Александр Яшин: «Кому-то и стихи нужны, и я не зря живу на свете»

  

27 марта – день рождения Александра Яшина (1913 – 1968), известного советского поэта, прозаика, журналиста, военного корреспондента, участника Великой Отечественной войны. «Спешите делать добрые дела» – эту крылатую фразу мы часто слышим, видим на плакатах. Эти строки принадлежат перу Александра Яшина. Его стихи, рассказы и повести настолько искренни, что по ним можно изучать его биографию. А творческую судьбу можно охарактеризовать старинным русским словом «стремнина», что в словаре Даля расшифровывается, как быстрое течение, или отвесная высота, бездна, пропасть. В этих противоположных по смыслу значениях, как в зеркале, отражается его неординарная судьба, со всей противоречивостью, взлетами духа и глубиной постижения жизненных ценностей. И эта быстрина заманивала всех, кто оказывался рядом с Яшиным. Его творчество понимали немногие, и только спустя десятилетия, когда изданы его новые книги, опубликованы дневники и собрания сочинений, можно глубже постичь писателя.

 

Стихотворения о себе

 

В день рождения

Не слушайте, когда вам говорят,

Мол, что ни год, становитесь моложе:

Ни часа жизни не вернуть назад,

Листок оторван – день навеки прожит.

 

Пускай друзья с подарками идут,

Пускай цветы подносят в день рожденья,

Но пусть они в честь праздника не лгут:

Сочувствие честнее поздравленья.

 

Почаще наливайте им вина.

Пусть пьют до дна, поют свою «Рябину»

И впрямь не видят, что уж седина

Посеребрила вас наполовину.

 

Нам ни к чему их дружеская ложь,

Не слабого десятка юбиляры:

Стареем понемногу,

Ну и что ж?

Лишь годы проходили бы не даром!

 

Счастлив ли я?

Что я за человек?

Счастлив ли я? –

Не могу об этом не думать.

 

В темном зале кино,

если экран не кривое зеркало, –

я плачу,

над книгой правдивой

плачу,

над горем людским

плачу.

Мне тяжело, когда не могу помочь.

 

А за себя все-таки радуюсь:

значит, сердце мое не зачерствело,

душа у меня живая,

я – человек.

 

И когда сам пишу книгу,

и совесть моя не спит,

и, доходя до исступления,

я тоже плачу –

гордости моей нет предела:

значит, есть и во мне искра божия,

не зря меня кормит народ

своим хлебом.

 

Но плачет ли кто-нибудь

над моими книгами?

Счастлив ли я?..

 

Запасаемся светом

Федору Абрамову

 

В край добра и чудес

С прежним рвусь интересом.

Я из тех самых мест,

Где семь верст до небес

И все лесом

Да лесом;

 

Где в затонах озер

Лебединые крепи,

Тундры снежной простор –

Вроде южные степи;

 

Где ветров ералаш

Да суметы по пояс

И, как пригород наш,

За Архангельском –

Полюс.

 

У полярных широт

Быт порою неласков,

Не всегда мед течет

По усам

Даже в сказках.

 

Грех на море пенять –

Рыбы вдоволь,

А все же

Золотую поймать

Не случалось,

Не можем.

 

Не всегда на обед

Апельсины

И дыни.

Неразменных монет

Тоже нет и в помине.

 

Рукавицы в мороз

Прикипают к ладоням.

С храпом тянут свой воз

И олени

и кони.

 

Слава наша хрупка,

Вечны только мерзлоты...

Но моим землякам

Любы эти широты.

Ночи долги невмочь,

Но зато мы уж летом

На всю зимнюю ночь

Запасаемся светом.

 

Деревня Блудново

Хвойными иглами занесло

Заблудившееся село.

 

Зашел охотник в бор глухой

И заблудился,

И решил,

Что это леший-лесовой

Его в сузёмах закружил

И водит – старая лиса.

Но в хвое парень увидал –

Мелькает девичья коса,

А не седая борода.

 

То опереньем косача,

То светом вспыхнет впереди,

Иль щеку тронет, щекоча...

Не страх – огонь растет в груди.

 

Бродил охотник целый день,

Устал, а нет назад пути,

Ни рысь, ни северный олень

Не помогли тропы найти.

 

Куда ни кинется – обман:

Все та же грива*, речка, бор,

Налево – зыбуны, туман,

Направо – синий свет озер.

 

И под конец, когда устал, –

Прилег, разжег костер.

И вдруг

Лесной царевны услыхал

Лукавый голос:

– Слушай!.. Друг!..

 

А у нее коса до пят,

В кокошнике лучи горят,

Узорный – в елочку – наряд

И озорной девичий взгляд...

 

– Послушай, что тебе скажу:

Здесь я одна – и власть, и суд,

Не леший – я тебя вожу,

Останься жить в моем лесу.

 

Войди в сузем под мой навес.

В трущобе человека нет,

А без него и лес – не лес,

Без человека свет – не свет.

 

Как быть?

А жар растет в груди...

А день к концу.,.

И поутру

Медведь венчал, сохач кадил,

И пир гремел во всем бору.

 

Так на царевне на лесной

Женился мой земляк,

И вот,

Где раньше был сосняк сплошной –

Рожь колосится, лен цветет;

 

Где он блуждал и жег смолье

И меж корней ложился спать –

Деревня выросла. Ее

Блудновым люди стали звать.

 

Друзьям у нас в дому почет,

Для недругов закрыта дверь.

А в жилах наших и теперь

Лесной царевны кровь течет.

*Грива – возвышенность, юр, увал. (Примеч. А. Яшина.)

 

На Бобришном Угоре

Завихряется стружка,

Пахнет ягодным бором.

Вырастает избушка

Над Бобришным Угором.

 

В получасе шаганья

От деревни Блуднова

Жизнь моя, как сказанье,

Начинается снова.

 

Нет, не в пустынь,

Не в пристань,

Лежебокам на зависть, –

В Чистый бор, как на приступ,

Рядовым отправляюсь.

 

Только дым закурчавит

Край небес над ущельем,

И поэзия справит

Здесь свое новоселье.

 

Есть мечта:

В удаленье

От сумятицы буден

Обрести птичье зренье,

Недоступное людям.

 

Буду схож с Змееедом:

Так отверзнутся уши,

Что душе станет ведом

Говор трав и лягушек...

 

Заходите, соседи

Из окрестных селений,

Не окажется снеди –

Угощу сочиненьем.

 

На Бобришном Угоре

Воздух свеж, будто в море,

Родниковые зори,

И ни с кем я не в ссоре.

 

Ни запоров не надо,

Ни замков,

Ни ограды.

Добрым людям избушка

Круглый год будет рада.

 

А объявится рядом

Кто с недобрым поглядом –

К тем она повернется

Не передом,

Задом.

 

* * *

Я давно на родине не был,

Много в сердце скопил тоски.

Вьются ласточки в синем небе –

Реактивные «ястребки».

 

Потеснило утром туманы –

И село открылось вдали.

Над Москвой возвышаются краны,

Здесь – колодезные журавли.

 

Гонят скот на лесные заимки

Босоногие пареньки.

Как речные трамваи в Химках,

Басовито мычат быки.

 

За домами, в конце порядка,

Ближе к берегу Юг-реки –

Молодежная танцплощадка,

А для школьников – Лужники.

 

На ветру многоцветные шали,

То косынка, то сарафан

Будто флаги на фестивале

Всех великих и малых стран.

 

Рад всему, что впервые вижу.

Парни наше село порой

В шутку сравнивают с Москвой:

Дескать, только дома пониже

Да, конечно, асфальт пожиже, –

Больше разницы никакой.

 

* * *

Прости меня, мама,

прости, что пусто в твоей избе,

а я это вовремя не заметил.

Прости, что я не заметил,

что ноги твои отекли,

что пальцы на руках

скрючило от работы.

 

Прости меня, поле,

за неурожай, за пустоши.

Прости меня, моя родная земля,

я рожден здесь для того,

чтобы видеть

и обо всем рассказать другим,

а я долго на все закрывал глаза.

 

Пока ты жива, мама,

есть у меня дом родной

и Вологодчина для меня – родина.

 

Мать

Нашумела, накричала,

Настегала чем попало:

– Всё постыло! Сил не стало!

Нет от вас житья!

Села в угол, зарыдала

И просить прощенья стала.

Просто очень ты устала,

Бедная моя!

 

Не волнуйся, успокойся,

Вот тебе вода – умойся,

Отдохни, за нас не бойся –

Подрастет семья.

Ну, прибила… Что ж такого?

Не со зла ведь, не чужого.

И зачем же слезы снова,

Добрая моя!

 

Солдатской матери

Евдокии Григорьевне, моей матери

 

Нет, не вернется мой брат с войны.

Что нашей матери в горе поможет?

Может, слова совсем не нужны,

Просто поплакать лучше, быть может?

 

Дружен, широк был семейный стол,

Правильной жизнью жили ребята.

Мама! Ты знаешь, за что он шел

И почему стал храбрым солдатом.

 

Матерью Родину звал свою,

Имя твое в огне окрыляло,

А пощади мы себя в бою,

Что бы с Отечеством нашим стало!

 

Легкого счастья на свете нет,

Все окупается потом, кровью.

Пусть в твоем сердце не гаснет свет,

Не оскудеет душа любовью.

 

Имя тебе – солдатская мать.

Слезы и боль с тобой разделяя,

Знаю, как трудно сына не ждать,

Верю и в силу твою, родная.

 

Перед бедой не согнем спины.

Вспять не пойдут широкие реки.

Русская ты, и твои сыны

Крепостью Родины будут вовеки.

 

Мать

Без вести пропал солдат. И ждать

Перестали родичи солдата.

«За ненахожденьем адресата»

Письма возвращались.

Только мать

Не хотела ничего понять:

«Почта, надо думать, виновата!»

 

К избачу ходила и к врачу, –

Не сгибали старость и усталость, –

У судьи была:

– Черкни хоть малость,

Я тебе посильно заплачу.

Только так пиши и, как я хочу, –

К сыну шло бы, а не возвращалось.

 

В Прагу пишет, в Бухарест, в Белград.

«Не таков мой сын, чтоб затеряться.

Жив ли, нет ли – должен отыскаться...»

Но опять: «Не найден адресат!»

Доплатными шлет – идут назад...

Немцу лучше с нею не встречаться.

 

На работе мать – до темноты.

Ночью тоже не сидится дома.

Забредет к секретарю райкома:

– Напиши теперь, родимый, ты!

 

Пишет, пишет, пишет письма мать

И до смерти будет сына ждать.

 

По своей орбите

Я как будто родился заново,

Легче дышится, не солгу, –

Ни себя, ни других обманывать

Никогда уже не смогу,

Если б даже хотел, не смогу.

 

Жизнь при всех её изменениях,

Мир во всех его измерениях

Для меня теперь по плечу,

Сам за все отвечать хочу.

Так свободны мои движения,

Словно в первый раз от рождения

По своей орбите лечу.

 

Не вещун

И не старый с виду я,

Также в праведники не гожусь,

Только больше к людям тянусь.

И горжусь:

Никому не завидую,

За непризнанных не боюсь.

 

Боль чужую все глубже чувствую,

Не могу пьянеть без вина,

Не польщусь на славу стоустую,

Коль без пользы людям она.

 

Ни к безверию, ни к сомнению

Не причастна душа моя,

Просто стало острее зрение:

Повзрослело мое поколение,

Вместе с ним повзрослел и я.

 

Чего боюсь?

Вот, кажется, не боюсь ни черта,

А ночью

В лесу,

Когда тени густы,

В груди появляется вдруг пустота,

Как перед прыжком

с большой высоты.

 

Из-за чего бы?

Ведь я – один:

Ни ветра в верхах,

Ни возни в кустах...

Но из каких-то тайных глубин,

Из недр души

поднимается страх.

 

Отчаянным называют меня.

Быть может, и впрямь

я таким кажусь,

Был на войне –

не бежал от огня...

Так почему ж темноты боюсь?

Иль неизвестность пугает меня?

 

Как клеветы –

Темноты боюсь.

 

* * *

Мне надо так глядеть вперед,

Чтоб горы тьмой не застилались,

Чтоб рябь в глазах от тьмы забот

И шум в ушах не замечались.

 

Чтоб никогда средь бурь и вьюг

Мне не утратить дара слышать:

И сердца собственного стук,

И как в бору деревья дышат.

 

Мне надо все преодолеть,

Чтоб песня впредь не затихала,

Не замирала б жизнь, а смерть

Чтобы моим бессмертьем стала.

 

Лирическое беспокойство

Что-то мешает

Работать с охотой.

Все не хватает

В жизни чего-то.

 

Днем не сидится,

Ночью не спится...

Надо на что-то

Большое решиться!

 

С кем-то поссориться?

С чем-то расстаться?

На год на полюсе

Обосноваться?

 

Может, влюбиться?

О, если б влюбиться!

Что-то должно же

В жизни случиться.

 

Если б влюбиться,

Как в школе когда-то,

Как удавалось

В седьмом

И в десятом –

 

До онеменья,

До ослепленья,

До поглупенья,

До вдохновенья!

 

Снова стоять

На морозе часами,

Снова писать

Записки стихами.

 

Может быть, в этих

Наивных записках

Вдруг обнаружится

Божия искра.

 

И превратятся

Мои откровения

В самые лучшие

Стихотворения.

 

* * *

Как избавиться от лени?

На душе темно.

Никаких стихотворений

Не пишу давно.

 

Нету силы, нету воли,

На подъем тяжел.

Как заброшенное поле

Мой рабочий стол.

 

А уже уходят годы,

И не молод я.

Словно перед непогодой,

Тяжело, друзья...

 

Переходные вопросы

Константину Георгиевичу Паустовскому

 

А в чем моя вера?

Опора?

Основа?

Кого для примера

Брать –

Снова Толстого?

 

С ружьем зачехленным

Без дела до осени

Томлюсь,

Окруженный

Пустыми вопросами,

 

Конечно, проклятыми,

Конечно, немодными,

Давно – бородатыми,

И все – переходными.

 

«Любить своих ближних?

Трубить славу жизни?..»

А если не любится?

А если не трубится?

 

«О слабых заботиться?

За сильных тревожиться?..»

А если не хочется?

А если не можется?

А если в судьбе у меня бездорожица?

 

Не новую повесть

В душе перетрясываю:

«А может быть, совесть

Понятье внеклассовое?..

 

А может, все пошлое,

Фальшивое,

Грошевое,

Продажность

И ложь

Не назовешь

Пережитками прошлого?»

 

Какой мерой мерится

Моя несуразица?

И в бога не верится,

И с чертом не ладится.

 

* * *

Для меня любые расставанья

Не смертельны,

Даже слез не лью.

Если письма есть – и расстоянья

Не страшны, хоть и люблю семью.

 

Но когда я к отчему порогу

Две весны подряд не загляну,

Никакие письма не помогут

Сохранить мне в сердце тишину.

 

Все болезни сразу подступают,

Душит одиночество в углу.

Вот когда ночей не досыпаю,

На погоду зря кладу хулу.

 

Тянет в край, где я родился, к детству,

В ягодные мшистые места,

Где тайга с деревней по соседству

И угар от прелого листа,

 

Где, преображаясь год от года

От людских бессонниц и забот,

Северная, средь лесов, болот,

Наша нелукавая природа

Всей Отчизной для меня встает.

 

* * *

Матерь божья, не обессудь,

По церквам я тебя не славлю,

И теперь, взмолившись, ничуть

Не юродствую, не лукавлю.

 

Просто сил моих больше нет,

Всех потерь и бед не измерить,

Если меркнет на сердце свет,

Хоть во что-нибудь надо верить.

 

Ни покоя давно, ни сна,

Как в дыму живу, как в тумане…

Умирает моя жена,

Да и сам я на той же грани.

 

Разве больше других грешу?

Почему же за горем горе?

Не о ссуде тебя прошу,

Не путёвки жду в санаторий.

 

Дай мне выбиться из тупика.

Из распутья, из бездорожья,

Раз никто не помог пока,

Помоги хоть ты, матерь божья.

 

Переходный возраст

Тревожно и грозно,

Тем боле, что поздно

И мой наступил

Переходный возраст.

 

Не слабым слыву,

А в голос реву:

Туда ли плыву я?

Так ли живу?

 

И спать не могу,

И есть не могу:

В долгу перед всеми,

А что я могу?

 

Как пень на лугу,

Как тень на снегу,

Как серый валун

На морском берегу...

 

Чье сердце смягчил?

Кому подал руку?

Кому облегчил

Душевную муку?

 

Чью старость утешил?

Кого осчастливил?

Кого на дорогу

На торную вывел?

 

Пред всеми в долгу я,

А чем помогу?

Я много могу.

Ничего не могу.

 

От горя ушел,

От хвори ушел,

От смерти ушел –

От себя не могу.

 

В конце пути

Пашни, поженьки, перелески,

Как в кино скоростном, летяг,

В окнах мечутся занавески,

Будто выброситься хотят.

 

Для последнего перегона

Вместо дымного паровика

Встал в упряжку к мокрым вагонам

Черт с рогами,

В броне бока.

 

Отшатнулся состав в испуге,

Напружинился, задрожав.

К проводам подлетели дуги,

Словно вожжи в руки зажав.

 

И – пошел!

Мимо людных станций,

Без стоянок,

Скорей, скорей!

Визг железа,

Да стук дверей,

Да мелькают протуберанцы

Электрических фонарей.

 

И чем ближе конец дороги,

Дом, семья, –

Тем сильней, больней,

Тем неистовей гром тревоги

На путях

И в груди моей.

 

А потом,

Будто с крыши голубь,

Крылья складывая на лету,

Я с вокзала валюсь, как в прорубь,

В суматоху и суету.

 

К тебе обращаюсь, душа моя!

Когда меня еще не было –

поэзия существовала.

Поэзия останется,

когда меня уже не будет.

Она повсюду:

в природе, в людях,

во мне

и вне меня,

как световые лучи

и как радиоволны –

в атмосфере

и в космосе.

 

Стихи существуют и не написанные,

не зарифмованные,

не напечатанные,

еще не почувствованные никем,

как антимир,

и пока не уловленные,

как биотоки Вселенной.

 

А поэт – вроде приемника.

И, если он настоящий поэт,

не сбитый с толку славой и наградами,

не чиновник, а человек,

думающий и страдающий,

он пропустит волны поэзии

через свою судьбу,

через свою душу.

 

Весь мир – поэзия.

И я обращаюсь к тебе, душа моя:

будь хорошим приемником,

чутким,

многодиапазонным,

всеволновым, как двадцатый век, –

приглушена одна волна,

переходи на другую,

чтобы ощутить поэзию

как биотоки людских сердец.

 

* * *

Пути поэзии трудны,

И все ж мы за нее в ответе –

Кому-то и стихи нужны,

И я не зря живу на свете.

 

* * *

Запой, соловушка, запой

В подлеске

За моей избой.

И пусть поэзия моя

Достойна будет соловья

 

* * *

В дни юности ранней

Отдался я слепо

Профессии странной

И даже нелепой.

 

Смешное влеченье!

И что за мученье –

Писать сочиненья

До отупенья?

 

Что – счастье? Что – тленье?

В чем жизни значенье?

И нужно ли людям

Такое служенье?

 

С большим запозданием,

Как испытание,

Настал мой период

Исканий, метаний.

 

С тоской безысходной

Лечу, как с откоса,

В свой мир переходный

Проклятых вопросов.

 

И труд, коим рано

Увлекся я слепо,

Мне кажется странным

И даже нелепым.

 

* * *

С сединою да с лысиной

Примиришься с трудом.

Сколько книг не написано,

Разве скажешь о том.

 

Наши мысли, и чаянья,

И бессильные сны,

И немое отчаянье –

Никому не видны.

 

А предчувствие страшное

Часто мучает зло:

Может, самое важное

То, что впрок не пошло.

 

И напрасно растрачены

Столько сил, столько лет,

Кровью сердца оплачены

Книги те, коих нет.

 

* * *

От кустика да к кустику

По ягодке, по кисточке –

В корзине полно.

По рыжику, по груздику –

Ведро насолено.

 

Недаром осень прожита,

Зима не страшна.

По слову, по присловию,

К словцу словцо –

И вот стихотворение,

И книжка налицо.

 

Поэма есть,

И новая

Почти завершена –

И жизнь прошла не попусту,

И смерть не страшна.

 

Чего еще сердце просит?

Я видел большую воду –

Апрельский разлив и спад,

И как журавли в непогоду

Домой под обстрел летят.

 

Свободна

И судоходна,

Как Млечный Путь широка,

Река, будто пену, к сходням

Накатывает облака.

 

Луга заметает илом,

Бьет бревнами кручам в грудь...

Позднее ей не под силу

И жерновок провернуть.

 

Я видел, как из-под снега,

Размытого добела,

Неведомого побега

Проклевывалась игла.

 

Подснежников появленье,

Березовых почек рост

Я сравнивал по значенью

С рожденьем новейших звезд.

 

Жестоких желаний жженье,

Любовь и остуду знал,

И ненависть, и примиренье,

Смирялся и бунтовал.

 

Все видел:

Весну, и осень,

И зиму – во льдах, в снегу...

Все в памяти берегу.

Чего еще сердце просит?

Чему удивиться смогу?

 

* * *

Костер догорел,

Не шумит уже.

И лес потемнел,

Будто мы в шалаше.

 

Стало так темно,

Как в кромешной тьме.

Лишь полено одно

Чуть дымит в золе.

 

Что ж, оставим, пожалуй,

Его,

Не будет пожара:

Полено одно –

Одному полену гореть не дано.

 

* * *

Осенью засыпает вода:

Холодна становится и темна,

Много ли из-подо льда

Видит и слышит она?

 

А ослепнет человек,

Долго ли помнит во мгле

Под ледяною корочкой век

Краски на небе и на земле?

 

Душа тоже слепнет.

И что ж?

Мутной, как водоем,

Все ей порою вынь да положь

Память о светлом, о былом,

О назначенье своем.

 

Не ко времени

Что мне эти поздние почести –

Только старое бередить!

Не ко времени все,

Не по сердцу...

Ничего, ничего не хочется –

Ни любить,

Ни с ума сходить.

 

Не хочу ни сластей с орехами,

Ни копченостей.

Не хочу!

 

Вот опять на кривой объехали

И похлопали по плечу.

 

Не дерзается, не мечтается,

Как ни тщусь – не поднять крыла.

А красавица повстречается –

Я ей:

– Где ж ты раньше была?

 

Перегрузка

Вся жизнь в перенапряжении

Порой до потери чувств,

Отрыв от земли,

Кружение,

Снижение, торможение

И, наконец, спуск.

 

И новое воспламенение,

И новое самосожжение.

Какие нервы выстоят,

Какое здоровье не сдаст?

Наслаиваются неистово

Волнения пласт на пласт.

 

Ни у друзей, ни дома,

ни на пиру

Спокойствие незнакомо,

не по нутру,

 

* * *

Мы неполной жизнью живём

И неполной грудью дышим,

Вполуголос песни поём,

Даже письма с оглядкой пишем.

 

До чего ж мы были просты

С нашей верою беспросветной

С нашей преданностью несусветной,

Доходившей до слепоты!

 

Зарубцуются ль в сердце моём,

В слабом сердце

Рваные раны?

Мы двойною жизнью живём,

Потому и стареем рано.

 

Душа

Странно:

Дышим – идёт парок.

Говорят: душа показалась.

Как я этому верить мог –

Неужели ж только парок?

Не такой душа представлялась.

 

Улетучилась,

Не уберёг –

Ничего в груди не осталось.

Пустота,

Хоть шаром покати,

Только рёбра торчат, как стропила.

Отчего ж не легче в груди?

Что в ней всё-таки раньше было?..

 

Перед исповедью

Хочется исповедаться,

Выговориться до дна.

Может, к друзьям наведаться

С бутылкой вина?

 

Вот, дескать, все, чем жил я,

Нecy на ваш суд,

Не отвернитесь, милые,

Весь я тут.

 

Смута сердешная

Невмоготу одному.

Не оттолкните грешного,

Сам себя не пойму.

 

Будто на медкомиссии,

Гол – не стыжусь,

Только ладошка листиком,

И не боюсь, что высмеют,

Ни лешего не боюсь.

 

Хватит уже бояться мне,

Душа нага.

Только бы не нарваться ей

С исповедью на врага.

 

Выговориться дочиста –

Что на костер шагнуть.

Лишь бы из одиночества

Выбиться как-нибудь

 

Может, еще и выстою

И не сгорю в огне,

И, как на той комиссии,

– Годен! –

Запишут мне.

 

* * *

Я обречен на подвиг,

И некого винить,

Что свой удел

свободно

Не в силах изменить,

 

Что этот трудный жребий

Приняв как благодать,

Я о дешевом хлебе

Не вправе помышлять.

 

Щадить себя не вправе,

И бестолковый спор

О доблестях, о славе

Не завожу с тех пор.

 

Что ждет меня, не знаю,

Живу не как хочу

И ношу поднимаю

Себе не по плечу.

 

У бедного провидца

Так мал в душе просвет,

Что даже погордиться

Собой охоты нет.

 

А други смотрят просто,

Какое дело им,

Крещусь я троепёрстно

Или крестом иным.

 

Как рыцарь старомодный,

Я в их глазах смешон.

Да нужен ли мой подвиг?

Ко времени ли он?

 

Земли не чуя сдуру,

Восторженно визжа,

Ползу на амбразуру,

Клинок в зубах держа.

 

* * *

Лес поседел от инея,

Бел, как сама зима,

Что ему дюны синие,

Снежная кутерьма!

 

Закостенев от холода,

Он терпеливо ждет:

Ранней весною молодость

Снова к нему придет.

 

Мне ничего похожего

Не принесет весна,

Вот почему встревожен я, –

Жизнь у меня одна.

 

Все невозвратно:

Сильный ли,

Слабый ли человек,

Раз лишь прихватит инеем –

И седина навек.

 

Милое мое горе

Вытянулась семья –

Дочери и сыновья.

Верилось:

С ними

Стану сильнее я,

Стал не сильнее я –

Еще ранимей,

Еще уязвимей.

 

Думалось:

Что ни год,

Мне будет легче,

Доля моих забот

Ляжет на их плечи.

 

Но годы идут, идут –

Покоя не знаю:

То в техникум,

То в институт

Сам поступаю.

 

Опять зачеты сдаю,

Дрожу понемножку.

Перелицовываю свою

Ношеную одежку.

 

Историю с дней Петра

Зубрю снова:

История –

Стара,

Пособия –

Новы.

 

Не труд – глагол проспрягать.

Трудней и серьезней

Заново перемогать

Опасный возраст.

 

Я как в огне, на войне.

А чем озабочен?

Дочь влюблена,

А мне

Не спать ночи.

 

Что за дружки у сынка? –

Не было б худа.

Письма пришли, – откуда?

Сразу три дневника –

Только ль причуда?

 

Странно, что в век машин,

Атомных бомбовозов

Для них не решен ни один

Из роковых вопросов.

 

Юноша, стиснув рот,

Заново определяет:

Ради чего живет?

Из-за кого страдает?

 

Что такое любовь?

Где обитает совесть?

И всё –

Не в глаз, так в бровь,

В самую душу то есть.

 

Дочери и сыновья –

Милое мое горе,

Вечная мука моя!

Какое уж там подспорье...

 

За редкий часок без забот –

Страшнее всех суеверий,

Страшнее, чем эшафот,

Вечно в душе живет, –

Вечно!

Из года в год! –

Страх потери.

 

Вдруг да опять война –

Что будет с ними?

Теперь у меня она

Все отнимет.

 

* * *

В каждом доме свое богатство.

И меня господь наградил:

То ли плакать мне, то ли хвастать –

Семерых детей народил.

 

Их добру учу, не балую.

Но беда, что пошли в отца:

Все рифмуют напропалую

И строчат стишки без конца.

 

Ситуацию зная эту,

Убеждают:

Мол, чтобы жить,

Надо прозой писать поэту,

Чтоб концы с концами сводить.

 

Я и сам на эту дорогу

Не однажды хотел ступить,

Но ведь дети и те не могут

Дня без песни-складки прожить.

 

Не читатели виноваты –

Знай сердечней для них пиши, –

Что пока у нас маловаты

Для поэзии тиражи.

 

А что трудно – время рассудит:

Из моих семерых, как знать,

Может быть, и прозаик будет,

Чтоб родителей поддержать.

 

Птичья тема

Оперились мои птенцы,

Поднимаются на крыло,

Понесло их во все концы.

На жену смотреть тяжело.

 

С кем

И где ей век доживать?

Сердобольная – всем нужна,

А приходится выбирать:

Для меня-то она – жена,

А для них –

И нянька и мать.

 

Как ни кинь,

А отцу все клин.

Такова, знать, судьба отцов,

Я опять остаюсь один,

Без жены,

Без своих птенцов...

Что ж такое, в конце концов!

 

Неужели же все опять

Надо сызнова начинать,

Вить гнездо,

Сколачивать дом

И свистеть,

Свистеть соловьем?..

 

* * *

Опять больница!

Все горше невзгоды,

Все чаще не спится

Из-за непогоды.

 

Жене все тревожней,

И очень возможно,

Ей хвори мои

Надоели безбожно.

 

Печалится, плачет,

А может, и злится,

Что жизнь иначе

Могла бы сложиться –

 

Удачливей, легче,

Богаче –

Иначе.

Теперь, что ни вечер,

Носи передачи.

 

И дети в обиде –

Сидят у кровати:

Что можно увидеть

В больничной палате?

 

Мои потрясенья,

Сомненья,

Мученья

У них вызывают

Одни огорченья.

 

Еще – снисхожденье

И отчужденье...

Для них я давно

Объект наблюденья.

 

Пора и мне

Журавли улетают,

Пора и мне.

Осень листья сжигает

На желтом огне.

 

Ветер рвет их и мечет,

Расстилает холсты,

На кустах, будто свечи, –

Щеглы,

Клесты.

 

Лен темнеет на стлищах,

Собрать бы успеть!

Рыба омуты ищет,

Берлогу – медведь.

 

Даже мыши-полевки

Спешат,

Гнезда вьют.

Все боятся зимовки,

Всем дорог уют.

 

И друзья мои тянут

На юг, на юг,

Ближе к теплым лиманам –

От морозов и вьюг.

 

Что ж, у всех свое.

Вижу,

Пора и мне.

 

Только я хочу ближе

К Печоре,

К Двине,

К родной стороне.

 

* * *

Мне верить надо

В кого-то,

Во что-то,

Чтоб жить без оглядок,

Шить без расчета.

 

Мне надо верить,

Надо!

Надо!

В любые двери

Входить без доклада.

 

Мне неохота

С землей расставаться:

По сердцу работа –

Чего ж опасаться?

 

Я просто птица

На тонкой ветке,

Хоть тоже в зверинце

И тоже в клетке.

 

Но все же птица.

И мне с заземленьем

Не примириться

Ни на мгновенье.

 

Об одиночестве

Мечтал один остаться.

И остался.

Живу один.

Чего желать теперь? –

Справляй победу,

Не считай потерь...

Но где же все,

чего я добивался?

Опять никто ко мне не постучался,

За целый день никто не постучался!

Никто!

Никак!

Хотя б не в душу –

В дверь...

 

Последняя глава

...Дописать или оборвать –

Горе горькое догоревать?

Сам с собой не всегда в ладу.

 

Пo своей

Иль чужой вине

Так живу, как сквозь строй иду,

Что ни день –

Горю на огне.

 

Книга жизни...

Только ль слова?

Сколько лет я сижу над ней!

Пожелтели страницы в ней,

Как трава в сентябре,

Как листва,

Поседела моя голова.

Но вдвойне дается трудней

Заключительная глава.

 

* * *

Дай бог,

Мой боже,

Еще лоскуток

Шагреневой кожи.

 

А мне уходить.

Не хочу уходить!

Дай мне, боже,

Еще пожить.

 

А мне

На переформировку,

переподготовку.

Продли мне, боже,

Командировку

на этом свете,

на этой планете.

 

А там готов на любую.

 

Отходная

О как мне будет трудно умирать,

На полном вдохе оборвать дыханье!

Не уходить жалею –

Покидать,

Боюсь не встреч возможных –

Расставанья.

 

Несжатым клином жизнь лежит у ног.

Мне никогда земля не будет пухом:

Ничьей любви до срока не сберег

И на страданья отзывался глухо.

 

Не завершил ни одного пути.

Как незаметно наступила осень!

Летит листва.

Куда уж там летит –

Ее по свету шалый ветер носит.

 

Потери сердца людям не видны,

А радости стучатся в дверь все реже.

Ни от своей,

Ни от чужой вины

Не отрекаюсь,

Но долги все те же.

 

Сбылось ли что?

Куда себя девать

От желчи сожалений и упреков?

О как мне будет трудно умирать!

И никаких нельзя

извлечь уроков...

 

* * *

Схороните меня

на Бобришном Угоре.

 

Только на Бобришный.

Там есть против крыльца

моего охотничьего дома

старая береза

с муравейником –

самое чистое место на земле,

самое дивное и сухое.

В грозы обмывается,

в ветры обдувается.

Отсюда

в детстве съезжали мы с горы,

потом – охотились здесь

на рябчиков и глухарей...

Вот место,

которое я для себя выбрал.

Прошу только сюда:

на Бобришный Угор.

 

* * *

Так же будут юноши писать

И стихи и прозу,

Так же будут ветры задувать

И трещать морозы.

 

Все, что пело, будет впредь

Так же петь,

Достигая роста...

Просто можно зареветь –

До того все просто.

 

Так чего же мне желать

Вкупе со всеми?

Надо просто умирать

Раз пришло время.

 

Немного о себе:

 

Родился я в 1913 году в деревне Блудново, Никольского района, Вологодской области. Отца своего не помню, он погиб в первую мировую войну. Семья наша постоянно бедствовала, и мне рано пришлось начать работу в полную силу. Вероятно, для каждого любимые с детства места представляются неповторимыми. Но думается, что в отношении наших вологодских и архангельских лесов это не просто игра воображения. Таинственные волока, медвежьи буераки, жизнь среди охотников и звероловов таили в себе для детского возраста столько прелести, что, может быть, поэтому я склонен вспоминать из той норы больше хорошее, чем плохое и жестокое.

Летними вечерами в мою родную деревню нередко вместе с коровами заходили с выгона лоси. И, кажется, нигде на свете не было такого множества грибов, ягод и таких прозрачных родников с живой водой (конечно, с живой!), как у нас. Новое и старое, самобытное, как бы сплелось у нас в затейливые кружевные узоры. Рядом с колхозными электростанциями стоят еще деревянные шатровые церкви, а в Тарногском районе женщины и по сей день носят расшитые бисером кокошники.

К северу от Вологды что ни район, то свой, особый говорок. Поныне живет в наших местах неистребимая любовь к былинам и сказкам. В полях, на дальних сенокосах, в охотничьих избушках и на лесосплаве – нигде отдых не проходит без сказок. Сказочные сюжеты воспринимались мною с детства как что-то очень близкое, обжитое, свое. И стихи складывать я начал очень рано. Помню свою первую ученическую поэму «Про Арсеню-батрака», про то, как он «за осьминку табака робил год у кулака». Все, о чем рассказывалось в поэме, было правдой, и крестьяне, пожилые и молодежь, нередко заставляли меня читать вслух эту «складную бывальщину». Им, тогда в большинстве неграмотным, казалось удивительным, что не только про Илью Муромца и Алешу Поповича, но и про Арсеню-батрака, про свое близкое, житейское могут быть сложены стихи.

Печатать мои стихотворения начали в 1928–1929 годах в районной газете «Никольский коммунар» и в газетах Великого Устюга – «Ленинская смена», «Советская мысль» и «Северные огни». Несколько стихотворений было напечатано в московском журнале «Колхозник». Непосредственное участие в организации и укреплении колхозов надолго определило мою основную литературную тему. По окончании семилетки и Никольского педтехникума я был сельским учителем в Чебсарском районе Вологодской области. В 1932 году при Вологодском пединституте сдал экзамены на звание преподавателя литературы и русского языка неполной средней школы. В этом же году в Вологде был создан Оргкомитет Союза советских писателей – я стал его председателем.

Позднее меня перевели на работу в Архангельск, в Северное отделение Союза советских писателей. Там, в Архангельске, в 1934 году вышла первая моя книжка стихов «Песни Северу». Становление литератора – процесс трудный и длительный. Немало лет проходит со дня опубликования в периодике стихов молодого поэта до появления его первой книги. А на поверку нередко оказывается, что эта первая книга – лишь проба пера. Именно это я почувствовал применительно к себе, когда участвовал в работе Первого Всесоюзного съезда советских писателей, и поэтому переехал из Архангельска в Москву и поступил в Литературный институт. Учился и одновременно работал заместителем редактора газеты ткацкой фабрики имени Маркова и печататься снова начал лишь спустя три года.

В первые дни Великой Отечественной войны я был принят в члены Коммунистической партии Советского Союза. Получая партийный билет, я уже имел направление на Ленинградский фронт. В войну был вместе с моряками в батальонах морской пехоты Балтики, на кораблях Волжской военной флотилии под Сталинградом и на Черноморском флоте то в качестве редактора краснофлотской газеты, то политработником. Много писал очерков, заметок, стихов, рассказов. Довелось принимать и непосредственное участие в боях. В осажденном Ленинграде некоторое время работал в составе оперативной группы писателей при Политуправлении Балтфлота, которую возглавлял Всеволод Вишневский.

Первая моя московская книга «Северянка» была издана Гослитиздатом в 1938 году. Через два года в том же издательстве вышла поэма «Мать» (в новом варианте «Мать и сын»). С той поры я опубликовал немало сборников стихов и поэм. Среди них «Земля богатырей», «Земляки», поэма «Алена Фомина», «Советский человек», «Свежий хлеб» и другие.

После войны я много ездил по стране, подолгу жил в колхозах Севера, на новостройках – Волго-Доне, Куйбышевской и Сталинградской ГЭС. Был на целинных землях Алтая, учился на курсах трактористов в Благовещенской школе механизации сельского хозяйства. Кое-что из пережитого нашло свое отражение в стихах. Для писателя естественно желание видеть как можно больше, всегда быть вместе с народом и в меру сил содействовать его великим свершениям.»

 

Памяти Александра Яшина

Сколь мелки жемчуга нанизаны

На паучью ловучую снасть!

...Что кому на роду написано:

Тем – поймать, а другим – попасть.

 

Жизнь ряба, как листок рябиновый,

Полосата, как тельник, вся!

Не на выбор – живем одинова:

Что досталось, сменить нельзя.

 

За просветом барьер – бери его!

За барьером просвет – вздохни!

...Молотилка. Решета триера.

Твердь Спас-Камня. Глаза родни.

 

На Бобришный угор – сугробами

Снег. Снопами – весенний свет.

«...Угощаю рябиной – пробуйте!

Наша ягода. Слаще – нет».

О. Фокина

 

* * *

Памяти А. Яшина

 

...Мы сразу стали тише и взрослей.

Одно поют своим согласным хором

И темный лес, и стаи журавлей

Над тем Бобришным дремлющим угором...

 

В леса глухие, в самый древний град

Плыл пароход, разбрызгивая воду, –

Скажите мне, кто был тогда не рад?

Смеясь, ходили мы по пароходу.

 

А он, большой, на борт облокотясь, –

Он, написавший столько мудрых книжек, –

Смотрел туда, где свет зари и грязь

Меж потонувших в зелени домишек.

 

И нас, пестрея, радовала вязь

Густых ветвей, заборов и домишек,

Но он, глазами грустными смеясь,

Порой смотрел на нас, как на мальчишек...

Н. Рубцов

 

Жизнь и творчество

 

Александр Яковлевич родился 27 (14) марта 1913 года в семье Якова и Евдокии Поповых. В переводе с греческого имя Александр означает «защитник». И в жизни он был им в прямом смысле этого слова. Родина Александра Попова (настоящая фамилия литератора) – небольшая деревенька Блудново, расположенная в Вологодской губернии. Родители будущего писателя были обычными крестьянами (хозяйство считалось бедняцким). Самую важную роль в воспитании Шуры (так его звала мама) сыграли бабушка и дедушка по отцовской линии. Бабушка Авдотья Павловна Попова была известной на всю округу сказительницей, именно она привила Саше любовь к литературе. Дед поэта, Михаил Михайлович (умер в 1928) трижды прошёл Волгу бурлаком, был известным в своем краю мастером, лудильщиком, кузнецом... Он знал грамоту, основал в своей деревне школу.

Своего отца Якова Михайловича Попова Саша не помнил. Его призвали на Первую мировую войну в августе 1915 года, в октябре он погиб. Семья, потеряв кормильца, бедствовала. Из воспоминаний дочери от первого брака Яшина Татьяны Александровны Чаловой: «Евдокия Григорьевна с маленькими детьми (Сашей и Ниной) на руках вторично вышла замуж за односельчанина Антипу Ивановича Горчакова и родила ещё пятерых детей. Яшин очень переживал, что не досталась ему такая красивая фамилия – Горчаков, которую носила половина деревни. Возможно, это стало причиной того, что он взял псевдоним, выбранный неслучайно (и впоследствии официально ставший фамилией). Бегал мальчонкой по деревне: «Чей такой?» – «Да Яшин…» (сын погибшего Якова Михайловича Попова)».

Уже с пяти лет Саша Попов работал в поле и по хозяйству – в трудное время важны были каждые руки. В памяти поэта навсегда осталось тяжелое полуголодное детство, но вспоминать он любил про другое – про «светлую, как слезы, Юг-реку» и Талицу-речку, про родную деревню Блудново, про сказки да былины, которые слушал с замиранием сердца и впитывал в себя – на всю жизнь. В. Солоухин: «Родился он ...в глубине Вологодской области, в деревенской избе. Крестьянские поля, ранние работы на этих полях, глухие леса с их изобилием зверя, ягод, грибов – вот первые его впечатления. Он застал еще, конечно, и вологодские обряды в их полной неторопливой гармонии, одежду, песни, деревянную резьбу, хороводы, свадьбы... А вологодский говорок Александр Яковлевич сохранил до последнего дня.». С раннего детства будущий писатель полюбил северную природу, дышал и жил ею. Его привлекало всё: деревня, леса, живность, множество грибов и ягод, бескрайние просторы родных мест и, конечно, сами люди с их размеренной жизнью, самобытностью, со своими северными говорами, а также любовью к былинам и сказкам, песням и хороводам, частушкам и припевкам: Яшин: «В нашей деревне было много сказочников и песенников. В поле, на сенокосе – нигде отдых не проходил без сказок. Брали сказочников и на сплав леса, и на охоту, и на промыслы. Невыносимо тяжелый для подростков труд скрашивался, бывало, ожиданием, что в конце дня мы соберемся у костра в охотничьей избушке, ляжем на свежее пахучее сено, и дед начнет свою очередную бывальщину.».

«Я родился в северных лесах, среди охотников и звероловов, – писал он о себе. – Бездорожный край наш труден для жизни, но полон поэтического своеобразия и дремучей старины с ее былинами, сказками и бывальщинами…». Писать Александр начал рано. Сохранились его стихи шестилетнего возраста. Даже уроки по математике в школе он отвечал стихами. В школе парнишку дразнили «рыжим Пушкиным» – понятно почему. «Я с детства знал, что буду поэтом», вспоминал впоследствии Яшин. В пятнадцать лет он пишет уже и поэмы, и пьесы, и прозу.

Отчим мечтал сделать пасынка основным своим помощником в крестьянском хозяйстве, но окончив в 1922 году трёхклассную местную школу, Саша переехал в Никольск (понадобилось собрать сход жителей, чтобы преодолеть противление этому отчима) продолжать учёбу. В городе Никольске он сначала попал в школу детдома, затем учился в семилетней школе. В 1927 году поступил в Никольский педагогический техникум, стал заниматься там в литературном кружке «Наше творчество», в котором был на руководящих позициях. Несмотря на болезнь (туберкулёз) активно участвовал в общественной жизни, писал в стенгазету. За своё увлечение творчеством Есенина, подвергавшегося в то время обвинениям в чуждой идеологии, не был принят в комсомол.

Во время учебы в техникуме его стихи уже печатались в газетах. Первые публикации Яшина появились на страницах районной газеты «Никольский коммунар» еще в 1928 году. Также их можно было прочесть в газетах «Советская мысль», «Ленинская смена», «Северные огни», которые выходили в Великом Устюге и центральных СМИ. Впоследствии и во всесоюзных изданиях «Колхозник» и «Пионерская правда». Тема деревни, малой родины в этот период была определяющей в его поэзии. Стихотворения он подписывал псевдонимом «Яшин», увековечив имя погибшего отца. В том же 1928 году Александр Яшин дважды выступил делегатом ассоциации пролетарских писателей – сначала на губернском съезде, а затем и на краевом. Диплом об окончании техникума он получил в 1931 году. После окончания педтехникума Яшин год проработал сельским учителем в Чебсарском районе Вологодской области. Очень много читал, сочинял стихи, отсылал свои работы в вологодские и архангельские газеты.

В 1932 году при Вологодском педагогическом институте он «сдал экзамены на звание преподавателя литературы и русского языка неполной средней школы». В этом же году в Вологде был создан Оргкомитет Союза советских писателей, и А. Яшин стал его председателем. В 1932 году поэт переехал в Вологду, где работал литсотрудником газеты «Красный Север» и на радио. В 1933 году Яшина направили в Архангельск, тогда столицу Северного края, для создания краевой писательской организации. Будучи членом редакционной коллегии журнала «Звезда Севера», поэт руководил самым крупным на Севере литературным кружком на лесозаводе № 16–17, много писал сам. Его стихи печатались в архангельских газетах «Правда Севера» и «Северный комсомолец». При активном участии Яшина увидели свет литературные сборники «Шагает Север» и «Ударникам лесов». Творческая биография литератора стартовала в 1934-м, когда он выпустил свой дебютный сборник стихов под названием «Песни Северу».

Сам он в это время работал в Северном отделении Союза советских писателей. Александр Яшин высоко ценил устное народное творчество. В середине тридцатых годов поэт обратился к северянам с призывом: «Собирайте колхозные частушки!» Эту инициативу поддержало Северное краевое отделение Союза советских писателей, сельские комсомольцы, газета «Колхозник Севера». Поэт часто посещал заводы, лесопункты, выступал перед лесопильщиками, моряками, лесорубами, судоремонтниками. Многие стихи Яшина близки к народным песням и частушкам, расцвечены жемчужинами архангельского и вологодского разговорного языка. Задорные, жизнерадостные, эмоциональные, они тепло принимались слушателями. «Мы любим Александра Яшина, искренне радуемся его успехам…», – писала в то время газета «Северный комсомолец». Незадолго до Первого съезда советских писателей (17 августа – 1 сентября 1934) Яшин стал председателем оргкомитета его вологодского отделения. В 1934 году Александр принял участие во Всесоюзном конкурсе ЦК ВЛКСМ на лучшую военно-походную песню и получил премию за песню «Четыре брата».

В 1935-м Александр стал одним из участников Первого Всесоюзного съезда писателей. Там Яшин встречался с Леоновым, Шолоховым и Горьким. Познакомился с А. Сурковым, Н. Брауном и Ал. Прокофьевым, поэзия которого была настолько близка ему, что попросился к нему в ученики. В 1935 году переехал в Москву. В том же году он стал студентом вечернего отделения Литературного института им. Горького. В Архангельск поэт приезжал на каникулы, участвуя в творческих дискуссиях и публикуя свои произведения в архангельских газетах и альманахе «Север». По его инициативе в 1936 году был издан коллективный поэтический сборник «Беломорье». В 1938 году вышел сборник А. Яшина «Северянка», в лучших стихах которого ощутимо благотворное влияние фольклора, привлекает смелая образность. «Северянка» – книга лирических стихотворений, объединенных любовью поэта к родному Северу и его людям. С большим чувством он рассказывает о своеобразии северной природы и создает образ женщины-северянки. В 1939 году в журнале «Октябрь» была опубликована поэма Яшина «Клад» (позднее автор назвал ее «Односельчане»), в которой рассказывается о борьбе советских людей против белогвардейцев и интервентов на Севере в 1918–1920 годах. В этом же году в газете «Северный комсомолец» впервые увидело свет стихотворение поэта «Пуговка».

Впоследствии поэт представил землякам о своих студенческих годах подробный отчёт. Он писал: «В 1935 году я уехал из родного Архангельска в Москву учиться в Литературном институте Союза советских писателей. В Архангельске на страницах «Северного комсомольца» и «Правды Севера» печатались мои стихи и очерки, в Архангельске же вышла моя первая книжка стихов «Песни Северу». Шесть лет прошло с тех пор – срок немаленький. Я в меру своих сил работал, и сейчас хочется попросить своих старых друзей и товарищей-читателей: если ещё сохранилась где-нибудь моя первая книжка, уничтожьте её. Очень уж она слаба, беспомощна. А я со своей стороны обещаю в ближайшее время отчитаться перед северным комсомолом, перед всеми читателями Севера сборником наиболее удавшихся мне стихов и поэм, написанных за эти шесть лет. 1940 год был годом больших событий в жизни нашей страны. Советский народ внимательно следит за ходом войны на Западе и всемерно укрепляет оборонную мощь своей родины. Советская же поэзия далеко не всегда отвечает тем высоким идейно-политическим требованиям, которые предъявляет к ней наше боевое время. Это особенно ярко выявилось на последней московской дискуссии в связи с разбором книг о Маяковском. Об этом теперь особенно много нужно думать всем творческим работникам нашей литературы, особенно нам – молодым, и продолжать, продолжать поиски нового высокого качества для каждой поэтической строчки. В 1940 году у меня вышла отдельным изданием в Гослитиздате поэма «Мать». Поэму эту считают моей удачей. За короткое время её напечатали трижды, поэтому выход её отдельной книжкой для меня, пожалуй, не был событием. Гораздо важнее было другое: в 1940 году я вступил в ВКП(б). Это – веха и в гражданской и в творческой биографии человека. Это событие будет определять содержание всей моей жизни, всей работы, каждой строчки моих стихов. Сейчас я работаю над поэмой «Отец».

В предвоенные годы Яшин учился в Литературном институте им. М. Горького и работал зам. редактора газеты ткацкой фабрики. Диплом об окончании вуза Яшину вручили в 1941 году за несколько дней до войны. С началом Великой Отечественной Александр добровольцем ушел на фронт, записав в своем дневнике: «Решил быть на войне, всё видеть, во всём участвовать. Сейчас будет делаться новая история мира, и тут бояться за свою жизнь стыдно».

Уже 15 июля он выехал на Ленинградский фронт, где ему дали направление в газету «Залп балтийцев». Яшин попадает в очень тяжелые районы: «Ораниенбаумский плацдарм», отрезанный не только от Ленинграда, но и от Большой земли; затем в блокадный Ленинград. Постоянно пропадая у морских пехотинцев Балтики, поэт вскоре сильно простудился. Врачи подозревали, что у него начался туберкулёз. В 1942 году Яшин был переведен в Ленинград и работал в составе оперативной группы писателей при политуправлении Балтфлота. В качестве военного корреспондента и политработника участвовал в прорыве блокады Ленинграда. Капитан 1 ранга, был с моряками в батальонах морской пехоты Балтики. Из Ленинграда был направлен в Волжскую военную флотилию. Посвятил Сталинграду написанную в 1942-1943 гг. поэму «Город гнева».

Позже Яшин начало своего военного пути вкратце обрисовал журналисту Вячеславу Волгину, с которым он сдружился ещё в начале 1930-х годов в Архангельске. 3 января 1943 года он писал своему приятелю: «Дорогой друг Вячеслав! Получил твоё письмо. Спасибо. Посылаю тебе книжонку в отдельном конверте – дойдёт ли, не знаю. Я посылал также Саше Веселову (он нашёл мой адрес через «Комс[омольскую] правду»), но, видимо, он не получил, так как ответа от него уже не было. У меня вышла вторая книжка «На Балтике было», изд-во «Сов. писатель», я об этом узнал по рецензии в «Огоньке» № 47, но до сих пор сам её ещё не видал. Как только будет, пошлю тебе. О себе я уже писал. Первый год войны был на Балтике, был в морской пехоте, защищавшей Ленинград. Первое боевое крещение принял 14 августа 1941 г. – участвовал в отражении немецкой психической атаки на берегу Финского залива. Сразу повидал немцев в глаза – подпустили их метров на 100 – 150. Был редактором фронтовой газеты «Залп балтийцев» (сам создавал её), потом, когда сдали район, – ходил в разведку. Однажды с группой разведчиков был оцеплен в скотном дворе деревни Елизаветино, у немцев. Выбились все, но один потом умер от ран. Февраль, март, апрель 1942 г. провёл в самом Ленинграде, в оперативной группе писателей Краснознамённого Балтфлота (начальником был Вс. Вишневский) и в госпитале. Вывезли на Волгу лечить, но тут подошла угроза к Волге, и я, немного поотлежавшись в Ульяновском госпитале, пошёл под Сталинград. Город застал ещё невредимым. Большую часть времени был на действующих кораблях Волжской военной флотилии, ходил в операции с бронекатерами. Я политработник. Работу мою здесь оценили высоко. Написал поэму и новый сборник стихов (уже сдал в печать).».

В 1943 году Яшина ранили. Он попал в госпиталь, а потом получил назначение на Черноморский флот в газету «На страже». Участвовал в освободительных боях за Крым. За время войны у Александра Яшина вышло несколько поэтических сборников: «На Балтике было», «Красная Горка», «Город гнева», «Клятва», «Земля богатырей». За это время он написал три поэмы, рассказы, множество очерков, репортажей. Солдатские стихи, написанные в начальный период войны, в большинстве своем посвящены тяжелым будням фронтовой жизни и воспевают героизм солдат. Они призывны и полны гнева к врагам. На втором этапе войны стихи меняют свой характер, напряжение первых крупных неудач и отступлений, тяжелых потерь сменяется ощущением крепнущих сил и уверенности.

В 1943 г. Яшин получил медаль «За боевые заслуги», а в 1944 г. был демобилизован из-за серьезной болезни. В 1945 был награжден орденом Красной Звезды и медалями за оборону Ленинграда и Сталинграда. В 1944 году, демобилизовавшись из-за тяжелой болезни, Яшин возвратился в Блудново. В 1947 году поэт несколько месяцев жил в Архангельске, работая над сборником «Стихотворения и поэмы». Эта одиннадцатая книга Яшина увидела свет в марте 1948 года. Потом он вернулся в Москву.

В послевоенные годы Яшин много ездит по стране, совершает поездки по Северу, в Сибирь, Поволжье, на строительство гидроэлектростанций. Был на целинных землях Алтая, учился на курсах трактористов в Благовещенской школе механизации сельского хозяйства. Участвовал в открытии Волго-Донского канала. Впечатления от увиденного отразились в книгах стихов «Земляки» (1951 год) и «Советский человек» (1949 год). В 1949 была опубликована поэма «Алена Фомина» о женщине – колхозном организаторе, понимающей, что «люди хотят полета, размаха души во всем». «Для того, чтобы окончить работу над поэмой «Алена Фомина», мне в 1948 году пришлось в течение пяти месяцев ездить по колхозам Вологодской и Архангельской областей, – писал Александр Яковлевич в своей автобиографии. – Материал был собран интереснейший…». За поэму «Алёна Фомина» Яшин получил Сталинскую премию второй степени в 1950 году. По воспоминаниям литературоведа Льва Аннинского, первый гонорар он потратил на пряники и папиросы односельчанам, а его мать не поверила в законность полученных денег, устроила ему допрос и планировала высечь. В середине 50-х годов Яшин от поэмы напрочь отрекся, всячески осудил ее. Хотя, если сегодня «Алену Фомину» прочитать, то никакой «крамолы» в ней не найти. Всё в тексте по-северному скромно, обыденно, нацелено на незамысловатый сюжет: в родную деревню возвращается фронтовик, начинает мирную жизнь в колхозе, где председательницей трудится его знакомая. Их непростые взаимоотношения и составляют основу поэмы.

Александр Яшин много занимался общественной работой в Союзе писателей. В декабре 1954 года, выступая на II съезде писателей СССР, Яшин признал свою долю вины за то, что литература сталинского времени была неискренней, объяснив это недостатком гражданского мужества, призвал вернуть поэзию Сергея Есенина читателям. С этого времени поэт в каждом своём произведении стремился к максимальной честности. С середины 50-х в его творчестве начинается новый этап, ознаменованный прежде всего усилением лирического начала. Содержанием стихов Яшина (сб. «Совесть», 1961), нередко приобретающих форму безжалостно самокритической исповеди, становится процесс роста личности лирического героя, заново осмысливающего такие нравственные ценности, как правда, доброта, совесть. «Лучшей считаю книгу «Совесть», она выстрадана, а не сочинена», – признавался Яшин. Одно из известных стихотворений того времени, написанное Александром Яковлевичем, «Спешите делать добрые дела» стало своеобразным гимном всего волонтерского движения и благотворительности в целом. А, по словам современников, этот необычный посыл отчетливо передавал отношение автора к жизни. Подлинно высокое, благородное понимание темы родины, отмеченное предельно душевной деликатностью и одновременно гражданственностью и социальностью, пронизывает все творчество Яшина – поэта и прозаика. Убежденный гуманист, он представляет себе любовь к родине только как активное, действенное, горячее и участливое к людям чувство: «Спеши на выручку, других зови, – пусть не найдется душ глухих и жестких! Без этого к чему слова любви о родине, о речках, о березках?!»

Яшин стал протестовать против разрушения русской деревни и требовать, чтобы крестьянам дали такие же права, что и горожанам. Поэт считал, что опасность нависла над русским языком. Он не понимал, зачем власти понадобилось уничтожение сельских храмов. Но начальство слушать его не захотело. Гонения пришлись на последние десять лет его жизни. Эпоха, благостно названная «оттепелью», карала поэта за то, что прозрел, глубже, чем было положено. Журналы отказывались печатать его стихи. Чем же все-таки раздражал Яшин власти? Ведь в его стихах и прозе – просто жизнь. Боль за родную землю, за крестьянина, и вообще – за русского человека, лишенного веры и корней. Но вот сострадания ему и не простили. «Я слишком много стал понимать и видеть и ни с чем не могу примириться», – так он написал в своем дневнике.

Карьера Яшина могла сложиться совсем иначе, если бы в его произведениях вдруг не появилась «правда о русской деревне», которую отказывались публиковать издательства. Его рассказ «Рычаги» (1956) стал одним из первых ростков так называемой «деревенской прозы»: правдивой, острой, бескомпромиссной. Рассказ возмутил советскую критику из-за представленных там образов колхозников. Яшин выступил против партийного бюрократизма и фальшивой официальности. Произведение подверглось жесткой критике в печати. Писали даже, что это серьезный срыв в творчестве Яшина. После выхода наделавшего шума рассказа двери издательств перед Яшиным сразу же захлопнулись. Александру Твардовскому, напечатавшему очерк в «Новом мире» он писал: «Из Вологодского областного музея выкинули мою фронтовую флотскую шинель, которую сами выпросили у меня в качестве экспоната войны. Конечно, и все книги мои». Яшин тяжело переживал происшедшее, боялся за свою семью. У него в деревне оставались мать и две сестры. Писателю казалось, что начальство их заклюёт. Он предвидел, что издатели теперь надолго прекратят его печатать. А ведь ему надо было тогда кормить шестерых детей. Настроение у Яшина было хуже некуда.

Спасала его лишь работа. Корней Чуковский потом вспоминал, как в разгар травли Яшин читал ему свою лирику. «Яшин прочитал четыре великолепных стихотворения, – писал он в своём дневнике 17 февраля 1962 года, – таких глубоких и таких проникновенных, что у всех в комнате стали просветлённые лица. Он вологодский крестьянин – у него крестьянское обличье, – и мне кажется, что в нём воплотилась красота духовной силы и ясности, свойственной так наз. «русской душе». В это трудный период его поддержали друзья-литераторы: Павел Нилин, Вера Панова, Константин Паустовский, Корней Чуковский. «Был бы жив муж, – писала Яшину Елена Сергеевна Булгакова, – как бы он вас обнял!». Позже уже умирающему Яшину Александр Солженицын написал: «Автор «Рычагов» навсегда останется в русской литературе. Те рычаги кое-что повернули».

Новую волну критики вызвала опубликованная в 1962 г. «Вологодская свадьба» (имеет несколько редакций, публиковалась и как рассказ, и как повесть). В ней живо запечатлены традиционные народные обряды, порой в новых условиях причудливо видоизменившиеся, быт деревни в его самых различных, положительных и отрицательных проявлениях, и целая галерея участников свадебного действа с их точно очерченными взаимоотношениями. Тут и любимцы Яшина– скромные труженики (невеста Галя, ее мать и брат), и жизнерадостные весельчаки (дружки Григорий Кириллович, Ленька), и умученные судьбой женщины, и хвастуны, и почетный, «сановный» гость – директор завода, где работает Галя. Без утайки сказано в очерке о теневых сторонах тогдашней сельской жизни, ее материальном и культурном оскудении. «Вологодская свадьба» была осуждена в «Известиях», «Комсомольской правде», в журнале «Москва» и др.: «…безотрадна картина жизни деревни, которую рисует А. Яшин»; изображение жизни здесь «обернулось полной неправдой» (Октябрь. 1963). Яшина обвиняли в очернительстве действительности, в искажении фактов. Между тем многие вологжане позитивно откликнулись на это произведение, поэт А. Романов писал автору в начале 1963 г.: «Ваша «Свадьба» удивительно резко выявила многие характеры…». Тогда же автору писал Г. Троепольский: «Такое может написать только тот, кто очень любит человека… Чую я твою большую любовь к своему народу. И слышу правду. Все у тебя здесь – правда». Константин Симонов писал в предисловии к «Избранным произведениям» в 2-х томах Александра Яшина (М., 1972): «...Едва начав писать прозу, Яшин сразу заявил себя мастером. О его прозе немало спорили. Пожалуй, особенно много о «Вологодской свадьбе». Видели в ней недостатки и оплошности, порой действительные, порой мнимые. Но все это не отменяло главного – ощущения той глубокой любви к жизни и к людям, которой дышала эта проза». Для Яшина наступила полоса вынужденного молчания. «Я в тот год не написал ни строчки, – признавался он позже в дневнике. – …Весь год переживал похмелье после знаменитой свадьбы… А ведь можно было принять за успех, может быть, это и был первый мой настоящий успех».

В пору «ожесточенности и злой ясности ума во взгляде на текущие политические события» (так Яшин характеризовал свое настроение 60-х годов) он все больше ценил природу, простые человеческие отношения. В его прозе преобладало лирическое начало. Как свидетельствовал Ф. Абрамов: «одно качество непременно присуще всему, что писал зрелый Яшин, – это исповедальная правдивость и искренность». Яшин проявил себя как мастер лирической прозы в циклах новелл «Вместе с Пришвиным», «Сладкий остров», «Маленькие рассказы». В 1962 году появилась повесть «Сирота», которая была принята критикой благосклонно. История о том, как ловко устроился в жизни Павел Мамыкин, сумев извлечь выгоду из своего сиротства – не в пример младшему, трудолюбивому брату Шурке, трактовалась рецензентами как обличение «мелкобуржуазного, собственнического сознания». Немногие увидели глубокий ее смысл: «Произошло как бы смещение ценностей: растили и вскармливали сорняк, а доброе зерно осталось без присмотра» (Ф. Абрамов). Павел Мамыкин для Яшина – не досадное исключение, а лишь частный случай повсеместного «смещения», когда процветают не труженики, а демагоги и ловкачи. Повесть интересна образом главного героя, вечного иждивенца, наловчившегося безотказно получать щедрую «помощь» в различных учреждениях. Менее совершенно воплощена эта тема в напечатанной лишь после смерти Яшина повести «Выскочка» (1961), где фигурирует прославленная «героиня труда», главным занятием которой стала уже не работа, а «представительские» функции – участие во всяких заседаниях и совещаниях, выступления с рассказами о своем «передовом опыте».

В стихах 60-х (сборники «Босиком по земле» (1965), «День творенья» (1968) происходит дальнейшее углубление лирики Яшина. Широта эмоционального диапазона – от радостных «весенних ожиданий» до горькой иронии и скорби о пережитых утратах, острота и сила чувства, новизна и масштабность в решении тем любви, творчества, природы, смерти – делают позднюю лирику Яшина самобытным и значительным явлением поэзии. Тема любви к родному краю, его природе, людям также не оставляет Яшина на протяжении всей его жизни. В его последних книгах, наполненных исповедальностью и искренностью. стихи все больше становятся философскими, мудрыми, все более глубокими, он возвращается к духовному, внутреннему миру человека. Федор Абрамов: «…стихи его последних лет без малейшего преувеличения можно назвать поэтическим дневником души – души мятущейся, не всегда легкой в общежитии, но всегда отзывчивой, глубоко страдающей от лжи и подлости, всегда готовой очертя голову вступиться за человека, за правду.»

Как бесценный завет, хранил А. Яшин шутливые слова Михаила Михайловича Пришвина, который во время одной из совместных прогулок с ним «подошел к толстой березе с поперечными черточками на коре, словно строчками стихов, разбитыми лесенкой, осмотрел ствол с одной, с другой стороны и сказал: «Тут записей разных немало. Поэзии на целую книжку может хватить. Сколько разберете – все ваше». Об этом рассказано Яшиным в цикле лирических миниатюр «Вместе с Пришвиным». «Пристальность, с какой вглядывался он в окружающий нас мир, в даль полей и лугов и в лесное многоэтажье, поражала меня,– пишет Яшин.– ...Пришвин видел и небо, и землю, всю глубину леса с его многонаселенностью, и все луговое многотравье, каждое зернышко в колоске, и каждую тычинку в соцветии, и никогда ни к чему живому не был равнодушен. Многие десятилетия он как одержимый бродил по земле-матушке от зари до зари то с ружьем, то с записной книжкой – то вскинув голову к небу, то не отрывая глаз от земли. Он дружил с природой, не заискивая, без низкопоклонства, дружил на равных началах, и природа ничего от него не прятала».

Яшин мечтал, чтобы так же дружили с природой все люди. На худой конец – хотя бы его дети, выросшие в городе. Его рассказ «Угощаю рябиной» (1965) – глубоко личностное повествование о наивной попытке писателя «докричаться» до них, горожан детей, да и до всех людей, «доказать им, что деревенское детство не только не хуже, а во многих отношениях даже лучше детства городского». Не рассказ, а своего рода лирическое размышление на тему, чрезвычайно близкую и важную для него. «Дело в том, – повествует А. Яшин, – что я был и остаюсь деревенским, а дети мои городские и что тот огромный город, к жизни в котором я так и не привык, для них – любимая родина. И еще дело в том, что я не просто выходец из деревни, из хвойной глухомани, – а я есть сын крестьянина, они же понятия не имеют, что значит быть сыном крестьянина. Поди втолкуй им, что жизнь моя и поныне целиком зависит от того, как складывается жизнь моей родной деревни. Трудно моим землякам – и мне трудно. Хорошо у них идут дела – мне легко живется и пишется».

В «Угощаю рябиной» он рассказывает: «Всей кожей своей я чувствую и жду, когда освободится эта земля от снега, и мне не все равно, чем засеют ее в нынешнем году, и какой она даст урожай, и будут ли обеспечены на зиму коровы кормами, а люди хлебом. Не могу я не думать изо дня в день и о том, построен ли уже в моей деревне навес для машин или все еще они гниют и ржавеют под открытым небом, и когда же наконец будет поступать запчастей для них столько, сколько нужно, чтобы работа шла без перебоев, и о том, когда появятся первые проезжие дороги в моих родных местах, и когда сосновый сруб станет клубом, и о том, когда мои односельчане перестанут наконец глушить водку, а женщины горевать из-за этого. А еще: сколько талантливых ребятишек растет сейчас в моей деревне, и все ли они выбьются в люди, заметит ли их вовремя кто-нибудь, и кем они станут?..»

Он также тревожился за уходящие, исчезающие ценности народной жизни, выработанные в вековечном общении человека с природой, землей. И потому-то ему было «жаль иногда своих детей. Жаль, что они, городские, – писал он в «Угощаю рябиной», – меньше общаются с природой, с деревней, чем мне хотелось бы. Они, вероятно, что-то теряют из-за этого, что-то неуловимое, хорошее проходит мимо их души. Мне думается, что жизнь заодно с природой, любовное участие в ее трудах и преображениях делают человека проще, мягче и добрее. Я не знаю другого рабочего места, кроме земли, которое бы так облагораживало и умиротворяло человека. В общем, жаль мне своих детей, но я люблю их и потому не упускаю случая постоять перед ними за свою сельскую родословную, за своих отчичей и дедичей». В этом рассказе, по словам критика А. И. Кондратовича, «ветка рябины, словно чудодейственная палочка, отмыкала души всех встречных людей и показала им, кто они».

Зрелый Яшин писал глубоко, плоды его творчества рождались в процессе долгих раздумий и с позиции гражданской смелости. В произведениях этого периода описана реальная жизнь россиян. Для творчества Яшина были характерны исповедальная правдивость и искренность. В конце жизни Яшин расценивал свою прозу как искупление вины перед самим собой за слишком долгое пренебрежение ей в своём литературном творчестве. Рассчитывал написать задуманное, прожитое, осмысленное. В своём дневнике перечислял названия произведений в прозе «Выскочка», «Слуга народа», «Директива», «Баба-яга», «Для кого строился дом», «Стечение обстоятельств». Некоторые, почти законченные произведения, так и не были им опубликованы. Опубликованные «Короткое дыхание», «Первое путешествие Маринки», «Открывать здесь» можно считать не затрагивающими для писателя основных его тем, проходными, хотя именно острые социальные чутьё и самосознание были основной движущей его творчество силой.

В начале 1960-х годов Александр Яшин вернулся в родные места, построил себе дом на Бобришном угоре над Юг-рекой. Здесь были написаны его лучшие стихи, вошедшие в последний поэтический сборник «Бессонница» (1968). Дневники и письма, в том числе военных лет, были опубликованы во второй половине 1970-х годов, сначала в толстых журналах, а затем отдельным изданием. В. Солоухин: «На самом же деле литературная дорога Яшина была отнюдь не так проста и не так ровна. Ее никаким образом нельзя было бы изобразить, если бы вздумалось, горизонтальной линией. Она все время шла круто вверх. Собственно говоря, я не знаю в истории советской литературы, а если посмотреть шире, то и в истории русской литературы вообще, другого примера, когда мастерство писателя, глубина его произведений, острота их, значительность нарастали бы так наглядно, а главное, в таком писательском возрасте... Дело в том, что Яшин шел не просто от книги к книге. Он шел к глубине, к социальной остроте, человечности, к правде, все более серьезному осмыслению окружающего его мира. ...Теперь проблемы справедливости, добра и зла, человечности, искренности, гражданского мужества, долга перед народом наполняют зрелые стихи Александра Яшина. Теперь, о чем бы он ни писал, даже если о своей собаке Джине, все равно уже нельзя обойтись без этих проблем... Это не значит, конечно, что каждая последующая книга Яшина зачеркивала предыдущую. В любой из этих книг содержатся стихи, которые образуют лицо Яшина-поэта и входят в золотой фонд советской русской поэзии».

Неуёмный по характеру, с распахнутой русской душой поэт прожил яркую жизнь, оставив в своей поэзии весь спектр оттенков, красок и настроений. Александр Яковлевич был красивым и сильным человеком. «Меня немало удивил облик Яшина, который показался мне не очень деревенским, да пожалуй, не очень и русским. Большой, горделиво посаженный орлиный нос (у нас такого по всей Пинеге не сыщешь), тонкие язвительные губы под рыжими, хорошо ухоженными усами и очень цепкий, пронзительный, немного диковатый глаз лесного человека, но с усталым, невесёлым прижмуром…», – так писал о своём товарище Фёдор Абрамов. Ф. Абрамов о характере Яшина: «Я прожил на Бобришном угоре две недели. И это были незабываемые дни. Нет, нет, Яшин не стал ангелом на другой день. Едкая насмешка, злость и желчность, резкие перепады в настроении, даже грубость, даже жестокость – все это осталось. И с ним было нелегко – того и гляди, ужалит. А с другой стороны, сколько в этом человеке было доброты, детской доверчивости, истинного бескорыстия и благородства, русской удали и русского озорства! Существует мнение, что русский национальный характер по своим качествам является характером полярным, характером противоположностей. Так вот, Яшин – ярчайшее подтверждение. И надо ли говорить, что именно особенности яшинского характера во многом предопределили исповедальный характер его зрелого творчества, его совестливость и самосуд, не знающий никакой пощады к себе?».

Яшин принимал активное участие в литературно-общественной жизни своего времени: «Под словами благодарности Александру Яковлевичу за поддержку и помощь в трудный час или нужный момент могли бы подписаться и Сергей Викулов, и Александр Романов, и Василий Белов, и Виктор Коротаев, и Олег Квашнин, и Николай Рубцов, и Сергей Чухин… Глава и староста вологодского литературного «цеха», он всем помогал дружелюбно и бескорыстно» (Александр Яшин в воспоминаниях северян). Всем известна роль Александра Яковлевича Яшина в становлении Вологодской областной писательской организации. Он не только писателей привечал, к нему шли «литераторы и не литераторы, молодые и старые. За советом и так просто – за добром» (Яшина Н. /О моем отце /). Бережно опекал он не менее десятка писателей и поэтов, в том числе и Н. М. Рубцова. Яшин был знаком с северным поэтом Николаем Рубцовым, переписывался с ним и даже помог ему восстановиться в Литературном институте, когда Рубцова исключили из числа студентов. Александр Яковлевич дал ему отличную характеристику, порекомендовав включить Рубцова в члены Союза советских писателей в феврале 1967 года. Именно Яшину во многом обязан своим становлением в русской литературе прозаик Василий Белов, считавший Александра Яшина своим другом и наставником. Рассказывают, что именно Александр Яшин дал рекомендацию в Союз писателей Булату Окуджаве.

Среди тех, кто его ценил и любил – очень разные люди. Добрыми отношениями с Яшиным дорожили Пришвин, Чуковский, Симонов, Тендряков... С глубокой привязанностью относилась к семье Яшина великая пианистка Мария Вениаминовна Юдина. Как родного отца любил Яшина бывший детдомовец Николай Рубцов. Александр Исаевич Солженицын сидел в больничном коридоре у палаты умирающего Яшина и писал ему письмо в надежде, что тот еще сможет его прочитать. «Такие, как Яшин, – заключает дочь поэта Наталья, – вели за собой своё поколение, творчеством своим воспитывали, поддерживали, подпитывая в человеке нравственную душевную основу…»

Наталия Александровна Яшина пишет в предисловии к книге отца: «Некоторые считают, что советские писатели были недуховными людьми. Это не так. Была горячая, действенная любовь к людям, к родине, было восхищение природой, как творением Божиим. Такие писатели, как мой отец, сохранили веру в Бога через любовь к отечеству, призывали к правде, в какой-то мере восполняя словом отсутствие храмов...» Александр Яшин был крещен в Крестовоздвиженской церкви села Пермас. Ее прихожанами были дед и прадед поэта. Храм, к счастью, уцелел, его видно с любого конца села, но находится он сегодня в бедственном положении. Александр Яшин был верующим человеком, в его квартире хранились иконы, складень, Библия, с которыми он никогда не расставался; он соблюдал православные посты, жил аскетически, не позволяя себе ничего лишнего. В его доме на Бобришном Угоре – только жёсткий топчан, письменный стол, самодельный журнальный столик – подарок от Василия Белова.

Александр Яшин вырос в большой крестьянской семье, и, может быть, поэтому своя семья у него тоже была большая. Яшин был трижды женат и имел семерых детей – сына и двух дочерей от первого брака, двух сыновей и двух дочерей от второго. Своих детей он в шутку называл «яшинским колхозом», и при встрече с друзьями-писателями на вопрос о детях шутливо восклицал: «Ну почему я один должен рожать за весь Союз писателей?»

В жизни писателя было три официальных брака. Первый раз он женился на Елене Смирницкой, которая родила Александру трех детей. Из воспоминаний внучки: «...в 1935 году переехал в Москву, где поступил в Литературный институт. Здесь на бульваре возле Литинститута он встретил Елену Смирницкую. Первая жена Александра Яшина – наша бабушка Елена Сергеевна Смирницкая. В деревне Блудново, на родине Яшина, её, как первую жену, называли «родная жена». Познакомила их её сестра Евгения, которая училась с Яшиным в Литературном институте. О романе Елены и Александра, со слов своих мамы и бабушки, писала наша мама в воспоминаниях об отце, опубликованных в волгоградском журнале «Отчий край (2009 г., № 1 (61) под названием «Жизнь продолжается») и в сборнике «Душа Вологды» (Вологда: Книжное наследие, 2010). Они поженились 23 января 1937 года. Любопытна приписка в свидетельстве о браке: «Фактический брак 21 июня 1936 года».

Очень трудной и недолгой была совместная жизнь этих сложнохарактерных людей. Бабушка Лёля была инженером-строителем и, видимо, хорошим специалистом, ибо участвовала в разработках многих серьёзных проектов. Но неуживчивый характер очень мешал ей даже в работе, не говоря уже о семейной жизни. К ведению хозяйства она оказалась совершенно не приспособленной. Тем не менее троих детей они родили, и, хотя дети после расставания родителей, естественно, жили с матерью, отец никогда не оставлял их своим вниманием. Итак, трое детей. Первый – Яков, родился в 1937 году. Второй стала наша мама, Татьяна (1939 г.). Именем она обязана своей бабушке, любимой героиней которой была пушкинская Татьяна Ларина. Мама, наверное, ближе всех к отцу по поэтическому духу. Именно её Яшин брал на свои писательские встречи. Она сама в юности писала стихи и всю жизнь работала с поэтами, со стихами. Третья – Нина, названная отцом в честь своей рано умершей сестры, появилась на свет в 1943 году в Казахстане, где Елена Сергеевна со старшими детьми и своей мамой была в эвакуации.

После возвращения в Москву они поселились на улице Дзержинского в большой коммунальной квартире, комнату в которой, да и само возвращение, организовал им Яшин. В 1943 году Яшин познакомился со студенткой Литинститута Златой Константиновной Ростковской. В новой семье родилось четверо детей. Но Яшин никогда не делил детей от двух браков. Например, по линии Союза писателей СССР он отправлял старших на отдых в Артек. Нашу маму, Татьяну, возил на консультации и лечение к лучшим офтальмологам страны (мама с детства страдала сильной близорукостью). Сыну Якову подарил мотоцикл, так как тот увлекался техникой.

В 1959 г. Яшин с младшими детьми был на свадьбе Татьяны, подарил молодожёнам собрание сочинений Ромена Роллана – королевский подарок по тем временам. И позже неоднократно в компании кого-нибудь из младших детей навещал молодую семью. В 1963 г. первая внучка Яшина, Екатерина, с родителями была на юбилее деда, который отмечался в квартире Яшиных в писательском доме в Лаврушенском переулке. Это был момент, когда только что опубликованная повесть «Вологодская свадьба» вызвала резко негативную реакцию во многих периодических изданиях, и Александр Яшин оказался в опале. Тут же от общения с ним отказались многие друзья-писатели, соседи по дому. Многие, но не все: на том юбилее присутствовали, в частности, Владимир Солоухин, Василий Белов…

Дружеское общение всех детей Яшина некоторое время продолжалось и после его смерти. Но, к сожалению, быстро не просто сошло на нет, а было отвергнуто Златой Константиновной и её старшей дочерью Натальей, вычеркнувшими первую семью Александра Яковлевича из его биографии. А по нашей ветке, по линии первой семьи, у Яшина восемь внуков и семнадцать правнуков. Есть уже и праправнуки. И все потомки Александра Яковлевича Яшина и Елены Сергеевны Смирницкой гордятся своим дедом-прадедом, значимостью его вклада в советскую литературу и – чтят его память».

Второй раз Александр сочетался законным браком с Галиной Громыко. В этом браке детей не было. В 1943 году Александр Яшин познакомился со студенткой Литинститута Златой Константиновной Ростковской. Злата родилась 27 мая 1914 года. С юных лет писала стихи. В 1999 году вышел сборник стихотворений Златы Поповой-Яшиной, которые она писала всю жизнь как дневник. Александр Яковлевич и Злата Константиновна прожили вместе почти 25 лет. Она посвятила всю жизнь семье и мужу. Была первым читателем и критиком, советчиком. Работа секретаря, первого редактора и машинистки, матери большого семейства – все это легло на её плечи. Но, судя по стихам Яшина, характер у неё был тяжёлый.

Зимой 1945 года у Александра Яковлевича и Златы Константиновны родилась дочь Наталья. В 70-е годы она окончила архитектурный институт, работала научным сотрудником в Институте мировой литературы и в реставрационных мастерских. Наталья Александровна – член комиссии по литературному наследию Александра Яшина, составитель всех изданий, вышедших после смерти отца, хранитель памяти писателя. Она посвятила свою жизнь сохранению и популяризации творчества А. Яшина. Благодаря ей систематизированы архивы Александра Яковлевича, издаются новые сборники его произведений, пополняются фонды музея. Через два года родилась вторая дочь – Злата. Злата Александровна получила медицинское образование и всю жизнь посвятила выбранной профессии. В марте 1949 года в семье Яшиных родился сын, его назвали в честь отца Александром. Александр рос талантливым и умным ребенком, отлично учился, прекрасно играл на фортепиано, но осенью 1965 года застрелился. Младший сын Яшиных Михаил родился в 1953 году. Имя ему дал близкий друг Яшина, писатель Михаил Пришвин. Михаил окончил Московскую государственную консерваторию по классу фортепиано. Работал в Москонцерте. В 1981 году женился на дочери русской эмигрантки и переехал во Францию. Помимо преподавательской деятельности регулярно выступал как с сольными фортепианными программами, так и в концертах камерной музыки. Михаил Яшин неоднократно приезжал в Вологду, в Никольск, на Бобришный Угор.

Но настоящее счастье в личной жизни литератор нашел на исходе жизни, встретившись с Вероникой Тушновой, поэтессой, удивительной женщиной потрясающей красоты, возвышенной и земной одновременно. Они очень красиво смотрелись вместе – два невероятно талантливых человека. Вероника походила на восточную красавицу, тогда как у Яшина была ярко выраженная северная красота. В тяжелые дни неприкрытой и повсеместной травли Вероника Тушнова оказалась одной из немногих, кто поддержал Александра Яковлевича. Необыкновенная красавица и умница, обладающая светлой и теплой душой, и гонимый поэт, тоже статный, красивый и обаятельный – они даже родились в один день 27 марта. Счастливая и горькая любовь двух немолодых людей отразилась в их стихах. Вероника любила безгранично и безнадежно. Их встречи были тайными. Влюбленные уезжали в другие города, снимали номера в гостиницах, отправлялись в лес, чтобы бродить там от рассвета до заката, ночь проводили в домиках охотников. Возвращались в столицу на электричке, Вероника по просьбе Александра выходила раньше на несколько остановок, чтобы не попасться на глаза общим знакомым. Но эти отношения все равно перестали быть тайной. Друзья осудили поэта, дома разыгралась настоящая трагедия. Нужно было что-то решать, и Яшин расстался с любимой женщиной, чтобы сохранить семью. Вероника посвятила любимому цикл стихов под названием «Сто часов счастья». В ответ на стихотворение «Сто часов счастья», давшее название циклу, жена Яшина ответила стихотворением со строчками: «Сто часов счастья взяла и украла».

Вскоре после разрыва с Яшиным, у Вероники обнаружилась злокачественная опухоль, которая быстро прогрессировала. Яшин тяжело переживал её смерть, признавался, что он был счастливым только с ней. Друзья Яшина вспоминали, что после смерти Вероники он ходил, как потерянный. Большой, сильный, красивый человек, он как-то сразу сдал, словно погас внутри огонек, освещавший его путь. Александр Яковлевич за свои оставшиеся на земле три года понял, какой любовью его одарила судьба. («Я каюсь, что робко любил и жил...») Памяти любимой он посвятил стихи «У надгробья», «Заклинание», «Навсегда» и другие. Он сочинил главные свои стихотворения, в которых – глубокое раскаяние поэта и завет читателям, думающим порой, что смелость и безоглядность в любви, открытость во взаимоотношениях с людьми и миром приносят одни несчастья. Он тосковал о Веронике до конца жизни. Был несчастлив в семье. Жил последние годы одиноко в избушке, которую сам построил на Бобришном Угоре. И умер через три года от той же неизлечимой болезни, что и Вероника. Незадолго до смерти Яшин написал свою «Отходную»...

Место это было примечено им еще в детстве. Из записей 1966 года: «Уже давно у меня появилось желание творческого одиночества – этим объясняется и строительство дома на Бобришном Угоре... Очень уж моя жизнь стала тяжелой, безрадостной в общественном плане. Я слишком много стал понимать и видеть и ни с чем не могу примириться... Мне такое заточение в глуши лесов, снегов дороже славы и наград – ни униженья, ни оскорбленья, ни гоненья...». 9 сентября 1967 поэт улетел в Никольск, съездил на Бобришный Угор. Там его ждала неприятная картина. В дневнике он пишет: «Обкрадено всё. Порваны портреты Льва Толстого, нет инструментов, удочек, даже лопаты…Испугался обстановки дома, условий жизни… 11 сентября. В 9 часов с утра иду на Бобришный Угор. Опять думаю стихами…Поэма ухода. Ухожу от друзей, от города – в звуки леса, лугов, как Лев Толстой от своей семьи. От тщеславия, от борьбы за власть, за закрытый распред и кремлёвский паёк». В своих дневниках Яшин описывает свои ночёвки в доме, походы за грибами, попытки охотиться, красоты природы.

Его предсмертное послание стало литературным завещанием: «Оглядываясь назад, я думаю о том, что мы неправомерно много тратим времени на ненужные хлопоты (на всякие якобы теоретические изыскания и разговоры о сущности поэзии, путях ее развития, о традициях и народности), когда… нужно просто писать. Писать, у кого пишется. Писать, пока пишется. Писать, пока хочется, пока тянет к столу. Писать и писать, а там… видно будет, что чего стоит, кто чего сможет достичь… Разные же теоретические сочинения и выкладки пускай берет на себя кто-то другой, из тех, кто, вероятно, умнее нас… А дело художника – сидеть и трудом своим, постоянной творческой напряженностью, сосредоточенностью и прилежанием расплачиваться за великое счастье жить на земле». «Писать надо, друзья мои! Писать о том, о чем хочется и как хочется, и только так писать, как можно полнее. Высказывать себя, свое представление о жизни, свое понимание ее и, конечно, как можно правдивее, – правдивее, насколько позволяют собственный характер и уважение к своему человеческому достоинству. Лишь в этом случае можно быть счастливым и достичь в литературе чего-то своего, не изменив ее великим традициям.». Тяжелая болезнь помешала Яшину завершить многочисленные начатые им произведения, в том числе роман («или целую эпопею», как мечталось автору) «Для кого строился дом» – драматическую историю крестьянской семьи.

Последние три месяца жизни Александр Яковлевич боролся с онкологическим заболеванием в тяжёлой форме. В больнице его навещали К. Симонов, Л. Лиходеев, В. Белов, ему писали К. Паустовский, А. Твардовский. Феликс Кузнецов вспоминает, как потряс Федора Абрамова его рассказ о последней встрече с Александром Яшиным за неделю до смерти: «Яшин умирал тяжело и уже почти не мог говорить. Тихим, шелестящим голосом, глядя прямо перед собой своими огромными глазами, в которых было разлито страдание, Яшин сказал: “…все сводится к четырем словам: Жизнь. Смерть. Правда. Ложь”». Александр Яшин скончался от продолжительной тяжелой болезни в Москве 11 июля 1968 года. Похоронен на родине, на Бобришном Угоре, в 2-х километрах от деревни Блудново. Такова была его последняя воля: «…хочу быть только на Бобришном Угоре, против крыльца моей избы, над обрывом. Больше никаких просьб у меня нет». (запись в дневнике от 4 апреля 1968 года). Сохранилась фотография, сделанная в 1968 году: по дороге меж хлебов течет народ – жители Блудново и окрестных деревень провожают Александра Яшина в последний путь на Бобришный Угор, на высокий берег Юг-реки, где поэт завещал похоронить себя. Два километра на руках, на расшитых полотенцах несли его мужики. Женщины в платочках, в старинных домотканых сарафанах.

После смерти писателя вышли его книги: «Из трех книг» (1976), «Журавли» (1979), «Угощаю рябиной», «Границы души» (1982), «Слуга народа» (2003), «Живая вода» (2003) и др. В 1972 году, уже посмертно, вышли два тома «Избранных произведений». В 1984 вышло трёхтомное собрание сочинений. Повесть «В гостях у сына», написанная в 1958 году, была напечатана лишь в 1987 году, как и ещё несколько рассказов. У Александра Яшина вышло более тридцати книг.

Ф. Абрамов: «Александр Яшин умер пятидесяти пяти лет, в расцвете духовных сил, своего яркого дарования. Одна за другой выходили книги его стихов, и каких стихов! Неповторимо самобытных, яшинских, то обжигающих своей раскаленной гражданственностью и исповедальностью, то необычайно душевных и сердечных, раскрывающих самые сокровенные тайны природы, лесного царства. А сколько осталось неосуществленных замыслов в прозе, где он за короткое время утвердил себя одним из крупнейших и многообещающих писателей. Его кабинет напоминал мастерскую столяра, заваленную всевозможными заготовками. Будущие романы, будущие повести, будущие рассказы и очерки… Одни – лишь болванки, по которым прошелся только топор, другие знакомы уже были с рубанком и стамеской, а над третьими даже потрудился царь столярных инструментов – фуганок.

Природа наделила Яшина могучим организмом. Но жизненные перегрузки: война, ленинградская блокада, откуда его вывезли полуживого, мучительные и затянувшиеся поиски себя как художника, трагическая смерть сына-юноши, хроническое безденежье последних лет – не слишком ли много всего этого для одного человека? А яшинская неуравновешенность и неистовость, его постоянные метания – разве эти свойства его натуры не надорвали душу? Но и то сказать: живи Яшин вне бурь и страстей своего времени, веди он размеренный и уравновешенный образ жизни, – словом, не гори каждодневно на огне, как он сам писал о себе, разве был бы он тем, что есть? Разве сегодня в нашей литературе пылал бы его костер? Яшина похоронили на его любимом Бобришином угоре, которому суждено было стать поэтическим образом всего его творчества».

Яшина не забывают. В Вологодской области о талантливом земляке напоминают сразу несколько мест. В 1969 году Новинковский проезд, расположенный в Вологде, был переименован в улицу Яшина. А в ее начале установили мемориальную доску, на которой написано: «Яшин Александр Яковлевич, поэт-вологжанин, лауреат Государственной премии СССР. 1913-1968 г.» В исторической части города Никольска находится двухэтажное здание историко-мемориального музея А. Я. Яшина. Его открытие состоялось в 1989 году. В честь известного писателя Александра Яшина в Никольске названа улица. Имя поэта носит и школа-интернат в Никольске. Поэту поставлены памятники, 11 июля 1972 г. в сквере Никольской школы-интерната был открыт памятник А. Яшину. Историко-мемориальный музей А. Я. Яшина (Бобришный угор; деревня Блудново Никольского района Вологодской области) был открыт решением Вологодского облисполкома 10 октября 1989 года и включает дом, построенный в 1962 году, и могилу поэта с памятником-надгробием, которые являются памятником регионального значения. В музее находятся подлинные документы, фотографии, вещи, принадлежавшие писателю и его семье. Особую ценность представляет личная библиотека Яшина, включающая книги советских писателей с дарственными надписями, произведения самого автора. Здесь же в подробностях воссоздана обстановка его рабочего кабинета. Посетителям музея можно увидеть и потрогать личные вещи Яшина и его семьи, рукописи и документы, а также фотографии с друзьями и соратниками.

Его творчество будит наш ум, тревожит совесть, вызывает на спор и восхищает словесным мастерством. Яшина вспоминают читатели, чтят его терпеливые и добрые земляки. В. Солоухин: «Поэзия Яшина не потускнеет. Ее лучшие, драгоценные крупицы не унесет течением времени. Ее заинтересованность, ее правда, ее любовь и боль будут всегда близки людям, потому что в своем творчестве Александр Яшин пришел к той большой правде, к той большой любви и к той большой боли, без которой человек не может быть человеком.»

 

Фёдор Абрамов «Александр Яшин – поэт и прозаик»: статья

«Костры горят по-разному. Одни – из смолистого сушняка – вспыхивают, как только поднесешь спичку. Другие, сколько ни старайся, до огня не доведешь – так головешками и истлеют, а третьи, наоборот, долго набирают силу, но уж коли схватятся, жар дают устойчивый, надолго, а если еще ветерком подует, то и загудят, затрещат. Поэтический костер Александра Яшина разгорался лет 20, не меньше. Дрова, из которых он был сложен, поначалу были довольно сырые, и потребовались годы и годы, чтобы они, просохнув на солнце культуры и жизненного опыта, дали жаркое пламя.

Рано, очень рано потянулся к стихам крестьянский мальчик из глухой лесной деревни на Вологодчине, за что его еще в школе прозвали рыжим Пушкиным. В 14-15 лет ему удается напечататься в «Пионерской правде». В 20 лет выходит его первая книга, а к 40 годам он – общепризнанный советский поэт, отмеченный знаками всяческого внимания. Однако сегодня, когда перечитываешь первые книги Яшина, далеко не все в них принимаешь близко к сердцу. Нет, нет, Яшин и в первых своих книгах поэт. Разве плохо, например, это? У Олены кофта – сад. Пуговки – росинки, Бусы – ягоды висят. Зреют бисеринки. И таких строчек наберется в них немало. Встретишь там и целые стихотворения, отмеченные истинным талантом, особенно стихотворения, написанные в годы войны.

И все же сколько еще в первых книгах сырого, непропеченного! Поэт пишет о родине, вологодском крае, о делах и заботах своих земляков, об утратах и горестях войны, в восстановительный период он со свойственной ему непоседливостью изъездит, исколесит чуть ли не все промышленные новостройки, а поймать жар-птицу поэзии – не удается. В его стихах тех лет много риторики, поверхностно понятой злободневности, бодрячества и мало яшинской глубины, яшинского беспокойства, столь характерных для его поздних стихов. Говоря языком крестьянина, стихи Яшина тех лет можно было бы уподобить вороху зерна, еще неотвеянного, неочищенного, где рядом с отборным, литым зерном лежит мякина, а то и просто мусор.

Поэтическая зрелость к Яшину приходит в середине 50-х годов, в тот период, когда мужала и духовно крепла вся страна. Повзрослело мое поколение. Вместе с ним повзрослел и я, – так об этом говорит сам поэт. Все меняется в поэтическом хозяйстве Яшина, начиная от названий сборников. «Песни Северу», «Романтики» – так называются его первые циклы. «Бессонница», «Совесть» – названия новых книг. Поэта, еще недавно уверенного в правоте всего сущего, собственных деяний, одолевают вопросы: для чего он живет? Так ли, по-настоящему ли прожиты минувшие годы? В чем назначение поэта? Что за люди окружают его? Какова их жизнь? Вопросы, вопросы... Все прошлое – свое, народа, – вся жизнь – своя, страны – выносится на беспощадный суд совести. В творчестве Яшина появляются даже покаянные настроения, которые при всей их внутренней несхожести заставляют вспомнить некоторые стихи Некрасова. Чье сердце смягчил? Кому подал руку? Кому облегчил Душевную муку? Чью старость утешил? Кого осчастливил? Кого на дорогу На торную вывел? Духовное обновление обостряет поэтическое зрение Яшина. Он по-новому, из глубин начинает всматриваться в человека, природу, в скрытые пружины жизни. Поэту легче дышится, он проникается деятельной любовью ко всему живому. И он с удивлением признается: Словно в первый раз от рождения По своей орбите лечу.

Однако это еще не предел в поэтическом развитии Александра Яшина. Вершиной его творчества стали последние два сборника – «Босиком по земле» и «День творенья», сборники, названия которых опять-таки исполнены глубокого, я бы даже сказал, символического смысла. Босиком по земле... Да, да, босиком. Так, как хаживал поэт в далеком-далеком детстве. Но только с жизненным опытом человека, прошедшего через войну, через бури века, человека, напитанного болями и радостями своего времени. Никогда еще в стихах Яшина не было такой задушевности и сердечности, такой полноты слияния с природой. Пятидесятилетний, уже непоправимо больной поэт во всем открывает для себя чудеса – в шорохе трав, в шуме соснового бора, в колдовской игре вод «светлой, как слезы. Юг-реки», реки своего детства, над которой уже в последние годы жизни он воздвигнет скромный бревенчатый домик. Завихряется стружка, Пахнет ягодным бором, Вырастает избушка Над Бобришным Угором. В получасе шаганья От деревни Блуднова Жизнь моя, как сказанье, Начинается снова. Нет, не в пустынь, Не в пристань, Лежебокам на зависть, В чистый бор, как на приступ. Рядовым отправляюсь. Только дым закурчавит Край небес над ущельем, И поэзия справит Здесь свое новоселье. Есть мечта: В удаленье От сумятицы буден Обрести птичье зренье, Недоступное людям. Буду схож с змееедом: Так отверзнутся уши, Что душе станет ведом Говор трав и лягушек… Заходите, соседи Из окрестных селений, Не окажется снеди – Угощу сочиненьем. На Бобришном Угоре Воздух свеж, будто в море, Родниковые зори, И ни с кем я не в ссоре. Ни запоров не надо, Ни замков, Ни ограды. Добрым людям избушка Круглый год будет рада. А объявится рядом Кто с недобрым поглядом, К тем она повернется Не передом, Задом. Я не зря привел полностью стихотворение: это – прекрасно. Так, с такой проникновенностью, с таким пониманием «души» деревьев, мха, воды, всей «потайной красы» лесного края у нас не многие писали.

И таких стихотворений у Яшина немало. «Босиком по земле», «Чистый бор», «В бору случилось невозможное», «Лесные дуги», «После снегопада», «На заячьих тропах», «Рябчики в снегу», «Желтые листья», «Вешние воды», «В тайге», «Спасибо солнцу», «Запасаемся светом», «Пора и мне», «Смерть березки»... Да всех не перечислишь. Сказка, народно-песенные мотивы, живое, трепетное слово, выхваченное из самой гущи жизни... Поэт, сбросив с себя груз повседневной суеты, празднично и легко, как «добрый бог» проходит по зеленой благодати, он не может налюбоваться досыта «на нарядную, неоглядную землю-мать». С другой стороны, в «чистые» стихи о природе у Яшина то и дело врываются гул и грохот космического века, отзвуки минувшей войны, и благодаря этому стихи его становятся неповторимо самобытными, обогащающими нас новым видением мира. В болоте целый день ухлопав, Наткнулся я на кулика. Он из гнезда, как из окопа, Следил за мной издалека. Как трудно быть ему героем: Того гляди, возьму живьем, А он один в гнезде своем. Как в поле воин Перед боем С противотанковым ружьем. Это – великолепно! И избави боже меня от всяких комментариев.

В последних сборниках Яшин шагает босиком не только по земле. Можно сказать, он шагает босиком и по своей душе. Обо всем, что его волнует – о детях, о земляках, о своих стихах и интимных чувствах, о бытовых неурядицах, – обо всем он пишет с предельной откровенностью и распахнутостью, так что стихи его последних лет без малейшего преувеличения можно назвать поэтическим дневником души – души мятущейся, не всегда легкой в общежитии, но всегда отзывчивой, глубоко страдающей от лжи и подлости, всегда готовой очертя голову вступиться за человека, за правду. Но сомнения и угрызения и в эту пору не покидали поэта. И он сам не раз спрашивал себя: И что я за бог. Если сам ни во что не верю?! И в другом стихотворении: Смута сердечная. Невмоготу одному. Не оттолкните грешного, Сам себя не пойму.

Александр Яшин как поэт, при всех очевидных издержках, заговорил своим голосом чуть ли не в первых стихах, стихах, сколоченных крепко, грубо, как бы одним топором. Но в последние годы, по-прежнему отдавая должное этому главному орудию в жизни северного крестьянина, поэт не пренебрегает и более тонкими инструментами. И в результате стих его, обогатившийся чувством и мыслью, заметно усложняется и по своему рисунку. В нем все больше и больше затейливых узоров и резьбы, в него органически входит искусство вологодских кружевниц. По опушке рощи, Около воды – Вязью по пороше Свежие следы. Разбираю почерки: Вот чей-то скок, Лисьи цепочки. Птичий бисерок. Кривули чьи-то – Чьи? – не узнать – Прошвой вшиты В белую гладь. Протянула мышка Тесьму хвостом... Вязанье. Вышивка Гладью И крестом. Косачи – крестиком. Рябчики – тож, Куропаток шествие – Понимай как хошь...

Завершая свои короткие заметки о Яшине-поэте, я должен с грустью сказать, что стихотворения его не всегда звучали в полную свою силу при жизни поэта. Предельно простые, лишенные всякой косметики и подсветки, они порой выглядели несколько старомодными на фоне усложненного, кокетливого стиха молодых. И их большой, сокровенный смысл, их неподдельный внутренний накал не всегда был оценен современниками сразу. Но была и еще одна причина, которая «мешала» популярности Яшина-поэта. Эта причина – его собственная проза. Она как бы заслонила на время его стихи. Прозу Александра Яшина можно было бы назвать беспокойной. Вокруг его прозаических произведений закипали настоящие бои. Они будоражили читателей своим бойцовским темпераментом, гражданственностью, острой постановкой насущных вопросов общественного развития. И прежде всего вопросов, связанных с жизнью деревни. «...Жизнь моя, – писал Яшин в рассказе «Угощаю рябиной», – и поныне целиком зависит от того, как складывается жизнь моей родной деревни. Трудно моим землякам – и мне трудно. Хорошо у них идут дела – и мне легко живется и пишется. Меня касается все, что делается на той земле, на которой я не одну тропку босыми пятками выбил на полях, которые еще плугом пахал; на пожнях, которые исходил с косой и где метал сено в стога. Всей кожей своей я чувствую и жду, когда освободится эта земля из-под снега, и мне не все равно, чем засеют ее в нынешнем году и какой она даст урожай...»

С особой силой эта кровная, нерасторжимая связь писателя с родной деревней проявилась в его знаменитом очерке «Вологодская свадьба». К сожалению, очерк этот в свое время принес не только славу писателю. С ним у Яшина было связано немало и горьких переживаний, ибо нашлись люди, которые увидели в этом произведении очернительство, сгущение отрицательных черт в жизни советской деревни. Стараниями советской общественности, слава богу, удалось покончить с этой однобокой оценкой «Вологодской свадьбы», и ныне она по праву рассматривается как одно из лучших произведений советской литературы последнего десятилетия.

Видное место в творчестве Яшина занимает повесть «Сирота», в которой, пожалуй, с наибольшей полнотой развернулся сатирический талант писателя. На примере деревенского парня Павла Мамыкина Яшин дает развернутую биографию современного паразита-тунеядца, шаг за шагом показывает, как жалость и доброта наших людей используется хапугами в своих корыстных целях. Я не хочу идеализировать Яшина-прозаика. Не все опубликованные вещи одинаково удались ему. Некоторые из них написаны торопливо, грешат незавершенностью, стилистическим разнобоем. Но одно качество непременно присуще всему, что писал зрелый Яшин, – это исповедальная правдивость и искренность.

По направленности своих интересов, по тематике Яшин-прозаик принадлежит к так называемым писателям-деревенщикам. Однако в его творчестве есть произведения и чисто «городские». Такова, например, повесть «Короткое дыхание», опубликованная в «Звезде» (1971, № 5) уже после смерти писателя. Повесть эта, рассказывающая о трудной любви двух уже немолодых людей, характеризует Яшина как знатока человеческой души, незаурядного мастера психологического портрета. Немного успел написать Яшин-прозаик. Если не считать незавершенных рассказов, повестей, очерков – а их свыше десятка в архиве писателя, – то вся его проза уместилась в небольшой по объему книжке. Но книжка эта примечательна не только своим содержанием. Она интересна теми неустанными поисками, которые отличают Яшина-прозаика. Вглядитесь только в ее состав. Какое тут жанровое разнообразие, какое завидное богатство красок и интонаций! Суровый реализм, ирония, сатира, лирика, представленная такими превосходными вещами, как рассказы-миниатюры о Михаиле Пришвине... Эх, поработай бы Яшин еще хоть лет десять, реализуй он хоть частично заложенные в нем возможности – и нет сомнения, проза наша обогатилась бы новыми художественными открытиями и находками. Александра Яшина нет с нами пятый год – он похоронен на крутом берегу родной Юг-реки, возле знаменитой избушки, так проникновенно воспетой им в стихотворении «На Бобришном Угоре». Но костер, зажженный Яшиным в литературе, не погас. Напротив, он разгорается все сильнее с каждым годом и долго, долго еще будет светить благодарным читателям».

 

Читайте также:

https://www.booksite.ru/yashin/literatura-o-zhizni-i-tvorchestve-a-ya-yashina-st-2.html?ysclid=m8rhipnrjb53049637

https://музей-никольск.рф/2019/11/13/жизненный-и-творческий-путь-писателя/

https://музей-никольск.рф/wp-content/uploads/2023/03/СЕМЕЙНЫЕ-ЗАРИСОВКИК-110-летию-А.Я.Яшина.pdf

 

В блоге:

Александр Яшин: стихотворения

Кто сказал, что легко любить? Ч. 1

Кто сказал, что легко любить? Ч. 2

А. Яшин Ленинградская поэма. Бессмертный полк поэтов блокады: Ш–Я

А. Яшин Город гнева (поэма о Сталинграде) Подвигу Сталинграда: Поэмы