День Хиросимы: 25 стихов

Источник фото

6 августа отмечается День Хиросимы – Всемирный день борьбы за запрещение ядерного оружия. 
       6 августа 1945 года самолет Б-29 «Энола Гей» американских ВВС под командованием полковника Тиббетса сбросил бомбу «Малыш» на Хиросиму. А через три дня, 9 августа 1945 года, самолет Б-29 «Бокскар» под командованием полковника Чарльза Суини сбросил бомбу на Нагасаки. Общее количество погибших только при взрыве составило от 90 до 166 тысяч человек в Хиросиме и от 60 до 80 тысяч человек — в Нагасаки. И это не все — от лучевой болезни скончалось около 200 тысяч человек. Весь мир облетела пронзительная история девочки из Хиросимы Садако Сасаки, умершей в 1955 году от лейкемии — одного из последствий облучения. Уже находясь в больнице, Садако узнала о легенде, согласно которой человек, сложивший тысячу бумажных журавликов, может загадать желание, которое обязательно исполнится. Желая выздороветь, Садако стала складывать журавликов из любых попадавших в её руки кусочков бумаги, но успела сложить только 644 журавлика. 
       Хиросима стала символом борьбы против оружия массового уничтожения. День Хиросимы стал отмечаться международным сообществом как Всемирный день борьбы за запрещение ядерного оружия. В самом городе в этот день ежегодно проходит церемония памяти.

Хиросима

Город прославился так:

Вышел военный чудак,

старец с лицом молодым.

«Парни,-

сказал он, –

летим!

Мальчики, время пришло,

Дьявольски нам повезло!..»

В семь сорок девять утра

все было так, как вчера.

«Точка…-

вздохнул офицер, –

чистенько вышли на цель…»

В восемь двенадцать утра

сказано было:

«Пора!..»

В восемь пятнадцать, над миром взлетев,

взвыл торжествующе

дымный клубок!

Солнце зажмурилось,

похолодев.

Вздрогнули оба:

и «боинг»,

и бог!..

Штурман воскликнул: «Ой, как красиво!..»

В эту секунду в расплавленной мгле

рухнули

все представленья о зле.

Люди узнали, что на Земле

есть Хиросима.

И нет Хиросимы.

Р. Рождественский

Хиросима – большая беда

Это было давно, уже очень давно...

Смерть гуляла, не зная предела.

Было все сметено, было все сожжено,

Только кладбище здесь уцелело...

Хиросима —

это значит большая беда.

Хиросима...

целый мир приезжает сюда.

Хиросима

не должна повториться никогда!

Снова в злобных руках сжатой смерти полно.

Надо даже дышать осторожно.

Это было давно, уже очень давно,

Только это забыть невозможно.

Хиросима —

это значит большая беда.

Хиросима...

Целый мир приезжает сюда.

Хиросима

не должна повториться никогда!

Л. Ошанин

Баллада о вечной бессоннице

Рекламы в небе мечутся,

Бросая людям вызов.

Закрыты шторы наглухо,

Погашен телевизор.

Фонарь в подъезде светится

Дремотно и устало,

Как будто им проглочена

Таблетка нембутала.

Летит планета спящая

По заданной орбите.

Военный лётчик Изерли,

Чего же вы не спите?

Такая пытка, кажется,

Почти невыносима:

Опять пред вами в сумраке

Пылает Хиросима.

Огонь бежит по улице,

Подёргиваясь жутко, –

Как человек, от ужаса

Лишившийся рассудка.

Живые вместе с мёртвыми

Лежат в одной могиле,

Мечтая, как о милости,

Чтоб их похоронили.

Идут, шатаясь, женщины,

Идут, как скорбь немая,

Лохмотья обгорелые

Стыдливо прижимая.

Бредёт толпа в отчаяньи,

Смутна и молчалива.

И только мгла колышется

Над эпицентром взрыва.

Вы всё в уме считаете,

Вы бром, как воду, пьёте.

Напрасные усилия -

Вы больше не уснёте.

И вот по чёрной лестнице,

Что вам давно знакома,

Вы ото всех украдкою

Выходите из дома.

Вы ловко заметаете

Свой след как можно чище.

Теперь в огромном городе

Сам чёрт вас не отыщет.

Пусть пропадёт всё пропадом –

Сегодня вы не в духе.

Напрасно улыбаются

Ночные потаскухи.

Вы смотрите с брезгливостью,

По городу шагая,

И вас совсем не радует

Любовь недорогая.

В бутылках с этикетками

Мелькают чьи-то лица.

Но вам сегодня, Изерли,

Не хочется напиться.

Залезть ли вам к мильонщику,

Алмазом взрезав окна,

Иль, может быть, на улице

Кого-нибудь прикокнуть?

Вступить ли в бой с полицией,

Ведя огонь с колена?

Иль просто двинуть по уху

Мордатого бармена?

Иль, может, рваной тряпкою

Заткнувши рты пижонам,

Пошарить в сейфе банковском

Фонариком зажжённым?

На площади, где светится

Дежурная аптека,

Скитается Раскольников

Космического века.

Ещё и ночь не минула,

Но вас уже хватились.

Уже по следу вашему

Несется чёрный «виллис».

Слепя вас, будто молнии,

В лицо вам светят фары.

«Ату его! Ату его!» –

Гогочут санитары.

С глубоким знаньем техники,

По правилам науки

Вам люди в белых фартуках

Заламывают руки.

И вот вы снова в намертво

Привинченной кровати, –

В особом отделении,

В тринадцатой палате.

Вам местные хозяева

Не делают поблажки.

Они кладут вас баиньки

В смирительной рубашке.

Чтоб вы лишились памяти

И стали вновь покорным,

Вас пеленают в простыни

И пичкают снотворным.

Над полутёмным городом

Луна стоит в зените.

Военный летчик Изерли,

Чего же вы не спите?

Как в годы затемнения,

Висят на окнах шторы.

Склонившись над баранками,

Уныло спят шоферы.

Спят мойщики автобусов,

Спят фабриканты стали.

Спят те, кто утром в августе

В полёт вас посылали.

Спят гангстеры и маклеры,

Пройдохи и прохвосты.

Под маской косметической

Уснули кинозвёзды.

За целый день намаявшись,

В отеле спит прислуга.

Все города уснувшие

Похожи друг на друга.

А вам опять мерещится

В багровом нимбе дыма

Разбитая, распятая

Слепая Хиросима.

Бредут, шатаясь, женщины

В потоке человечьем,

И так глаза их выжжены,

Что им и плакать нечем.

На базах спят ракетчики.

Спит каждая квартира.

Лишь вы не спите, Изерли, –

Больная память мира.

М. Матусовский

В эпицентре взрыва

В туманное утро улица безлюдна и молчалива.

Один, запрокинув голову, стою в эпицентре взрыва.

Брожу по пустому зданию, где все для меня не внове,

Где ржавые балки держатся почти что на честном слове.

Ведь в мире я много странствовал и видел одно и то же:

Селенья повсюду разные, развалины - все похожи.

Как будто само забвение, сквозь кладку взошла крапива.

Чужою бедой настигнутый, стою в эпицентре взрыва.

Здесь с крыш, словно ткань истлевшая, ободрана черепица.

Здесь - все, что Эйнштейну виделось, когда старикам не спится.

Здесь люди бежали к берегу в огне и протяжном гаме,

И смерть, как волна по озеру, отсюда пошла кругами.

И сам я от места этого сегодня веду отсчеты,

Как будто шестого августа я здесь потерял кого-то.

Лежит земля предрассветная, беспомощна и любима.

Какое грозит ей в будущем паденье гемоглобина!

Каких ей от женщин завтрашних придется принять уродцев,

Как много ей надо мучиться, как долго еще бороться!

Здесь стены чернеют шаткие и купол торчит железный,

Как будто он тоже корчится от мук лучевой болезни.

Здесь все, что убито бомбою и все, что поныне живо...

Один на один с человечеством стою в эпицентре взрыва.

М. Матусовский

Рисуют дети Хиросимы

Рисуют дети Хиросимы,

Рисуют грифелем и мелом.

Как много точности и силы

В рисунке этом неумелом.

О, этот страх невыносимый,

Подобный смертному удушью.

Рисуют дети Хиросимы

Японской кисточкой и тушью.

Дома без глаз, людей без кожи,

Детей и женщин некрасивых, –

Который год одно и то же

Рисуют дети Хиросимы.

Рисуют, не жалея чёрных

И не щадя багровых красок.

Рисуют так ожесточённо,

Как Гернику писал Пикассо.

Сестра к груди прижала братца,

Слепят глаза им хлопья сажи.

О, только бы не разрыдаться

На этом грустном вернисаже.

Страшней, чем боль от подноготной,

Чем гвоздь под пятками босыми, –

Свои недетские полотна

Рисуют дети Хиросимы.

Окантовать их невозможно

И застеклить не так-то просто.

Вы их берите осторожно,

В них тоже – стронций-девяносто.

Одно изведав потрясенье,

Одним виденьем одержимы, –

Как пишут строки обвиненья,

Рисуют дети Хиросимы.

М. Матусовский

* * *

Глыба купола взлетает в небо косо,

Рыжий берег неприступен и горист, –

Город, бледный от лишений и лейкоза,

Я прошёл через тебя не как турист.

Как я вглядывался в лица этих зданий,

В эту землю, что вставала на дыбы.

Ты не только средоточие страданий,

Ты и знамя, ты и лозунг для борьбы.

Перед всем, что здесь убито и разбито,

Стиснув зубы, мы в молчании стоим.

Значит, всё-таки у мира есть защита,

чтоб спасти его от новых хиросим.

С той поры, как ты пылаешь негасимо,

Человечество не знает забытья.

Хиросима,

Хиросима,

Хиросима,

Не слабеет радиация твоя.

М. Матусовский

«Хиросима не должна повториться!»

Есть слова, как раскалённый металл,

Как бегущая по небу зарница…

Кто-то углем на стене начертал:

«Хиросима не должна повториться!»

Кто их автор – неизвестный солдат

Или врач из хиросимской больницы?

Иероглифы на камне горят:

«Хиросима не должна повториться!»

Что за тени вслед за ними пришли?

Это движется калек вереница.

Это стонет всё уродство земли:

«Хиросима не должна повториться!»

Это шорох обожжённых ветвей

И ростков, которым вверх не пробиться,

Это голос нерождённых детей:

«Хиросима не должна повториться!»

Над кроватью наклоняется мать –

Матерям в такие ночи не спится.

Как ты первенца хотела б назвать?

«Хиросима не должна повториться!»

Над землёю не развеялся чад,

Он ещё из-под развалин струится.

Даже камни в Хиросиме кричат:

«Хиросима не должна повториться!»

Выше славы я б не знал на веку

И по праву стал бы этим гордиться,

Если б создал я такую строку:

«Хиросима не должна повториться!»

Десять заповедей дал тебе Бог,

Чтоб блаженства в этом мире добиться.

Я одной бы ограничиться мог:

«Хиросима не должна повториться!»

М. Матусовский

Тысячи маленьких фонарей

Может быть,

Это души усопших теснятся,

Торопясь нашу землю покинуть скорей?

Так бывает,

Когда движутся по Отагаве

Тысячи маленьких фонарей.

Сколько вспыхнуло

Этих бумажных плошек, –

Не пытайся подсчитывать их,

Оставь.

Люди пишут на них имена погибших

И потом

По теченью

Пускают вплавь.

Словно это рождаются новые звёзды,

До сих пор не известные никому.

Словно тысячи маленьких привидений

Вереницей идут

Сквозь крутую тьму.

Словно это

Из глубин Отагавы

Затонувших селений пробился свет.

Словно ищут с фонариками друг друга

Люди,

которых давно уже нет.

Вот старик,

Схватившийся за перила

И вместе с перилами рухнувший вниз.

Это – мальчик,

Не дошедший до школы.

А это – женщина,

Варившая рис.

Это – зеленщик со своею тележкой,

Это – старуха, развешивавшая бельё,

Это – красотка из соседнего дома,

А это – клиент, задержавшийся у неё.

Это – священник, моливший бога

И не дождавшийся милости от него.

Это – ребёнок,

Проснувшийся на рассвете,

А это – мать,

Укачивавшая его.

Склеенные из разноцветной бумаги,

Чем-то подсвеченные изнутри,

Вдоль всех берегов,

Через всю Хиросиму

Движутся, движутся фонари.

Я давно наплевал на все суеверья

И клянусь ни во что не верить впредь, –

Но если не души усопших,

То что же

В этих фонариках может гореть?

М. Матусовский

Минута молчания

С подступившим к горлу рыданьем сирены замрут

В восемь часов пятнадцать минут.

Не отправится скорый на Токио в очередной маршрут

В восемь часов пятнадцать минут.

Остановится Отагава, как холодный и мёртвый пруд.

На пустых перекрёстках прохожие встанут случайные.

Это – ровно в восемь часов пятнадцать минут

В Хиросиме наступит минута молчания…

Как будто бы на безмолвие её обрекли навсегда.

Как будто бы азбуку страха должна начинать

с азов она:

Восемь десять – в кранах иссякла вода,

Восемь одиннадцать – встали все поезда,

Восемь двенадцать – электростанция парализована.

Тишина в этот город вступает со всех сторон,

Каждый дом и каждую улицу ей приходится брать

осадою.

Восемь тринадцать – выключен телефон,

Восемь четырнадцать – вдруг замолчало радио.

А что, если этот город со всеми своими кварталами,

Со всеми своими огнями, до обморока усталыми,

Со всеми житейскими драмами,

С гостиницами и храмами,

С бензиновыми колонками, с неоновыми рекламами,

Со всеми универмагами, банками и казино

На самом деле не существует давно?

А что, если в этом городе остались одни лишь тени –

Тени домашних животных,

Тени людей и растений,

Тени таксомоторов,

Тени трамвайных вагонов,

Тени велосипедистов, лифтёров и почтальонов,

Тени мужчин – побольше,

Тени детей – поменьше,

Согбенные тени старцев,

Изящные тени женщин.

Разглядывать эти оттиски хватит вам года на три, –

Как будто бы мы очутились в большом теневом

театре.

Вот шёл детский сад с прогулки – и на песчаной

стене

Осталась целая стайка совсем небольших теней.

Вот мусорщик шёл по чёрным дворам в обход

ежедневный свой,

И его худая, голодная тень застыла на мостовой.

Влюблённых, настигнутых взрывом, мы и сейчас

узнаём –

Их тени, как и при жизни, тесно сидят вдвоём.

Тень торгует в соседней лавочке, поливает в саду

сирень.

Тень, сняв шапку, со мной здоровается – очень

вежливая тень.

Но чьи там новые тени являются нам из дымки,

Оттиснутые в бетоне, как бледные фотоснимки?..

Как пахнет горелой жестью, извёсткой и кирпичом.

Как быстро в покинутый город вселяется одичание.

Нам есть подумать над чем

И есть припомнить о чём

В минуту, когда в Хиросиме объявят минуту

молчания.

М. Матусовский

А знаете ли вы…

А знаете ли вы, что и сегодня,

хоть много лет с тех пор уже минуло,

имеете вы полную возможность

увидеть снова гибель Хиросимы?

Для этого потребуется только

приобрести билет в ближайшей кассе

на право посещения музея.

И вот, переходя от стенда к стенду,

разглядывая сотни фотографий,

с которых к вам взывает отовсюду

отчаянье их поз, их ртов беззубость,

их черепных коробок гололобость

и темнота глазных бездонных впадин, –

тела людей, прижавшихся друг к другу,

как будто бы они, не расставаясь,

на Страшный Суд прийти решили вместе;

и так, переходя из залы в залу,

как по ступенькам дантовского Ада,

знакомясь с экспозицией музея,

вы попадете в эту панораму.

Сначала вам покажут Хиросиму

такой, какой она была до взрыва:

зеленый город в южной полудреме.

Игра листвы и солнечного света.

Тенистые шатры старинных сосен,

как будто крыши синтоистских храмов.

И путаница тесных переулков,

где запросто готовят суп из моря...

И вдруг истошно завопит сирена,

та самая труба, что по преданью,

нам возвестить должна конец вселенной.

И вдруг в одно какое-то мгновенье

все это канет без следа куда-то,

в тартарары, ко всем чертям собачьим.

Исчезнут все дома и все деревья,

исчезнут все тона и все оттенки,

и все затянет желтоватым мраком,

в котором человеческие души

во взвешенном летают состояньи.

Куда бежать, куда отсюда скрыться?

Со всех сторон к нам подступает пламя.

Уже огонь заглядывает в окна,

отрезав нам дороги к отступленью.

Уже настолько раскалился воздух,

что каждый вдох тебе дается с болью.

И на пороге, брошенная всеми,

стоит, качаясь, детская коляска.

И кто-то с освежеванной спиною

в беспамятстве бежит, ища спасенья,

как будто в медицинском институте

вдруг ожило наглядное пособье...

Скорей, скорей! Нам что-то надо сделать.

Кого-то звать, кому-то дозвониться.

Разбить кулак о запертые двери.

В конце концов, погибнуть, если надо...

Ведь даже и сейчас, в минуты эти,

пока я разговариваю с вами,

пускай не наяву, а на экране,

но, вновь и вновь горя и не сгорая,

с навязчивостью бреда повторяясь,

опять сегодня гибнет Хиросима.

М. Матусовский

Умирает девочка Сакая

Летний день, в окне её сверкая,

На осколки мелкие дробится.

Умирает девочка Сакая,

Умирает в атомной больнице.

Устремлён куда-то взгляд раскосый,

Словно видит свет иного края.

И чернеют на подушке косы,

С девочкою рядом умирая.

Многое знавала Хиросима,

И такое здесь тогда случилось:

Мать под сердцем девочку носила,

Девочка под сердцем облучилась.

Глаз над ней бессонных не смыкая,

Всё плывут, плывут сиделок лица.

Умирает девочка Сакая,

Умирает в атомной больнице.

Умирает, зубы сжав до боли,

Не ища у взрослых состраданья,

Не сумев диктант закончить в школе,

Не назначив никому свиданья.

С летним небом не успев проститься,

Умирает так же незаметно,

Как в полёте срезанная птица,

Как свеча, погашенная ветром.

Все слышней сапог армейских топот.

Кто-то в цель «поларисы» наводит.

Где-то Оппенгеймер, кончив опыт,

Из лаборатории выходит.

С каждою минутою бледнея,

Девочка не в силах приподняться.

И уже беспомощно над нею

Бедные журавлики кружатся.

Кем-то ей подаренные рыбки

В банке суетятся бестолково.

На неё с портрета без улыбки

Смотрит Валентина Терешкова...

Вот ведь у меня беда какая,

С ней ничто, наверно, не сравнится.

Умирает девочка Сакая,

Умирает в атомной больнице.

М. Матусовский

Little boy

Little boy, что значит по-английски

Мальчуган, малыш или малютка, –

Так её назвал остряк армейский,

Генерал, лишившийся рассудка.

Эту шутку высшему начальству

Доложили не без опасенья.

Видно, там она пришлась по вкусу

И вошла в штабные донесенья.

У младенца появились зубки,

Вот уж он не хочет манной кашки,

Вот уже он изъявил желанье

С целым миром поиграть в пятнашки.

Судороги сотрясают землю,

За порогом ночь стоит слепая.

Это Little boy в войну играет,

Все свои игрушки рассыпая.

Кончено, теперь уже не сделать

По горящей улице ни шагу.

Пламя вырывается из окон,

Образуя бешеную тягу.

Женщины бегут к речному спуску,

Бросив всё в беспамятстве и спешке.

В колыбелях умирают дети,

Почернев в огне, как головешки.

Рушатся бесшумно стены зданий,

Молча дым ползет оп виадукам, –

Словно это начал передачу

Телевизор с выключенным звуком.

Кто-то встал, прислушиваясь к гулу,

Кто-то по ночам кричит спросонок.

И по свету первыми шагами

Ходит термоядерный ребёнок.

Он идёт, дорог не выбирая.

Он идёт, тяжёлый и неловкий.

И двадцатый век не сводит взгляда

С острия его боеголовки.

М. Матусовский

Тень человека

Словно контуженный взрывной волною,

Вижу всё неотчётливо, как во сне.

Что ты стоишь, что ты стоишь предо мною,

Тень человека на обгорелой стене?

Всюду рваные глыбы, куски штукатурки и голая дранка.

Вереницы развалин похожи на недобитых калек.

Только это пятно на стене хиросимского банка

Подтверждает, что когда-то здесь был человек.

Кем он стал? Горсткой пыли, в пространстве носимой,

Или маленьким камнем, откопанным нами в золе,

Или облаком дыма, стоящим над Хиросимой,

Или чёрным дождем, убивающим все на земле?

Вы знавали его, вы, наверно, встречались с ним где-то,

С ним советовались и спорили, оставаясь наедине.

Это он, твой любимый. Ты его не узнала, Джульетта?

Обними эту тень на обожженной стене.

Чёрный дождь все сильней, все зонты уже в чёрных накрапах.

Никогда эти пятна не отстирываются на полотне.

Ты боишься, малыш, ты хотел бы увидеться с папой?

Подойди, поцелуй эту тень на песчаной стене...

Говорят, были в мире дома и тома в переплётах из кожи,

Партитуры симфоний, рождавшихся в тишине.

Но Шекспир, и Толстой, и Бетховен – все то же,

Только тень человека на обгорелой стене?!

Все здесь в полном порядке. Ни гари, ни пепла недавнего ада.

Город кажется новым и благополучным вполне.

Что же надо тебе, что ж от меня тебе надо,

Тень человека на обгорелой стене?

М. Матусовский

Баллада о хиросимской любви

Любовь, нам твой язык давно известен,

Давно знаком твой каждый жест и взгляд.

Они вдвоём, они сегодня вместе, -

И это всё как сотни лет, как двести,

Как миллионы лет тому назад.

И эта ночь, к которой не вернуться,

Как нет возврата к молодым годам.

И этот страх друг к другу прикоснуться,

Как будто к оголенным проводам.

Одновременно близость и далёкость,

Боязнь остаться вдруг наедине.

И эта удивительная лёгкость,

Как будто вы летаете во сне.

Две тени пролегли за парапетом,

В одно соединившись существо.

И столько книг написано об этом,

Что мне уж не прибавить ничего.

Но почему, как вспугнутая птица,

На все его признания в ответ

Она спешит лишь только отстраниться,

Упрямо повторяя «нет» и «нет»?

Какая их оледенила робость,

С которой совладать не каждый б смог?

Какая их разъединила пропасть,

Открывшаяся вдруг у самых ног?

Как много незаживших ран, как много

Тех признаков, тех призраков ночных.

И если даже кончилась тревога,

Ещё отбоя не было для них.

Зачахшие от тайного недуга,

Два из гнезда сорвавшихся птенца,

Два спутника, утративших друг друга,

Два сломленных грозою деревца.

И нет для них пристанища на свете,

И не найти им участи иной.

Все кажется, как будто кто-то третий

Стоит у них незримо за спиной.

В кафе напротив не смолкает пенье.

Вдоль набережной лун восходит ряд.

Как будто знаки светопреставленья,

Над ними иероглифы горят.

Разделены и все ж неразделимы,

Виновны без какой-либо вины,

Они уходят в сумрак Хиросимы,

Обручены, облучены, обречены...

М. Матусовский

* * *

Мы здесь ничего поначалу не встретили.

Давно в этом небе померкла зарница.

Один за другим выбывают свидетели.

За давностью многое может забыться.

Что ж давних костров расшевеливать тление,

Из каждой развалины делая фетиш?

Пройди этот город в любом направлении –

И даже следов никаких не заметишь:

Лишь эти домишки под ветхими кровлями,

Да эти до плеч опаленные руки,

Да белые губы, да лица бескровные,

Как будто бы маски театра «Кабуки».

М. Матусовский

Возвращение

Четыре парня с сигаретами, прилипшими к нижней губе,

С воспаленными веками глаз бессонных,

Заглушив свои двигатели, выпрыгнули на траву

В тяжелых промасленных комбинезонах.

Они шли, улыбаясь сами себе,

По дороге, которая почему-то казалась им шаткой,

Довольные отпуском на семь дней,

Своим здоровьем и благополучной посадкой.

Они с интересом следили за тем,

Как летний зной растекается по низинам.

Они жадно вдыхали воздух земли,

Пахнущий полевыми цветами, травой и бензином.

Вокруг них теснились бензозаправщики, грузовики

И горбатые тени машин, готовые к взлёту.

Они шли, чуть раскачиваясь, не спеша,

Как люди, закончившие свою работу.

Ещё не растаял в небе над головой

Белый дымок выхлопного газа.

Их командир всю дорогу молчал,

А штурман насвистывал мелодию нью-орлеанского джаза.

Они шли, с удовольствием чувствуя в этот час,

Как пригрелось солнце на щеках их небритых,

Когда уже в сводке кто-то писал:

Двести тысяч раненых и убитых...

М. Матусовский

Мисс Хиросима

Не в телевизоре и не в кино, -

Ясно и зримо

Шла нам навстречу в своем кимоно

Мисс Хиросима.

Шла, как скользит по прожилкам листа

Капля живая.

Шла, деревянною дробью гета

День открывая.

Шла, как восходит на небе заря,

Чуть зарумянясь, -

Каждым шажком своим как бы творя

Маленький танец.

В чем твоя тайна, ты только ответь,

В чем твоя сила, -

Виши японской весенняя ветвь,

Мисс Хиросима?

Поднят бровей наведенных излом

Так удивленно.

Черные косы над белым челом,

Будто корона.

Сколько парней, потерявших покой,

Сбила ты с толку?

Кто тебя легкой и дерзкой рукой

Вышил по шелку?

Хочешь, тебе расскажу я о том,

Как ты красива, -

С киноулыбкой и горестным ртом,

Мисс Хиросима.

Пусть не покрылась еще синевой

Девичья кожа, -

Вся ты на город трагический свой

Чем-то похожа.

Ведь и ему, погруженному в дым,

Ночью не спится,

И у него за фасадом любым

Что-то таится.

Как ты тревожно следишь за своей

Черною прядкой.

Как ты одна в кабинеты врачей

Входишь украдкой.

Как ты сжимаешь, с бедою шутя,

Губы немые, -

Атомной бомбы больное дитя,

Дочь лейкемии.

Смерть, как старуха, в простом кимоно,

Смотрит, оскалясь.

Сколько тебе еще жить суждено, -

Знает анализ.

Пусть у мужчин пробуждает любовь,

Завсить - у женщин

Этих сверкающих белых зубов

Дымчатый жемчуг.

Смейся, минутное счастье схватив,

Неотразима, -

Смейся, пока наведен объектив,

Мисс Хиросима!

М. Матусовский

* * *

В Хиросиме этой сказке верят:

Выживает из больных людей

Тот, кто вырежет, по крайней мере,

Тысячу бумажных журавлей.

Мир больной, возьми бумаги тонкой,

Думай о бумажных журавлях,

Не погибни, словно та японка,

С предпоследним журавлём в руках.

Р. Гамзатов

Колокол Хиросимы

1

«Камень, срывающийся со скалы,

Где ляжешь ты через мгновенье?»

«В подножье горы, где, цвéта золы,

Другие лежат каменья».

«Куда, моя песня, летишь чуть свет

В багровом предутреннем дыме?»

«К подножью холма Незабытых Бед!»

«Где же такой?»

«В Хиросиме!»

«Песня моя, в чужеземную даль,

Может, летишь ты без нужды?»

«Нет, не чужда мне чужая печаль,

Муки чужие не чужды!»

«Песня,

           на свете так много утрат,

И мертвые невоскресимы.

Что будешь ты делать?»

«Бить стану набат

В колокол Хиросимы!»

Пусть на столбе он гудит что есть сил,

Прикованный цепью опорной,

Об аде,

           который не выдуман был,

А явью был рукотворной.

Бью в колокол этот каждой строкой,

О том поведать желая,

Как вдруг испарившеюся рекой

Обернулась река живая.

Плакальщиц мира родная сестра,

Где в камень впечатались тени,

Встала обуглившаяся гора

Пред городом на колени.

Молю услыхать колокольный зов

Пламенем заживо стертых.

Жаль, что господь не доверил мне слов,

Что воскрешают из мертвых.

Я заклинаю:

                  набатно гуди

Сквозь версты, и лета, и зимы

У человечества в каждой груди,

Колокол Хиросимы!

И Тихий заставь грохотать океан,

И, все озаботив режимы,

Решительно властвуй над памятью стран,

Колокол Хиросимы!

Восстаньте, исчезнувшие в огне.

Пусть кровь заклокочет в аортах.

Колокол бьет, и кажется мне —

Вы восстаете из мертвых.

Мнете траву на зеленых лугах,

Не тени, а смертные люди.

Вновь пламя разводите в очагах

И поклоняетесь Будде.

Висят, как игрушечные, сады.

У садовников лет в запасе

Не меньше, чем палочек для еды,

Зовутся которые «хаси».

Не ломом железным — гулкой строкой

Бью в колокол воспоминаний.

Воскреснув на улице городской,

Влюбленные ждут свиданий.

Стучат очарованные сердца,

Как прежде,

                  как прежде,

                                    как прежде.

И прозревают глаза у слепца,

Отчаявшегося в надежде.

Вижу: восстал из могильных пластов,

Исполненный многообразья,

Сонм человеческий всех возрастов,

Исчезнувший в одночасье.

Люди,

         обличье у них не одно, —

И лик торжествует над маской.

Смотрит на девушку в кимоно

Парень с набедренною повязкой.

С губ его сходит молчанья печать

И — вырывается слово.

Стрелки часов заходили опять

Велением вещего зова.

Стою в кругу воскрешенного люда,

Вверху — облака-пилигримы.

«Люди, скажите, кто вы?

Откуда?»

«Мы люди из Хиросимы!»

Плачу, но слезы не застят мне глаз,

Сердце — открытая рана.

«Кто вы?»

И вдруг мне послышался глас:

«Мы люди из Дагестана!»

Страны, задумайтесь!

Не для легенд

Бьет колокол где-то близко.

«Кто вы?»

«Мы люди из графства Кент!»

«Кто вы?»

«Мы люди из Сан-Франциско!»

Насторожитесь! Колокол бьет.

И видеть повсюду должны мы

Журавлика, выпущенного в полет

Девочкою Хиросимы.

Бумажный журавлик, в небе плыви!

Взрыв атомный не убывает.

Смерть — белогвардейка:

                                      она в крови

Шарики красные убивает.

Слабенькой ручкой отправленный в путь,

Журавлик,

               ведь люди спасимы!

Сегодня моим Вергилием будь,

Девочка из Хиросимы.

2

Земной верстою и морскою милей

Печали не измерить все равно.

Веди меня, мой маленький Вергилий,

И посетим живых мы заодно.

Вот госпиталь,

                     где врач у изголовья

Ровесницы твоей встречает ночь.

Угасшая сама от белокровья,

Вздыхаешь ты:

                     «Ей нелегко помочь».

Куда деваться от жестоких былей?

И мы идем вдоль стонущих палат.

За кругом круг.

                     Мой маленький Вергилий,

Веди меня сквозь этот белый ад.

У лучевой болезни стало в мире

Все больше жертв.

                          Кто в этом виноват?

Глянь: город словно сделал харакири, —

Разрезы от реклам кровоточат.

Через его распоротое чрево

Направимся, мой бедный проводник.

Куда пойдем мы — вправо иль налево?

А может быть, к могилам напрямик?

Здесь нам с тобой не нужен переводчик,

Прошли черту кладбищенских ворот,

И вздрагивает гейгеровскии счетчик:

От мертвых излучение идет.

«Оставь надежду всяк сюда входящий».

Над скорбным полем неземная сень,

И каждый человек, под ней лежащий,

Покинул мир в один и тот же день.

И в светопреставленье виноватых

Найти с тобой мы можем хоть сейчас.

Еще живет в Соединенных Штатах

Старик, отдавший дьявольский приказ.

Его изобличим мы без усилий.

Греми судейски, колокольный зык.

Веди меня, мой маленький Вергилий —

Сошедший с пьедестала проводник.

Пойдем в страну обожествленья денег.

Чтобы тебя воочью — не вдали —

Увидеть мог бы каждый соплеменник

Свихнувшегося Клода Изерли.

Пилот военный — в утро роковое

Он сбросил бомбу —

                               точен и матёр.

И сотни тысяч — скопище людское —

С лица земли одною бомбой стер.

А если вдруг…

                   меж войн прервется роздых

И разорвутся бомбы все…

                                       Тогда

Окажутся смертельными и воздух,

И хлеб, и соль, и розы, и вода.

Эй, люди, отрекитесь от идиллий,

Задуматься вам подан верный знак.

Жаль, я не Дант,

                     мой маленький Вергилий,

Он в колокол ударил бы не так.

Живым о жизни думать соприродней,

Согласен я, чтобы в кромешной мгле

И преисподняя осталась преисподней,

Лишь не было бы ада на земле.

Сама с собою никогда не ссорясь

И призванная быть сама собой,

Бей в колокол, труби, людская совесть,

Вставай на смертный, справедливый бой!

Всех наций, возрастов и всех фамилий

Буди людей, чтоб озарился мрак.

Жаль, я не Дант,

                     мой маленький Вергилий,

Тревогу он ударил бы не так.

И розы под названьем «ямабуки»

Вокруг желтеют каждый год подряд.

И ты к живым протягиваешь руки,

А рядом я печально бью в набат.

Р. Гамзатов

В Хиросиме

На праздник в день двадцатилетних,

И белогуба и смугла,

Всё чуда до минут последних

Больная девушка ждала.

О ней печальную я повесть

Услышав, содрогнулся сам.

Мне рассказал её японец

По имени Хаяма-сан.

И временем неодолимы

Черты содеянного зла.

И входит в образ Хиросимы

Та девушка, что умерла.

Был худшим час её рожденья,

Когда с заоблачных высот

Не бомбу – светопреставленье

На город сбросил самолёт.

И мать с напевом колыбельным

В своем безумье роковом

Поила дочь уже смертельным,

Грудным, сгоравшим молоком.

Её напев, звучавший тонко,

Вдруг оборвался и утих.

Двадцатилетняя японка

Ушла, как тысячи других.

Исчез и Будда медногрудый

Над испарившимся шоссе.

И в городе, забытом Буддой,

Часы остановились все.

А тот, кто стал в подлунном мире

Несчастной девочки отцом,

От скорби сделал харакири

Пред императорским дворцом.

Японии кровинкой белой

Была рождённая на свет.

Судьба ей жить, осиротелой,

До двадцати судила лет.

Как этих лет для жизни мало!

С недугом гибельным в крови

Она, страдая, не познала

Ни радости и ни любви.

Пилот, бомбивший Хиросиму,

Не то он спился, говорят,

Не то, с тех пор принявший схиму,

Все годы кается подряд.

В дома его родных и присных

Пускай все ночи досветла

Стучится девушки той призрак,

Что в Хиросиме умерла.

Ведь мир, где от войны устали,

Ещё походит на живот,

Распоротый в немой печали

Близ императорских ворот.

Р. Гамзатов

Дети мира

Чья там бродит тень незримо,

От беды ослепла?

Это плачет Хиросима

В облаках из пепла.

Чей там голос в жарком мраке

Слышен исступленный?

Это плачет Нагасаки

На земле сожженной.

В этом плаче и рыданьи

Никакой нет фальши,

Мир весь замер в ожиданьи:

«Кто заплачет дальше?»

Дети мира, день не розов,

Раз по всей планете

Бродит темная угроза,

Берегитесь, дети!

Н. Тихонов

Мёртвая девочка

Откройте, это я стучу,

стучу у каждого крыльца,

невидима для ваших глаз:

нельзя увидеть мертвеца.

Я в Хиросиме умерла.

Года идут, за годом год,

мне было семь и нынче семь –

ребенок мертвый не растет.

Огонь мне волосы спалил,

потом глаза заволокло,

и горстью пепла стала я,

и пепел ветром унесло.

Прошу вас, но не для себя,

не нужен мне ни хлеб, ни рис,

не может даже сахар есть

ребенок, что сгорел, как лист.

Поставьте подпись, я прошу,

прошу вас, люди всей земли,

чтоб не сжигал огонь детей,

чтоб сахар есть они могли.

Назым Хикмет

Японский журавлик

Вернувшись из Японии, пройдя немало верст,

Японского журавлика товарищ мне привез,

И с этим журавленочком история одна,

Про девочку которая была облучена.

«Когда увижу солнышко?» – спросила у врача.

А жизнь тянулась тоненько, как на ветру свеча.

И врач ответил девочке: «Придет еще весна,

И тысячу журавликов ты сделаешь сама».

Но девочка не выжила и вскоре умерла,

И тысячу журавликов не сделала она.

Последний журавленочек упал из детских рук –

И девочка не выжила, как многие вокруг.

Тебе я бумажные крылья расправлю,

Лети и тревожь этот мир, этот мир,

Журавлик, журавлик, японский журавлик,

Ты вечно живой сувенир.

В. Лазарев

Хиросима

(отрывок из поэмы)

Слышите, знаете, помните,

мира потомки законные?

Нас тишина вопросила,

в души врываясь с силой

Грозным набатом времени

Помните, вы, современные?!

Помните?

Это святыня,

стоном звучащее имя –

Хиросима!

Атомный век.

Век совершенства?

Ц-и-в-и-л-и-з-а-ц-и-я –

рай и блаженство?

Век кибернетики, век электроники…

И лишь в музее пугает нас дротиком

Честный дикарь, предлагая сразиться.

Это не модно в век массового убийства!

Это не модно

в век водородных,

Ядерных,

межконтинентальных

И многих других,

известных и тайных,

Бомб и ракет, что убьют моментально

Пол человечества шара земного…

Это не ново –

атомный век.

К этому тоже привык человек.

Атомный…

Странное слово какое!

Нечеловеческое, полу земное,

Малопонятное и необъятное…

В нём―вся планета, на бомбе распятая

Новым Христом-мессией.

Имя ему – Хиросима.

Что ж вы не молитесь, супермены,

Богу, насквозь современному,

С нами живущему – Атому?

Вы позабыли распятого

Где-то в веках несчастного,

Чудом Любви вознесенного.

Это явление частное.

Он – не Вселенная.

Но забывать современного?!

В огненной буре воскресшего,

Может быть, грязного, грешного,

Может, к груди прислонённого,

В родах кричавшего

или влюбленного…

Он был рождён мгновением,

Бог современный.

Как же не помнить?

Это невыносимо!

Хиросиму…

Потеря памяти – болезнь тяжелая.

Атомная пустыня жжёная –

Ужас двадцатого века,

Проклятие человека!

Как им напомнить, нынешним?

Как закричать, чтоб услышали?

Как показать незримый

Стон Хиросимы?!

Арка стоит из бетона.

Памятник.

Нет, икона!

И поклоняются ей

Каждый год в чёрный день.

Молятся, плачут, клянут,

Стонут и Тех зовут…

Тех, что исчезли, сгорели

В августе сорок пятого,

В августе сорок проклятого!

Люди, что вы наделали?! –

Словно глазницы белые,

Мукой и смертью окрашенные,

Камешки-капли спрашивают.

Камешки – напоминание.

Камешек – жизнь, страданья,

Страсти и мысли бег…

Камешек – человек!

Сколько их?

Тридцать с лишним тысяч только

Убитых мгновенно, без страха и боли.

Тридцать с лишним тысяч убитых мгновенно

Во имя нового века,

во имя атомной эры!

Святые «атомной веры» –

Вот они, распятые в современность!

Что ж вы не молитесь им, супермены?..

В. Архангельский

Заокеанским поджигателям

С лица земли сметая города

И выступая вроде бы мессии,

Вы нам ещё грозите...

Господа!

Припомните – когда бы не Россия...

Известно, что народ вы деловой;

И вы ушли в торговлю с головой,

Когда как будто было не до торга,

Когда у нас в сраженье под Москвой

Решалась участь вашего Нью-Йорка,

И Лондона, и всех земель и стран...

А волны били на берег с размаха.

Казалось - беспределен океан,

Но и за ним вы не ушли от страха.

В те дни, когда берёт за горло враг,

Не до иллюзий и не до утопий -

Фашистский бронированный кулак

Прошёлся по беспомощной Европе.

О, как вы были ошеломлены,

Как будто вам грозили муки ада,

Хотя на вашу землю в дни войны

Ни бомбы не упало, ни снаряда.

И были вы сговорчивей тогда,

Тогда вы о совместности усилий,

О дружбе толковали...

Господа!

Припомните – когда бы не Россия...

Не счесть страданий наших и утрат.

Но встали насмерть, как стоят солдаты,

Два брата - Ленинград и Сталинград.

И армии врага пошли к закату.

И мир настал.

И снова день хорош,

Весенний день без облачка тумана...

И снова ваши сплетни и галдёж

К нам полетели из-за океана.

Они не умолкают сорок лет

И слышатся то явственней, то глуше,

Собою отравляя белый свет

И оскверняя чёрной злобой уши.

Да что там сплетни!

Видно, господа,

Вам в мирной жизни вовсе нет покоя:

То здесь, то там поднимется вражда,

Посеянная вашею рукою.

А как хотели б вы разжечь пожар,

Разжечь такой пожар неугасимый,

Чтобы весь мир у ваших ног лежал

Испепелённой вами Хиросимой.

Вот был бы сущий праздник вам тогда,

Вот было б торжество звериной злобы...

Одно неясно: где вы, господа,

Застраховали ваши небоскрёбы?

Н. Старшинов