Леонид Хаустов «И только жизнь потратить надо для написания стихов...»

Леонид Хаустов: «За кормою стиха остается жизнь, которая вправду была...»

Чтоб все, чем жил на свете,

Что сердце сберегло,

Как в окна входит ветер,

В стихи мои вошло...

 

Стихотворения

 

О себе:

 

Это — я

Волосы мои — антрацит,

пересыпанный солью, —

Кажутся мне похожими

на очень ранний рассвет.

Каждая клетка мозга

счастьем полна и болью,

Каждый вершок мирозданья

сердцем моим согрет.

 

Было: в землянку бомба,

и целого мира как не было.

Было: в любви разуверившись,

стоит ли дальше жить?

Было: от русских берёз,

от итальянского неба ли

Песни, земные песни

мне захотелось сложить.

 

Сколько нынче мне лет?

Много? Нет, очень мало.

Мне ещё не разонравились

цветные карандаши,

Мне ещё очень хочется

утром окликнуть маму

С распахнутыми от удивленья

глазами моей души.

 

Шёл я к себе,

не чураясь любого бремени.

Все сомненья и страхи

нынче рассеялись в дым.

Согласен, что нужно уйму

потратить времени,

Чтобы, итожа прожитое,

стать наконец молодым.

 

Бабка

Под сиянием полнолунья

Табор кружится и поет:

Он сегодня свою плясунью

В жены русскому отдает.

 

Ты сидела, накрывшись шалью,

Поднимая крутую бровь,

И мешалась в душе с печалью

Неожиданная любовь.

 

Отмелькали костры, и зори,

И дороги в разводьях луж.

Вот он, плен твой, — изба да дворик,

А за тыном — лесная глушь.

 

Куры хохлятся на насесте,

За окошками дождик льет,

И деревня стоит на месте,

А не едет и не поет...

 

Не споешь под свекровин окрик,

Время тихое торопя.

Деревенские бабы смотрят

Все с усмешечкой на тебя.

 

Ожиданье... И счастье следом.

И родился сынишка. В мать.

А священник в селе не ведал,

Как такое дитя назвать.

 

Ты в тот день умирала.

Птицы

Улетали куда-то прочь...

Опустились твои ресницы,

И погасла под ними ночь.

 

А потом на погосте старом

Роща в посвистах сентября

Над тобою, как табор, встала,

Вся пестрея и вся горя.

 

...Нет ни карточки, ни портрета,

Лишь береза твоя шумит...

Я иду в тишине рассвета,

Где-то в поле костер дымит.

 

Деревенские ребятишки

На опушке пасут коней,

И предутреннее затишье

Будит песнею соловей.

 

На могилу цветов охапку...

Звездам меркнуть, заре алеть...

Девятнадцатилетняя бабка

Завещала мне долго петь!

 

* * *

Юность матери: русые косы,

Легкий шаг, беспричинность тревог,

Да над Вяткой-рекой, над откосом,

Деревянный, в церквах, городок.

 

Юность парусной белою лодкой,

Над волною шумя ветерком,

Пролетела вдоль тихой слободки,

Мимо вальса в саду городском.

 

Всё воздастся моею любовью,

Правда прожитой жизни светла.

Ради юности нашей, сыновней,

Материнская юность прошла.

 

В детстве

Выйдешь утром на крылечко

С кузовом в руках,

Белый пар стоит над речкой,

Тает на лугах.

 

На траве — роса сверкает,

Низом льется свет.

Рядом — жизнь моя шагает,

И конца ей нет!

 

* * *

Я называю детством ветхий дом

И голубей на чердаке пустом.

В одной из тесных полутемных комнат

Тогда мы жили с матерью вдвоем.

 

Тропинка к школе на краю села

Березовою рощею вела.

Там каждым утром мать моя ходила.

Теперь тропинка эта заросла...

 

Мне с той поры запало, как беда:

От станции отходят поезда,

Которые куда-то мать увозят

И, кажется, увозят навсегда.

 

Я заболел. И в тишине ночей

Всё бредил воркованьем голубей,

И на руках она меня носила,

Мне становилось легче. Ну, а ей?

 

Выздоровленье. Сон. И свет в окно.

Ее лицо — сквозь сон — озарено.

И я скажу, далёкое припомнив,

Что мать и детство для меня — одно.

 

Колодец

Ехали цыгане по степи пустой

И остановились в роще на постой.

Пестрые, с провисом, рваные шатры,

Как цветы, поникли от дневной жары,

Ехали геологи по дороге той.

Жег их беспощадно астраханский зной.

 

Им в глаза въедалась поднятая пыль.

Словно конь в запарке, встал автомобиль.

У трехтонки, видно, перегрет мотор.

К рощице с ведерком побежал шофер.

Инженер в фуражке вышел, пропылен,

Табору отвесил поясной поклон.

 

— Жизнью кочевою с вами мы родня.

Первая забота — напоить коня.

Как живется-можется? Есть ли в чем нужда? —

И сказал старейший: — Если б не вода...

С горечью соленой ручеишко тут.

Люди — было б ладно, лошади не пьют.

 

Как тут ни кумекай, надо ехать прочь... —

И сказал геолог: — Можно вам помочь.

Выручим, не бросим вас в такой беде.

Я сквозь землю вижу: рядом — быть воде.

Тех, кто посильнее, отряди ребят,

Бур возьми алмазный, и пускай бурят. —

Жесткий слышен скрежет: в землю бур идет,

И дошли под вечер до грунтовых вод.

 

Потрудились дружно, не жалея сил,

И колодец славный ими вырыт был.

Заливался смехом паренек: — Беда!

Скоро утону я, до колен вода.

 

Травы от зноя никли,

Ветер бил по лицу.

Ехал я на каникулы

В те же места — к отцу.

 

Мой рюкзачок заштопан

Мамой в далекий путь.

Сказал я шоферу, чтоб он

Не прозевал тормознуть

У рощи... Стена живая

Березок. Одна семья.

Из кузова вылезая,

Заметил колодец я.

 

Порадовался я сердцем:

Поставили люди сруб.

Домиком острым с дверцей

Был мне колодец лоб.

Жаждой томим и зноем,

Я опустил ведро.

Поднял, а в нем — живое

Плещется серебро.

 

Вижу — висит икона:

В обличье вечном своем

Георгий разит дракона

Длинным своим копьем.

Я вздрогнул, как от удара:

Вделано заподлицо

В этой иконе старой

Отца моего лицо.

 

Вырезка из газеты

Районной — и весь секрет.

Есть у меня портреты

Отца. А такого — нет.

Пока мне по свету носиться,

Верую до конца

В Георгия Победоносца

С лицом моего отца.

 

Бекешка

Солнышко светит сверху,

Сбоку шагает тень.

Шествую на примерку

Чуть ли не каждый день.

 

Было мне слаще меда

Встать посреди села

В бекешке. Такая мода

В те времена была.

 

Солнце румяным диском

Смотрит на сорванца.

Так далеко... что близко,

Только с того конца.

 

Микера

Я еще семилетний босоногий малец,

И работают в школе мать моя и отец.

За селом по-над речкой, помню, табор стоял:

И котлы, и телеги, пестрота одеял.

 

Был отец мой охотник до искусства цыган,

В песнях толк понимал он, знал гитару, баян,

Как-то маме цветастый подарил он платок,

А цыганской венгерки был первейший знаток.

 

Звезды медленно гасли над остывшей золой,

И узнал я впервые, что зовется зарей.

Лет четырнадцать было плясуну одному,

Даже имя Микера подходило ему.

 

Непонятное имя, как лицо, как глаза,

В глубине у которых полыхала гроза.

И отец говорил нам про Микеру: «Талант»,

А еще по старинке добавлял: «Бриллиант».

 

Говорил, что артистом суждено ему быть,

Только надо учиться, а не в таборе жить.

И Микера остался старшим братом моим.

Табор вскорости снялся, словно ветром гоним.

 

Мы дружили. По-русски плохо он говорил,

Но какие игрушки для меня мастерил!

Тосковал и ходил он за отцом по пятам:

«Я хочу на конюшню, я хочу к лошадям».

 

Если хочешь — авела! — значит, дело с концом.

В исполкоме Микера был пристроен отцом,

Мама книжки читала вслух Микере и мне.

Между тем уже время подходило к весне.

 

И однажды Микера — было именно так —

В ночь безлунную тройку в новой сбруе запряг

И уехал! Немало есть на свете сторон,

Но в какую умчался под бубенчиков звон —

 

Не узнать... Конокрадом был иль не был, бог весть,

Но в истории этой что-то все-таки есть.

Ах, Микера, Микера, ненаглядный ты мой!

Ты рванулся в дорогу, словно птица домой.

 

Ах, Миксера, Микера, мой названый ты брат,

Всё я жду, что вернешься, что приедешь назад.

Не могу равнодушно быть в лесу, у огня,

А цыганская пляска обжигает меня!

 

Воспоминание

С тех ранних лет запомнил я немного:

Казавшийся бескрайным школьный сад,

Двор в лопухах да пыльную дорогу,

Что где-то упирается в закат...

 

Но в каждой жизни есть черта, с которой

Воспоминаний непрерывна нить,

Есть некий день, всегда открытый взору, —

Его ничто не сможет затемнить.

 

...В то утро солнце выплыло над садом.

Я стул придвинул и в окно смотрю:

Полощет флаг с рябиной красной рядом.

Мне было семь, и десять — Октябрю.

 

А площадь вся запружена народом.

Телег везде, как в ярмарочный день.

И по дороге тянутся подводы,

Видать, из самых дальних деревень.

 

В селе был митинг. Люди песни пели,

Без шапок стоя, строгие лицом.

А мы, мальчишки, под трибуной в щели

Глазели, угощаясь леденцом.

 

Хотелось встать в шеренгу пионеров,

И я смотрел, смотрел во все глаза

На сельских наших милиционеров,

Паливших из винтовок в небеса.

 

Мне повезло: контролем не замечен,

Я проскользнул с толпой в Народный дом.

И на полу, у сцены, целый вечер

Смотрел спектакль, застыв с открытым ртом.

 

И было мне то холодно, то жарко,

Першило в горле от лихой тоски, —

Так было мне учительницу жалко,

Которую убили кулаки...

 

С тех пор прошли стремительные годы.

За мной — дороги, страны, города.

Но в этот день частицею народа

Почувствовал себя я навсегда.

 

Песня

Там, в далеком краю, за лесами,

За долами, за белой пургой,

Словно шалью укутан снегами

Мой родной городок над рекой.

 

Там звенит на калитке колечко,

Все мне мило с мальчишеских лет.

Старый дом и резное крылечко,

Вам я свой посылаю привет.

 

Там у синих завьюженных окон

В этот час дорогая не спит,

И далёко, да, ой как далёко

За пургу за ночную глядит.

 

И широкую видит полянку,

Беспокойные вспышки огня

И в глубоком сугробе землянку

И далекого видит меня.

 

Я сижу, как и прежде, с гитарой,

Струны мягко касаются рук.

На сосновых, на низеньких нарах

Разместились ребята вокруг.

 

Тот сейчас загрустил по невесте,

Тот жену увидал, как и я,

И поем под гитару мы вместе

И у каждого песня своя:

 

Там, в далеком краю, за лесами,

За долами, за белой пургой,

Словно шалью укутан снегами

Городок над широкой рекой.

 

Это было в тридцатых

Это было в тридцатых. Играли в лапту

Босоногой ребячьей ватагой.

Черный мячик над нами взмывал в высоту,

Опускаясь подбитою птахой.

 

В этот день — навсегда он запомнился мне —

Нам в сердца постучалась эпоха.

В первый раз в нашей вятской лесной стороне

Самолета мы слышали грохот.

 

Два биплана, чей звук, словно чудо, возник,

Из небесного вышли простора,

И казалось — колесами едут они

По зубчатке соседнего бора.

 

Фантазеры, мальчишки двенадцати лет,

Мы еще постояли немного...

А ведь был тот чуть видимый в воздухе след

Для Гагарина в космос дорогой.

 

Мальчишки

Как с соседним дрались двором,

Помнит каждая подворотня.

Но не сабель фанерных гром

Вспоминается мне сегодня.

 

Нет, иное меня влекло

И заставило приглядеться:

Как от нас навсегда ушло,

Чем закончилось наше детство?

 

Боевые запели трубы,

Словно ветром пронзая нас.

Гнев до боли сжимал нам зубы,

Делал щелки из наших глаз.

 

И мальчишки соседних улиц

Шли, свою позабыв вражду.

Четко замерли в карауле

Часовые на холоду.

 

Гнев и мужество

Взяв в наследство,

Смотрим нынче издалека:

Там мерцает на грани детства

Грань отточенного штыка.

 

* * *

Хорошо было этому верить.

Невозможно поверить сейчас,

Что в такие знакомые двери

Я, как прежде, войду не стучась.

 

Это память моя повторила

Поцелуй на пылающем лбу.

Это ты мне на сон говорила

Про мою золотую судьбу…

 

Нелегка была наша дорога

Сквозь огонь — до заветных дверей,

Сквозь войну — до родного порога,

До сияющих глаз матерей.

 

Я вернусь

Я калиткой не скрипну в ночи.

Я услышу, как сердце стучит.

А в окне огонёк всколыхнётся,

И навстречу мне дверь распахнётся.

Я на шее почувствую руки,

Похудевшие в годы разлуки…

 

…Мать у лампы прибавит огня.

Долго будет смотреть на меня.

К золотой прикоснётся нашивке

И про каждую спросит медаль.

Я узнаю на ней без ошибки

Ту же старую тёплую шаль.

 

Одногодков припомню своих

И её расспрошу про живых.

И хоть я побывал на войне,

А спросить будет боязно мне —

Ничего не спрошу я о той,

Сероглазой, с косой золотой.

 

Вечер долог, а в думах одно,

Что исполниться завтра должно.

Я стою на высоком крыльце,

А ко мне по дорожке из сада

Приближается Свет и Отрада.

И улыбка на милом лице!

 

А в руках её, ярко пылая,

Ветвь рябины горит, не сгорая.

Это значит, она не забыла,

Горевала, ждала и любила.

Видно, слиты навек воедино

Эта горечь и сладость рябины!

 

В золотой наплывающей дрёме

Хорошо мне в родительском доме.

«Ну спасибо, родная, за встречу,

Спать скорее солдата клади,

Не смотри, что пришёл издалече,

Ты пораньше меня разбуди!»

 

Я проснусь и зажмурюсь от света,

Будто это не осень, а лето.

Станет сразу так радостно мне:

Я увижу, как весть от любимой,

Ярко-красные кисти рябины

В синем-синем морозном окне.

 

Матери

Так всё близко, что даже не знаю, какую

песнь сложить о тебе и припомнить о чём?

Я окраину вижу свою заводскую,

где весна первомайским шумит кумачом,

где окно на большие закаты глядело,

раскалённые уголья меркли в дыму.

Ты мне песню о «Встречном» вполголоса пела,

как всегда, к изголовью склонясь моему.

 

Помню время войны — как мешок собрала мне,

как не плакала ты, проводив до дверей.

Есть фанерные звёзды и серые камни

и бессонные ночи седых матерей.

Не согнули ни горе тебя, ни усталость…

И ты снова хлопочешь, стираешь бельё.

Так в каком же горниле, скажи, закалялось

терпеливое, русское сердце твоё?

 

И сейчас, когда дети мои подрастают,

что-то просят у бабки, подол теребя,

мне покажется вдруг: ты опять молодая,

как впервые на свете увидел тебя.

Как же выразить мне благодарность сыновью?

Только что они значат, все эти слова,

коль твоей материнской безмерной любовью

вся земля до скончания века жива!

 

Отчий дом

Мой дом,

Мой первый на земле,

Мне видится бревенчатый,

В обнимку с тополем,

В селе,

С утра дымком увенчанный.

 

Себя в нем помнить начал я.

Там печь стоит, главенствуя.

Отец мой

Полную огня

Берет гармошку венскую.

 

В душе тот наигрыш горит,

Горит он жив-живехонек, —

И все про счастье говорит,

Как ни было бы плохо мне.

 

Отца давно со мною нет,

И мне идти далёко ли?

А отчий дом на белый свет

Все смотрит из-за тополя.

 

В том доме каждая доска

Живая, чуть дотронешься,

А притолока так низка —

Не хочешь, да поклонишься!

 

Деревенские огни

И был среди них для меня самый светлый.

Вот он, загоревшись в родной стороне,

Сквозь тысячу вёрст, сквозь метельные ветры,

Такой негасимый, пробьётся ко мне.

 

И сердце опять замирает в тревоге.

Как будто бы рад я коню и саням —

Лечу по накатанной лунной дороге

Навстречу полуночным, близким огням.

 

Заколоченный дом

Я увидел его. Он стоял,

На отшибе стоял, скособочен,

Боль разлуки в морщинах тая.

Дом был старым и был заколочен.

 

Крытый дранкой, казался седым

Под объятым зарей небосводом.

А гречишное поле за ним,

Словно молодость, веяло медом.

 

Стало грустно, и жалость к нему

Обожгла повлажневшие веки,

И подумалось: в этом дому

Отлюбилось, отпелось навеки.

 

Так и сближены в сердце моем

Этот вечер, пронзительно тихий,

Заколоченный наглухо дом

Да медовое поле гречихи.

 

Сны

Запах пыли, прибитой дождем,

Этот с детства мне памятный запах...

Между кленов кривых и разлапых

Серебрящийся дранкою дом.

 

Он уже не желает обнов.

Он привык, что скрипят половицы.

Как мне спится тут, пленнику снов!

Спится так, что вся жизнь моя снится!

 

Стены тесные снам не тесны.

Потолок низковат, а не давит.

Только жаль мне, что скоро оставят

Эту кровлю, как ласточки, сны...

 

Домик на Дивенской

Домик бревенчатый

С полем обвенчанный!

Домик, встречающий

Окнами низкими,

Близкими звёздами,

Далями близкими!

Домик, который

Средь полночи исстари

Путникам звёздочкой

Кажется издали,

За полночь светится —

Только б нам встретиться!

Старым считается,

Да не шатается

И со вселенною

Светом братается!

 

У костра

Если грусть одолеет, остра,

Хорошо посидеть у костра.

 

И припомнить иные костры

Той давно отгремевшей поры.

 

От лесного костра прикурить —

Словно с памятью поговорить.

 

Уголек на ладони поднять —

Как у юности силы занять.

 

Жизнь — как весенняя река

Она уносится вперёд

В своём стремлении всегдашнем.

Она сегодняшним живёт

И не умеет жить вчерашним.

 

Мы знать должны её на вкус,

Быть в самой гуще человечьей,

Чтоб песенный нелёгкий груз

Недаром нам давил на плечи.

 

За всё ведь спросится потом —

За перепев и за мельчанье.

И сами в возрасте ином

Мы не простим себе молчанья.

 

Уроки оптимизма

Уроки оптимизма. Все на свете

Переберу, отыскивая их.

И вспомню Тихвин.

Давний сорок третий,

Тропинки меж наметов снеговых.

 

Они, в снегу протоптанные, вились

От дома к дому, для двоих тесны.

(На улице, где жил я, приютились

Две-три семьи цыганских до весны.)

 

Когда все больше свирепеет вьюга,

Ладони тянутся к огню.

А цыганята бегают друг к другу,

Наверное, по десять раз на дню.

 

Вот их урок:

Бежать, давясь от смеха,

И к моему крылечку повернуть,

Босые ноги веником от снега

С достоинством у входа отряхнуть.

 

Утреннее

В час, когда играют тени в прятки

И вокруг немыслимая тишь,

Отродясь не делавший зарядки,

Ты в тумане к речке прибежишь.

 

Вспоминая прежнюю сноровку,

Забывая, что уже седой,

Солнца золотую двухпудовку

Выжмешь над своею головой!

 

* * *

Что со мною все-таки такое?

Вроде все в порядке у меня.

Почему же душу беспокоит

Тишина оконченного дня?

 

Я потом припомню в одночасье,

Как в полях,

Где август увядал,

Не подкову я нашел на счастье —

Только след подковы увидал.

 

Бывает...

Не пристало распускать нам нюни,

Пусть порой бывает нелегко.

Первый желтый лист уже в июне,

Хоть до листопада далеко.

 

Интересно все-таки чертовски,

Жизнь — она иная каждый миг:

Юноша брюзжит по-стариковски,

В завтра смотрит молодо старик.

 

* * *

Туман слоистый над лугами

И дергача тягучий скрип,

И волны в омуте кругами

Расходятся от всплеска рыб.

 

Пожар луны за черным бором,

Прохлада, льющаяся в грудь,

И тропы детства, по которым

Ушел я в свой неблизкий путь.

 

Мой мир! Как был он, так и будет...

Накопит и стряхнет росу.

Я весь его оставлю людям,

Я ничего не унесу...

 

Годы

А зима — так зима! Бесконечность...

А весна — так весна! Без конца...

А когда это?

В детстве, конечно!

Ну, а где?

За окном, у крыльца...

 

А теперь мои годы мелькают,

Чтобы в прошлом бесследно пропасть.

Прежний год — он теперь составляет

Жизни только лишь малую часть.

 

Но к чему арифметика эта?

Видно, прав я, что счастьем зову

Лишь одно: что когда-то и где-то

Просто жил и не знал, что живу.

 

* * *

Мне музыка — память,

мне запахи — память.

Внезапно в саду, где оркестр духовой,

В обрывке мелодии прошлое встанет,

И снова я рядом с тобою. Живой.

 

Иль где-то в лесу на заглохшей поляне

В лицо мне смородинной влагой пахнет,

Закружит на миг, и на миг одурманит,

И в трижды забытое счастье вернет.

 

О мир этих звуков и запахов слабых,

Как быстро проходит твое волшебство!

И музыка — музыкой,

запахом — запах,

И памятью — память.

И нет ничего.

 

Опыт

Люблю донкихотство, хотя и

Всегда я был ниже его.

Отвешу поклон негодяю,

В лицо не сказав ничего.

 

Усну над журналом раскрытым, —

Пошли не ахти соловьи.

Но глупость и промахи чьи-то

Еще не заслуги твои.

 

Нельзя ли нам было иначе —

Не врозь, не раздельно навек?

И сам Командор тут заплачет,

Не то что живой человек.

 

Мне было и пусто и тесно,

Познал я и холод и зной,

И жизнь мне была интересна,

Но хватит с меня и одной.

 

Друзья мои, все же учтите,

Стремясь все вперед да вперед,

Что опыт — прекрасный учитель,

Но дорого, дьявол, берет.

 

* * *

Поддакивал кому-то и некстати

Ненужный спор о чём-то заводил,

И вот что получилось в результате:

Я самому себе не угодил.

 

Чему тут удивляться? Неужели

Опять без боя проигранный бой?

Приду домой, открою письма Шелли,

Чтоб поучиться быть самим собой.

 

Дом

На утре дней под солнцем бытия

Когда-то Дом задумал строить я.

Среди полей, где травы и цветы,

Я заложил фундамент... из мечты.

 

Мечта бесплотный, скажут мне, предмет,

А ты — фундамент. Нет, скажу я, нет!

Для творчества в любые времена

Нет ничего прочнее, чем она.

 

Дала мечта все песни мне сложить.

Я строю Дом, в котором людям жить.

 

* * *

Уж зеленеют

Травы в огородах,

Под насыпью

Волнуется трава.

От запаха

Шиповника и меда

Под Токсовом

Кружится голова.

Ах, жизнь,

Не зря

Берешь ты за живое!

Всегда способна

Голову вскружить.

И в пятьдесят,

Сказать по правде,

Вдвое,

Чем в двадцать фронтовых,

Охота жить.

 

Стихи из больницы

Не люблю,

Не читаю стихов из больницы,

Да и сам зарекаюсь писать наперед.

Сергей Давыдов

 

Я, дружище, согласен во многом с тобою,

Ненавижу нытье, что бы с нами порой ни стряслось,

Впрямь куда интересней делиться не собственной

болью,

А счастливою строчкой, пронизанной солнцем насквозь.

 

Смеляков и Светлов — говорю тебе не для морали —

Сочиняли в больнице. Ломалось Харона весло!

Пусть крылатый Пегас или звонкоподковый Мерани

Не минуют поэта, кому в этот раз повезло.

 

Солдатская судьба

Так почему дано мне долго жить

И, в общем, одиноко встретить старость?

Сказать об этом могут блиндажи,

Где молодость ровесников осталась.

 

За то, что вместе с вами не убит я,

Теперь морщин мне не стереть со лба.

Есть тайна тайн, не ждущая открытья.

А имя ей — солдатская судьба.

 

Вечером

Как подумаешь — что еще надо?

Ничего у судьбы не прошу.

Полной грудью вдыхая прохладу,

На закате по саду брожу.

 

И у жизни бывает свой вечер.

Счастье, нет ли — дожить до него.

Все дороги, разлуки и встречи

У порога сошлись моего.

 

Все приходят на память мне строки,

Что вынашивал в сердце своем,

Словно отблески вспышек далеких...

А ведь были когда-то огнем!

 

Было небо, и реяли птицы

Помню — шёл из родного села,

Чтобы к речке Быстрянке спуститься.

Розовато гречиха цвела,

Было небо, и реяли птицы.

 

На последнюю стану межу.

Мне, как всем, там дано очутиться.

Если спросят, что было, скажу:

— Было небо, и реяли птицы.

 

* * *

Только правда — всему награда.

Всё получится, если взяться.

Ничего бояться не надо,

Надо — ничего не бояться!

 

* * *

Твой укол понять пора мне

И не видеть в том беды:

Если в сад бросают камни —

Значит, есть в саду плоды!

 

О счастье

Жизнелюбив,

В прекрасном настроенье

И, кажется, совсем неутомим, —

У всех такое было ощущенье, —

Когда встречаться приходилось с ним.

 

От очевидцев я слыхал об этом,

Я это понял в письмах и речах.

Но как же так? А битва на полсвета?

А голод? А разруха? А Колчак?

 

И всю страну в наследство принимая, —

Воочью видя наш грядущий век,

Я не умом, я сердцем понимаю,

Что Ленин был — счастливый человек.

 

О войне:

 

Довоенная тишина

В памяти я нежно берегу

Избы на высоком берегу

И тебя, бегущую к реке

С веткою черемухи в руке.

 

Здесь заполонила все одна

Памятная сердцу тишина.

Тишина распаханных полей,

Тишина дубов и тополей,

 

Тишина проселочных дорог,

Тишина рождающихся строк…

В травах колокольчики слышны.

Это было? Было. До войны.

 

21 июня 1941 года

На Дворцовой встречать ненароком

Тех, живых, неубитых, друзей,

И стоять у завешенных окон,

Чтоб увидеться с тенью твоей,

 

И будить каблуков своих стуком

Тишину по пустым площадям,

И не знать, что Война и Разлука

Будут завтра объявлены нам…

 

Тишина в сорок первом

Помню навек поезда проходящие,

Бурю железную, грохота шквал.

Так ощутима любому смотрящему

Боль будто вдвое сжимаемых шпал.

 

Вс заглушая, опять с новобранцами

Катится гром двухминутной длины.

Поезд уйдёт и оставит на станции

Скорбный вагон тишины…

 

Дорога в Гражданку

Дорога в Гражданку — название улицы в Ленинграде.

 

Над каменным сном

Сигнал спозаранку.

Казармы в Лесном

По Дороге в Гражданку.

 

Там, готовясь к походам,

Я сроднился с винтовкой,

Занимаясь со взводом

Огневой подготовкой.

 

Мы шутили тогда

У гудящей времянки:

«Нам рукою подать

До гражданки».

 

В мае сорок второго

Наяву, а не в снах

Вышли мы из Лесного —

Лейтенанты в ремнях.

 

Стук сапог спозаранку

Разбудил тишину,

По Дороге в Гражданку

Мы ушли на войну.

 

В сорок первом у полустанка

В сорок первом у полустанка,

Там, где танки месили гать,

Не давая пройти, цыганка

Напросилась мне погадать.

 

«Ты, серебряный мой, не бойся!

Что серьёзный не по годам?

По карманам своим поройся,

Если крупные — сдачи дам».

 

Становился привычным слуху

Растревоженный горизонт,

Где, ворочаясь, глухо ухал,

Высекая зарницы, фронт.

 

И с каким-то мальчишьим пылом

Я сказал: «И тридцатку дам.

Помолчи мне о том, что было,

А что будет — я знаю сам!»

 

Фронтовые туманы

Я в училище вовсе стихов не писал,

Позабыв о стихах, как о многом.

На зарядке утрами от стужи плясал,

В строй с винтовкой бежал по тревогам.

 

Я в войну, ни о чем не гадая, вступил

Командиром стрелкового взвода.

Если взвод своего командира любил —

Это мне как признанье народа.

 

Что стихи! И без них всё доподлинно тут —

Мёртвый лес да от бомб котлованы.

Только голову высунь — увидишь: плывут

Над землёю, качаясь, туманы.

 

И разведка уйдёт, прижимаясь к земле,

И в тылу затоскуют баяны,

Всё возьмут на себя, всё закроют во мгле

Фронтовые густые туманы.

 

От окопной, сжигающей душу тоски

Сделав шаг через бруствер песчаный,

Я встаю над землёю, я рву на куски,

Как присохшую марлю, туманы…

 

Мама! Только не надо, напрасно не плачь.

Я с тобой навсегда без обмана:

Я твой сон наяву, твой, родная, палач,

А в окне твоём прядка тумана…

 

* * *

Стал курить я только на войне,

Где-то под Дубровкой, после боя,

И навек запомнилась ты мне,

Пачка довоенного «Прибоя».

 

И когда волненья не унять

Иль когда бывает сердцу тяжко,

Закурю — и вспомнятся опять

Первый бой и первая затяжка.

 

* * *

Сухо и крепко сосновая пахнет хвоя,

Время, как ветер, шумит, надо мной пролетая.

Здесь, где воронки трава оплела молодая,

В первой атаке окончилась юность моя.

 

Здесь мы стояли, собою прикрыв Ленинград,

Было нельзя над изрытой землёй распрямиться!

Было одно — ожиданием боя томиться,

Намертво врыться и чтобы — ни шагу назад.

 

Сразу узнаешь знакомые эти места.

Выйдешь на берег и у переправы отыщешь

Лодки разбитой прогнившее чёрное днище,

Ржавую каску… А как земляника густа!

 

Вновь предо мною военная юность моя.

Это года, о которых мы песни сложили,

Это пути, что мы в мирную жизнь проложили.

…Сухо и крепко сосновая пахнет хвоя.

 

* * *

Помню — крикнет дежурный: «Тревога!»

Три минуты. Потом: «Ста-но-вись!»

И опять перед нами дорога,

Батальона походная жизнь.

 

Но когда в каблуков перестуке

Зашагаешь вперед да вперед,

То себя ощутишь вдруг сторуким

И таким же огромным, как взвод!

 

С вершины лет

Тяжка мне невесомая винтовка

И горек дым угасшего костра.

Беззвучная идёт артподготовка,

И катится беззвучное «ура».

 

У ног беззвучно плюхается мина,

Безмолвный крик мой гасится во мне,

В пустой ладони — скомканная глина,

И мир в бесцветном рушится огне.

 

С вершины лет не то что из окопа —

Иной обзор, масштаб совсем другой:

Видна мне вся распятая Европа,

Которую спасаю подо Мгой.

 

* * *

Никогда я не буду спрашивать:

Живы ль муж, иль сестра, или брат?

Во дворе у подъезда нашего

Грудой ржавою койки лежат…

 

Чай с землёй

Погубил огонь Бадаевские склады.

Землю чёрную сковал седой мороз.

Уж не помню кто, — но все мы были рады, —

Нам земли пакет с Бадаевских принёс.

 

Чай с землёй — в нём сладости хватало.

Чай с землёй — хвали его и не греши.

Не на дно земля стакана оседала,

А на дно моей сегодняшней души.

 

Блокадник

Сирена воет в ухо,

Сковал мороз Неву,

И хлебного краюхой

Я грежу наяву.

 

Такой насквозь прозябший,

Что оторопь берёт,

Свой город отстоявший,

Дежурю у ворот.

 

Стою как страж державы.

И, надо понимать,

Мне гордости и славы

Теперь не занимать.

 

* * *

Слушай, ровесница, слушай, девчонка!

Видишь в заснеженном поле зайчонка

Из разноцветной, растрепанной книжки?

Нет, не поймать нам косого зайчишки!

 

Слушай, ровесница, девушка, слушай!

Ветер, летящий над морем и сушей,

Волосы треплет, щекочет ладони…

Хочешь — его мы с тобою догоним?

 

Слушай, ровесница, милая, слушай!

Встанем над юностью нашей минувшей,

Строго в глаза мы друг другу заглянем

Так, что себя никогда не обманем.

 

Руки — ты ими солдат бинтовала.

Губы — блокадных сирот целовала.

Песня — ты с нею шагать не устала.

Ты моим сердцем и совестью стала.

 

Боль

При обстреле мальчик был убит.

Из альбома он на мать глядит.

Боль моя сурова и проста:

Мать без сына — тоже сирота.

 

* * *

Летом в огненном сорок втором

В тишине, за которою — гром

В неподвижном армейском строю

По команде «смирно!» стою.

 

И приказа литые слова,

За обугленной рощей Нева.

На груди у меня автомат,

За спиной у меня — Ленинград.

 

* * *

Они лежали, знаменем покрыты,

Не слыша ни салюта, ни речей,

И конь в тревоге землю рыл копытом,

Засёдланный и в этот миг ничей...

 

...И вновь воспоминания о фронте:

Сырой песок и мерный стук лопат,

И в синей дымке там, на горизонте,

Сюда, на нас, глядящий Ленинград...

 

* * *

Ни титулов, ни званий, ни побед.

Всего три слова: «Здесь лежит Суворов».

Вокруг бойцы. Они молчат сурово,

И тишины суровей в мире нет.

 

Как прост у русских воинов обычай

Прийти сюда в прощанья строгий час.

Их Родина на поле брани кличет,

Заклятый враг опять напал на нас.

 

Они пойдут, не зная малодушья,

Своим путем солдатским, боевым,

И вновь прославят русское оружье

Суворовским ударом штыковым.

 

Они идут, к врагу неумолимы.

В сердцах одно: врага с земли смести!

И помнят все: Герой непобедимый

Им пожелал счастливого пути.

 

В сорок втором

Год назад в это самое время,

Сдав экзамены — только держись! —

Я отстругивал строки в поэме,

Ей придумав название — «Жизнь».

 

Всё в ней шло от мальчишеской грусти,

Что, как молодость, бьёт через край,

От поэзии тех захолустий,

Где черёмухой пенится май.

 

Над моею тетрадной страницей

Было ночью от неба светло,

И заря, словно алая птица,

Надо мной заносила крыло.

 

Год назад… А сейчас на дороге,

Среди ночи, как встрёпанный, встав,

Я твержу не заветные строки —

Выполняю пехотный устав.

 

Я сейчас у переднего края,

Где болотным туманом дышу,

Сапоги из болот выдирая,

Жизнь-поэму на деле пишу.

 

Тишина

Воронки, пыльная трава.

Сраженья лик суров.

И забывали мы слова,

Верней, — значения слов.

 

Есть в мире слово «тишина»,

И слово есть «покой».

А вот какая же она,

И он, покой, — какой?

 

Когда об этом думал я.

Представить я не мог,

Что где-то есть покой жилья

И тишина дорог.

 

А здесь, над вспененной Невой, —

Кровавый «пятачок».

И тяжкий гром, и свист, и вой,

И на зубах — песок.

 

Я помню берег над Невой.

Мы жаркий бой вели.

И вот в атаке лобовой

Мы до траншей дошли.

 

Я все забыл. Земля вокруг

Вставала, как стена.

Был гром, и вой, и свист. И вдруг

Настала тишина.

 

Верней, настало сразу две

Суровых тишины.

Одна — лежащих на траве

Тех, кто хотел войны.

 

Другая — наша тишина,

Она живой была.

Дымком махорочным она

Над нами поплыла.

 

Ракеты вспыхнули вдали,

Поднявшись в вышину,

Мы снова в гром сраженья шли

За нашу тишину.

 

Триста тридцатый полк

По Неве отходили солдаты,

И стонал под дивизией лёд.

Оставался лишь триста тридцатый

Полк стрелковый, прикрывший отход.

 

В дело шли и штыки и гранаты,

И накатывал огненный вал.

Это доблестный триста тридцатый

Полк стрелковый отход прикрывал.

 

Словно спички, ломались накаты,

Но закрыты фашистам пути,

И последним он, триста тридцатый,

Должен был по Неве отойти.

 

Только тронулся лёд ноздреватый,

Загремел ледоход, закипел,

И случилось, что триста тридцатый

Не успел отойти, не успел…

 

В сердце есть незабвенные даты,

Долу клонится знамени шёлк.

То сражается триста тридцатый,

До последнего писаря, полк.

 

19 августа 1942 года

В Рыбацком по берегу девочка шла

Тропой, что к Неве протянулась.

А рядом, в волнах, бескозырка плыла,

И девочка ей улыбнулась.

 

Одна бескозырка, другая… И тих

Был воздух. Заря опустилась.

На Охте старушка заметила их

И медленно перекрестилась.

 

И плыли они мимо строгих громад

Гранитных твердынь Ленинграда,

Как будто бы их провожал Ленинград

Суровым молчаньем блокады.

 

И там, где кончается морем земля,

Где волны особенно зыбки,

Матросы увидели их с корабля

И сняли свои бескозырки.

 

А я был свидетель того, как вода

Кипела в Усть-Тосно, как с хода

На вражеский берег рванулись суда

Десанта Балтийского флота.

 

Их встретили пушки и били внахлест,

И брали десантников в вилку,

И падал в холодную воду матрос,

Оставив волне бескозырку…

 

Живые, пойте о нас!

В чёрном пласту петергофской земли

Матросскую флягу как-то нашли.

Была в ней записка в несколько строк:

«Бились… погибли…»

А поперёк —

Слова, что огнём обжигают сейчас:

«Живые, пойте о нас!»

 

Знаем, как в воздухе пули снуют.

Взрывы фонтанами в парке встают.

Вот захлебнулся злой пулемёт.

Флягу балтиец в руки берёт.

Море колотит о берег баркас.

Живые, пойте о нас!

 

Я этих слов позабыть не могу.

Всегда мы у них в неоплатном долгу.

Живые, пойте о нас!

Это не просьба, это приказ!

 

Разведка

В дело! Кончились все тревоги.

Мы уходим, а ветер такой,

Что связистка, встав на пороге,

Прикрывает глаза рукой.

 

Мы сливаемся с темью ночи,

Друг за другом идем туда,

Где у гати, меж черных кочек,

Чуть поблескивает вода.

 

Это вспыхивают ракеты

Над бессонной передовой.

Трассы длинные, как кометы,

Пролетают над головой.

 

«Языка» на себе тянули,

Выносили из-под огня,

И убило одною пулей

Двух товарищей у меня.

 

И остались лежать ребята

Там, где в берег стучит Нева.

Нерастраченные гранаты,

Недосказанные слова...

 

Не увидеть того, что близко,

Лишь теперь я понял с тоской —

Не от ветра телефонистка

Закрывала глаза рукой.

 

* * *

Мне фронтовая вспомнилась дорога,

Изрытая воронками по краю,

И отпечатки яростные траков,

И чёрные столбы без проводов.

 

Мы шли всю ночь. Колонна растянулась

На километр. И шум глухой шагов

Подобен был ночному ледоходу,

Сырой туман цеплялся за стволы.

 

Я шёл, держась руками за повозку,

Она тряслась, визжала и скрипела.

Я шёл, на ящик навалившись грудью,

Я шёл и спал. И даже видел сны.

 

Мы тридцать суток были в обороне,

Неся потери, вкапывались в берег

Из ночи в ночь.

…На Ленинградском фронте

Стояли дни весеннего затишья.

 

Оборона

Что такое оборона,

Отпечаталось в душе, —

Тот остаток батальона

На последнем рубеже.

 

И опять по ржи несжатой

Автоматчиков волна,

Связи нет, и у комбата

На лице одна война.

 

«Пятачок»

Больше года в азарте таком,

Что рождает безумную спешку,

Поиграла война «пятачком»,

Посмотрела — орёл или решка?

 

С «пятачка» мы на запад пошли,

И дымиться остались за нами

Сотни метров изрытой земли,

Что потомки засыплют цветами.

 

* * *

Еловый лапник, что под головой,

С подушкой схож — такой же пышно взбитый.

Сорок второй. Землянка над Невой,

А за порогом — «пятачок» открытый.

Тогда мне снилось — я опять живой.

Теперь мне снится — я опять убитый.

 

Дубровка

Полотняный потолок

Да носилки в ряд.

Дом далёк, и полк далёк.

Ранен ты, солдат.

 

Как спасенье, словно жизнь,

Встала надо мной

И сказала: «Ты держись,

Выручим, родной!»

 

Где-то ты теперь живёшь?

Верю, что жива.

Верю, что и ты прочтёшь

Эти вот слова.

 

И припомнишь медсанбат,

Мелколесье, мхи.

Как в бреду один солдат

Бормотал стихи.

 

Как бы я ни тосковал,

Ты не вспомнишь, нет!

Потому что там бывал

Не один поэт.

 

Бой

Вижу:

на берегу

падают на бегу,

сухо гранаты рвутся.

И я до сих пор

никак не могу

от этой яви

очнуться.

 

* * *

Большая палата. Покой. Тишина.

Березою осень стоит у окна.

И койки рядами блестят полотном,

И в белом халате сестра за столом.

 

Нам сызнова снятся забытые сны,

И все мы в сестрицу слегка влюблены...

Лежал с нами вместе один паренек,

Лежал он с тяжелым ранением ног.

 

Он в нашей палате был самый больной.

Рассыпались кудри, как сноп золотой.

Того не бывало, чтобы он застонал.

А вечером песни он петь начинал.

 

И пел про походы, про землю в крови,

О нашей большой, негасимой любви,

О Родине нашей, что ближе всего,

И легче нам было от песен его.

 

«Хорошие песни ты, парень, поешь,

Но только откуда охоту берешь?»

А он усмехнулся и нам говорит:

«Пою, когда рана уж очень горит».

 

И девушка легкой рукою своей

Коснулась задумчиво русых кудрей.

И наша большая палата была

Светла от халата, от взгляда —тепла.

 

Баллада про Костю

Мой приятель Костя

Долгой той зимой

Приходил к нам в гости

На передовой.

 

Ставил на колени

Старый инструмент.

Все мы в нетерпенье

Ждали тот момент.

 

И в пространстве тесном,

В центре блиндажа,

Расцветала песней

Костина душа.

 

Лишь связистка Лиля,

Прикорнув в углу,

Что-то не хвалила

Костину игру.

 

...Помню я негромкий

У могилы залп.

Писарь похоронку

Матери послал.

 

Сердце защемило,

Боль его прожгла,

Как связистка Лиля

К Косте подошла.

 

На колени стала,

Не стесняясь нас,

И поцеловала

Костю в первый раз.

 

* * *

Все было так: железная времянка

Гудела, раскалившись добела.

Дождаться переправы к нам в землянку

Красноармеец-девушка вошла.

 

Артиллерийской ждали подготовки.

Свеча горела тусклый огоньком.

Блестели маслянистые винтовки,

И каждый молча думал о своем.

 

Такая тишь за час до наступленья!

А девушка глядела на огонь,

И автомат, лежавший на коленях,

Сурово сжала узкая ладонь.

 

Открылась дверь, —вбежал связной комбата.

Морозный пар, клубясь, ворвался вслед.

Шинель в крови. Рука к плечу прижата.

— Товарищ лейтенант, я вам пакет... —

 

Нашлись бинты. Она перевязала

Его плечо, проворна и быстра,

И он очнулся, и с трудом сказал он:

— Вот хорошо, спасибо вам, сестра! —

 

Я б не писал, наверно, этих строчек,

Когда б она не прошептала мне:

— Я не сестра, я просто пулеметчик.

А я подумал: «Ты герой вдвойне».

 

* * *

Проспекты засыпаны серой порошей,

И в воздухе кружит метель.

Я вновь в Ленинграде, и тополь подросший

Мне пухом засыпал шинель.

 

К подъезду знакомому в доме старинном

Иду я почти не дыша.

И мечется здесь на асфальте пустынном

Пушинкою лёгкой — душа.

 

Блокадная «лирика»

Враг за Невой. За нами — Ленинград.

Затишие. Закаты и восходы.

Мы с любопытством смотрим на девчат,

Что прибыли сюда на огороды.

 

И я знакомлюсь. Тянется душа

К забытому. Глаза безбожно пялю.

И, зная, что собою хороша,

Мне подает свою ладошку: «Галя».

 

Должно быть, лестно: младший лейтенант

«Убей его!» ей наизусть читает.

Она щебечет: «Да у вас талант!»

Но все же про любовь предпочитает.

 

О, как земля июльская тепла!

Хоть за полночь, а не берет усталость.

«А зиму всю ты в городе жила?

Ты б рассказала, как живой осталась?»

 

Она смеется: «Горе — не беда.

Я за прилавком зиму простояла,

Голодной не бывала никогда,

Случалось, хлеб на шоколад меняла.

 

А в общем-то не все ли вам равно?» —

Она сказала, улыбнуться силясь.

И волосы, оборотясь в пшено,

Меж пальцами моими заструились.

 

Я рядом с ней на бревнышке сижу.

Вся «лирика» куда-то отлетела,

И с жутким удивлением гляжу

На белое, откормленное тело.

 

И вижу я себя живым едва

У магазина в предрассветной рани,

Где по снегу катается вдова:

«Ой, родненькие, карточки украли!"

С ума сойти...

 

Молодость

Я свою вспоминаю землянку:

Лапник толстым ковром на полу,

И светильник — консервную банку,

И себя, прикорнувшим в углу.

 

Било в ноздри мне запахом пшённым,

Долгожданным, горячим, густым,

И сидел с котелком я, сражённый,

Словно пулею, сном молодым…

 

Довесок

Я нёс в санчасть товарищу обед

Неся перед собою пайку хлеба

С малюсеньким довеском...

Сквозь мороз,

Вдруг ощутя безумный хлебный запах,

Я съел довесок и пошёл на лапах,

Мне так тогда почудилось — как пёс.

 

Но всё-таки солдат во мне ещё был жив,

Он приказал подняться. И спокойно

Всадил в меня незримую обойму.

И суд его был строг. Но справедлив.

 

Товарищу, краснея от мороза,

Я про довесок рассказать не смог...

Ему я просто отдал папиросу,

Которую недели две берёг.

 

Перед атакой

Своей колючею щекою

Коснулся ты моей щеки,

Пожатье крепкое, мужское

Соединило две руки.

 

Какая сила породнила,

Какая нас свела судьба?

На свете есть такая сила,

Она — оружье и борьба.

 

А разве были так близки мы

Еще когда-нибудь с тобой,

Как в этот час неповторимый,

Пред тем как разлучит нас бой?!

 

Дружба

Так эта память горяча,

Что ею и обжечься можно.

...Его я вынес на плечах

В тылы

канавой придорожной.

 

От крови мой рукав намок.

Легли, в траву зарывши лица,

Он даже и стонать не мог,

Да что стонать — пошевелиться!

 

И всё же — он открыл глаза,

Рукой сухие губы вытер

И санитарам приказал:

— Меня потом — его берите!

 

Памяти боевого друга

Здесь всё так же дымится пороша,

Светят звезды и всходит трава,

Сладко пахнет душистый горошек

И, осенняя, меркнет листва.

 

Я стою в тишине. И в лицо мне

Так же веет прохладой ночной.

Мне тебя не забыть и не вспомнить

Оттого, что ты рядом со мной.

 

Другу

Было нам девятнадцать,

А тебе тридцать пять.

В этот год повидаться

Не придётся опять.

 

Но подумать я волен

В пору новых тревог:

Ты приехал бы, что ли,

Да советом помог.

 

Мнится, что далеко ты

Занят тысячей дел,

Что, как я, в эти годы

Ты слегка поседел.

 

Невозможно представить

Мне в ночной тишине,

Что при той переправе

Ты погиб на войне.

 

Сердце дружбою грея,

Сквозь года мы идём.

Если вместе стареем,

Значит, вместе живём.

 

Другу

Ты в палате лежишь просторной,

В самой солнечной из палат.

Дело плохо. Но ты упорный:

Не привык уступать солдат!

 

Ты в бою заработал право

Долго жить на своей земле.

Наливаются соком травы,

Засыпающие во мгле.

 

Перед нами страна простерлась,

Неоглядная благодать.

Нам работы еще по горло,

Нам никак нельзя умирать.

 

И не веря в нее, в разлуку,

Песня плещется через край.

Мы живучие. Дай мне руку.

Друг мой милый, не умирай!

 

Песенка

Лезут в окна сумерки,

Ноет тишина.

Все в квартире умерли,

Выжила одна.

 

Смутно ей от голода,

Зябко без огня.

Карточка приколота

Над столом моя.

 

Надписью беспечною

Из весёлых слов:

«Не на память вечную,

На твою любовь…»

 

С каждым днём всё маятней,

Меркнет белый свет…

Снова приезжает к ней

Интендант-сосед.

 

И в пакет завёрнуты

Хлеб и колбаса.

Голодом задёрнуты

У неё глаза.

 

Тихо скажет: «Ирочка,

Сядем — посидим».

Нежно скажет: «Милочка,

Сядем — поедим.

 

Случай удивительный,

Я вам доложу…»

С карточки презрительно

Я за ним слежу.

 

И от пота влажная

Кисть его руки.

…Песенка не страшная:

Руки коротки!

 

Страх

Начхим наш в чемодане, помню,

Пуд диссертации таскал,

И было, признаюсь, смешно мне,

Когда он с жаром изрекал:

 

«Ведь мы интеллигенты с вами,

Нам глупо рисковать собой…»

Шумел у нас над головами

Густой лесок прифронтовой.

 

Мечтая о белье постельном,

Суша портянки на трубе,

Он был проникнут неподдельной,

Глубокой жалостью — к себе.

 

…Перед движеньем на исходный

Я попрощаться забежал,

И он рукой своей холодной

Мою, напутствуя, пожал.

 

Мы вышли. На небе сияли

Скупые звёзды. Тишина

Была зловещей. Мы стояли

Перед твоим лицом, Война.

 

Ты очень странно рассудила:

Огнём и по тылам прошла,

Чего-то не разобрала

И сослепу его убила.

 

1943 год

Сколько улиц таких, как эта,

Где слепыми стоят дома!

Бредит утренним свежим светом

Зафанеренная полутьма.

 

О снарядов смертельном клёкоте

Память город мой сохранит,

Как осколков стальные когти

Искромсали его гранит!

 

Пролетает снаряд над крышами.

Значит, мимо. Гляжу вослед.

Шелестит он, а будет слышен

Через тридцать и сорок лет.

 

* * *

Военная доля: шрапнель да шинель,

Да синяя сталь автомата,

И, белая, плотно бинтует мятель

Кровавую рану заката.

 

А грохот орудий надсадно тяжел.

Дорога гудит под ногами.

И трубы сожженных фашистами сёл

Как будто грозят кулаками.

 

Над жаркой золою, над грудой углей

Стою я на дымном рассвете.

Я знаю: в груди не остынут моей

Ни слёзы, ни угли вот эти...

 

Нет большего счастья, чем штык свой в бою

Окрасить немецкою кровью.

Сквозь пламя идут в нерушимом строю

И сила и верность сыновья.

 

Матросов

Будто вправду метель понимает,

Что в груди под шинельным сукном

Он в землянке своей вспоминает, —

Нет, не мать, не отца, а детдом.

 

Эта ночь — перед боем. В печурке

Бьётся так же, как в песне, огонь.

На сосновой пристроившись чурке,

Он сидит, опершись на ладонь.

 

Видно, всё согласуется в мире:

Боль сиротства и ярость бойца.

А до дзота в Чернушках — четыре

Километра огня и свинца.

 

Пламя жарко в лицо ему пышет,

Как Победы самой торжество.

Он в анкете бессмертья напишет:

Кроме Родины, нет никого.

 

На новый, 1944 год

Встречали Новый год и пили

За нашу встречу. Ночь была,

От снега и луны бела,

И печку до утра топили.

 

Мы у огня сидим втроем.

Она глядит на пламя зорко.

Блестит погон, и гимнастёрка

Армейским схвачена ремнём.

 

А друг о странствиях своих

Ведёт рассказ для нас обоих,

Пол-литра спирта на троих,

И сад, цветущий на обоях.

 

А в сердце, в самой глубине,

Быть может, и любовь таится.

Да что об этом на войне?

Напрасный труд, как говорится!

 

В окне чернеют тополя.

А из-за них блестит снегами

Родная русская земля,

Вновь отвоёванная нами.

 

Петродворец

Там, где кончаются эти прямые аллеи,

Там, где до моря каких-нибудь двести шагов,

В узких окопах,

Не жизнь, а патроны жалея,

Долг свой исполнил

Десантный отряд моряков.

 

Сорок четвертый.

Невиданно дико тут было,

Травы — по грудь.

Не найти даже места аллей.

Груды обломков,

Торчащие в небо стропила,

Черные руки сожженных в бою тополей.

 

В праздник воды,

В ликованье поющего света

Предки вложили и душу свою, и любовь.

Нам, их наследникам,

Солнцем победы согретым,

Нам довелось

Создавать этот памятник вновь.

 

В этих аллеях,

Где свечи белы на каштанах,

Биться сильнее

Заставив десятки сердец,

Добрых друзей

Или просто гостей долгожданных

Шумом фонтанов

Приветствует Петродворец!

 

Пушкин

Город пушкинской славы,

Самой светлой из слав,

В шуме парков кудрявых

Ты стоял, златоглав.

 

Этой славой шумели

Клены парков твоих.

И фонтаны звенели,

Словно пушкинский стих.

 

Листьев желтые стружки

На аллеи легли...

Город Пушкина — Пушкин,

Мы тебя берегли.

 

Ох, и горько нам было.

Когда край наш губя,

Злая черная сила

Захватила тебя.

 

Ты в фашистском ненастье

Избавления ждал.

С гневной пушкинской страстью

Ты о воле мечтал...

 

Бьют тяжелые пушки.

Танки рвутся вперед,

И бессмертный, как Пушкин,

Город снова встает.

 

Здравствуй, Пушкин!

Мы знали. Что тебя мы вернем.

В громе яростном стали

Крещены мы огнем.

 

Младший брат Ленинграда.

С тем же солнцем в крови.

Снова сердце нам радуй,

Вновь красуйся, живи.

 

Отгремит канонада,

И в большой тишине

Пушкин — брат Ленинграда —

Будет мил нам вдвойне.

 

Встанет он, величавый,

Озарен и согрет

Солнцем пушкинской славы,

Солнцем наших побед.

 

Тайна

Из тех девятисот

Мы помним каждый день.

Победа к нам придёт —

Мы верили в беде.

 

Хотя потерь не счесть,

Но мы врага сильней.

Есть в этом тайна? Есть!

Духовность имя ей.

 

* * *

Знакомый лермонтовский томик

В сырой землянке на войне…

Сейчас, наверно, и не вспомнить,

Кто дал его на память мне.

 

К огню подсядешь и листаешь,

И хоть отвык уже от книг,

А «Завещанье» прочитаешь,

«Бородино» и «Валерик».

 

Всему свой риск, своя причина,

И книжку, направляясь в бой,

Кому-то из солдат вручила

Моя к поэзии любовь.

 

Чуть приоткрыв печурки дверцу,

Теперь уж он шептал слова…

Вот так, идя от сердца к сердцу,

Была поэзия жива.

 

Мы с ней за котелок садились,

Горели в танках, шли ко дну…

Стихи, что на войне родились,

Пришли обратно на войну

 

Баллада о Кузнечном рынке

Толчок. Толкучка. Барахолка.

Особый лексикон беды.

В тяжёлой наледи на полках

Пусты Кузнечного ряды.

 

Став самым явным настоящим,

Разрушив все законы цен,

Доисторический, как ящер,

Там натуральный шёл обмен.

 

Там кто-то чёрствый пряник мятный

За клей столярный отдавал.

Но был всего невероятней

Букинистический развал.

 

Стоял хозяин. Видно, слабо

Шло у него с обменом книг.

И я не понял — это баба

Или закутанный мужик.

 

Мой взгляд названием лаская,

Дурманя голову в конец,

Лежала книга поварская —

Шедевр мадам Молоховец.

 

Изданий пёстрая семейка...

Но вдруг я обнаружил в ней

Весьма потрёпанного Швейка,

Что был в сторонке всех скромней:

 

Я размечтался — эту мне бы…

Но тотчас сам себя шугнул.

В кармане стиснув пайку хлеба,

Я — от соблазна прочь шагнул.

 

Но показалось мне — раздался

Весёлый голос: — Ну, хорош!

Ведь ты же на войну собрался,

А без меня — там пропадёшь.

 

... Скажу, пройдя дорог полтыщи,

Что не был мой порыв нелеп,

Когда в ту зиму, Швейк-дружище,

Я смех твой выменял на хлеб!

 

«Колокольчик»

Помню госпиталь: просто палатки.

По-над Ладогой снова метёт.

Костя Лебедев, родом из Вятки,

Высоко забирая, поёт.

 

Кто стонал — тот заслушался молча,

Кто молчал — тот вздохнул: «Во даёт!

«Однозвучно гремит колокольчик», —

Под гитару нам Костя поёт.

 

Чем до Питера, ближе до бога.

Дали нам костыли и — пока,

Поправляйся, боец!.. А дорога

Предо мной далека, далека…

 

Артистам блокады

Пусть зрители по-зимнему одеты,

Пусть в треть накала лампочки горят, —

Спектаклями театра оперетты

Бросает вызов смерти Ленинград.

 

Назло всему какой-то бес в актерах,

Пожарные глядят из-за кулис.

Аплодисментов нет, есть только шорох

От рукавиц да слабый возглас «бис».

 

Мне улыбаясь, будто мы знакомы,

И что-то в сердце всколыхнув у всех,

Марица выбегала на поклоны,

Отпраздновать блокадный свой успех.

 

От близких взрывов зданье содрогалось,

С актерами мы вместе шли в подвал.

Комедии интрига прерывалась,

Трагедия опять вступала в зал.

 

Воздушные тревоги повторялись,

Врага бессильной злобой налиты,

А вот в конце спектакля появлялись,

Как это и положено, цветы.

 

Они, конечно, были неживые,

И это каждый в зале различал.

О, розы самодельные, такие,

Что ни один артист не получал!

 

Бумажные бутоны и побеги,

Непризнанные дети красоты.

Не клейстером, а запахом Победы

Неистребимо пахли те цветы.

 

«Элегия» Массне

Я шёл сквозь город затемнённый.

Хлестала по ногам шинель,

И в тишине насторожённой

Запела вдруг виолончель.

 

Была в мелодии живая,

Берущая за сердце грусть.

Я шёл, её не узнавая,

Но всё же помня наизусть.

 

Дул ветер, изморозь кололась,

Но я на миг про то забыл,

Когда знакомый низкий голос

Из репродуктора поплыл.

 

Он пел о счастье невозвратном,

Но я-то верил: счастью быть.

И это было так понятно,

Так неизбежно, как любить…

 

И навсегда со мною рядом

Навстречу солнцу и весне

Над осаждённым Ленинградом

Плывет «Элегия» Массне.

 

* * *

Была ещё блокада не снята,

А госпиталь гордился отопленьем.

В тот дом у Инженерного моста

Однажды я пришёл на выступленье.

 

Матросы буйно резались в «козла»,

Но кончили мероприятья ради.

— Айда, братва, на лекцию! — Была

Что надо дисциплина в Ленинграде!

 

Я раненым, которым свет не мил,

Читал стихи, всё громкое отринув, —

Те, что я под Дубровкой сочинил,

а также довоенную «Рябину».

 

Они потом из тумбочек своих

Несли еду, варганили мне ужин.

И это означало то, что стих,

Как хлеб, в блокаде человеку нужен.

 

По-разному прошли мои года.

Да, у поэта гонорары были…

Но этот день — единственный, когда

Меня стихи действительно кормили!

 

* * *

Утро девятого мая

В том, сорок пятом году.

Солнце, туманы сжигая,

Встало у нас на виду.

 

Шло оно в дальние дали,

В каждое глянув окно.

В каждой солдатской медали

Жарко сверкнуло оно.

 

Что же оно озарило? —

Рваные раны земли,

Братские наши могилы,

Горе у каждой семьи,

 

Битый кирпич над золою

Рядом с овином пустым…

Рад я, что помнить такое

Вам не дано, молодым.

 

Щедрые ваши рассветы,

Гордой любви торжество —

Всё это солнце Победы,

Всё это отблеск его!

 

Ночь неповторимой тишины

Светлая, она плывет над миром,

Ночь неповторимой тишины,

Ставшая отныне нашим пиром,

Пиром человеческой весны.

 

И земля вдруг стала так просторна —

Мыслью не окинешь! И в ночи,

Набухая, прорастают зёрна,

И звенят подземные ключи.

 

Слышно всё, чем эта ночь богата:

Учащённый стук сердец людских,

И дыханье спящего солдата,

И поэта вдохновенный стих.

 

* * *

Этим днем золотым, как награда,

Наша улица стала узка, —

Это строем широким с парада

Возвращались, равняясь, войска.

 

И по солнечной звонкой панели

Шли мальчишки, построившись в ряд,

Без винтовок пока, без шинелей

И еще запевая не в лад.

 

В школе

Я повидавшим многое солдатом

Пришёл туда, где вырос, где мужал.

Меня узнали многие ребята,

И старый физик руку мне пожал.

 

А дядя Саша — школьный гардеробщик,

Такой же строгий, даже злой на вид,

Улыбкою усы свои топорщит

И мне с почтеньем «здрасте» говорит.

 

Я обошел всё здание и даже

Присел за парту. Вспомнил всех друзей.

Так люди ходят лишь по Эрмитажу

Да по дорогам юности своей

 

О блокаде

Когда заметят мне: «Блокада

Нам кажется подобьем ада» —

Я усмехнусь: должно быть, так.

Не гладил по головке враг.

Всего пришлось хватить… Однако,

Бывало, я от счастья плакал…

 

Парус

Когда я этим полем проезжаю,

Всегда гляжу в вагонное окно,

И с каждою минутой приближаю

Я к сердцу то, что было так давно.

 

Я чувствую, как жжёт меня живая,

На месте боевого рубежа,

Моих друзей-погодков огневая,

Воистину прекрасная душа.

 

Да, я их знал, в ком клокотала ярость,

Кто шёл без промедления на риск.

…Белеет в поле лермонтовский парус,

Солдатский треугольный обелиск.

 

Солдатам

По горящей земле

Вы прошли в полный рост.

Для неё не щадили жизни.

Ваша ратная слава,

Поднявшись до звёзд,

Стала мерой любви к Отчизне.

 

И сырая земля,

Словно пух, вам мягка,

В жизни всё вы свершили, солдаты.

Вам на мрамор надгробий

Пошли облака

И на вечную бронзу —

Закаты.

 

Надпись на камне

Вы не услышали грома небесных салютов.

Кровь и железо, шагов стопудовая тяжесть,

хлеба блокадного, щедрого примесью, граммы

так и остались вашим уделом, родные.

 

Неколебимость, рожденная силою духа,

верность отчизне — бессмертной овеяны славой.

Вечный огонь над сердцами у вас полыхает,

у изголовья стоит в карауле Победа.

 

В Потсдаме

Я не был здесь в том сорок пятом,

Потом четверть века ещё….

Я ныне тут не с автоматом,

А с «лейкою» через плечо.

 

По парку, что строго расчерчен,

В дублёнке сибирской хожу

И в кресле, где сиживал Черчилль,

Запрет нарушая, сижу.

 

Снимаюсь на фоне пейзажа,

Где боги в фонтанном кругу,

О чём не мерещилось даже

На невском моём берегу.

 

Ты, память, вернувшись из странствий,

Всем виденным

Ныне полна,

Но меж фотографий потсдамских

Всего мне дороже одна:

 

На ней — будто я в сорок пятом,

Пройдя всю войну до конца,

В обнимку с советским солдатом

У Фридрихова дворца!

 

Живая память

Было ведь это со мною на деле:

Немца-фашиста держал на прицеле.

Шли мы в атаку и спину не гнули,

Слыша, как свищут немецкие пули.

 

Липла к подошвам пудовая глина.

Думалось: как же дойти до Берлина,

Если до той вот высотки по минам

Было два года невмочь доползти нам.

 

Эта земля навсегда легендарна.

Высится памятник в центре плацдарма.

Нет мне на свете дороже святыни.

О, моя юность! Победа!.. А ныне

Еду в Берлин, вспоминая Дубровку,

Просто и буднично — в командировку.

 

* * *

Наконец я в вагоне снова.

Успокоиться, замолчать…

Вспоминают ли добрым словом,

Как-то будут меня встречать?

 

Убаюкан колёсным стуком,

Заворачиваюсь в шинель.

Между встречею и разлукой

Крутит мартовская метель.

 

* * *

У росстаней ты спрыгнешь на ходу,

И скрипнет снег под сапогами тонко.

— Земляк, спасибо! — Прокричишь вдогонку

И свет окошка примешь за звезду.

 

Таким тебе и чудился приход

В ту ночь на переправе через Одер…

Здесь жду тебя три с половиной года,

Но в этот миг тебя никто не ждёт.

 

На встрече ветеранов

Понимаю вашу сдержанность.

Вы всё больше про бои.

Я ж, товарищи, про нежность.

Дорогие вы мои!

 

В десять суток пол-России,

Запеленутый в бинтах,

Я проехал на носилках —

Понимай, что на руках.

 

На перронах и на пирсах

То словцо, то ласка рук.

Об заклад бы я побился:

Тут без нежности — каюк.

 

Это та еще работа —

Нас, беспомощных, носить...

Ведь девчонки... Эх, да что там!..

В общем, дайте закурить!

 

В больнице

Эй вы, сони-лежебоки,

Почему я с вами тут?

На ремонте я, как в доке,

Что больницею зовут.

 

Я в линкоры не прошусь —

Не таков характер.

Так и быть уж, соглашусь

На торпедный катер.

 

Катер — весь порыв, гроза,

Пушка да торпеда,

Да с прищуринкой глаза,

Да ещё — победа!

 

Мельничный ручей

Помню отдых у пехоты

В тихом Мельничном Ручье.

На сапёрные работы

Шли с лопатой на плече.

 

От дороги в отдаленье,

Средь зелёной тишины,

Жило наше отделенье,

Отдыхая… для войны.

 

Лес манил, где под кустами

Нами вырыт капонир,

Где малину ешь горстями,

Так, как будто в мире — мир…

 

Мне сейчас напишут справку,

Предписание врачей,

И поеду на поправку

Снова в Мельничный Ручей.

 

Шарф возьму для утепленья

Да гражданское пальто.

Снова будет отделенье,

Но — больничное, не то.

 

Снова выйду на полянку,

Где ходил я молодой,

Отыскать бы ту землянку,

Пусть хоть полную водой.

 

Госпиталь ветеранов войны

Как там отделенье наше

На четвёртом этаже?

Всё воюет тетя Паша

Иль на пенсии уже?

 

Кто за Зиночкой без толку

Ударяет, как всегда?

Кто уходит в самоволку,

Как в курсантские года?

 

Кто там держит оборону

От болезней всех, как гвоздь?

Кто там просит ноксирону?

Кто там сутки спит насквозь?

 

Кто слезой скупой ответит

На письмо, когда придёт?

Кто один на целом свете —

Никого уже не ждёт?

 

Не уходит в отдаленье

Братства воинского свет.

Это слово — отделенье —

Я люблю с военных лет.

 

Старая рана

Знать дала о себе

Огнестрельная старая рана.

Как старик на печи,

Я над ней прокряхтел до утра.

И, нащупав осколок

Под стянутой кожею шрама,

В телефонном талмуде

Больничные взял номера.

 

О мои доктора!

Медсанбаты мои полевые!

Как не вспомнить про вас,

Беспокойные мысли гоня?

Я воочью тогда

На войне

Убедился впервые,

Как чудовищно трудно

Солдата спасти от огня.

 

Если б только не вы,

Я бы так и остался калекой.

Вспомню всё — и согреюсь,

В палаточном вашем тепле.

Я увидел тогда

Этот истинный культ Человека:

Чтоб он жил,

Чтоб дышал,

Чтобы твёрдо стоял на земле!

 

В этот утренний час

Жизнь свою подытоживать рано.

За раскрытым окном

Расступается синяя мгла.

Как ни странно — но факт:

Я люблю тебя, старая рана,

Ты мешаешь мне спать,

Но по жизни идти помогла!

 

Лейтенанты уходят в отставку

Нынче в клубе знамёна висят.

Отмечаем по-воински явку.

Лейтенанты, кому пятьдесят,

Из запаса уходят в отставку.

 

Артиллерия слово возьмёт,

И за всех она скажет, что нужно,

И мизинцем слезинку смахнёт,

Не стыдясь, медицинская служба.

 

К горлу катится горечи ком,

И глаза что-то щиплет нам, ибо

Наш такой молодой военком

Возглашает: «За всё вам спасибо!»

 

Как понятно мне это «за всё»!

Вот закрою глаза и увижу:

На себе мы комбата несём,

Оступаясь в болотную жижу.

 

Марш играет оркестр духовой.

Так по штату положено, значит.

И в душе, до конца молодой,

Эта громкая музыка… плачет.

 

Нынче в клубе знамёна висят.

Снова послан буфет на заправку.

Это дело серьёзное, брат:

Лейтенанты уходят в отставку.

 

Слава

На войне бывало и вот так:

Ранен воин — госпиталь, мученья…

И того не ведает, чудак,

Что уже представлен к награжденью.

 

Трудно служба поиска идёт,

Истину годами добывает.

Верю я — награда грудь найдёт:

Слава безымянной не бывает.

 

Соловьи

В эту ночь разбудили меня соловьи,

В шалаше, на опушке весеннего леса,

Я лежал, вспоминая дороги свои,

Глядя в северный сумрак прозрачно-белесый.

 

Вспоминалась мне черная южная ночь,

Как мигали нам вслед маяки Гибралтар

И еще — как, стараясь мне в чем-то помочь,

У матроса в руках говорила гитара.

 

Под волны океанской тяжелый накат

Я за песней следил, про себя повторяя:

«Соловьи, соловьи, не будите солдат!» —

Не забылась ты, песня переднего края.

 

Как же мне не любить голубые моря,

Как душою не льнуть к зеленеющим кущам?

Не об этом ли грезила юность моя,

Зарываясь в воронки под небом ревущим?

 

Мы за все заплатили нелегкой ценой,

Заставляя умолкнуть фашистские пули...

Только снова и снова встают предо мной

Те друзья, что под Невской Дубровкой уснули.

 

Так пойдем же навстречу добру и любви,

Веря в жизнь, веря в то, что действительно будет!

В эту ночь разбудили меня соловьи,

Что убитых солдат никогда не разбудят.

 

Сегодня

(Из Арви Сийга)

 

Теперь гвардеец Гордеев побывал

в своей деревне Суворовке, где посетил

«свою могилу» и написал: «Я — жив!

Радио, 6 марта 1975 г.

 

Отгрохотала войны канонада,

И хрупкая в роще стоит тишина.

Ни посвиста пули, ни грома снаряда,

Лишь почками мирно стреляет весна.

 

Осколок, вонзившийся в тело осины,

Сегодня опасен лишь зубьям пилы.

Ржавеют под слоем торфяника мины,

Да оспины бомб у дороги круглы.

 

Цветы на могилах ветрами колышет,

А память, как боль, и свежа и остра,

И голос надежды по радио слышен:

Отец ищет сына, а брата — сестра.

 

Случилось, что нами не будет забыто:

Седой ветеран через тысячи дней

Увидел на мраморе список убитых

И пишет: «Я — жив!» — у фамильи своей.

 

Я — жив! Я в потоке несусь быстротечном,

Что жизнью зовут на планете людей,

Где зло и добро в поединке извечном,

Где старого с новым борьба все лютей.

 

Я — жив! Я иду по дорогам планеты,

И яростно время клокочет во мне,

Свет борется с тьмой, и в борении этом

Идеи сражаются, как на войне.

 

Я там, где пшеница шумит, как Победа,

Что сердцу солдата навек дорога,

Где правит любовь, победившая беды,

Где наши успехи — зарез для врага.

 

О, если бы те, чья безмерна отвага,

Могли бы подняться из мрака войны —

Кто пал под Смоленском, при штурме рейхстага

И тот, кто лежит у Кремлевской стены.

 

В парикмахерской

Она смеется, наклонясь ко мне:

— Покрашу мигом, было бы желанье. —

Она мне говорит о седине:

— Совсем тут ни при чем переживанья!

 

Неловкая настала тишина,

И тихо опустились руки эти, —

Как бы спросила у себя она:

«Ну, а блокадные седые дети?..»

 

Парта

На граните в порыве победном,

Обожжённый, побитый войной,

Фальконетовским Всадником Медным

Танк поднялся громадой стальной.

 

В этот ряд непременно зачислим

Нашу память боёв и тревог —

Грузовик над Дорогою жизни

И идущий в полёт «ястребок».

 

На Васильевском в школьном музее

В неурочной стою тишине.

В платье простеньком из бумазеи

Пятиклассница видится мне.

 

На стене-фотографии, карта…

На дощатый смотрю постамент,

На котором обычная парта

Возвышается, как монумент.

 

Здесь навеки врезаются в души

Сорок первый нагрянувший год,

Парта Савичевой Танюши

И чернил фиолетовый лёд.

 

И такое рождается чувство

Возле тех монументов подчас,

Что бывает сильнее искусства

Просто правда сама — без прикрас.

 

Ударная волна

Моё вниманье приковал невольно

Когда-то созывавший на урок

Детей в далёкой Хиросиме школьный

Чудовищно оплавленный звонок.

 

Нет, он своё не отслужил, и ныне

В нём, не смолкая ни на миг, звенят

Колокола тревожные Хатыни

И Бухенвальда яростный набат.

 

Хотел бы я сегодня на рассвете,

Когда душа сжимается в тоске,

Идти по настороженной планете,

Держа звонок обугленный в руке.

 

* * *

Спит мальчонка сладко — кудри на подушке,

На полу до завтра брошены игрушки,

В деревянной рамке над кроваткой внука

Залит лунным светом дедушкин портрет…

В лейтенантской форме смотрит сквозь разлуку,

Долгую разлуку целых тридцать лет…

 

Спит в могиле братской, что под Ленинградом,

Лейтенант, умевший воевать как надо.

Спит мальчонка сладко — кудри на подушке,

Ночь на тихих крыльях над землёй летит…

Тяжко подминая вражеские пушки,

Словно в прорезь танка, лейтенант глядит.

 

Опасная сторона (поэма)

При артобстреле эта сторона наиболее опасна.

(надпись на стенах в осаждённом Ленинграде)

 

Иду по улицам знакомым,

Тех дней приметы узнаю́,

Стою у памятного дома, —

С душою зáмершей стою.

А на стене, уже неясно,

Мне надпись грозная видна

О том, что более опасной

Была вот эта сторона.

 

* * *

Про Данте зная понаслышке,

На то не сетуя ничуть,

Я взял в читальном зале книжку,

Чтоб на экзамене блеснуть.

 

Её мне с тем условьем дали,

Что в понедельник принесу.

Ах, как мы бешено читали,

Когда экзамен на носу!

 

Тома Дидро, Руссо, Вольтера.

Мольер, который Жан-Батист.

Читнёшь Прево, листнёшь Гомера —

И вот ты энциклопедист.

 

По институтским коридорам

Бегу, своей удаче рад:

Алеет книжка коленкором,

Где чёрным выдавлено «Ад».

 

И предвкушаю я заране,

Что «Ад» освоен будет весь:

Ведь только он стоит в программе,

Хотя и «Рай» у Данте есть.

 

И этот самый «Ад» до корки

Прочту я всем чертям назло,

А в результате — быть пятёрке.

Мне адски с «Адом» повезло!

 

Я шел к Марине. Мы сидели

На подоконнике опять,

Перед разлукой на неделю

Не в силах были рук разнять.

 

И, загораясь и сгорая,

На этаже своём шестом

Мы, став хозяевами рая,

Совсем не помнили о том,

Что рядом с нами был раскрытый

И весь бореньями объят,

Туманным пламенем повитый,

Такой далёкий Дантов «Ад».

 

* * *

В воскресный день у стадиона

Стояла очередь с утра,

И знали все определённо,

Что будет вечером игра.

 

Плечом вжимаясь в чью-то спину,

Притиснут к поручням перил,

Я за терциною терцину,

Сверяясь с книгою, зубрил.

 

Нева, тускнея, штилевала.

Жарою начало томить.

Меня давно уж подмывало

Пойти Марине позвонить.

 

Услышать голос, замирая,

Сказать, что я и тут зубрю,

И выдать за цитату «Рая» —

«Как я тебя сейчас люблю!»

 

Была обычная столовка

И автомат возле дверей,

И, чувствуя себя неловко,

Хотел уйти я поскорей.

 

Но только звякнула монета,

Как чьё-то «Тсс!..». И тишина.

А репродуктор над буфетом:

«Война, товарищи! Война!».

И люди на него глядели,

Как будто что-то видя в нём,

И прямо в лица им летели

Слова, одетые огнём.

 

И надо ж было этой книжке,

Что я обязан был сберечь,

Скользнуть легонько из-под мышки

И на щербатый столик лечь!

 

За ним, задумавшись тоскливо,

Сидел, глаза уставя вниз,

Над непочатой кружкой пива

Немолодой артиллерист.

 

Он сразу вздрогнул, оттого что

Увидел книгу средь стола.

И вот багровая обложка

В его сознанье поплыла.

 

И шрам, видневшийся на шее —

Хасан иль финские бои —

Стал вдруг бледнее, стал виднее,

Как будто мелом провели.

 

И, словно слыша грохот боя,

Поднялся он во весь свой рост,

И пóднял кружку пред собою,

Как бы обдумывая тост.

 

И в то слепящее мгновенье

На счастье, чёрт возьми, своё

В каком-то горьком откровенье

О столик грохнул он её!

 

Она рванула, как граната,

Осколками засыпав пол.

Как будто это так и надо —

Никто и бровью не повёл.

 

Мне тесен стал рубашки ворот.

В дверях споткнувшись, как слепой,

Про всё забыв, я вышел в город,

Уже крещён его судьбой.

 

Часы над аркою почтамта.

Час первый зрелости моей.

А мной потерянного Данте

Я вспомнил через много дней.

 

* * *

Шаг патрулей в ночах тревожных,

На лица изморозь легла.

Уже в чехле, как сабля в ножнах,

Адмиралтейская игла.

 

Был хлеб уже всего дороже,

Пошла уже дуранда в ход.

Кончался в ярости бомбёжек

Тяжёлый сорок первый год.

 

Блокада. Я в полку пожарном.

Теперь казарма мне как дом.

С утра тушили на Дегтярном,

Сейчас на Каменный пойдём.

 

Огонь вселяется в квартиры,

Ему войною ордер дан.

Я, если мог, спасал картины:

Вдруг Репин или Левитан!

 

Я шел вперёд к огню в объятья,

А он метался, как лиса.

И тут же чьим-то летним платьем

Я копоть вытирал с лица.

 

И снова вскакивал с матраца,

Вновь по тревоге в строй бежал.

Горели склады декораций —

Вот это, знаете, пожар!

 

А как-то наше отделенье

Тушило ваты склад в порту.

Огня там не было, лишь тленье

Да смрад, что чуешь за версту.

 

Так припекало нам подошвы,

Так ел глаза горячий чад,

Что командир, пожарник дошлый,

И тот сказал: «Вот это ад!»

 

Я ждал отбоя час желанный

(А голодуха — тяжела),

Когда однажды с вестью странной

Меня сокурсница нашла:

 

— О госэкзаменах решенье,

Нас выпустят в кратчайший срок. —

Ко мне какое отношенье

Имеет это, — я не мог

Понять никак. Девчата — ладно,

Куда ни шло, но я ж — боец!

И, выслушав её прохладно,

В сердцах добавил под конец:

— Плевать! Наверно, всё забылось,

И дней на подготовку нет...

— Каким ты стал, скажи на милость! —

Она мне бросила в ответ.

 

Зенитки дальние палили,

Стучал над ухом метроном,

А я лежал, и мысли были

Всё об одном, всё об одном:

А почему я не согласен?

Да разве не мечталось мне

Однажды появиться в классе

В насторожённой тишине,

Чтобы увести ребят в дорогу

К стихам и звёздам, к красоте

И стать для них немножко богом.

Неужто же конец мечте?!

 

Мы госэкзамены сдавали.

Робея, шли в парадный зал,

И вместе с паром уплывали

Слова, которые сказал.

Комиссия в пальто сидела,

Продрогшая давным-давно.

Как озимь в инее, седело

Стола зелёное сукно.

Профессора мои! С волненьем

Вас поимённо перечту.

Спасибо не за снисхожденье,

А за спасённую мечту.

 

Как это каждому знакомо,

Осталось мне, сбиваясь с ног,

Для получения диплома

Отметить обходной листок.

А в нём графа — библиотека.

Читальный зал, давно пустой.

Угрюмый бронзовый Сенека,

Совсем от инея седой.

И груда книжек обгорелых

Печально высилась в углу,

И только два окошка целых

Ноябрьскую цедили мглу.

 

Библиотекарша на голос

Из задней комнаты пришла,

И пирамиду книг тяжёлых

Она из рук моих взяла.

И с ватником горжетки соболь

В противоречье явном был.

Но мне запомнились особо

Перчатки с пятнами чернил.

 

С десяток вычеркнув названий

И вскинув удивлённый взгляд,

Она сказала:

— Но за вами

Ещё записан Данте. «Ад». —

И, быстро про себя решая,

Что делать, я забормотал:

— Такая книжка небольшая,

Была как будто... да, читал...

— Так где ж она?

— Нелепый случай...

Но я могу другою, лучшей

Её сейчас же заменить.

Что вам потеря этой книжки,

Когда пылают города!?

— Не смейте думать так. Мальчишка!

Вы с нею явитесь сюда!

 

Где разыщу я книгу эту,

Чтоб завтра положить на стол?

И я решил пойти к поэту,

Который Данте перевёл.

 

* * *

Он сам открыл мне вход парадный,

И я запомнил навсегда

Пожатие руки прохладной

И жест его: прошу сюда!

Седеющий, худой, высокий,

В доху тяжёлую одет,

Такой спокойно-одинокий

Передо мной стоял поэт.

 

Поэт, который русским словом

Нам слово Данте передал.

Он даже профилем суровым

Похож был на оригинал.

 

Коптилка огоньком дрожала

На письменном его столе,

Где муфта дамская лежала,

Чтоб руки сохранять в тепле.

 

— Так чем могу быть вам полезен? —

Был голос низким и глухим. —

Мы в филологию полезем

Иль о стихах поговорим?

Вы не смущайтесь. Так какая

Нужда вас привела ко мне? —

Я, от волненья заикаясь,

Поведал о своей вине.

 

 — Ну что ж, бывает, понимаю,

Авось отыщем экземпляр. —

И вот в ладонях я сжимаю

Обложки ледяной пожар.

В своём неловком положенье,

Не поднимая головы,

Его спросил из уваженья:

 — Над чем работаете вы? —

 

И в Ленинграде осаждённом,

Объятом бурей мировой,

Так просто, так непринужденно,

Но с поднятóю головой

Смотреть себе повелевая

Туда — за смертную межу,

Сказал он, папку раскрывая:

— Теперь я «Рай» перевожу».

 

А в крошеве метели белом

Прожектор поднебесье стриг.

Я шёл и думал под обстрелом:

«Какой божественный старик!»

 

* * *

Бесчинствует, ожесточаясь

Мороз, берущий всё в тиски.

Всё чаще в городе встречаю

Тел заметённых бугорки.

 

А я — курсант. Занятья в поле:

«Ложись — беги! Ложись — беги!»

Ещё ты жив и тем доволен,

Что не обмотки — сапоги.

 

И... фронт. Сожжённая Дубровка.

Нева. Стеклянный звон шуги́.

И через брустверную бровку

Мои пудовые шаги.

 

В уральский город с костылями

Доставленный из-подо Мги,

Я познакомился с тылами,

С глухою тишиной тайги.

 

И, как разрыв тяжёлой мины,

В котором не видать ни зги,

Открытка матери Марины:

«Убита. Память береги».

 

Мне в уши ветер злой и хлёсткий,

Как стон далёкий: «Помоги-и-и!»

А радио на перекрёстке

В мои колотится мозги.

 

И «Смерть немецким оккупантам!»,

И завывание пурги, —

Тут поневоле вспомнишь Данта,

Идя сквозь адские круги.

 

* * *

В свой институт, в библиотеку,

Пришёл я нынешней весной.

И снова — бронзовый Сенека

И зал, звучащий тишиной.

 

И, нас напоминая чем-то,

Сжимая вечное перо,

Склонялись новые студенты

К томам Вольтера и Дидрó.

 

А я войны далёкий сполох

В своём сознанье воскресил,

И подойти к одной из полок

Я разрешенья попросил.

 

И вот, поэта вспоминая,

Творившего, презрев беду,

На полке с «Адом» книгу «Рая»

Увидел я в одном ряду.

 

Ты здесь, великий флорентиец,

Взяв семь веков под пьедестал!

С тобою русский пехотинец

В познанье ада вровень встал.

 

Я был у Случая во власти,

Под пулей падал на бегу.

Спроси меня: «А был ты счастлив?»

И, всё пройдя, сказать могу:

 

«Да, было счастьем дней кипучих —

И поцелуи на заре,

И встречи с лучшими из лучших,

И тот экзамен в ноябре,

И залп блокадного салюта,

И вздох измученных людей —

Вся жизнь, замешанная круто,

В неповторимости своей».

 

* * *

О моя Беатриче

Из десятого класса!

Я в любви к тебе вечной

Не успею поклясться.

 

О моя Беатриче

С тяжеленным портфелем!

Только капельку счастья

Мы с тобою разделим.

 

О моя Беатриче

Стороны Петроградской.

Пóлны белые ночи

Нерастраченной лаской.

 

Пóлны юные липы

Нерастраченной силой.

Вслед глядели мальчишки,

Если ты проходила.

 

Ты умела, ступая,

Земли не касаться,

О моя Беатриче

Из десятого класса!

 

Эти старые плиты

Под асфальтом укрыты,

Возмужавшие липы

Белым цветом облиты.

 

Они каждой весною

Свои листья меняют,

А седые мальчишки

Всё тебя вспоминают.

 

* * *

Иду, а город этот вечный,

Его обветренный гранит

Со мной, как друг чистосердечный,

Всё понимая, говорит.

 

Здесь ласковым теплом облиты,

Притягивая солнца свет,

На тротуар роняют липы

Пушистый свой медвяный цвет.

 

Стою у надписи неясной,

Что сохранила нам стена,

Уже не веря, что опасной

Была вот эта сторона.

 

Быть может, здесь тебя убило,

Взрывной ударило волной?

Ты, верно, солнце так любила,

Что шла опасной стороной.

 

Неосторожность? Слишком просто.

Несчастный случай? Трижды нет!

Не робость в нас, а смелых поступь

Рождалась в громе этих лет.

 

От школьницы до космонавта,

Мечтою движимы одной,

Мы шли в сегодняшнее завтра

Небезопасной стороной.

 

Первое утро: Поэма

На Пискаревском кладбище стоим,

овеянные гордою печалью.

Сама земля молчанием своим

сливается с Минутою Молчанья.

 

Нас тысячи с утра сюда пришли,

к холмам, покрытым муравой весенней,

но если б встали ТЕ из-под земли,

мы б затерялись, как иголки в сене!

 

И бронзовая женщина с венком

навстречу солнцу смотрит с пьедестала,

и по-родному взгляд ее знаком,

как будто мать сюда пришла и встала.

 

И караула воинского шаг

разносится размеренно и строго,

и слышно, как трепещет в небе флаг,

в честь траура приспущенный немного.

 

Жена моя! Ты рядом здесь со мной,

мы столько весен вместе повстречали,

бок о бок шли дорогою одной

и вот стоим в нахлынувшей печали.

 

А паренек, свою кепчонку сняв,

стоит, слегка нахмурен, с нами рядом.

Он ничего о тех не помнит днях,

когда носилась смерть над Ленинградом.

 

...В ту ночь весь свет хотелось мне обнять.

Я спать не мог, иные дни припомнив.

Что мир наступит утром, дал понять

сквозь шум и треск трофейный наш приемник.

 

А ты спала.

Так крепко ты спала,

что я твой сон нарушить не боялся.

Планеты гул на краешке стола

тебя как будто вовсе не касался.

 

Еще вчера мир обливался кровью,

был дымный воздух бомбами сверлим.

Теперь ты спи спокойно.

В изголовье

кладу тебе поверженный Берлин.

 

Пускай не я с гранатой и винтовкой

на улицах Берлина воевал, —

я брал его под Невскою Дубровкой,

его в блокадный голод штурмовал!

 

Пускай в бою наткнулся я на пулю,

валялся в гипсе в духоте палат, —

я не в обиде на судьбу слепую:

мы вновь с тобой,

и с нами — Ленинград!

 

Здесь, в комнатушке десятиметровой,

из шторма выходящей, как баркас,

сшибались голоса, и бестолково

их забивал беснующийся джаз.

 

А утро постепенно наступало,

и я рывком окошко распахнул,

и тишина огромная упала, —

и джаз в ней, как комарик, утонул.

 

В историю эпоха уходила,

все можно было заново начать...

Чтоб тишина тебя не разбудила,

я радио решил не выключать.

 

И вот лицом к лицу я с нашей старой

зеленой Петроградской стороной,

и все дома, деревья, тротуары

казались сотворенными весной.

 

Но мир не создан заново, поскольку

меня встречали ранами дома,

деревья, посеченные осколками,

и память, что могла свести с ума:

 

Здесь мы плутали тропами в сугробах

и, падая, подняться не могли,

на детских санках, в простыне, без гроба

отца на Пискаревку отвезли.

 

А здесь художник за мольбертом умер,

на том углу снаряд попал в трамвай,

здесь жил старик — он был уже безумен

и все твердил: «Сынок, не умирай!»

 

Вот так сквозь дебри адские блокады

я продирался с дьявольским трудом...

И вдруг в глаза мне бросилось с ограды —

как выстрел неожиданно — «Роддом».

 

И женщина прошла через калитку,

неся в руках сокровище свое.

Счастливая смущенная улыбка,

как блик, блуждала по губам ее.

 

В дешевых босоножках и берете,

встав на пороге мира и войны,

она была в сиянии весны

мадонною двадцатого столетья.

 

Я ей шагнул навстречу:

— Поздравляю! —

потом к младенцу руки протянул.

И, видимо, обидеть не желая,

дала мне сверток:

— Кажется, уснул. —

 

Потом вздохнула:

— Время-то как мчится!

Мой где-то под Берлином. Далеко.

Не дай-то бог какой беде случиться,

тогда вдвоем нам будет нелегко... —

 

Я перебил ее на полуслове:

— Забудьте это! Кончилось! Сейчас!!! —

И я увидел, как взлетели брови,

как слезы счастья брызнули из глаз.

 

Такие на земле бывают вести,

что все с пути сметают своего.

И, удостоен самой высшей чести,

понес я миру первенца его.

 

Мы поднялись по лестнице.

— Спасибо!

Не знаю даже, как благодарить.

Вы к нам зайти попозже не могли бы?

Сегодня грех не вместе людям быть.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Большая коммунальная квартира

сидела тесно за одним столом

и праздновала, а виновник пира

встречал Победу беспробудным сном.

 

Сосед мой, старичок, довольно крякал

и с каждой рюмкой «дожил!» говорил,

а инвалид безрукий тихо плакал

и, наклонившись, с блюдца водку пил.

 

А за окном стояло солнце мая —

одно на всех, оставшихся в живых,

и, отнятых войною поминая,

мы рядом с нами ощущали их.

 

И часа мы еще не просидели,

как всем хмельное разогрело кровь,

и женщины вполголоса запели,

и уж, конечно, сразу про любовь.

 

«Что стоишь, качаясь,

тонкая рябина,

головой склоняясь

до самого тына?»

 

Я вспомнил май сорок второго года:

в лесу рассветный таял холодок,

когда по резолюции начпрода

я в части получал сухой паек.

 

Молчун, нестроевой мой одногодок,

завскладом, в общем добрая душа,

мне завернул полдюжины селедок,

а сахар все же взвесил не спеша.

 

За три часа, захлебываясь ветром,

почти до спазмы в горле пропылен,

прошел я эти двадцать километров —

моей любви и горя перегон.

 

Не сдав мешка, не завязав халата,

с дежурной не поссорившись едва,

ворвался я в больничную палату,

забыв прибереженные слова.

 

И, заломив для лихости пилотку,

из вещмешка, лежащего у ног,

выкладывал на тумбочку селедку,

и хлеб, и сахар — мой сухой паек.

 

Ты, как и раньше, весело смеялась

и говорила: рана ерунда,

и лишь порой побаливает малость,

и ты сейчас готова хоть куда.

 

И при прямом содействии сестрицы

я ход событий круто повернул:

одёжку раздобыв, я из больницы

тебя без разговоров умыкнул!

 

...Кромсаемый обстрелом ежечасным,

полупустынный строгий Ленинград

нам показался, как всегда, прекрасным,

но ближе и роднее во сто крат.

 

И разрушенья всем своим обличьем,

касаясь больно сердца моего,

подчеркивали грозное величье

и оттеняли красоту его.

 

Там, где стена пробоиной зияла,

где высились фанерные щиты,

нам улыбаясь, женщина стояла,

держа в руках садовые цветы.

 

На них ты посмотрела удивленно,

как будто бы их видя в первый раз.

А я сказал на это:

— Все законно!

Я их твоими сделаю сейчас! —

 

Мы красоты в войну не предавали,

и не был человек душою слеп.

Цветы, цветы! Их тут не продавали,

а попросту меняли их на хлеб.

 

Ты шла с цветами.

Первыми твоими.

С улыбкой окунала в них лицо,

и обручало нас с тобой незримо

железное блокадное кольцо!

 

О эта ночь!

Не зажигая света,

губами узнавать черты лица

и, встретив наступление рассвета,

поверить в то, что нет любви конца.

 

Как самую заветную находку,

жизнь эту встречу подарила нам,

и нашу комнатушку, словно лодку,

несло к обетованным берегам.

 

О эта ночь!

Она у нас одна лишь...

И солнце ворвалось лучом косым.

И я тогда тебе сказал:

— Ты знаешь,

я так хочу, чтобы родился сын! —

 

В ответ ты улыбнулась через силу

и стала как-то замкнуто грустна:

— Нет, дорогой мой, не родиться сыну,

и все она тому виной — война.

Еще не раз аукнется нам голод.

А что потом — не знаю. Может быть...

 

И двадцать лет я слышу этот голос,

и никогда его мне не забыть.

 

«Как бы мне, рябине,

к дубу перебраться?

Я б тогда не стала

гнуться и качаться».

 

Из памяти я к яви возвратился,

и мной была подведена черта:

— А сын-то все же в городе родился,

Не вышло у фашистов ни черта!

 

Так за него — Петра или Ивана! —

И только мать сказала:

— Не неволь... —

А ты как будто издали кивала,

прикрыв улыбкой спрятанную боль.

 

И мы ушли от пира, от беседы,

как это приказали нам сердца,

чтоб навестить, так ждавшего Победы,

на Пискаревском твоего отца.

 

Был день такого взлета и звучанья,

что только сердцем постигалась жизнь,

где смерть с рожденьем,

радость и страданье

нерасторжимо так переплелись!

 

Нас целый час мотало на трамвае,

потом мы долго шли по пустырям,

тех страшных мест почти не узнавая, —

найти старались крайнюю из ям.

 

Здесь было бесприютно, одиноко,

и пахло душной прелостью воды,

и друг за другом далеко-далёко

тянулись эти насыпи — валы.

 

И все-таки мы были не одни:

поднявшаяся на вершину вала,

спиной к закату женщина стояла —

всем матерям, всем женщинам сродни.

 

К кому она пришла?

К отцу иль брату?

Не все ль равно —

сестрою иль женой!

А пламя угасавшего заката

тревожно полыхало за спиной.

 

Она стояла, светлая, простая,

стояла с веткой свежею в руках,

стояла, солнцем снизу залитая,

стояла бронзовеющей в веках.

 

... Двадцатый раз мы здесь

на Пискаревском.

Грохочет в майском воздухе салют,

Несут венки, и девочки-подростки

у монумента Матери встают.

 

А паренек, стоящий рядом с нами,

за ритуалом траурным следит,

распахнутыми синими глазами

на бронзовую женщину глядит.

 

Должно быть, он родился в сорок пятом,

быть может, в майский, в тот великий день...

Так мы стоим: солдат и сын солдата,

впечатав в землю сдвоенную тень.

 

Есть такая земля: Поэма

Голос в трубке — знакомый, забытый

в эти годы, что прожиты врозь, —

словно провод, в бою перебитый,

лишь сегодня срастить удалось.

 

Шутка ль дело —

увидеться снова,

(я и думать об этом забыл!)

с невредимым,

с тем самым Костровым,

что мне братом под пулями был...

 

Вот и встреча.

Гляжу я на друга:

он как будто и тот и не тот,

но ремень,

запоясанный туго,

в нем солдата еще выдает.

 

Перед нами —

меняющий краски,

парусами одетый залив.

В «Поплавке» мы сидим,

по-солдатски

заливное ножом разделив.

 

Мы порой умолкаем.

И это

значит прежний вести разговор,

как тогда в ожиданье ракеты,

согревая ладонью затвор.

 

Быстро кончился вечер короткий,

музыканты покинули зал,

Николай на казбечной коробке

обгорелою спичкой писал.

 

С виду —

два пожилых человека,

а по сути —

два юных дружка.

— Тут мой адрес. —

И пачку «Казбека»

он мне сунул в карман пиджака.

— Ну, бывай... —

А потом, уже дома,

закурив, я на пачку взглянул,

и опасный, забыто-знакомый

мне в лицо ветерок потянул.

 

Коробок этот в буквах неловких

долго-долго держал я в руке.

«Как-нибудь заезжай.

Я — в Дубровке,

в той, которая на «п я т а ч к е».

 

* * *

В сентябре сорок первого года

(я опять возвращаюсь к нему)

не решился форсировать с ходу

наступающий немец Неву.

 

У бойцов поредевших дивизий,

что прикрыли собой Ленинград,

родилось и осталось девизом:

«Умереть, но ни шагу назад!»

 

Был снарядами весь перепахан

этот левобережья клочок,

и, пропитанный кровью, как плаха,

имя он получил — пятачок.

 

Пулеметным освистанный ветром,

у немолчного грома в плену,

в ширину он был два километра

и совсем пустяки — в глубину.

 

Раскаленным железом месила

эту землю война, и притом

становилась землянка могилой,

а воронка бывала жильем.

 

Там дивизии таяли наши,

снайпер снайперу целил в зрачок,

но держался,

по-русски бесстрашен,

став легендой живой,

пятачок.

 

* * *

В будний день ленинградского лета

за. какие-нибудь полчаса

на автобусе, солнцем прогретом,

до Арбузова я добрался.

 

Видя очень далекое — близким,

по асфальта прямой полосе

я дошел до того обелиска,

что стоит в стороне от шоссе.

 

И как будто из едкого дыма,

из бомбежки, что сводит с ума,

я глядел,

как на дивное диво,

на Московской Дубровки дома.

 

Чтоб виденье мое не пропало,

чтоб оно не исчезло из глаз,

я вперед зашагал,

и купалось

в окнах солнышко, как напоказ.

 

Чтобы в чувствах своих разобраться,

я присел на крылечке в тени.

Тут и начал вокруг собираться

босоногий отряд ребятни.

 

И, горластый,

стал сразу он тише,

отступил за поленницу дров,

как я только спросил ребятишек:

— Ну, а кто между вами Костров? —

 

И тотчас же,

как будто из строя,

где мои боевые друзья,

донеслось,

прозвучало

родное,

с чуть заметною гордостью:

— Я! —

 

Был он в майке, измазанной варом,

лет тринадцать ему,

а лицом,

что темнело шершавым загаром,

удивительно схож был с отцом.

 

Сразу принято нами решенье —

мы пошли по былым рубежам,

вдоль заплывших ходов сообщенья

по заросшим травой блиндажам.

 

Шел парнишка хозяйской походкой,

сушняком камышовым шурша,

каждый шаг отмечался находкой,

от которой сжималась душа.

 

Говорил он привычно-спокойно,

поднимал, чтобы видеть я мог,

то покрытую ржавью обойму,

то пробитый насквозь котелок...

 

* * *

Подошло.

Обожгло.

Приковало.

Озарило до донышка жизнь,

властью молодости приказало

отгремевшему:

снова вершись!

 

И опять я добрее и злее,

будто снова над нами беда, —

это в сердце,

что мужеством зреет,

все сначала

и все, как тогда:

 

ветки тянутся в окна казармы,

почки жадно разинули клюв,

По-мальчишески пялим глаза мы,

к подоконникам грудью прильнув.

 

Вот мы моемся в бане повзводно

за блокадную зиму впервой,

и всамделишной,

водопроводной

обливаем друг дружку водой.

 

Мимо темных громад Ленинграда,

по его магистралям пустым

мы шагаем полночным парадом,

по-курсантски прощаемся с ним.

 

Вместе с нами,

от ветра тугая,

ночь вступает на Охтинский мост,

по-солдатски кремнем высекая

в синем сумраке искорки звезд.

 

Заменив сапогами обмотки,

получив снаряженье свое,

на себе после санобработки

непросохшее сушим белье.

 

Кубари привинтили к петлицам

с пехотинской эмблемой своей,

Под ногами у нас половицы

отзываются скрипу ремней.

 

Как надел мой приятель обнову,

я почувствовал, черт побери,

вроде зависти что-то к Кострову:

так притерлись к нему кубари.

 

Значит, вправду нам больше не надо

пузом греть на учениях снег,

драить вымытый пол по наряду

и шагать, как один человек.

 

С вещмешком, что набит до отказа,

как положено это бойцу,

я в строю при зачтенье приказа

недвижимо

стою на плацу.

 

И блокадной поры музыканты

не жалеют ни легких, ни ртов,

Вот теперь мы уже не курсанты —

командиры стрелковых взводов.

 

Так становится

явью и былью,

что тревожно томило вчера...

Грозно грянули

наши фамилии

и армейских частей номера.

 

Колька тронул мой локоть рукою, —

желваки под провалами щек:

— Под Дубровку нам топать с тобою,

эх, подбросили нам пятачок!

 

* * *

Друг,

ты помнишь —

при выкладке полной,

но без всякого. строя,

гурьбой

вышли мы на шоссе,

и привольно

нам вздохнулось...

Пошли мы с тобой

и, казалось, совсем позабыли,

кто мы есть и шагаем куда.

Облака невысокие плыли,

и в лощинах стояла вода.

 

Две березы сплетались ветвями

над большою землянкой штабной.

Сам комдив побеседовал с нами

на пригретой полянке лесной.

Не смягчая улыбкою взгляда,

он закончил слова свои так:

— Здесь мы держим ключи

Ленинграда! —

и решительно стиснул кулак.

 

На поляне,

где пахло цветами,

под лучами окрепшей весны,

было слышно,

как пчелы летали

возле самого края войны...

 

* * *

То ли дружбе курсантской в угоду,

то ли случай нам выпал такой, —

только с Колей Костровым по взводу

получили мы в роте одной.

 

Мы ночами

меж кочек плутали

из землянки в землянку ползком,

и заветные письма читали,

и делились армейским пайком.

 

Может, завтра пойдем к переправе

под навесным огнем батарей...

И, ни капельки в том не лукавя,

говорили мы:

— Только б скорей! —

 

Это чувство солдатам знакомо:

будь что будет,

была не была!

Мы ведь знали:

дорога до дому

через эту Дубровку легла.

 

Как ни жди — а внезапно такое:

был приказ доведен до солдат,

и почувствовал каждый спиною,

что глядит на него Ленинград.

 

Поздней ночью пришли на исходный,

растеклись по извивам траншей,

плеск Невы по-сентябрьски холодной

иногда долетал до ушей.

 

Я в тот берег старался вглядеться,

принимая отдачи толчок.

Вот и мне довелось наконец-то

повстречаться с тобой,

пятачок!

 

Взмахи вёсел упрямо-тверды,

ест глаза дымовая завеса,

и смертельная близость воды,

и вокруг не видать ни бельмеса.

 

Словно только и жил — для броска,

через бруствер я прыгнул в траншею,

и холодная струйка песка

побежала со стенки за шею.

 

Что успеешь в бою разглядеть?

Но своими я видел глазами

те окопы, где негде сидеть, —

так забиты они мертвецами.

 

Вот связист телефон полевой

подтащил мне и крикнул:

— Готово! —

И сквозь режущий грохот и вой

я услышал в нем голос Кострова:

 

— Ну, рассказывай, как там у вас,

все ли ты одолел загражденья?

Я начну продвигаться сейчас... —

И умолк телефон...

Поврежденье...

 

Я не видел тот дьявольский смерч,

что поднялся и сник надо мною.

Ни удара,

ни боли —

как смерть.

Лишь потом,

удивлен тишиною,

я очнулся.

Прибрежный песок,

как подушка, лежал в изголовье.

Я запомнил твой вкус, пятачок, —

вкус земли, перемешанной с кровью...

 

* * *

Сенокосным темнея загаром,

чуть охрипший от невских ветров,

в светлой горнице,

за самоваром

мне рассказывал Коля Костров:

 

— Я с семьею сюда перебрался

только в сорок девятом году

и — не буду скрывать — испугался,

и подумалось мне — пропаду!

 

Но с женой мы тогда порешили,

просидев до рассвета вдвоем:

тут солдаты под пулями жили,

а при мире и мы проживем.

 

Не ахти как любезно земля

принимала нас первое лето —

мы снарядов и мин

штабеля.

натаскали с площадочки этой.

 

Оттого, что родной нам была,

эту землю душа пожалела.

Здесь лет пять и трава не росла,

а чего удивляться — железо!

 

Это ж факт! —

на просторе страны

нам бы места хватило, скажу я,

но неужто же бросить должны

люди русские землю такую?

 

— Знать, сюда тебя крепко привадил

и сыновний и воинский долг.

Знаешь, вспомним-ка песню, приятель,

про стрелковый, про нашенский полк.

 

По Неве отходили солдаты,

И стонал под дивизией лед.

Оставался лишь триста тридцатый

Полк стрелковый, прикрывший отход.

 

В дело шли и штыки и гранаты,

И накатывал огненный вал.

Это доблестный триста тридцатый

Полк стрелковый отход прикрывал.

 

Словно спички, ломались накаты,

Но закрыты фашистам пути,

И последним он, триста тридцатый,

Должен был по Неве отойти.

 

Только тронулся лед ноздреватый,

Загремел ледоход, закипел,

И случилось, что триста тридцатый

Не успел отойти, не успел...

 

В сердце есть незабвенные даты,

Долу клонится знамени шелк.

То сражается триста тридцатый

До последнего писаря полк.

 

* * *

В окна ломится ветками сад,

перезревшим укропом пахнуло,

и плодами, что густо висят,

ветки яблоневые погнуло.

 

И акации желтой стручки

на полуденном солнце пригрелись,

и смородины черной зрачки

на земную красу засмотрелись.

 

Здесь, где столько цветов прижилось,

где подсолнухи рыжие дремлют,

словно богу,

вторично пришлось

человеку создать эту землю.

 

Это он ее всю перебрал,

очищал, продвигаясь вершками,

выбрал тоннами рваный металл,

сделал землю своими руками.

 

Мы стояли в густой тишине,

ей, как песне хорошей, внимая.

И сказал Николай:

— О войне

я все реже теперь вспоминаю...

 

Наконец мы простились,

Густел

разнотравьем настоянный вечер.

Николай на крылечке сидел,

обнимая сынишку за плечи.

 

Понял я, что сюда, на Неву,

я приехал не в давнюю юность,

что грядущее здесь наяву

к сердцу так горячо прикоснулось.

 

* * *

Шел я в жизнь,

поднимался и падал:

и забыл за тревогами дня,

что среди рубежей Ленинграда

есть такая земля у меня,

на которую, что б ни случилось,

что б ни встретилось мне на пути, —

никому не сдаваясь на милость,

я смогу отовсюду прийти,

днем и ночью,

зимою и летом,

ничего от нее не тая, —

ведь земля под Дубровкою эта —

я доподлинно знаю — моя!

 

Наплыла темнота постепенно,

стрекотал работяга-сверчок,

медовеющим запахом сена

опьяняет меня пятачок.

Пятачок,

где рождаются дети,

где встают молодые сады,

где ничто не смутит на рассвете

ясность воздуха,

свежесть воды,

где заря над Невой разгорелась,

полыхнула на птичьем крыле...

Мир —

ты времени мудрая зрелость,

верность наша

вот этой земле.

 

Военной зимой (Варя): Поэма

 

1

Глубокий тыл. Глубокая зима.

Я просыпаюсь в ледяных потемках

И по армейской въевшейся привычке,

Как по сигналу, тороплюсь вставать.

Гремит, в ладони тычась, рукомойник,

И вот уже, обозначая утро,

В печи дрова, шипя, исходят пеной

И варится картошка в чугуне.

 

Я комнату газетами оклеил,

Газетами покрыл рабочий стол,

И в этом есть достоинство: живу я

С эпохою моей лицом к лицу.

Картошка сварена, и печка прогорела.

Малиновые угли пышут жаром,

Клубя в себе мои воспоминанья

О днях иных и о другом огне...

 

В минуту эту я перед собою

Так ясно вижу, словно наяву,

Однополчан. Я, братья, снова с вами.

Вы — это ты, комбат мой Лукичев,

Храбрец из храбрых капитан Анохин,

Наш военфельдшер, песенник Хоменко,

Телефонисты, — как же звали их?

 

Когда в землянку угодила бомба,

Мы даже не услышали,

а просто

Очнулся я, засыпанный землей,

Придавлен тяжко мертвыми телами.

Моих друзей.

А там, над головой,

На месте бревен в три наката

было

Большое небо. Плыли облака.

И вот я здесь, в деревне, на поправке.

А сердце — там, на невском берегу...

 

На кухне проскрипели половицы,

И входит он, дверь отворив без стука,

Мой друг Захар, ночной при школе сторож,

Меня пустивший поквартировать.

Он говорит:

— Мое почтенье! Здравствуй!

Я со двора привет тебе принес

От зайчиков, что в поле наследили,

И от снежка, который ночью выпал

И заровнял одну твою тропинку,

Протоптанную к дому одному. —

Он достает внушительный кисет,

Что полон самосада-горлодера,

Который схож с пожухлою травой.

Закуриваем. Думаем. Молчим.

Встает Захар:

— Ну, я пойду, однако.

Дровишки надо разнести по классам... —

 

Вот он ушел, и я сижу один.

Совсем светло.

За стенкой, у Агафьи,

Уборщицей работающей в школе,

Жены Захара, ходики стучат.

Я целый день их стрекотанье слышу.

Они всегда — и день и ночь — в работе

И точное показывают время,

В котором мы воюем и живем.

Я думаю о том, чтоб у Агафьи

Сшибкой оказалась похоронка,

Пришедшая на сына Костю...

 

2

Глубокий тыл. Глубокая зима.

Я выхожу на улицу, и воздух,

Ударив в ноздри, голову мне кружит,

Как школьнику зимою на катке.

И вижу я рабочий день села,

Знакомые угадываю звуки:

Вот проскрипел колодезный журавль

И, словно выстрел, хлопнула калитка.

 

Да разве я могу не засмотреться?

Как раз напротив зданья сельсовета

Шагают допризывники в строю.

И командир их, волочащий ногу,

В кавалерийской, до земли, шинели

Им подает команду: «Запевай!»

И песня зажигается над строем,

Лихая песня «Три танкиста», песня

Та самая, с которою и я

Курсантом шаг чеканил в сорок первом...

 

А за кирпичной школой, меж деревьев,

Как голубое облачко, стоит

Нарядный домик.

Мне идти туда.

Тропинку за ночь вправду завалило.

Прокладываю заново ее.

Не в первый раз и, видно, не в последний,

Недолгий путь, и я — перед медпунктом;

На окнах марлевые занавески,

И над трубою розовый дымок.

 

Меж облаков проглядывает солнце.

Я тихо поднимаюсь на крылечко,

Снег с валенок сметаю рукавицей,

Как можно тише двери отворяю

И, шапку сняв, сквозь сени прохожу.

 

— Какой сегодня день хороший, Варя! —

И это все, что я могу сказать.

Она сидит за столиком и пишет.

На ней халат и белая косынка.

Закончив фразу и поставив точку,

Она так странно говорит: — Пришли? —

Я чувствую, что медленно краснею,

И виновато признаюсь: — Пришел...—

 

Она мне перевязывает рану

Досадно быстро, как умеют только

Медсестры, побывавшие на фронте

(Она была на финской). Эти руки,

Проворные и маленькие, пахнут,

Чуть слышно пахнут земляничным мылом.

Я тихо их беру в свои ладони

И говорю: — Простите ради бога... —

 

Она глядит не то чтобы сурово,

Но, в общем, мне понятен этот взгляд.

Она легонько поджимает губы,

Которые всегда таят усмешку.

Мне хочется коснуться этих губ,

И это чувство — словно наважденье.

Уже с порога говорю я: — Варя!

Ведь нынче праздник, день Восьмого марта.

Не обессудьте, очень просим вас

Зайти, как говорят, на чашку чая.

 

3

Восьмое марта. Сорок третий год.

Я помню все до слова, до минуты.

Я жду ее: придет иль не придет?

И все же я уверен почему-то.

 

Уж сумерки сгустились над селом,

И я смотрю в окошко на дорогу.

Агафья суетится за столом,

Давным-давно поняв мою тревогу.

 

Становится уже совсем темно,

Все потонуло в мутноватой синьке.

Лишь видно, как толкаются в окно

Лучами ослепленные снежинки.

 

И как ни ждал — она пришла внезапно.

И прежде чем ее я увидал,

Я ощутил морозный свежий запах,

А в лампе огонек затрепетал.

 

Ей был к лицу платок обыкновенный

Домашней вязки, теплый, шерстяной.

Мое жилище оглядев мгновенно,

Переглянулась весело со мной.

 

Пальто ее повешено на гвоздик,

Что вбит сегодня только для него.

— А я всегда ходить любила в гости,

Как барыня, не делать ничего...

 

Колесико у лампочки вертела,

Кольцо блестело на ее руке,

И маленькое солнышко желтело

На темном деревянном потолке.

 

Потом мы все сидели за столом,

И с улицы метельный слушал шум я.

Мы честно разделили вчетвером

Одно большое, горькое раздумье.

 

Мы были не одни — казалось мне:

Сидят другие люди рядом с нами —

И Варин муж, пропавший на войне,

И старики — между двумя сынами.

 

Чем дальше люди близкие для нас

Находятся в годину испытаний,

Тем ближе сердцу нашему подчас

Они бывают.

И воспоминаний

Крепчайший хмель из головы нейдет.

Горят слова, не сказанные прежде.

И понял я, что Варя верит, ждет

Всему назло, ожесточась в надежде.

 

Ее голос спокойный: — Мне пора,

Наверно, сын не выучил уроки.

К тому же надо завтра мне с утра

Идти в райцентр, а путь туда далекий...

 

Семнадцать верст пройти ей будет надо

Холодного, сугробного пути,

Чтобы блокадным детям интерната

Коробку витаминов принести.

 

Палящему душевному пожару

Не даст утихнуть нежности поток...

А мог ли я не полюбить Варвару?

И сердце отвечает: нет, не мог!

 

Как хорошо мне рядом с ней идти

Дорогою меж белыми кустами!

Поземка хлещет по ногам в пути

Змеистыми свистящими хвостами.

 

— Ну, вот и все. Спасибо. Я пришла.

Скажу вам откровенно на прощанье:

Нам так нельзя. Я это поняла.

Уедете? Даете обещанье?

 

4

Обычай соблюдая, мы присели

Перед дорогой,

Длинные минуты.

Потом Захар сказал:

— Ты молодой!

Будь я сейчас немного помоложе

Да не имей такой жены сварливой,

Наверняка бы — вот те крест! — уехал.

Там, в Питере, народ сейчас нужон! —

 

Конном платка Агафья вытирала

Скупые слезы... Я сидел и думал

Про бабий, весь в горошинках, платок.

Им где-то машут новобранцам вслед,

Стоят в нем у обочины шоссеек,

Бегут с ним по дощатому перрону,

Размахивают им на пристанях,

На обрывающихся, словно песня, пирсах

Над горькой и соленою водой...

Везде, везде, куда б ни кинул оком, —

Те белые горошины на синем

Рассыпаны, как слезы матерей.

 

— Ты обо мне, Агафья, не горюй,

А за приют — солдатское спасибо.

У вас мне было очень хорошо.

И рад бы, да не время отдыхать,

Я знаю: доберусь до Ленинграда,

Теперь уже я снова годен в строй!

 

— Поедем, что ли? — подал знак Захар.

Чего тут объяснять? Оно понятно.

Поставлена давно у коновязи,

Дремала лошадь и хвостом спросонья

Снежинки отгоняла, словно мух.

Потом, когда усаживался в сани,

Агафья, стоя на крыльце, спросила:

— А что Варваре можно передать?

— Что передать? Пусть бережет себя

Да пусть меня получше позабудет,

А можно — ничего не говорить.

 

Захар, в нагольном рыжем полушубке,

Плотней мне сеном ноги укрывает

И, наконец, похлопав кобыленку

По снегом запорошенному крупу,

Садится сам и чмокает губами,

Брезентовой вожжою шевеля.

Мне подмигнув и выругавшись нежно,

Расправив по-ямщицки бороденку,

Он говорит: — Поехали!

 

Зима...

Рысцою проезжаем по селу,

По дотемна укатанной дороге,

Где по снегу развеяно сенцо.

И проплывает мимо дом за домом,

И проплывает мимо дым за дымом.

Заборы, палисадники, сады...

Мы проезжаем мимо зданья школы

Из красного, как пламя, кирпича.

 

А справа меж заснеженных деревьев,

Как голубое облачко, стоит

Знакомый домик... Там ли ты сейчас?

Прощай, любовь, несбывшееся чудо!

Мы тихо проезжаем по селу,

И вятские под окнами рябины,

Еще оледенелые, стоят...

 

О России:

 

* * *

Я носил тебя в сердце, Россия,

На войне, среди мёртвых полей,

И железные ливни косые

Мне красы не закрыли твоей.

 

Я увидел, как будто впервые,

Всю твою богатырскую стать:

Рощи белые, зори сквозные

И просторов твоих благодать.

 

И летели к тебе сквозь ненастье

За черту огневого кольца

Все мечты моей жизни о счастье

И любовь моя — вся, до конца.

 

* * *

Я родился на русской земле

В повидавшей невзгоды семье,

И тропинки мои, как морщинки, легли

На лице ненаглядной земли.

 

Я люблю, когда реки играют весной,

Когда белые вьюги свистят надо мной,

Все плотины мои и мои города

Я люблю навсегда.

 

Всем народам мой близок язык,

Он, как море, глубок и велик.

Он мне дорог и тем, что в родимом краю

Мне по-русски сказали «люблю».

 

Я хочу, чтоб в сиянье весенних ночей

Это слово звучало ещё горячей,

И готов я хоть завтра погибнуть в бою

За Россию мою.

 

* * *

Я родился на русской земле

В повидавшей невзгоды семье,

И тропинки мои,

Как морщинки, легли

На лице у земли.

Я люблю, когда реки

Играют весной,

Когда белые вьюги

Свистят надо мной.

Все мои города

Я люблю навсегда.

Как же мне не гордиться тобой

И твоей небывалой судьбой?

Я горюю,

Когда опечалена ты,

А улыбка моя —

От твоей доброты.

Ты, Россия,

Как совесть,

Как солнце,

Для нас —

Каждый день,

Каждый час...

 

Верю в Россию

Густой синевой на морозе

Полночное небо горит.

Мерцая, по азбуке Морзе

Звезда со звездой говорит.

 

Россия! Отыщешь ли краше

Твоих городов и равнин?

К лицу тебе, матери нашей,

Бетонные гребни плотин.

 

Как в годы мои фронтовые,

Созвездия в небе горят,

И снова я верю в Россию,

Как всё повидавший солдат.

 

Это знает...

Почему готов я хоть сегодня,

На рассвете по тревоге поднят,

По веленью сердца, как по знаку,

Вновь подняться на врага в атаку?

 

Это знает каждая травинка

В чистом поле с озером в соседстве,

Это знает каждая тропинка,

Босиком истоптанная в детстве,

Что бежит через луга и чащи, —

Та любовь, которой нету слаще.

 

Руки Иванов

Руки Иванов и впрямь золотые.

Всё — от гвоздя до кремлёвских ворот,

Всё, чем сегодня гордится Россия, —

Сделано вами и вами живёт.

 

Славой настоянный воздух вбирая,

Отчество, гордо неся на себе,

Вижу Отчизну от края до края

В силе, в свершеньях её и борьбе.

 

Август. Всего предосенняя спелость.

Сердце, земную красу привечай.

Как у земли это здорово спелось:

Цвет — богатырь, а зовут — Иван-чай!

 

* * *

Слова «Россия», «Украина»

Твержу, как будто песнь пою,

И чувств горячая лавина

Переполняет грудь мою.

 

Немало грозных лихолетий

Нам вместе вынести пришлось.

Днепра и Волги слитый ветер

Моих касается волос.

 

Одною славой мы богаты,

Так много сердцу говорят

«Садок вишнёвый коло хаты»

И чеховский «Вишнёвый сад».

 

На рубеже восьмидесятых

Минута, полная значенья,

Курантов в полночи сигнал.

В душе такое ощущенье,

Как будто бы мечту догнал.

 

О Русь! Сегодня ты не тройка,

Как в стародавние года,

Ты — звездолёт и новостройка,

А что не обгонима — да!

 

Я вдаль гляжу, как с перевала,

На рубеже годов стою,

Тебе, берущему начало,

На счастья руку подаю.

 

Ты помни, друг, берясь за дело,

Народной мудрости совет:

Для добрых дел и чувств предела

Вовеки не было и нет!

 

Две крепости

Века в бореньях беспримерных

Покрыл истории туман.

Здесь башни к небу поднял Герман,

Здесь крепость утвердил Иван.

 

Свистели ядра разрывные,

Пехота шла за валом вал.

Здесь Петр победу для России

Из поражения ковал.

 

Прошли века.

Ушла в преданье

Былая берегов вражда.

Для радости и созиданья

Здесь побратались города,

 

И только в каменной одежде

Над светлой быстриной реки

Две старых крепости, как прежде,

Друг друга помнят, как враги.

 

«Стерегущий»

Вы русскими кончили бой моряками.

Последнюю отдали Родине честь:

Кингстоны открыли своими руками

С такою же волей железной, как здесь

 

На этом гранитном крутом пьедестале.

Стою перед ним. А в туманной дали

Навстречу, тяжелые, словно из стали,

Движутся тучи — в дыму корабли.

 

Быть бою неравному в сером просторе! —

Как сердце мое захлестнула беда,

Вам хлещет на плечи Японское море,

Чугунная вас заливает вода.

 

Так пусть эту заповедь каждый повторит:

Врагу не сдаваться нигде, никогда!

 

Вятский мастер (Быль)

Возле берега, где лодки

Кверху днищами лежат,

Жил кустарь в одной слободке

Много лет тому назад.

 

Вот про то у нас и будет

Непридуманный рассказ.

На Руси с секретом люди

Часто ходят промеж нас.

 

Жил Фома, всегда мечтая

Сделать вещь, чтобы она,

Хоть от Питера считая,

На Руси была одна.

 

Резал плошки, поварешки,

Стол строгал, чинил бадью,

А ночами на окошке

Мастерил мечту свою.

 

Целых десять лет трудился,

Но однажды он с утра

В дальний путь заторопился.

Постоял среди двора,

 

Дал наказ жене не плакать,

Дернул сына за вихор

И, сказав: «Пора, однако!» —

Вышел тропкой за бугор.

 

По Руси шагал великой

С виду малый человек,

А догнать его — поди-ка —

Не угонишься вовек!

 

Прямо через перелоги

Шел вдоль сел и деревень;

Натрудив к полудню ноги,

Отдыхать садился в тень.

 

Шел не коротко, не долго,

Так, как в сказке, — нужный срок.

И пришел Фома на Волгу

В Нижний город-городок.

 

Покрестился на соборы,

Похвалил колокола,

А как раз об эту пору

В Нижнем ярмарка была.

 

Чудо-ярмарка кипела

Над великою рекой,

Торговала, ела, пела,

Била об руку рукой.

 

Обошел ряды прилежно,

Где торгует сто купцов,

Где приказчики небрежно,

Крутят кончики усов.

 

Вот, загнутое подковой,

Видит зданье — в окнах свет.

Разменял он рубль целковый,

Чтобы взять себе билет.

 

И умом своим раскинув,

В надпись вникнув по складам,

Поднялся он, шапку скинув,

Как к обедне в божий храм,

 

В храм науки и машины,

В храм уменья и ума.

Знать, на то имел причины,

Знать, сюда и шел Фома.

 

Он приблизился степенно

К той витрине на свету,

А за нею — здоровенный

Немец с трубкою во рту.

 

Стал глядеть Фома с народом,

Он весьма доволен всем,

На часы с различным ходом,

Всех родов и всех систем.

 

Были тут часы ручные,

Золотые и стальные,

Были башни — не часы,

Не поставишь на весы.

 

И с певучим звоном были,

И с кукушкою в окне,

И такие, что лупили,

Словно пушки на войне!

 

Вид диковин иностранных

Хоть сперва и удивил,

На простых часах карманных

Взгляд Фома остановил.

 

И спросил он: «Дорогие?»

А узнав, сказал спроста:

«Есть у вас часы такие,

Чтоб железа — ни винта?

 

Чтобы на воду без риску

Можно было их пустить,

Ну, пускай, не в Волгу — в миску,

Чтоб далеко не ходить?»

 

Мудрый немец поднял брови,

Долго взвешивал ответ.

Дал его в коротком слове,

Головой качая: «Нет!»

 

И тогда-то вятский мастер —

В том хвала ему и честь —

«Нет, — сказал, — по вашей части,

А по нашей части — есть!»

 

Немец спор вести не хочет:

Лишку выпил — так лежи.

А народ вокруг хохочет:

Коли есть — так докажи!

 

«Докажу! Давай поспорим!

Душу ставлю об заклад.»

До печенок раззадорен,

Буркнул немец: «Отшень рад!»

 

И тогда Фома Василич

Из-за пазухи достал

Свой ларец.

И всей России

В ту минуту виден стал.

 

Появилась тут же вскоре

Миска, полная воды.

А народ молву о споре

Повторял на все лады.

 

Напирая, люди жались,

Точно прячась от грозы.

На виду у всех лежали

Деревянные часы.

 

С недоверьем, осторожно

Иностранец принял их.

И народа гул тревожный

Стал вдруг таять и затих.

 

И в огромном светлом зале

Вместо сотни голосов

Все как будто услыхали

Стрекотание часов.

 

Немец длинным ногтем ловко

Крышку заднюю раскрыл,

Покрутил часов головку,

Наклонился и застыл.

 

Что увидел — неизвестно,

Но запомнил весь народ:

Повалился немец в кресло,

Поднял руки: «О майн готт!»

 

Ноги будто бы ослабли...

А Фома часы схватил

И, как маленький кораблик,

В миску плавать опустил.

 

А назавтра все глядели,

Как среди иной красы

На большом щите висели

Деревянные часы.

 

И за труд свой беспримерный —

Не всегда же платят злом —

Самый лучший, самый первый

Получил Фома диплом.

 

И, прощаясь, немец снова,

Нервно дергая усы,

Все просил мастерового

Уступить ему часы.

 

И хоть был не в лучшем виде,

Все ж Фома проговорил:

«Продавать — никак не выйдет,

Не для денег мастерил».

 

И часы его — творенье

От мозолей жестких рук —

Были взяты на храненье

В Академию наук.

 

А Фома, мужик не гордый,

Но довольный сам собой,

За плечо закинув торбу,

Вышел поутру домой.

 

Шел Фома и для забавы

Набивал малиной рот,

И не знал того, что слава

На сто лет ушла вперед!

 

Мастер

Твердая, широкая походка,

В пятнах клея старый пиджачок,

С проседью кудрявая бородка,

Лысины блестящий пятачок.

 

Сказочник! Веселый мой обманщик,

Слышится мне снова толос твой.

Лампы золотистый одуванчик

Расцветает в тишине ночной.

 

Будто вновь я в тесной комнатушке,

И опять, куда ни бросишь взгляд, —

Твоего изделия игрушки

Пестрые, как ярмарка, лежат.

 

Сколько их он смастерил за век свой

Самых разных—хитрых и простых!

И моё веснушчатое детство

Никогда не видело иных.

 

Тоненько пиликала гармошка,

И почти что на любом окне

Ручкою махала мне Матрешка

И смеялся Ванька-Встанька мне.

 

Я сидел у мастера часами,

До ночи смотреть не уставал,

Как чудесно под его руками

Дерева обрубок оживал.

 

Сядет мастер на верстак, на стружки,

Скажет: — Ну, пора и закурить! —

У меня и ушки на макушке:

Значит, будет сказки говорить.

 

«Дескать, вот, жила-была Матрешка,

Жил-был Ванька-Встанька озорной,

Он пошел к Матрешке по дорожке, —

По дорожке темной, по лесной.

 

Видит Ванька: волк идет навстречу.

Здесь нужны двустволка и картечь,

Видит Ванька: защищаться нечем.

Спрятаться б ему, за куст прилечь бы,

Ну, а Ванька — он не может лечь...»

 

Память детства, до чего тепла ты!

Мне с тобою далеко шагать.

На привале хорошо солдату

Из письма от матери узнать,

 

Что в родной, далекой деревушке,

Где зимой до крыш бывает снег,

Делает чудесные игрушки

Золотого сердца человек.

 

Встреча с мастером

Пять дощатых ступенек

Под ногами скрипят.

Через темные сени

Я бегу наугад.

 

Настежь дверь отворяю

И встаю перед ним.

— Лешка!

— Здравья желаю!

— Сколько лет, сколько зим! —

 

И легла на плечо мне

Вся в мозолях рука.

— Хорошо, что ты вспомнил

Про меня, старика.

 

Что ж, по донышку вдарим!

Приглашаю за стол.

Ох и вырос ты, парень!

Видно, в деда пошел.

 

Посидим, потолкуем,

На тебя погляжу.

А потом мастерскую,

Так и быть, покажу.

 

...И, робея, с опаской,

Прохожу я в нее,

Словно в давнюю сказку,

Словно в детство мое.

 

Художница

В Дымкове, за Вяткою-рекою,

Драгоценный продолжая труд,

Не стремясь на старости к покою

Мастерицы славные живут.

 

Красная за окнами калина,

Пароходный движется дымок.

На столе — еще сырая глина,

Грубый, неоформленный комок.

 

За своей работою старушка

На скамейке низенькой сидит,

Глиняную вятскую игрушку

Лепит... нет, не лепит, а творит!

 

Хороша игрушка расписная!

Вся поет, бесхитростно-светла,

И видна в ней радость молодая

Ставшего искусством ремесла.

 

Пржевальский

 

1. В музее

Здесь все предметы излучают свет.

Здесь всё тревожной памятью богато.

Средь книг, до дыр зачитанных когда-то,

Увидел я Пржевальского портрет.

 

Да, потускнели кисти эполет,

Видны морщины на челе покатом.

Его лицо бывалого солдата

Родней мне стало в громе этих лет.

 

Всегда в пути, неукротим и смел,

Ученый и мечтатель, он умел

Предугадать желанную победу.

 

Он приходил к друзьям на шумный пир,

Вернувшись из скитаний по Тибету,

Уже решив, что едет на Памир.

 

2. Спутник

Верблюд в саду. Лежит покорно он.

Как под живым, слежался снег подталый.

Его хозяин, добрый и усталый,

Над ним на пьедестале вознесен.

 

И зорко вдаль глядит на небосклон,

Туда, где тучи лепятся, как скалы.

Но спит верблюд. Он путь прошел немалый,

Своей походной ношей нагружён.

 

Кто знает, как был труд его тяжел?

Недели шел, воды напившись ржавой,

Смотрел в песок, что так бескрайно гол,

 

И наконец в наш город величавый

С хозяином, чей путь овеян славой,

Он за своею славою пришел.

 

Академик Павлов

— Пишите так: «Рефлексы гаснут,

Но мысль по-прежнему остра».

Мой мозг упорствует. Прекрасно!

Знак восклицательный, сестра!

 

Пошли врачи:

— Иван Петрович,

К вам журналисты — интервью. —

Лохматые взметнулись брови,

И взмах рукою — не даю!

 

Потом на милость гнев сменяет

И, одолев глубокий стон:

Скажите — Павлов умирает,

Последний опыт ставит он.

 

И замолчал старик сердитый,

Сжал кулаки...

Он виден мне

Таким, как там — на знаменитом

На нестеровском полотне.

 

Мы ещё полетим

— Мы еще полетим... —

Это сказано было в Калуге.

Мы и вправду придем

До отправки за двадцать минут.

На прощанье обняв,

Нам платками помашут подруги,

И радист усмехнется,

Земле посылая салют.

 

Будет грустно сначала

В дороге далекой. И должен

Пожалеть я о том,

Что ты будешь не рядом со мной.

И с Венеры самой —

Может, так и случится —

Продолжим

Разговор о любви —

О небесной и самой земной.

 

Мы увидим воочью:

Вселенная наша прекрасна.

Будут звать нас все дальше

Открытые нами пути.

Но, вернувшись, мы скажем

Решительно, твердо и ясно,

Что звезды, как Земля,

Нам нигде, никогда не найти.

 

Мы еще полетим...

Как же может случиться иначе?

Ведь калужский учитель

Всерьез говорил о таком.

И на картах — я знаю —

Мы Землю тогда обозначим,

Как столицу вселенной,

Внушительным

красным

кружком!

 

Полёт

Еще в Актюбинске буран

Нас валит с ног на летном поле,

Но вот сигнал к отправке дан

И высота нам уши колет.

 

Ташкент. Весна. Миндаль цветет,

Труды в полях вот-вот начнутся.

Любить отчизну и полет —

Такие родственные чувства!

 

Кострома

 

1

Кострома в развидневшейся рани

Так светла и просторна на вид,

И в распахнутой шубе Сусанин,

Из бетона отлитый, стоит.

Вдалеке золотеет Ипатий,

По-над Волгою стены, как снег.

Я сажусь на автобус на пятый

И въезжаю в шестнадцатый век.

 

2

Помню все я — от листьев кленовых,

Что пронизаны солнцем насквозь,

До гробницы бояр Годуновых,

Ноздреватой и серой, как кость.

Островерхо ушла в поднебесье

Не забывшая встречи с Петром

Деревянная русская песня —

Храм, что рублен одним топором.

 

3

Я прошел по палатам и кельям,

Подивился на чудо труда,

И невольно подумалось: кем я

Был бы в мире — живи я тогда?

Летописцем-монахом, как Пимен,

Скорбно сгорбленным не по летам,

Иль поэтом? Но даже в помине

Званья этого не было там.

 

4

Но во всем здесь поэзии внемлю —

От хором до часовенки той.

Не она ль эту скромную землю

Одарила такой красотой?

Чтоб ни строил — всегда на полсвета.

Что б ни пел — полпланеты поет.

Он всегда остается поэтом —

Народ.

 

Невьянск

Откуда бы взяться печали!

Какой ее ветер принес?

Наверно, и там, на Урале,

Внезапный ударил мороз.

 

И сразу же в городе старом

Все стало таким, как тогда, —

В тяжелом снегу тротуары,

Заборы, дома, провода.

 

Мы, помнишь, ходили вдоль ставен,

Вдоль убранных снегом берез,

И нас целоваться заставил

Тогда сумасшедший мороз.

 

Неяркое пламя рассвета,

Вокзал и прощальный гудок.

Зачем мне припомнился этот

Уральский, в снегу, городок?

 

Сейчас там от края до края

По улицам ходит, звеня,

Метель, как тогда озорная,

Но нет ни тебя, ни меня...

 

Встреча в пути

Где-то в центре России

По одной из дорог

Волокуши большие

Трактор «Кировец» влек.

 

Осторожно, как сено,

Трактор вез этот воз,

Что был зелен отменно

Даже в лютый мороз.

 

На дороженьке санной

В царстве русской зимы

С той упряжкою странной

Поравнялися мы.

 

И слова на проселке

Так душевно звучат:

— Для кого эти елки? —

— Для ташкентских ребят.

 

Как проехать в местечко Париж?

— Как проехать в местечко Париж? —

Я услышал вблизи Сыктывкара.

Предо мною — слепящая фара,

И проселок суглинистый рыж.

 

Заскрипели в ночи тормоза,

И шоферша откинула дверцу,

И меня полоснули по сердцу

Этот странный вопрос и глаза.

 

Надо было молчанье прервать.

И ответил я:

— Тут недалечко... —

Ах Париж! Неплохое местечко.

Там и мне довелось побывать.

 

Я, конечно же, раньше слыхал

Про село, что пошло от французов,

Тех, которых фельдмаршал Кутузов

Русский север понюхать послал...

 

Я надеюсь — меня ты простишь,

Что так грустно шутить начинаю.

Я — приезжий и, право, не знаю,

Как проехать в местечко Париж.

 

В Братске

Я слушаю в синеющих потемках

Таежных сосен неумолчный шум.

А на стене горят слова о том, как

Томился тут опальный Аввакум.

 

Еще студентом, не забавы ради,

Я вчитывался в строки «Жития».

Я их твердил в блокадном Ленинграде,

В сырых землянках повторял их я.

 

Он в Братске жил, голодный и разутый,

Не ведая ни страха и ни слез, —

Каким огнем он согревался в лютый,

Неистовый, как он и сам, мороз?..

 

Вхожу я в башню и на темных бревнах

Разглядываю чьи-то имена,

Начертанные грубо и неровно

Уже, конечно, в наши времена.

 

«Здесь побывали мы, бульдозеристы».

«Геодезисты ночевали тут».

Казалось мне на удивленье чистым

И это «мы» и то, что назван труд.

 

Гляжу на именитую плотину,

Собою заменившую Падун.

И целое ей море давит в спину,

И Братск в огнях необозрим и юн.

 

Я верю в жизнь от Братска и до братства

И, как могу, за трудное берусь,

И мне тобой вовек не надышаться,

Моя преображаемая Русь.

 

Так вот оно — прекрасное обличье

Того, что может сделать человек.

Еще вчерне — оно полно величья,

Еще в работе — и уже навек!

 

Горсть земли

Пускай в размеренности ямба

Такой возникнет диалог:

— Куда вы, питерцы?

— Под Ямбург.

— А можно мне?

— Давай, браток!

 

Боец, что, может, был мне тезкой,

Попал под вражеский огонь,

И горсть земли, сырой и жесткой,

Упрямо стиснула ладонь.

 

Я помню пламенное небо

И раны рваные земли,

Когда мы сами к Кингисеппу

Сломав кольцо блокады, шли.

 

Тогда уже меня, как тезку,

Шальная пуля подсекла,

Уже в моей ладони горстка

Той почвы стиснута была.

 

Та горсть земли из-под Кипени,

Где наш порыв победный креп, —

Как эстафета поколений

Маршрута Ямбург — Кингисепп.

 

Крымские горы

В то утро совсем по-сыновьи

Я встретился с морем веселым:

Покрытые кожей слоновьей,

Морщинились горы над молом.

 

Меня там волною качало

И жаждою дела томило,

Мне было там все, как начало

Какого-то юного мира.

 

Как будто бы первым я вышел

Хозяином в эти просторы,

И двинутся, окрик мой слыша,

За мною покорные горы...

 

С вершины Карадага

Пейзаж библейский — выжженные горы,

Сухая каменистая земля...

Гляжу на эти голые просторы.

Я знал войной сожженные поля,

Пейзаж библейский — выжженные горы.

 

Сухая каменистая земля,

Покрытая метелками полыни,

Седая пыль да трещины на глине,

Пылает солнце, воздух раскаля,

Сухая каменистая земля.

 

Гляжу на эти голые просторы

С вершины Карадага. Подо мной

Медлительно раскачивает зной

Как будто дымом застланные горы.

Гляжу на эти голые просторы.

 

Я знал войной сожженные поля.

Как белый день становится вдруг ночью,

Бойцу не надо представлять воочью,

Свое воображенье распаля, —

Я знал войной сожженные поля.

 

Пейзаж библейский — выжженные горы,

Двадцатый, расщепивший атом, век.

Мне ранят душу голые просторы,

Сухие русла выкипевших рек,

Пейзаж библейский — выжженные горы.

 

За Землю ты в ответе, Человек.

 

* * *

Ольге

 

О Забайкалье! Светлая тайга,

Обрывистые каменные кручи,

Лиловые нагорные луга

И молнией расколотые тучи.

 

Причудливые горные хребты,

Овеянные дымкой голубою...

Мне тяжело от этой красоты,

Когда я не делю ее с тобою.

 

* * *

Приеду к тебе,

И с собой привезу я

Дожди, что идут,

Горизонт полосуя,

Хлебов голубых

Под луной колыханье,

Цимлянского моря

Над степью дыханье,

 

Просторную Волгу

Под утренним ветром,

Дороги

Прямые на сто километров,

Размеренный гул

Застекленного цеха,

Внезапный звоночек

Девичьего смеха,

 

И слово привета,

И слово наказа,

И рукопожатья,

И — все это сразу!

 

Хочу, чтобы ты

Услыхала, как парус

Трещит и стреляет

Под ветром соленым,

Чтоб в комнате нашей

Обоим дышалось

Непрожитой жизнью,

Путем непройденным!

 

О Ленинграде:

 

Рождение города

С начала землянки да избы вразброс

Да маковки темных часовен.

Но вот и проспекты скроили на рост,

И крепость срубили из бревен.

 

Грязища весной, что была искони, —

Тут нужно ходить со сноровкой.

А. модницы — вон они! Их не корми,

Но дай погордиться обновкой.

 

Матрос в кабаке позабавиться рад, —

Домой из морей воротился.

И. «паче» и ‹иже» еще говорят,

И Пушкин еще не родился.

 

А Петр восседает, довольный вполне,

От пороху черен и пыли,

Не всадником медным на злом скакуне,

А просто на рыжей кобыле.

 

И город, гремя топорами, встает,

Неву в паруса одевая...

То славное прошлое наше живет,

О собственной славе не зная.

 

* * *

Я над Невой широко озаренной

Иду. И облака над головой.

Стоят в лесах Ростральные колонны,

И пенит воду ветер низовой.

 

Уже так было на заре когда-то:

Одетые лесами маяки

И облаками паруса фрегата,

Летящие над плёсами реки.

 

И молодой тревогою томимый,

Широким шагом шел мастеровой

Вдоль берега болотистого, мимо

Густой зари, пылавшей над водой.

 

Шумит Нева, в гранит одета прочно.

Смотри, как зданья строги и стройны.

Фундаменты корнями входят в почву,

Не в почву, а в историю страны.

 

Мы строим города. Им нету равных.

Я вижу день еще далекий, тот,

Когда зарею освещенный правнук,

Как мой судья, по городу пройдет,

 

Белая ночь

Я дождался тебя. Я к тебе выхожу на свиданье.

Ты меня обойми, и пойми, и опять удиви.

Отчего над Невой так прозрачны и призрачны зданья,

Отчего на душе тот же трепет и лепет любви?

 

Мы с тобою пойдем на еще не остывшие пляжи,

Мы в Неве отразимся, в бездонной ее глубине,

И безмолвно мы вступим в волшебные сны Эрмитажа

И дыханье искусства услышим в его тишине.

 

Несмотря ни на что, остаюсь я все тем же мечтателем,

Будто все впереди и беду мне дано превозмочь.

И, привычке верна, потянулась рука к выключателю,

Но нельзя погасить ленинградскую белую ночь!

 

Летний сад

Я не боюсь сказать, что дивен

Осенней ночью Летний сад.

В саду последний листопад,

А в небе первый звездный ливень.

 

Я невзначай пришел сюда.

День встречи нашей стал

вчерашним.

Здесь на любом листе опавшем

Дрожит упавшая звезда.

 

О, как их много на пути,

И как хочу я на рассвете

Вот этих звезд и листьев этих.

Тебе охапку принести!

 

Ленинградская легенда

В тот грозный год, чтоб сохранить верней,

Зарыли в землю клодтовских коней,

И до сих пор я помню, как беду,

Четыре ямы черные в саду.

 

Мы всадника на бронзовом коне,

Что на гранитной вздыбился волне,

Засыпали землею и песком,

И вырос холм в пейзаже городском.

 

Один лишь монумент, упрям и строг,

Стоять остался посреди тревог.

Лишь он один остался над Невой

С откинутою гордо головой.

 

Стоял с мечом, поднятым высоко,

Стоял, вперед шагая широко,

И, как при жизни, на другой войне,

Не мог он быть от боя в стороне.

 

Он, как при жизни, оставался цел,

И ни один осколок не посмел

Задеть его — ни бомба, ни снаряд.

Он — бог войны, отечества солдат.

 

Его мы не зарыли в грозный час,

И смысл особый в этом был для нас:

Суворов

Встал на невском берегу

Лицом к огню, своим мечом — к врагу.

 

Я люблю этот город...

Я люблю этот город осадной поры.

Он был виден фашистам с Вороньей горы.

Видел враг и мосты и проспекты его,

Только так и не смог увидать одного:

 

Он не видел огня ленинградской души,

Что пылала все ярче — туши не туши.

Я влюблен в ленинградское братство навек.

Как поднялся тогда над собой человек!

 

Было истинным все:

И в атаку бросок,

И последний на всех

разделенный кусок,

И слова, сокровенные наши слова,

И на счастье

Рожденные горем права.

 

Я люблю этот город.

Недаром ко мне

Он все чаще и чаще

приходит во сне...

Он такой небывалый!..

Я песню сложил,

Что я в городе том,

Словно в будущем, жил.

 

Улицы

Сколько совпадений, сочетаний

Бережливо сохраняет мозг!

Мы стихи на Пушкинской читали,

Навещали Поцелуев мост.

 

И по Охте, на заре туманной,

Мы Весенней улицею шли,

И на грустной улице Расстанной

Мы никак расстаться не могли.

 

Щели амбразур на перекрестках

В мертвую глядели синеву.

Но слова: «Живу на Маяковской»

Или «на Дзержинского живу» —

 

Согревали в темноте морозной

И бороться звали до конца.

Очи ленинградские бесслёзны,

Гóрды ленинградские сердца.

 

Выстояли, вынесли блокаду,

И теперь по всем уже краям

Дарят люди имя Ленинграда

Улицам, проспектам, площадям.

 

Невский проспект

В шинели длинной не по росту

(В каптерке не было другой)

Прощался я, пургой исхлестан,

С тобой, мой город дорогой.

 

Какой же ты?

В немом вопросе,

Горюя, веря и любя,

Тогда я взгляд последний бросил

Перед разлукой — на тебя.

 

И мыслью, самою житейской,

Был успокоен и согрет:

В ушко иглы Адмиралтейской

Суровой нитью Невский вдет!

 

На Неве

Ледохода прохлада сырая

Так и тянет в лицо от реки.

На две стороны лед раздвигая,

В лоб удар принимают быки.

 

Мимо черных оттаявших парков

Льдины движутся в плотном строю,

И мостов триумфальные арки

Им навстречу высоко встают.

 

И торжественным гулом похода

Полон воздух весенний. А мы

Принимаем пору ледохода

Как парад уходящей зимы.

 

* * *

...И снова оттепель. И снова

Весною бредит мокрый снег.

Трамвай, взобравшись на Дворцовый,

Берёт стремительный разбег.

 

И, стоя на площадке, петь,

Ловить рукой упругий воздух

И, забывая всё, смотреть

На вновь оттаявшие звёзды...

 

* * *

Каналов сонная вода,

Звезды бессонной жало.

И запах моря. Никогда

Мне глубже не дышалось.

 

Послеблокадная весна

Почти больна покоем.

Так непреложна тишина,

Как берег за рекою.

 

А город, красотой слепя,

Плывет передо мною.

И счастье — чувствовать себя

Его душой живою.

 

О природе:

 

Земля

Будут звезды лить свое сиянье,

И прочертит спутник небосвод,

И луна, сестра по мирозданью,

На глазах тускнея, проплывет.

 

Так вот и сидеть лицом к рассвету,

Нежно гладя голову костра,

И любить зеленую планету,

Как давно обжитые места.

 

Красота

А, как хорошо на белом свете!

Трудно будет расставаться с ним.

Сколького я в жизни не заметил,

Увлеченный чем-нибудь одним!

 

Досыта вовек не надышаться

Свежестью прогалины лесной,

До конца вовек не разобраться

В ежедневной красоте земной.

 

Вот она — смотри сейчас какая:

Пламенеют в предвечерней мгле

Целые поляны иван-чая,

Как закат, забытый на земле...

 

* * *

Под лампой папиросный дым

Струится по листу бумаги.

Вот так туман ползет в овраги,

Пронизан солнцем молодым.

 

А если дуну я слегка,

Он полетит, роняя тени, —

Так над снегами облака

Проходят в первый день весенний.

 

И станет ясно мне одно:

Что, столько дней отдав бумагам,

Истосковался я давно

По облакам и по оврагам,

 

* * *

Откружилась зима на дворе,

Каруселями откуролесила,

И домишки на дальнем бугре

Заблестели окнами весело.

 

Теплый трепетный луч на сосне.

Тает облако белое в небе.

Все действительней слышится мне

Птичий гомон и птичий щебет.

 

Верить признакам робким весны,

Пусть порою они и обманчивы,

И средь утренней тишины

В сердце строки стихов вынянчивать,

 

Чутко вслушиваться в тишину,

В то, чем может она порадовать, —

Может быть, оттого и весну

Раньше всех и верней угадывать.

 

* * *

Река забыла берега.

Вода бушует полая.

Она в лугах,

Она в логах.

Шумящая, веселая.

 

И в синеве небес река

Как будто отражается:

Плывут, как льдины, облака,

Расходятся, сшибаются.

 

И птичьим гамом целый день

Наполнен сад березовый.

Там каждый ствол и каждый пень

Исходит пеной розовой.

 

Ты посмотри: во всем она,

Краса неповторимая.

Идет весна, от зорь красна,

В мои края родимые.

 

Март

Ранний март, и все панели чисты.

Снег в саду протаял до земли.

В городе расплылся вечер мглистый,

Но огни пока что не зажгли.

 

Под рукою парапет гранитный,

Рядом — львы друг друга стерегут.

Прогремит трамвай, почти невидный,

Тенями машины промелькнут.

 

В сад войду: дорожки все пусты,

И деревья — сгустки темноты.

Ломкие похрустывают льдинки.

Очень тихо дышит тишина.

Будто кто-то в шапке-невидимке

Ходит рядом...

 

Весной

Впереди —

простор, гудящий ветром,

Краски дня

неповторимо пестрые.

И лучи,

как спицы, на полметра

Входят в почву,

звонкие и острые.

 

Напрямик

в зелено-голубое,

С головой закутываясь в ветер,

Мы идем, любимая, с тобою —

Самые

крылатые

на свете.

 

Дружная весна

На распахнутом солнцу просторе

Голубые гуляют ветра.

Деловито весь день тараторят

За селом вдалеке трактора.

 

В кузне гром рассыпается в звездах,

Эхом ловится стук топоров.

И наполнен, как музыкой, воздух

Птичьим гомоном, звоном ручьев.

 

Всюду брызги, что капельки пота.

Шум стоит на селе дотемна.

Это дружно взялась за работу

Небывало крутая весна.

 

Утро

Внезапно проснуться на зорьке,

Какой ты не видел давно:

И запах черемухи горький,

И настежь раскрыто окно.

 

Зеленое кружево веток,

Косые лучи от окна,

Смешение тени и света —

Почти продолжение сна.

 

Ты выбежишь утру навстречу,

Тебя оглушат соловьи,

И солнце на голые плечи

Положит ладони свои.

 

Распахнутый мир пред тобою.

Так будь благодарен судьбе.

Тропинкой, травинкой любою

Он щедро протянут тебе.

 

Осень

Просторно и тихо в природе.

Кострами кусты по реке.

Ко мне эта осень приходит

Тоскою по чистой строке.

 

Под солнцем неярким равнина

Пугает своей пестротой:

Вся кровью исходит рябина,

А ясень почти золотой.

 

Поэзия! В тихом затоне,

Где берег под шелестом трав,

Мне пить тебя прямо с ладони,

Сухими губами припав.

 

Я весь твой, как птицы и ели,

Как реки, дороги, ветра...

На юг журавли полетели.

Лети, мое сердце. Пора!

 

Осенью

Я иду, поникнув головою,

Будто надо что-то мне найти.

Лишь земля с пожухлою травою

Да асфальт пустынный на пути.

 

Неужели сердце отлюбило

И зима совсем недалеко?

Подниму глаза — горит рябина.

Радостно. Открыто. Высоко.

 

Осень

Царит повсюду жёлтый свет

В своей довольно пёстрой гамме.

Льют перелески желтый свет,

И жёлтый шорох под ногами.

 

В осеннем лесу

На пеньке — семья опят.

Сбились в кучу и вопят:

«Разведи костёр скорей,

Хоть немного обогрей!»

 

Я сказал им: «Эх, ребята,

Да какие ж вы солдаты,

Да к тому ж ещё пехота,

Если мёрзнуть неохота?»

 

Среди холода и тьмы

Точно так же грелись мы

Возле самой у беды

Без огня и без еды.

 

Грело нас всему назло

Дружбы воинской тепло.

Грелись мы спиной к спине

В чужедальней стороне

На войне.

 

Ручеек

Где лужа стынет под скорлупкой

На перекрестке двух дорог,

Я увидал стеклянный, хрупкий,

Застывший за ночь ручеек.

 

Лежал он смирно, без движенья

И не смеялся, и не пел,

Но всю стремительность теченья,

Застыв, в себе запечатлел.

 

Ему тепло развяжет руки

И он проснется, зазвенит.

Не так ли и любовь в разлуке

Всю силу вешнюю хранит?

 

* * *

Я это видел. Видел сам такое,

Уйдя бродить куда-то за село,

Как дерево, вчера еще нагое,

Октябрьским днем внезапно зацвело.

 

Мне вспомнилось — так с деревом бывает:

Порой оно вдруг расцветает вновь.

Отдать себя цветенью, словно в мае,

Ну, как стихи иль как сама любовь.

 

Свою весну оно вернуть хотело,

За этот час судьбу благодаря.

Оно цвело, как будто песню пело,

Белым-бело в пожаре октября.

 

Предзимье

Предзимье. Так странно и немо

Глядит цепенеющий лес,

И крыши от первого снега

Светлей этих низких небес.

 

Как будто игру затевая,

Раздвинув собой берега,

О душу мою задевая,

Идёт по Олонке шуга.

 

И детское чувство такое

Невольно в себе узнаёшь:

Не льдины плывут пред тобою,

А сам ты куда-то плывёшь...

 

Ещё эту льдину потянет

Теченьем вперёд и вперёд.

Собой она быть перестанет,

Лишь в ладожский впаяна лёд.

 

О, жизнь моя! Даже под стынью

Мне эти тесны берега.

Смятенье души и предзимье.

Идёт по Олонке шуга.

 

* * *

Пруды застеклило, ручьи заковало,

Снежком побелило пустые поля.

Под этим пока что сквозным покрывало

Надолго утихла, заснула земля.

 

Надолго теперь загостились морозы.

И видишь — в саду, от других в стороне

Сегодняшней ночью застыла береза

Да так и осталась в багряном огне.

 

Лукаво твои улыбаются губы.

Идем, дорогая, рябину ломать!

И солнце встает над полями. И любо

Нам новую зиму, как праздник, встречать.

 

Снег

Много снегу — добрая примета.

Как по нём истосковались мы!

Тихо выступает из рассвета

Пряничное празднество зимы.

 

Но пугает пострашней лавины,

Обдавая душу холодком,

Сам собой, без видимой причины,

С ветки мягко падающий ком

 

Утром

Вскочив с постели и пальто накинув,

Я вышел.

Что за утро на дворе!

Дымы из труб,

Округлы и малиновы,

Окутывают рощу в серебре.

 

Сердито распушили на морозе

Малиновые грудки снегири,

Лежат в снегу

Меж синих теней сосен

Малиновые

Лоскутки зари.

 

Тропинкою пройдя до частокола,

Увидел я,

Зимой заворожен,

Как сторожиха

На крылечко школы

Несет в руке

Малиновый трезвон.

 

* * *

Я на асфальте видел чудо:

Сначала вздулся бугорок,

Назавтра треснул, и оттуда

Пробился маленький росток,

 

Похожий на зеленый лучик, —

Такой же тонкий и прямой,

Такой же острый и колючий,

Умеющий поспорить с тьмой.

 

Живому не бывать в безвестье,

Оно пробьется в мир сполна,

Когда есть солнце в поднебесье,

Когда есть в почве семена!

 

Полевые цветы

Цветов, наверно, рвать не надо.

Нужнее, чтоб они росли

И были радостью для взгляда

Как украшение земли.

 

Пускай на них садятся пчелы,

Пыльцу сдувает ветер с них,

Пускай цветенья дух веселый

Стоит в просторах луговых.

 

Нравоученья мало стоят,

В цветах поймите хоть одно:

Что это самое простое —

Сорвать и... выбросить в окно.

 

Осенние цветы

Как горьки запахи земли!

Опавших листьев прелость.

Зато цветы не отцвели —

Смотри, какая прелесть.

 

Они у нашего крыльца

Неистово пылают

И верить близости конца

Нисколько не желают.

 

Но и тогда в декабрьской тьме

Мы праздник жизни справим

И нашим вызовом зиме

Огонь цвести заставим!

 

Черёмуха

Летом ее просто не заметишь,

Взгляд она ничей не привлечет,

Но весною заявляет: «Нет уж!» —

И к утру красавицей встает.

 

Почему же так она красива?

Есть причина веская одна:

Ежегодно и со страшной силой

В месяц Май влюбляется она.

 

Говорит — так говорит стихами,

Платье — даже глаз не отвести,

И такими душится духами —

Ни в каких парижах не найти!

 

Акация

На уровне второго этажа

В мое окно акация глядела.

Она жила; невнятно шелестела,

На подоконник руки положа.

 

Порой вся трепетала и блестела,

И мнилось мне: есть у неё душа!

И в долгой заполночной тишине

Ей бредилось стихами, как и мне.

 

Рябина

Ломать рябину красную,

На подволоку класть,

Какая-то неясная

В ней горечь есть и сласть.

 

И настоять рябиновой

В графине для друзей

Рябиновой, рубиновой

Для суженой моей.

 

Огни повсюду гасятся,

Гляжу давным-давно

С тоской-тревогой на сердце

За смутное окно.

 

Там ветер над порошею.

Снежинки вихрем вьёт,

Идёт моя хорошая,

А с ней мой друг идёт.

 

Графин на белой скатерти, —

Рябины сто кистей.

— Скорей, — сказал я матери, —

Иди, встречай гостей!

 

Стаканы мы наполнили

По самые края.

— Чего ж так поздно вспомнили? —

Спросил с обидой я.

 

— Раненько вышли оба мы,

Да сбилися с пути,

Под белыми сугробами

Дороги не найти.

 

И пьём, а друг украдкою

Всё льнёт к её плечу.

Она кричит:

— Ой, сладкая!

— Ой, горькая! — кричу.

 

Разговор с тополем

Вечер снова будет теплым,

Снова полная луна.

Разговариваю с тополем,

Шелестящим у окна.

 

«Вот сидишь ты руки в брюки,

Бормоча себе под нос.

Не иначе как разлуки

Острый приступ перенес?»

 

«Что разлука? Дело хуже,

Я разлуке был бы рад.

Я свободен, и к тому же

Абсолютно, говорят.

 

Тополь, мы друзьями стали,

А у дружбы свой закон,

Знаешь, может быть, местами

Поменяться нам резон?

 

Ты б в поэзию подался,

Стал бы ужинать в ЦДРИ,

И никто б не догадался, —

Что ты дерево внутри.

 

Я б, уйдя корнями в землю,

Обретаючи покой,

Встал, как ты, весь мир объемля

Тополиною душой».

 

Деревья

Рощи — как сёла, леса — города,

Где проживают деревья.

Наполнено сердце моё навсегда

Радостным к ним доверьем.

 

Грежу я шумом зелёных крон,

Солнечным запахом сада.

Дебри — мой Китеж,

А мой Парфенон —

Белых берёз колоннада.

 

Помните, видя грядущие дни:

Грех не искупим потом свой,

Если одни почернелые пни

Мы оставляем потомству.

 

Так будем сейчас, не жалея труда,

Разбужены птичьей трелью,

Множить сёла, растить города,

Где проживают деревья.

 

Лесное стихотворение

Вот петух прокричал нам подъем,

Узнаю я по хватке — соседский,

И тогда мы с тобою встаем,

Чтоб пойти за грибами, как в детстве.

 

Открываешь флакон «домино»,

Достается из сумочки пудра,

И, по правде сказать, мне смешно

От привычек твоих в это утро.

 

Я хочу, чтобы хвоей пропах

По щеке твоей льющийся локон,

Чтобы медленный дождь на губах

Обернулся целительным соком.

 

Лес — он добр, не смотри, что так мглист,

Он тебя околдует собою

И приладит березовый лист

К мочке уха цыганской серьгою.

 

Будь собой перед выходом в лес

И помадою губ не уродуй,

Стань сама средь осенних чудес

Лучшим чудом, рожденным природой.

 

Море

В лучах вечернего багрянца

Ты, море, лучше всяких слов:

Под синей форменкой бугрятся

Литые мускулы валов.

 

Дышу я свежестью самою.

И как рассол, она густа.

Кружатся чайки за кормою,

Как хлопья пены от винта.

 

И брызги веские, как зерна,

И шума песенный настой...

Учусь у моря быть просторным

И, главное, — самим собой.

 

У моря

Морской простор, как время, необъятен,

Из века в век он все такой, как есть.

Но почему становится мне внятен

Язык племен, когда-то живших здесь?

 

Я широко раскрытыми глазами

В просторы синеволные гляжу,

И моря гул — гомеровский гекзаметр —

На русский ямбом я перевожу.

 

Как самое на свете дорогое,

В простом листке на древе бытия, —

Во мне живет державинской строкою:

«Я — связь времен». И в этом — суть моя.

 

Гора святая

Столетьями глядя в твои черты,

Сумели заметить люди:

Если нахмурилась тучами ты —

Непогодь завтра будет.

 

Такое у нас приметой зовут,

Верная это примета.

Дожди обложные идут и идут,

И на душе — ни просвета.

 

И вдруг отпустило...

Цикады трещат,

Туманы в ущельях тают,

И сердце готово любить и прощать,

И над Святой светает.

 

* * *

О реки, как весной вы мутны,

Когда, уйдя из-под оков,

В лице меняясь поминутно,

Выходите из берегов!

В порыве дерзкого напора

Вы неуемны, но увы:

Так много ила, пены, сора

В своем потоке мчите вы!

 

Потом, когда наступит лето, —

Войдя степенно в берега,

Течете вы, играя светом,

Через поемные луга,

Но зной вас пьет неукротимый,

И мели все обнажены,

И с каждым днем дремучей тиной —

Все больше заводи полны.

 

Порой осенней перекаты

Шумят свинцовою волной,

И омут с темью жутковатой

Воронки вьет над глубиной,

А день все больше убывает,

А даль все больше холодна...

Но только осенью бывает

Река прозрачною до дна.

 

* * *

Запах свежей борозды

И такая тишь кругом.

Предо мною две звезды

В синем сумраке ночном.

 

Красноватая одна —

Та, что Марсом нарекли,

А под ней —— светла, ясна —

Светит звездочка с земли.

 

То мальчишки жгут костер,

Стерегут коней в ночи.

Две звезды в ночной простор

Шлют по-разному лучи.

 

Марсианский красный свет —

Как он странен и зловещ.

А костра ночной привет —

Замечательная вещь!

 

Я хочу, чтоб никогда

Не вернулась к нам беда,

Чтобы вечно был со мной

Свет звезды моей земной.

 

* * *

Мы здесь у жизни на пиру,

У солнца мы в гостях.

Я столько здесь его беру,

Что чувствую в костях.

 

Тому, что светит, исполать!

Нет в мире смерти, нет!

Любить,

Страдать,

Гореть,

Пылать

И превратиться в свет!

 

Зоосад

Наступит ночь, и станет тихо

В зоологическом саду.

Задремлет чуткая волчиха,

Заснет, нахохлясь, какаду.

 

Мартышка, зябко съежив плечи,

Полуоткрыв широкий рот,

Почти совсем по-человечьи

С ладонью под щекой уснет.

 

И зебры у себя в загоне,

Тоскуя о раздолье трав,

Стоят и дремлют, будто кони,

Друг друга шеями обняв.

 

Лишь царь зверей все не ложится.

Но я его и не корю —

Пускай рычит! Ему не спится, —

Как, впрочем, всякому царю.

 

О поэтах и поэзии:

 

* * *

Мечты не знаю проще:

Светелка — солнца клад.

Одно окно на площадь,

И два — в вишневый сад.

 

Хочу, чтобы закаты

Легли ко мне на стол,

Гоняли чтоб ребята

На площади в футбол,

 

Чтоб розовые дали

Дымились поутру,

Чтоб ночью бушевали

Деревья на ветру,

 

Чтоб все, чем жил на свете

Что сердце сберегло,

Как в окна входит ветер,

В стихи мои вошло.

 

Стихи

Как талисман; их не снимают.

Их твердо помнят, как пароль,

Их, словно праздник, принимают

И в сердце чувствуют, как боль.

 

И молвят их уста людские

Пускай порой совсем тихи,

Но лишь тогда они — живые,

И лишь тогда они — стихи.

 

Горное эхо

Тобою, строка, проверяю

Я смысл своего бытия.

Тебе лишь одной поверяю,

Что понял, что выстрадал я.

 

Ты — эхо и счастья и боли,

Что мне испытать довелось,

И песни девической в поле,

И стона с ничейных полос.

 

Но прошлым одним не искупит

Свое назначенье поэт, —

Будь эхом того, что наступит —

Пускай через тысячу лет!

 

Над сытой долиной успеха,

Всегда неподкупно строга,

Высокое горное эхо —

Летящая к людям строка.

 

Сердца — это те же вершины,

Нелегкий крутой перевал,

А чувства — такие ж лавины,

Как эхом рожденный обвал!

 

Золотая заноза

Город бел от скрипучих февральских снегов.

Паром дышит Нева от мороза.

Петропавловский шпиль в толщине облаков —

Золотая заноза.

 

О поэзия! Разных обличий твоих

Мне не счесть. И над будничной прозой

Мне опять прямо в сердце вонзается стих

Золотою занозой...

 

Фронтовые стихи

В блиндаже под Дубровкой при чадном огне

(К наступленью скопились туда мы)

Взводный наш, лейтенант, про солдат на войне

Написал «Фронтовые туманы».

 

На московское радио, дружно решив,

Мы послали стихи — пусть исполнят.

А потом началось... Мы рванулись в прорыв —

В тех боях почему-то остался я жив, —

Тот, кто был под Дубровкою, помнит!

 

Через месяц к нам в роту пришел почтальон,

Пробираясь к переднему краю.

Много писем пришло лейтенанту, а он...

На руках у меня умирает.

 

Значит, мне лейтенантское сердце носить,

За него вдохновеньем сгорая.

А стихи... Разве можно стихи погасить,

Как и братство переднего края!

 

* * *

Передо мной грядущее встает,

И каждый день судьбу мою итожит.

Мне даже сон забвенья не дает,

Всё кажется, что день еще не прожит.

 

Как на свое не злиться ремесло —

Слова, слова... А было ведь — на бруствер!

Как доказать крутую правду слов

И вещую сбываемость предчувствий?

 

Строчка

«Начинается осень всерьез», —

Написалось когда-то легко мне.

Я, наивный, ту строчку запомнил

И сквозь многие годы пронес.

 

А сейчас сквозь листвы желтизну,

Сквозь уже побуревшие травы,

Не желая ни счастья, ни славы,

Лишь грядущую вижу весну.

 

* * *

Учусь мимолетное настигать,

Сокращать меж сердец расстояния.

И, как на банкнотах,

пишу на стихах:

«Обеспечивается

всем

достоянием».

 

Другу

Мы будем жить, как прежде жили,

Минутной моды сторонясь,

Служить стиху, как мы служили,

И время не осудит нас.

 

Какие могут быть печали?

Ты помни, друг, верша свой труд,

Что всех еще не прочитали

И что тебя еще прочтут.

 

* * *

Читателю не нужен ширпотреб,

Стекляшки, что прикинулись алмазом.

Душа стиха — она как черный хлеб,

Которому ты всем в себе обязан.

 

Плохих стихов в конечном счете нет.

Что из того, что сотрясется воздух?

Есть то, что в душах оставляет след.

Пылает небо в настоящих звездах!

 

И нужно не кричать, не поучать,

А каждый день свой, словно штангу, выжать.

Когда поэт не может промолчать,

Тогда и мир не может не услышать.

 

Бессмертие

Как только стихи на поверку встают,

В немногих мы видим такое:

Слова обнимаются, плачут, поют,

Становятся плотью живою.

 

Есть в слове поэзии гордость и честь

И рыцарский долг перед миром.

Для всех сочинителей было и есть

Бессмертье посмертным турниром.

 

* * *

Происходит, действительно, чудо,

Если ты наше дело постиг.

Просто из ничего, ниоткуда

Сам собою рождается стих.

 

А потом уж и песня поётся,

Чтобы в ней наша память жила!

… За кормою стиха

Остаётся

Жизнь, которая вправду была.

 

Дом творчества

Мне не по сердцу это название,

Скрыто что-то нескромное в нем.

Так иль иначе, веря призванию,

Приезжаем сюда и живем.

 

Мы работу венчаем на царство,

Присягнуть я ей трижды готов.

И вино, даже в смысле лекарства,

Мною снято со всяких счетов.

 

Вот и осень пришла, но не ропщем,

На веранду вздохнуть выходя,

Где с киношными схожие в общем

Трехсерийные ленты дождя.

 

Здесь приходят ко мне как живые

И становятся возле меня

Из Дубровки друзья фронтовые

И совсем из глубин — ребятня.

 

Я люблю эту позднюю осень,

Эту лампу над кипой листов,

И безмолвия разноголосье,

И бессонницу, полную снов,

 

Поэту

 

1

Как много позади осталось

Того, чем жил. Но погоди!

Ведь сердце гонит прочь усталость

И ждет того, что впереди.

 

Когда в себя посмотришь строго,

То ты увидишь без труда,

Что ты — всегда перед дорогой

Или, верней, — в пути всегда!

 

2

С годами сердце ненасытней,

И все труднее компромисс

С друзьями из породы сидней,

С потерей дней... Но ты стремись

 

Туда, откуда все виднее,

Где не похвалят добряки,

Где всё насущней, всё труднее

И всё — привычке вопреки.

 

Пророки

Пророчествовал за столом поэтик,

Желаньем славы явно обуян.

Ниспровергал собратьев тех и этих.

Простим ему — он был немного пьян.

 

Я знал иных, что о себе забыли

И верили в судьбу своей страны.

Я знал, я знал пророков. Это были

Поэты, не пришедшие с войны.

 

Поэты

Поэты, вам всегда особый счет,

Не знаю, что без вас бы с миром сталось.

Пусть на пути вам всякое встречалось, —

Вы шли вперед и думали вперед.

 

Вам все не спится, как ни постели.

При чем тут слава, продувная бестия,

Когда Россия слушает стихи,

Как самые последние известия.

 

Пушкин

 

1

Вся Россия бескрайняя слышит

Этот выстрел.

Стемнело.

Мороз.

Бродят слухи.

И Лермонтов пишет,

Задыхаясь от гнева и слез.

А на Мойке,

У самых ворот

Под широким окном кабинета,

Рядом с гаснувшим сердцем поэта

Молчаливо толпится народ.

Зреет сила

В молчанье таком.

Город весь на ногах.

Непогода.

И увозят поэта тайком

По приказу царя —

От народа.

 

Можно мертвое тело украсть

И зарыть его

Наспех в могиле.

Но напрасно!

Уже свою власть

На столетья стихи утвердили!

 

2

Вот он —

Кольца волос на подушке.

Верный друг неотлучно при нем.

— Подними меня выше! Пойдем! —

Говорит умирающий Пушкин...

 

И, по-твоему солнце любя,

Став навеки твоими друзьями,

Это мы поднимаем тебя.

Ты в движенье к высокому

С нами!

 

Дорога

И снова дорога. И снова

Глухие удары копыт,

И шум перелесков сосновых,

И грусть одиноких ракит.

 

Что галки, черны деревушки.

Ребят босоногих гурьба.

О чем ты задумался, Пушкин,

С горячей ладонью у лба?

 

Какая на сердце тревога —

Поэзия, память, друзья?

А может быть, просто — дорога,

Большая Россия твоя?

 

Пушкин на юге

Под присмотром да под надзором

Душу вымотали вконец.

Вот и рвешься навстречу ссорам,

Под смертельный встаешь свинец.

 

Чем такую тоску рассеять,

Хоть ненадолго заглушить?

Как посланье друзьям на север,

Душу вчетверо не сложить.

 

Снова в табор идешь заречный

Слушать песенные слова —

Молодой и такой беспечный,

Словно все тебе трын-трава.

 

Над сиятельством ты хохочешь,

Тот от ярости ошалел.

Коль себя ты жалеть не хочешь,

Ты б хоть Родину пожалел!

 

В квартире на Мойке

Ах, как день наступающий звонок!

Но так раняще дороги мне

И чернильный прибор — арапчонок,

И «мадонна» его на стене.

 

У дверей на ковровой дорожке,

Гладя мордочку лапкой своей,

Как и прежде, хозяйская кошка

Дорогих намывает гостей.

 

Пушкину

Земной поклон

Вам от гранита,

от улиц чья прозрачна мгла,

где так светлеет знаменито

Адмиралтейская игла.

Где ищет, ждёт Евгений бедный,

любви неутомимый страж,

Где Вы, где даже

Всадник Медный

наполовину тоже Ваш.

 

Пушкинские горы

По главной улице влетев,

Взметая снежную обновку,

Автобус «Остров — Новоржев»

У чайной сделал остановку.

 

Какая легкая зима!

Какое солнце молодое!

На гребнях белых волн дома

Открылись вдруг передо мною.

 

Прошел с поклоном старичок,

Синея, вьется дым из трубки,

И пламенеют горячо

На снежном фоне полушубки.

 

На нескончаемую ширь

Смотрю с отвесного откоса,

Где Святогорский монастырь,

Весь белый, в синеву вознесся.

 

Смотрю на речки синий лед,

На снега чистого блистанье,

И мне покоя не дает

Неясное воспоминанье.

 

И я себя на том ловлю,

Что это все я видел где-то,

Что это все давно люблю,

Лишь вспомнил только что об этом.

 

И с мыслью: в чем же тут секрет? —

Влезаю я в автобус тесный,

И тут приходит как ответ:

«Мороз и солнце! День чудесный!»

 

Ревность

Я тебе расскажу

Не о грешных о нас, а о Пущине,

О Наталье Фонвизиной,

Их вспоминая любовь.

Стать вдовой осужденного,

Быть на свободу отпущенной

И обратно в Сибирь

Декабристкою ринуться вновь.

 

Все во имя любви

Совершается в жизни на свете:

Этот брак в пятьдесят,

Пусть морщинок у глаз не стереть.

И, ревнуя, страдать,

Как семнадцатилетние дети.

Возраст тут ни при чем,

Ведь любви не пристало стареть.

 

Пущин ей написал:

«Я одним обладаю талантом —

Лишь кого-то и что-то

Любить выше меры и сил.

А тому ты скажи:

Я отчаянным был дуэлянтом —

Так Вильгельм Кюхельбекер

В Лицее еще окрестил».

 

Эти строки живут,

А не веют забытою древностью.

Изменяется мир,

А любовь, словно солнце, одна.

Ну так будем любить

С этой нежною пущинской ревностью,

Декабристской,

Такой молодой, как она!

 

* * *

Словно по велению народа

И убитый он заговорил.

Пушкин жил ещё четыре года,

Потому что Лермонтов творил.

 

У могилы Грибоедова

Грузинский пантеон. Немая вязь оград.

Но, ветхий обелиск глазами обнимая,

Я прочитал слова, которые болят,

Болят сто с лишним лет, болят, не заживая.

 

И эта боль насквозь тогда меня прожгла.

На свете чувства есть, которые безмерны:

«Пускай твои дела останутся бессмертны,

Зачем любовь моя тебя пережила!»

 

Не камню — надписи я говорил: «Живи!»

Лишь только в слове мысль пребудет

первозданной.

На солнечной горе стоял я бездыханно,

И ветер дул в лицо всем существом любви.

 

Чехов в Москве

Идет, прищурившись от смеха,

По грязи уличек кривых,

А там — березки с лисьим мехом

На худеньких плечах своих.

 

И большего ему не надо.

Он вновь, как в молодости, здесь.

Опять пройти аллеей сада

И на скамеечку присесть,

 

Трость положить с собою рядом,

Сидеть как будто в полусне,

Снять надоевшее пенсне

И заглядеться листопадом.

 

И вот, погладив лист багряный

Худою бледною рукой,

Он снова вспомнит Левитана

С такою болью и тоской,

 

Что сразу встанет и, рассеян,

Пойдет домой уже не тот;

Но неожиданно к музею

Он с полдороги повернет,

 

Как хорошо здесь!» — тихо скажет

И будет, глаз не отводя,

Смотреть на золото пейзажей,

Почти вплотную подходя.

 

Потом почувствует усталость

И, удивясь, заметит вдруг,

Что в зале как-то людно стало —

Студенты, девушки вокруг.

 

И улыбнется, оглядевшись,

Пойдет, высокий и прямой,

А там, внизу, с трудом одевшись,

Возьмет извозчика. «Домой!»

 

На родине Янки Купалы

Крыша чернеет намокшею дранкой,

Низкое небо на крыши упало.

Люди идут и идут спозаранку

В дом, где родился Янка Купала.

 

Болью рожденное в давние лета,

Скромное слово мне в сердце запало:

«Ждали давно белорусы поэта,

Пусть же им будет Янка Купала!»

 

Снова сюда прихожу я усталым.

Только вздохну — и усталость пропала.

Стала родная земля пьедесталом

Дому, в котором родился Купала.

 

Памяти А. С. Грина

За окном — приплюснутые крыши,

Крепкие запоры на дверях.

Человек, нахмурив брови, пишет

О зеленых, солнечных морях.

 

Милый сердцу, властный и зовущий,

Этот мир внезапен и широк.

Вот он весь — блистающий, поющий,

Полный испытаний и тревог.

 

Сказочнику большего не надо —

Только бы суметь ему в словах

Людям дать Нечаянную Радость,

Что летит на алых парусах.

 

Сергею Есенину

До конца себя раздать

Этим рощам, этим долам,

А потом по праву стать

Их глашатаем веселым.

 

Чтобы каждый, жизнь любя,

Словно самое простое,

Мог почувствовать себя

Причащенным красотою.

 

Чтоб любой, кто сердцем чист,

Стал твоим единоверцем.

...На ветру червонный лист —

Как трепещущее сердце.

 

Николаю Рубцову

Мы зовём тебя Колей,

Как привыкли при жизни.

Всё: от счастья до боли

Отдавал ты Отчизне.

 

Знаю строки покраше,

Знаю строки смелее,

Но в поэзии нашей

Стало чуть потеплее.

 

В каждом ждут тебя доме,

А Россия бескрайна.

Весь ты как на ладони

И как вечная тайна.

 

Поэт

Памяти Э. Багрицкого

 

Охотник, кормивший зверей с руки,

Рыбак, разводивший рыб.

Инеем тронутые виски,

Бронхов надсадный хрип.

 

Устав, набредешь на речушку лесную —

Слегка затуманенное стекло —

И с пригоршни радость хлебнешь ледяную.

Которой немало уже утекло.

 

Земля — голосистые птицы и травы,

Веселые гости стиха твоего.

Ты поровну с ними поделишься славой,

Они ведь действительно стоят того.

 

И вновь на тахте ты сидишь месяцами

В дыму астматола. А перед тобой

Качаются медные клетки с птенцами,

Тритоны лениво шевелят хвостами,

И рыбы стучатся в стекло головой.

 

Но щебет веселых щеглов спозаранку

Тебе не заменит московской весны,

И море — вода, заключенная в банку, —

Тебя не устроит без шумной волны.

 

А в дни, когда астма колотит чертовски,

Приходят живыми к тебе сквозь бои

Кондратий Рылеев, Григорий Котовский

И Феликс Дзержинский — герои твои.

 

И в эти минуты, нахохлясь, как беркут,

Который не может взлететь к небесам,

Ты стойкости учишь свою пионерку

И каменно-твердым становишься сам.

 

...Строчки не дописав,

Бессильно лежит рука,

Проститься с тобой

Друзья

Едут издалека.

Птицы твои молчат, —

Почувствовали беду.

И пионеротряд

Снял шапки на холоду.

 

Траурный марш плывет.

Торжественность похорон.

За гробом твоим встает

Конницы эскадрон.

Звонкие от холода

Падают слова:

«Не погибла молодость,

Молодость жива!»

 

* * *

Ветер мечется в сумраке сером,

А калина горька и красна.

Для искусства расцвет Шукшина

Долго будет прекрасным примером.

 

Быть бесстрашным таким и свободным,

Полной мерой страдать и любить

И стремиться художником быть

Не по званью — по сути народным.

 

* * *

Есть у Чуйского тракта селенье,

Притормаживать принято тут.

Палисадники пышут сиренью,

Да в окошках герани цветут.

 

Жив Шукшин, только жив по-другому:

В шуме белых берез и грозе,

В нашей верности отчему дому,

В каждой шутке и каждой слезе.

 

Здесь никто не торопится мимо,

И любой человек норовит

Поглядеть, как калина незримо

У шукшинского дома горит.

 

На Новодевичьем

— Скажи-ка, добрый человек,

Где здесь лежит Корчагин Павел? —

Но я ошибки не поправил

И соступил с тропинки в снег.

 

Каким же надо было быть,

Как надо было жизнь любить,

Нести в душе такую силу, —

Себя Корчагину отдать,

Чтоб люди стали бы искать

Его, а не твою могилу!

 

Стихи о Павле Корчагине

В нашу юность,

В мечты об отваге,

В двери солнцем наполненных школ,

Очень запросто Павел Корчагин

Словно старший товарищ вошел.

 

Бьют зенитки над Зимней канавкой.

И тревогу трубят рупора.

И кончается юность.

И Павка

Говорит нам: «Ребята, пора!»

 

И сбывалась мечта об отваге

Там, где насмерть умели стоять.

Он таким оказался, Корчагин:

Вместе с каждым ушел воевать.

 

Все дороги открыты герою:

Он под пулями шел невредим.

В Сталинграде

И здесь, над Невою,

Был со взводом стрелковым моим.

 

Скольким раненым силы прибавил

И упавшим подняться помог.

Мы с твоею решимостью, Павел,

Проходили по сотням дорог.

 

И когда приходилось мне туго,

В тот, казалось, безвыходный час,

Я с Корчагиным Павлом, как с другом,

Разговаривал с глазу на глаз,

 

Ничего от него не скрывая,

Как и он от меня ничего.

И меня поднимала живая

Большевистская правда его.

 

С Павлом снова мы вместе шагаем

В ветровую, открытую даль.

Мы теперь по себе уже знаем,

Как она закаляется, сталь!

 

Вижу памятник в Смоленске

Бонапарта победивший,

Словно завтра снова в бой,

В бронзе, век его продлившей,

Встал Кутузов как живой.

 

В бликах, словно в золотинках,

Всенародно знаменит,

Михаил Иваныч Глинка

На родной земле стоит.

 

Благодарные смоляне

Помнят славных земляков.

Пусть же солнце славы глянет

И тебе, герой стихов.

 

Хоть ты парень деревенский,

Хоть родился ты в избе,

Вижу памятник в Смоленске,

Вася Теркин, и тебе!

 

Искусство:

 

Об искусстве

Говорят, что у Джоконды

Под ключицей —бьется жилка,

Говорят про «Днепр» Куинджи —

И во тьме картина светит.

Проверять? А нужно ль это?

Из всего, что есть на свете,

Только подлинность искусства.

Не нуждается в проверке.

 

Журавли, летящие в метели

Вероятно, нынче это в моде:

У моей гостиницы, при входе,

Высится скульптурная работа —

Журавли во время перелета.

 

Вылеплены точно, со стараньем

Эти неподвижные созданья.

Но сегодня ветер злей и круче,

Низко-низко наклонились тучи,

Снег пошел и в ярости метели

Замелькал. И птицы — полетели!

 

Постамент, что покрывался снегом,

Вдруг исчез, и птицы были с небом.

Было явным то преображенье,

Статика исполнилась движенья.

Ах, душа! Тебе всегда желанно

Воспарить негаданно-нежданно.

 

Вот стихи, лежащие в бессилье,

Наконец-то расправляют крылья

От единой строчки. И бывает,

Что любовь, застынув, оживает.

Так спасибо вам, к далекой цели

Журавли, летящие в метели!

 

Детство Рублёва

Жарко пылают деревни.

Телеги добром набиты.

Люди в лохматых шапках

Бегают и кричат.

Всадники скачут.

В землю

Гулко стучат копыта.

Тучей идёт по ветру

Гулкий горячий чад.

 

Совсем онемев от страха,

Мальчонка залез на берёзу,

И мягкие лёгкие ветви

Гладят по голове, —

Мол, ничего, Андрюша,

Вытри рубашкой слёзы,

Ночи дождись и скройся

В мягкой густой траве.

 

Кончилось этим детство,

Детство твоё, Андрейка,

Теперь ни отца, ни дома —

Вытоптан отчий край.

Сгинуть легко и просто,

А ты вот выжить сумей-ка,

Оглянешься: прах и ветер,

Да карканье чёрных стай.

<…>

Страшно будет ночами,

Но только страшнее было,

Когда отца убивали,

Когда уводили мать.

Знай же: твой бедный посох

Сжимает русская сила,

А с этою силой можно

По всем дорогам шагать!

 

Пожар заревой над лесом,

Туман заклубился, тая,

Солнце росу румянит

На зелени молодой.

Вставай, Андрейка, скорее!

Смотри, красота какая,

Умойся в ключе студёном

Лёгкой живой водой.

 

Пройдя все пути-дороги,

Станет потом великим

Этот мальчонка русый

С глазами в цветущий лён.

И через тьму вековую

Глядят как живые лики,

Сердце волнуя, лики

Написанных им икон.

 

Икона

Памяти Андрея Рублева

 

Потемневший тяжелый оклад,

Чуть заметные трещинки лака;

И к себе приковали мой взгляд

Очи, словно готовые плакать.

 

И живое, родное навек

Тихо льется в глаза мне рекою —

Самой древней российской тоскою

Из-под тонких приспущенных век.

 

Знаю —

К этой иконе приблизясь

И увидев свое торжество,

Замер горестно иконописец

Над бедой ремесла своего:

Он художник, быть может,

великий, —

Он поденщик, простой богомаз,

Труд его — эти постные лики,

По канону написанный Спас.

 

Оттого и отчаянье точит

И, как в зеркале, отражены

Голубые глубокие очи

Настрадавшейся вдосталь жены.

 

О народ мой, молитвою-стоном

Проклинавший свое бытие,

Изливавший в глазах на иконах

Нестерпимое горе свое,

 

Позабывший тот век окаянный, —

Пролагая свой солнечный путь,

Не забудь мастеров безымянных

И про эти глаза не забудь!

 

Вся ты, вся в этом взгляде бездонном

Отошедшая старая Русь.

В жизни я не молился иконам,

Но на эту икону молюсь!

 

Саврасов

Что академик, что пропойца —

Все звания скостила «жисть».

Осталось то, что остаётся —

Великий русский пейзажист.

 

Левитану

И свежий ветер волжских пристаней

Перехватил мне горло. Предо мною

Взъерошенною синею водою

Простерлась Волга. А вдали на ней

И пароход, и чайки за кормою.

 

Осенний день. Сокольники. Аллея.

С собою сердце унося твое,

Уходит женщина, забыв и не жалея.

И вслед кричу: «Остановись скорее!»

Уйдет, ушла...

А ты любил её...

 

Покуда вальдшнепы еще не улетели,

Пойдем охотиться в осенние леса.

Как и тогда, пойдем на две недели.

И в шалаше из мокрых веток ели

Мы журавлей услышим голоса.

 

Иди к реке. Бери холсты и кисти

И там пиши, забыв тоску и грусть.

И напиши простор полей волнистый,

Село вдали и купол золотистый,

И назови картину эту «Русь».

 

На выставке

Илье Глазунову

 

Сколько толков и выводов разных!

У Манежа толпится народ.

Что сюда нас, как будто на праздник,

И влечет, и зовет, и ведет?

 

Может, мода?

Нет! Толпы густые

Вдоль полотен идут без конца,

К красоте, к человеку, к России

Повернув и глаза и сердца!

 

Домский собор

От мастеров старинных исполин,

Оставшийся в наследие для внуков,

Стоит он, в небеса вонзенный клин,

Как будто из одних органных звуков.

 

Не камни — фуги устремились ввысь,

Рожденные игрою вдохновенной,

И кажется: уйди тот органист —

И это чудо рухнет непременно.

 

Немая клавиатура

Здесь, в Веймаре, в последнем доме Листа,

В его музейной строгой тишине,

Стоит дорожный инструмент артиста,

Что в чемодан поместится вполне.

 

...Беззвучной эта музыка была,

Но как она пленительно звучала!

В ней было все: и торжество хорала,

И лирика, не ведавшая зла.

 

Она в окно раскрытое текла

И там себя с природой обручала,

Она судьбы своей еще не знала

И целый мир в объятия брала.

 

Ведь гений — это труд и непокой,

И только в этом вся его натура.

Была бы только под его рукой

Пускай немая, но клавиатура.

 

Памятник в Веймаре

Все здесь дышит Шиллером и Гете —

Здесь нельзя искусством не дышать! —

И, куда вы только ни пойдете,

Встречи с ними вам не избежать.

 

Вот я узнаю их у театра:

Крепко взявшись за руки стоят,

И в непререкаемое завтра

Устремлен их будто слитый взгляд.

 

Для меня же в памятнике этом

Не устанет бронза повторять:

Нужно так вот и дружить поэтам,

Чтобы рядом и в веках стоять.

 

Сальери

А он и впрямь обрёл бессмертие,

В веках бесследно не исчез.

В энциклопедиях проверьте,

Возьмите том на букву С.

 

Сальери.

Имя вы назвали.

Но как-то странно оттого,

Что вы ни разу не слыхали

Звучанья музыки его.

 

Когда над Моцартом сомкнулась

Земля, как на море, — волной,

Должно быть глубоко вздохнулось

Тому, кто ждал минуты той.

 

Но было так: когда в партере

И в ложах смолкли голоса,

Исполнить музыку Сальери

Ничей смычок не поднялся.

 

Прикрыв рукой глаза неловко,

Похолодел недаром он:

Так начиналась забастовка

Всех музыкантов всех времён.

 

Всю жизнь свою отдать карьере,

А сорок опер — все молчат.

И не себя ль убил Сальери,

В чужой стакан бросая яд?

 

В этом доме родился Шопен

В этом доме родился Шопен.

Тишина здесь, как пауза в хоре,

И так властно берет меня в плен

Ощущенье восторга и горя.

 

Смотрим в детскую эту тетрадь,

Где стихи и смешные фигурки,

А сердца начинают стучать

Окрыляющим тактом мазурки.

 

На столе, простоявшем сто лет,

Возле свечки раскрытая книга

И овальный девичий портрет:

То сестра Фредерика — Людвига.

 

Тяжела ее ноша была:

То она по великому праву

Сердце брата тогда привезла

Из Парижа в родную Варшаву.

 

Это больше, чем мать и жена,

Это — Польша, немая от горя.

В этом доме стоит тишина,

Словно вечная пауза в хоре.

 

Через парк, где дубы высоки,

Вьется речка в сиянье заката.

Я спросил про названье реки,

И поляк мне ответил: УТРАТА.

 

Когда человек запоёт

Волки воют, а лошади ржут,

И шипят безголосые змеи,

Только птицы и люди поют,

В этом дивную общность имея.

 

От своей немоты в этот год

Как закон непреложный открыл я,

Что, когда человек запоёт,

За спиною он чувствует крылья!

 

* * *

К. И. Шульженко

 

Здесь

Слово любого признанья

Мертво.

Вступаю, как в храм, я в березник.

Душа проявляется лучше всего,

Наверное, все-таки в песне.

Вот эта:

И в памяти снова возник

В пронизанной пулями ночи

Ворвавшийся первым в Орел броневик

И в рупоре — «Синий платочек».

 

Хожу я по лесу.

То дождик польет,

То падает лист золоченый,

И голосом Вашим оттуда поет

Транзистор, под сердце включенный.

 

Артист

Был город в цветущих акациях бел,

И люди смотрели из окон:

Одесский мальчишка отчаянно пел:

«Раскинулось море широко...»

 

И стал он артистом, и годы прошли,

Как миг в переполненном зале,

И слезы, что душу когда-то прожгли,

В глазах у других закипали.

 

Откуда является та благодать,

Что в самое сердце стучится:

Всего себя песнею людям отдать —

И можно ль тому научиться?

 

Спрошу я, смотря на вертящийся диск:

— Как песни рождается чудо,

Откройте мне тайну, народный артист?

— Да все мы из детства. Оттуда.

 

О любви:

 

Лицо любви

Жизнь большой была дана,

Каждый день в ней прожит.

И теперь гляжу: она

Мне ещё дороже.

 

Говорю всему — живи!

Мир полям и дому.

А стихи — лицо любви

Ко всему живому.

 

Самое первое

У подружки на коленях цыпки,

Тоже восемь исполнялось ей.

Никакой не может быть ошибки:

Я в неё влюблён был до ушей.

 

За руку я вёл её, а воздух

К ночи был прохладней, да из тьмы

Низко-низко наплывали звёзды

Потому, что великаны мы.

 

Многих мы любили, забывали,

Были в жизни радость и беда,

Только никогда нам не бывали

Звезды счастья ближе, чем тогда

 

Школьное

Как я её боготворил,

Неся портфель её из школы!

День был распахнуто-весёлым,

И битый лёд Фонтанкой плыл.

 

И Марсово чернело поле,

И виден был её подъезд.

О тот портфель из гранитоля —

Мой самый лёгкий в жизни крест!

 

Мы, кисти рук переплетая,

Остановились у перил.

Я сам, как день весенний, таял,

Я сам, как лёд Фонтанкой, плыл!

 

* * *

Смотри, какая синь сквозная

И снег почти что голубой,

И я опять припоминаю

Ту зиму первую с тобой.

 

Как ты погладив снег пушистый,

Кричишь: «В ладони мне подуй!»

О чистый смех!

О снег лучистый!

И на морозе поцелуй!

 

* * *

Синий дым моё окошко застит:

То сирень персидская в цвету.

Звёздочки, что обещают счастье,

Обрывает ветер на лету.

 

Помню, нужно было по примете

Звёздочку такую сразу съесть.

Сколько я на жизненном рассвете

Проглотил их, горьких, — мне не счесть.

 

Ты пришла, глазами голубея,

Принесла и радость, и беду…

И с тех пор, как вспомню о тебе я,

Слышу привкус горечи во рту.

 

Июль

Средь знойного луга в жужжаньи шмелином

Нам время казалось то кратким, то длинным.

Цветы нас с ладоней поили дурманом,

Глаза застилало волшебным туманом.

 

Мы очень чужими друг другу казались,

Но так нас горячие травы касались,

Что обнял тебя я решительно, смело,

И ты, словно в небо, в глаза мне глядела.

 

* * *

Среди простора лугового,

Где август мятою пропах,

Вся толща воздуха ночного

У нас лежала на плечах.

 

Казалось нам,

Шагавшим рядом,

Что даже звездный свет весом,

Что ночи синюю громаду

Мы на плечах своих несем.

 

* * *

Пусть меня разбудит утром ветер,

Распахнувший настежь окна с шумом,

Чтобы я, забыв про всё на свете,

О тебе, назло себе, подумал.

 

По утрам земля и сад вишнёвый,

Облака, что пролетают мимо,

Всё мне кажется каким-то новым,

Ты же всё по-старому любима.

 

Прежние в знакомых окнах рамы

И под крышей ласточкины гнёзда.

Не зайду не потому, что рано,

Не зайду я, потому что поздно.

 

* * *

Ты к высоким соснам над рекою

Приходила на исходе дня

И среди вечернего покоя

Пела и не видела меня.

 

Пела ты, и в голосе звучало

Молодости нашей торжество.

Песня, словно лодка у причала,

Встала возле сердца моего.

 

* * *

Пруды прозрачны и круглы.

В них опрокинут небосвод.

И облака, что так белы,

И чёрных ласточек полёт.

 

И. самый первый робкий луч,

И сразу всех лучей поток,

Весь клён, который так могуч,

И каждый трепетный листок.

 

Как в ясных утренних прудах,

Мир отражён в твоих глазах.

 

* * *

Да, поздно! Какая ты стала

Красивая. Просто беда.

Теперь уж тебе не пристало

Гулять по ночам, как тогда,

 

В берёзовой роще. И там уж

Свистят для других соловьи.

Ты вышла, как водится, замуж,

И, как говорят, по любви.

 

А мне средь зелёного мая

Бродить у широкой реки

И петь, высоко забирая,

Весёлые песни...с тоски!

 

Белый туман

Вот расстаемся.

На палубу груз

Краны таскают с утра.

Не суждено им поднять нашу грусть.

Ну, дорогая, пора!

 

Белый над озером Белым туман.

Только туман впереди.

В рубку свою поднялся капитан.

Ну, дорогая, иди!

 

Встретимся ль снова? Где и когда?

Нужно ли это — скажи?

Но между нами все шире вода,

Рядом уже ни души.

 

Путает мысли какой-то дурман.

Что-то дышать не дает.

В Белое озеро,

в белый туман

белый ушел пароход.

 

* * *

Цыганское солнышко — месяц в ночи

Над нами высоко-высоко…

Молчи!

Мне кажется: я узнаю эту ночь,

Давнишнюю ночь, когда было невмочь

От счастья, от ветра, от света в лицо,

Которые нас забирали в кольцо.

 

И падает сердце, и нечем дышать,

Я даже тебя не могу целовать,

Я даже смотреть на тебя не могу…

Я это мгновенье навек сберегу!

 

Цыганское солнышко светит в ночи,

Зелёные хлещут нам в лица лучи.

Лебяжья канавка. Обугленный сад.

И двое, впервые обнявшись, стоят.

 

* * *

Улиц пустынных гладь.

Плавный полёт мостов.

Чудится мне опять

Шорох твоих шагов.

 

Вслушаюсь, сберегу…

Рад я или не рад?

Сфинксы на берегу

Тайны свои хранят.

 

Тает ночная мгла.

Шпиль над Невой блестит.

Улица, как стрела,

В красный рассвет летит.

 

Город моих стихов,

Город твоих шагов.

 

В сорок первом…

Этот снег, этот лёд, ни огня…

Метронома привычные звуки…

И касаются слепо меня

Исхудавшие лёгкие руки.

 

Руки холодны то ль горячи,

А в глазах то печаль иль отрада?

Я люблю тебя! Только молчи.

Никакого ответа не надо.

 

* * *

Давно ли было так: безусый школьник

Дружил с другим. Ещё была она.

И — разминулись. В этот треугольник

Войною вся страна заключена.

 

Но будет день, и мы придём назад.

Ты, девочка, не будь со мной лукава,

Ведь я, ей-богу, заработал право

Сказать тебе, что я хочу сказать.

 

Памяти нашей юности

Самой первой мальчишеской ласкою,

Навсегда полюбя,

Дотянусь я за горы Кавказские

В тот июль, до тебя.

Там средь звёзд, с поднебесия свешенных,

Выщербляя гранит,

Пенной Мзымтой в ущелий бешено

Наша молодость мчит.

 

У костров запевали и спали мы,

И пойди оторви

Весть о первых боях в Испании

От начала любви.

 

И дороги разлук рокадные,

Где поблажек не жди,

Дни блокадные, беспощадные

Ждали нас впереди.

 

Годы юности. Славны тем они,

Что учили нас жить.

Чтоб не ведать прошедшего времени

У глагола — любить.

 

Тебе

Я знал, что ты живешь, и потому

Под минами мне падать было легче,

Дышать в сплошном пороховом дыму

Там, где дышать, казалось, было нечем.

 

Не потому ли и смертельный бой

Был для меня, как жизнь, необходимым?

То был священный долг перед тобой

За то, что ты звала меня любимым.

 

Всего, пожалуй, не сказать стихом.

Об этом может рассказать бумага,

Что шла без марки, сложена углом,

Но где слова горели, как присяга.

 

Орудья раскалялись добела.

За все, за все фашистам отплатилось.

То в нашем сердце Родина была,

Что в образе любимых воплотилась.

 

Священный долг перед тобой

Я знал, что ты жива, и потому

Под минами мне падать было легче,

Дышать в сплошном пороховом дыму

Там, где дышать, казалось, больше нечем.

 

Не потому ль идти в смертельный бой

Я для себя считал необходимым?

То был священный долг перед тобой

За то, что ты звала меня любимым.

 

Об этом трудно рассказать стихом,

Зато легко поведает бумага,

Что шла без марки, сложена углом,

Но где слова горели, как присяга.

 

Орудья раскалялись добела.

За все, за все фашистам отплатилось.

То в нашем сердце Родина была,

Которая в любимых воплотилась.

 

Любовь

Споря с тягостной тьмою,

Словно вызов войне,

Ты блокадной зимою

Приходила ко мне.

 

В шубке, в валенках рваных,

В той ушанке смешной

И в платке, что затянут

Был узлом за спиной.

 

Словно горы, сугробы

Пересилив едва,

Приходила ты, чтобы

Мне сказать, что жива.

 

Будто боги, седые

От метельных снегов,

У ворот часовые

И мерцанье штыков.

 

И суровый молчальник —

До ста лет ему жить! —

Караульный начальник

Говорил:

— Пропустить!

 

Набережная Невы

Набережная Невы.

Дом, и у подъезда львы.

Морду положив на лапы,

Вход сердито стерегут.

 

Дорогая, здесь жила ты,

Я с тобой простился тут.

Долго думал о тебе я

Там, у невских рубежей,

И опять гляжу, робея,

На гривастых сторожей.

 

Все как прежде… Лишь отломан

Над окном твоим карниз.

Я взбежал к двери знакомой

И ни с чем спустился вниз.

 

Набережная Невы.

У подъезда дремлют львы.

Стерегли вы, стерегли.

Что ж её не сберегли?..

 

1944

У крыльца голубые сугробы

И ступени в несколотом льду.

Открывают.

— Вы к Люсе, должно быть? —

На работе она.

— Подожду.

 

Голоса из передней:

— К вам гости.

— Все вы шутите, можно упасть!

— Молодой и военный.

— Ах, бросьте!

Я не жду никого. Заждалась.

 

Ранних сумерек падали тени

И молчанье с собой привели,

И в каком-то внезапном смятенье |

Наши руки друг друга нашли.

 

— Ты уедешь?

— Уеду.

— Скоро?

— Я проездом. А что?

— Да так...

 

Мы выходим в пустынный город,

В тыловой непроглядный мрак.

 

Мы идем, и февральский ветер

Тихо веет из полутьмы.

Никогда и нигде на свете

Не бывало теплей зимы.

 

И дыханье легко, как молчанье,

И в надежду одетая грусть.

 

— Ты вернешься? У нас не прощанье?

— Вот теперь непременно вернусь!

 

* * *

Мимо наших парадных по улицам нашим брожу

И в оконные рамы, как будто бы в раны, гляжу.

 

От неоновых ламп надо мною клубится туман,

Город глухо волнуется, словно людской океан.

 

Я ищу тебя всюду, но нет тебя больше нигде.

Ты осталась на той, на зловеще-багровой звезде.

 

Мне тебя не найти ни в какие теперь времена.

Имя этой звезды — беспощадное слово «война».

 

Отрывок из письма в Ленинград

Я большие дела повидал

В самом пекле у Невской Дубровки.

Левый берег Невы полыхал

Страшной яростью артподготовки.

 

Мы ломали блокады кольцо,

Шли в атаку уже за Невою.

В медсанбате узнал, что бойцом

Я был вынесен ночью из боя...

 

Льется в окна октябрьская мгла,

Дождь стучится томительно-частый.

Ты к носилкам моим подошла

И сказала мне весело: «Здравствуй!»

 

Ты потом приходила ко мне

И смеялась, забыв про усталость.

У меня, как в ребяческом сне,

Сердце тихо от боли сжималось.

 

Та, короткая встреча с тобой

И, должно быть, надолго прощанье,

Ветра Ладоги свист голубой,

Санитарных вагонов качанье.

 

Я пишу из родного села,

Где я бегал когда-то мальчишкой,

Где теперь до смешного мала

Показалась пожарная вышка.

 

Я при школе веду литкружок.

Там, где детство мое откружило,

И приходят ко мне на часок

Те, кто помнит меня, старожилы.

 

Издалека тебя узнаю

И кричу твое краткое имя

И смятенную радость свою

Закрываю руками твоими.

 

Эти встречи, ну, прямо до слез

В золотой несказанной отраде

И всегда первым делом вопрос:

«Ну, а как там у вас, в Ленинграде?»

 

Говорю всё, как есть, про него,

В жилах плещется звонкая радость.

Я дождался письма твоего,

Как письма от всего Ленинграда...

 

...У меня за окном снегопад,

Засыпающий сельские крыши,

А в глазах Ленинград, Ленинград

Поднимается выше и выше.

 

И салюта мне слышится гром.

Дорогая, то голос победы.

Мы с тобой доживем, допоем,

Что недожито и недопето.

 

Черты биографии

Мы были с тобою рядом

В пламени той зимы.

От одного снаряда

Вздрагивали мы…

 

И у одной времянки

Ужинали кипятком.

Набережная Фонтанки.

Куйбышевский райком.

 

Знаю:

Сегодня вправе я

Вспомнить пору тех лет,

Факты из биографии,

Нужные для анкет.

 

Горестно с фотографии

Смотрят глаза твои.

Факты из биографии,

Нужные для любви.

 

Вот он — великий город,

Сияющий наяву.

Кировский мост, «Аврора»,

Впаянная в Неву.

 

Воздух весенний влажен,

Музыка над Невой…

И все это — время наше —

Годы мои с тобой.

 

* * *

Память блокадных дней...

Звёзды на синем льду...

Улицей без огней

Словно опять иду.

Гулкий зенитный гром

Слышится за углом.

Скрещенные в ночи

Прожекторов мечи.

 

Вспомню я — и теперь

Закружится голова...

Плакал, шагнув к тебе,

Не веря, что ты жива.

 

Вот уже десять лет

Минуло с той зимы.

Снова встречать рассвет

Вместе выходим мы.

 

Небо над головой

Полнится синевой.

Наша любовь! О ней

Мечтал я, словно в бреду,

На улице без огней

В сорок втором году.

 

* * *

Брезентовая, полевая

Сумка былой поры.

Дожди её поливали

И обожгли костры.

 

Бывает вот так: на сутки

Покоя меня лишат

Письма, что в той сумке

Пятнадцатый год лежат.

 

В час отдыха, перекура,

Сложенные углом,

Просмотренные цензурой,

Проверенные огнём…

 

В комнате тихо-тихо,

Я годы перелистал,

Даже будильник тикать

Ещё осторожней стал.

 

Письма из Ленинграда,

Письма блокадных лет.

Есть в них печаль и радость,

Только унынья нет.

 

Спишь ты. И пролетают,

В лице отражаясь, сны.

Милая! Я читаю

Письма твои с войны.

 

Нет ещё наших дочек,

Только слова любви.

Голосом этих строчек

Из прошлого позови

 

Такого, каким я вышел

Навстречу судьбе моей…

Сердце! Стучи потише,

Не разбуди детей.

 

Два сердца

Суровый жребий лейтенанту выпал,

И, мучась, с прошлым оборвал он связь.

Он из войны, по сути дела, выполз,

На самодельных роликах катясь.

 

Своей жене не написал ни строчки.

А что писать? Все ясно без того.

А дома в ожидании бессрочном

Она жила, не веря в смерть его.

 

Когда она, бывало, получала

На почте безымянный перевод,

То сердце лихорадочно стучало,

Что это — от него, что он — живет.

 

И люди отыскать его сумели,

И вот к нему приехала она.

…Под ним стальные ролики блестели,

И сталью отливала седина.

 

Кусая губы, и смеясь и плача,

Она вбежала в горвоенкомат,

И снизу вверх, — как быть могло иначе? —

Был устремлен его смятенный взгляд.

 

И женщина — судьбы святая милость, —

Еще не веря счастью своему,

Безмолвно на колени опустилась

И на коленях двинулась к нему.

 

Амур и Психея

Есть в Ленинграде очень старый

И всем известный Летний сад —

Там вечерами бродят пары, —

Как сто, как двести лет назад.

 

И я, изрядно поседевший,

Чего нисколько не стыжусь,

Под сенью липы поредевшей

Привычно на скамью сажусь.

 

И под осенним небом хмурым

Смотрю, как, мраморно-бела,

Психея над своим Амуром,

Подняв светильник, замерла.

 

Она его сейчас разбудит,

И он исчезнет, словно сон.

Его искать Психея будет

Среди времен, среди племен...

 

И вечный смысл седого мифа

В моей пульсирует крови:

На свете нету слаще мига,

Чем заглянуть в лицо любви!

 

...Набитый песнями и смехом,

Шел из Берлина эшелон.

И отзывался долгим эхом

Ему простор со всех сторон,

 

И мнилось мне под солнцем мая,

Нам озаряющим маршрут,

Что нас не тяга паровая,

А крылья Ники вдаль несут.

 

Нацелясь точно, без ошибки,

Свой соблюдая интерес,

Я, захватив свои пожитки,

На полку верхнюю залез.

 

И отступили все тревоги:

Вот — вещмешок под головой,

Вот я — живой. И все дороги,

Все-все слились сейчас в одной —

Вот в этой, пусть не очень скорой,

Но самой лучшей из дорог,

Где, как гвардейцы, семафоры

Для нас берут под козырек.

 

...Гляжу я вниз — и вижу тоже,

Что наблюдал еще с утра:

Сержант, на Пушкина похожий,

И молодая медсестра.

 

Ей по сердцу сержант кудрявый:

Нашивок за раненья — две,

А сверх медалей — орден Славы.

И — сотни планов в голове!

 

Они болтают без умолку

Про то, что кончилась война,

Что едет он к себе на Волгу,

Что в Комсомольск спешит она

К своим родителям...

Потемки.

Сон под колесный перебор.

И вдруг проснулся я,

негромкий.

Внизу услышав разговор.

 

— Я полюбил тебя.

Теперь я

Прошу... скажи мне что-нибудь... —

Она в ответ:

— Я верю, верю.

Но дай в лицо твое взглянуть,

Где спички?

— Здесь.

— Зажги скорее,

Я только раз в глаза взгляну...

Как быстро спичка догорела!

Позволь, зажгу еще одну...

 

Шепталось так, как будто пелось

В потемках полночи густых.,

И снова спичка загорелась

И озарила лица их.

 

И снова тьма. И вновь — сиянье,

Сожгли они — прости им бог! —

В том ослепительном молчанье,

Должно быть, целый коробок.

 

В лицо любви глядеть, бледнея,

Глядеть, не помня ничего.

Что им запрет богов! Психея

Нашла Амура своего...

 

Кто говорит, мол, «нам не к спеху»,

Кто там брюзжит — «всему свой срок»?

Свой волжский город он проехал

И двинул дальше, на восток.

 

Туда, — раздумывать ему ли? —

Где только действуй и живи —

До Комсомольска-на-Амуре,

Что означает — на любви...

 

Я верил в их любви заветы —

Всегда искать, всегда гореть.

Встречая новые рассветы,

В лицо любви своей смотреть...

 

Я вспомнил их, уже не хмурый, —

В саду, где, мраморно-бела,

Психея над своим Амуром,

Подняв светильник, замерла.

 

* * *

Подобно созвездью,

Что в небе зажглось,

Всегда они вместе,

Хотя бы и врозь.

 

И вот уж седея,

Твержу, не дыша:

Амур и Психея,

Любовь и душа.

 

Через пять лет

Сидели мы на бревнах над рекой.

Стать прежними не находилось средства,

И поняли, как это нелегко —

У пепелища старого согреться.

 

И вот ты резко поднялась: «Пойдем!» —

Такая же, как и была вначале.

И это есть история о том,

Как мы с тобой друг друга... не узнали.

 

Голос

Неслыханная тишина над землею.

Непоправимо умолкнул закат.

Окутаны еле заметною мглою,

Алеют рябины, а думы горчат.

 

Сентябрьскую чувствует сердце остуду.

Так угли костра потухают в золе,

И только твой голос мне слышен повсюду —

Единственный голос на целой земле.

 

Солнце

Только б знать — даже счастья не надо, —

Что ты вышла сейчас из ворот,

Что над липами Летнего сада

Солнце наше с тобою встает.

 

Еще столько часов до заката

Мы с тобой полюбуемся им.

И без нас оно встанет когда-то

И другим улыбнется. Двоим.

 

Лишь такому поверить готов я —

Ведь иначе и быть не могло, —

Что вначале вселенской любовью

Это солнце, как сердце, зажгло.

 

* * *

Пускай называются бытом

Сведенные вместе пути,

Припомни о том, что забыто,

Чтоб новую радость найти.

 

Смотри — она так же красива,

А может, прекрасней в сто раз —

Такая спокойная сила

Живет в глубине ее глаз!

 

Любовь — постоянная смелость

Поспорить, вмешаться, помочь,

Чтоб день провожать не хотелось,

Не верить, что кончится ночь.

 

Любить — это видеть повсюду,

Что ты не обижен судьбой,

Всегда принимая как чудо,

Что женщина эта с тобой!

 

Женщина

Кто ты? Что ты? Мучаюсь ответом

И всегда на том себя ловлю,

Что верней, прямей всего на это

Отвечает краткое «люблю».

 

Мать. Сестра. Любимая, конечно!

Над полями солнце в облаках.

Женщина, пожалуй, — это вечность

С маленьким Сократом на руках.

 

Сонет

(Из М. Хусаина)

 

Когда решишься стать женой поэта

И причастишься к выбранной судьбе,

Ты помни, что не так-то просто это,

Что зной и холод суждены тебе.

 

Наверно, справедливо: легче десять

Детей поставить на ноги одной,

Чем жить с поэтом, потому что весь он —

Сплошное сердце и огонь сплошной.

 

Поэт подобен тысяче детей,

И, мудрый, он всегда собой рискует,

То он на дне отчаянья тоскует,

То в небесах он, как орел степей.

 

Жена — второе сердце у поэта.

Теперь ты поняла, что значит это?

 

* * *

Хочу не разбавлять вина,

Не смешивать хмельное зелье,

А если пить — то пить до дна,

Каким бы ни было похмелье.

 

Тобою все вокруг полно,

Вся жизнь моя тебе подвластна.

Любовь, как старое вино,

Не кружит головы напрасно.

 

Твои глаза

А глаза-то не больно красивые,

Есть и больше, и голубей,

Но такие они счастливые,

Что мне просто не по себе.

 

Я, конечно, запел бы Лазаря

О юдоли своей земной,

Если б только не эти лазеры,

Небом созданные весной.

 

Не попросишь ведь их: пожалуйста,

Превратитесь в обычный взгляд.

Они скоро, не зная жалости,

Мою душу испепелят!

 

* * *

Я не люблю их семейный уют,

Мне пусто и холодно там.

И песен они уже не поют,

Забыв улыбнуться цветам.

 

Жду, чтобы утро настало вновь,

Как света из глаз твоих.

У нас с тобою— только любовь,

И та — одна на двоих.

 

* * *

Воспоминаньями томимый,

Мгновенья прошлого ловлю.

И вижу, что промчалось мимо

То, что сейчас я так люблю…

 

Неужто я не мог иначе

И лучше в жизни поступить?..

Ах, сердце, ты напрасно плачешь.

Ценой потерь — дано любить.

 

* * *

Уже в листве прогрызлась желтизна —

Разительная осени примета.

Давно ли здесь веселая весна

По-детски робко жмурилась от света?

 

Придешь ли здесь царил июльский зной,

Ночные грозы в листьях бушевали?

А будет — пусто... Скован тишиной,

Исполненный тревоги и печали,

 

Придешь сюда и вспомнишь этот час,

Когда впервые желтизну заметил...

Так люди замечают в первый раз,

Что день любви уже не очень светел.

 

Припоминая длинный ряд обид,

В которых с нею оба вы повинны,

Поверишь вдруг, что чувство только спит

И ржавчина не съела сердцевины.

 

Что это вовсе не конец, и вновь

Весенний ветер тучи разгоняет.

И ты любви своей не прекословь, —

Любовь, как сад, листву свою меняет.

 

* * *

«Влачатся дни, мелькают годы», —

Сказал поэт, и это так.

И, как у моря ждут погоды,

Я жду любви, седой чудак.

 

И внутренним, духовным взглядом

То наше лето вижу я.

Мне не забыть стоящих рядом

Двух сосен, полных бытия.

 

Ты откуда?

Вот сижу ожидаю звонка,

Словно чуда.

Отчего ты мне стала близка?

Ты откуда?

 

Из каких ты нездешних краёв

Появилась,

Чтоб бескрылое сердце моё

Окрылилось?

 

Этих грешных касаюсь я губ —

Не игра ли?

Говорили, что я однолюб,

И наврали!

 

* * *

Видятся твои мне старики:

Чайный пар над блюдцами витает,

Твой папаша, протерев очки,

Нараспев письмо твое читает.

 

Знаешь, как обрадуется мать

И тотчас же побежит к соседям

Про письмо от дочки рассказать

И про то, что летом мы приедем.

 

Там сейчас отцовской трубки дым

Плавает, качаясь, у окошка,

Да идет по комнатам пустым

Сытая, скучающая кошка...

 

Было бы все очень хорошо,

Если б это все взаправду было,

Но, сказать по совести; еще

Ты меня — увы! — не полюбила.

 

За обман прости меня, читатель.

Ты меня, я думаю, поймешь.

Как нам жить без выдумки?

А, кстати,

Кто сказал, что выдумка есть ложь?

 

Зеркало

Диван вокзальный, неудобный,

Напротив — зеркало, и в нем

Почти что неправдоподобный

Портрет, и мы на нем — вдвоем.

 

Мы разным жили, и в итоге

Такие вот теперь дела:

Я словно все еще в дороге

И ты как будто не пришла.

 

Как эхо, отдаленно, глухо

В моей душе отозвалось,

Что вот и кончилась разлука,

А ничего не началось.

 

Смотри же — прямо перед нами,

И равнодушно и светло,

Заключено в тяжелой раме

Непогрешимое стекло.

 

Оно не может нас обидеть —

Ведь это правда в нем видна.

Я в этом зеркале увидел

Стихотворение до дна.

 

* * *

Так давно, что не помню лица твоего.

Так давно, что не помню голоса твоего.

Помню только — мое к тебе,

Помню только — твое ко мне.

Если в сердце любовь,

То скажу про нее:

Да пойми ты меня,

Полюби ты мое!

 

* * *

Разве есть у стихийности правила?

Образ яхты — вот что с тобой вяжется.

На душе ты бурун оставила,

И когда еще там уляжется!

 

Бухта «Ольга»

С волною, что, как слёзы, солона,

Вёл парусник немыслимую битву,

И женские простые имена

Преображались на губах в молитву.

 

И наконец — угрюмая земля,

Где сопки круто высились в тумане,

Пристанище дала для корабля,

Что столько дней мотался в океане.

 

И капитан, видавший виды волк,

Махнув земле фуражкою наволглой,

Сказал: «Я в этом понимаю толк,

И нарекаю эту бухту Ольгой».

 

Житейский океан вокруг ревёт,

Навстречу мне стремительно несётся.

Так пусть же имя светлое твоё

Моим спасеньем в сердце отзовётся.

 

Иван-да-Марья

Снова с тобою идем вдоль обочин.

Разве устанешь от этой ходьбы?

Марьей с Иваном назвали цветочек —

Сколько в нем смысла и сколько судьбы!

 

Все, что на дне у разлук добывали,

В радости встречи искрится сейчас.

Нас по-другому с тобою назвали,

Все же цветок тот, ей-богу, про нас!

 

Розы

Ты пришла в больницу спозаранок,

Принесла три розы, три красы,

И на них не капли из-под крана, —

Это брызги утренней росы.

 

Сердце с сердцем вдосталь поборолось,

И сегодня многое видней:

Аромат их слышу, словно голос

Побежденной гордости твоей.

 

* * *

От весенних, от теплых дождей

расцветают сады.

На автобусных стеклах

ручьистые струи воды.

 

Я могу поглядеться, как в зеркало,

в это стекло,

Где сейчас по соседству я с тем,

что когда-то прошло.

 

Отраженный, скольжу я вдоль памятных

мест, где не раз

Знал я боль поцелуя и радость

распахнутых глаз.

 

Вот знакомая площадь:

светлы, как всегда, фонари...

Что, казалось бы, проще —

сойти и стоять до зари?

 

Только поздним решеньем

души все равно не согреть.

Сквозь свое отраженье

довольно в былое смотреть!

 

Ведь важней, что на стеклах

веселые струи воды,

Что сегодня от теплых дождей

распустились сады.

 

* * *

Ночною свистящей метелью

Совсем заровняло следы,

Но мартовской первой капелью

Под Лугою плачут сады.

 

И ясное меж облаками

Нам солнце пророчит весну,

И мнится: ручьи под снегами

Звенящую ткут тишину.

 

И ветки вишневые в дрожи

Сказали «прощай!» февралю,

— И все это очень похоже

На наше с тобою «люблю».

 

В глазах любви

Все стареют. Да как! Еле виден

Прежний облик того или той.

Пусть ровесницы будут в обиде —

Ты осталась одна молодой.

 

Может быть, это чудом зовётся?

Если чудом, то самым простым:

Лишь в глазах у любви остаётся

Человек навсегда молодым.

 

* * *

Далекие друг другу, здесь мы рядом.

Бестрепетно в руке лежит рука.

Запретов нет,

и ничего не надо.

А ночь в окно — как черная река.

 

Ненужные друг другу, и мы рядом.

А ночь проходит, по стеклу скользя.

Запретов нет —

и ничего не надо.

Запретов нет —

и ничего нельзя.

 

Банальный романс

Ты все же меня никогда не любила,

А просто тебе было страшно одной.

Но что говорить? То, что было, то было —

Зиме не дано обернуться весной.

 

Я был для тебя на кого-то похожим,

Ты мною хотела вернуть его вновь,

Но как же расстаться случайным прохожим

На перекрестке с названьем «Любовь»?

 

Разрыв

Снова наши разговоры

До разрыва довели.

У Казанского собора

Постояли и пошли

 

Вдоль по Невскому пустому.

Вдоль погашенных витрин.

Скоро ты свернула к дому,

И остался я один.

 

Город скован тишиною.

Подо мной Аничков мост,

И нависло надо мною

Небо черное. Без звезд.

 

* * *

Дождь в окне всё сыпал, сыпал,

Усыпляя среди дня,

И медовый запах липы

Доносился до меня.

 

И хотелось мне, чтоб было

То, чем сердце утолю:

Будто ты меня простила,

Будто я тебя люблю…

 

Разлука

Будет разлука, и сосны над берегом,

Мутно-лиловая даль декабря.

Зря ты смеялась, напрасно не верила,

Что не смогу без тебя.

 

Буду один меж сугробов расхаживать,

Ветром с залива лицо леденя.

Будет любовь, погребенная заживо,

Воли и света просить у меня.

 

* * *

Накричали, нашумели,

Все сломали сами...

До сих пор мы не сумели

Отойти сердцами.

 

Мы расстались. Да, расстались

Гордые для вида,

А в душе у нас остались

Горечь да обида.

 

И меня ночами будит

Холодок испуга:

Как же умирать мы будем,

Не простив друг друга?

 

* * *

Ты ко мне из разлуки идешь.

Как мальчишка, я радуюсь встрече.

Пусть шальной по-весеннему дождь

Нам обрушится снова на плечи.

 

Жизнь! Тебя я хочу огорчить.

Сердце вечную истину знает:

С нежеланными встреч не бывает,

С нелюбимым нельзя разлучить.

 

Личное

Я уезжаю, мой друг, уезжаю,

Взглядом пустынный перрон провожаю,

Этим отъездом как будто решаю,

Что от обоих от нас уезжаю.

 

Я уезжаю, мой друг, за границу

Нашей любви. Или это мне снится?

Вот промелькнула граница по Бугу.

Как же мы стали чужими друг другу?

 

В нашей любви не какая-то малость,

Самое главное что-то сломалось.

Грустно... Каким я в грядущее двинусь?

Где твой Меджнун потерял одержимость?

 

Будто и не было с нами, что было.

Я ли остыл, или ты разлюбила?

С грохотом поезд проносится Польшей.

Всё, как и должно. Но нет меня больше.

 

Люблю

Дни поздней осени стоят,

Уже, качаясь, ели дремлют,

Уже рябины красный град

Готов обрушиться на землю,

А я, как жизнь тому назад,

Люблю — и осени не внемлю.

 

* * *

Хоть и незачем думать про это,

Он придет, расставания час,

Встанет, словно вопрос без ответа,

Непроглядная тьма возле глаз...

 

Не успею и вспомнить о многом,

Просто ты будешь рядом со мной,

Вот и все... оказалась дорога,

Чуть короче той встречи, земной.

 

* * *

Радостно, влекуще, незнакомо

В голову какой-то лезет вздор…

Я люблю, пиджак оставив дома,

Окунуться в луговой простор.

 

Так люблю я эту пору мая,

Когда всё купается в тепле,

Так люблю, что… даже забываю:

Нет тебя со мною на земле.

 

Счастье

Все забыл я передряги,

Все обиды я простил

И не хочу перетряхивать

Листьев опавших настил.

 

Ветра объятье тугое,

Пламя зари на сосне.

Счастье! Что это такое?

Кем ты приходишься мне?

 

Рядом оно — у порога,

В ветре чуть горьком на вкус.

Может вселиться в дорогу,

В алый шиповника куст.

 

Или с размахом вселенским

Небом глядеться в реку…

Всё-таки именем женским

Счастье своё нареку.

 

С мудростью ложною споря,

Встал я навстречу судьбе.

Счастье — не выдумка горя,

Счастье — само по себе.

 

Как сердце

Что случилось нынче с морем?

Небеса над ним светлы.

Табунами друг за другом

Мчат гривастые валы.

 

Долго-долго будут с громом

Волны берег обдавать.

Так взволнованному сердцу

Очень трудно остывать.

 

Почему это?

Радостно море плещет,

Каждой волною блещет.

 

Чтоб я вспоминал о Крыме,

Цветы лепестки раскрыли.

 

Завтра, минуя горы,

Помчится на север «скорый».

 

Вроде грустить бы надо,

А сердце чему-то радо.

 

Детерминизм — вот штука.

Это — прощай разлука!

 

В море

(Из Анатолия Вертинского)

 

Наивный, я думал: ты только моя.

Я, собственник, думал: моя ты всецело.

Но море и солнце являются смело,

И с ними делить тебя вынужден я.

 

Смотрю я: ты морю навстречу идешь,

Охвачена смутным предчувствием счастья.

Оно тебя манит решительной властью,

И ты безраздельно себя отдаешь.

 

В какие слова восхищенье облечь?

О, женщина в море!

Стихия в стихии!

И волны морские, и груди тугие,

И белая пена прибоя и плеч.

 

Наивный, хотел я хозяином быть,

Я чаял покорною сделать стихию.

Как видно, надежды на это плохие.

Достойно тебя лишь одно — полюбить.

 

Жениханье

Оглушенный и растерянный

Уезжаю из Москвы.

Увезти тебя из терема

Не спроворилось, увы!

 

По подворью зло я рыскаю,

И казна моя пуста:

Я с кабацкими ярыжками

Промотался до креста.

 

Ко Василию Блаженному

Я покаяться схожу

И с обидой непременною

Самому себе скажу:

 

«Ужто в Хлынов или в Кинешму,

Скажем, лет через пятьсот

Удалой такой детинушка

Жены не привезет?»

 

Новоселье

Когда тебя с твоей женой

Друг позовет на новоселье,

Не знаю, что тому виной, —

Не получается веселье.

 

Одна хозяйка весела

Да попрошайка пес лохматый,

И друг на вас из-за стола

Глядит, какой-то виноватый.

 

За окнами совсем темно,

И дождь легко шуршит по крыше,

Ну вот и выпито вино,

А голоса скучней и тише.

 

Пустынный город, тишина,

И ты поймешь свою тревогу,

Заметив, что твоя жена

Молчит в трамвае всю дорогу.

 

Ночной разговор

— Не ждала?

— Да вот, как видишь...

Значит, гостем будь.

Хоть и знаю, что обидишь,

Не сержусь ничуть.

На машине?

— Вертолетом.

Дел — не сосчитать.

Знаешь, вермут обормотом

Стали величать.

— По стакану можно будет,

Только мне к восьми.

Я ж святая. Там на блюде

Яблоки возьми.

— Чудеса на белом свете:

Как жена со мной...

— А тебе-то что? В ответе

Быть ведь мне одной.

— Зря ты так...

— Да нет, я рада...

Тихо... Спит село...

— Может, свет зажгу?

— Не надо,

Мне и так светло.

 

Разное:

 

Вальс

Как музыка эта на ветер похожа!

У ветра порывы, у музыки — тоже.

 

Смотрите: круженье цветистое в зале.

Вы разве такого в лесу не видали

 

Средь белых колонн облетевших берёз?

И не было ль так же легко вам, до слёз?

 

* * *

Опять гляжу на нежные

Спокойные черты.

Какая-то не здешняя,

Не городская ты.

 

Тебе да в сарафане бы,

Да кружево плести,

Глядеть от скуки на небо

Да петлям счет вести.

 

А мать ушла, как водится,

К соседке допоздна.

И тихо, тихо в горнице,

И ты сидишь одна.

 

Глаза-то сами жмурятся

В забвеньи золотом,

Но бросил кто-то с улицы

В окно тугим снежком.

 

Ты, вздрогнув, испугалася.

Клубок упал под стол,

Но сразу догадалася,

Что это я пришел.

 

Порою этой позднею,

Обнявши, уведу

В морозную да звездную

Ночную темноту.

 

Я все гляжу на нежные

Спокойные черты,

Какая ты не здешняя,

Не городская ты!

 

За околицей

Собрались. И вправо-влево

Закружился хоровод.

Ждут, как водится, запевок.

Кто ж тут первым запоет?

 

То бледнея, то краснея,

Вот одна выходит в круг.

И когда следишь за нею,

Даже боязно.

И вдруг:

«Эх, туфли мои,

Носки выстрочены.

Не хотела выходить —

Сами выскочили!»

 

Подняла с платочком руку,

Улыбнулась, славная,

И пошла она по кругу,

Медленная, плавная.

 

Гармонист за ней следит

Пальцами послушными.

Чем подружка удивит?

Пой, а мы послушаем.

 

«Я иду, в трактор пашет.

Тракторист рукой мне машет.

Зря, товарищ, не маши —

Аккуратнее паши!»

 

И платочком помахала,

И ногой притопнула,

Вроде будто все сказала —

Ничего подобного!

 

«Гляну влево, гляну вправо:

Со своей горы видней,

Мне не нужен кучерявый,

Если он без трудодней».

 

Парни весело смеются,

Говорят между собой:

«Трудодни у нас найдутся,

Дело только за тобой!»

 

А она как бы устала

(Хитрость тут особая) —

Вызывать подругу стала,

Каблучками топая.

 

И выходит в круг другая,

Маленькая, шустрая, —

Берегись, мол, дорогая,

Покажу искусство я!

 

Пляшет ловко, ох и быстро

Каблучками — тук-тук-тук!

Дайте место трактористу —

Это он выходит в круг.

 

И, характером крутой,

Попусту не мешкая,

Он запевку спел для той,

Что стоит с усмешкою.

 

«Хорошо девчонка жнёт,

Аккуратно вяжет.

Ну, а с кем домой пойдёт —

Никому не скажет».

 

И в глаза они до дна

Глянули друг дружке —

Так, что спряталась она

За спину подружки.

 

Может, вправду им идти,

Позабыв тревоги,

Чтобы счастье вдруг найти

На одной дороге.

 

Слов заветных не тая,

Правду сердцем зная...

Радость звонкая моя,

Сторона родная!

 

Девичья

У плетня у шаткого

Долго расставались.

Поцелуи жаркие

Все со мной остались.

 

И горят на рученьках,

На щеках пылают,

На губах в излучинках

Тают и не тают.

 

Ой, напрасно мыла я

Лицо молодое:

Поцелуи милого

Не залить водою.

 

Учительница

По селу хожу — скучаю.

Встречу —— сердце упадет.

А она не замечает.

Брови тонкие — вразлет.

 

Посещаю все доклады,

Записался в драмкружок,

Только всё еще не рада,

Только всё нехорошо.

 

За окном темнеет вечер.

Галстук в пятый раз вяжу.

Все решаю: как отвечу,

Что скажу ей, что спрошу.

 

Я пойду туда, где синей

Краской крашен палисад,

Где черемуха с рябиной

Пожелтевшие стоят.

 

Будто золотом облитый,

Под ногами лист хрустит.

Я смотрю: окно открыто,

И сама в окне сидит.

 

И мена не замечая,

Самые искусные

Парень вальсы ей играет

На двухрядке, грустные.

 

Песенка

Песенка, откуда ты такая?

Кто тебя придумал, загрустив?

И о чем звенит, не умолкая,

Этот безыскусственный мотив?

 

Песенка под каждой нашей крышей,

Легкая, как на ладони пух,

Громкая, чтоб всем ее услышать,

Тихая, как будто бы для двух.

 

К нам она приходит на прощанье.

Лучшего тогда и не сыскать,

А еще приходит, как молчанье,

Если больше нечего сказать.

 

В тишине прохладного рассвета

Я иду средь луговых купав,

Безымянной песенкою этой,

Как ребенка, сердце спеленав.

 

* * *

Две девушки садились часто,

Когда метелит за окном,

Свое гадать на картах счастье

За грубым кухонным столом.

 

Гадали долго и о многом:

Не будет ли каких вестей,

Не ждет ли дальняя дорога,

И любит ли король крестей?

 

Я даже знал: король — Сережа,

Его портрет не раз видал,

И он, хоть вовсе непохожий,

Но в короли крестей попал!

 

Горела лампа, чуть мигая,

Был желтый круг на потолке,

Одна грустила. Ей другая,

Смеясь, гадала на руке.

 

Трактор

Старый музей деревенского быта.

Он под Берлином. Музей как музей.

Всё, что забыто и что не забыто,

Я увидал у немецких друзей.

 

Библия Лютера, рыцаря латы —

Отдана должная дань старине.

Был неожиданней всех экспонатов

Трактор советский, что встретился мне.

 

Гусениц ржою покрытые траки,

Чёрный мотор, что своё отстучал.

Чем-то на танк, побывавший в атаке,

Смахивал трактор, что сделал Урал.

 

Послевоенные годы на память

Сразу пришли мне, и бросило в дрожь.

Видывал: женщины жали серпами

От непогоды полёгшую рожь.

 

Буду теперь вспоминать неустанно

Трактор, стоящий у всех на виду,

Присланный нами немецким крестьянам

В послевоенном голодном году.

 

Счетовод

В окна звездами глядит

Зимний вечер поздний.

За столом своим сидит

Счетовод колхозный.

Электричество горит,

Свет в лицо кидая,

Репродуктор говорит

О делах Китая.

 

На окне легко дрожат

Искорки мороза,

И по полочкам лежат

Трудодни колхоза.

Не поймешь сперва, зачем

Он сюда посажен:

У него, на зависть всем,

Плеч косая сажень.

 

Мог бы молотом махать

Он, не уставая,

Мог бы сеять и пахать,

Доски свежие строгать,

Стружку завивая.

Мог бы горы он свернуть

Силой настоящей,

Мог бы за пояс заткнуть

Самых работящих!

 

Но не скажешь, что неправ

Он, в бумагах роясь:

Ведь один пустой рукав

Он заткнул за пояс.

И сидит он, занятой,

И слегка усталый,

Темнорусый, молодой,

В гимнастерке старой.

 

Сводку пишет не спеша,

Тихий и серьезный,

И светла его душа

Славою колхозной.

 

Счастье

Не раз я побывал в огне

И ранен был у Жлобина,

Но отличиться на войне

Мне не пришлось особенно.

 

Ходил в разведку по ночам

С отважными ребятами

И день победы повстречал

Далеко за Карпатами.

 

И где бы ни был — помнил я

Свои родимые края,

Ее глаза приветные,

Ее улыбку светлую.

 

Кончался год сорок седьмой.

Действительная пройдена.

Теперь езжай, солдат, домой.

На родину, на родину!

 

И вот уже конец пути.

В душе тревога смутная.

И все ж скорей, скорей крути,

Трехтонная попутная!

 

* * *

Я снова дома. И как раз —

Такое совпадение! —

В тот самый день пришел Указ

В село о награждении.

 

И ей, Наташе Ильиной,

С почетом, словно воину,

Отныне звание Герой

Указом тем присвоено.

 

Стучится сторож, — мол, зовут

В правленье на собрание.

Слыхал, Героя нам дают?

Ты прояви внимание!

 

Застегиваю свой мундир,

Медалями позваниваю.

Шагает младший командир

И старшина по званию.

 

К своим ребятам прохожу

Сторонкой от «малинника»

И на президиум гляжу

Счастливей именинника:

 

Карандаша тупым концом

Постукивает по столу,

Сидит спокойная лицом

Да и одета попросту.

 

Сидит, как будто бы не ей

Собранье посвящается.

Уж много сказано речей

И вновь: «Предоставляется...»

 

Речь держит сторож Евстигней.

Все у него продумано.

Он переходит прямо к ней,

Слегка коснувшись Трумэна.

 

И бороду зажав в кулак,

(Тут много стоит вид один!)

Он речь заканчивает так:

«Наталью замуж выдадим

Лишь за такого из парней,

Кто на работе — ровня ей!»

 

Собраньем решено меня,

Как будто шутки ради,

Причислить с завтрашнего дня

К Наташиной бригаде.

 

Смотрю — смеется полсела.

Глаза как дымом застило.

Ну, начинаются дела,

Вот это угораздило!

 

Наташу окружил народ,

Она же центр внимания;

И вижу вдруг: ко мне идет,

Давая указания:

— Смотри же, нас не подведи.

Во всем имей понятие,

В лабораторию ходи

На каждое занятие. —

 

Учить задумала, — решил;

И сразу же, не мешкая,

Ладонь к фуражке приложил

И говорю с усмешкою:

— Ты разреши уж самому

Мне разобраться что к чему!

 

* * *

Но дело делом. И скажу

Себе на удивление,

Что я с девчатами дружу,

Как прежде с отделением.

 

Особый нужен тут подход

И всякие формальности:

Девчата не простой народ —

Сплошь индивидуальности.

 

В работе им не уступай.

Будь первым обязательно.

Придешь на вечер — выступай,

И чтоб позанимательней!

 

А коль Наташа прибежит,

Имей, как подобает, вид,

Докладывай, рассказывай,

Но сердца не показывай.

 

Держись, солдат, а то беда.

Держись, а то наплачешься.

И в самом деле, — ведь куда

От языка их спрячешься?

 

Держись — такое дело тут!

Девчата — судьи строгие.

Все на учет они берут

И даже психологию!

 

* * *

В лаборатории огни.

Дрова уже наколоты.

Сухие, крепкие, они

Потрескивают с холода.

 

Мы не расселися еще.

Во всю дымят закруточки.

Пылают щеки горячо,

Летят смешки и шуточки.

 

Народу много собралось.

Споем, пока не началось.

— «Хорошо бы из колодца

Синий камушек достать,

Хорошо бы у подруги

Думу на сердце узнать...»

 

Я сердце вновь разбередил

Той песней, что затеяна.

И тихо входит бригадир

Наталья Тимофеевна.

 

Снимает шерстяную шаль,

Что словно кипень белая,

И говорит моя печаль:

— Давненько же не пела я!

 

А впрочем, некогда сейчас.

Как будто все явилися,

И тема важная у нас,

Засядем-ка за Вильямса! —

 

Наташин голос в тишине

Течет, как речка плавная,

Течет, напоминая мне

Далекое, недавнее,

 

Как десять лет тому назад

По травам ли, по снегу ли,

По огородам, через сад,

Мы вместе в школу бегали.

 

А нынче разговор иной.

И кто же тут всему виной.

Она ли, я ли, оба ли?

…Метель гуляет во поле.

 

* * *

На всхожесть крупное зерно

Давно уже проверено,

Отсортировано оно,

Осмотрено, обмерено.

 

Оно в колхозных закромах,

Что выстроены наново,

Пока еще лежит впотьмах

И часа ждет желанного.

 

А по стране уже весна

Идет, всего касается.

Самой Руси под стать она —

Такая же красавица.

 

И с каждым днем она смелей,

Дела у ней немалые:

Вздувает реки и с полей

Снега сгоняет талые.

 

И через наш колхоз идет

Шумливая, с характером.

С плотиной разговор ведет,

Аукается с трактором.

 

И солнце влезло на бугор,

Румяное, умытое,

Куда ни поглядишь — простор,

И манит даль открытая!

 

Наташа говорит: — Пора!

И на участке трактора

Поблескивают плугами.

И я смотрю из-под руки,

Как бригадир мой вдоль реки

В поля идет с подругами.

 

Что может быть еще милей

Простора вспаханных полей,

Тебе страною вверенных?

Кто может быть еще родней

Таких девчат, таких парней,

Одной судьбой проверенных?

 

И все, что за день сделал я,

И все, что сделали друзья,

У нас в одно сливается.

Один порыв. И цель одна.

Большая сила. И она

Бригадой называется.

 

Бригада! Я сегодня твой

Обыкновенный рядовой.

И ясно сердцем ведаю,

Что каждый день и каждый час

В своем труде любой из нас

Твоей живет победою.

 

* * *

А вечером, когда луна,

Сажусь на речке в коротни.

А что Наташа, где она?

С Наташей встречи коротки.

 

Мне на реке еще грустней.

Плыви, куда захочется,

А думы все о ней, о ней.

Когда ж все это кончится?

 

Легко ли было мне скрывать

Все, что на сердце копится.

Как будто вьюшки закрывать,

Покамест печка топится.

 

Вот захочу ее спросить:

«Ты почему печальная?»

А выйдет: «Надо бы косить».

Вновь речь официальная.

 

А в поле жизни я давал:

Душа к работе жадная.

Как будто вовсе забывал

Свою любовь нескладную.

 

Хлеба вставали хоть куда,

Собою сердце радуя,

А если любит — что тогда?

И сразу сердце падает!

 

Тогда еще быстрей ношусь,

Не помня об осколочном.

И сам до полночи вожусь

С машинами к уборочной.

 

И до зари еще встаю —

У нас такое правило.

Наташа четко, как в бою,

Большой работой правила.

 

Июнь. Июль. И урожай

Мы на участке подняли.

Она сказала мне:

— Считай,

Не хуже прошлогоднего.

 

А день горяч, а день высок.

Наташа улыбается.

И золоченый колосок

Плеча ее касается.

 

Я перед ней стою немой,

Как не было усталости.

— Придется говорить самой,

И не ершись, пожалуйста!

 

Мне прежней дружбы нашей жаль.

Приехал — все не попросту.

И невниманьем обижал,

Да и бесился попусту.

 

Сто раз встречаемся на дню —

Натянутость обычная.

Тебя я вовсе не виню,

Ведь это дело личное.

 

А разве я другой была,

Иная что ль сегодня я? —

Во ржи звенят перепела,

И радость все переплела,

И дышится свободнее!

 

* * *

Что озорной у ветра нрав,

Давным-давно считается.

Он, снега пригоршни набрав,

Опять в лицо кидается.

 

Опять снежинок толкотня

Над окнами, над крышами.

Бежит на речку ребятня —

Кто с санками, кто с лыжами.

 

Из дома в дом, из дома в дом,

Опять такие хрусткие,

Через сугробы прямиком

Бегут тропинки узкие.

 

Вот так и мы из дома в дом

Сквозь снег, ветрами взвеянный,

Идем вдвоем, вдвоем идем

С Натальей Тимофеевной.

 

У клуба новое крыльцо,

Мерцающее в наледи.

Я заглянул в ее лицо:

— Зайдем еще раз на люди!

 

И только сделали мы шаг,

Нас шумно сразу встретили:

— Давно бы так! К чему бы так?

Хотим, чтобы ответили!

 

И я сказал для тех задир,

Что больно любят спрашивать:

— Мы приглашаем всех на пир

Во славу счастья нашего!

 

Живое слово

Хотя не привык я ни к охам, ни к ахам,

Смотрю на Саяны, застыв в изумленье:

По склону горы

Со вселенским размахом

Созревшей пшеницей

Начертано — ЛЕНИН.

 

И сразу себе представляешь,

Как слово

Живое

Весной из земли прорастало.

Его

Посредине простора земного

Природа

Как будто сама начертала!

 

Студентка

На часы скорей взгляни-ка,

Протерев глаза:

До конца твоих каникул

Ровно полчаса.

 

И в последний раз тропинка

К озеру бежит,

И холодная росинка

На щеке дрожит...

 

И шофер, захлопнув дверцу,

Надавил педаль,

И сошлись в девичьем сердце

Радость и печаль.

 

И все дальше, дальше, в осень

Движется вагон,

И уже Любань выносит

Астры на перрон.

 

Ленинград!

Глаза зажгутся

Радостью самой…

Хорошо вот так вернуться

Из дому домой!

 

Встреча

Мне за губной помадой глянцевитой

Не так-то просто было угадать

Улыбку той девчонки незабытой,

Что в шахматы могла нас побеждать.

 

И вот сидим мы, вороша былое,

Над грудой фотографий, в тишине,

И, словно угли в печке под золою,

Воспоминанья теплятся во мне…

 

Потом пришёл, с хоккейками под мышкой,

Такой, как все, — вихрастый, озорной,

И, скинув неказистое пальтишко,

Стесняясь, поздоровался со мной.

 

И я узнал, что учится он в школе,

Где мы расстались в памятном году.

 — Ты знаешь, мам, я сговорился с Колей.

Я ненадолго. Через час приду.

 

— Андрюшка, сын... Мальчишка неплохой он...

— А что, отец его погиб? —

И вот

Ответила, и голос был спокоен:

— Нет, жив отец, но с нами не живёт.

 

Я перебил:

— Прости, не знал, что раню...

— Нет, ничего. Не мне жалеть о нём.

Тут есть сосед — он водит сына в баню,

И мы с Андрюшей так вот и живём.

 

Я как-то неудачно замуж вышла,

Потом хотелось без оглядки жить,

Из увлечений ничего не вышло,

Был институт, а научилась шить.

 

Я очень невезучая, как видно,

Но ничего ведь не вернёшь назад. —

И стало мне невыносимо стыдно,

Как будто я был в чём-то виноват

 

И перед этим пареньком белесым,

Который все на свете понимал,

И перед той девчонкою курносой,

Что шла со мной на первомайский бал…

 

Мы на доске расставили фигуры:

— Тряхнем, как говорится, стариной! —

И, выиграв, она сказала хмуро:

— Тебе и раньше не везло со мной…

 

В гостях

За окошком под застрехой

Юркий кружится снежок...

Неожиданно заехал

Повидать меня дружок,

С кем ходили мы в ночное,

Жгли костер на берегу,

Под дерюжкою одною

Засыпали на стогу...

 

Аппетитно на загнетке

Фыркает сковорода.

Через форточку соседке

Мы кричим:

— Иди сюда!

И она бежит послушно —

Не покрыта голова —

Довоенная подружка,

Друга нашего вдова.

 

Нам хозяюшка приносит

Из-под вермута бутыль

И отведать браги просит,

Рукавом стирая пыль.

И сердца у нас кочуют

В чем-то давнем и родном,

И полуторка ночует,

Как лошадка, под окном...

 

* * *

Давай с тобой уедем, друг!

Оставим будничную скуку.

Закиснув дома без разлук,

Мы сами ринемся в разлуку.

 

Чего скрывать — была пора:

Нам грезился домашний ужин,

А вот теперь огонь костра

Нам больше всех уютов нужен.

 

И кабинеты нам не впрок,

Где жаром пышут батареи,

И стужей ветровых дорог

Скорей нам души отогреет.

 

Так едем, друг! Жену зови,

Чтоб наш отъезд уладить с нею.

Что без разлук поймешь в любви?

В разлуке любится сильнее!

 

Пифос

В рост человека глиняный сосуд —

Счастливый дар давнишнего былого.

Его в науке пифосом зовут —

Торжественное греческое слово.

 

Сему сосуду нА лето нашли

Студенты примененье: вечерами,

Когда они приходят все в пыли,

Исхлестанные горными ветрами, —

 

Воды достанут из него ведро,

Подолгу пьют, друг дружку обливают,

Возню с веселым криком затевают

И чистят зубы порошком «Метро».

 

По вечерам они подолгу спорят

О том, какой был некогда здесь город,

О минералах, найденных в горах,

И чем профессор нынче озабочен,

И, видя звезды черноморской ночи,

Поют о подмосковных вечерах.

 

Я их сосед и знаю все их тайны,

Кто до рассвета не придет домой.

Я рад тому, что вовсе не случайно

Они на «ты» с Историей самой.

 

И славлю я студенческую дружбу,

Уверенность ребят в грядущем дне

И этот пифос, что несет им службу,

Пред тем как встать в музейной тишине.

 

Помпея

Когда Помпеи каменные соты

Увидел я, то ожили во мне

И тяжкий гул, и небосвод в огне...

О, бытия крутые повороты!

 

Здесь каждый дом — как памятник труда,

Случайностью под солнце возвращенный.

Помпея! Ты не сказка, ты — беда,

Оставшаяся непредотвращенной.

 

Забывшие о хлебе жернова

И о воде забывшие фонтаны.

Сохранностью они своею странны,

Как смысл свой потерявшие слова.

 

А солнце охру на Помпею льет.

Как на ладони, вся она видна мне.

Живое здесь — лишь бабочек полет

Да ящерицы, спящие на камне.

 

Я человек. Здесь мой оборван труд,

Моя в ту ночь здесь песня не допета.

Мне кажется: я сам сгораю тут

В слепящей вспышке дьявольского света.

 

И я стою, не опуская век,

Под этим солнцем, блещущим в лазури...

У наших ног лежит здесь первый век,

Когда безумным сделался Везувий.

 

По мотивам восточной поэзии:

 

Арык

Картины нету проще —

Среди полей арык.

Течет себе, не ропщет

На то, что невелик.

Над ним — лучи зенита

Да облаков полет.

И вовсе не журчит он,

Прислушайся: поет.

 

Хлеб

В магазине вышел спор,

Интересный случай.

Хлебы здесь — как на подбор.

Но какой же лучше?

 

Все расставив по местам,

Дам ответ с охотой:

Самый лучший — тот, что сам

Честно заработал.

 

Лучше так

Ты знал слова, что беспощадно злы,

Несправедливость знал, но не взыщи ты:

Порой слова, хоть сказаны в защиту,

Страшнее злобы и больней хулы.

 

Достойней жить оболганным молвой,

Чем незаслуженных похвал туманом.

Чем в рай попасть бессовестным обманом,

Так лучше в ад, но с гордой головой!

 

Чужая листва

Лиана вползает бесшумно,

Чтоб новую жертву найти

И, как молодого джигита,

Собой кипарис оплести.

 

Ей только бы кверху тянуться,

Как будто имея права.

...На мертвом сухом кипарисе ——

Чужая живая листва.

 

О женах

Было так: один кинжал

Рукоять не уважал.

Мол, глупа ты, рукоятка,

Ты, мол, кость, а я — металл!

 

Рукоять в ответ сказала,

Мысль усмешкой оттеня:

«Разве был бы ты кинжалом,

Если б не было меня?»

 

Творчество

Есть у дорог один закон,

В чем убеждаемся на деле:

Нелегок путь, и все же он —

Приводит нас к конечной цели.

 

А творчество — подъем всегда, —

Ни роздыха и ни привала.

И сколько б ни вложил труда —

Все будет мало.

 

Поэт

Молитву долгую творя,

Мулла в тиши поклоны бьет,

А я пишу, душой горя, —

Мир на конце пера живет.

 

Поклоны истово бия,

К пустым взывает небесам.

Моя молитва — песнь моя,

А всемогущий бог — я сам.

 

Человечность

Мы — люди: если нам смешно,

Смеемся, как и должно быть.

Приходит горе, и оно

Нас заставляет слезы лить.

 

Не дай-то бог однажды вдруг

Мне непохожим стать на всех:

Смеяться — если плач вокруг,

И плакать — если всюду смех.

 

Я — Меджнун

Здесь, в саду городском, что домами зажат,

Мотыльки, словно искры пожара, кружат,

Будет зеркалом пруд для твоей красоты,

О тебе соловьи рассвистались в саду.

 

Я, любовью томим, покупаю цветы.

Это все оттого, что сказала: «Приду!»

Не пришла... Я влюбленным цветы раздаю

И Меджнуном, Лейли потерявшим, стою.

 

Я родился на русской земле

Музыка: Г. Носов

 

Я родился на русской земле

В повидавшей невзгоды семье,

И тропинки мои, как морщинки, легли

На лице ненаглядной земли.

Я люблю, когда реки играют весной,

Когда белые вьюги свистят надо мной,

Все плотины мои и мои города

Я люблю навсегда.

 

Всем народам мой близок язык,

Он, как море, глубок и велик.

Он мне дорог и тем,

что в родимом краю

Я по-русски услышал «люблю».

Я хочу, чтоб в сиянье весенних ночей

Это слово звучало ещё горячей,

И готов ещё раз быть сражённым в бою

Я за всё, что люблю.

 

Как же мне не гордиться тобой

И твоей небывалой судьбой?

Если мира сейчас на земле торжество,

Это ты утверждаешь его.

Я горюю, когда опечалена ты,

А улыбка моя — от твоей доброты.

Ты, Россия, как совесть, как солнце для нас —

Каждый день, каждый час...

Л. Хаустов

Читайте также о Л. Хаустове

Леонид Хаустов: «За кормою стиха остается жизнь, которая вправду была...»