна, так глубока

Синева реки Хиросимы!

Синева небес Хиросимы!..

Таканори Симидзу

 

Плывущий Букет

(Написано на берегу реки в Хиросиме)

 

Плывут, спокойны в утреннем теченье,

Немые волны, словно дым руин.

Кто бросил им, как жертвоприношенье,

Букет багрово-красных георгин?

 

Лишь август подойдет — слышны рыданья,

Болезненно сжимаются сердца.

И горестно текут воспоминанья,

И кажется, не будет им конца.

 

В реке купаясь, маленькие дети

Со дна порою кости достают...

Как саваном, прикрыл останки эти

В тот черный день зловещий парашют1

 

Колокола звонят и звоном славят

Могучей жизни трепетный рассвет.

Течет река... Кому она доставит

Плывущий по волнам ее букет?

(Американская атомная бомба была сброшена над Хиросимой на парашюте 6 августа 1945 года, над Нагасаки — 9 августа 1945 года.)

Сёсукэ Сима

 

Цветок атомной бомбы

Прилив оставил из пены венок

На узкой косе песчаной,

И в белом венке алый вьюнок

Мой взор приковал печальный.

Как ярко горят его лепестки,

Слепящие, точно пламя!

Они воскрешают тот день тоски,

Омытый моими слезами,

Тот день, клонившийся тихо к концу,

Когда с бесконечной тревогой,

Не помня себя, я мчался к отцу

Проселочною дорогой.

Напрасно!..

Он горсткою пепла стал,

Дымком над грудой развалин.

И долго я безутешно рыдал,

Бедой, как стеной, раздавлен.

И вдруг сквозь слезы алый цветок,

Неведомо как уцелевший,

Увидел тогда я, — цветок-вьюнок

На изгороди обгоревшей.

Он мне улыбался в вихре огня,

Смеялся на жерди зыбкой...

До самого сердца пронзила меня

Кощунственная улыбка.

И в гневе хотел я цветок растоптать

И вырвать навеки с корнем, —

Да он через год расцветет опять,

Напомнит опять о скорби...

Лишь август наступит — в руинах кругом

Горит он, как символ печали.

Недаром «атомной бомбы цветком»

Люди его назвали.

Мияо Охара

 

Руки тянутся ввысь

Шла весна, побеждая зиму,

И текла, вздувая бока,

Рассекающая Хиросиму,

Голубая, как небо, река.

И как память о страшном дне

Вдруг увидел я кость на дне...

 

Чья была она, чья была

Эта кость, что как снег бела?

Вижу девушек с пышной копною

Смоляных, словно ночь, волос

И парней, которым весною

Целовать их не довелось...

 

О, когда же навек отсветят

Блики призраков предо мной?..

Снова, снова виденье Смерти —

Не погасший в воде немой,

Не подвластный теченью лет

Юных душ немеркнущий свет!

 

Ах, как тянутся руки ввысь, —

В глубину, в глубину вглядись!

Это девушки с пышной копною

Смоляных, словно ночь, волос

Или парни, которым весною

Целовать их не довелось?..

 

Скорбный шепот — не вод бегущих,

Не ветвей, не листьев, не трав, —

Это шепот теней плывущих,

Что живут, песчинками став.

Шепчет, шепчет живое дно,

И в глазах от блеска черно...

 

Чья была она, чья была

Эта кость, что как снег бела?..

Слышу шепот мужчин и женщин.

Слышу клятвы, и гнев, и стон...

«Пусть не будет вновь изувечен

Светлый мир, что для вас рожден!»

Сосюн Фукагава

 

Xолм

На зеленом холме

Островка Ниносима

Покоится дочь моя...

Имя ее

Среди тысяч имен затерялось...

О, как душит тоска...

 

Хиросима —

Атомный город!

Кисиро Танака

 

Закат

Я не слышу тебя,

Я не вижу тебя...

На развалинах школы

Догорают лучи

Заходящего солнца...

 

Хиросима —

Атомный город!

Кисиро Танака

 

Песок шестого августа

Я боюсь наступить на этот песок,

Словно это —

Клеточки тела живого.

Он струится, шуршит у ног,

То смолкает, то шепчет снова...

Вижу —

Песчинки,

Любая и каждая,

Мечутся, мечутся...

Вижу —

Песчинки,

Любая и каждая,

Светятся, светятся...

Каждая и любая,

Все вместе,

Они обнимаются в серой тени,

И кажется, ярко горят они.

Вижу —

Они привстают на цыпочках,

Слыша вдали колокольный звон,

И чудится мне

Их тяжкий,

Едва уловимый стон.

Я боюсь наступить на этот песок...

Весь в крови, всем живым завещан

Он струится, шуршит у ног,

Нескончаем, несчетен, вечен!

Разве не кости это

Самой земли,

Растертые в атомы,

Кости земли

С кровавыми пятнами?

Песчинки,

Любая и каждая,

Обжигают меня своим дыханьем,

Пылают они,

Как искры,

Взлетающие над костром,

И кажется мне,

Что днем долгожданным

Зашевелятся и оживут

Все песчинки кругом...

Вижу —

Встают,

Обнимая друг друга,

С единой мольбой

И мечтами одними,

И знает округа:

Покой у песчинок

Никто не отнимет.

Любая и каждая —

Жаждут они

Жить, созидать, как прежде,

И ярко сверкают глаза-огни,

В опаленное небо Глядя с надеждой!..

Я боюсь наступить на этот песок,

Словно это —

Клеточки тела живого.

Он струится, шуршит у ног,

То смолкает, то шепчет снова...

Эйсаку Ёнэда

 

Стихи на памятнике жертвам атомной бомбы

На смерть Тамики Хара

(Автор имеет в виду трехстишие, высеченное на памятнике жертвам атомной бомбы в Хиросиме:

Спите спокойно,

Ошибка

Не повторится вовек)

 

Алым цветком на камне

Смерть расцветает ваша.

Жизнь воспевающим гимном

Серый гранит украшен:

Стихами — подарком мертвых

Нам, друзьям и знакомым, —

Седой монумент украшен

Перед разрушенным домом.

 

Рядом — руины замка

И угол ограды древней,

Рядом — желтой листвою

Шумят и шумят деревья...

Надпись на сером граните —

Памятник нам, живущим,

Памятник всей Хиросиме,

К миру властно зовущий.

 

Дождь шелестит осенний,

Алый цветок колышет.

Тысячеустый шепот

В шуме его я слышу,

Шепот погибших братьев,

Шепот сестер сгоревших,

Чьей кровью вспоен и вскормлен

Этот цветок воскресший.

 

Алый цветок на камне!

Символ неотразимый!

Ты в каждом сердце сегодня

Цветешь на земле Хиросимы!

Цветешь, пустырь украшая,

В траве расцветаешь сорной.

На нашей дороге к миру

Сметешь ты колючки терна!

 

Мы все говорим: «Так будет!»

Клянемся мы все: «Так будет!»

Эйсаку Ёнэда

 

Дерево

Посвящается V Международной конференции за запрещение атомного и водородного оружия.

 

Обугленный ствол,

От него во все стороны

Тянутся ветви,

Как руки,

Растут и целуются с ветром,

И один за другим рождаются

Тоненькие листки.

 

А солнце горит,

Раскаляя иссохшую почву.

Корни тянутся вглубь

И пьют

Кровь из песка Хиросимы.

 

И вскипают кровавые соки

В сердцевине ствола.

 

Кровь течет — от листка к листку, —

Растекаясь по «городу атомной бомбы»

(Город атомной бомбы («Гэмбаку тоси») — так называют в Японии уничтоженные американцами города — Хиросиму и Нагасаки.)

Садако Куриxара

 

Марш мира

При встрече с одной из колонн «великого похода за мир», направлявшейся из Фукуи в Токио.

Шагают, а ливень по улице хлещет.

Идут нескончаемые ряды.

К зонтику зонтик, на мокрые плечи

Стекают, стекают струи воды...

 

И, словно прорвав дождевые нити,

Призыв обжигает стоящих во мгле:

«Товарищи, с нами хоть шаг пройдите,

Хоть шаг — ради мира на всей Земле!»

 

И ты, как вихрем подхвачен ревущим,

Рванувшись с места, влетаешь в строй.

Идешь, а колонна все гуще и гуще

Людьми обрастает в одежде сырой.

 

И сердце твое — словно в пламя одето,

Стучит, позабыв и сон и покой.

С тобою о мире взывает планета,

Ты с теми, кто машет с балконов рукой.

 

Из окон раскрытых — весь путь до столицы! —

Бумажные ленты летят и цветы...

Метель над дорогой! И светятся лица!

И вместе со всеми скандируешь ты:

 

«Да здравствует мир! Не забыть Хиросиму!

Да здравствует мир без оружья, без войн!»

Идешь, ощущая великую силу

Приветливых, дружеских рук над собой.

 

Окраина видится на горизонте.

Идешь и не знаешь, что в этот момент

Стал красным, как знамя, белый твой зонтик

От ярких обрывков сброшенных лент.

Тосико Икута

Читайте также

6 августа - День Хиросимы