Алексей Сурков

Алексей Сурков: 

«Всё надо пережить, всё вынести 

во имя торжества родной земли. 

Певец всеобщей воинской повинности, 

ты труд войны с солдатом раздели». 

Сегодня — 125 лет со дня рождения Алексея Александровича Суркова (13.10.1899 —14.06.1983), советского поэта-фронтовика, журналиста, военного корреспондента, литературного критика, общественного деятеля. 

И вспоминается мне иногда,

Что промчалась вся жизнь от войны к войне,

Что с детства как тень по пятам ходила Беда

И Надежда светила в потемках безвременья мне...

Геннадий Красников: «Алексей Сурков любил называть себя «ровесником века». И он действительно прошел с XX веком большую часть исторического пути, в чем-то отразив его, в чем-то сам став его отражением. Вот почему поэзия и судьба Суркова представляют интерес не только как литературный факт, но и как социально-психологический феномен своего времени...» 

Как писал Сурков: «Впору поднять десяти поколеньям тяжесть, которую подняли мы…» Большая часть его жизни пришлась на войны. «Видно, уж нам дорога такая — жить на земле от войны к войне…», «Вот так вся жизнь — то хлопоты, то войны. И дни без войн, как прежде, беспокойны…». Поэтому, наверно, самые лучшие, правдивые, искренние и пронзительно откровенные его стихи — о войне. Как цикл «Письма в далёкое». Не зря их называли поэзией солдатского сердца, летописью Великой Отечественной. 

Стихи и песни Алексея Суркова поистине стали народными, они поднимали солдат в бой во имя Победы, и в наше время их можно встретить на страничках наших современных героев — участников СВО. Они останутся живыми свидетелями военных лет на все времена, ведь в них отражены главные чувства людей, готовых на подвиг во имя свободы Родины. Поэтому многие стихи сейчас в тему и к месту, актуальны, например, стихи о холодной войне, как те, что приводились в нашей подборке Старые строки о главном (Часть 2). Стихи Суркова вошли в проект 1 канала «Слово классика» («Мы присягаем Отчизне» 1941 года и другие).

 

Автобиография

Родился я в деревне Середнево, Рыбинского уезда, Ярославской губернии. Деревни заволжской и зашекснинской стороны по тракту Рыбинск — Пошехонье были разбросаны среди смешанных лесов, клюквенных моховых болот, скудных нив и сенокосных лугов. Земля в наших краях неласковая к земледельцу — суглинистая и супесчаная. И мало этой земли приходилось на одну крестьянскую душу. Поэтому искони наши края поставляли отходников в Петербург, Москву и другие города Российской империи. Отходом промышляло и все население нашей деревни. Были среди моих односельчан старшего поколения и кузнецы, и портные, и пекаря, и повара, и бакалейные приказчики, и «шестерки» — официанты в ресторанах и трактирах, и крючники, и люди всяких других профессий. И наша семья, еще с крепостных времен, была оброчная, отходная. Прапрадед мой Захар, и прадед Никифор, и дед Помпей, и отец Александр были «питерцами», стояли в стольном граде Санкт-Петербурге за прилавками бакалейных лавок, наживали добро не особенно щедрым хозяевам, а горести своей незадачливой, неприкаянной жизни топили, по древнему русскому обычаю, в сивухе. Недаром сказано у Некрасова, нашего земляка: «У каждого крестьянина душа что туча черная — гневна, грозна, — и надо бы громам греметь оттудова, кровавым лить дождям, а все вином кончается. Пошла по жилам чарочка, и рассмеялась добрая крестьянская душа!» Так они прожили на свете — и прадед, и дед, и отец, не дожив до пятидесяти лет, не оставив после себя ничего, кроме многочисленных своих чад, которых выбросили обстоятельства существования в бурное житейское море, как слепых котят: выплывешь — плыви, не выплывешь — тони.

Детские мои воспоминания населены стародавним и для нынешних поколений — диковинным. Бабки наши рассказывали нам, малым внукам, как ходили они на барщину к господам помещикам Вадковскому, Голохвастову, Михалкову, как куражились над мужиками барские бурмистры, как наши оброчные прадеды, вернувшись с «чужой стороны», заработанные денежки сдавали барскому приказчику по оброчной статье, а потом, до следующего похода на ловлю птицы счастья, садились на хлеба своей любезной, обремененной множеством голодных ртов, супруги. Я думаю, с пятилетнего возраста запал в мою голову рассказ сестры моего деда, бабки Анны, о том, как выдавали ее в крепостное время замуж. Привели шестнадцатилетнюю девочку в Костино, в усадьбу, положил перед ней бурмистр на стол две шапки — выбирай любую. А за каждой шапкой два неизвестных чужих парня. Выбрала плачущая девочка одну шапку, а за шапкой оказался дюжий конюх с барской конюшни, Григорий. А у Григория уже давно были дела со скотницей Марьей. И в первую же брачную ночь, когда отзвучало горькое веселье, положил молодожен в постель слева от себя нелюбимую, навязанную барской волей, несчастную девочку-жену, а справа — разлюбезную свою Марьюшку. Не понимали мы, малые, всю глубину трагедии, заключенной в этой нехитрой старушечьей «сказке». Но глаза у бабки Анны, когда рассказывала она нам свою горькую жизнь, были такие скорбные, что замирало и холодело сердце.

Когда я был маленький, в нашей деревне помещалось волостное правление. «Святая троица» сельской власти — волостной старшина маслодел Федот Егорыч, пьянчуга и мздоимец волостной писарь Козырев и урядник, фамилию которого никто не знал, но которого за огромный темно-сизый от пьянства нос все называли «Железным носом», — до зрительной ощутимости сохранилась в моей памяти до сих пор. Когда мать или старая нянька Настя, умеряя наши шалости, пугали нас: «Смотри, бог палкой убьет», — мне всегда казалось, что бог такой же бородатый, хмурый и сердитый, как наш волостной старшина, и, даже увидев в куполе церкви изображение лежащего на облаках, как на пуховиках, бога Саваофа, чистого, расчесанного, розово-добродушного старика, я кощунственно не поверил в него, не расстался со своим богом — Федотом. Детство мое было так далеко, что в памяти сохранилась даже картина публичной экзекуции при волостном правлении. Одна старуха пожаловалась в суд на своего непокорного, беспутного сына. Волостной суд присудил научить его уму-разуму и почитанию родителей посредством пятидесяти розог. Как сейчас помню шумную толпу перед крыльцом волостного правления. Старики, бабы, ребятишки. Волостной судья с золоченой цепью на шее. Урядник. Другое начальство. На скамейке лежит с задранной рубашкой и спущенными портками привязанный «для порядка», рыжеголовый парень. Двое десятских по очереди полосуют его спину размоченными в воде розгами. Парень орет, мотает головой, плачет и сквернословит. Розги свистят, а на спине и мягких местах множатся и множатся багровые рубцы.

В этом мраке сельского существования, тупого и беспросветного, только иногда оживляемого появлением «питерцев», всегда шумных, всегда под хмельком, или появлением занятных нищих и прохожих, школа явилась как бы воротами в иную, невиданную жизнь. Хотя мать моя в школе не училась и самоучкой кое-как приладилась писать и читать, от грамотных ли теток, от старших ли ребят-школьников выучился я читать раньше, чем пошел в школу. И когда сел за парту первого класса, старую парту, исполосованную надписями многих поколений моих предшественников, мог медленно, но без запинки прочесть первую в жизни книжку «Пчелка-мохнатка» или рассказ про Филиппка из школьного учебника. Знал я к тому времени массу слышанных от старух сказок и всяких историй и даже запомнил кое-что из «Бориса-Годунова», которого однажды зимой читал в нашей избе бабам загнанный в деревню безработицей сосед Михайло Жуков.

Школа навсегда пристрастила к книге и вывела меня в большой мир из маленького, кончавшегося на нашем выгоне деревенского мирка. Пусть в тогдашней школе были ненужные строгости и самодурство нашего законоучителя, сердитого отца Алексея, который мог ударить ребенка линейкой по рукам и голове. Пусть иногда за шалости и невнимание ставили «столбом», «в угол» и на колени и даже выгоняли из класса, деревенская школа со всем: с товарищами, с учительницами и учителем Иваном Ивановичем Нагорным, который и ныне здравствует и учит в стенах той же школы поколение наших внуков, осталась для меня светлым оазисом в темной, часто голодной, всегда омраченной молчаливой тоской одинокой матери, детской моей жизни. Там добрые умные люди пристрастили меня к чтению, дали малые, но важные в трудовой жизни человека зачатки знаний, а главное, растравили в детской душе жажду познания мира, неистребимую, неутолимую любознательность и, что, может быть, определило и мой жизненный путь, помогли полюбить чудесную музыку певучей русской речи — такой, как она звучит и переливается тысячами тонов и оттенков в стихах Пушкина, Лермонтова и самого любимого поэта моего детства — Николая Алексеевича Некрасова. С книжкой Некрасова, подаренной за «отличные успехи» в нехитрых науках, и перешагнул я порог нашей старой школы в нелегкую «взрослую» жизнь. Четыре класса сельской школы только разбудили жажду знания. Но по исстари установленному обычаю, как было с дедами и отцами, надо было в новом круге повторять их жизненный путь. Трех мальчуганов из трех соседних деревень, сверстников и «однокупельников» (в один день крестили), посадили на нанятую за целковый подводу и отвезли в город Рыбинск на вокзал. Купили нам по взрослому билету (шесть рублей двадцать копеек), дали по полтиннику в руки, поплакали, попричитали на перроне и в вагоне и отправили «на чужую сторону», унеся домой глухую, как ночь, материнскую печаль.

Шесть с половиной лет прожил я «на чужой стороне», «в чужих людях», в холодном и каменно-равнодушном к малой моей судьбе столичном Санкт-Петербурге. Переходил от хозяина к хозяину, менял профессии, был много бит физически и унижаем морально, пока над холодным этим городом не прошумел огненный ветер Великого Октября. Тогда обрел я, вместе с миллионами моих сверстников и соотечественников, самую благородную из всех профессий — профессию строителя всеобщего человеческого счастья на земле.

Работая на презренной должности «мальчика» в мебельных магазинах, ученика в столярных мастерских, цинкографского ученика, портового весовщика, еще до революции прошел я первый курс университета ненависти к обществу, разделившему людей на сытых и голодных, унижающих и унижаемых. Как-то само собой получилось, что вскоре же после февральской революции я оказался в водовороте активной революционной работы, в Совете старост портовых рабочих, в числе организаторов профсоюза, активных помощников большевистской партии, а после Октября, когда надо было защищать завоеванное, в 1918 году, оказался на фронте. Было боевое фронтовое крещение огнем, был горький, наполненный тысячами смертей и немыслимыми страданиями год плена у белоэстонцев. Опять была армия, борьба с кулацкими бандами Антонова в Тамбовской губернии. На войне и в плену, увидев воочию звериную, бессмысленно-жестокую суть и обличие тех, кто кичился фальшивым званием защитников культуры и человечности от большевистского варварства и бесчеловечия, завершил я прохождение курса «науки ненависти» к капитализму и капиталистам, их помощникам и лакеям.

Около трех лет, после демобилизации из Красной Армии, я прожил в деревне. Безуспешно пытался выжать прожиточной минимум для пяти голодных ртов из жалкого единоличного надела «на три четверти души». Работал в волисполкоме, был избачом, волостным политпросветорганизатором, селькорствовал в уездной газете, занимался публицистикой и сатирой в масштабе волостной стенгазеты и даже, вынужденный беспросветным хроническим безрепертуарьем, писал пьески для драматического кружка. Годы, проведенные в послереволюционной деревне, — это острые годы борьбы с поднимавшим в нэповские годы голову кулачеством, самогонщиками, хулиганьем, годы окончательного становления характера и познания развития революционной действительности у ее первоисточников.

В конце 1924 года взяли меня из деревни на работу в город. Был уездным политпросветчиком. Работал на партийной агитпропской и комсомольской работе. Редактировал комсомольскую газету. Незаметно для себя превратился сначала в профессионального журналиста, а потом в профессионального литератора. После работы в Рыбинске и Ярославле, будучи избран на Первом съезде пролетарских писателе в правление и секретариат РАПП, перебрался я на жительство и на работу в Москву, где и живу до сих пор. Здесь я окончательно профессионально оформился как литератор, журналист. Здесь вышли моя первая и последующие книжки стихов. Здесь я в 1934 году кончил Институт красной профессуры. Здесь я два незабываемых года был помощником М. Горького в редактировании журнала «Литературная учеба».

Из Москвы трижды привелось мне уезжать в действующую армию: в 1939 году, в сентябре — в освободительный поход в Западную Белоруссию, в декабре — на финский фронт, и в июне 1941 года — на Великую Отечественную войну. В военные годы был фронтовым армейским газетчиком и солдатским поэтом. После Великой Отечественной войны я оказался среди тех, кому выпала высокая честь бороться за мир — со страниц печати и с трибун разных международных собраний и конгрессов: защищать дело мира и дружбы между народами. После войны побывал я во многих странах мира — от знойных берегов Персидского залива до шотландских берегов Атлантики. В памяти отложились тысячи человеческих образов, тысячи случаев и эпизодов, «весомо, грубо, зримо» подчеркивающих и выделяющих грани между миром, идущим в гору, и миром, опускающимся все глубже в сумерки исторического небытия, противящимся этой исторической неизбежности и в своем сопротивлении впадающим в опасное состояние буйного помешательства.

Несколько слов о своей литературной судьбе. Когда я написал свою первую стихотворную строчку — не упомню. Возможно, что еще в школе. Помню только, что за чтенье стихов наизусть (сказки Пушкина) получил от учителя в подарок раздвигающийся карандашик. Когда жил в Петербурге, наш приказчик Оськин, рыжебородый красавец, социалист в теории и драчун и обидчик «мальчиков» на практике, посылал меня каждый день покупать ему газеты. У газетчика, стоявшего на Невском, возле Публичной библиотеки, покупал я для Оськина «Правду» и меньшевистский «Луч». С опасностью получить потасовку за опоздание я читал (в сквере около Михайловского манежа) все доступное моему пониманию, что было в этих газетах. На страницах «Правды» прочел я впервые хлесткие, злые, понятные моему сильно униженному и оскорбленному сердцу сатирические стихи и басни Демьяна Бедного. На страницах же «Правды» прочел я и первые стихи о рабочей жизни. Под влиянием этого написал сам несколько стихотворений, подражающих стихам пролетарских поэтов, и послал их в «Правду» с наивной верой в то, что — вдруг — напечатают! Стихи, однако, не напечатали, что умерило мой пыл. А потом пришла война, наступили и в моей маленькой жизни большие потрясения и перемены, отодвинувшие на задний план упражнения в стихосложении. Правда, и в предреволюционные годы пытался я писать и стихи и, кажется, рассказики на военные темы, куда-то их посылал и тоже безрезультатно.

Уже через полгода после Великой Октябрьской революции, когда только что возникла в Петрограде «Красная газета», написал я маленькое стихотворение против мировой бойни и отослал, под псевдонимом «А. Гутуевский», в редакцию новой газеты. Трудно выразить словами то, что пережил я в минуту, когда, купив у газетчика номер «Красной газеты», прочел на первой странице свои стихи. Как всегда бывает с начинающими, после первого дебюта, обуянный стихотворческим зудом, начал я писать неудержимо много и посылать написанное в редакции. Из того, что тогда было написано, около двух десятков стихотворений были напечатаны в «Красной газете». Работники редакции посоветовали мне связаться с группой пролетарских поэтов петроградского Пролеткульта. Но и посещения Пролеткульта и мое стихописание прервались на добрых пять лет осенью 1918 года, когда ушел я в Красную Армию. В армии, и на фронте, и в тылу, было не до стихов. Правда, и тогда я пытался сочинять новые тексты на мелодии старых солдатских песен и сочинил и пустил в обиход среди товарищей по роте некоторое число частушек на мотив популярного тогда «Яблочка».

Попытки писать стихи возобновил после окончания гражданской войны, когда, работая избачом, я вынужден был обеспечивать злободневным материалом репертуар коллектива живой театрализованной газеты, осовременивать репертуар волостного хора и разнообразить содержание стенной газеты. Как-то так случилось, что вместе с селькоровскими заметками стал я посылать в уездную газету стихи, и эти стихи стали печатать. Совсем неожиданно для меня одно из посланных в Рыбинск стихотворений оказалось напечатанным в московской «Правде», а потом московские журналы «Молодая гвардия» и «Октябрь» тоже напечатали мои стихи. В общем, получилось так, что в 1930 году была выпущена в Москве первая моя стихотворная книжка «Запев».

Со времени выхода первой книжки, за два с лишним десятилетия, богатые выдающимися историческими событиями, много пережито и довольно много написано. Братскому вниманию нашего великодушного советского читателя обязан я тем, что общий тираж книжек моих стихов превышает полтора миллиона экземпляров, а некоторые песни, написанные советскими композиторами («Конармейская», «То не тучи — грозовые облака», «Песня смелых», «В землянке», «Рано-раненько» и другие), стали всенародно распевными песнями. Стихи мои переведены на многие языки народов СССР и на пятнадцать иностранных языков. Кроме стихов, пишу очерки, критические статьи, активно участвую в Литературно-общественной работе, в движении сторонников мира, несу депутатские обязанности как депутат Верховного Совета СССР.

Первая моя книга была заявкой на большую тему великой нашей революции. Этой теме отдал я всю свою жизнь в литературе. Я писал о людях революции, ее творцах, защитниках ее завоеваний, смелых и беззаветно преданных коммунистическому будущему строителях социализма. Скажу по совести, приблизился я к большому решению этой темы, выражаясь военным языком, пожалуй, лишь на рубежи дальних подступов, хотя за годы своего существования в литературе выпустил пятнадцать, не повторяющих одна другую, книг стихов. То ли тема уж очень громадна, то ли способности не очень велики, но живу. я в литературе с горьковатым чувством того, что время идет, а большие и ясные слова о большом и сложном времени нашем все еще не выплавляются в сердце. И тем горше это чувство неудовлетворенности, что огромное содержание эпохи, преобразившей все историческое существование человечества, участниками созидания которой выпало нам великое счастье быть, еще не выражено в нашей поэзии, даже в творчестве самых сильных, талантливых и любимых народом, столь ярко, как должно бы быть изображено. И чем больше живешь на земле, тем острее возникает непреоборимая необходимость исповедоваться перед современниками и перед будущим за изумительную, невиданную по своей красоте судьбу поколения делателей величайшей из социальных революций, славной армии строителей коммунизма, к числу которых ты имеешь высокую честь принадлежать, от имени которых выпало тебе счастье выступать в литературе. Прозой ли, стихами ли обязаны мы, советские поэты, рассказать человечеству историю своего современника, деяния которого до основания потрясли мир. 1959.

Алексей Александрович Сурков родился 13 (1 по старому стилю) октября 1899 года в деревне Середнево Георгиевской волости Рыбинского уезда Ярославской губернии (ныне Ярославской области). Предки были крепостными у бояр Михалковых — тех самых, из которых позже вышел автор гимна Советского Союза. На третий день после рождения священник церкви села Георгиевского, отец Алексий Лавров крестил младенца по православному обряду. Леша был смышленым мальчиком и рано научился читать, потом пошел в школу, где навсегда пристрастился к чтению. Учеба расшевелила жажду знания, но в школе удалось поучиться только 4 класса. Директор школы подарил ему книгу стихов Николая Некрасова. Прочитав ее, Алексей решил стать поэтом. Но между этой мечтой и ее воплощением пролегли годы суровой действительности. Семья жила бедно, и в двенадцать лет мальчик отправился на заработки в Санкт-Петербург, где провел 6,5 лет. Переходя от одного хозяина к другому, осваивал разные профессии. Трудился рабочим в мебельном магазине, был конторщиком, учеником столяра, цинкографом в типографии. Революцию он встретил в Петроградском торговом порту, где работал весовщиком. Первые стихи опубликовал в 1918 году в петроградской «Красной газете» под псевдонимом А. Гутуевский — в честь невского островка.

Осенью 1918 года Алексей добровольцем ушел в РККА, был участником Гражданской войны и Польского похода. Служил до 1922 года пулемётчиком, конным разведчиком; участвовал в боях на Северо-Западном фронте. Было боевое фронтовое крещение огнем, горький, наполненный тысячами смертей и немыслимыми страданиями год плена у белоэстонцев. Участвовал в подавлении Тамбовского восстания Антонова.

В 1922-м он вернулся в родную деревню, на первых порах крестьянствовал. Однако любовь к литературе взяла свое, и вскоре Алексей стал «избачом» — работником избы-читальни в соседнем селе Волково. Вёл большую общественную работу в деревне, писал пьесы для драматического кружка. Организовал футбольную команду из жителей деревни Волково, проводили товарищеские матчи с командами других деревень не только своего сельсовета, но и командами района. Здесь юношу приметили представители новой власти. Губерния нуждалась в грамотных управленцах, Алексей стал секретарем волисполкома, затем был переведен в уездный Политпросвет, и вскоре избран первым секретарем Рыбинской организации комсомола. Занимал эту должность в 1924 —1926 годах.

Про поэзию при этом не забыл, и в 1924 году стихи Суркова опубликовала газета «Правда». В это время губернская комсомольская организация решила создать собственный печатный орган. До этого была газета «Путь молодежи», но выходила урывками, а потому особым спросом у читателей не пользовалась. Поэтому 2 июня 1925 года бюро губернского комитета комсомола приняло решение издавать газету под названием «Северный комсомолец». Редактором стал бывший ответственный секретарь газеты «Северный рабочий» Александр Афиногенов, известный к тому времени как автор ряда пролетарских пьес. Алексей Сурков горячо приветствовал создание молодежной газеты и поддерживал ее работу, с 1925 года был селькором «Северного комсомольца». В то время для получения новостей широко использовался труд рабкоров и селькоров, то есть внештатных корреспондентов, которые писали в газету «с мест». Благодаря Суркову в Рыбинске таких людей самого разного возраста появилось немало. Когда он решил сфотографироваться с ними на ступеньках бывшей городской хлебной биржи, все внештатные корреспонденты «Северного комсомольца» с трудом поместились «в объектив». Одновременно Алексей Александрович продолжал совершенствовать свое собственное творчество и незаметно для себя превратился сначала в профессионального журналиста, а потом в профессионального литератора. С 1924 по 1926 год работал сотрудником газет в городах Ярославле и Рыбинске.

11 октября 1925 года Сурков стал делегатом I Губернского съезда пролетарских писателей. А 7 марта следующего года выступал на пленуме Яргубкома РЛКСМ, как сделать интересней губернскую «молодежку». В конце 1926 года Афиноненова отозвали в Москву заведовать литературной частью театра Пролеткульта, а новым главным редактором «Северного комсомольца» назначили Суркова. За дело он взялся обстоятельно, и вскоре редакция переехала в более приспособленное помещение на ярославской Линии Социализма, дом 5, и началась борьба за тираж, который составлял всего 2200 экземпляров. Сурков решил поднять тираж, мобилизовав на работу юнкоров — внештатных корреспондентов из числа учащейся молодежи. «В основу фельетона должен быть положен факт, а у тебя его нет. Кроме того, нет «соли», «изюминки», на которой строится фельетон. Пиши заметки. Если есть стихи или рассказы — присылай. Свяжись с группой пролетписателей», — обращался он к юнкору Кустову. ««Заметки твои не помещались, очевидно, потому что не интересны читателям», — честно и откровенно отвечал Алексей на обиды ещё одного молодого автора. Те, кто проходил сквозь «сито» редакторской критики, становились прекрасными корреспондентами, причем им полагались некоторые вольности. Юнкорам разрешили использовать всякие забавные псевдонимы, и на страницах комсомольского издания появились материалы, в подписях которых значилось: «В. Красный», «В. Вольный», «Любимский», «Жук», «Клубный», «Киря Глазастый», «Первомайский», «Болящий», «Альфа», «Комсомолка Вера», «Бурелом», «Пав. Забытый». Располагал к этому, наверное, и сам язык тех лет с его забавными оборотами и сокращениями. Сегодня нельзя без улыбки читать такие названия поставленных редактором Сурковым в номера статей, как, например: «Девушки — будущие металлистки», «Фабзайцы за работой», «Лыжная вылазка пионеров», «Броня не заполнена», «Еврейский молодняк», «Канителят с разрядами». Газета стала боевой, зубастой, и ее тираж к концу января 1927 года увеличился до 3900 экземпляров, а сам «Северный комсомолец» стал выходить дважды в неделю.

При этом Сурков не забывал про поддержку поэтических дарований. Именно по его инициативе в газете появилась рубрика «Литературный уголок», ставшая позже «Литературной страницей», где публиковались стихи и рассказы читателей. Сам редактор продолжал придерживаться полной открытости — и, «зарубив» неудачные стихи, тут же публично, со страниц газеты, объяснял причины в рубрике «Ответы начинающим». Например: «В. Смирнову. Стихи очень слабы и технически, и по содержанию. Не пиши о том, что самому тебе мало понятно. Избегай рифмовать глаголы: «несутся — попадутся» и т.д. Продолжай писать, но больше работай над стихом, а главное — читай произведения классиков и лучших пролетарских поэтов, и у них учись». Лучших молодых поэтов и прозаиков Алексей Сурков внимательно отбирал и опекал. Для этого при редакции была создана литературная группа, собиравшаяся по воскресеньям. Редакторство Алексея Александровича в газете продолжалось полтора года, за которые тираж «Северного комсомольца» достиг почти пяти тысяч экземпляров, и завершилось внезапно. В мае 1928 года Сурков был делегирован на I Всесоюзный съезд пролетарских писателей, после которого остался работать в Москве, стал одним из руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и членом Литературного объединения Красной Армии и Флота (ЛОКАФ). Сурков любил и умел учиться, был книгочеем.

В 1931—1934 годах учился на факультете литературы в Институте красной профессуры, по окончании которого защитил диссертацию. В 1934—1939 годах преподавал в Редакционно-издательском институте и Литературном институте Союза писателей СССР; пять лет проработал в журнале «Литературная учеба», где был непосредственным помощником редактора Максима Горького, а после смерти писателя заменил его на посту главного редактора. Был автором ряда статей по вопросам поэзии и статей о песне (преимущественно оборонной). Участвовал в создании и дальнейшей деятельности Литературного объединения Красной Армии и Флота (ЛОКАФ). Первая книга его стихов «Запев» вышла в Москве в 1930 году. В стихах, написанных еще, как сказал бы сам Сурков, в дыму пожарищ, прочитывалась и энергия молодости, и влияние мужественной батальной лирики Киплинга и Гумилева. Затем были изданы сборники «Стихи» (1931), «На подступах к песне» (1931), «Наступление» (1932), «Последняя война» (1933), «Ровесники» (1934), «Родина мужественных» (1935), «Путём песни» (1936), «Солдаты Октября», «Так мы росли» (1938), «Это было на севере» (1940). Большую популярность приобрели его песни этих лет — «Чапаевская», «То не тучи, грозовые облака», «Рано-раненько», «На просторах Родины чудесной» «Конармейская песня», «Терская походная» и другие.

В 1939-м труба вновь позвала в бой бывшего пулеметчика Гражданской войны —Сурков стал участником освободительного похода в Западную Белоруссию. А спустя полгода оказался в должности батальонного комиссара при проведении финской кампании, что не мешало ему поддерживать бойцов силой своего таланта. В Рыбинском историческом музее сохранился интересный документ: выданное Суркову 10 февраля 1940 года удостоверение, гласящее, что батальонный комиссар одновременно является «поэтом редакции» красноармейской газеты «Героический поход». Вернувшись, Алексей Александрович выпустил «Декабрьский дневник», запечатлевший трудности суровой зимней кампании и «лица походных друзей». Блестящую оценку циклу стихов «Это было на севере», вышедших из-под пера Суркова после Финской войны, дал Симонов: «…Да, вот так и надо писать о войне, без барабанов, литавр и козьмакрючковщины, писать по-честному, как о жестоком, тяжком и страшном труде, без которого «не прорваться к победе». Мне, к тому времени видевшему своими глазами небольшой кусочек войны в Монголии, на Халхин-Голе, тоже так казалось и виделось, но за стихами Суркова я почувствовал более трудный личный опыт, больше знаний войны, более глубокое понимание войны, всей её тяжести для человека»... Свое кредо писателя, гражданина и солдата Сурков выразил в четверостишии из «Декабрьского дневника» (1940), вошедшего в книгу «Это было на Севере» (1941), отразив, по отзывам критики, «обостренное ощущение... трагических сторон войны»:

Есть высшее из всех гражданских прав:

Во имя жизни встретить ветер боя,

И, если надо, смертью смерть поправ,

Найти в огне бессмертие героя...

В 1940—1941 годах Сурков работал главным редактором журнала «Новый мир». Песни на его стихи звучат в фильме Александра Роу «Конёк-горбунок» (1941).

В мае 1941 года еще ничего не предвещало беды, поэт с женой отдыхали в Ялте. Потом приехали обратно в Москву, распаковали вещи, вышли на рабочие места — и тут началась война… «Утром у нас во Внукове почему-то был выключен электрический ток, — вспоминал поэт первый день Великой Отечественной. — Радио молчало. Утро было тихое, росное, солнечное. Около двух часов дня я стоял на стремянке и прибивал к потолку электрический плафон. Снизу, с улицы, ошалелый крик деда: «Алёша! Немцы нам войну объявили!» Этого ждали давно. Уже привыкли каждую весну настораживаться и ожидать. И всё же принесённая дедом весть свалилась как снег на голову. Давно жданное оказалось ошеломляюще неожиданным и щемящим сердце. Остановилось дыхание… И, может быть, от растерянности появилась острая потребность в действии. Раз война — значит, в армию. Раз в армию — значит, в Москву. Без слов Софья пошла собирать солдатское «приданое» — обмундирование, сохранившееся со времён Финской войны. Алёшка полез за наганом, бабушка тихо всхлипывала. Только трёхлетняя Наташа, повинуясь счастью своего возраста, бегала и шумела, как будто ничего не случилось.

Ехать в Москву! Но с пустыми руками ехать нельзя. Ведь завтра надо выпускать первые военные номера газет. И я заставил себя сесть за машинку. Я написал в один присест два стихотворения. Одно из них было напечатано в «Правде» 23 июня и называлось «Присягаем победой». Другим был текст «Песни смелых». И то, и другое были выражением сердечного волнения, которое охватило миллионы людей в нашей стране. «Песня смелых» была, очевидно, первой по счёту советской песней, родившейся в дни Великой Отечественной войны. Она была напечатана в «Правде» 25 июня 1941 года, перепечатана на плакатах, и на неё сразу написали музыку Виктор Белый и Сергей Прокофьев». «Песня смелых» — образ беззаветной доблести советских людей. Четкая, стремительная, она поэтизирует боевую собранность смелых, их силу, их волю, сжатую в чеканные строфы, звучащие как крылатые афоризмы победы. Сразу же она была распечатана в виде маленькой брошюрки специально для новобранцев. Тогда же под общим названием «Слава героям Отечественной войны» была выпущена целая серия цветных плакатов, и один из них вновь воспроизводил «Песню смелых» — но уже с иллюстрациями.

В августе 1941 года, после начала наступления немцев на Москву, было решено эвакуировать из столицы около двухсот представителей столичной творческой интеллигенции и их семей в прикамский город Чистополь. Сюда перебрались родные Евгения Долматовского, Александра Твардовского, жена Степана Щипачева, мать Ольги Берггольц, сестры Владимира Маяковского, а также многие члены Союза советских писателей: Борис Пастернак, Мария Петровых, Михаил Исаковский, Николай Асеев... Отправилась в Чистополь и семья Суркова — его жена Софья Антоновна с дочерью и сыном. Проводив родных, Алексей Александрович отсиживаться в столице не стал.

Он мог найти себе теплое место в тылу, но безоглядно ринулся в действующую армию, отбросив все дела, и вскоре прибыл на передовую в качестве корреспондента газет «Красная звезда» и «Красноармейская правда». Работать пришлось в коллективе, где наставником считался знаменитый Илья Эренбург, а лучшим другом Суркова стал Константин Симонов. Уже в августе 1941 года Алексей Александрович как корреспондент «Красноармейской правды» писал репортажи из-под Вязьмы, а в ноябре — из села Купчино Ленинградской области. В августе 1941 года по следам событий написал стихотворение «Баллада о разведчике Иване Пашкове» —о легендарном герое, который чудом остался жив. Алексей Сурков, попав в кровавый водоворот первых недель войны на Западном фронте, должен был понять страшный смысл войны, почувствовать его сердцем, донести до сердец всех людей, оставшихся в тылу. «Нужны были поистине нечеловеческие усилия воли, чтобы оградить от пламени беды ростки надежды, жившей в глубине сердца, — писал Сурков о тех первых страшных днях войны. — В этом — главный ключ военной поэзии: защитить надежду, веру в грядущую победу, не закрывать глаза на тягостные впечатления». В самые трудные дни начального периода войны из-под его талантливого пера выходят мужественные строки, которые укрепляли в людях веру в победу. Писал он в то лето и осень как никогда разнообразно и яростно:

Видно, выписал писарь мне дальний билет,

Отправляя впервой на войну.

На четвертой войне, с восемнадцати лет,

Я солдатскую лямку тяну. —

Многие могли повторить эти строки вслед за Сурковым. Он был одним из миллионов, прошагавших в сапогах и шинелях несколько лет, несколько войн. «Когда я первый раз ходил в атаку, ты первый раз взглянул на белый свет», — писал он Симонову, младшему другу. Практически каждому из нас с детства знакомы эти строки:

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди...

Алёша, к которому обращался Симонов в том стихотворении, и есть Алексей Сурков. Читая его, видится трудное военное лето, чувство тревоги и в то же время чувство уверенности в победе — столько проникновенной силы в этом патриотическом стихотворении 1941 года. Из фронтовых дневников Константина Симонова: «В маленькой комнатке я застал Верейского, Слободского и Суркова, которого в первую минуту даже не узнал — такие у него были бравые пшеничные, с подпалинами чапаевские усы. Расцеловавшись, мы посидели минут десять, спрашивая друг друга о событиях, происшедших с нами за те несколько месяцев, что мы не виделись после Западного фронта. Потом я прочитал Алеше посвященное ему стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...». Старик расчувствовался. Я — тоже. Из-под койки была вытащена бутылка спирта, который мы и распили без всякой закуски, потому что закуски не было...»

Поэт не боялся смерти, смело глядя ей в лицо. Сохранились воспоминания его друзей, которые свидетельствуют о необыкновенном мужестве Суркова. В жутком напряжении первых месяцев войны, когда враг рвался к Москве, а журналисты армейских изданий часто брали в руки «трехлинейки», родилась легендарная песня «Землянка». Поздней осенью 1941 года стоявшая в обороне под Истрой 9-я стрелковая дивизия получила звание гвардейской, и Политуправление Западного фронта решило свозить туда корреспондентов из газеты «Красноармейская правда». 27 ноября Алексей Сурков отправился на передовую с группой коллег. Журналисты посетили штаб дивизии, а к вечеру поехали на командный пункт 258-го стрелкового полка, расположенный в деревне Кашино. Едва прибыли, как выяснилось, что они находятся на «осадном» положении. Немецкая 10-я танковая дивизия, рвавшаяся на восток по дороге, параллельной Волоколамскому шоссе, «отрезала» командный пункт полка от батальонов, а к самой деревне уже подходила гитлеровская пехота. Начался обстрел из минометов, и корреспонденты вместе с офицерами засели в блиндаже. Когда немцы заняли расположенные рядом дома, было принято решение идти на прорыв. Все присутствующие отдали имевшиеся у них ручные гранаты начальнику штабу полка, капитану И. К. Величкину, и тот пополз к зданиям. Вскоре послышались взрывы, интенсивность обстрела со стороны врага уменьшилась. Пользуясь этим, группа стала организованно отходить к речке и перебираться через нее по тонкому льду. Немцы опомнились и открыли огонь из минометов, но журналисты с офицерами уже достигли расположенной на другом берегу деревни Ульяшино. Только здесь выяснилось, что группа прошла невредимой по минному полю. В Ульяшино стоял один из советских батальонов, и штабисты с корреспондентами спустились в землянку. Сурков вспоминал, что все были очень уставшими: «Начальник штаба полка капитан Величкин, тот, который закидал гранатами вражеских автоматчиков, сел есть суп. Две ложки съел и, смотрим, уронил ложку — уснул. Человек не спал четыре дня». Остальные устроились вокруг металлической печи, для «разрядки» от нервного напряжения кто-то взял в руки гармонь... Алексей сидел с блокнотом, где пытался набросать черновик репортажа. Но этим вечером журналист уступил место поэту, и вместо сухих боевых строк стали рождаться строфы. Ночью Сурков вернулся в Москву, сел писать письмо жене, взял в руки перо — и вспомнил о событиях минувшего дня. В итоге под заголовком «Тебе — солнышко мое!» на бумагу легли уже родившиеся стихотворные строки: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза»... На следующий день письмо отправилось в Прикамье.

«Песня «Бьётся в тесной печурке огонь», если я не ошибаюсь, — рассказывал Алексей Сурков, — была первой лирической песней, рождённой из пламени этой войны, безоговорочно принятой и сердцем воюющего солдата, и сердцем тех, которые его ждали с войны. Возникло стихотворение, из которого родилась эта песня, случайно. Оно не собиралось быть песней. И даже не претендовало стать печатаемым стихотворением. Это были шестнадцать «домашних» строк из письма жене. Письмо было написано в конце ноября, после одного очень трудного для меня фронтового дня под Истрой, когда нам пришлось ночью, после тяжёлого боя, пробиваться из окружения со штабом одного из гвардейских полков. Так бы и остались эти стихи частью письма, если бы уже где-то в феврале 1942 года не приехал из эвакуации композитор Константин Листов, не пришел в нашу фронтовую редакцию и не стал просить «что-нибудь, на что можно написать песню». «Чего-нибудь» не оказалось. И тут я, на счастье, вспомнил о стихах, написанных домой, разыскал их в блокноте и, переписав начисто, отдал Листову, будучи абсолютно уверенным в том, что хотя я свою товарищескую совесть и очистил, но песня из этого абсолютно лирического стихотворения не выйдет. Листов побегал глазами по строчкам. Промычал что-то неопределённое и ушёл. Ушёл, и всё забылось. Но через неделю композитор вновь появился у нас в редакции, попросил у фотографа Савина гитару и под гитару спел новую песню «В землянке». Все свободные от работы «в номер», затаив дыхание, прослушали песню. Всем показалось, что песня «вышла». Листов ушёл. А вечером Миша Савин после ужина попросил у меня текст и, аккомпанируя себе на гитаре, спел новую песню. И сразу стало видно, что песня «пойдёт», если обыкновенный потребитель музыки запомнил мелодию с первого исполнения. Песня действительно «пошла». По всем фронтам — от Севастополя до Ленинграда и Полярного. Некоторым блюстителям фронтовой нравственности показалось, что строки «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага» — упаднические, разоружающие. Просили и даже требовали про смерть вычеркнуть или отодвинуть её дальше от окопа. Но портить песню уже было поздно, она «пошла». А как известно, «из песни слова не выкинешь». О том, что с песней мудрят, дознались воюющие люди. В моём беспорядочном армейском архиве есть письмо, подписанное шестью гвардейскими танкистами. Сказав несколько добрых слов по адресу песни и её авторов, танкисты пишут, что слышали, будто кому-то не нравится строчка «до смерти четыре шага». «Напишите вы для этих людей, что до смерти четыре тысячи английских миль, а нам оставьте так, как есть, — мы-то ведь знаем, сколько шагов до неё, до смерти». Ещё во время войны Ольга Берггольц рассказала мне один случай. Пришла она в Ленинграде на крейсер «Киров». В кают-компании собрались офицеры крейсера и слушали радиопередачу; когда по радио была исполнена «В землянке» с «улучшенным» вариантом текста, раздались возгласы гневного протеста, и люди, выключив репродукторы, демонстративно спели песню в её подлинном тексте».

Впервые песня была опубликована в газете «Комсомольская правда» 25 марта 1942 года. Стихи стали таким же популярными, как строки друга Суркова поэта К. Симонова, написавшего с фронта своей жене Валентине Серовой знаменитые строки «Жди меня…». Проникновенный, искренний, тоскующий голос поэта слился в ту трудную, суровую пору с голосами всех разлученных войной. «В землянке» была первой лирической песней, безоговорочно принятой и сердцем воюющего солдата и сердцем того, кто его ждал с войны. На фоне боевых песен того времени песня выделялась грустью, даже трагизмом. Она стала верной спутницей солдат, обойдя все фронты, стала поистине народной. Далеко не все, певшие её, знали, кто был автором слов… «Песня «Землянка» была так же необходима, как 100 грамм водки или котелок каши» — говорил композитор Константин Листов. Даже если бы Сурков не написал больше ничего, он, благодаря этому стихотворению, положенному на музыку, все равно вошел бы в историю поэзии как автор текста одной из самых известных военных песен. В песне одно слово оказалось переделанным — у Суркова было написано «от МОЕЙ негасимой любви», а в песне поётся «твоей». Родные Суркова потом шутили, что это жизнь сама исправила и не стоит переживать. Пели ее все лучшие певцы того времени, начиная с Лидии Руслановой. Кто-то из певцов — скорее всего, Утёсов — поменял одну строчку. Так оказалось теплее.

Почти одновременно с «Землянкой» бойцы стали исполнять еще одно произведение Алексея Суркова — «Песню защитников Москвы», которая отличалась суровостью маршевого ритма, несокрушимой волей «остановить, отбросить врага». Песня родилась, когда советские войска остановили натиск фашистов на подступах к нашей столице. Решено было сделать кинофильм о разгроме немцев под Москвой. В один строй с фронтовиками встали и кинооператоры, которые снимали смертельные схватки с фашистами. Одновременно на студии велась работа над монтажом фильма. Для картины нужна была песня, которая раскрывала бы боевой дух советского бойца, его беззаветную преданность Родине. «Однажды выяснилось, — вспоминал режиссер фильма Илья Копалин, — что с фронта вернулся поэт Алексей Сурков. Я разыскал его. Сначала он и слышать не хотел «о какой-то песне для кино, когда такие события на фронте». Подумав, Сурков сказал: «Ну, во что. Писать песню мне некогда, а есть у меня подготовленное для печати стихотворение о защитниках Москвы. Подойдёт — берите». Это был текст ставшей потом знаменитой «Песни защитников Москвы», где имелось и динамичное маршевое начало, и строки, которые словно просились в припев. Музыку на этот текст сочинил композитор Борис Мокроусов. В начале 1942 года документальный фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой» вышел на экраны, а прозвучавшая в нем песня отправилась прямиком на фронт. Эта лента была 1-й из советских документальных картин, которым вручили «Оскар».

Стихи Суркова о войне входят в золотой фонд русской поэзии. Это летопись Великой Отечественной. Главный герой всех стихов Суркова о войне — простой солдат. Именно он выступает все отчетливее от стихотворения к стихотворению у Суркова. Его героизм лишен позы и поэтому надежен. Поэт высказывает за солдата то, что тот вынужден таить в глубине души. Не зря поэзию Суркова называли поэзией солдатского сердца, а его — «солдатским поэтом». Показывая войну как каждодневный подвиг народа, поэт отдавал должное всем родам войск. Он писал о летчиках, саперах, пулеметчиках, но особенно выделял солдата-пехотинца. Сурков сумел проникновенно выразить общенародные чувства гнева, ненависти, горя, порыв к победе и солдатскую тоску по дому. В дни горьких испытаний он мечтал, «чтоб от песни слезы застывали каплями смертельного свинца». Но в те же дни, как вспоминал он сам, «из-под пера вдруг начинают ложиться на бумагу никак не подходящие к темам ближайших газетных номеров строки», но на самом деле такие же нужные, как глоток воды для бойца, как письмо из дому. Как писал сам Сурков, «Уже с первых дней войны нам, тесно соприкасающимся с воюющими соотечественниками, было заметно, что солдатское сердце ищет не только лозунга и призыва, но и ласкового, тихого лирического слова, чтобы разрядиться от перегрузки всем тем страшным, что на него обрушила эта жестокая война... И первой лирической песней, рожденной из пламени этой войны и принятой сердцем воюющего народа, была песня «Бьется в тесной печурке огонь»». В этих очень личных и в то же время предельно обобщенных словах каждый слышал что-то свое, как разное видят солдаты, задумчиво глядя, как «бьется в тесной печурке огонь».

Об этой подлинности военной поэзии Алексея Суркова, которую ничем не подменишь, свидетельствует Константин Симонов: «Вижу Суркова топающим по непролазной грязи, в обход многокилометровых пробок, в пилотке, с вещмешком за плечами. Он говорил в своих стихах от имени солдат, и к этому небесполезно добавить, что он и вёл себя на войне по-солдатски, не околачивался в штабах, не лез под крылышко к начальству, чаще многих других из нас ездил на попутных и мерял десятки километров пешком своим привычным, ходким солдатским шагом, но зато уж именно, говоря по-журналистски, брал свой материал на передовой, и, пожалуй, в большинстве случаев только там и брал его, поэтому и стихи его — по праву солдатские стихи». В его фронтовых стихах нет фальши. Армейский быт он знал досконально.

Именно стихи Суркова, вырезанные из газеты, залитые кровью погибшего бойца, прислал в редакцию «Правды» политрук с передового рубежа Великой Отечественной. Однажды зимой 1942 г. после победы над гитлеровцами в подмосковных сражениях партизаны района вспоминали о недавних боях. Среди них комсомолка-десятиклассница рассказывала: «Идем мы лесом, рассредоточились далеко друг от друга. Кругом стрельба идет... С непривычки страшно-страшно... Я иду и, чтобы себя подбодрить, шепчу одно и то же: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет». И знаете, помогло...».

Алексей Сурков был на разных фронтах — под Смоленском, Москвой, Харьковом, Сталинградом, в 1942-м чуть не погиб под Ржевом, — пережил все испытания, через которые проходили солдаты Советской армии. Никогда и нигде не уклонялся от тягот и опасностей фронтовой солдатской судьбы. И всегда в военных стихах звучала спокойная и мужественная нота незыблемой веры в победу, заряжающая и окрыляющая бойцов в суровых битвах с врагом, доходившая до их «солдатского сердца»:

...И от пуль невредим, и жарой не палим,

Прохожу я по кромке огня.

Видно, мать непомерным страданьем своим

Откупила у смерти меня.

Испытало нас время свинцом и огнем.

Стали нервы железу под стать.

Победим. И вернемся. И радость вернем.

И сумеем за все наверстать...

Сурков продолжал работать в «Красной звезде», газете Западного фронта «Красноармейская правда», а также в газете «Боевой натиск», и при этом активно занимался поэтической деятельностью. Он участвовал в создании стихотворных агиток о смелых, удачливых бойцах — Васе Гранаткине (армейская газета «Героический поход», 1939—1940), Грише Танкине («Красноармейская правда» Западного фронта, 1941—1942). В 1943-м вышла сурковская «Песня о Сталине», которую разместили на лицевой стороне почтовой открытки в оформлении художницы Елизаветы Кривинской, а в 1944-м появился конверт для писем с фронта, на котором под девизом «Смерть немецким захватчикам!» был изображен советский солдат и воспроизведен фрагмент стихотворения Суркова:

Где ляжет меткий наш снаряд,

Там смерть найдет фашист.

В победный бой с пехотой в ряд

Идет артиллерист.

Летом 1944 году Алексей Сурков, побывав в командировке, издал книгу очерков «Огни Большого Урала. Письма о советском тыле», а в сентябре посетил Ярославль. Затем он опять отправился в Москву — поэта ждали на обсуждение проекта нового Гимна СССР такие именитые коллеги, как «красный граф» Алексей Толстой, Александр Твардовский и Михаил Исаковский. Во время Великой Отечественной войны поэт выпустил 10 сборников стихов, в том числе «Фронтовая тетрадь» (1941), «Декабрь под Москвой» (1942), «Дороги ведут на Запад» (1942), «Наступление» (1943), «Солдатское сердце» (1943), «Россия карающая» (1944). «Утро Победы» (1945). Тем временем «Землянка» вместе с фронтовыми частями шла вперед уже по немецкой земле. Из подвалов Рейхстага еще выводили последних сдавшихся гитлеровцев, когда 2 мая 1945 года на его ступенях появилась Лидия Русланова. Все вспоминают, что здесь она исполнила песню «Валенки». Действительно, так и было. Но еще одной песней, которую Русланова исполняла и у Рейхстага, и у Бранденбургских ворот, являлась «Землянка».

Сам Алексей Сурков встретил великую Победу уже в тылу, на новой ответственной должности главного редактора «Литературной газеты» Однако тут же откликнулся на долгожданное событие стихотворением «Утро Победы» —

Снова ожили в памяти были живые —

Подмосковье в снегах и в огне Сталинград.

За четыре немыслимых года впервые,

Как ребенок, заплакал солдат.

Сурков окончил воевать в 1945 году в звании подполковника. В июне 1945 года побывал в Берлине, Лейпциге и Радебойсе, а затем вместе с генералом Василием Чуйковым и поэтом Евгением Долматовским посетил Веймар. Свои впечатления от увиденного Сурков выразил в первом послевоенном сборнике стихов «Я пою Победу».

После Великой Отечественной войны поэт включился в борьбу за мир во всем мире, много путешествовал, в составе литературных и общественных организаций выезжал в страны Запада и Востока, участвуя в работе международных конгрессов борьбы за мир. Со страниц печати и с трибун разных международных собраний и конгрессов защищал дело мира и дружбы между народами. Стихи поэта тех лет отмечены политической остротой, проникнуты чувством советского патриотизма и могут читаться и в наши дни как недавно написанные. Навеянные впечатлениями от многочисленных путешествий и встреч, стихи вошли в послевоенные сборники: «Миру — мир!» (1950), годом позже награжденном Сталинской премией 1-й степени, «Восток и Запад» (1957), «Песни о человечестве» (1961), «Что такое счастье?» (1969), «После войны» (1972). Пером публициста в статьях и путевых очерках поэт призывает к миру на Земле, в каждом его выступлении — напряженность борьбы за счастье всех людей:

...А тут все волненья, заданья, заботы,

Минуты для скуки и праздности нет.

Так много у нас неотложной работы,

Что жить бы на свете четыреста лет.

Зовет, уходя в бесконечность, дорога,

Как солнечно, ясно, весенне вокруг!

Прошу тебя, старость, вздремни у порога,

Ты разве не видишь, что мне недосуг?

Со временем поэт испытывал нарастающий творческий кризис. Уже в 1953 году он признавался: «У меня вся война внутри перегорела». Явственная горечь звучит в одном из немногих лирических его стихотворений последних лет: «Кто объяснит мне, почему подъем бывает легче медленного спуска?».

Мне хочется петь о простом и великом,

По-честному петь, не кривляться, не врать,

Но слово ложится напыщенным криком

В глухую, как зимняя полночь, тетрадь!

Такое может сказать о себе только поэт, знающий, что такое истинный взлет, испытавший его и высоко ставящий поэзию в себе, а не себя в поэзии. Вышли его «Избранные стихи» в 2 томах (Москва, 1974) и «Собрание сочинений» в 4 томах (Москва,1978—1980). Кроме стихов Сурков писал критические статьи, очерки и публицистику. В 1965 году вышел сборник литературно-критических статей и выступлений Суркова «Голоса времени. Заметки на полях истории литературы. 1934 — 1965». Переводил стихи, Мао Цзэдуна, Николаса Гильена, Янки Купалы, Тараса Шевченко, Ивана Франко, Христо Ботева и других поэтов. В книге «Эстафета дружбы: стихи зарубежных поэтов в переводе А. Суркова» (1968) представлены украинские, белорусские, венгерские, болгарские, польские, чешские, словенские, сербские, урду и другие поэты. Многие стихи Суркова переведены на иностранные языки. Он написал более 80 стихов, ставших популярными песнями: «Землянка», «Песня защитников Москвы», «Конармейская», «Чапаевская», «То не тучи, грозовые облака», «Рано-раненько», «Сирень цветёт», «Песня смелых» и другие. В каких-то задушевная лиричность сближается с русской народной песней., а какие-то скорее строевые, чеканные, патриотичные.

Алексей Сурков был ответственным редактором «Литературной газеты» (1944 — 1946), журнала «Огонек» (1945 — 1953). В 1950-х — ректор Литературного института имени А. М. Горького. С 1949 года заместитель генерального секретаря, в 1953—1959 годах — первый секретарь Союза писателей СССР. Член редколлегии «Библиотеки поэта». С 1962 по 1975 г. был главным редактором «Краткой литературной энциклопедии» (8 томов). С 1954 года депутат Верховного Совета СССР. Член Центральной ревизионной комиссии КПСС (1952—1956), кандидат в члены ЦК КПСС (1956—1966). Депутат Верховного Совета СССР 4−8-го созывов и РСФСР 2−3-го созывов (с 1954 года). Член Всемирного Совета Мира и Советского комитета защиты мира. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 14 октября 1969 года «за выдающиеся заслуги в развитии советской литературы, плодотворную общественную деятельность и в связи с семидесятилетием со дня рождения» Суркову Алексею Александровичу присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».

За свой значительный вклад в ратный труд и развитие российской литературы, поэт-фронтовик Алексей Александрович Сурков был награждён:

Медаль «За оборону Москвы»

Медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»

Медаль «В память 800-летия Москвы».

Медаль имени Александра Фадеева 1972 год.

четыре ордена Ленина (1950; 1959;1967; 1969);

орден Октябрьской Революции (1979);

орден Красного Знамени (1945);

два ордена Красной Звезды (1940; 1942);

орден «Знак Почёта» (1939);

орден «Кирилл и Мефодий» (Болгария);

Сталинская премия первой степени (1946) — за общеизвестные стихи и песни: «Песня смелых», «За нашей спиною Москва», «Песня о солдатской матери», «Победа», «Песня защитников Москвы», «Бьётся в тесной печурке огонь…» («В землянке»), «В смертном ознобе…»;

Сталинская премия второй степени (1951) за сборник стихов «Миру — мир!» (1950);

Международная Ботевская премия (1976);

Коллеги по литературному цеху по-разному оценивали его творческое наследие и общественную деятельность. Были среди них те, кто называл Суркова партийным функционером, но находились люди, понимающие тонкий лиризм и искренность его стихотворений, догадывающиеся о том, что он прежде всего литератор. Творчество Суркова объёмно и многогранно — он не только большой мастер патриотических стихов и песен, но и тонкий лирик, автор множества чисто лирических стихотворений. Писатель Вольфганг Казак отметил: «Некоторые из стихотворений Суркова, проникнутые ненавистью, гневом и болью, с их естественностью, доходчивостью и мужественностью, выгодно отличаются от общей массы тогдашних произведений с их пустой патетикой».

Сурков неоднократно выступал в защиту писателей и поэтов, помогал издавать стихотворения, помогал улаживать многие бытовые проблемы, пользуясь своим служебным положением и рискуя положением собственным. По воспоминаниям, связанным с периодом «дела врачей» Симонов писал: «Сурков глубоко, органически презирал и ненавидел и антисемитизм как явление, и антисемитов как его персональных носителей, не скрывал этого и в своем резком отпоре всему, с этим связанному, был последовательнее и смелее меня и Фадеева.» Он высоко ценил и любил творчество Ахматовой, помогал ей всегда — по мере возможностей. Кажется, ни на минуту не забывал о ее бедах. Даже после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» — то в санаторий направит, то подработку найдет, то публикацию пробьет. Первым решился напечатать Ахматову после большого перерыва и подтвердил это решение И. Сталину, способствовал изданию последних сборников её стихов, писал к некоторым из них предисловия. Как передаёт Н. Готхарт, Анна Андреевна однажды сказала: «Я убедилась, что Сурков знает мои стихи, когда держала с ним корректуру моей книги. Он помнит некоторые мои стихи точнее, чем я». Его предисловие способствовало выходу наиболее полного по временам 1976 года собрания стихов Анны Ахматовой в большой серии «Библиотеки поэта», где он назвал Ахматову «выдающейся русской поэтессой». По просьбе Анны Ахматовой Сурков оказывал помощь почти не издаваемому в СССР поэту Иосифу Бродскому, рекомендовал в Союз писателей братьев Стругацких, всегда помогал молодым писателям. Именно Сурков помог Мандельштаму, когда тот приехал в Москву из Воронежа, не имея средств к существованию. Именно он поддержал тайно приехавших в Москву из ссылки кавказских поэтов Джемалдина Яндиева и Кайсына Кулиева. Не найти имени Алексея Суркова и среди тех, кто на общемосковском собрании писателей в 1958 году громил Бориса Пастернака. Даже среди не выступивших, но записавшихся Суркова нет. Таким он и остался в памяти современников — отзывчивый, смелый, открытый людям, честный, волевой, целеустремлённый.

Многие стихи Суркова посвящены жене, ставшей его музой и надёжной опорой в жизни. Вернувшись с гражданской войны, в литературных кругах он встретил красавицу Софью Антоновну Кревс, которая сразу покорила сердце поэта. Ее отец до революции работал садовником у какого-то князя. На гребне модных в среде продвинутой рабочей молодежи веяний она вступила в партию. Их притяжение было взаимным, и свадьба не заставила себя ждать. В 1938 году Алексей привёз супругу на родину, в деревню Середнево. После регистрации брака Софья стала хранительницей семейного очага. Энергичная и резковатая, она избавляла писателя от бытовых мелочей, вежливо, но решительно выпроваживала засидевшихся гостей. В 1928 и 1938 году у них родились первенец Алексей и дочь Наталья. Дочь поэта — Наталья Суркова писала о своём отце и матери следующее: «Это был неспокойный союз двух совершенно противоположных по духу людей, у них были какие-то нескончаемые отношения. Папа, человек искусства, был очень лёгкий на подъём, увлекающийся, весёлый, любил людей, при этом добряк, настоящая русская деревня. А мама не любила компаний, была закрытым человеком со сложным характером, очень трезвой по духу. То папино письмо, в солдатском треугольнике, она не сохранила… Помню, как во время одного из застолий папа возмущался: «Люди поют: «Мне в холодной землянке тепло, от твоей негасимой любви», — а у меня написано — «от моей любви». На что мама ему отвечала: «Вот Алёшенька, народ тебя исправил…». Мама намного пережила отца, который умер от инфаркта в 1983 году. Его смерть стала для неё испытанием. Все считали, что он избаловал жену... Помню, как перед важными кремлёвскими приёмами к маме приходили две подруги, косметичка и маникюрша, — папа открывал им дверь, галантно снимал с обеих пальто и кричал вглубь квартиры: «Сонюшка, к тебе пришли из общества по борьбе с неумолимой матерью-природой!» Папин уход и своё бессилие, одиночество, мать пережить не могла — уничтожила весь отцовский архив и вырубила, взяв топор, все розы в нашем яблоневом саду. Без его любви задыхалась». Сын Алексей, вышедший на пенсию инженером-полковником ВВС, известен как один из разработчиков атомного оружия, лауреат государственной премии. Дочь Наталья Суркова (1938—2018) была музыковедом, работала на Гостелерадио и вошла в книгу Гиннесса как женщина, родившая в 57 лет. Внучка Александра родилась в 1995 году.

Многие из провинциалов, вознесенных на столичный олимп, забывали о своей малой Родине. Но не Сурков. Он часто бывал в Ярославской области, где встречался с жителями. Только Рыбинск поэт посещал в 1968, 1972 и 1974 годах — причем каждый раз город приветствовал его цветами и полными залами желавших послушать стихи. Неоднократно приезжал на свою малую родину в деревню Середнево, встречался с жителями деревни и колхоза «Заветы Ильича». В 1976-м ему было присвоено звание Почетного гражданина Рыбинска. Сурков был избран делегатом от Ярославской области на XXV съезд КПСС, много лет был бессменным председателем оргкомитета Некрасовского праздника поэзии в Карабихе. В 1982 году Алексей Сурков последний раз посетил родной Ярославский край. Он приехал в Карабиху на Некрасовские чтения, где стал почетным членом президиума и по многочисленным просьбам собравшихся прочел свое бессмертное стихотворение «Землянка».

Алексей Александрович Сурков умер от инфаркта в Москве 14 июня 1983 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище. Его именем были названы школа № 28 города Рыбинска, новый четырехпалубный речной теплоход, улицы в Рыбинске и Ярославле, а на столичном доме по улице Тверской, где жил поэт, установили мемориальную доску. Но самой лучшей памятью о нем остается песня «Землянка», которую до сих пор многие знают и любят. За последние десятилетия она была включена в фундаментальные сборники «500 жемчужин всемирной поэзии», «Три века русской поэзии» и в составленную Евгением Евтушенко антологию «Строфы века». В мае 1999 года в деревне Кашино Истринского района Московской области, где когда-то родились легендарное стихотворение, ребята из клуба «Исток» города Истры установили памятный знак этой песне с легендарной нотной строкой. На его открытии присутствовали ветераны 9-й гвардейской дивизии и дочь поэта Наталья Алексеевна Суркова.

Много лет минуло со дня смерти Суркова. Изменился общественно-политический строй, изменилась сама страна. Многое забыто, многие события получили свое переосмысление. Но обидно за статьи о поэте в стиле 90-х, в которых поэта называют советским партийным функционером, типичным аппаратчиком, посредственным поэтом, выполнявшим социальные заказы... Евтушенко называл поэзию А. Суркова «сурковой массой» и в своей скандальной «Преждевременной автобиографии» пересказал такой сюжет. Сурков наставлял молодых литераторов:

«— Зачем вы все куда-то так далеко ездите — в Сибирь, на Камчатку! Это все очень дорого стоит государству. Садитесь на трамвай, купите билет за пятнадцать копеек и поезжайте на московский завод.

Тогда встал один молодой писатель и, грустно глядя на маститого, сказал:

— Алексей Александрович, уже почти десять лет, как трамвайный билет стоит не пятнадцать копеек, а тридцать!»

В этом эпизоде маститый поэт выглядит лицемерным чинушей. Но Евтушенко здесь несправедлив. Разве Сурков, раненный в трех войнах, обязан наравне с молодыми толкаться в общественном транспорте? И вряд ли сам Евтушенко в последние лет 30 жизни знал, сколько стоит в Москве проезд на метро…

Или (не ожидала от поэта) пишет Геннадий Красников: «Приход в литературу всех этих Сурковых, Жаровых, Уткиных, Безыменских, Алтаузенов, Тихоновых, Долматовских назывался «большим подъемом творческой самодеятельности масс». Природа не терпит пустоты, и в освободившуюся после деморализованной и уничтоженной интеллигенции нишу хлынула не изъеденная сомнениями и рефлексией молодая, наглая кровь.» Не совсем порядочно судить поэтов-фронтовиков, живших в то время и в тех обстоятельствах, честно любивших свою Родину и жертвовавших для неё всем, даже жизнью...

Поэзия Алексея Суркова — в единстве с его личной судьбой и биографией. Поэт писал о стойких, мужественных людях, о жестокой правде войны, его произведения оказывали патриотическое и воспитательное значение на юношество. Поэту Борису Орлову довелось присутствовать на похоронах Константина Симонова в Москве и там пообщаться со своим ярославским земляком. Они встречались на Всесоюзных конференциях, на юбилее Литературного института в 1978 году и на других мероприятиях. «В творчестве Суркова отражена чёткая позиция верного патриота своей Родины, и в жизни он неколебимо был верен своим убеждениям. В стихах Суркова, солдата гражданской и Великой Отечественной войны, как отмечали и друзья-современники, — «суровость тона и скупость красок» естественно сплавлены с сердечным, поистине народным лиризмом», — подчеркнул Орлов. Поэт-фронтовик Алексей Сурков оставил нам на добрую память, замечательные стихотворения, проникнутые любовью к российскому народу и гневом и ненавистью к врагам. Уходят в забвение имена лучших советских поэтов: Михаила Дудина, Константина Симонова, Алексея Суркова, Николая Старшинова, Сергея Орлова, Евгения Долматовского, Сергея Острового, Дмитрия Кедрина и многих других. Наверно, помнят их стихи в основном представители старшего поколения... Но имя Суркова известно сегодня многим потому, что когда-то он написал замечательные стихотворные строки о мужестве и любви, которые знает вся страна. Среди них — «Бьется в тесной печурке огонь…». И хочется всегда петь эту песню и восхищаться ее красотой и задушевностью. Настоящая поэзия не стареет. Строчки Суркова о войне и мире актуальны и нужны нам и сегодня, в нашей сложной политической ситуации. Почитаем?

 

Стихотворения

 

* * *

Покров по округе прошёл снегосеем,

Намёл у околицы ранний сугроб.

Тогда ты родился, тогда Алексеем

Нарёк тебя строгий егорьевский поп.

 

Травинки искрились нарядной порошей.

В избе тебя новая зыбка ждала.

Склонившись над зыбкой, впервые Алёшей

Тебя несчастливая мать назвала.

 

На всю свою жизнь ты запомнил с пелёнок,

Как в утренний час петухи гомонят,

Как лижет тебя мокроносый телёнок,

Как топают ножки курчавых ягнят.

 

Ещё ты запомнил, уже подрастая,

Что мать утирает слезинки с лица,

Что в тёмном киоте старуха святая

Молчаньем своим осуждает отца,

 

Что где-то отец твой куражится пьяный,

Вконец замордованный злобной судьбой…

Мигает лампадка. Всю ночь тараканы

В щелястых полатях шуршат над тобой.

 

И матери тихой несмелая ласка —

Как солнечный зайчик на чёрной стене.

А всё это вместе — жестокая сказка

О канувшем в дальнее прошлое дне.

 

На родине

В лопухах и крапиве дворик.

За крыльцом трещит стрекоза.

Терпкий корень полыни горек,

Как невыплаканная слеза.

 

Тополя и берёзы те же,

Та же пыль на кресте дорог,

В подвечерье, как гость заезжий,

Я ступил на родной порог.

 

В этот тихий канун субботы,

Так знакомы и так близки,

Руки, жёсткие от работы,

Не коснутся моей щеки.

 

Робкой радостью и тревогой

Не затеплится блеклый взгляд.

Над последней твоей дорогой

Отпылал последний закат.

 

Жизнью ласковой не пригрета,

Ты не верила, не ждала.

И у самой грани рассвета

Приняла тебя злая мгла.

 

Всё, о чём ты мечтать не смела,

Всё, что грезилось нам во мгле,

Вешним паводком, без предела,

Разлилось по родной земле.

 

Встань, изведавшая с избытком

Доли мучениц-матерей,

Выйди в сени, открой калитку,

Тихим словом сердце согрей.

 

…Не порадует небо синью,

Если дым залепил глаза.

Песня встала в горле полынью,

Как невыплаканная слеза.

 

Грибной дождь

Не торопись, не спеши, подождем.

Забудем на миг неотложное дело.

Смотри: ожила трава под дождем

И старое дерево помолодело.

 

Шуршит под ногами влажный песок.

Чиста синева над взорванной тучей.

Горбатая радуга наискосок

Перепоясала дождик летучий.

 

Сдвигаются огненные столбы,

Горят облака… В такие мгновенья

Из прели лесной прорастают грибы

И песенный дар обретают растенья.

 

И камни и травы поют под дождем,

Блестят серебром озерные воды.

Не торопись, не беги, подождем,

Послушаем ласковый голос природы.

 

* * *

Золотилось взгорье за окном,

В стеклярус капель дождевых одето.

С плодами, с хмелем, с молодым вином

В свои права вступает бабье лето.

 

Тепло ушло за горный перевал,

И поутру, предвестием метели,

Мороз колючим пухом оковал —

Дубы, каштаны, голубые ели.

 

Но изморози колкой до поры

Лежать на хвое серебристо-синей.

Чуть солнце выглянет из-за горы,

Алмазом капель загорится иней.

 

Над чешуёй старинных черепиц,

Теплом лучей и в полдень не прогретых,

Рассыплют стайки перелётных птиц

Обрывки песен, летом не допетых.

 

Пусть под ногой с утра хрустит ледок

И студит кровь внезапная прохлада,

Мы возраста осенний холодок

Погасим жарким соком винограда.

 

Шуршат шаги. Струится дым костра

Над стиснутой нагорьями долиной,

И в невозвратность летняя пора

Летит, тоскуя, песней журавлиной.

 

Встань над костром и проводи её,

Не омрачив упрёком расставанье.

Есть и у жёлтой осени своё

Щемящее сердца очарованье.

 

* * *

Мир детства моего на дне морском исчез …

Где петухи скликались на рассвете,

Где зрела рожь, синел далекий лес,

Теперь в воде сквозят рыбачьи сети.

 

Ты грустным взглядом в глубину глядишь

Без горьких сожалений и обиды.

Там чудится тебе солома крыш

Уснувшей деревенской Атлантиды.

 

Крепчает ветер. Между черных свай

Вскипает пены белоснежной вата …

Спи, Атлантида. Спи и не всплывай,

Тому, что затонуло, нет возврата.

 

Герой

Каюсь. Музу мою невзлюбила экзотика.

Не воспитанный с детства в охотничьих играх,

Мой герой не ходил за Чукотку на котика

И не целился в глаз полосатого тигра.

 

И норд-ост не трепал его пышные волосы

Под оранжевым парусом легкой шаланды.

Он не шел открывать неоткрытые полюсы,

Не скрывал по ущельям тюки контрабанды.

 

Словом — личность по части экзотики куцая,

Для цветистых стихов приспособлена плохо.

Он ходил в рядовых при большой революции,

Подпирая плечом боевую эпоху.

 

Сыпняками, тревогами, вошью изглоданный,

По дорогам войны, от Читы до Донбасса,

Он ходил — мировой революции подданный,

Безыменный гвардеец восставшего класса.

 

Он учился в огне, под знаменами рваными,

В боевой суматохе походных становий,

Чтобы, строя заводы, орудуя планами,

И винтовку и сердце держать наготове.

 

И совсем не беда, что густая романтика

Не жила в этом жестком, натруженном теле.

Он мне дорог от сердца до красного бантика,

До помятой звезды на армейской шинели.

 

Война

Запущенный садик… Густые кусты.

В таком закоулке лежать тишине бы.

Но рвётся шрапнель, и заржавленный штык

Сердито царапает серое небо.

 

Смыкается красноармейская цепь.

В глазах у людей боевая забота.

Хрипит за кустами, на шатком крыльце,

Голодный, надорванный лай пулемёта.

 

Из прорванной тучи срывается дождь,

Смывает усталость бессонных походов.

Ложится плашмя перезревшая рожь

Под сапоги наступающих взводов.

 

За хрипом атаки пришла тишина.

Прорезалась в небе полоска заката.

И слышно: в соседней слободке война

Взревела неистовым криком набата.

 

В разрушенном хуторе встал лазарет.

Составлены сводки. Подсчитана убыль.

Я знаю не сытая смерть на заре

Скуёт не одни посиневшие губы.

 

Слышны на закате ковыльная дрожь

И жалобы пчёл на разбитых колодах.

Войди в этот страшный покой — и поймёшь

Величье и цену двадцатого года.

 

Родина

Осинник зябкий, да речушка узкая,

Да синий бор, да жёлтые поля.

Ты всех милее, всех дороже, русская

Суглинистая, жёсткая земля.

 

Деревни меж берёзами и ёлками.

В бетоне и асфальте города.

И глуши, где старинными просёлками

Прошла в веках монгольская орда.

 

Не оранная дедовскими сохами,

В густом бурьяне диких пустырей,

Лежала ты, овеянная вздохами,

Омытая слезами матерей.

 

Пылало небо дымными закатами.

Горели сёла русские в ночи.

Псы-рыцари, сверкающие латами,

В крови купали копья и мечи.

 

Холодный пепел стыл над крутоярами

И оглушал наёмных сабель звон,

Тебя пытали кровью и пожарами

И швед, и шляхтич, и Наполеон.

 

3а данью, за поборами богатыми

На Русь дружины жадные вели

Увенчанные шлемами пернатыми

Магистры, полководцы, короли.

 

Где слава их? Где гордость их надменная?

Орёл на шлеме! Сокол на щите!

А ты лежишь, бессмертная, нетленная.

Загадочная в мудрой простоте.

 

А ты лежишь, бескрайная пределами,

Ковры лугов и спелых нив стеля.

Сынами возвеличенная смелыми,

Родная сердцу русская земля.

 

Над славными курганами старинными

Мы взвили к небу красный флаг труда.

Теченье рек умерили плотинами,

В лесной глуши воздвигли города.

 

А ныне вновь струится дым по пажитям.

Свинцом освистан луговой простор.

Добром твоим, в трудах безмерных нажитым,

Утробу жадно набивает вор.

 

Прорезан воздух выстрелами резкими.

Руины опалённые голы.

Как встарь, опять парят, над перелесками

Разбойные немецкие «орлы».

 

Потоптан луг железными копытами.

Лес притаился. Птичий гомон смолк.

И над твоими ранами открытыми

Склонился немец, как голодный волк.

 

И заросли поля чертополохами,

И дик простор горелых пустырей.

И ты лежишь, овеянная вздохами,

Солдатских жен и скорбных матерей.

 

Над головнями, влажными и чёрными,

Как наша кровь, краснеют кирпичи.

Но кузнецы, склонённые над горнами,

Уже куют победные мечи.

 

Уже по вешним лужам и проталинам.

Заветам славы дедовской верны,

На ратный подвиг созванные Сталиным,

Полки врагов теснят твои сыны.

 

Их ждут осинник, и речушка узкая,

И синий бор, и жёлтые поля.

Ты им дороже жизни, радость русская,

Суглинистая, жёсткая земля.

 

Пока сверкает звёздами вселенная

И солнце не померкнет в высоте,

Ты будешь жить, бессмертная, нетленная,

Загадочная в мудрой простоте.

 

Россия

Всё как прежде, как в древние войны:

Поселенцы уходят в леса,

И звучат в деревнях беспокойных

Причитающих баб голоса.

 

В тайники зарывают пшеницу,

На восток угоняют стада:

Пьёт и грабит, и жжёт, и глумится

Захлестнувшая землю орда.

 

Ночью зарев кровавых свеченье,

Днем по сёлам расправа и суд.

Упокойников вниз по теченью

Тихо русские реки несут.

 

Трупы стынут в молчании строгом

На пути проходящих колонн:

Россиян по разбитым дорогам

Крестоносцы уводят в полон.

 

Но из русского ратного стана

Стёжки к стану врага не видать:

К сапогам чужеземного хана

Не приходят послы припадать.

 

Пусть зашли чужеземцы далече

В шири русских лесов и полей, —

Жив народ наш! От сечи до сечи

Мы становимся крепче и злей.

 

От обиды, утраты и боли

Не ступилось ни сердце, ни меч.

С Куликова старинного поля

Веет ветер невиданных сеч.

 

* * *

Время, что ли, у нас такое,

Мне по метрике сорок лет,

А охоты к теплу, к покою

Хоть убей, и в помине нет.

 

Если буря шумит на свете —

Как в тепле усидеть могу?

Подхватил меня резкий ветер

Закружил, забросил в тайгу.

 

По армейской старой привычке

Трехлинейка опять в руке.

И тащуся к чертям на кулички

На попутном грузовике.

 

Пусть от стужи в суставах скрежет.

Пусть от голода зуд тупой.

Если пуля в пути не срежет,

Значит — жив, значит — песню пой.

 

Только будет крепче и метче

Слово, добытое из огня.

Фронтовой бродяга-газетчик —

Я в любом блиндаже родня.

 

Чем тропинка труднее, уже,

Тем задорней идёшь вперед.

И тебя на ветру, на стуже

Никакая хворь не берет.

 

Будто броня на мне литая.

Будто возрасту власти нет.

Этак сто лет проживёшь, считая,

Что тебе восемнадцать лет.

 

* * *

Всё надо пережить, всё вынести

Во имя торжества родной земли.

Певец всеобщей воинской повинности,

Ты труд войны с солдатом раздели.

 

В степи, в лесах, в горах, в болоте гибленьком

Вкуси от будней ратного труда

И не жалей, что с Редиардом Киплингом

Тебя не поравняют никогда.

 

Не на один покрой шинели скроены:

Вы люди разных статей и пород.

Твои герои — ратники и воины,

За свой очаг воюющий народ.

 

В своей стране, пожаром битв охваченной,

Они вершат суровый, грозный суд.

Свой труд, монетой звонкой не оплаченный,

Как знамя, наши воины несут.

 

Их путь чернеет сёлами сожжёнными

И трупами на снежной целине.

Они в ночах бомбёжных бредят жёнами

И детям улыбаются во сне.

 

Пусть пахнут руки их родной избой ещё,

Но их стопой тропа проторена

К Полтаве от Мамаева побоища

И к Сталинграду от Бородина.

 

Мы все вернем — и города и области,

Железный град пришельцев посечёт.

Но удали, и подвигам, и доблести

У нас, у русских, свой, особый счёт.

 

* * *

Трассой пулемётной и ракетой

Облака рассечены в ночи.

Спи ты, не ворочайся, не сетуй

И по-стариковски не ворчи.

 

С юности мечтали мы о мире,

О спокойном часе тишины.

А судьба подбросила четыре

Долгих, изнурительных войны.

 

Стало бытом и вошло в привычку —

По полёту различать снаряд,

После боя, встав на перекличку,

Заполнять за друга полый ряд.

 

Скорбь утрат, усталость, боль разлуки,

Сердце обжигающую злость —

Всё мы испытали. Только скуки

В жизни испытать не довелось.

 

Сердце солдата

 

1

Видно, выписал писарь мне дальний билет,

Отправляя впервой на войну.

На четвертой войне с восемнадцати лет

Я солдатскую службу тяну.

 

Череда лихолетий текла надо мной

От полночных пожаров красна.

Не видал я, как юность прошла стороной,

Как легла на виски седина.

 

И от пуль невредим и огнем непалим

Прохожу я по кромке огня.

Видно, мать непомерным страданьем своим

Откупила у смерти меня.

 

Пусть трещат пулемёты и ночью и днём.

Мы судьбу не устанем пытать.

Победим. И вернёмся. И радость вернём.

Будет время всё наверстать.

 

Неспроста к нам приходят неясные сны

Про счастливый и солнечный край.

После долгих ненастий недружной весны

Ждёт и нас ослепительный май.

 

2

Константину Симонову

 

Луна висит над опалённым садом.

В ночном тумане тает синий дым.

Рассвет не скоро. Сядь на бурку рядом.

Поговорим. На звёзды поглядим.

 

Здесь, у костра, не скрыть ночному мраку

На наших лицах знаки грозных лет.

Когда я первый раз ходил в атаку,

Ты первый раз взглянул на белый свет.

 

Своей дорогой шёл сквозь годы каждый,

Мечтая счастье общее найти,

Но буря к нам нагрянула однажды,

Слила в одну дорогу все пути.

 

Тем знойным летом, слыша танков топот,

Мы побратались возрастом в бою,

Помножив мой сорокалетний опыт

На твой порыв и молодость твою.

 

Когда пробьёт урочный час расплаты,

На запад схлынет чёрная беда,

В высоком званьи старого солдата

Сольются наши жизни навсегда.

 

Испытанные пулей и снарядом,

Виски свои украсив серебром,

Мы на пиру победы сядем рядом,

Как в эту ночь сидели над костром.

 

3

Сторожко приникая к чёрным зданьям,

Проходит по руинам тишина.

Глухая к человеческим страданьям

Плывет меж звёзд холодная луна.

 

В воронках на ночь залегли секреты.

Сапёры мост наводят на реке.

Зелёные немецкие ракеты,

Качаясь, догорают вдалеке.

 

Потрясены спокойствием вселенной

И слушая беззвучный звёздный хор,

Мы шёпотом заводим сокровенный,

Взволнованный, сердечный разговор.

 

Не сетуя, не злясь на жребий лютый,

Припомнив близких, тёплое жильё,

Мы верим в эти краткие минуты

И в счастье и в бессмертие своё.

 

* * *

В громе яростных битв пролетают над нами

Беспокойные, трудные, грозные дни.

Встань, поэт, перед строем под красное знамя

И в глаза современникам прямо взгляни.

 

Ты сопутствовал каждому нашему шагу.

Все мы вместе встречали тревожный рассвет.

Как отчизне на верность приносят присягу,

Присягни нам на песню, окопный поэт.

 

Все движенья солдатской души карауля,

Кровью сердца пиши нам про наши дела,

Чтобы песня заклятьем от боли и пули

На солдатское верное сердце легла.

 

Чтобы после великого часа победы

Молодые наследники нашей земли

Песнь о том, как сражались и верили деды,

Красным знаменем славы в века унесли!

 

* * *

Сердце бьётся тревожно. Ко мне

Снова мать приходила во сне.

Будто в детстве, тиха и светла,

Целовала, куда-то звала.

 

Слыша взрывы сквозь сон, за стеной,

Я ответил печальной, родной:

— Не зови меня, погоди.

У меня ещё жизнь впереди.

 

* * *

Лес притаился, безмолвен и строг,

Звезды погасли, и месяц не светит.

На перекрёстках разбитых дорог

Распяты взрывами малые дети.

 

Глохнут проклятья истерзанных жён.

Угли пожарища теплятся скупо.

Воздух разбитых траншей заражён

Приторным тленьем забытого трупа.

 

Замкнут страданья народного круг,

Ржавчину горя не смоешь слезами.

В ужас сожжённых домов и лачуг

Смотрит убийца пустыми глазами.

 

Руки убийцы в крови и грязи.

Ржёт он, клыки пожелтелые щеря.

Мститель, над пламенем встань! Порази

В чёрное сердце пьяного зверя.

 

Клятва

Враг вошел в мой дом и разбил,

И развеял в пыли дорог

Все, что я растил и любил,

Как зеницу ока, берег.

 

За тяжелый топор отца

Я во имя любви берусь.

Быть безжалостным до конца

Я клянусь тебе, Беларусь!

 

Невидимкою, ночь и день,

По горячим следам врага

Неотступно ползу, как тень,

Сквозь трущобы, через луга.

 

Я пойду по его следам,

Пулей встречу из-за плетня,

Я покоя ему не дам,

Сердце ужасом леденя.

 

И воздаст ему кровь за кровь

Мой не знающий меры гнев

За разрушенный отчий кров,

За потоптанный мой посев,

 

За взращенные мной сады,

За короткий сыновий век

И за каждый глоток воды

Из моих белорусских рек.

 

Я победой закончу спор.

Пересохнет же кровь врага!

А порукой тому топор

И граненая сталь штыка.

 

Клятва над кровью

До полей Подмосковья от Березины

Я прошел по дорогам войны.

Много горечи жгучей на сердце легло, —

Как поднять эту тяжесть сердце могло?

 

Я видал, как пылали в ночи города;

Как тянулись гуртами к востоку стада;

Как смолкали над нивами птиц голоса;

Как зверье покидало родные леса;

 

Как в расплавленной мареве, в едкой пыли

Толпы беженцев, горем прибитых, брели;

Как в полях, осененных июльским теплом,

Смерть витала над ними холодным крылом.

 

Не забуду, пока я живу на земле,

Крючья черных крестов на железном крыле.

Слышал я по ночам леденящие кровь

Плач и стоны малюток у дымных костров.

 

Слышал я, как вплетались в гром батарей

Причитанья сраженных тоской матерей.

Детской кровью дымились пути на восток.

Как свидетелей сердца на суд позови —

Молодечно и Брест, Воковыск, Белосток,

Слоним, плававший в детской невинной крови.

 

Те, кто выжгли из сердца и совесть и честь,

Лили Кровь из ребячьих разорванных жил.

На дорога народного горя не счесть

Безыменных, затерянных детских могил.

 

Помню — лес белорусский в полдневной красе,

Чуть трепещет под ветром кленовый листок,

На клубящемся пылью оршанском шоссе

Человечьего горя бескрайный поток.

 

И над плачем детей, над мычаньем коров,

Над примятой ногами пожухлой травой

Возникает моторов пугающий рев,

Посвист пуль и пронзительный бомбовый вой.

 

«Мессершмитты» ушли за сосновый лесок

С воем, волчьего воя лютей.

Разрывая ногтями горячий песок,

Хоронили живые убитых детей.

 

Подойди к матерям! Загляни в их глаза!

Им в сверкающий солнечный полдень темно,

Не смягчит материнского горя слеза,

Если горькие слезы иссякли давно.

 

На дорогах войны, под немецким свинцом,

Продираясь сквозь бомбовый чад,

Поднимаются тени, на запад лицом,

Криком сердца о мщенье кричат.

 

Если был ты на крестном народном пути,

Слышал зверя железного рык,

Никогда не забудь, никогда не прости

Этот сердцем исторгнутый крик.

 

Можно снова из пепла поднять города,

Песней радость строительства взвить,

Но убитых детей не вернуть никогда,

Раны сердца не заживить.

 

Слышу девочки раненой жалобный стон,

Сироты бесприютного плач.

Наша месть бесконечна, как смена времен.

Не уйдешь ты от мести, палач!

 

Ярость в сердце народном клокочет ключом.

Слушай воинов, Родина-мать.

Мы клянемся над кровью —

Огнем и мечом

Наше будущее отстоять!

 

* * *

Курганами славы

покрыта родная равнина.

И Днепр, и Морава,

и Висла, и Волга-река.

Ты лжёшь, чужеземец,

что медленна кровь славянина,

Что в грозные годы

душа славянина кратка.

 

От нас убегали

монгольские орды Мамая,

Солдат Бонапарта

мы в наших снегах погребли.

На полчища Гитлера

кованный меч поднимая,

Мы грудью прикрыли

просторы славянской земли.

 

От Волги и Дона

до Савы, Моравы и Дравы

Коврами цветов

мы над пеплом покроем луга.

Могилы славян

вознесутся курганами Славы,

И пахаря плуг

разровняет могилы врага.

 

Они не вернутся с Востока

 

1

Их расстреляли на рассвете.

Не скажет смятая лоза,

Как внуки Шиллера и Гёте

Им ночью вырвали глаза,

 

Как внуки Канта их пытали

Вот здесь, у кручи, на краю,

За то, что сердцем, крепче стали,

Они не дрогнули в бою.

 

2

Под кровлей зарев пыль дорог клубится.

На пепелищах пляшет вороньё.

Народам мира ты, народ-убийца,

Что скажешь в оправдание своё?

 

Где ты прошёл, там кровь и трупов горы

И явь, страшней, чем бредовые сны.

Кто звал тебя в цветущие просторы

Свободной, мирной, солнечной страны?

 

Иссякла сила духа, что взрастила

Плеяду светлых гениев земли.

На смену им пришел дикарь Атилла,

И внуки волчьей шерстью обросли.

 

Где ты прошёл, там слёзы, кровь и злоба.

И проклят миром твой разбойный род.

Когда б великий Гёте встал из гроба,

Он не узнал бы свой родной народ.

 

Подслушав сердцем жалобы и стоны

В кромешной тьме коричневых ночей,

Он проклял бы родительское лоно,

Извергшее убийц и палачей.

 

3

В смертном ознобе под ветром трепещет осина.

Окна распахнуты настежь. Тёмная хата пуста.

Мать причитает над трупом убитого сына.

Вдаль, без пути, без дороги, тихо бредет сирота.

 

Ворон-могильщик, от пепла горячего серый,

Падает в черную ночь с обгорелых ворот...

Пламенем, сталью и местью, не знающей меры,

Будет платить по кровавому счёту народ.

 

Ненависть в сердце, как порох сухой, пронесли мы.

Скоро окрепнут морозы. В поле завоет пурга.

Воины-мстители встанут яростны, неумолимы,

Грозной, карающей силой выйдут по следу врага.

 

Будет земля под ногами врага расступаться.

Мстящее пламя пройдет от стрехи до стрехи.

Горе вам, девушки Шлезвига, Шварцвальда, Граца!

Не возвратятся с Востока в свадебный день женихи.

 

Смерть их настигнет в каждом лесу и долине.

Каждое дерево встретит смертным ожогом ружья.

Горе вам, жёны в Мюнхене, Кёльне, Берлине!

Не возвратятся с Востока к вашему крову мужья.

 

Смерть их настигнет, в какую ни прятались щель бы.

Ярость сожжёт их, как жжёт сорняки суховей.

Горе вам, матери с Одера, Рейна и Эльбы,

Вам не дождаться с Востока, вам не встречать сыновей.

 

Не возвратится ваш выводок волчий с Востока.

Орды пришельцев утонут в черной горячей крови.

Именем жизни клянёмся — мстить, истребляя жестоко.

И ненавидеть клянёмся — именем нашей любви.

 

Привал пехоты

Густого леса чёрная стена

Белёсой дымкой осени одета.

Ночная тишина напряжена

Тревожным ожиданием рассвета.

 

Перед атакой беспокойным сном

Спят пехотинцы на ночном привале.

Не так ли деды под Бородином

В канун своей бессмертной славы спали?

 

* * *

Жарища жаждой глотки обожгла,

Скоробила рубахи солью пота.

По улицам притихшего села

Проходит запылённая пехота.

 

Вплетённые в неровный стук подков,

Шаги пехоты тяжелы и глухи.

Зажав губами кончики платков,

Стоят у тына скорбные старухи.

 

Стоят, скрестив на высохшей груди

Морщинистые, старческие руки.

Взгляни в глаза им. Ближе подойди.

Прислушайся к немому крику муки.

 

Неотвратимый материнский взгляд

Стыдом и болью сердце ранит снова.

Он требует: — Солдат, вернись назад,

Прикрой отвагой сень родного крова!

 

— Остановись, солдат! — кричит земля

И каждый колос, ждущий обмолота…

Тяжёлыми ботинками пыля,

Уходит в поле, на восток, пехота.

 

Наша ненависть

 

1. Конвоиры

Грузовики, рыча, неслись куда-то,

Валялись трупы беженцев в пыли.

Два пехотинца пленного солдата

С передовых в армейский штаб вели.

 

У самого шоссе, воронку вырыв,

Убила бомба четверых ребят,

И, побледнев, один из конвоиров

Занес над немцем кованый приклад.

 

Другой взглянул в глаза и понял сразу,

И на плечо легла его рука:

— Уйми себя... Не надо... По приказу,

Мы в штаб живым доставим «языка».

 

Был день. Был зной. Горела ярко хата.

Вой «Мессершмиттов» замирал вдали,

Два пехотинца пленного солдата,

С передовых в армейский штаб вели.

 

2. Старуха

Декабрь по дорогам гонит пургу.

Немецкий мертвец лежит на снегу.

Русская мать с потемневшим лицом

Склонилась над мертвецом.

Глухо сказала, платок теребя:

— Нечем мне, парень, оплакать тебя.

Высохла слёз моих горьких река.

Ты заколол моего старика,

Сын у меня единственный был —

Ты его, волчье отродье, убил...

 

3. Мститель

Человек склонился над водой

И увидел вдруг, что он седой.

Человеку было двадцать лет.

Над лесным ручьем он дал обет

Беспощадно, яростно казнить

Тех людей, что рвутся на восток.

Кто его посмеет обвинить.

Если будет он в бою жесток?

 

Строки гнева

 

1.

Голубизна небес над полем белым.

Кристаллы льда алмазами горят.

Фельдфебель немец поднял парабеллум

И всю обойму выстрелил подряд.

 

Подул на пальцы и помедлил малость.

И побежал — тяжел, широк в шагу.

Застреленная женщина осталась

Стыть на морозном, искристом снегу.

 

И будто день стал строже и суровей.

И, будто снег расплавив до земли,

В февральский полдень пятна русской крови

Багровой розой гнева расцвели.

 

2.

Плечистый немец, выбритый до лоска,

Вел по деревне русского подростка.

Повизгивая жалобно и тонко,

За мальчиком бежала собачонка.

 

Они свернули за сугроб проулка.

Два выстрела рванули воздух гулко.

И показался над сугробом смятым

Белесый немец с черным автоматом.

 

Застыл в сугробе мальчик. А у ног

Уткнулся носом в черствый снег щенок.

Хозяину кудлатый верен был.

За это немец и его убил.

 

3.

Девочку в канаве, на снегу,

Я забыть до смерти не могу.

Этот чистый лоб и ясный взгляд

Жгучим гневом душу пепелят.

 

Перекошенный страданьем рот

Мне велит скорей итти вперед,

Позабыть про отдых, сна не знать.

Палача кровавого догнать,

Пулей разнести висок и бровь

За ее святую кровь.

 

4.

В стеклянном взгляде ветровая даль.

Вцепились пальцы в мерзлую траву.

Ты слышишь, мертвый, мне тебя не жаль.

Не жаль детей твоих, твою вдову.

 

До самой смерти ты убийцей был.

Себя ты тешил и себя любил.

Ты злобой нашу душу оскорбил.

За это мой земляк тебя убил.

 

Рождение солдата

Пали сумерки. Бой утих.

Ты пришел отдохнуть в блиндаж.

Я читаю в глазах твоих,

То, что в песне не передашь»

 

Что слова? Пустоцвет и тлен.

Тесно в песне судьбе живой.

Ты сегодня у пункта Эн

Был огнём окрещён впервой.

 

Лог дрожал от разрывов бомб.

Нарастал орудийный шквал.

Будто кто-то железным лбом

Толщину земли пробивал.

 

Сто снарядов ложились в ряд,

Перекрытья в щепы дробя.

И казалось — каждый снаряд

Непременно ищет тебя.

 

И когда ты в жару продрог,

Стёр холодных капель накрап,

Бой наполнил широкий лог

Лязгом плоских танковых лап.

 

На тебя, по пеплу лачуг,

По развалинам блиндажа,

Как огромный навозный жук,

Черный танк наползал жужжа.

 

Будет помниться до седин,

Как в разбитом гнезде своём,

Ты стоял перед ним один,

С неуклюжим, длинным ружьём.

 

Как с кинжалом врага кинжал,

Та со смертью скрестил свой взгляд

Пальцем твёрдо на спуск нажал.

Такт отдачи отбил приклад,

 

В синей дымке увидел ты

Как металл умирал в огне,

Как белели в чаду кресты

На горячей чёрной броне.

 

Ты стрелял и стрелял опять.

Из окопа, из-за бугров,

И они повернули вспять

И, слепые, сползали в ров.

 

И тогда ты поднялся в рост,

Вслед за ними бежал, крича.

Подожжённый снарядом мост

Над ручьём пылал, как свеча.

 

От разрывов воздух стонал.

Шквал свинца шумел над тобой.

Ты про всё позабыл. Ты знал,

Что сегодня выиграл бой.

 

По горячей золе села

Ты бежал, не чуя земли,

Будто два огромных крыла

Подхватили и понесли.

 

Вечер солнце свалял в кусты,

По ярам туман разметал.

В этот миг почувствовал ты,

Что оглох и страшно устал.

 

Обессилен, голоден, тих,

Ты, шатаясь, вошел в блиндаж.

И прочёл я в глазах твоих,

То, что в песне не передашь.

 

Декабрь

 

1

Подошла война к Подмосковью.

Ночь в накале зарев долга.

Будто русской жертвенной кровью

До земли намокли снега.

 

По дорогам гремят тачанки.

Эскадроны проходят вскачь.

Ждут сигнала атаки танки

Возле стен подмосковных дач.

 

Стук подков на морозе чётче,

В пар укутан блиндажный лаз.

Молодой москвич-пулемётчик

С темной рощи не сводит глаз.

 

Будто руки окаменели,

Будто вкопан он в грунт во рву...

Этот парень в серой шинели

Не пропустит врага в Москву.

 

2

Как долга эта зимняя ночь.

Ждать урочного часа невмочь,

Тает в облаке трепетный свет

Осторожных немецких ракет.

 

Грянет залп, и опять тишина.

А стрелкам в эту ночь не до сна,

Примыкая к винтовкам штыки,

Ждут сигнала атаки стрелки.

 

Хрустнул снег. Покачнулся плетень.

Промелькнула разведчика тень.

Над седой от мороза травой,

Стиснув зубы, стоит часовой.

 

3

Вот и дни атаки наступили.

Вот и дрогнул гитлеровский сброд.

В белом облаке морозной пыли

Танк несётся с грохотом вперёд.

 

Танк рычит на резком развороте.

И из люка танка, в гром и грай,

Башенный стрелок кричит пехоте:

— Нажимай, родная, нажимай.

 

4

Исковерканы взрывом пути полустанка.

Снег расчерчен следами бесчисленных лыж.

На разбитую башню немецкого танка

По обугленным рёбрам взобрался малыш.

 

Зябко ёжась и брови сдвигая упрямо,

Показал на чужих мертвецов у двора:

— Это их за папаню, Серёгу и маму

Наши дяди танкисты побили вчера.

 

5

Вот бомбами размётанная гать,

Подбитых танков черная стена.

От этой гати покатилась вспять

Немецкая железная волна.

 

Здесь втоптаны в сугробы, в целину

Стальные каски, плоские штыки.

Отсюда, в первый раз за всю войну,

Вперёд, на запад, хлынули полки.

 

Мы в песнях для потомства сбережём

Названья тех сгоревших деревень,

Где за последним горьким рубежом

Кончалась ночь и начинался день.

 

* * *

В дыму пожаров тонет даль седая.

Широк великой битвы разворот.

Колонны танков, с флангов наседая,

Неудержимо движутся вперёд.

 

Сапёры ищут под хрустящим снегом

Чужих сапёр коварные следы.

Из белой рощи конница набегом

Врубается в орущие ряды.

 

И пехотинцы в грохоте орудий

Идут, не наклоняя головы.

Запомни их, товарищ! Эти люди

Фашистов отогнали от Москвы.

 

Песня о слепом баянисте

Посвящается Мише Попову, слепому баянисту N воздушно-десантной бригады

 

Запев.

Немного в жизни надо нам!

Мы мёртвым полем шли

И в поле том негаданно

На песню набрели.

 

Солдатских дум избранница,

Она и здесь жива.

И здесь к ней сердце тянется

Как к солнышку трава.

 

Над песней ветер крутится,

Задира и буян.

Сквозь снежную распутицу

Ее ведет баян.

 

Старинная, не новая,

Она цветет в груди.

Ведь зарево багровое

За Нарой, впереди.

 

Ведь снег чернеет пятнами,

А за спиной Москва.

И стали вновь понятными

Старинные слова.

 

Огонь метнулся и погас

В кустах, между ветвей.

«Настал, настал тяжелый час

Для родины моей».

 

«Настал, настал тяжелый час

Для родины моей,

Молитеся вы, женщины,

За ваших сыновей».

 

Сечет струя упрямая

По снежной целине.

«Трансваль, Трансваль,

Страна моя,

Ты вся горишь в огне».

 

Осколки падают к ногам.

Нам с песней ночь тепла...

Откуда ты в железный гам

К нам в гости забрела?

 

Песня первая.

Шуршит свинец в нежатой ржи,

В некошенной траве.

Мы защищаем рубежи

На подступах к Москве.

 

Над речкой Нарой черный дым.

Сечет железный град.

А мы по грудь в земле сидим

И ни не шаг назад.

 

Невзрачен день, а ночь длинна,

А непогода зла.

В такую непогодь война

К нам гостя привела.

 

Пришел парнишечка чудной

В наш неуютный стан.

Тяжелый ящик за спиной,

В том ящике баян.

 

Сосновой палкой впереди

Нащупывает путь.

Зовет и просит: — Проводи

К бойцам куда-нибудь.

 

Я на дожде насквозь промок,

Шагая налегке.

Мой подмосковный городок

Отсель невдалеке.

 

Мне не держать в руках ружьё —

Глаза мои темны.

Но сердце зрячее моё

Не терпит тишины.

 

Быть может песенка моя

Придется ко двору.

А если надо будет — я

Со зрячими умру.

 

Рабочей, золотой души

Был комиссар у нас.

Сказал он писарю: — Впиши

Товарища в приказ.

 

В полях, освистанных свинцом

Военных непогод,

Баян зачислен был бойцом

В стрелковый первый взвод.

 

С дороги тропка завилась

В блиндажную нору.

И вправду — песенка пришлась

Бригаде ко двору.

 

Песня вторая.

Поднявшись спозаранку.

Товарищ наш слепой

Все ходит по землянкам

Натоптанной тропой.

 

На черный ящик сядет,

— Концертик что ли дам?

Ремень к плечу приладит,

Ударит по ладам.

 

День гулко рвется миной,

Снарядом воет зло,

А с песенкой старинной

Не страшно и тепло.

 

Средь боевого шума

Напев высок и чист...

— О чем на сердце дума,

Товарищ баянист?

 

— Подсядь ко мне поближе!

Про молодость свою,

Про всё, что сердцем вижу,

Я песенку спою.

 

За прибережной кручей

Угрюмые леса.

Баян ты мой певучий.

Стальные голоса!

 

За прибережной кручей

Сожженные сады.

Баян ты мой певучий,

Послушные лады!

 

Над прибережной кручей

На ветлах воронье.

Баян ты мой певучий,

Оружие мое!

 

У края жизни смело

Лады баяна тронь.

И кажется — запела

Далекая гармонь.

 

Мила она, как вести

О дальней стороне,

Как вести о невесте,

О друге, о жене.

 

И кажется — в небесной

Холодной вышине

Душа летит за песней

К потерянной весне.

 

Та песенка простая

Понятна и близка.

И тает, отлетая,

Окопная тоска.

 

Тоска, как льдинка, тает

И не страшна пурга.

Подснежник прорастает

Сквозь черные снега.

 

Поля росой умылись.

Ручьи светлей слюды.

И зеленью покрылись

Сожженные сады,

 

Леса ветвями машут.

А там, где шли бои,

Под песню землю пашут

Товарищи мои.

 

Играй, баян мой старый,

О солнце и весне,

Над русской речкой Нарой

В железной тишине.

 

Песня третья.

Недолго до рассвета

Над лесом стыть луне.

Зелёная ракета

Сгорает в вышине.

 

Морозные иголки

Летят с большой сосны,

Как ломкие осколки

Железной тишины.

 

Взлетели из метели

Железные стрижи.

Землянки опустели,

Притихли блиндажи.

 

Огня струей багровой

Кустарник опален.

В ружье, на смерть готовый,

Поднялся батальон.

 

Все ближе рев и топот,

Все резче ветра свист.

Наощупь из окопа

Выходит баянист.

 

Сечет свинец горячий.

Над полем сталь гудёт.

А он вперёд, как зрячий,

Уверенно идёт.

 

Над полем небо в звездах.

От залпов ночь глуха.

Баян глотает воздух

В просторные меха.

 

Над прибережной кручей,

Над ширью ветровой,

Запел баян певучий

Под грохот боевой.

 

Как ураган на воле,

Как снежных глыб обвал.

Бушует в мертвом поле

«Интернационал».

 

В снегах лощины тесной,

Где берег Нары крут,

Сквозь смертный вихрь, за песней

Товарищи идут.

 

Провыла мина волком.

Рассвет качнулся, мглист,

И раненный осколком

Споткнулся баянист.

 

Но в грохоте и вое

Та песня не умрёт.

К нему подходят двое,

Ведут его вперёд.

 

И вновь вихрится шквалом

Над полем, над рекой:

«С Интернационалом

Воспрянет род людской».

 

Звенит над болью жгучей

И гонит забытьё...

Баян ты мой певучий.

Оружие моё!

 

Партизаны

С винтовками наперевес

Глухой тропой шагают двое.

Как будто в белорусский лес

Они сошли с офортов Гойи.

Маршрут им ненавистью дан.

Любовь дала их сердцу крылья.

В суровом братстве партизан

Воскресла в наши дни герилья.

Всем мужеством земли сильна,

Идёт народная война.

 

Однажды ночью

Вся ночь пролетела, как страшный бред.

Расстрел назначили рано.

А было ему шестнадцать лет,

Разведчику-партизану.

 

В сенях умирал заколотый дед,

Сестренке ломали руки.

А он все твердил упрямое: «Нет!»,

И стоном не выдал муки.

 

Вдоль сонной деревни его вели

В пустое, мертвое поле.

Морозные комья стылой земли

Босую ступню кололи.

 

Мать вскрикнула тонко, бела, как мел,

И в поле вдруг стало тесно.

А он подобрался весь и запел

Свою комсомольскую песню.

 

На залп он качнулся лицом вперед

И рухнул в холодный пепел.

Ты понимаешь? Такой народ

Нельзя заковать в цепи.

 

Дочери

Над безмолвьем полянки —

Галочьи толки.

На траве — партизанки,

Две комсомолки.

На траве, возле гати,

Мертвые обе.

«Не рыдай, мене, мати,

Зрящи во гробе».

 

Смерть пришла, как усталость.

Ноженьки босы,

По траве разметались

Русые косы.

Растерзали фашисты

В бешеной злобе.

«Не рыдай, мене, мати,

Зрящи во гробе».

 

Причитает седая:

«Доченька, дети…

Для того ль, подрастая,

Жили на свете?

На потоптанной мяте

Замерли обе…»

«Не рыдай, мене, мати,

Зрящи во гробе».

 

Будто дрогнули губы

Старшей, Татьяны:

«Нас у старого дуба

Ждут партизаны.

Ты пойди на закате

К старому дубу.

Не рыдай ты над нами,

Мсти душегубу…»

 

* * *

Под вечер в гестапо ее привели.

Прикладами били сначала.

Стояла она чернее земли,

Как каменная, молчала.

 

Когда ей руки стали ломать

На исходе бессонной ночи,

Плюнула партизанская мать

Немцу в бесстыжие очи.

 

Сказала

(были остры, как нож,

Глухие ее слова):

— Труд твой напрасный! Меня убьешь —

Россия будет жива.

 

Россия тысячу лет жила,

Множила племя свое.

Сила твоя, лядащий, мала,

Чтобы убить ее...

 

Не уйдёшь ты, палач, от карающей ярости

 

1

Без конца и без края багровые зарева.

Тяжелы по дорогам чужие шаги.

Что же? Рви, издевайся, ломай, разбазаривай,

Наши тёплые гнезда без жалости жги.

Нет пощады ни хрупкому детству, ни старости.

Опозорена дочь на могиле отца.

 

Не уйдёшь ты, палач, от карающей ярости,

Что обуглила русские наши сердца.

Все, что втоптано в грязь, сожжено и загублено,

Синий трупик младенца и мёртвый завод,

В русском сердце дымящейся раной зарублено,

Вопиёт о расплате, возмездия ждёт.

 

Гнев взметнётся огнём над кровавыми сворами.

Голова чужеземца повалится с плеч.

Видишь — Русь над умытыми кровью просторами

Подняла богатырский, карающий меч.

 

2

Обходя караулы, к снегам припадая,

Целиной без дорог, под немецким свинцом

В полк пришла по пороше прямая, седая,

С потемневшим от горя суровым лицом.

 

Рассказала, что сына послали на муку,

Рассказала, как дом до рассвета горел...

Ей полковник пожал узловатую руку,

Вспомнил детство и обнял и лаской согрел.

 

Он провёл партизанскую мать перед строем.

Он сказал ей: — Мы новую хату построим,

В палисаднике новом посадим цветы.

Не дадим мы слезе материнской пролиться.

Не продрогнет на холоде старость твоя.

Глянь в глаза нам, запомни повадку и лица.

Мы тебе не чужие. Мы все сыновья.

 

3

Чтоб снова песнею могучей,

Гремел труда победный шаг;

Чтоб в древнем Киеве над кручей

Взвился сквозь ветер красный флаг;

Чтоб над Москвой и Ленинградом

Сверкали мирные огни;

Срази врага. Добей прикладом

И через труп перешагни.

 

Прасковья

Что-то на сердце смутно.

Дрёма нейдёт к изголовью.

Хочешь, я расскажу

Про солдатскую жонку Прасковью.

Как явился германец

В запрошлый октябрь в Подмосковье,

Молодцы из гестапо

Нагрянули в избу к Прасковье.

 

Шомполами хлестали,

Железом пытали Прасковью.

Претерпела солдатка.

Смолчала. Не дрогнула бровью.

Три немецких солдата

Топтали и били Прасковью.

Половицы набрякли

Горячей Прасковьиной кровью.

И опять претерпела.

И снова, как камень, молчала.

Отдохнули солдаты

И начали мучить с начала.

 

За селом нашим пруд.

За прудом камыши и трясина.

Утопили германцы

В трясине Прасковьина сына.

Наглумились враги

Над её материнской любовью,

А она претерпела.

Тогда застрелили Прасковью.

 

На задворке трава

Сапогами чужими примята.

Три немецких солдата

Вскинули три автомата.

Три ствола,

Три огня

Непокорная, падая, видела.

Н е запачкала душу.

Соседей своих не обидела.

Партизанские думки

Врагам на распятье не выдала.

Вот и весь мой рассказ...

Что задумался? Спи на здоровье!

А ребятам в полку

Расскажи о солдатке Прасковье.

 

Возвращение

День к вечеру клонился. Чуть дрожа,

Зной обтекал сухого пепла горы.

Поодаль от пустого блиндажа

Привал разбили под стеной саперы.

 

Пшено варилось в черных котелках,

На дно мучнистым слоем оседая.

С двухлетним мальчуганом на руках

К нам подошла крестьянка молодая.

 

Огонь лизал промасленную жесть,

Косматился, играл меж котелками.

Ребенок плакал: — Мама... хлебца... есть...

И пар ловил опухшими руками.

 

Мне очень трудно продолжать рассказ,

Мне сердце жгут слова ребячьи эти.

Мы все отцы. У каждого из нас

Остались дома маленькие дети.

 

Что б ты ни делал, где бы ты ни жил,

Их образы встают как из тумана.

Сапер миноискатель отложил,

Сухарь и сахар вынул из кармана.

 

Я видел, как сапер от слез ослеп,

Когда ребенок и смеясь и плача,

Схватив ручонками солдатский хлеб,

Его жевать поспешно, жадно начал.

 

Ты не забудешь никогда, солдат,

Опухшие, бессильные ручонки,

Блуждающий, совсем не детский взгляд

И синий ротик этого мальчонки.

 

Твой горький труд его от смерти спас,

Вернул для жизни щупленькое тело.

Тебе и мне и каждому из нас

Страна прощать обиды не велела.

 

Когда ты немца встретишь за рекой,

В такой же вот блиндажной черной яме,

И ничего не будет под рукой,

Ты в глотку немца вцепишься зубами.

 

Ты будешь грызть, терзая и душа,

Пока не станет он белее мела,

Пока его разбойная душа,

Душа гадюки, не покинет тела.

 

Дороги ведут на запад

Даже ельник на стуже насквозь продрог,

Даже звёзды жмутся к луне,

А они идут вперёд без дорог,

По сугробам, по целине.

 

А они идут по пояс в снегу,

В тёмных чащах торят пути.

Не сдержать их напор боевой врагу,

От штыков и пуль не уйти.

 

Не страшит их сражений горячий дых.

Ведь в селе, за рекой, внизу,

Поседевшие матери встретят их,

Утирая платком слезу.

 

Ведь навстречу им выйдет из лесу дед

С автоматом чужим в руке.

— Дорогие, — шепнёт им солдатка вслед

На родном, родном языке.

 

Кто прошёл здесь с мечом, от меча умрёт,

Как легла Бонапарта рать.

Каждый куст опалённый зовёт вперёд.

Каждый мертвый велит карать.

 

Пусть метель по полям не устанет месть,

Не собьются полки с пути.

Нас на Запад ведут любовь и месть,

И врагу от нас не уйти.

 

Возвращение

В громовую песню карающей стали

Вплетен пулемётный крутой говорок...

Я знал вас в июле. Вы в памяти встали,

Покрытые пылью военных дорог.

 

Прошли, отступая, сквозь огненный дождь вы,

Обиду и горечь скрывая в груди.

Казалось — земля прожигала подошвы

И камни кричали: — Не уходи!

 

Воронки зияли дымящейся бездной.

Прохладой не звал пересохший поток.

Вы честно сражались. Но ветер железный,

Крепчая, теснил и теснил на восток.

 

Вы приняли горечь смертельной отравы,

То жженье в сердцах и поныне свежо.

Я помню — минёр, подорвав переправы,

Кричал, обернувшись на запад: — Ужо!

 

Ужо мы за всё поквитаемся с вами!

Ужо мы вернёмся!..

Бессилен и мал,

Он пал на колени в обугленной яме

И жаркую землю в слезах обнимал.

 

Бессчётны походные ваши становья.

Обид и могил по дорогам не счесть.

Победный декабрь на полях Подмосковья

Прославил оружия русского честь.

 

На запад уходят военные грозы.

Забрезжил близко Днепра берега.

За ваши мужские июльские слезы

Сугробы окрашены кровью врага.

 

Вас эти дороги знакомые ждали.

И ждали деревни, одетые в чад.

— Мы ждём вас! —

Зовут осквернённые дали

И камни о мести

из снега кричат.

 

Встреча

Хрустит снежок морозный, жёсткий,

Взбегают сосны на бугор.

Сквозь лес, минуя перекрёстки.

На Запад держит путь дозор.

 

Таятся лисы в снежных норах,

За тучей «Юнкерс» воет злой.

Дозорный ловит каждый шорох.

Входя в отцовское село.

 

Здесь с детства всё ему знакомо.

Здесь тропка каждая мила.

Был дом родной. Не стало дома.

И детства нет. И нет села.

 

По пепелищу ветер рыщет.

В холодном пепле чёрный сруб.

На тополе, над пепелищем.

Качается тяжёлый труп.

 

Качается понурый, синий.

Опоры нет ему нигде.

Сжат чёрный рот, и белый иней

Застыл в дремучей бороде.

 

Как над открытою могилой,

Дозорный сгорбился, скорбя.

Он глухо шепчет: — Батя... Милый...

Хороший... Как они тебя...

 

И пересиливая муку.

Он гладит зипуна обшлаг.

Целует ледяную руку,

Упрямо сжатую в кулак.

 

А русский снег кругом, как море.

А даль зовёт: — Пора идти!

И он идёт вперёд. И горе

Тому, кто встанет на пути.

 

Девочка и солдат

В небе от зноя, полдневного звонком,

Мечется рыжего пламени клок.

Рядом с дрожащем от страха ребёнком,

К дубу припал запылённый стрелок.

 

Снизу в глаза ему жалобно глядя,

Бледные ручки сцепив на груди.

Девочка шепчет: — Дяденька, дядя,

Миленький, родный, не уходи.

 

Рокот катился по пыльным дорогам,

Грозно рычал раскалённый металл,

Встал пехотинец, суровый и строгий,

Неторопливо бутылки достал.

 

В самую прорву растущего дыма,

Бросил бутылку широким броском,

Дух перевёл. Огляделся. И снова

Выбросил спящего пламени ком.

 

Пламя вставало из облака пыли,

Плавило сталь, обжигало кусты.

Перед глазами двоились и плыли,

В дымной завесе чужие кресты.

 

Пуля залётная взвизгнула тонко,

Ткань разрывая и кости дробя.

Раненный тихо склонился. к ребёнку:

— Доченька, я не уйду от тебя.

 

Мать

Дым костра. Сырых шинелей груда.

Неуютный наш солдатский быт.

Женщина, пришедшая «оттуда»,

По убитой дочери скорбит.

 

Голос — шороха лесного глуше —

Шелестит, как жухлая трава.

Болью обжигают наши души

Тихие и скорбные слова.

 

Будто вдруг на нас упали горы.

Будто вымер шумный наш привал.

Только кто-то скрежетом затвора

Тишину ночную разорвал.

 

Возмездие, воин!

Отбомбил и скрылся в облаках,

От зениток ускользнул шутя,

А внизу в обугленных руках

Мать сжимает мёртвое дитя.

 

Запеклась продольным шрамом бровь.

Поседели косы под платком.

И слилась младенческая кровь

С теплым материнским молоком.

 

Как слепая, подошла к пруду.

Расступилась темная вода…

Я — свидетель. Я его найду

В грозный день последнего суда.

 

Приведу его к тому пруду,

Чтобы видел смерть свою в упор.

Подниму наган. Курок взведу.

И во имя жизни приведу

В исполненье смертный приговор.

 

18 марта

Хлопает крылом железный кочет.

Бомбами насквозь пробита тьма.

Слышишь? Девочка, сойдя с ума.

Над убитой матерью хохочет.

 

Как несносен этот долгий грохот!

Как навязчив этот звон в ушах!

За Красивой Мечью, в камышах,

Эхо подхватило страшный хохот.

 

Небо в нитках огненных над нами,

И в кольце разрывов видим мы

Вёрткий «Юнкерс», вырванный из тьмы,

Синими, слепящими лучами.

 

В черный мрак врубаются снаряды

Бьющих в исступленьи батарей.

— Перережь дорогу! Сбей скорей!

Он убийца! Нет ему пощады.

 

Двое

Их было двое. Враг их окружал.

Один, крича и плача, побежал, —

Четыре вспышки выстрелов блеснули,

И в спину беглеца впились четыре пули.

Другой боец не отступил пи шагу,

Он встретил в лоб орущую ватагу.

Поднявшись в рост над рыжим бугорком,

Спружинив мышцы сильные упруго,

Разил гранатами, колол штыком —

И вырвался из замкнутого круга,

Десятерых на месте уложив.

Он жизнь любил. И он остался жив.

 

* * *

В три часа пополудни подняли взвод.

Он ушёл в неизвестность, в беззвёздную тьму.

На рокадной дороге чужой пулемёт

Бросил синие трассы навстречу ему.

 

Полевой телефон не смолкал до утра.

А к рассвету, как снежный обвал, как волна,

Из тайги долетели раскаты «ура!»

И по следу атаки прошла тишина.

 

Мы там были в начале военного дня.

Было пусто и тихо. Лишь кровь на снегу,

Да сумятица многих шагов, да лыжня,

Торопливо бегущая в чащу, в тайгу.

 

* * *

Было холодно, было невесело,

Злился ротный, кусая усы.

По дорогам пурга куролесила;

Тонко выли за озером псы.

 

И стучали часы, как кузнечики,

И костёр дотлевал в шалаше.

Но ввалились с мороза разведчики, —

Сразу стало теплей на душе.

 

От беседы, от жидкого чая ли

Растопилась ночная тоска.

Мы их видеть живыми не чаяли,

А они привели «языка».

 

* * *

Устали… Отчаянный выпал денёк!

Шесть танков спалили у склона.

На корточках сидя, заснул паренёк

В землянке разведбатальона.

 

Снаряды кромсают чернильную тьму,

И поле снегами одето.

А парень разнежился. Снится ему

Весна, уходящая в лето.

 

Такая вокруг тишина и покой,

Что слышны сердец перестуки.

Идёт он над Волгой, сжимая рукой

Горячие девичьи руки.

 

Поёт соловей на медной сосне.

Туманы колышутся зыбко.

И улыбается парень во сне

Совсем не военной улыбкой.

 

Связист

Он линию едва срастить успел,

Когда, вплетаясь в посвист ветровой,

Чужой свинец пронзительно запел

Над низко наклонённой головой.

 

Осенний день был облачён и хмур.

Дрожал от взрывов подмосковный лог.

Связист зажал зубами тонкий шнур

И за сугроб, отстреливаясь, лёг.

 

Лишь через час его в снегу нашли.

В больших глазах застыла синева.

Меж мёртвых губ по проводу текли

Живой команды твёрдые слова.

 

Связист и в смерти не покинул пост,

Венчая подвигом свой бранный труд,

Он был из тех, кто, поднимаясь в рост,

Бессмертие, как города, берут.

 

Минёр

Мы стоим с минёром на юру,

Вглядываясь в низкий горизонт...

Здесь был бой... Отсюда, поутру,

Пехотинцы прорывали фронт.

 

Били пушки по врагу в упор

С бугорка, где мы сейчас стоим.

Им в ночи расчистил путь минёр

Молчаливым мужеством своим.

 

Чтобы к западу, на грани дня,

Хлынул грозно наступленья вал,

Он в лощине, пальцы кровяня,

Мины из-под снега вырывал.

 

От ракет и взрывов слеп и глух,

Полз над смертью труженик-солдат

Кровью замерзающей набух

Белый маскировочный халат.

 

По бойницам, в огненном кольце,

Он из автомата бил со зла,

Кожу на руках и на лице

Проволока цепкая рвала.

 

Под глухие выбухи гранат,

Не сводя со смерти серых глаз,

Полз упрямый труженик-солдат

И к рассвету выполнил приказ.

 

Вот он руки греет над костром,

Отводя ладонью едкий чад.

Вдаль уходит орудийный гром.

На дороге тягачи рычат.

 

Сел минёр. Коробку с табаком

Из кармана вынул не спеша.

И в зрачках сверкнула огоньком

Озорная русская душа.

 

Улыбнулся: — Этак вот всегда —

Дух перевести и вновь ползти.

Только мы привыкли, не беда!

Ведь победа на конце пути.

 

* * *

Кружилась метель возле тощих берёз.

Свивала в жгуты серебристую пыль.

И ветер нежданно из лесу принёс

Знакомую песню, поволжскую быль:

 

Как Волга-река по весне, в тишине,

В крутых берегах, извиваясь, текла;

Как, плавно качаясь на зыбкой волне,

Разбойничья лёгкая лодка плыла;

 

Как в пене и в брызгах играло весло;

Как в терем вернулся разгневанный муж…

Какими судьбами тебя занесло

С Поволжья в таёжную финскую глушь?

 

Был голос поющего звонок и чист.

То птицей взлетал, то в метели тонул.

Шагал целиной ярославец-связист

И с песней меж ёлками провод тянул.

 

Русская пляска

Вечер был необычный, спокойный такой.

Степь лежала в молочном тумане.

Припадая к мехам загорелой щекой,

Пулемётчик играл на баяне.

 

Мы доверили думы стальным голосам,

И холодная сталь, как живая,

Тихо вторила гулким ворчливым басам,

Теплой грустью сердца обдавая.

 

Люди вспомнили сёла свои, города,

Дорогих и любимых походку.

Даже птицы примолкли в лесу. И тогда

Пулемётчик рассыпал чечётку.

 

И как будто бы солнце проглянуло вдруг

Меж взъерошенными облаками.

Молодой заряжающий вылетел в круг,

Приминая траву каблуками.

 

От ударов ладоней взлетели стрижи,

В яр забился испуганный леший.

Ой ты, русская пляска! Живи, не тужи!

Буйну голову, парень, не вешай.

 

Пой баян! Чтоб ходила земля ходуном,

Чтобы эхо нам вторило с поля.

Сыпь лихую чечётку! Вейся вьюном

Наша юность — солдатская доля.

 

* * *

Тела друзей размётаны во сне,

На валенках сапёра сохнет глина.

И рядом с автоматом, на стене,

Безмолвная, уснула мандолина.

 

А я не сплю. Под шум тайги седой

Я слышу шелест мерного дыханья.

Передо мной бескрайной чередой

Далёкие встают воспоминанья.

 

От песенки, пропетой невзначай,

От пляски, своевольной и задорной,

Вином прошёл по жилам жидкий чай,

Каморка наша сделалась просторной.

 

Нас в этот братский, тесный круг свела

Одной любви и ненависти сила.

И полночь у разбитого стола

Беседой тихой дружбу закрепила.

 

Иссякло сало в тусклом ночнике.

Не спится мне… Всё кажется, что рядом

Скуластый лыжник ходит налегке,

Сбивая снег с кустарника прикладом.

 

Умолкли пушки. Тьма и тишина.

За дверью лес настороженный, строгий.

Спят юноши… Пусть крик ночной тревоги

Не прозвучит и не нарушит сна.

 

* * *

Осторожно пощупал — кисет не промок,

Вынул бережно щепоть махорки,

Завернул, закурил. И поднялся дымок,

По-домашнему тёплый и горький.

 

Чёрным дёгтем внизу клокотала река.

В белом инее стыла берёза.

По холодному небу текли облака, —

Может быть, от родного колхоза.

 

Он устало присел на подрубленный ствол

Возле самого края обрыва.

А по мосту, который он за ночь навёл,

Горный полк проходил торопливо.

 

Грохотали орудия разных систем,

Шелестели по наледи шины.

Он сидел и курил и завидовал тем,

Кто ведёт боевые машины.

 

Завивался и таял табачный дымок,

Как тепло задушевной беседы.

Он был плотник. И было ему невдомёк,

Что за ним половина победы.

 

* * *

Жизнь в этом доме больше не жилица.

Здесь смерть приходит, костылём стуча.

Из фонаря оплывшая свеча

Чуть освещает пасмурные лица.

 

Сюда приносят тех, кому не встать.

В пазах белеет снеговая проседь.

И дверь скрипит сухой сосне под стать.

За эту дверь покойников выносят.

 

Войдя однажды в эту тишину,

Увидя смерть в обыденном обличье,

Ты, задрожав, почувствуешь войну

Во всём её трагическом величье.

 

Расстрел партизана

На ветвях израненного тополя

Тёплое дыханье ветерка.

Над пустынным рейдом Севастополя

Ни серпа луны, ни огонька.

 

Воет полночь псами одичалыми.

Шелестят над щебнем сорняки.

Патрули качают над причалами

Плоские немецкие штыки.

 

В эту ночь кварталами спалёнными,

Рассекая грудью мрак ночной,

Шёл моряк, прощаясь с бастионами,

С мёртвой Корабельной стороной.

 

Шёл моряк над бухтами унылыми,

Где душе все камешки милы...

На кладбище старом над могилами

Конвоиры вскинули стволы.

 

Он стоял. Тельняшка полосатая

Пятнами густыми запеклась.

Он сказал: повоевал богато я.

Вражьей вашей крови пролил всласть.

 

Это мы с братвой, ночами тёмными,

Вас подстерегали пулей злой

В Инкермане за каменоломнями,

На крутых утёсах за яйлой.

 

Если ветер разгулялся по полю,

Встань, попробуй, поперёк пути.

Много вас тянулось к Севастополю,

Да немногим пофартит уйти.

 

Встали здесь на якорь вы не рано ли?

Шторм придёт и вырвет якоря...

Вперебой, не в лад, винтовки грянули.

Небо кровью красила заря.

 

Севастопольцы

«Вахт ам Райн» внизу гнусит гармошка.

Темень. Тень немецкого штыка.

В полночь старый черноморец Кошка

Будит краснофлотца Шевчука.

 

И идут они от Инкермана,

Сквозь потемки мёртвой тишины,

До высот Малахова кургана,

Мимо корабельной стороны.

 

Часовым глаза слепят туманы.

Что-то там мелькнуло впереди?

То ли тени, то ли партизаны —

В темноте попробуй разгляди.

 

Шорох. Всплеск. И тело неживое

Принимает ржавая вода.

Вдоль причала в ночь уходят двое,

Не оставив на камнях следа…

 

На скалу карабкаются ловко,

Раздирают заросль камыша,

Гулкая старинная кремневка

Вторит автомату ППШ.

 

…Смерть из глаз орлиных свет украла.

В темном склепе не видать ни зги.

Слушают четыре адмирала

Легкие матросские шаги.

 

И сказал Нахимов Пал Степаныч,

Славный севастопольский орел:

— Это Кошка, адмиралы, на ночь

На охоту правнука повел.

 

Ужас на пришельцев навевая,

Воздухом бессмертия дыша,

Ходит по развалинам живая,

Гневная матросская душа.

 

Чует сердце — скоро дрогнут скалы

От стального крика батарей.

Мы еще услышим, адмиралы,

В бухтах грохот русских якорей…

 

Звездный мир над бухтами огромен.

Штык качнулся и упал во тьму.

Лазарев, Корнилов и Истомин

Отвечают другу: — Быть тому!

 

Скворцы прилетели

Чужих указателей белые стрелы

С высоких столбов срывают бойцы.

Над пеплом сырым, по ветвям обгорелым

Тревожно снуют погорельцы-скворцы.

 

К знакомым местам из-за тёплого моря

Они прилетели сегодня чуть свет.

А здесь — пепелища в крови и разоре,

Ни хат, ни ребят, ни скворечников нет.

 

Ну как это птичье бездомное горе

Отзывчивой русской душе не постичь?

Сощурясь от солнца, на вешнем просторе

Волнуется плотник — сапёр-костромич.

 

— И людям мученье, и птицам не сладко

На этих пропащих дорогах войны.

Я так полагаю, что новую хатку

Сапёры срубить погорельцам должны…

 

Звенят топоры. Зашуршали рубанки

Над прелью пропитанной кровью земли.

Горелые доски, и старые планки,

И ржавые гвозди в работу пошли.

 

Червонного золота жёлтые пятна

Весна разбросала по плоским штыкам.

Сегодня мы плотники. Любо, приятно

Стругать эти доски рабочим рукам.

 

И кровля и стенки отструганы гладко.

Солёные капли набухли на лбу.

Над пеплом пожарища новая хатка

Уютно белеет на чёрном дубу.

 

Мы снова появимся в местности здешней

И дружно под тёплым весенним дождём

Посадим дубы и под новый скворечник

Венцы человечьей судьбы подведём.

 

Предчувствие весны

Видно, уж нам дорога такая —

Жить на земле от войны к войне.

Плещет речушка, у ног протекая,

Ласточки гнезда вьют на стене.

 

В золоте полдня сосен верхушки,

Солнца звенящего — край непочат.

А из-за леса тяжёлые пушки,

Не уставая, кричат и кричат.

 

Кто запретит в этот полдень кричать им?

Что им до радостной боли зерна?

Им ведь не слышно, что вешним зачатьем

Каждая травка напряжена.

 

Пусть с тишиной наши судьбы в разладе, —

Мы не хотим под ярмом одичать.

Ради цветенья и радости ради

Мы заставляем железо кричать.

 

Пусть наше время жестоко и дико, —

Вытерпи! Землю ногтями не рви.

Мы для детей из железного крика

Выплавим светлую песню любви.

 

* * *

М. Слободскому,

О. Верейскому

 

В полях ревёт, по-волчьи зла,

Седой пурги труба.

Под кровлю братства нас свела

Солдатская судьба.

 

Морщины не сотрёшь с лица,

И не солгут глаза.

Сгибала волю, жгла сердца

Железная гроза.

 

Но на войне, как на войне:

В жестоком, злом году

Плечо к плечу, спина к спине

Встречали мы беду.

 

Мы всё делили на троих —

Сомненья, горечь, труд,

Едва созревший в сердце стих,

Блиндажный наш уют.

 

Мы ночью верили в рассвет,

Встающий на крови,

Мы знали, что без гнева нет

Ни счастья, ни любви.

 

И в редкий час, когда вина

Добыть нам довелось,

Мы пили залпом и до дна

За ненависть, за злость.

 

Тяжелый путь нам веком дан,

Но песню впрок готовь,

Придет пора поднять стакан

За братство и любовь.

 

* * *

Сядь у костра. Не спится всё равно.

Дням и ночам давно потерян счёт.

Разлуки долгой терпкое вино

По нашим жилам медленно течёт.

 

Настой полынный в наше сердце влит,

А опьяненье так и не пришло.

Так что ж с похмелья голова болит,

И сохнет мозг, и сердцу тяжело?

 

Как нам мечтать о встречах, о любви,

Когда войной назначен путь штыку?

Всё перетерпим и в чужой крови

Утопим боль, усталость и тоску.

 

Ключи к сердцу

Привычной меркой без толку не мерьте

Всё, что грозой войны потрясено.

Тому, кто ходит близко возле смерти,

На свете видеть многое дано.

 

Мы стали все придирчивей и резче,

Изведав треволнения войны.

Для нас теперь поступки, люди, вещи

Дрожащим светом битв освещены.

 

Мы видим всё отчетливей и дальше

В годину потрясений и разрух.

Ревниво ловит дребезжанье фальши

В литых словах наш обострённый слух.

 

Когда снега багрились кровью ало,

С души солдатской, что таить греха,

Как мёртвый лист по осени, опала

Красивых слов сухая шелуха.

 

Душа бойца взыскательно сурова,

Не ей витийству пышному внимать.

Мы стали молчаливей. С полуслова

Привыкли мы друг друга понимать.

 

На сквозняке больших событий стоя,

В звезду свою поверив до конца,

Лишь слово правды, честное, простое,

Готовы мы принять в свои сердца.

 

И если ты встаёшь под наше знамя,

В дверь блиндажа уверенно стучи.

Тот, кто печаль и радость делит с нами,

К душе солдатской подберёт ключи.

 

Когда долго идёт дождь

Болотная мутная ночь белобрыса.

На влажных гнилушках зелёная цвель.

Тоска, как облезлая, старая крыса,

Опять в темноте заползла за шинель.

 

Опять ей помучить меня захотелось.

Луну утащила с подзвёздных высот,

Под влажной шинелью на теле пригрелась,

Безжалостно, медленно сердце сосёт.

 

Крысиные зубы прогрызли аорту,

По капле из жил утекает тепло…

Да сгинь ты, проклятая, ну тебя к чёрту!

И без тебя на войне тяжело.

 

На привале

Росная вечерняя прохлада.

Молодые сосны при пути.

Как немного человеку надо —

Сбросить скатку, дух перевести,

 

Снять ботинки, размотать портянки,

Развязать засаленный кисет...

Кажется, что на земле полянки

Краше и уютней этой нет;

 

Кажется, что полной горстью милость

Людям щедро раздаёт весна;

Что тебе попритчилось, приснилась

Злая пустоглазая война;

 

Что земля и травы пахнут домом

И солёным запахом морей.

Добродушным уходящим громом

Кажутся раскаты батарей.

 

Ветровые синие просторы

Все бы ты душой своей впитал...

Не вини товарища, который

При пути портянки размотал.

 

Помнит он, что спелых зорь алее

Кровь на узких листьях камыша.

Не размякнет, только станет злее

Верная солдатская душа.

 

После атаки

Был этот день на редкость светел,

А командира уносила ночь.

Спросил он строго: — Отогнали прочь?

— Да, отогнали, — глухо полк ответил.

 

* * *

Сверля туннели по сугробам талым,

Ручьи, звеня, стремятся в лоно рек,

А при пути, измученный металлом,

Как свечка, догорает человек.

 

Его убийц тесня и настигая,

За горизонт товарищи ушли.

Слепит глаза голубизна нагая,

Тревожит запах тающей земли.

 

Кровь застывает, по виску стекая,

Взгляд застилает дымка полусна.

И зреет бред…Так вот она какая,

Последняя, двадцатая весна.

 

До тех, что скрылись за горбом пригорка,

Не докричишься, сколько ни кричи.

Баюкает ручьёв скороговорка,

Картавят рядом чёрные грачи.

 

И весь в свеченье небосвод высокий.

И степь под снегом празднично светла.

Ты слышишь? — В травах оживают соки

От каждой капли твоего тепла.

 

Утро в окопе

Когда по окопам прошла перекличка,

Когда мы за чаем беседу вели.

Порхнула хохлатая серая птичка

Над кромкой ничьей, одичалой земли.

 

На ближней раките листву колыхнула,

И отзвуком прежних, спокойных времён

Над полем, оглохшим от грома и гула.

Рассыпался тихий, серебряный звон.

 

Просторно вдохнули солдатские груди

Весеннего воздуха влажную прель.

Сердцами и слухом окопные люди

Ловили нежданную чистую трель.

 

И самый старейший из нашего круга

Сказал, завивая махорочный дым:

— Вот, тоже, не бог весть какая пичуга,

А как заливается! Рада своим.

 

Двое ночью

Мёртвый посёлок в ночи, в грязи.

Шорох и шёпот из-под плетня:

— Гриша... братишка... один ползи...

Отвоевался... Оставь меня... —

 

Липнет к шинели жидкая грязь.

Ой, тяжела ты, живая кладь!

Кровью намокла грубая бязь.

Шорох опять, и шёпот опять:

 

— Вот привязался... упрямый бык...

Глупо, браток, пропадать вдвоём... —

Звякает глухо штык о штык,

Кровь запекается под тряпьём.

 

Руки в грязи, и лицо в грязи.

Ноет простреленное плечо.

Сердце торопит: «Ползи! Ползи!»

Кровь приливает к вискам горячо.

 

Взмыла ракета. Светло, как днём.

Вот они! Целься! На мушку лови!

Тело на теле под бурым плетнем.

Оба в грязи. Оба в крови.

 

Мёртвый посёлок и мёртвый свет.

Яблони. Хата. Горшок на трубе.

— Кончено... Смерть... —

И со зла в ответ:

— Не шевелись, говорю тебе... —

 

Тело на теле в тени куста.

Ой, тяжела ты, живая кладь!

Как избавленье, пришла темнота.

Шорох опять и шёпот опять:

 

— Брось ты меня... Заколи... убей...

Оба зазря пропадём в нючи... —

Выблеск. Плетень. Горшок на трубе.

Сдавленный, яростный хрип: — Молчи!

 

Верхний сомлел, замолчал, обмяк.

Ноги — как палки, рука — как плеть.

— Угомонился. Давно бы так.

Только б обоим не околеть... —

 

В солнечных бликах овражный склон.

Тело на теле возле ручья.

«Что это было? Бред или сон?..

Чья ты, земля? Своя? Ничья?

 

Где это было?.. Постой... Погоди...

Федя... Неужто ты не живой?»

Ухом припал к разбитой груди

Над прошлогодней ржавой травой.

 

Щупает мёртвые кисти рук.

Усталь и боль забывает он.

Будто бы слабый, неясный стук,

Будто бы тихий, протяжный стон.

 

Гомоном птичьим звенит овраг.

Радостна струй весенняя прыть.

— Федя, лежи, отдыхай, дурак...

Нам ещё, Федя, жить да жить!

 

Кто разочтётся за кровь без нас?

Слышишь?.. —

Рыданье стеснило грудь,

Хлынули слёзы ручьем из глаз,

С сердца смывая ночную жуть.

 

Артиллеристы

Как палец, грозящий ревущему небу,

Торчит на пригорке бескрылый ветряк.

Цепочкой по жёлтому, спелому хлебу

Тяжёлые танки обходят овраг.

 

Видны наблюдателям в стереотрубы

Далёкие избы в дыму и огне

И серые лица и черные губы

Небритых солдат на горячей броне.

 

Рычанье моторов все ближе, все чётче.

И, звуку знакомого голоса рад,

Рвёт шнур на себя загорелый наводчик.

Как вздох облегченья, уходит снаряд.

 

Торопятся руки — скорее! Скорее!

Расплющим, раздавим и в землю вомнём!

Без устали, яростно бьют батареи,

Встречая врага ураганным огнём.

 

Над облаком чёрного дыма и пыли

Взлетают обломки горячей брони.

— Накрыли? — Накрыли! — Отбили? — Отбили!

Не дай им пощады! Преследуй! Гони!

 

Пускай они корчатся в пламени лютом

На дне начиненного минами рва.

Торжественным, стоорудийным салютом

На гром наших пушек ответит Москва.

 

Четверостишия

 

*

Всей тайны души не постигнешь вовек —

Она, как колодец, темна, глубока.

Стрелок, уничтоживший сто человек,

Жалеет раздавленного жука.

 

*

Ефрейтор толкует сержанту: — Беда!

Всё снится мне мир, и жена, и станица. —

А хитрый сержант улыбнулся: — Всегда

Пшеничная булка голодному снится.

 

На закате

Вот навстречу позднему закату

Выплыл бледный, тонкий серп луны.

Что только не вспомнится солдату

В этот час вечерней тишины?

 

Душегубка, пляшущая зыбко

На сердитых волнах Иртыша,

Ласковая женская улыбка;

Звонкий смех и лепет малыша;

 

Кромка синих кедров по заполью,

Песенка рыбачья в камыше...

Робкими надеждами и болью

Шевельнётся прошлое в душе.

 

Вспомнятся бессчётные могилы,

Ржев под пеплом, дымный Сталинград.

Ярость знойной кровью хлынет в жилы.

Сам собой к щеке прильнёт приклад.

 

За окопом речка, а за нею

Враг, переступивший наш порог.

И солдат прицелится точнее

И нажмёт плавнее на курок.

 

Резкий крик в ответ на выстрел мести

Долетит из гулкой тишины.

Рыжий немец не придет к невесте

Из большой, загадочной страны.

 

Контузия

Фугаски выли, воздух рассекая,

Ломали сосны, разрывали мох.

И вдруг настала тишина такая.

Что человек от тишины оглох.

 

И всё сместилось в тишине несносной,

И невесомой сделалась рука.

Над головой — воронки, люди, сосны,

А снизу — самолёты, облака.

 

И все вокруг, утратив постоянство,

Как странный, бесшабашный хоровод,

Сквозь полое, беззвучное пространство.

Раскачиваясь, прыгая, плывёт.

 

Вздохнуть бы глубже, разорвать рубаху.

За облако схватиться на лету.

Но кто-то бьёт по голове с размаху,

Как в дёготь, погружает в темноту...

 

Аптечный запах. Серый тент палатки.

В ушах звенит серебряная нить...

Сквозь звон далёкий голос: — Всё в порядке.

Следить за пульсом. Лёд переменить.

 

Выздоровление

Он спал сегодня беспокойно.

В палате госпитальной знойной

Всю ночь мерещились ему

Летящие в карьер тачанки,

В упор стреляющие танки,

Земля в пороховом дыму.

 

Украдкой, тихо, на рассвете

Он вышел в парк. Высок и светел

Был утреннего неба свод.

Трубил пастух в деревне дальней.

Лягушки пели, и дневальный

Курил украдкой у ворот.

 

Весной расцвеченные ярко,

Вокруг теснились липы парка

В гортанном говоре грачей.

Пульс был прерывистый и странный,

Как будто после третьей раны

Кровь стала злей и горячей.

 

Сорвал, поднявшись со скамейки,

Лист клена, молодой и клейкий,

Почуял, как тепла земля,

Как бродят соки в ней живые,

И за два месяца впервые —

Шагнул вперед без костыля.

 

Счастливый, радостный и гордый,

Он зашагал походкой твердой,

Костыль ненужный волоча.

Он бросился вперед впритруску,

Приметив на тропинке узкой

Халат дежурного врача.

 

— Товарищ врач! Такое дело —

Мне здесь валяться надоело,

Я в полк, к товарищам хочу,

Мне место там, с друзьями рядом... —

И заглянул просящим взглядом

В глаза дежурному врачу.

 

Разведчик Пашков

Видно, был я в тот вечер в разведке плох,

Видно, хитростью я ослаб.

Заманили в засаду, взяли врасплох,

Притащили к начальству, в штаб.

Парабеллум приставили мне к виску.

— Говори, — кричат, — не крути.

Сколько красных в лесу?

— Как в море песку!

Сколько пушек?

— Сходи, сочти!

 

Тут начальник, в сердцах, раскроил мне бровь,

Приказал щекотать штыком.

— Отвечай на вопросы, собачья кровь!

Не прикидывайся дураком.

В трех соснах, говорит, подлец, не кружись,

Отвечай, подлец, не грубя.

Скажешь правду — в награду получишь жизнь,

Утаишь — пеняй на себя.

 

Если бьют тебя наотмашь — боль сильна.

Это надо, браток, понять.

Я прикинул в уме — дорога цена!

И решил на себя пенять.

Рвали руки — и раз, и другой, и пять.

Били в спину и по плечу.

 

Мне о всём, понимаешь, жуть вспоминать.

Вспоминать о том не хочу.

Видит главный — пытка меня не берет.

Разорвал протокол со зла.

Дали в руку лопату — топай вперед!

Повели меня из села.

 

Сам себе я взбивал земляную постель,

И меня торопил приклад.

Для неважных стрелков хорошая цель —

Безоружный красный солдат.

Разомкнули они у могилы кольцо.

Бить в упор — небольшая честь!

 

Сколько вспышек ударило мне в лицо,

Я не мог, понимаешь, счесть.

В грудь толкнуло, наземь упал ничком.

Под рубахой жжет горячо.

Офицер подошел, ударил носком,

Сверху пулей кольнул в плечо.

 

Я лежу, не дышу, мертвяк мертвяком.

Порешили, что амба мне.

Застучали лопаты. Глиняный ком

Холодком прошел по спине.

Закопали меня и ушли в село.

Тяжким грузом сдавило грудь.

 

Шевельну ногами, а ноги свело.

Глиной рот набит — не вздохнуть.

Задохнуться в могиле какая сласть?

Стал пытать я судьбу-каргу.

И откуда вдруг сила во мне взялась,

До сих пор понять не могу.

 

Повернулся, руками глину разгрёб.

Сам себя ощупал — живой!

Под ногами холодный глиняный гроб,

Небо в звёздах над головой.

Целовал я сырые комья земли,

Уползая к ребятам, в лес.

 

В десять тридцать меня враги погребли,

А в одиннадцать я воскрес.

Через день после первых моих похорон

Я про раны свои забыл

И в патронник опять досылал патрон

И могильщиков снова бил.

 

Дед Талаш

Посвящается белорусским партизанам

 

Над Полесьем ночи мглисты,

Ходит жуть, травой шурша,

Спят немецкие фашисты

В новой хате Талаша.

Сруб сосновый сух, как порох,

Злой огонь сильней свинца.

Часовым не слышен шорох

За плетнём и у крыльца.

Пламя сбило сумрак серый,

Чья-то тень метнулась прочь.

Не расскажут офицеры,

Что им снилось в эту ночь.

 

Тлеют звёзды над полями,

Синей дымкой лес одет.

С партизанами-сынами

Лёг в засаду старый дед.

Ночью выстрелы гремели,

Вражьих конников круша.

На шляху слыхали ели

Гневный голос Талаша.

На шляху, где лес и пажить,

Трупы выложены в ряд.

Что тут было? Кто расскажет?

Мертвецы не говорят.

 

Где шумит лесок зелёный,

Где желтеет житный плес,

Темной ночью эшелоны

Полетели под откос.

На пустынном полустанке

Часовой лежит в пыли.

Партизаны вражьи танки

На стоянке подожгли.

Мимо просек, мимо пасек

Ходит мститель — седый дед,

Легкой тенью внук Михасик

Прикрывает дедов след.

 

По болотам, по оврагам,

То в землянку, то в шалаш,

Молодым бойцовским шагом

Ходит старый дед Талаш.

Из-за Припяти и Сожа,

Непреклонна и грозна,

Старикам и молодёжи

Поступь мстителя слышна.

Дед Талаш не горбит спину,

Пламя бьёт из-под бровей,

В бой за родную краину

Дед скликает сыновей.

 

Баллада о пехотной гордости

 

1

Иной раз трунят над нами

Домашние остряки

И «пешкой» и «топтунами»

Зовут от легкой башки.

 

Мол, тихо ходит, старушка,

А бог на войне — мотор.

Вот танк, самолёт и пушка —

Совсем другой коленкор.

 

Мол, ваша должность кротовья —

Топчи себе дно норы...

Болтай, дружок, на здоровье!

А мы молчим до поры.

 

Молчим себе и кусаем

Невзрачный пехотный ус.

Уж мы-то немножко знаем,

Что — редька, а что — арбуз.

 

Поставить бы вот, ребята,

Такого говоруна

На место нашего брата,

Пехотного топтуна.

 

Да всыпать ему погуще.

Артиллерийских щей, —

Остряк отощал бы пуще,

Чем тот бессмертный Кащей.

 

Узнал бы болтун, как сладко

Лежать, траву теребя,

Когда из-за туч девятка

Пикирует на тебя.

 

Когда б его в полной силе

Наш мёд пробрал до души,

Уж мы бы тогда попросили:

— А ну, ещё побреши!

 

2

Лихое войско — танкисты!

Как с поля, на полный ход,

Навалится танков триста, —

Бросает в холодный пот.

 

Гуляют танки в лощине

И топчут все на пути.

Попробуй в такой махине

Для пули щелку найти!

 

Деревья танку — солома.

Ползёт, как жук, по буграм.

От лязга, рёва и грома

Кругом стоит тарарам.

 

А вот пехотинец бойкий

Плюёт на железный гром,

Работает бронебойкой.

В окопчике за бугром.

 

Случается, танки скопом

Собьют заслоны в яру

И ну гулять по окопам,

Утюжить нас, пехтуру.

 

Тут пешая бражка наша

Становится как гранит.

Землица, наша мамаша,

От гусениц нас хранит.

 

Мы бьём в смотровые щели,

Гранаты мечем со зла.

Глядишь — и пересидели,

И наша опять взяла.

 

Хорошая штука — танки!

Да хороши до поры:

Ведь ворога из землянки

Не выбьешь без пехтуры!

 

3

Лихое оружье — пушки!

Как примутся бить с утра,

Пехоте нашей, старушке,

От них и в мороз жара.

 

Ползём по снегу в крови мы.

Гуляет смерти коса.

Ребята, как херувимы,

Возносятся на небеса.

 

Снаряды нашего брата,

Как пыль, сметают с пути.

Бывает, что от солдата

И пуговицы не найти.

 

Но от снаряда пехоте

Земля — заслон и оплот.

В воронке, в окопе, в дзоте

Но враз достанет налёт.

 

Ползёт пехота-старушка —

Иван, Степан, Тимофей...

Жила-была утром пушка,

А в полдень она — трофей.

 

Как пушки там ни орали,

Мы шли сквозь железный гром.

Мы тысячи пушек брали

И тысячи заберём.

 

Товарищ

Мать над ним не склонилась, чтоб веки смежить,

Так и смотрит, мёртвый, во тьму.

А ему бы, весёлому, жить да жить

Умирать бы ему к чему?

 

На стволе пулемёта лежит ладонь.

И ладонь холодней ствола.

Встать ему бы, кудрявому, взять гармонь

И вести девчат вдоль села.

 

Просыпаться бы парню ни свет ни заря,

Плыть, рукой рассекая рябь,

Молотить бы в погожий день сентября,

Чернозём бы пахать под зябь...

 

Но война нас накрыла дымным крылом,

А свинец несговорчив, лют.

Мы зароем солдата здесь, за селом,

Отдадим прощальный салют.

 

И пойдём, на заре, по обломкам шпал,

Через речку вброд, через гать.

Чтоб за каждого, кто за Россию пал,

Десять вражеских жизней взять.

 

* * *

Незрячие глаза остекленели.

И, как густое, терпкое вино,

На старенькой изношенной шинели

Расплёснуто кровавое пятно.

 

Теперь штыку о котелок не брякать, —

Штык и винтовка старшине сданы.

Предсмертной мукой руки вмяты в мякоть

Земли, набухшей соками весны.

 

Земля родная лёгкой сенью клёна

Накрыла тело бренное твоё.

Своей солдатской кровью из полона

Ты в это утро выкупил её.

 

Подруге воина

К чему рыданья, жалобы и пени?

Смири себя и думай о другом.

Да! Никогда не проскрипят ступени

Под кованым солдатским сапогом.

 

Да! Никогда сквозь снеговую замять

Не проблеснут любимых глаз огни.

Его письмо последнее, на память

О невозвратном счастьи, сохрани.

 

Утерян счёт утратам и разлукам.

Прожорлива голодная война.

Быть может, к нашим сыновьям и внукам

Придёт любовь, вернётся тишина.

 

Мы верим и надеемся... А ныне,

Наперекор всевластию свинца,

Ты сохрани в своём малютке-сыне

Солдатское бессмертие отца.

 

* * *

Пушится белый иней на ресницах.

Мороз крепчает, сердце леденя.

Ты дремлешь у холодного огня.

Тебе сегодня дальний город снится.

 

Всё в крупных звёздах зеркало реки.

Робки зарниц полночных полыханья.

Ты чуешь близко у своей щеки

Палящий жар девичьего дыханья.

 

И радостно, и весело, и жутко

От этого внезапного тепла.

Как будто голубая незабудка

Сквозь ледяную корку проросла.

 

Как будто грома первому раскату

Отозвались баяны вдалеке...

Немного надо для души солдату,

Когда солдат продрог на сквозняке.

 

Баллада о двух солдатах

 

1

Облака от пыли серы,

Воздух сух и зной жесток.

Скорым шагом берсальеры,

Солдатня и офицеры,

Маршируют на восток.

 

Есть где песне разлететься

Взмахом легкого крыла:

«Джовиньецца, джовиньецца,

«Примавера ди беллецца...

«Эйя! Эйя! Алала!»*

 

2

Над постелью синим тентом

Ночь раскрыла крылья сна.

Джиованни из Соренто

Снится орденская лента,

Снится слава и жена.

 

Где Везувий в дымной вате

Над заливом встал стеной,

В Рим, на собственном «фиате»,

Джиованни на закате

В гости к дуче мчит с женой.

 

Сновиденьями богата

Ночь под кровом звездных сфер.

Славой, скоростью «фиата»

В хате русского солдата

Грезит пьяный берсальер.

 

3

В каждой балке, в каждой яме

Сторожит немецкий волк.

Смерть, как тень, идет за нами.

На восток, за Дон, с боями

Отступал стрелковый полк.

 

Над полком стальные птицы

Хороводами жужжат.

Наши села и станицы,

Наше жито и пшеница

Голосят: — Вернись назад!

 

На виски ложится проседь.

Очи нам слепит беда.

У солдат никто не спросит,

Сколько каждый в сердце носит

Едкой горечи стыда?

 

4

По дремучему бурьяну

Спят товарищи вразброс.

Сон нейдет к бойцу Ивану.

Видит он жену Марьяну,

Видит Дона синий плес.

 

Хоть бы сон пришел, как милость.

Думы — черная вода.

Может — к ней сейчас ввалилась,

Надругалась, наглумилась

Чужеземная орда.

 

Из-за Дона доброй вести

Не дождешься — жди не жди.

Будет сердце не на месте.

Будет злое пламя мести

Зреть в простреленной груди.

 

5

Разогнала осень уток.

С верб слетел листвы наряд.

В синем дыме самокруток,

Звонкий санный первопуток

На Дону бойцы торят.

 

День и ночь земля гудела

У стальных коней в плену.

Первым снегом степь седела.

Славный бой, большое дело

Затевалось на Дону.

 

Вслед за танками пехота

Шла, укрытая в буран.

И в строю, у пулемета,

Впереди всего расчета

Скорым шагом шел Иван.

 

6

Смерть за смерть! За рану рану!

Вейся, ветер, снег, крути!

Я от ветра не отстану.

Пулеметчику Ивану

Нынче с ветром по пути.

 

Если с ветром взвиться к тучам,

Даль задонская видна.

Там в степном селе Гремучьем,

Самом милом, самом лучшем,

Хатка, садик, мать, жена.

 

Кровью смоем горечь боли,

Злой огонь сердечных ран.

В декабре, в степном раздолье,

Встретились на мертвом поле

Джиованни и Иван.

 

7.

Три ракеты ввысь взлетели.

По селу свинец вьюжит.

Со смертельной дрожью в теле

Из тепла чужой постели

Берсальер в буран бежит.

 

А в степи прочнее, круче

Нити смерти вьет пурга.

— Ты зачем нас бросил, дуче,

В эту степь, в село Гремучье,

В эти мертвые снега?

 

У костра не обогреться.

Не шагнуть в тепло жилья.

«Джовиньецца, джовиньецца,

Примавера ди беллецца...

Гибнет молодость моя...».

 

8

Ветер бесится на воле.

Бой ночной идет к концу.

Где пурге гулять раздолье,

Двух солдат на мертвом поле

Смерть свела лицом к лицу.

 

«Максим» бьет. Струится лента.

Шелест пуль и ветра вой.

Стынет кровь на позументах.

Джиованни из Соренто

Пал с пробитой головой.

 

Где ты, слава? Где ты, вера,

Теплых волн голубизна?

В белом домике у сквера

Не дождется берсальера

Джильда — верная жена.

 

9

Утро. Реже сумрак серый.

Дерзкий луч пробил пургу.

Вдоль дороги берсальеры,

Солдатня и офицеры,

Разметались на снегу.

 

Вьет поземка снег летучий.

К югу катится гроза.

Спят в снегу солдаты дуче.

Сквозь морозный иней, в тучи,

Смотрят мертвые глаза.

 

Мечет вихрь до небосвода

Снеговое серебро.

За селом, у огорода,

Заметает непогода

Петушиное перо.

 

*Строчки из марша чернорубашечников:

Молодость, молодость,

Весна, красота…

 

* * *

При орудийной перебранке,

В неверных отблесках костра,

Солдат ложится спать в землянке

С мечтой: «Дожить бы до утра!»

 

А поутру, в четыре тридцать,

Порвав ночных видений нить,

Мечтает: как бы ухитриться

С утра до вечера прожить.

 

Скрипит ноябрьский первопуток.

Весна шумит во всей красе.

А люди по ступеням суток

Бегут, как белка в колесе.

 

Так сутки к суткам. Понемногу

Они привыкли ко всему.

Но им не позабыть дорогу

К родному дому своему.

 

Не всё ль равно — село, станица,

Хлеба, сугробов целина?

Уснет солдат, и будет сниться

Дом над прудом, в дому жена.

 

И знает он, что сны такие

Ему не раз видать в пути.

Ведь через Минск, Смоленск и Киев

Придется нам домой идти.

 

* * *

Снег в накрапе кровавой росы,

Пулемётной метелью иссеченный.

Бродят сонные, толстые псы,

Обожравшиеся человечиной.

 

Вверх прикладом маячит ружье.

По пригорку окопы уступами.

Чёрной тучей висит воронье

Над промёрзлыми, жёлтыми трупами.

 

У подножий степных ветряков,

На курганах, насыпанных дедами,

Гренадеры немецких полков

Полегли вперемешку с гонведами.

 

Мимо них, торопя лошадей,

Вслед за теми, за самыми первыми,

Мы идём с равнодушьем людей,

Притерпевшихся сердцем и нервами.

 

В приоскольской степи ветровой

Мы идём, о домашнем калякая.

Эка невидаль! Нам не впервой.

Мы солдаты. Мы видели всякое.

 

На российской земле

На российской земле, у слияния рек,

Где отец поднимался в атаку в двадцатом,

Сжав гранату, в траншее стоит человек.

Человека того называют солдатом.

 

Над солдатом беснуется рваная сталь.

Третий год оглушает его канонада.

А солдатское сердце, как хрупкий хрусталь, —

Чтоб разбить его, много металла не надо.

 

Лаской, Родина, душу его охрани,

Чтоб тоска негасимый огонь не украла.

У солдатской души нет уральской брони,

Ни кольчуги, ни рыцарских лат, ни забрала.

 

Перевертни

Скрежеща, разрывая ткани, круша,

Вломились, ночного громилы грубей.

И тогда у иных задрожала душа,

Как испуганный воробей.

 

Когда берлинский убийца крал

Города и пространства нашей Руси,

Они, переваливая за Урал,

Шептали: — Господи, пронеси!

 

Позабыв довоенные клятвы и лесть,

Эта шваль уползала с дрожью в ногах,

Предоставив солдатам высокую честь

Умирать в подмосковных снегах.

 

Под уютным солнцем тёплых широт,

На свободе считая ослов,

Эта шваль набивала слюнявый рот

Мешаниной английских слов.

 

Променяв без грусти наш северный край

На манящий рай абрикосов и слив,

Эта шваль лебезила авансом: — Гуд бай!

Хау ду ю ду? Лонг лив!

 

Но солдаты берлинскому пошляку

Поломали череп, спесь и ребро.

Шваль, возринув, потребовала, чтоб к штыку

Приравняли её перо.

 

По штабным тылам порхнув петушком,

Выше тучи взмыл беззаветный нахал,

На афиши выполз «фронтовиком»

И кричит:

Я пахал!

Я пахал!

Я пахал!!!

 

Посторонним

Да, мы, солдатня, кандидаты в покойники,

Стоящие в очереди за судьбой.

Но мы не завидуем счастью спокойненьких,

Живущих в сторонке, довольных собой.

 

Что им до того — промок ли, продрог ли ты?

Тепло им, и с крыши на них не течёт.

Кто выживет, всем им — будь они прокляты! —

Предъявят за мёртвых солдатский счёт.

 

Он даст им свой ранг и свою категорию,

Он встанет, как дот, поперёк пути.

Он этим «героям» не даст в историю

По следу друзей убитых пройти.

 

Дома возводя над пеплом пожарища

И празднуя трудной победы час,

Он, всё переживший, примет в товарищи

Лишь тех, кто оружье ковали для нас.

 

* * *

Я сегодня водки не выпил ни грамма,

Рассуждаю ясно, спокойно и трезво.

Презираем мы все, говорю вам прямо,

Ваших муз, щебечущих резво.

 

Это мало — к начдиву заехать в гости

И в землянке водчонки выпить со стужи.

Разве там ревматизм вгрызается в кости?

Разве там загниваются траншейные лужи?

 

Вам изведать бы прелесть окопной скуки

Там, где взрывы терзают солдатские уши,

Где ползут по траншея железные буки,

Давят наши солдатские души.

 

Здесь безносая машет косой хладнокровно,

Рассекает воздух свистящая розга.

Трупы, трупы кругом, как чёрные брёвна,

Кровь и серые брызги мозга.

 

День сгорает, вспышки ракетной короче,

А за днём потёмки надвинутся следом.

Обступают людей окопные ночи

Иссушающим душу бредом.

 

Волчьей шерстью топорщится сердце живое.

В горле комом застряло кровавое брашно.

Хочешь — встану на четвереньки? Хочешь — Завою?

Что бледнеешь? Не хочешь? Страшно?

 

Ночь над Осколом

Над колючим, ржавым частоколом

Пулями иссеченный зенит.

Меловые скалы за Осколом

Зарево пожара кровянит.

 

Бригадир седобородый, древний,

Говорил той душной ночью мне:

— Видишь, наши русские деревни,

Умирая, корчатся в огне.

 

Ты скажи мне: по какому праву,

Ради дьявола или Христа,

Мой посев, мои степные травы

Топчет чужеземная пята?

 

Говорят, ты в песнях наторелый.

Припади к моей высокой ржи.

Про тоску деревни погорелой

Песню для сынов моих сложи.

 

Чтоб коса чужая не косила

Русских трав, высокой русской ржи, —

Душу, сердце, песенную силу

Ты в слова железные вложи.

 

Чтоб слова той честной песни звали

За отчизну биться до конца,

Чтоб от песни слёзы застывали

Каплями смертельного свинца,

 

Чтоб от гнева сердцу было тесно,

Чтоб трубила песня та трубой,

Чтоб сквозь все страданья с этой песней

Шли сыны мои на смертный бой.

 

Город О.

В синеву, в безоблачный простор

Город руки мёртвые простёр.

У подножья обгорелых труб

В прах лицом зарылся женский труп.

 

Город был живой ещё вчера,

Слушал шелест струй и плеск весла.

На дворах играла детвора,

Липа в парке над рекой цвела.

 

Женщина, что вниз лицом лежит,

Просыпаясь, слышала в ночи,

Как фугаска, падая, визжит,

Как кирпич расколотый кричит.

 

Бросилась бежать — и в этот миг

Смерч железный женщину настиг.

И она перед родным крыльцом.

Мёртвая упала вниз лицом.

 

В дымном зареве вставал рассвет.

Город был. Сегодня нет его.

Лишь на картах он оставил след —

Маленький кружок и надпись: «О.»

 

Этот чёрный маленький кружок

В сердце пламя ярости зажёг.

Зреньем сердца мы могли прочесть

Под кружком на карте слово — месть.

 

* * *

Леса пожаром осени горят,

От северного ветра порыжев.

За косогором, сорок дней подряд.

Пылает старый русский город Ржев.

 

Навстречу отлетающим грачам

Штурмовики летят из-за леска.

Над городом, над Волгой по ночам

В полнеба багровеют облака.

 

Вот ты стоишь в окопе, над рекой,

Глядишь туда, где кровенится тьма.

Здесь ты родился. Здесь своей рукой

Ты возводил заводы и дома.

 

И там, где ты в спокойный, тёплый быт

Едва впервой порог переступил,

Сейчас огонь прожорливый бежит

По крыше и по дереву стропил.

 

Там, в городском предместье, над рекой,

Отец распят твой на кресте дорог.

Своё жилище ты своей рукой,

Как хворост на ночном костре поджёг.

 

Огонь бежит по чёрным рёбрам крыш.

Дрожат ракеты в лунном серебре.

Ты злому чужеземцу не простишь

Бессонной этой ночи в сентябре.

 

Весна на фронте

Стыдливый подснежник

Над прелью весенних проталин.

Набухшие почки

Готовы пробрызнуть листвой.

Идёт батальон

Вдоль дымящихся, чёрных развалин.

Звенит синевой

Заднепровский простор ветровой.

 

Развалины Ржева

И мёртвые улицы Вязьмы

Под солнцем апреля

Стократно страшней и черней.

Пусть долго топтали

В походе весеннюю грязь мы,

Сердца стосковались

По радости солнечных дней.

 

Хоть тысячу вёрст

Мы по грязи пройдём без привала,

Гремящую смерть

Пронося в молчаливом стволе,

Лишь только б весна

Нам на запад пути открывала

И жизнь воскресала

Для нас на отбитой земле.

 

Мы знаем —

Вернётся домой из похода не каждый.

Но дали родные

В глазницах развалин сквозят.

И те, кто стране

Присягнули на верность однажды,

Не могут,

Не смеют

В пути оглянуться назад.

 

Пока не свершим мы

Обета завещанной мести,

Пока не отплатим

За кровь и за слёзы втройне,

Жених молодой

Не придёт на рассвете к невесте,

Сын мать не обнимет,

И муж не вернётся к жене.

 

Нет в мире вернее

Солдатского русского слова.

Окрепли мы,

Радость и горе по-братски деля.

Душа возмужала

И к подвигам новым готова.

Благослови нас на подвиг,

Родная земля.

 

Пора!

Сгущаются ночные тени.

Ни сесть и ни разжечь костра.

В душе обида поражений

Ещё свежа, ещё остра.

 

Мы слишком долго отступали

Сквозь этот чёрный, грозный год.

И кровь друзей, что в битвах пали,

Сердца стыдом и болью жжёт.

 

Путём от Прута и от Буга

Нас на Восток гнала гроза.

Ну, как мы взглянем друг на друга?

Как глянем Родине в глаза?

 

На всём пути дымятся хаты.

На всех полях войны печать.

Что ж мы молчим? Ведь мы солдаты.

Нам надо кровью отвечать.

 

Пора! Уже в донских станицах

Враги пытают нашу честь.

Ведь порох есть в пороховницах,

И ярость есть, и сила есть.

 

Пора! Бестрепетно и смело

Пойдём вперёд сквозь кровь и дым.

И Ленина святое дело

На поруганье не дадим.

 

За то, что нам всего дороже.

За боль и горечь всех скорбей

Рукой, не ведающей дрожи,

Ты малодушного убей.

 

Иди под пулей и снарядом.

Пусть всё зальёт кровавый дождь.

Ты не один. С тобою рядом

Друзья и Родина, и вождь.

 

Первый салют

Да, нынче всё наоборот.

Сгинь боль былого навсегда!

Не он теснит. Не он берёт

Деревни, сёла, города.

Из рук его уплыл успех.

Он огрызается наспéх,

Поспешно, неуклюже лжёт.

 

Он на стальном ветру продрог

Под Белгородом и Орлом.

Карачев, Харьков, Таганрог,

И Ельск, и Ельнинский пролом.

 

И в гром московских батарей

Вплетает голос свой народ.

Приветствует богатырей,

Торопит их:

— Вперёд! Вперёд!

 

* * *

Мост. Подъём. И с крутого взгорья

Вид на выжженное село.

Зачерпнули мы злого горя,

Сколько сердце вместить могло.

 

Мы в походе не спим недели,

Извелись от гнилой воды;

Наши волосы поседели

От своей и чужой беды.

 

Мы идём, врагов настигая

На развалинах городов.

Ширь отбитых полей нагая

Нам дороже райских садов.

 

Будет нами прожит и выжит

Этот третий, жестокий год,

Нашу нежность злоба не выжжет,

Если в сердце любовь живёт.

 

Слава!

 

1

Знойный ли полдень, ночь ли сырая,

Льётся ли кровь или плещет вода,

С боем идет он вперёд, отбирая

Села свои и свои города.

 

Светит в глазах его радость живая —

Сильный такой, загорелый такой,

Ходко шагает солдат, забывая

Усталь и раны, сон и покой.

 

Пуля, граната, штык и лопата,

Смелость и верность — сила солдата.

С гордостью предки на внуков глядят.

Слава тебе, пехотный солдат!

 

2

Дали оглохли от грома и свиста.

Рваный металл настигает, сечёт.

В каждом движеньи артиллериста

Дерзкая смелость, точный расчёт.

 

Яростным, сеющим смерть ураганом,

Туча звенящих снарядов, лети!

Стобатарейным тяжёлым тараном

Для пехотинцев расчисти пути.

 

Бьёт исполинский безжалостный молот.

Вспахана почва и камень расколот.

Вырваны рельсы, мосты сметены.

Слава гремящему «богу войны»!

 

3

Стынут руины в молчании строгом.

Дым поднимается чёрной стеной.

По изувеченным пыльным дорогам

Танки несутся лавиной стальной.

 

Сто километров, и двести, и триста,

К городу город, село за селом.

Гневное сердце торопит танкиста,

В огненном море ведёт напролом.

 

Тут не игра, не чёт или нечет.

Ненависть молнии выстрелов мечет,

Русская удаль в работу берёт.

Слава танкистам, идущим вперёд!

 

4

Пашут поля огневые налёты.

Взрывы фугасок тяжки и гулки.

Над головами гвардейской пехоты

К цели проносятся штурмовики.

 

В рёве и громе воздушного боя

Гонит врага атакующий асс.

В небо бескрайное голубое

Врезаны блёсткие полосы трасс.

 

Падая грудой железного лома,

«Юнкерс» горит, как сухая солома.

Дерзок и смел соколиный полёт.

Слава тебе, краснозвёздный пилот!

 

5

Ночью ракеты горят, не сгорая,

И пулемёт поливает в упор.

Возле переднего вражьего края

Ползает, смерть побеждая, сапёр.

 

Роет упрямо лопата минёра,

Рушится толом подорванный дот.

Утром в атаку, по следу сапёра,

Танки пройдут и пехота пойдёт.

 

Рвутся снаряды слева и справа.

— Ставь переправу! — Есть переправа! —

Звонко поёт хлопотливый топор.

Слава тебе, работяга-сапёр!

 

6

Каждый, разящий штыком и снарядом,

Чувствует, в грохот атаки входя,

Локоть незримо идущего рядом

Друга, товарища и вождя.

 

Над рубежами угрюмых предполий

Зрелости мудрость и юности пыл

Сталин своей несгибаемой волей

В непобедимое мужество слил.

 

Всё, чем душа беспредельно богата, —

Ум полководца и сердце солдата —

Отдал он нам,

Побеждающим тьму.

Слава!

Слава!

Слава ему!

 

Ночной марш

Сейчас бы, как в детстве, снопом на кровать.

В уют обжитого тепла.

Но нам запретила беда уставать

И в долгий поход подняла.

 

Гудят провода на высоких столбах.

В солёной испарине лоб.

От мокрых портянок и влажных рубах

По телу колючий озноб.

 

А в поле, как в братской могиле, темно,

Лишь вспышки ракет впереди.

Нелёгкое счастье солдату дано —

Другого не будет, не жди.

 

Прими это трудное счастье, солдат!

Ведь ты сквозь потемки и дождь.

Сквозь вой канонады и бомбовый ад

В бессмертие прямо идёшь.

 

Пусть шаток судьбы беспокойной настил,

Пусть в мире темно, как в аду.

Ты солнце усталой земле возвратил,

Плечом отодвинув беду.

 

* * *

В косом дожде по косогорам

Сквозит полей осенних грусть.

В грозе и буре шагом скорым

Идёт карающая Русь.

 

Идёт, гневна и непреклонна.

Тяжёлый меч её остёр.

Ярмо немецкого полона

Она собьёт с родных сестёр.

 

Уже раскована равнина

На юг и запад от Кремля.

Жди и надейся, Украина!

Жди, белорусская земля!

 

Не век врагам глумиться люто.

Дни чужеземцев сочтены.

С Днепра вам виден берег Прута,

И плёсы Немана видны.

 

Белоруссия

 

1

Это в память зарублено ка века.

Днепр-река,

Сож-река,

Припять-река

И лесная Березина.

И вода, как злая полынь, горька.

Как людская слеза, солона.

На дорожных присадах трупы висят.

Пепел — мёртвых рук холодней.

День за днём.

День за днём,

Восемьсот пятьдесят

Нестерпимых, жестоких дней.

День за днём.

День за днём —

Без конца.

Каждый день — тяжелей свинца.

Из суглинка бьют кровяные ключи.

Красный дым застлал небосклон.

А бездомный ветер поёт в ночи

Про немецкий полон.

Восемьсот пятьдесят ночей и дней

Кровь отцов и слёзы сирот.

Есть ли мера великой муке твоей,

Белорусский народ?

 

2

Перед ними знамена склонят века.

Днепр-река,

Сож-река,

Припять-река

И лесная Березина.

А вода, как мстящее пламя, жарка,

Как разящая сталь, холодна.

Скат высокой желтой насыпи гол.

Глаз прожектора. Стук колёс.

Но кричит разрывающий рельсы тол,

Под откос летит паровоз.

Над лесным большаком в ночной синеве

Запоздалой ракеты свет.

И лежат в траве,

Голова к голове,

Те, которым прощенья нет.

По дремучим пущам, по диким местам.

Где туман и трава-дурман,

За немецким волком, как тень, по пятам

Невидимкой идёт партизан.

Восемьсот пятьдесят ночей и дней

Реки — вплавь, а болота — вброд.

Есть ли мера ярости правой твоей,

Белорусский народ?

 

3

Эта осень легендой уйдёт в века.

Днепр-река,

Сож-река,

Припять-река

И лесная Березина,

А вода, как резкие грани штыка.

От немецкой крови красна.

По-над Сожем-рекой и рекой Днепром,

По-над Припятью и Березиной

Артиллерии нашей железный гром,

Наших танков галоп стальной.

Это ярость идет с пехотинцем в ряд

И зовёт и торопит вперёд —

За разбитый дом, за убитый сад

Покарать ненавистный род.

Через Днепр, через Припять летит снаряд,

Настигает, разит врага.

На лесистых угорьях костры горят,

Под ногами гудят луга.

Дождалось Полесье добрых вестей.

Звонок первый декабрьский лёд.

С первопутком встречай дорогих гостей,

Белорусский народ!

 

Глоток воды

До чего же бывает речная вода хороша,

Если пить её в полдень большими глотками из каски.

Отлетает усталость. Теплеет живая душа,

Как в недавнее время теплела от девичьей ласки.

 

А когда ту реку называют, к примеру, Днепром,

И снаряды у борта ложатся всё чаще и чаще

И двенадцатый «Юнкерс» заходит в пике на паром, —

Вам водица покажется меда пчелиного слаще.

 

Мы сотрём рукавами холодного пота следы,

Вспомним прошлое лето — и Волгу, и Маныч, и Терек,

И, хмелея от ветра и чистой днепровской воды,

Ураганом атаки сорвёмся с парома на берег.

 

Разведчики вышли к Днепру

Встал в тени разбитого зданья.

Будто к серой стене прирос,

И глядит, затаив дыханье,

На широкий днепровский плёс.

 

Берегов крутизна нагая

К небу тянется, боль тая,

И, на отмели набегая,

В камышах шелестит струя.

 

И над шелестом струй текучих —

Городов наших старший брат —

На днепровских зелёных кручах

Возвышается Киев-град.

 

Над пучиной Днепра бездонной

Он стоит на крутом бугре,

Гордый, гневный, непобеждённый,

Как седой Тарас на костре.

 

Год стоит, и другой, и третий...

Все глядит сквозь пламя костра:

Не летят ли соколы-дети

Грозной стаей из-за Днепра?

 

И дождался... Осенью ранней

Там, за Дарницей, за Днепром,

Неурочный, жданный, желанный,

Раскатился весенний гром.

 

Будто с треском твердь раскололась

От свинцовых туч до земли.

И из грома знакомый голос:

— Чуешь, батько! Сыны пришли!

 

Украина моя, Украина!

Эти белые хаты,

Просторы полынные эти,

Жадный рёв бомбовозов,

Ружейная дробь на заре.

Перепутья. Ночлеги.

Стихи и двухвёрстка в планшете.

Пыль дорог на ресницах.

Тяжёлый наган в кобуре.

 

В меловые откосы

Сапёры врубают землянки.

С неба дождь пулевой

Вместо жданного нивой дождя.

Врыты в землю по башни,

В засадах расставлены танки.

Пехотинцы пылят,

По избитым шляхам проходя.

 

Тот степной чернозём,

Что взлелеял чабрец и барвинок,

Перепаханный бомбами,

В черном дыму и пыли,

Стал мне дорог тогда,

Как слежавшийся в камень суглинок —

Небогатая почва

Родимой заволжской земли.

 

Мы тогда уже знали

Руины Можайска и Клина,

Сердцем слышали плеск

Белорусских покинутых рек.

И шептали во сне:

— Украина моя, Украина! —

На тревожных ночлегах

Москвич, армянин и узбек.

 

Голос памяти нашей

Взволнованный, властный и строгий,

Нас зовет на просторы

Овеянных славой долин.

Мы по этим степям

Через год пробивали дороги

За Донец и за Днепр —

В Бухарест, в Будапешт и в Берлин.

 

Под Полтавой селянка

Киргиза встречала, как сына.

На Карпатах с гуцулом

Братался кронштадтский моряк.

Как родные сыны:

— Украина моя, Украина!

Пели в поле, на марше,

Уралец, казах, сибиряк.

 

Сибиряк в Забайкалье

Вернулся давно из Берлина.

Над Кубанью станичник

В ночное ведет казачат.

Только эти слова:

— Украина моя, Украина! —

Никогда не смолкая,

Солдатскому сердцу звучат.

 

И летят наши мысли

В донецкую степь, к Приднепровью,

Где из чистых криниц

Утоляли мы жажду в пути...

Возвращённая к жизни

Великой народной любовью,

В братстве равных республик

Цвети, Украина, цвети!

 

* * *

Войны имеют концы и начала…

Снова мы здесь, на великой реке,

Сёла в разоре. Земля одичала.

Серые мыши шуршат в сорняке.

 

Мёртвый старик в лопухах под забором.

Трупик ребёнка придавлен доской…

Всем нас пытали — и гладом и мором,

Жгучим стыдом и холодной тоской.

 

В битвах пропитаны наши шинели

Запахом крови и дымом костра.

В зной наши души не раз леденели,

В стужу сердца обжигала жара.

 

Шли мы в атаку по острым каменьям,

Зарева нас вырывали из тьмы.

Впору поднять десяти поколеньям

Тяжесть, которую подняли мы.

 

Ветер гуляет по киевским кручам,

И по дорогам, размытым дождём,

Наперекор нависающим тучам

Мы за весной и за солнцем идём.

 

Только бы буря возмездья крепчала,

Гневом сильней обжигала сердца…

В красном дыму затерялись начала,

Трубам победы греметь у конца.

 

Сестра нашей славы весна

Стремятся ручьи по яруге

На вольный простор целины.

Ещё не знавали на юге

Такой беспокойной весны.

 

Железо горит, как солома.

До неба — разрывов гряда.

Такого весеннего грома

Не слышала степь никогда.

 

Секут по буграм и каменьям

Горячие струи свинца.

Весна боевым нетерпеньем

Утроила силу бойца.

 

Размытых дорог непролазье

Пехота напором берёт.

Тяжелые танки над грязью,

Рыча, пролетают вперёд.

 

Где в паводки плавают хаты

На малых степных островках,

По чёрным трясинам солдаты

Орудья несут на руках.

 

Разбужен стопушечным гулом

Днепровский лазурный лиман,

Огнём батарей за Ингулом

Разорван весенний туман.

 

Струною, натянутой туго,

Звенят ветерки на юру,

От берега Южного Буга

Зовут и торопят к Днестру.

 

К зелёным карпатским громадам,

Солдатской присяге верна,

Идет с пехотинцами рядом

Сестра нашей славы — весна.

 

* * *

И день и ночь — и сутки прочь.

Последние заслоны пали.

Мы трое суток день и ночь

На этот город наступали.

 

Лежит танкетка на боку,

Опалена дыханьем тола.

Глядятся в светлую реку,

Сквозь зелень, башенки костёла.

 

У ближних западных застав

Еще судачат автоматы.

Но, в рост над пепелищем встав,

По городу идут солдаты.

 

По-над рекой, сквозь едкий дым,

Они проходят на рассвете.

Из-за руин навстречу им

Выходят женщины и дети.

 

И гладит волосы детей

Гвардейский старшина усатый.

Нет благородней и святей

Отцовской нежности солдата.

 

Она чиста, она ясна,

Как это солнце в дымной раме.

Гордись, родимая страна,

Своими смелыми сынами.

 

Они, свершая правый суд,

Идут на запад неуклонно

И до Берлина донесут

Твои победные знамёна.

 

Сорок пятый

Молчит заснеженная ель.

Метели стелются, пыля.

Звучат в ночи чужих земель

Куранты древнего Кремля.

Ракета вспыхнула, и вот,

В веках родившийся едва,

Военный сорок пятый год

Уже вступил в свои права.

 

Он на чужбине к нам пришёл.

Его встречаем мы в боях,

Под кровлями не наших сёл,

В чужих, не наших городах.

Но где бы ни застало нас

Мгновенье смены славных лет,

Мы слышим в полуночный час

Любимой Родины привет.

 

Над морем Баренца норд-ост.

Пурга. Фиорды. Хвойный лес.

Сегодня новогодний тост

По-русски скажет Киркенес,

Крепки, плечисты, высоки,

У новогоднего костра,

Вплетут норвежцы-рыбаки

Свой голос в русское «ура».

 

На тёплом юге, за стеной

Заснеженных Балканских гор,

На тост откликнется родной

Душевный русский разговор.

София, Варна и Бургас

И славный плевненский гранит

Услышат в полуночный час,

Как песня русская звенит.

 

По-над Дунайскою волной,

За горным рубежом Карпат,

Гремит пехоты шаг стальной,

Грохочет танк, свистит снаряд.

Мы занимаем города,

В сраженьях кровяним снега,

Чтоб в сорок пятом навсегда

Добить заклятого врага.

 

Четвёртая победная

И с гор вода, и даль ясна.

Пришла весна, весна-красна.

В чужом краю, в строю, в бою

Мы встретили весну свою.

 

Четвёртый раз весны приказ

В атаку поднимает нас,

Четвёртый раз, четвёртый год,

Торопит нас, зовёт вперед.

 

В апрельский день ручьи кипят,

Ручьи кипят, бегут с Карпат.

В апрельский день напором вод

На Одере разломан лед.

Четвёртый раз, четвёртый год,

Идет победный ледоход.

 

В ушах весенних капель звень.

В весенний день, в заветный день

Все пушки голоса сольют

В один торжественный салют.

 

Из тёмных окон брызнет свет

В счастливый день Больших Побед.

И с гор вода, и даль ясна.

Идет грозна,

Идет сильна

Победоносная весна.

 

Аллея Победы

Берлинские сумерки дымны и мглисты,

По Зигес Аллее* идут фольксштурмисты.

От белого инея брови мохнаты.

По Унтер ден Линден* шагают солдаты.

 

Не глядя на зданья, аллеи и скверы,

Понуро, не в ногу бредут офицеры.

Ни роз, ни приветствий, ни трепета флага,

Ни звона оркестров, ни прусского шага.

 

Ни слитного рёва: «Нах остен! Нах остен!..»

Лишь низкое небо в морозной коросте

Да хмурые взгляды, да смутные речи.

Да толпы бегущих с востока, навстречу,

 

Да там, впереди — контратаки, окопы...

Ну, что ж ты притих, покоритель Европы?

По Унтер ден Линден, по Зигес Аллее

Ты шел в Сорок первом куда веселее.

 

— Хайль Гитлер! — орал ты, багров от натуги.

— Хайль Гитлер! — орали друзья и подруги.

— Нах остен! — В Московию! — В русские степи!..

Сгорели мечты, и развеялся пепел.

 

И вот ты, как кляча, плетешься «нах остен».

Свирепая стужа вгрызается в кости.

А ветер, как русская степь, беспощаден,

А фюрер твой жалкий сбежал в Берхтесгаден,

 

А крепнущий гром канонады жестокой

Метели на крыльях приносят с востока.

Надвинулись сроки последней расплаты —

За слезы, за кровь, за сожженные хаты,

 

За пепел села, за руины завода,

За острую боль сорок первого года.

Грохочут над Одером наши орудья.

Идут Бранденбургом суровые судьи.

 

По бургам твоим, по твоим автострадам

Пехота шагает с танкистами рядом.

Кто в громе обвала удержит лавину?

Что день, то короче дорога к Берлину.

 

Сметая засады, ломая заслоны,

Стремительным маршем идут батальоны.

Чтоб вырвать победу в сраженьи жестоком,

В берлинские улицы хлынуть потоком;

Чтоб вспыхнуло знамя, победно алея,

На Унтер ден Линден, на Зигес Аллее.

 

*«Аллея победы» и «Под липами» — главные улицы Берлина.

 

Утро победы

Где трава от росы и от крови сырая,

Где зрачки пулеметов свирепо глядят,

В полный рост, над окопом переднего края,

Поднялся победитель-солдат.

 

Сердце билось о рёбра прерывисто, часто.

Тишина… Тишина… Не во сне — наяву.

И сказал пехотинец: — Отмаялись! Баста! —

И приметил подснежник во рву.

 

И в душе, тосковавшей по свету и ласке,

Ожил радости прежней певучий поток.

И нагнулся солдат и к простреленной каске

Осторожно приладил цветок.

 

Снова ожили в памяти были живые —

Подмосковье в снегах и в огне Сталинград.

За четыре немыслимых года впервые,

Как ребёнок, заплакал солдат.

 

Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая,

Сапогом попирая колючий плетень.

За плечами пылала заря молодая,

Предвещая солнечный день.

 

День торжества

Ещё не зная дня и часа,

Когда наступит торжество,

Над Волгой и в степях Донбасса

Мы свято верили в него.

 

Сквозь дни утрат, печали, скорби,

В пределы вражеской земли,

Не оступаясь, плеч не горбя,

Мы эту веру пронесли.

 

И в час полночного привала,

И в час всевластия свинца

Она надеждой согревала

Ожесточённые сердца.

 

Мы так неистово хотели

Приблизить долгожданный час,

Что ни снаряды, ни метели

В пути не задержали нас.

 

И вот сегодня в дни четвёртой

Весны сражений и тревог,

В дыму и прахе распростёртый,

Берлин лежит у наших ног.

 

Не умолкает гром орудий

Бушует пламя в дымной мгле.

И говорят друг другу люди:

— Есть справедливость на земле!

 

И ныне, перед всей вселенной,

Той справедливости закон,

Святой, незыблемый, нетленный,

Отвагой смелых утверждён.

 

Мы совесть мира. И отмщенье

Несли мы сквозь огонь и ад.

Ты высшей правды воплощенье,

Бесстрашный сталинский солдат.

 

Рубежи радости

К жданному годами рубежу

Нас вплотную привели бои.

Как я в этой песне расскажу

Думы сокровенные свои?

 

С перевала славы мир видней,

Все пути пройдённые близки.

Пусть невзгоды пережитых дней

Инеем подернули виски.

 

Пусть в душе у каждого бойца

Горьких лет кровавые следы.

В День Победы сильные сердца

Радостью свершенного горды.

 

Пробивая путь в кромешной мгле,

Мы беды хватили через край,

Чтобы нашим детям на земле

Дать земной, невыдуманный рай.

 

Мудрое уменье мастеров

Мы несём навстречу дням труда,

Чтоб в награду нам под каждый кров

Радость поселилась навсегда.

 

Песня сердца

Отгремели боевые грозы,

И у грани новых светлых дней

Люди улыбаются сквозь слёзы

Выстраданной радости своей.

 

Родина слила державной властью

Всех людей в единую семью.

Оттого и неделимо счастье,

Добытое смелыми в бою.

 

Солнцем нашей славы осиянна,

Гром салютов слушает Москва.

Как вместить безбрежье океана

В самые просторные слова?

 

Как стихом взволнованным и песней

Радость миллионов передать,

Если ей сегодня стала тесной

Неоглядных океанов гладь?

 

Пойте, люди, города и реки!

Пойте, горы, степи и поля!

Смелыми прославлена навеки

Жизнь моя — советская земля.

 

Неизвестному Солдату

С огневых рубежей сорок первого года,

Что знаменами славы поныне шумят,

Верный Родине сын трудового народа,

Ты вернулся в Москву, Неизвестный Солдат.

 

Кто ты был — тракторист, горновой или слесарь?

Кто смежил твои веки братской рукой?..

Материнская сень подмосковного леса

Четверть века хранила твой смертный покой.

 

Из сквозной, из березовой крюковской рощи,

Где тогда, в декабре, содрогалась земля,

Через Химки, минуя вокзальную площадь,

Ты плывёшь на лафете к подножью Кремля.

 

Легендарные были, ожившие снова,

В этот полдень на улицы вывели нас.

Смотрят вслед тебе матери, сироты, вдовы

Миллионами скорбных исплаканных глаз.

 

Ветерок не играет приспущенным флагом,

Купол бледного неба над нами простёрт.

В медном рокоте марша медленным шагом

За лафетом проходит гвардейский эскорт.

 

Ты плывёшь на зеленом армейском лафете

По столице, навстречу бессмертной судьбе.

И кремлёвские башни величьем столетий

Отдают всенародную почесть тебе.

 

Каждым делом, для счастья народа творимым,

Побеждая в пути за подъемом подъём,

Мы тебе и твоим боевым побратимам,

Павшим в битвах за Родину, честь воздаём.

 

В память павших, чьи подвиги величавы,

В память радостей ратных и горьких утрат,

Мы воздвигнем в столице Памятник Славы

Над могилой твоей, Неизвестный Солдат.

 

Чтобы в шуме событий и смене столетий

Не забыли твой подвиг народы земли,

Чтобы в радости жизни счастливые дети

В сердце образ героя-солдата несли.

 

Жизнь и мечта

Умолкнет гром, пройдут года,

Мы постареем вдвое, втрое,

И будет сложена тогда

Легенда-сказка о герое.

 

Как шёл он, не жалея сил,

Против жестокого теченья

И в смертный час произносил

Высокопарные реченья,

 

Как предавался он мечте

В ночи, перед кровавой сшибкой…

Мы будем слушать сказки те

С весёлой старческой улыбкой.

 

Ведь мы к героям тех годин

В землянки запросто входили,

И ели с ними хлеб один,

И из одной баклажки пили.

 

Без нимба светлого на лбу,

Глотая пыль, топча порошу,

Они несли свою судьбу,

Как кирпичей тяжелых ношу.

 

Таскали сумки на горбах,

Со смертью в прятки не играли

И с грубым словом на губах,

Когда случалось, умирали.

 

Их явь и их ночные сны

Цвели цитатами едва ли.

А вот судьбу своей страны

Они в обиду не давали.

 

Пусть их прикрасят — не беда.

Воображенье любит мощи.

А человечья жизнь всегда

Была грязней, святей и проще.

 

* * *

Ни свеч, ни флёрдоранжа, ни фаты,

Ни певчих, ни «Исаийя, ликуй».

И всё же чувства святы и чисты

Без флёрдоранжа, как там ни толкуй.

 

Пусть то, что отшумело там, в былом,

Как ни зови, не возвратится вновь,

Но жизни наши связаны узлом,

Которому название — любовь.

 

Мы за руки взялись, чтобы идти

Через ухабы жизненных обуз.

И общей целью на большом пути

Скреплён нерасторжимый наш союз.

 

Пусть время в череде жестоких лет

Огнём и болью испытало нас,

Под серым пеплом будней не угас

Далёкой юности бессмертный свет.

 

Так завершим же нашей жизни круг

Плечо к плечу, не размыкая рук

И чувствуя под снегом седины

Тепло неувядающей весны.

 

* * *

Когда устану или затоскую,

Взгляну в глаза, как в прозелень морскую,

Уйдет усталость, и тоска отпрянет,

И на душе заметно легче станет.

 

Вот так вся жизнь — то хлопоты, то войны.

И дни без войн, как прежде, беспокойны:

Сегодня в Минске, завтра в Тегеране, —

Попробуй встречу загадай заране.

 

А сколько в суматохе каждой встречи

Признаний выпало из нашей речи!

А сколько мы, прощаясь на вокзале,

Заветных слов друг другу не сказали!

 

За встречами, за проводами теми

Невозвратимо пролетело время.

Мы в тишине вдвоем не насиделись,

Как следует в глаза не нагляделись.

 

И все ж, мой друг, сомненьями не мучась,

Не злясь на эту кочевую участь,

Взгляни в глаза мне, глаз не опуская,

Они все те же — как волна морская.

 

* * *

Тьма залепила окна густо.

Луна сквозь тучи светит мутно.

А в доме без хозяйки пусто

И холодно и неуютно.

 

Влажна и холодна подушка.

Дом полон сыростью подвала.

Внизу бессонная кукушка

Двенадцать раз прокуковала.

 

В дупле, на дубе, спит синица.

Кузнечик спит в траве медвяной.

Спят дети. Только мне не спится,

Как той кукушке деревянной.

 

Ночные шорохи зловещи,

Как недомолвки, как утайки.

И бессловесно шепчут вещи,

Что в доме пусто без хозяйки.

 

Как великаньи пальцы, трётся

О стёкла старой ели хвоя.

Пока хозяйка не вернётся,

Душа не обретёт покоя.

 

* * *

В летний полдень, над широким плёсом

Уходящей в небо спелой ржи,

Юноша смутил мой дух вопросом:

— Что такое счастье — расскажи!

 

Как отвечу... Люди еле-еле

С душ счищают ржавчину старья.

Мера счастья на земле доселе

Разная — у каждого своя.

 

Счастье — жить и добиваться, чтобы,

Уступая радости труда,

Зависть, жадность, мстительность и злоба

Сгинули, исчезли навсегда.

 

Счастье — быть за целый мир в ответе.

В коммунизм пути торить скорей.

Счастье — верить, что на белом свете

Люди станут лучше и добрей.

 

Счастье — боль принять, не дрогнув бровью,

На костре больших страстей гореть.

Счастье — сирых одарить любовью,

Несчастливых радостью согреть.

 

Счастье — превозмочь почёт и славу,

Радуясь, что в свой недолгий век

Каждый день, по чести и по праву,

Жил между людей как человек,

 

Вёл других, не упиваясь властью,

Был надёжен в дружбе и борьбе,

Верил в правду...

Вот такого счастья

Я желаю, юноша, тебе.

 

Тракторист

Время сева. Перводневки мая.

Шелест ветра. Звонкий птичий свист,

Плугом злой бурьян войны ломая,

Целину степную поднимая,

Запевает песню тракторист.

 

Посреди разбуженной природы,

Утопая в солнечном огне,

Он поёт про дальние походы,

Про незабываемые годы,

Про свои победы на войне.

 

Гневный, ненавидящий, упорный,

Боевым невзгодам непокорный,

Шел солдат дорогами войны

Ради этой радостной, просторной,

Сердце обжигающей весны.

 

Песню над рекой, у поворота,

Подхватило эхо в камыше.

Ой ты, май, горячая работа!

Ой, земля, хозяйская забота!

От тебя светлее на душе.

 

Я полсвета обошел с боями,

Я по праву выстрадал, любя,

Плодородьем полную с краями,

С жаворонками и соловьями,

Майскую, весеннюю, тебя.

 

Нет конца тебе и нет предела.

Ты в зелёных всходах хороша.

После долгой стужи потеплела,

После злых ненастий посветлела,

Расцвела солдатская душа.

 

Современники

Мы — современники трудового века.

Путь наш начертан полетом свинца.

Мы защищаем честь человека

И беспощадны в бою до конца.

 

Слушайте, дальние наши потомки,

Слово вступающих с гибелью в спор.

Ночью, в порывах февральской поземки,

К мосту сползает ваш предок-сапер.

 

Боль обожгла его сердце простое.

Платит он времени страшной ценой.

Руки, сложившие эти устои,

В бездну свергают пролет кружевной.

 

Слушайте, дальние наши потомки,

Слово того, кому гибель грозит.

Наст прогибается, тонкий и ломкий.

Предок-разведчик на лыжах скользит.

 

Миг неожиданной схватки недолог.

С ходу гранату поставив на взвод,

Он, жизнетворец, ученый-биолог,

Ткани живые осколками рвет.

 

Войны вести нелегко и непросто.

Горько шагать по кровавой росе.

Люди обычного, среднего роста,

Мы — жизнетворцы, строители все.

 

Выбора нам не давала эпоха,

Силой и сталью решается спор.

Вот почему до последнего вздоха

Будет сражаться ваш предок-сапёр.

 

Слушайте, дальние наши потомки,

Песню, которую предок поёт.

К свету лицом, раздвигая потемки,

Мой современник с винтовкой встаёт.

 

В этом простом и напористом малом

Скрыт неизмеренной силы запас.

Он, окрещённый огнём и металлом,

Мир отстоит для себя и для вас.

 

* * *

Я дверь распахну, пойду на крыльцо,

И молодость ветром овеет лицо.

 

Я вижу её среди беспорядка

Идущих не в ногу маршевых рот.

Упрямо бьёт по бедру лопатка,

До крови шею натёрла скатка,

Плечо натрудил ручной пулемёт.

 

Я помню, как спуск нажимал впервые,

Как дикая кровь обожгла висок,

Как пыль свивала кнуты огневые,

Как люди, тёплые и живые,

Ложились трупами на песок.

 

Я помню, как писарь наш осторожно

Считал потери — число к числу.

Как ливнем стали хлестали ножны,

Как было нашим сердцам невозможно

Привыкнуть к этому ремеслу.

 

И как мы всё-таки привыкали

Стрелять, рубить и носить рубцы.

И радость больше была едва ли,

Когда нас впервой в разведку звали

Всей ротой признанные храбрецы.

 

Дыханье юности нашей знойно.

Ей Ленин подал команду: «В ружьё!»

Она, как пруд, не гнила застойно.

Вернись она вновь, позови беспокойно,

Я тысячу раз повторю её.

 

* * *

И кажется мне иногда,

Что живу я на свете четыреста лет,

Что четыреста раз в ноябре замерзала вода,

Что четыреста раз опадал с наших вишен цвет.

 

И вспоминается мне иногда,

Что промчалась вся жизнь от войны к войне,

Что с детства как тень по пятам ходила Беда

И Надежда светила в потемках безвременья мне.

 

И кажется мне иногда,

Что четыреста бездн пустотой обрывались у ног

И сквозь заросли лет не прорвался бы я никогда,

Если б жизни не верил и был на земле одинок.

 

Снова снег белым пухом засыпал сухую траву.

Снова воду прикрыла стеклянная корочка льда.

Что бы там ни случилось, до главного дня доживу —

Вот что кажется мне иногда.

 

* * *

Всё тяжелее день ото дня

Возраста ноша.

Реже друзья называют меня

Ласковым словом — «Алёша».

 

Я на судьбу не жалуюсь. Что ж,

Так бывает со всеми.

Не переспоришь, не обойдёшь

Неумолимое время.

 

Все на его перекличке равны.

Все сосчитаны чохом.

Встретим же первый намёк седины

Первым тяжёлым вздохом.

 

Впрочем, не рано ли?.. Погоди,

Грусть ни к лицу, ни к дому.

Сердце-то, сердце в твоей груди

Бьётся по-молодому.

 

Снова весна завила плющи.

Дворик тополю тесен.

Песни в броженье… Не расплещи

Молодость этих песен.

 

* * *

Проходят годы, и приходят сроки,

И в памяти встают литые строки:

«Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальнюю трудов и чистых нег».

 

Ты мудрость этих строк не чувствовал вчера.

Они твоей душе напомнили в пути,

Что ты уже устал, что подошла пора

На краткий миг присесть и дух перевести.

 

Но тот, кто мысль смутил взыскующей строкой,

Страдая и борясь и жадно жизнь любя,

Отринул навсегда и негу и покой

И на костре страстей испепелил себя.

 

И нам с тобой, мой друг, не отдыхать в тени.

Дорога далека, не кончился поход.

Когда уйдут твои товарищи вперед,

Попробуй их один, отставший, догони.

 

Бессмертная песня

Они в поэмах века не воспеты...

У всех дорог, куда вели бои,

Спят в братстве мёртвых воинов — поэты,

Товарищи и сверстники мои.

 

Когда пожар войны багрился ало

В незабываемый, тяжёлый год,

Их сердце беспокойное позвало

Туда, где встал с оружием народ.

 

Под Севастополем и Ленинградом,

Над белым снегом, над сухой травой,

Они стояли с воинами рядом

И совершали смертный подвиг свой.

 

С героями стихов в одной могиле

Товарищи мои погребены,

Но честных песен их не заглушили

Немыслимые грохоты войны.

 

И в наши дни, когда растут всё выше

Великого строительства леса,

Народ, штурмующий высоты, слышит

Своих поэтов верных голоса.

 

О Грише Танкине:

 

Как Гриша Танкин фашистов обманул

Где шумит сосняк иглистый,

На опушке, при пути,

Вечерком мотоциклисты

Сели дух перевести.

Автоматы — под затылок,

Мотоциклы — на бочок.

Тянут водку из бутылок,

Курят крепкий табачок.

Офицеры дрыхнут в яме —

Тихо, сухо и тепло.

Только Танкина с друзьями

Им на горе принесло.

Гриша зыркнул зорким взглядом,

Все обдумал толком, ладом:

— Сорок немцев, трое нас,

Да смекалка про запас.

Тут придумать штучки надо —

Хитрость выручит всегда.

За рекой пасётся стадо —

Подгоняй его сюда!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Затрещали в чаще сучья —

Будто полк в атаку прёт.

Кто-то голосом могучим

Закричал: — Ура! Вперёд! —

На шоссе летят гранаты.

— Марш в атаку, первый взвод! —

С фланга чешут автоматы,

С фронта кроет пулемёт.

Немцы к шуму не привыкли,

Всё забыли сгоряча.

Побросали мотоциклы,

Задавая стрекача.

На дорогу из дубровы,

Хвост задрав, бегут коровы.

Гриша гонит и орёт:

— Взвод, налево! Вправо, взвод! —

Гриша жучит друга Прова:

— Перестань строчить, корова!

Твой горластый «дегтярёв»

Портит нервы у коров. —

То лощиной, то по горке,

Мимо синего леска,

На трофейной тараторке

Мчится Гриша в штаб полка.

Мотоцикл стрекочет тонко —

До чего ж бежать здоров!

Мчат за Танкиным вдогонку

Пулькин Петр и Саблин Пров.

 

Гриша Танкин с «мессершмиттом» воюет

Перелески. Полустанки.

Паровоз не знает смен.

Едет с ротой Гриша Танкин

Эшелоном в город Эн.

Слышит — в воздухе шумит

Пикировщик «мессершмитт».

По-над лесом, по-над хатой

Коршун кружит под уклон.

Коршун целится, проклятый,

Прямо в Гришин эшелон.

Бомба с привизгом поёт:

— Извиняюсь, недолёт! —

Много звона, много рёва,

Только зренье на боку.

— Дай-ка, Петя, «дегтярёва», —

Гриша вымолвил дружку, —

Может, мы с тобой вдвоём

Эту птичку подкуём! —

На прицеле взгляд спокойный.

Пикировщик прёт в упор.

Гриша целит бронебойной

«Мессершмитту» под мотор.

Чётко очередь гремит.

Поперхнулся «мессершмитт».

Он и скоком, он и боком,

Пламя выплеснулось враз,

В бочаге реки глубоком

Коршун вражеский увяз.

Плачь, папаша, плачь, мамаша:

Долеталась птичка ваша!

 

Про Тараса

В роте знали, что Тарас

Почесать язык горазд.

На полянке как-то раз

С Гришей встретился Тарас.

Гриша с Пулькиным и Провом

Из разведки под Кремнёвом

Рано утречком пришли —

Миномёт приволокли.

У Тараса спёрло в горле —

Смех ему трясёт губу:

— Гляньте, хлопчики! Припёрли

Самоварную трубу.

Будут в небо дым пущать,

Роту чаем угощать. —

Пров обиделся: — Тарас,

Что вы ржёте, как саврас? —

Пулькин шпильку: — У Тараса

Мало мозга, много баса! —

Гриша всем: — Дружки, молчок:

Пусть побрешет новичок.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вечер был. Была суббота.

Наступала наша рота.

Утром враг засел в овраг —

Не достать его никак!

Пули роем. В первый раз

Заскучал стрелок Тарас.

Он бормочет: — Гад проклятый!

Не достать его гранатой.

Зря «максимы» тарахтят —

Пули поверху летят. —

Только смолк Тарас уныло —

Что-то в воздухе завыло.

Через ригу и овин

Полетела пачка мин.

Песню мин советских слыша,

Говорит Тарасу Гриша:

— Очень с немцами груба

Самоварная труба... —

Хороша была атака.

Враг утёк из буерака.

Он бежит, а мины вслед —

Взрыв, огонь и — ваших нет!

За деревней после боя,

Щель с товарищами роя,

Слышал Гриша, как Тарас

Прочищал свой зычный бас:

— Говорил я вам, ребятки,

С этих гадов взятки гладки!

Сильно с немцами груба

Самоварная труба...

 

Про немецкие танки

Говорил один Емеля:

— В этих танках весь вопрос.

Я от танков еле-еле

Ноги в пятницу унёс.

Как на танк идти, ребята,

Если он тяжёл, как слон?

Наплевал он на тебя-то,

Если пушки давит он... —

Я осёк того Емелю.

Тот Емеля просто трус.

Ну, а танк на самом деле

Что за фрукт, какой на вкус?

Танк — машина первый сорт.

Но к чему нести турусы?

Ведь не так уж страшен чёрт,

Как его малюют трусы.

Я на фронте старожил,

Знал крутые переплёты.

Танк меня подсторожил

И хотел втоптать в болото.

Только знаешь что, дружок?

Я других держался правил.

Изловчился — танк поджёг,

А танкистов в рай отправил.

Это было наяву,

Что и как — спроси у Пети.

Он живёт, и я живу,

Несмотря на танки эти.

Очень ясно и понятно —

Не особенно приятно,

Если прямо, чуть не в рот,

Танк немецкий ходом прёт.

Трус от страха щель оставит.

Труса танк убьёт, раздавит.

Что тут делать? Как тут быть?

А нельзя ли танк подбить?!

Если есть при мне бутылка —

Я возьму его с затылка.

При гранатах — встречу в лоб,

Взрыв — и гусеница хлоп!

Танк, конечно, не овечка,

А зажжёшь — горит, как свечка.

Сделал дело — не зевай,

Немца пулей доставай.

Он из танка на опушку —

Ты возьми его на мушку.

Он из танка кувырком —

Ковырни его штыком.

Танк для смелых не преграда,

Друг мой Саблин говорит:

— Поджигать железо надо,

Раз оно в огне горит.

 

Песни:

 

В землянке

Музыка: К. Листов

 

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза.

 

Про тебя мне шептали кусты

В белоснежных полях под Москвой.

Я хочу, чтобы слышала ты,

Как тоскует мой голос живой.

 

Ты сейчас далеко, далеко,

Между нами снега и снега.

До тебя мне дойти не легко,

А до смерти — четыре шага.

 

Пой, гармоника, вьюге назло,

Заплутавшее счастье зови.

Мне в холодной землянке тепло

От твоей негасимой любви.

 

Песня смелых

Музыка: В. Белый

 

Стелются черные тучи,

Молнии в небе снуют,

В облаке пыли летучей

Трубы тревогу поют.

С бандой фашистов сразиться

Смелых Отчизна зовёт.

Смелого пуля боится,

Смелого штык не берёт.

 

Ринулись ввысь самолеты,

Двинулся танковый строй,

С песней стрелковые роты

Вышли за Родину в бой.

Песня — крылатая птица —

Смелых скликает в поход.

Смелого пуля боится,

Смелого штык не берёт.

 

Славой бессмертной покроем

В битвах свои имена.

Только отважным героям

радость победы дана.

Смелый к победе стремится,

Смелым — дорога вперёд.

Смелого пуля боится,

Смелого штык не берёт.

 

Смелый дерётся с врагами,

Жизни своей не щадя,

Смелый проносит, как знамя,

Светлое имя вождя.

Смелыми Сталин гордится,

Смелого любит народ,

Смелого пуля боится,

Смелого штык не берёт!

 

Марш защитников Москвы

Музыка: Б. Мокроусов

 

В атаку стальными рядами

Мы поступью твердой идем.

Родная столица за нами,

За нами — родимый наш дом.

 

Мы не дрогнем в бою

За столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Нерушимой стеной,

Обороной стальной

Разгромим,

Уничтожим врага!

 

На марше равняются взводы

Гудит под ногами земля,

За нами — родные заводы

И красные звезды Кремля.

 

Для счастья своими руками

Мы строили город родной.

За каждый расколотый камень

Отплатим мы страшной ценой.

 

Не смять богатырскую силу,

Могуч наш заслон огневой.

Загоним фашистов в могилу

В туманных полях под Москвой.

 

Мы не дрогнем в бою

За столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Нерушимой стеной,

Обороной стальной

Разгромим,

Уничтожим врага!

 

Штурвальный с «Марата»

Музыка: М. Блантер

 

Где воздух изранен полётом снаряда,

Где бомбами поле изрыто кругом,

За русскую землю, за честь Ленинграда

Морская пехота дерётся с врагом.

 

Трава на поляне железом примята,

За танком пехота ползет по земле.

В разбитом окопе штурвальный с «Марата»

Остался один на прибрежной скале.

 

Вскипают барашки в солёном просторе,

Вдоль берега катятся пеной седой...

Шумит краснофлотцу родимое море:

— Стой на смерть, без страха, орёл молодой!

 

И насмерть дерётся штурвальный с «Марата»

Как знамя, подняв бескозырку свою.

Врага поражая последней гранатой,

Он смерть принимает в неравном бою.

 

Но танкам навстречу торопится рота,

И пушки под пулями катят вперед

Друзья-комендоры, морская пехота,

Балтийские люди, железный народ!

 

Где воздух изранен полётом снаряда,

Где бомбами поле изрыто кругом,

За русскую землю, за честь Ленинграда

Морская пехота дерётся с врагом.

 

На ветвях израненного тополя

(из к/ф «Иван Никулин – русский матрос»)

Музыка: С. Потоцкий

 

На ветвях израненного тополя

Тёплое дыханье ветерка.

Над пустынным рейдом Севастополя

Ни серпа луны, ни огонька.

 

В эту ночь кварталами спалёнными,

Рассекая грудью мрак ночной,

Шёл моряк, прощаясь с бастионами,

С мёртвой корабельной стороной.

 

Шел моряк над бухтами унылыми,

Где душе все камушки милы.

На кладбище старом над могилами

Конвоиры вскинули стволы.

 

Он стоял. Тельняшка полосатая

Пятнами густыми запеклась.

Он сказал; «Повоевал богато я,

С чёрной вашей сворой бился всласть».

 

На ветвях израненного тополя

Тёплое дыханье ветерка.

Над пустынным рейдом Севастополя

Ни серпа луны, ни огонька.

 

Черноморская песня

Музыка: М. Блантер

 

С восточного края зарделась заря.

На рейде открытом гремят якоря.

В тумане растаяла кромка земли;

Уходят в поход боевой корабли.

Седые буруны кипят за кормой

И склянки звенят на линкоре.

Простор ветровой,

Простор штормовой,

Родимое Чёрное море.

 

По правому борту видны берега.

Навстречу гремят батареи врага.

Сквозь брызги в атаку летят катера.

Послать им навстречу снаряды пора.

Столбы водяные встают за кормой,

Кричат ревуны на линкоре.

Простор ветровой,

Простор штормовой,

Сердитое Чёрное море.

 

Сердца наши местью и гневом горят.

Без промаха шлём за снарядом снаряд.

За горе отцов и за слёзы сирот

Мы смертью караем разбойничий род.

И пламя и дым поднялись над кормой,

Орудья гремят на линкоре.

Простор ветровой,

Простор штормовой,

Суровое Чёрное море.

 

Трубит налетающий ветер трубой.

Со славой и честью мы кончили бой.

Высокие горы открылись вдали.

К родным берегам мы ведём корабли.

Дельфины и чайки скользят за кормой,

И песня звенит на линкоре.

Простор ветровой,

Простор штормовой,

Широкое Чёрное море.

 

У берега тёплой советской земли

Бессменную вахту несут корабли.

Врагов мы сметём смертоносным огнём,

Одессу вернём, Севастополь вернём.

Под ветром колышется флаг над кормой,

Аврал боевой на линкоре.

Простор ветровой,

Простор штормовой,

Родимое Чёрное море.

 

Песня разведчиков

Музыка: В. Пушков

 

Вспомни, разведчик, былые дела —

Честь Сталинграда и доблесть Орла.

Ночи ненастные,

Рейды опасные.

Ярость, что сердце солдата жгла.

 

Верное сердце не дрогнет в груди.

Слава тому, кто идёт впереди!

Страх побеждающий,

Смерть побеждающий,

Смелый разведчик, на бой иди!

 

Песня о крылатом связисте

В заоблачных высях едва ли

Был след его звездам знаком.

Его огородником звали,

Его кукурузником звали,

И звали его лесником.

 

Он осенью поздней и летом

На малых высотах сновал.

Возил комиссарам газеты,

Возил командирам пакеты

И их под расписку сдавал.

 

Всегда молчалив и спокоен,

Он жался поближе к земле.

Но частое сито пробоин,

Как старый, испытанный воин,

Хранил самолет на крыле.

 

Где крепнет гроза боевая,

Где ветер железный шумит,

Свинцовым дождем обдавая,

Его у переднего края

Однажды настиг «Мессершмитт».

 

Он видел, как плавились баки,

Но сердцем и тут не ослаб.

Машины пылающий факел

В азарте последней атаки

Он бросил на вражеский штаб.

 

Враги на куски разорвали

Горящий его самолет.

Его огородником звали,

Его кукурузником звали,

А был он геройский пилот.

 

Песня о солдатской матери

Музыка: Ф. Романов

 

За пустой околицей,

За Донец-рекой

Вздрогнет и расколется

Полевой покой.

Неоглядно, поле то

За седой, межой,

Жаркой кровью полито

Нашей и чужой…

 

Далеко от поля-то

До Буран-села.

А над кровью пролитой

Черный дым и мгла.

В дали затуманенной

Как узнать о том,

Что лежу я раненый

В поле под кустом;

 

Что меня жестокая

Тянет боль во тьму…

Милая. Далекая.

Жутко одному.

Под бинтом-тряпицею

Голова в огне.

Обернись ты птицею,

Прилети ко мне.

 

Наклонись, прилежная,

Веки мне смежи,

Спой мне песню прежнюю,

Сказку расскажи

Про цветочек аленький,

Про разрыв-траву.

Будто вновь я, маленький,

На земле живу...

 

То ли шелест колоса,

Трепет ветерка,

То ли гладит волосы

Теплая рука.

И не чую жара я.

И не ранен я.

Седенькая, старая,

Светлая моя.

 

Рано-раненько (Кисет)

Музыка: М. Блантер

 

Рано-раненько до зорьки в ледоход

Собирала я хорошего в поход.

На кисете на добро, не на беду

Алым шёлком шила-вышила звезду.

 

Шила-вышила удалой голове

Серп и молот алый шёлком по канве.

И уехала кручинушка моя

Биться с недругом в далёкие края.

 

Отгремела громом летняя страда,

Пастухи пригнали на зиму стада.

Только нет от дорогого моего

Ни ответа, ни привета, ничего.

 

Поздно осенью в студёном декабре

Проскрипела подворотня на дворе.

С фронта мне привёз товарищ наш сосед

Шёлком шитый, кровью крашенный кисет...

 

Я кручину никому не покажу,

Тёмной ночью выйду в поле на межу,

Буду плакать, буду суженного звать,

Буду слёзы на дорогу проливать.

 

Я любви твоей вовек не изменю,

Твой кисет, шелками шитый, сохраню,

По весне про кудри русые твои

Будут петь мне, одинокой, соловьи...

 

Весточка

Музыка: К. Листов

 

Вьётся сокол быстрокрылый.

Летний день хорош.

Что же ты меня забыла,

Весточки не шлёшь?

Я вчера на полигоне

Бил наверняка.

Что же милая не вспомнит

Лучшего стрелка?

 

Мы уходим спозаранку

С песнями в поход,

Только вечером тальянка

О селе взгрустнёт.

Вспомню тополь на пригорке

Над своей избой,

И захочется до зорьки

Посидеть с тобой.

 

В лагерь путь прямой и гладкий,

Сосны по краям.

Не белеет ли в палатке

Весточка твоя?

 

Конармейская

Музыка: Дм. и Дан. Покрасс

 

По военной дороге

Шел в борьбе и тревоге

Боевой восемнадцатый год.

Были сборы недолги,

От Кубани до Волги

Мы коней поднимали в поход.

 

Среди зноя и пыли

Мы с Будённым ходили

На рысях на большие дела.

По курганам горбатым,

По речным перекатам

Наша громкая слава прошла.

 

На Дону и в Замостье

Тлеют белые кости,

Над костями шумят ветерки.

Помнят псы-атаманы,

Помнят польские паны

Конармейские наши клинки.

 

Если в край наш спокойный

Хлынут новые войны

Проливным пулемётным дождем, —

По дорогам знакомым

За любимым наркомом

Мы коней боевых поведём!

 

Военный вариант песни: 1941 год

Литературная обработка Петра Белого

 

По военной дороге

Мы пошли по тревоге,

Как в былой восемнадцатый год.

Были сборы недолги, —

От Кубани и Волги

Мы коней оседлали в поход.

 

Среди зноя и пыли,

Где с Будённым ходили

На рысях на большие дела,

По курганам горбатым,

По речным перекатам,

Снова конница наша пошла.

 

Перед вражьей заставой

Мы рассыпались лавой.

Наши сытые кони легки,

Мы болтать не речисты,

Но работают чисто

Конармейские наши клинки.

 

Для походов рожденный,

С нами снова Будённый

Ворошиловский лучший казак.

Там, где мы пролетаем,

Кружит воронов стая

Да порубанный стелется враг.

 

К нашей жизни цветущей

Лезут черные тучи

С проливным пулеметным дождём.

По дорогам знакомым

За любимым наркомом

Мы до полной победы дойдём!

 

Песня победителей

Музыка: К. Листов

 

Где под ветром высокие травы шумят,

Где барханы в степи часовыми стоят,

К берегам Халхин-Гола, монгольской реки,

Выходили в атаку стальные полки.

 

Посмотри на героев, родная страна, —

Богатырская стража Советов сильна!

Золотые поля и твои города

Мы в обиду врагу не дадим никогда!

 

Мчались танки лавиной, гремя и пыля,

От снарядов дрожала сухая земля.

Пехотинцы-герои в железном строю

Добывали штыками победу в бою.

 

Наши лётчики-соколы ночью и днём

Вражьих воронов гнали, сметая огнём.

Шли отважные, жизни своей не щадя,

За советский народ, за родного вождя!

 

Где под ветром высокие травы шумят,

Где барханы в степи часовыми стоят,

Над рекой Халхин-Гол в вышине голубой

Слава красных орлов прогремела трубой.

 

Посмотри на героев, родная страна, —

Богатырская стража Советов сильна!

Золотые поля и твои города

Мы в обиду врагу не дадим никогда!

 

Терская походная

Музыка: Дм.и Дан.Покрасс

 

То не тучи — грозовые облака

По-над Тереком на кручах залегли.

Кличут трубы молодого казака.

Пыль седая встала облаком вдали.

 

Оседлаю я горячего коня,

Крепко сумы приторочу вперемёт.

Встань, казачка молодая, у плетня,

Проводи меня до солнышка в поход.

 

Скачут сотни из-за Терека-реки,

Под копытами дороженька дрожит.

Едут с песней молодые казаки

В Красной Армии республике служить.

 

Газыри лежат рядами на груди,

Стелет ветер голубые башлыки.

Красный маршал Ворошилов, погляди

На казачьи богатырские полки.

 

В наших взводах все джигиты на подбор —

Ворошиловские меткие стрелки.

Встретят вражескую конницу в упор

Наши пули и калёные клинки.

 

То не тучи — грозовые облака

По-над Тереком на кручах залегли,

Кличут трубы молодого казака.

Пыль седая встала облаком вдали.

 

Три разведчика

Музыка: Дм. Покрасс

 

Не трава под ветром клонится,

Не гудит над сёлами звон.

Вышла красная, вышла конница

От Касторной на тихий Дон.

 

По пути дымят пожарища,

В серый берег плещет вода

Трём разведчикам, трём товарищам

Повстречалась в пути беда.

 

На донских крутых излучинах,

Где камыш поднялся стеной,

Трёх порубанных, трёх замученных

Подобрал эскадрон родной.

 

Слёзы братские уронены

На горячий жёлтый песок.

Три разведчика похоронены

За селом, где шумит лесок.

 

Под копыта травы клонятся,

Мы врагу отплатим урон!

Мчится красная, мчится конница

От Касторной на тихий Дон!

 

Застольная песня

Землянка тесна и темна.

За дверью землянки — война.

А ночь — как глухая стена,

Налейте в стаканы вина,

И выпьем до дна —

За нашу солдатскую службу,

За нашу окопную дружбу,

За братскую нашу беседу,

За нашу победу.

 

Семья боевая дружна.

Солдатская служба честна.

И верностью дружба сильна.

Налейте в стаканы вина,

И выпьем до дна —

За нашу солдатскую службу,

За нашу окопную дружбу,

За братскую нашу беседу,

За нашу победу.

 

Чтоб стужу сменила весна,

Чтоб вольно вздохнула страна.

Чтоб встретила мужа жена,

Налейте в стаканы вина,

И выпьем до дна —

За нашу солдатскую службу,

За нашу окопную дружбу,

За братскую нашу беседу,

За нашу победу.

 

Не вечно продлится война,

Но дружбе во все времена

Семья наша будет верна.

Не раз по стакану вина

Мы выпьем до дна —

За нашу солдатскую службу,

За нашу окопную дружбу,

За братскую нашу беседу,

да нашу победу.

 

Лирическая песня

Музыка: Ю. Шапорин

 

Под вечер примолкла война.

В землянку вошла тишина.

Лишь сердце стучит,

Да песня звучит,

Да тихо рокочет струна.

Лишь сердце стучит,

Да песня звучит,

Да тихо рокочет струна.

 

Сидят у печурки друзья —

Солдатская наша семья.

А в песне звучит,

Полынью горит

Бессонная дума моя.

А в песне звучит,

Полынью горит

Бессонная дума моя.

 

Летят мои думы в поля,

Где зной опалил тополя,

И сердце мне жжёт

И властно зовёт

Умытая кровью земля.

И сердце мне жжёт

И властно зовёт

Умытая кровью земля.

 

Колхозная оборонная

Музыка: А. Новиков

 

Мы любовью согрели родную страну,

Мы бесстрашно шагаем вперед.

И растут города, и в полях целину

Поднимает хозяин-народ.

 

Это наши поля,

Это наша земля,

Это наши сады и луга!

Наша клятва крепка,

Наша пуля метка,

Мы штыком опрокинем врага!

 

Изобильней и краше полей не найдёшь,

Наша сила у всех на виду.

И пшеница шумит, и волнуется рожь,

И плоды созревают в саду.

 

Для народного счастья поля расцвели,

Зазвенела напевами ширь.

Ни вершка завоёванной с болью земли

Не уступит народ-богатырь!

 

Мы любовью согрели родную страну,

Мы бесстрашно шагаем вперёд.

И растут города, и в полях целину

Поднимает хозяин-народ!

 

Это наши поля,

Это наша земля,

Это наши сады и луга!

Наша клятва крепка,

Наша пуля метка,

Мы штыком опрокинем врага!

 

Нас воля Сталина ведёт

Музыка: В. Мурадели

 

Под знамя славы в грозный год

Позвал сынов своих народ,

И встали мы стальной стеной

За честь страны своей родной,

За честь страны своей родной!

 

На богатырские дела

Нас воля Сталина вела,

Он вместе с нами шел в строю,

Он вместе с нами был в бою!

 

Под Ленинградом и Москвой

Мы шли сквозь грохот боевой.

Под Сталинградом и Днепром

Гремел орудий наших гром,

Гремел орудий наших гром!

 

В жестокой ярости атак

Раздавлен нами грозный враг.

Бойцы своей родной стране

Победу добыли в огне,

Победу добыли в огне!

 

Своей любовью и трудом

Мы к счастью Родину ведём,

Цветет Советская страна,

Всегда могуча и сильна!

 

Пионерские мечты

Музыка: Б. Шехтер

 

Улетают герои-пилоты

В океан голубой высоты,

И на крыльях несут самолёты

Пионерские наши мечты.

 

Как отважный герой Водопьянов,

Мы водить самолёты хотим.

Через бурный простор океанов

Мы за Громовым вслед полетим.

 

Мы пробьём облака и туманы,

Мы циклоны отважно пробьём.

Через полюс, в заморские страны

Самолёты свои приведём.

 

Покидая далёкие страны,

Мы вернёмся к родным берегам,

И любимый и ласковый Сталин

Улыбнётся приветливо нам.

 

Гори, наша радость

Музыка: Б. Шехтер

 

Гори, наша радость,

Гори, не сгорая,

Напевом откликнись вдали.

Цвети, наша песня,

От края до края —

Песня советской земли!

 

Для нас зеленеют

Весенние нивы,

И вишни для нас расцвели.

Мы дети свободной,

Мы дети счастливой,

Нашей, Советской земли!

 

Согретые солнечной

Сталинской славой,

Мы песни свои принесли

Вождю изобильной,

Вождю величавой,

Нашей, Советской, земли!

 

Для нас самолёты

Летают за тучи,

И в море плывут корабли.

Мы дети счастливой,

Мы дети могучей,

Нашей, Советской земли!

 

Сирень цветет

Музыка: С. Кац

 

Знойная ночь перепутала все

Стежки-дорожки.

Задорно звенят на зеленом овсе

Серебряные сережки.

Синие сосны, синяя сонь,

Час расставанья...

Над Волгой-рекой

Расплескала гармонь

«Саратовские страданья».

 

Над тихой гречихой, над гривой овса

Девичью «Разлуку» поют голоса:

Подружке-девчонке семнадцатый год,

Дружок у подружки уходит во флот.

Сирень цветет, не плачь: придет,

Сирень цветет, война пройдет,

Твой милый, подружка, вернется!

 

Над тихой гречихой, над гривой овса

Девчонке грустить не дают голоса.

Подружке подружка надежду дает,

Подружке подружка частушку поет:

Сирень цветет, не плачь: придет,

Сирень цветет, война пройдет,

Твой милый, подружка, вернется!

 

Знойная ночь перепутала все

Стежки-дорожки.

Задорно звенят на зеленом овсе

Серебряные сережки.

Синие сосны, синяя сонь,

Час расставанья...

Над Волгой-рекой

Расплескала гармонь

«Саратовские страданья».

 

Сирень цветет...

Твой милый, подружка, вернется!

 

Стихи Суркова в блоге:

Старые строки о главном (Часть 2)

Алексей Сурков «Письма в далёкое»

Битва за Москву: 170 стихотворений и 15 песен

Зоя Космодемьянская: 60 стихотворений, поэмы и песни

600 стихов о детях войны. Часть 7. Фронт. Оккупация. Партизаны

Партизаны: 150 стихотворений

День военного разведчика: 45 стихотворений и песни

День сухопутных войск: 110 стихотворений и песни о пехоте

День танкиста: 140 стихотворений и 30 песен о танкистах и танках

День пограничника: 190 стихотворений о пограничниках и границе

День Победы 9 мая: 100 стихотворений и песни

Музыка и война: 75 стихотворений

Юрий Гагарин: 90 стихотворений и поэмы