Олег Цакунов: «Я последний поэт блокады, позади очевидцев нет...»

 

9 июля — день рождения Олега Александровича Цакунова (1936—2000), петербургского писателя, поэта, журналиста, геолога. «Последний поэт блокады» — так называли Олега Цакунова в Петербурге. На его детство выпала Великая Отечественная война, блокада Ленинграда. Всё это нашло отражение в творчестве, большая часть его стихов для детей — о блокаде. Кроме темы войны, в поэзии Цакунова отражены природа России, любимый город детства Ленинград, раздумья о жизни и любви.

Олег Цакунов родился 9 июля 1936 года в семье служащих. Мама — Ольга Павловна (1912 — 1977), машинистка. Папа — Александр Петрович (1909 — 1968), окончил лётное училище, был репрессирован, потом освобождён ввиду отсутствия состава преступления, воевал на Ленинградском фронте. Детские годы Олега совпали с годами ленинградской блокады. Это он, блокадный детсадовец, читал в ленинградском Доме Радио стихи для бойцов, защищавших город. И его услышал отец, сержант Цакунов, служивший на военном аэродроме Ленинградского фронта. «Живы! Значит, живы!» — закричал он. Город жил, город боролся.

Олег пережил блокаду в родном городе. После школы в 1954 году поступил в Ленинградский горный институт, окончил его в 1959 году. В 1959—77 годах работал геологом в составе многих геологических экспедиций, во Всесоюзном НИПИ галургии. Автор научных работ в области горного дела, изобретений. Работа геологом, романтика путешествий нашла отражение в его стихах. Первые 15 лет взрослой жизни Олег совмещал инженерно-геологическую работу с журналистской и литературной деятельностью. С 1964 года печатался как поэт в газетах и журналах. Статьи, очерки, рецензии, стихи печатались в газетах «Вечерний Ленинград», «Ленинградская правда», «Смена», «На страже Родины», в журналах «Юность», «Звезда», «Нева», «Аврора». Тематика его публицистических выступлений широка и разнообразна, главное место отводится теме родного города и блокаде Ленинграда. Цакунов часто выезжал с выступлениями на заводы, предприятия в разные города страны.

Первый поэтический сборник его стихов «Голос гранита» (1973) был посвящён блокадному Ленинграду и мужественным людям, победившим смерть, а также геологам. В печати были отмечены яркие и выразительные образы героев стихов. Огромное влияние на формирование внутреннего мира поэта оказала блокада. Переживания маленького мальчика, перенесшего вместе с родным городом страшные тяготы блокадного кольца, эхом отзывались в поэтических строках взрослого поэта. В его блокадной лирике видны гражданское мужество, незаурядная сила духа, нравственная позиция, психологическая достоверность отлитых в поэтические строки образов и чувств. При всей своей трагедийности, блокадная тема в лирике Цакунова решается гуманистически, она представлена читателю так, как увидел блокаду и запомнил ее ребенок — мужественно, стойко, и неизменно — со светлой жизнеутверждающей надеждой на будущее. Глубоко личные переживания, живая память собственного сердца гармонично сочетаются в лирике Цакунова с гражданским пафосом, с событийным рядом эпохи, в которой прошло его детство. Стихи Цакунова скупы на лирическую чувствительность, они чеканны и строги, им чуждо суесловие и общие места. Во всем, в каждой фразе — конкретика, правда самой жизни, свежесть по-детски чистого взгляда. Открытый гражданский пафос некоторых произведений из блокадной тетради Цакунова со временем принял форму насыщенной метафоричности и образности поэтического языка.

С 1977 по 1986 годы у Цакунова выходят еще четыре сборника: «Зов» (1977), «Ночная радуга» (1980), «Кольцо» (1983), «Дорога жизни» (1986). Сборник «Кольцо» был положительно оценен критиком Д. Молдавским. В стихах нашли свое выражение высокие идеалы послевоенного поколения, искренность, вера в свое дело, чистота и безыскусность подлинных чувств. В стихотворениях, посвящённых романтике и трудностям жизни геологов, присутствует не только юношеская окрыленность, музыкальность поэтического ряда, но и высокий накал гражданских чувств. Поэт-геолог ищет и находит новые реалистические краски, позволяющие отразить мотивы и образы повседневной трудовой жизни. Изображение действительности обрастает конкретными деталями, герои стихов обретают жизненную достоверность и яркую выпуклость характеров.

Лирический герой стихов Цакунова во многом тождественен самому автору ― он так же проходит трудными тропами тайги, знает голод и холод, он верен выбранному делу, он чувствует свою ответственность перед всем миром, свойственную романтическому племени послевоенных подросших детей. Горячая порывистость, максимализм, романтика дальних краев, поэтизация трудностей на фоне духовного горения и бытового аскетизма привносят в его лирику характерные черты целого поколения, становятся своеобразным документом эпохи. Одновременно с этим в стихах Олега Цакунова находит освещение глубоко индивидуальная, сокровенная и насыщенная внутренняя жизнь лирического героя, наполненная тонкими переживаниями, сомнениями и философскими размышлениями. Романтика первостроителей, первопроходцев, «корчагинцев» нашла свое отражение в «геологической» лирике поэта. Можно сказать, что в его поэзии отчетливо видно становление гражданского, нравственных и эстетических идеалов послевоенной эпохи.

Гражданская лирика поэта неотделима от любовной темы. Одна из самых сильных сторон поэтического мира Олега Цакунова — тонкий лиризм, глубина переживаний, доверительность задушевного разговора с читателем, когда поэт по-юношески простодушно открывает в диалоге с читателем самые потаенные и трепетные струны своей души. Присутствует в таких стихах и страстность, недаром же один из поэтических образов, выведенных в его любовной лирике — это образ оголенных электрических проводов. Любовь у лирического героя всегда на максимуме, всегда на высшей точке кипения, на грани предельного напряжения всех душевных сил. Поэт при этом остается верен четкости поэтической формы, и лапидарность стиля, ясного и внешне безыскусного, только подчеркивает напряжение переживаний и лирических страстей.

Многие страницы сборников его стихов посвящены образу любимого города поэта. Город в его стихах рожден действительностью и сформирован литературной традицией, берущей начало от Петербурга Пушкина. Философски отраженный, творчески осмысленный Ленинград, Санкт-Петербург у Цакунова принадлежит к психологическому типу интеллигента, проживающего свою жизнь в полном согласии с теми, кто рядом — с ленинградцами, петербуржцами. У Цакунова это тонкая, метафоричная «петербургская повесть» в стихах. Это город-товарищ, город-брат, оказывающий поддержку в трудные минуты и дающий надежду на светлое, по-петербургски неуловимо прекрасное утро нового дня.

Особое место в творческом наследии поэта занимает детская поэзия. Поэтика Цакунова в детских стихах, как и во взрослых, остается неизменной. По-прежнему главной темой выступают блокада и переживания маленького мальчика, ровесника новых читателей, не познавших ужасов войны. Олег Цакунов находит яркие, убедительные слова и образы, чтобы рассказать юным, не имеющим представления о беспощадном голоде и неотступном страхе смерти, о прошлом, о тяготах блокадного детства и о радости, ни с чем не сравнимой, всеохватывающей радости победы. Мощный заряд чувств, напор слов, передающих биение жизни, острое ощущение ее подлинности и действительности — этим пронизаны его стихи для детей. Говоря с юными согражданами о блокаде, поэт находит интересные игровые ходы и образы. Так, в одном из своих стихов для детей он раскладывает на поэтические составляющие слово «победа». Одним из таких звеньев в цепочке букв становится слово «еда», неотступно преследующее каждого блокадника-ленинградца. А заканчивается стихотворение жизнеутверждающим словом «Да!», относящимся не только к победе, но звучащим как выстраданное, глубоко прочувствованное и осознанное утверждение жизни, как яростное несогласие со смертью

С 1978 по 1987 год Олег Александрович работал старшим редактором и заведующим редакцией современной литературы в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель». Был редактором альманаха «День поэзии». В 1978—1979 гг. окончил редакторские курсы при Московском политехническом институте. С 1986-го по 2000-й год он возглавлял журнал «Костер». Это единственный журнал, выходивший в годы блокады в Ленинграде. Цакунов долгие годы был главным редактором этого детского журнала, искренне, по-мальчишески гордясь судьбоносным совпадением — и Цакунов, и «Костер» появились на свет в июле 1936-го. Именно нравственный стержень Олега Александровича, его литературный вкус, писательское чутье и талант редактора определяли в то время направление журнала и его индивидуальность, его поистине ленинградскую, петербургскую интеллигентность. «Для детей — только лучшее» ― этим принципом руководствовался Цакунов-редактор, отбирая произведения для детского журнала, на материалах которого выросло не одно поколение российских мальчишек и девчонок. Он был не только добросовестным, думающим и осознающим свою ответственность перед мастерами детской литературы прошлых лет редактором, но и активным участником литературного процесса, сам продолжая писать.

Олег Цакунов с 1976 года был членом Союза писателей СССР (позже СП России), членом Петербургского Союза журналистов. Он был награжден Орденом «Дружбы народов» (1987) и удостоен звания «Заслуженный работник культуры Российской Федерации» (1997). Оставил после себя пять поэтических книг, поэтические переводы (произведения Леси Украинки, Ювана Шесталова и др.).

Олег Александрович трагически погиб 25 марта 2000 года (был сбит автомобилем). Похоронен в могиле родителей на Киновеевском кладбище.

Татьяна Кудрявцева: «Олег Александрович Цакунов был товарищем нашим, собратом, другом. Он был одним из нас, частью нас. И он был особенным. Потому что был поэтом. У поэтов нет возраста, а есть легкое дыхание. Поэты верят в истину, как дети верят в справедливость. И эту же истину вершат своею жизнью. Он не писал стихов всуе — за его поэтической строкой стояла подлинность поступка. Его стихи были выбиты на гранитных камнях, как голос истории. Он имел право говорить от лица истории, поскольку сам являлся частицей питерского реликтового берега. Мальчик из блокады, испивший горе полной чашей, и полной же чашей — мужество.

В его судьбе все было исполнено смысла. Самый его путь из геологии в литературу кажется прямым и ясным, по-мужски убедительным, органичным. Этот человек был профессионалом, потому что привык трудиться так, как положено во время жесткого полевого сезона — не от звонка до звонка, а от зари до зари. Без выходных и уик-эндов. Пока не сделаешь, что должен. Чувство долга было присуще ему изначально. Как и чувство слова. Этим он был сродни лучшим героям детской литературы. Может, потому и успел много.

Пять поэтических книг, больше трехсот стихотворений, напечатанных в «Неве», «Юности», «Звезде», десятки блестящих очерков в газетах и журналах, редакторская деятельность в издательстве «Советский писатель», альманахе «День поэзии» и в журнале «Костер»… Олег Александрович Цакунов был членом Союза писателей России и членом Петербургского Союза журналистов. Он был награжден Орденом «Дружбы народов» и удостоен звания «Заслуженный работник культуры Российской Федерации».

В его бытность заведующего редакцией современной литературы издательства «Советский писатель» литература там выходила настоящая. Такая, как «Дом» Федора Абрамова, «Литература-реальность-литература» Дмитрия Сергеевича Лихачева…

Журнал «Костер» был его последним и любимым детищем, изданием абсолютно уникальным по нашим временам. Это ежемесячный журнал для детей, сохранивший до сих пор чистоту интонации и — увы! — немодную ныне глубину. А ведь Олег Цакунов пришел в «Костер» в очень непростые для журнала дни, когда детская литература сходила «на нет», а редакцию раздирали конфликты и сомнения. Новому главному редактору, поэту Олегу Цакунову, удалось не просто журнал сохранить, а единомышленников собрать в круг. Как раз в эти годы «Костер» заговорил в полный голос, сумев поднять свой тираж на невероятную высоту — один миллион триста пятьдесят тысяч. Это в девяностые-то смутные годы! За всю историю журнала — самая высокая цифра. И самая высокая планка читательской любви и благодарности. Детский читатель — субъект странный: он читает только тогда, когда интересно, а «спасибо» говорит от избытка чувств, обретая радость.

Олег Цакунов жил, как писал — искренне. Судьбой мне была уготована участь стать собеседницей его последнего разговора. Олег был полон надежд и веры. Он сказал: «Детская литература-то жива! А значит, все не зря. И мы не зря!» И улыбнулся. Эта улыбка была последним, что он успел в жизни. Он так и ушёл — с улыбкой».

https://spbsj.ru/knigha-pamiati/tsakunov-oliegh-alieksandro

 

Стихотворения:

 

О себе и о жизни:

 

* * *

Добрый труд и доброе слово,

И добра — квитанций гора.

Нет ни золота именного,

Ни фамильного серебра.

 

Предки пали — не напахали,

И стезя стиха — не лиха:

Нет ни ордена, ни медали,

Ни диплома ВДНХа.

 

Поделом: дела — не деянья,

Не по делу — не нам принимать.

Нет на коже напоминанья:

«Не забуду родную мать»,

 

И душою — обыкновенный:

Ядовитых наколок нет.

Все обычно — будильник нервный

Столько лет петушится чуть свет.

 

И пошли — кто по кругу в запарке:

Дом — работа — картошка — дом.

Кто — в обычной школе за партой

И в «продлёнке» привычной потом.

 

Кольцо

Что мне гадать —

Не верю в колдовство.

А впрочем, есть гадание такое:

В стакан с водой опустите кольцо —

И в нем лицо возникнет дорогое.

 

И я решил, коль золотого нет,

Все годовые кольца переплавить

В одно — из четырех десятков лет.

Вся жизнь кольцо магическое — память.

 

Добавил я к мерцанию свечей

Огонь костров и отсветы блокады,

Смешал с водою солнечный ручей

И слезы у родительской ограды.

 

И посреди полночной тишины,

Волной смывая страсть и увлеченье,

Из древней, из сердечной глубины

Явилось мне прекрасное виденье.

 

Чело — метельно-белые поля

И волосы — волнистые, лесные,

Глаза — озера, яхонты Кремля

И кружева из дерева резные.

 

Душа — простор и Палеха краса,

И тройка — сколько их... И взлет чудесный!

Аллея Керн, и Тютчева Гроза,

И Парус, и кораблик мой небесный... —

 

Всё, всё — она.

И лет моих кольцо

Одну любовь показывает верно:

Моей Отчизны милое лицо...

Да будет и светло и вдохновенно!

 

Фотография

Прямо глядит с фотографии старой

Бравый таежный ходок:

Нож — рукоятка из рога архара,

Сумка, в руке — молоток,

Лямки — привычный рюкзак за спиною.

Ниже по склону — тайга.

Он на вершине...

Но я приоткрою:

Было и хуже тогда.

 

Было — тонул и, промокший, дрожащий,

Ночь коротал без огня,

Было — с медведищем встретившись в чаще,

Храбро не выглядел я...

В памяти нашей

Из мысленных снимков

Четче моменты невзгод.

Что-то забудется,

Что-то приснится,

А фотография — вот.

 

* * *

Не оглянуться —

День за днём,

То радуясь, а то серчая,

Привычно будущим живем,

Спешим, пути не замечая.

 

Но вот бывают вечера,

Верней, усталые минуты:

Ты, плечи ватником укутав,

Глядишь, глядишь в огонь костра.

 

А может, в городе, когда

В пространстве темном заоконном

Так бесконечно, монотонно

Шумит небесная вода,

 

Ты, не ликуя, не скорбя,

Без размышлений о грядущем,

Вдали увидишь сам себя

По полю

памяти

бредущим...

 

Круги

«Мы за книгами забыли,

Что живые люди есть...»

Из давних стихов

 

На свет появился —

Родные вокруг

С улыбкой склоняются низко.

Потом у тебя появляется друг

И книга становится близкой.

 

С годами

На быстрых кругах бытия,

Пусть самых простых,

Невеликих,

Родные — всё дальше,

Все ближе — друзья,

А рядом — любимые книги.

 

Но в день тот последний,

Что видеть нельзя,

Но можно предчувствовать ныне,

Останутся книги на полках,

Друзья —

Поодаль,

А рядом — родные...

 

Родная речь

«Берегите, — так прозвучало, —

Дорогую «Родную речь»!»

Что по тем временам означало —

От недобрых глаз уберечь:

 

Дорогая «Речь» на толкучке.

Не в портфеле — вырвут еще! —

Под рубашку спрячу получше,

На груди несу — горячо!

 

Ах, как сердце стучало — читало

На ходу! Все училось быстрей.

Речь родная — стихами стала

И заставой богатырей.

 

Речь... шумит лукоморьем природа,

И века потекли не спеша.

Речь — могучая кровь народа,

Золотая его душа!

 

«Сохраним тебя...» — клятва поэта

Под снарядами в грозном году.

А теперь — или кажется это? —

Отведем и намек на беду.

 

Больше б слов — беспокойных, незатхлых,

По труду — простых, без прикрас.

Ведь несут наши дети в Завтра

То, что слышат сегодня от нас.

 

Что берешь, молодое племя?

Дочь с портфельчиком — в добрый путь!

Тот совет сохранило время,

Дополняя вечную суть:

 

Светлый замысел в жизнь берите,

Не жалейте в работе плеч,

Делом, делом — вот так

Берегите

Дорогую родную речь!

 

Формула из ботаники

«Доведённая» ботаничка

возле учебной картины

Вместо «тычинки-пестики»

вдруг сказала, горько, негромко:

«Нет ничего хуже — плачущего мужчины,

Пьяной женщины и — выделил голос —

наглого ребёнка!»

 

Сколько формул и правил

забывалось прежде мгновенно,

А это — один раз услышанное —

врезалось строчкой каждой.

И проверено жизнью:

о мужчине, о рыдающем, —

верно, всё верно.

И о женщине — да, конечно,

и о ребёнке — точней не скажешь.

 

Сколько лет…

Смутно вижу лицо пожилое

и подкрашенные седины…

Тридцать лет…

Из ботаники только

звенит в моей памяти тонко:

«Нет ничего хуже — плачущего мужчины,

Пьяной женщины и наглого ребёнка!..»

 

Треугольник

Математичка в белой шали

По списку вызовет в конце.

Легко задачки мы решали

На треугольник ABC.

 

И вот, давно уже не школьник,

Решаю столько дней подряд

Судьбы внезапный треугольник,

Классический, как говорят.

 

Решаю так или иначе,

Стараясь, чтобы угол мой

При всех условиях задачи

Был по возможности прямой.

 

Решаю. День не до работы,

И ночь — в бессонной маете.

И счеты не простые счеты,

И градусы теперь не те.

 

И столько горестных открытий

В сердцах, являвших мир и лад.

Решаю... В центре всех событий

Неразрешимый детский взгляд.

 

Успевайте

Успевайте...

«А ну, поднажали —

До отлета какой-нибудь час!»

А признайтесь,

И вы проезжали

Мимо маминых окон не раз?

 

А она — и минутам довольна,

Если вдруг да заскакивал в дом.

Что мешало спокойно и вольно

Побеседовать с ней о былом?

 

(Сесть к столу на диване удобном,

Чаевать с привезенной халвой,

Вспоминать о деревне сугробной,

Толковать о судьбе горевой?

 

И мечталось:

«Эх, гроши бы ныне,

Заиметь бы машину свою.

Не затем, чтоб утешить гордыню,

А единственно — маму мою

Прокатить по хорошей погодке...»

 

Прокатил... на машине другой...

Голова от снотворных и водки

Словно в шапке-ушанке тугой.

 

И стою на Земле одинокий

У распахнутых настежь дверей...

И пишу запоздалые строки:

«Успевайте любить матерей!..»

 

Маме

Как вечный двигатель заботы,

Без устали хлопочет мать.

И вот сегодня слышу:

— Что-то

Я стала больше уставать...

 

Так тихо сказано, без «нервов»,

А что-то мне не по себе.

И ведь невзгод лихих, наверно,

С лихвой на две — в одной судьбе!

 

Казалось, все-то понимаешь:

Война и дети, боль и ложь...

Звучанье слов и юным знаешь,

Значенье — жизнью познаешь.

 

И с новоявленной виною

Отныне постигать начну

Своею первой сединою

Твою сплошную седину.

 

А что могу?

Не маг я, мама,

Не повернуть и года вспять!

Суметь бы мне такую малость —

Твою улыбку возвращать!

 

Да навещать тебя почаще,

А в праздники — само собой,

Не забывая и о вящем:

Не огорчить своей судьбой.

 

Вечная забота

Весна и там зазеленела,

Где камень с именем отца.

Не то чтоб мама посветлела,

Но чернота сошла с лица.

 

Приедем солнечной субботой.

Что мама шепчет, я пойму:

Работает с живой заботой,

Как раньше штопала ему.

 

И сам я — крашу ли ограду,

Копаю клумбу у плиты —

Шепчу: «Отец...

Вот мы рассаду

Купили... Вырастут цветы...»

 

«Да, — мать со вздохом руки сложит,

Присев устало на скамье, —

Какая жизнь — одной... А все же

Здесь приберусь — и легче мне...»

 

* * *

Отпускная свобода!

От зари до зари

Сочинял бы я оды

И читал словари!

 

И по городу надо

Побродить не спеша,

И по Летнему саду —

Листву вороша.

 

Да к Неве надо лично,

Надо грудью — к мосту.

Или — на электричке

На грибную версту!

 

По лесам бы я шлялся —

Надышался бы всласть.

Спать ложась, не боялся б

Никуда опоздать...

 

Скоро отпуск.

Завянет

Листик календаря,

И — свобода!..

 

И тянет

Дочь за свитер:

— А я?

 

* * *

Да будет жажда вечного пути —

По тропам ли,

По книжным ли ступеням.

Сну:

«Подожди!»

Любимой:

«Отпусти!»

Себе:

«Держись!»

И нету отступленья.

 

Идешь,

А путь все дымчато-далек.

Не все успел...

А кто успел, скажите?

И сколько их — непройденных дорог,

Книг начатых,

Несделанных открытий...

 

* * *

Спешим уже не так спеша

И на свидание,

И к другу.

А раньше — чуть толкнет душа,

И тело мчится что есть духу!

 

И, обгоняя мысль порой,

По лужам прямо в ливень рвется,

Путь освещая искрой той,

Что интуицией зовется.

 

Душа! Иль ты не молода?

И тело вроде бы не старо.

Но — между вклинились года.

И вот уже заметней стало,

Что сквозняковый есть просвет,

Есть замедленье, отставанье:

Душа на зов летит,

А вслед —

Уже на рельсы упованье.

 

И ведь не то чтоб нету сил,

Еще — да здравствует движенье!

А с холодком предощутил

Предел земного расхожденья:

 

Когда в рассветный вешний час

К любви сквозь дым цветущих вишен

Душа рванётся, озарясь,

А ты... останешься недвижен.

 

* * *

Ты уже наследил, погляди,

Но идешь себе, не унывая,

Словно набело — жизнь впереди,

А вот эта — пока черновая.

 

Да и дело, чем занят сейчас,

От души? Не корысти ли ради?

Словно целая жизнь про запас

И вот эту не жалко истратить.

 

Знаешь ты, эти «словно» — тщета,

Но грядущее радужно манит,

Словно жизнь так наивно проста,

Что тебя и в одной не обманет.

 

* * *

Не слушаю гида,

Ни строчки — в тетради,

Дышать-то и то мне трудно.

Автобус дрожит от любви к автостраде,

А я— в мандраже простудном.

 

Костлявая готика — ну, загляденье!

А я, простите, чихаю.

Знобит.

Вот бы дома болеть — наслажденье,

Дремать бы, напившись с малиною чаю...

 

И пульс барабанит: обратно, обратно.

Пусть прыгать в «козле» по дороге избитой,

Здесь поле зимою — и то аккуратно:

Ни плуга, ни сеялки позабытой...

 

Таблетка солнца туманом проглочена,

Вдали стетоскоп телебашни...

Потом я буду в отеле ночью

Метаться и звать домашних.

 

Проснувшись, опешу:

Как все незнакомо!

А если — навек чужбина?

Болеть-то и то нам хочется дома,

А если бы вдруг...

Хо-ло-ди-на!

 

* * *

Вот солнце явилось —

И мир веселее,

И люди рванулись спеша.

А если бы скучные нити висели,

Сидела б, как в клетке, душа.

 

Ведь пьесу мы смотрим

Иль книгу раскроем,

И там не заметить нельзя,

Что мрачно-трагическим мыслям героя

Созвучна в раскатах гроза.

 

Но только звонок:

— Не побродим? —

И — ходу!

Что ливень — прошел, не прошел:

Душа оправдает любую погоду,

Когда на душе хорошо!

 

* * *

Летящий, огненного цвета

Листок, обломанный по краю,

Мне прошептал — откуда это? —

«Я исчезаю, исчезаю...»

 

Из века прошлого так живо

Осеннее напоминанье.

Сейчас звучит чуть-чуть красиво,

А ведь последнее стенанье.

 

Другая жизнь... В просветах парка —

И здесь! — поставлен дом высотный,

Пунктир машин прочерчен ярко

И в небе вензель самолетный.

 

Другая жизнь в реглане новом,

И песнь динамиком поется.

Но почему ж былое слово

В тебе так больно отзовется?

 

Да потому, что, как и прежде,

Из круга — никуда не деться.

Все те же мы — в борьбе, в надежде,

Все те же — и листок, и сердце.

 

А сущность нови многотрубной

Лишь в отвлеченьях незаметных

И от раздумий многотрудных,

И от вопросов безответных...

 

* * *

Все выше над землею мы растем —

Домам по пояс лиственное лето.

И на высоком этаже моем

Антенны лезут в окна вместо веток.

 

А мы все выше — реактивным клином,

Не в состоянье скорости унять.

И сзади — наши души журавлиные,

Которым все трудней нас догонять...

 

* * *

Вздохнем:

«Непросто жить на белом свете...»

А ведь по сути надо-то всего:

Быть выше озлобленности и сплетен

И выше честолюбья своего.

 

Чтобы, работу чувствуя плечами,

Внимать любви, как воле полевой.

Да чтоб земля родная — без печали,

Да чистый свет звезды над головой.

 

Ритм Земли

Спросонок сын залепетал картаво.

Коснись губами теплого виска

И — за порог.

Вдоль твоего квартала

Уже течет рабочая река.

 

И солнце путь свой начинает зримо.

И разве удивительного нет

В том, как извечно, как неодолимо

Встречаются работа и рассвет?

 

Что может быть минуты этой выше

В рассветной дымке, в молодых лучах,

Когда сердечки спящих ребятишек

И молоты родителей стучат!

 

Жизнь

Жизнь ты наша жизнюшка!

Чудная, случайная,

Во росе и в инее,

Во трудах и чаяньях.

 

То — предельно дельная,

То — пустопечальная,

Косокарусельная,

Прямомагистральная.

 

Лысая — под митрою

Или грешнокудрая,

Хитрая — нехитрая —

Все равно премудрая!

 

В грозах ли военная,

Или в розах колкая,

И в годах — мгновенная,

И в минутах — долгая.

 

Жесткая — перинная,

Сытая — голодная,

Длинная — недлинная, —

Все равно короткая!

 

Тот ликует радостно:

Наконец — то женится,

Тот сияет благостно,

Прижимая первенца.

 

Тот болеет, охая:

«Ох, и окаянная!»

Легкая — нелегкая —

Все равно желанная!

 

Поиски друга

Кивок.

Рукопожатие: «Привет!» —

И отдаленно: «Здравствуйте» — глазам.

В буфете, покупая винегрет,

И в креслах откидных под небесами,

В командировку дальнюю спеша,

И в книжной подписной очередище —

Ты сам не замечаешь, как душа

Повсюду неприметно друга ищет.

 

Как радостно поймать себя на том,

Что с человеком будто бы знаком!..

Как радостно открыться хоть чуть-чуть,

А обманувшись, ты интуитивно

Уже умеешь в сторону свернуть,

Не отвечать, а лишь кивать наивно.

Итак — «Привет!»,

И разговор возник.

 

Как осторожен — слово, замечанье —

Наш путь через обычных фраз тростник

На берега взаимопониманья,

Еще не открываясь в полный рост:

Что между нами —

Пропасть или мост?

 

* * *

Памяти друзей...

 

На высохшем заплаканном стекле

Одна звезда возникла и другая.

Друзей моих все меньше на земле.

И я ночами к звездам привыкаю.

 

И времени все меньше.

И к тому,

Вконец устав,

Склоняюсь я все чаще:

Чтоб, затянувшись, спрятаться в дыму,

Чтоб засидеться над хмельною чашей.

 

Но отстраню табак я и вино —

И ночь встречаю с ясной головою.

Так многое уже не суждено,

Что ценится оставшееся вдвое.

 

* * *

Кто знает, отчего произойдет?

Взмутится тина,

Брызнет злая пена.

Словечко,

Слово за слово — и вот

обидою задело, закипело.

И разберись попробуй, чья вина,

Хоть раскрути все с самого начала.

А если было выпито вина,

Совсем беда…

А с вами не случалось:

Наговорить друг другу чепухи,

Испепелить горящими глазами,

Уйти,

Бродить по городу часами,

Остыть,

Вернуться

И читать стихи?..

 

* * *

Итак, ни звонков, ни замков,

Ни даже щербатых ступенек.

Карман ощущением нов:

В нем нет — и не надобно! — денег.

 

Итак, ни полов, ни столов,

А миску держу, обжигаясь.

Сажусь, не жалея штанов,

К смолистой коре прижимаясь.

 

Итак, ни пиров, ни хоров,

Поющих о деле. А дело

Высокое — горы! И слов —

Не надо. Того и хотелось.

 

Золото

Во мраке разведочной штольни

На стенке фонарь осветил,

Как белые толстые корни,

Сплетение кварцевых жил.

 

А крап золотистого цвета

По кварцу на сколе ином?

Ведь золото, золото это

В его залеганье земном!

 

Ну что ж ты спокоен, невежда!

И я не потел, не дрожал.

С того ли, что золота прежде

Я в жизни в руках не держал.

 

С того ли, что с детства запомнил:

Кто падал в блокаду без сил,

Тот взглядом, отчаянья полным,

Не золота — хлеба просил.

 

А желтую страсть поколений,

Казалось, угрюмо таят

Кривые горбатые тени,

Что с нами в забое стоят.

 

И щупальца кварцевой жилы

Как будто ползут в тишине.

И выбраться мы поспешили,

Ослепнув в сверкающем дне.

 

Вот солнце златое —

Не ты ли

Богатство отпущенных дней?

Любимой глаза золотые

Да матери сердце моей...

 

Из «Жилищных песен»

О, крепкий чай в дремотной тишине!

Жизнь отдыхает, дышит и — ни слова.

Но детский плач доносится извне.

Где? На каком?

Затих, и снова, снова...

 

В груди толкнется: «Выйди в коридор!»

Ум усмехнется: «Ты ж теперь в отдельной».

И сам с собой заводишь разговор

О слышимости этой беспредельной,

Об альтруизме...

Что там за беда?

Ну, сон плохой,

Ну, съеден лишний овощ.

Ведь не в лесу, а в городе всегда —

Людей-то сколько! — выищется помощь.

 

И мать с отцом, по крайней мере мать

Склонилась, успокаивая чадо.

Какой пустяк, а так разволновать.

Да, слышимость...

Нет, что-то делать надо!

 

«Ковер настенный, вот, — решаешь ты, —

Достать бы».

Приложи-ка ты старанья,

Чтоб глухота душевной доброты

Росла согласно благосостоянья.

 

Пока же отмахнемся: дом такой.

Не надо объяснений нам сложнее:

Что плачущий ребенок за стеной

Слышнее уху,

Сердцу — не слышнее.

 

* * *

Тот ниву топчет, возмущаясь: «Колко!»

А этот — «Поле!» — воссияет весь.

Один в лесу: «Вот веников-то сколько!»

Другой на веник смотрит: «Это ж лес...»

 

Кто дерево посадит, кто подпорку

Приладит к наклоненному стволу.

А некто ночью в парке свалит елку,

Пуская в ход зубастую пилу.

 

И знаем, благодушествовать рано, —

Нам этой темы хватит на века.

Жизнь — длинная для зла, но, как ни странно,

Для добрых дел совсем не велика.

 

Вот и успей, чтоб жизнь не прокатила,

Чтоб вырастить в душе сквозь дым забот

Не розу пусть, но и не крокодила.

Хоть елочку. С улыбкой в Новый год!

 

Ночное окно

Ночь давно.

Дома в туманной дреме,

Даже фонари погасли: «Спим».

Лишь одно окно напротив в доме

Ярко соревнуется с моим.

 

Что мне до него!

Неторопливо

Я листаю книгу, лажу стих,

Милых дел неспешностью счастливый

После мельтешений всех дневных,

Полной тишиной, полночной волей,

Словно некой вечностью.

Гляди:

Там мелькают тени — танцы, что ли?

Там семейный праздничек поди?

Поздние чаи гоняют, или

Все никак последней не испить?

А наговорились, накурились,

А нацеловались, может быть!

 

Я случайно лоб к стеклу приближу

И внизу, напротив у дверей,

Под окном, машину я увижу —

«Волгу». С красным крестиком на ней.

 

Отодвинусь: «Вот тебе и пляски...»

И все тени, тени за окном.

Но теперь совсем другие краски

В зябком одиночестве ночном.

 

Запахи лекарств волною жгучей

Словно долетят издалека...

А вернусь к работе —

С вечной ручкой

Странно заторопится рука...

 

* * *

Иные так действуют смело,

Пока не окрепнет ладонь.

«Не боги горшки...» —

И за дело,

И лепят,

И с ходу — в огонь.

И с новым издельем шагают,

Не чувствуя смысла строки.

«Не боги горшки обжигают».

Но только — какие горшки?

 

Настроенье

Так сияли глаза человека,

Что спросил я его о мечте.

«Дотянуть бы до нового века —

Вот мечтаю, да силы не те.

 

Знаю средство одно от старенья —

Не копить ничего «своего»,

К жизни есть у меня настроенье —

Интересного столько всего!

 

Помню, зимы глухие тянулись

И при свете от печки жилось...

Как раскрылись года, развернулись!

Покатило. Запело. Зажглось!

 

Выше крыш и крестов полетело —

Долетело до встречи с Луной!

Ну а самое дивное дело —

Домовой наш, пускай не цветной.

 

Все понятно и громко расскажет —

Я на стуле объеду весь свет!

И людей заграничных покажет,

И зверей, — да каких только нет!

 

А сосед — и приличный мужчина —

Знай канючит: не то и не так...

Тьфу! Да ты посмотри, медицина

Сердце новое ставит. Чудак!

 

Все им худо — таких не исправишь.

И склоняюсь я к мысли простой —

Повезло мне и в том, не представишь,

Что сравнение есть с темнотой.

 

Да, по-черному время топило.

И понятнее мне чудеса.

И какая цветущая сила

Поднимает землян в небеса!

 

Я смотрю в эти юные лица

И тянусь, молодеючи, сам.

Эх, за век бы, за край ухватиться:

Что там дальше? И далее там...

 

И людей-то все больше красивых!

Двадцать первый!

Дотянем, сынок?!» —

И в глазах восхищенно-счастливых

Полыхал голубой огонек.

 

Интересно...

«Интересно...»

Собеседник мой —

Эрудит, Экономист, статистик.

Сколько в голове его младой

Цифр, сравнений и характеристик!

 

«Интересно» —

Начинает он

И меня заваливает вскоре,

Как в забое, тысячами тонн,

Киловатт, грамм-градусов, калорий.

 

«Интересно...»

На душу, на рот

Вычислил и долю лунохода!

Да, вперед мы так шагнули от

Девятьсот тринадцатого года.

 

Интересно

Стало мне уже:

«Может быть, для полного расклада

Сравнивать — уж если о душе! —

С Октябрем семнадцатого надо?

 

Интересно,

Градус в нас каков

Революционного горенья?

Интересно, личных-то замков

Меньше ли на душу населенья?»

 

* * *

А жить — все интересней.

И на привычном месте

Во глубине квартир

С лапшой глотаем вместе

Клуб кинопутешествий,

Животных телемир.

 

Мелькают страны, лица...

А стоит удалиться

За городской порог —

Что в поле колосится?

Летит какая птица?

Растет какой цветок?

 

Из меха шляпу шьёте,

А вам о том еноте

И слова не сказать.

Да что там — и в компоте,

Который в рот несете,

Всех ягод не назвать!

 

Дыхание

Век звучащий...

Хватает и нам

Городской скоростной суматохи:

Телетайп,

телефон,

теле-гам

Всех каналов спешащей эпохи!

 

Так привыкли, что шум устрани —

Мы опешим.

Но вот налетели

До того сумасшедшие дни,

Что дыханье уже на пределе.

 

«Ничего,

расстегну я пальто...

Ничего,

все успел и — неплохо...»

Но и в поезде позднем, в метро,

Добивает размеренный грохот.

 

Отключаясь, гудит голова.

Что-то силишься без интереса

Полистать, но не лезут слова

Чтива наилегчайшего веса.

 

Поскорей бы на лифте взлететь.

Привалиться к обоям в передней.

Даже тапочки просто надеть —

Удовольствие не из последних.

 

Нет — не музыку, даже — не фон.

От-ды-шать-ся,

Шагнув на балкон,

В тишину, в голубое мерцанье

Мирозданья бесстрастного...

В стон

Все дела свои выдохнув...

«Сон —

Эта жизнь?

Кто ответит?»

Молчанье...

 

* * *

Все равно не поспеешь никак.

«Ах, не модно!» — напрасные вздохи.

Раньше как-то прилаживал шаг,

А теперь пропускаю эпохи.

 

Век «платформ» на подошве простой

Прошагал, и не мучило это.

И одежду сдаю на покой

При естественной порче предмета.

 

Молвят: «Просто — не молод». И то!

Но теперь я у встречных нередко

Вижу сердце сквозь толщу пальто

И глаза под нескладною кепкой.

 

Слышу ум неприметно большой,

Чую искренность дел в человеке

И склонюсь перед честной душой,

Модной даже в пятнадцатом веке.

 

* * *

Секунды слушать страшно:

Быстрей, быстрей, быстрей.

От напряженья влажный,

Висок стучит: «Успей!»

 

У-успей! — с железным пеньем

Составы мчатся прочь.

Ракеты рвут ступени,

Выстреливая в ночь.

 

А я стою покуда —

Не еду, не лечу, —

Обсыпанный секундами,

Как иглами в лесу...

 

Спеши,

Скачи,

Не падай,

За гриву дней держись!

А стран,

а книг,

а правды...

А времени-то —

Жизнь...

 

О войне и блокаде:

 

* * *

С войны — вот так совпало —

Себя я помнить стал,

С нее мои начала

Всех жизненных начал.

 

И в памяти взметенной

Осадный город мой

То снежно-затемненный,

То огненно-взрывной.

 

Там хлеб считал на граммы

В коптилочном чаду,

Там пил не из-под крана —

Из проруби во льду.

 

Суть моего устава —

Блокадная Нева.

Я не имею права

На сытые слова.

 

* * *

Еще вдали...

Пестрят плакаты.

Как будто праздник, все снуют.

Над городом — аэростаты.

Бойцы с оркестрами поют.

 

Их гимнастерки — не помяты.

И побеждать —

За частью часть —

Уходят в сторону заката,

Как в окровавленную пасть...

 

* * *

Когда уже без сводок ясно,

Что враг не где-то —

У ворот!

Когда взволнованно, несчастно

Со скарбом топчется народ, —

Сквозь толчею и непонятность,

Сквозь крики,

руки

и платки

Надеждой,

символом порядка

Размеренно идут полки.

 

Разлука.

Штык сияет новый —

Не отвести бессонных глаз.

И скатка на плече — подковой,

Не всем на счастье это...

«Раз!»

Дворы пустеют понемногу.

А путь бойцов — неумолим.

И все стучат,

стучат в дорогу.

Земля,

не отворяйся им!..

 

Малыш

Военные зимние дали

Я вижу в замедленном сне,

Как будто сквозь пятна проталин

В морозном разбитом окне.

 

Проспектом идет одиноко

С поземкой попутной малыш.

Луны мутноватое око

Глядит на него из-за крыш,

А то — из-за каменной груды,

Где хлопает дверь на весу.

Встречаются черные люди,

А белых на санках везут...

 

— Где мама твоя?

— Заболела.

— Уже не встает?

— Не встает.

— Куда ты?

 

Дорогою белой

Идет через годы, идет...

 

Помним

Синь июнь.

Двадцать вторые сутки.

Красный крик в дымящемся окопе.

Черный нож огромной мясорубки —

Свастика вращается в Европе.

Чтоб в чаду и пламени — к востоку:

Прямо в сердце — по Москве ударить,

Вену Волги перерезать к сроку,

Задушить мой город...

Нет, не дали!

Дали так,

Что сталь крупой крошилась

«Фердинандов»,

Что ко лбу примокла

Бешеная челка...

И — свершилось!

И перевернулся мир в биноклях:

Крупно звезды мирные горели...

Шли солдаты

И «Катюшу» пели…

 

* * *

Война гудит,

Грохочет,

В окна рвется.

И видно в затемнении двора —

Кромсают небо,

Пробиваясь к солнцу,

Как ножницы, прожектора.

А он с оглядкой

Корку ест укромно,

Сбирая крошки крошечек в щепоть.

А от коптилки —

На стене огромная

Тень

Ест уже не корку, а ломоть...

А руки — посиневшие от холода,

И вспухшая от сырости стена.

Тень над мальчишкой,

Ночь над зимним городом,

И над страной нависшая

Война.

 

* * *

А радио все меньше говорит.

Что говорить — оно играет марши,

Потом стучит,

Но вот когда молчит...

Лежу больной —

а вдруг забыли? —

страшно.

 

«Тревога!»

Взрывы, взрывы —

и — «Отбой!»

И вновь сирены ядовитый вой.

 

Под одеялом съежусь, онемею.

Дней — девятьсот,

А я считать умею

До десяти...

«Тревога!»

И — «Отбой!»

 

* * *

Ещё на фронте танков было мало,

Мы этого не знали, малыши,

Но рисовали, чтоб их больше стало,

Для блеска послюнив карандаши.

 

Вокруг коптилки из консервной банки

Был наш завод особый, броневой:

Зелёным красим — танки, танки, танки, —

Они на месте принимают бой!

 

И красным выстрел огненный искрится,

Звезда алеет, и над башней — флаг.

И разбегались человечки-фрицы,

На чёрных касках — их паучий знак.

 

Один из них в испуге оглянулся, —

Мой танк поддаст фашисту на бегу!

Другой лежит — споткнулся-растянулся,

А третий — ноги вверх — торчит в снегу.

 

А кто он, чтобы не было сомнений —

Ведь каску не увидишь на враге, —

Я свастику для полных разъяснений

Нарисовал ему на сапоге…

 

Дышу на пальцы, хоть и жарко в схватке,

И вновь рисую танки — про запас.

Жаль, что бумаги не было в достатке —

Так много танков стало бы у нас!

 

* * *

Как я строчил из автомата —

И на скаку и на бегу.

Я на лету ловил гранату

И посылал ее врагу.

 

Я эшелон взрывал с горючим,

В засаде «тигров» поджидал.

Я пробирался сквозь «колючку»

И узников освобождал.

 

Как плакали они счастливо

И удивлялись: «Сколько ж лет?»

И говорили мне: «Спасибо!»

А я: «Пожалуйста!» — в ответ...

 

О, если б детские хотенья

Всех городов и деревень

Сбылись по щучьему веленью,

Война бы кончилась в тот день.

 

Первая бомбежка

От маминых проснулся губ,

От рук ее, скользящих живо, —

Массивный дом, как в деснах зуб,

Покачивался от разрывов.

 

И взрослых это удивит:

Жильцы-то коренные были.

Казалось, дом — надежный щит,

И лентой стекла укрепили.

 

По лестнице спешил народ,

Одетый наспех, в чем попало —

То волочилось одеяло,

То шлепанец слетал,

И вот

Все на площадке собрались:

Без окон меньше угрожало.

А лампа тусклая дрожала.

А бомбы —

«Целит в мост» —

рвались.

 

Птенцы — кто хныкал, кто затих,

Головкою склоняясь сонной,

Глядели женщины на них

Беспомощно и беспокойно.

 

Все успокоиться не мог

И дом от грозных потрясений.

И уходила из-под ног

Наивность многих представлений.

 

И первый лед застыл в груди —

Предчувствие людей тревожно.

Но то, что ждет их впереди,

Придумать было невозможно...

 

Пожар Бадаевских складов

Что там творилось —

пламя, вой.

Метались крысы —

шерсть их дыбом!

Запасы огненной рекой

Текли

И становились —

дымом!

И дым на километры вверх

Поднялся на глазах у всех:

Зловещий

черный,

знак вопроса.

А люди поступали просто:

Сдирали обгоревший слой

И чай сластили той землей...

 

* * *

«Буржуйка» наша —

Черный кот:

Четыре ножки,

Хвост

трубою —

Съедает мебель.

Вот

комод —

Такой огромный! —

Стал золою.

И с уголек

Стал ростом стул...

Студеный ветер в души дул.

И пел за дверцами печей

Про относительность вещей...

 

* * *

Дров-то, дров… Поближе к ночи,

Перед сном «буржуйку»-печь

Мы протопим, да не очень,

Чтоб в тепле нам только лечь.

 

С головой — под одеяла

В метрономной тишине…

«Мама, ты бы рассказала

О победе и весне.

 

Чтобы солнечное небо

Было печки горячей,

Чтобы столько было хлеба,

Сколько в стенах кирпичей».

 

«Спи, сынок, не до рассказа, —

Не поспать, где силы взять?

Ну как три-четыре раза

Будут нас бомбить опять?

 

Вон в соседний дом попали —

Снег летит сквозь этажи…» —

«Мама, верно, там в подвале

Слышен голос? Расскажи…»

 

«Это ветер воет дико,

Вьюга стонет, голосит…

Спи, сынок, пока всё тихо,

Вся война большая спит».

 

* * *

Одеяло подтыкали

И сжимались у стены.

Мама теплая такая,

Рядом с нею — нет войны.

 

Хорошо не шевелиться

И тихонько засыпать.

Может, вкусный сон приснится —

Буду корочку сосать.

 

А над ухом — колыханье,

Воздух струйками звучит.

Это — мамино дыханье.

Сердце в спину мне стучит...

 

* * *

Замечено глазами всех детей,

Чья жизнь была с войной минувшей слита,

Что в самый голод нет у матерей

Обычно никакого аппетита.

 

И матери студеною порой,

Заткнув в окошке одеялом ветер,

В потемках непослушною иглой

Свое тепло перешивали детям.

 

И под огнем тяжелых батарей,

На залп всем телом откликаясь живо,

Как заслоняли матери детей

В секунду, остановленную взрывом!

 

Вот почему, когда сошла зима,

Когда фронты на запад уходили,

Вокруг вставали детские дома,

Как памятники материнской силе.

 

Маме, чудом уцелевшей

Прозрачные,

От голода светясь,

С чертами, заостренными от горя.

О, матери...

В тот обнажённый час

Понятнее их жертвенная доля!

 

В свою одежду прятали от вьюг,

Сердцами закрывали от осколков,

В ладонях их потрескавшихся рук

Таились сэкономленные корки.

 

Как тихо засыпали голоса.

И шёпот звал приблизиться к постели,

Но медленно раскрытые глаза

детей не находили, сквозь глядели…

 

Нам ласковее, бережней, нежней

К ним, уцелевшим, относиться надо:

Как ни лечи,

А с наших матерей

Уже не снимут никогда блокаду…

 

Слова

Ни букваря,

Ни книжки самой драной...

Из мирных букв

В словарик детский мой

Вошли слова

То красные, как — «рана»,

А то с «бом-бо-убе-жи-ще» длиной.

Гул «мессершмитта» поднимал ночами,

Пугал удар «снаряда»,

А война

И смысл меняла слов —

И не речная

Повышибала стекла нам «волна»,

А птицы или звери —

У «блокады»

Нет слов таких:

Все кануло в снегах...

Я змей не видел,

Только слово «гады»

Тогда звучало — это о врагах.

 

Ночная блокадная сказка

А когда бомбежка грянет

И от страха вздрогнет дом,

К нам войдет ночная няня

С незаметным огоньком.

 

Затемнение приладит

На испуганном окне,

А на чью кровать присядет —

Не страшней тому вдвойне.

 

Мы сбежимся в одеялах,

В темноте прижмёмся к ней

Сказку слушать, как бывало.

Тише гром — слова слышней:

 

«... Вот жила царевна-лебедь.

И злодей крылатым был.

А Иванушка-царевич

Птицу черную убил …»

 

«Из зенитки…» — кто-то вставит,

Сказку к жизни подведет ...

По железной черной стае

Бьют зенитки третий год.

 

Бьется город наш, спасает

Нас, истаявших совсем.

Только снова нависает

Гул над нами ... и не всем

Доведется с жизнью сверить,

Что конец счастливым был,

Что Иванушка-царевич

Птицу черную убил ...

 

На радио

Ну что ты помнишь:

был — под стол пешком,

Ну что ты мог —

ребенок из детсада?

Ответь, мальчишка с голубым лицом,

Что в центре ледяного Ленинграда

У микрофона главного стоял

По стойке «смирно».

Громко, с выраженьем —

«Вот не забыть, не сбиться бы» —

Читал

В концерте для бойцов стихотворенье.

 

Потом сказали, что не подкачал.

А сбился б — не беда, не слова ради.

Звучащий детский голос означал,

Что живы, живы малыши в блокаде!

 

По радиоволнам,

по проводам

Заиндевелым,

Сквозь огонь жестокий

Подмогою к сражавшимся отцам

Стремились эти тоненькие строки...

 

После бомбёжки

Стена в обоях разных,

И угол так отбит,

Что дом коробкой красок

Раскрытою стоит.

 

А помните вы?

Кисточки

Да свежих красок ряд.

И на коленках косточки

От ерзанья болят.

 

Цветастые рисунки,

Язык — туда-сюда.

От кисточки ворсинки

На красках — не беда.

 

Какое было слово,

Как дымка, — акварель...

Когда удастся снова

Нарисовать апрель?

 

А дом... Любую краску

Возьми — различий нет:

Один лишь черно-красный,

Слезой размытый цвет...

 

Утро и вечер

 

1

На окнах занавешенных рассвет

Полоской сероватой проступает.

Чтобы умыться, мама прорубает

Лед колуном в ведре.

Бомбежки нет.

И я, еще спросонок полуслеп,

В постели приподнявшись,

Шарю взглядом:

— Что будем есть?.. —

Одна на свете радость —

Держать в ладонях черный хлеб...

 

2

И снова вечер бесконечный...

Морозно и полутемно.

Сидим мы, съежившись у печки,

Чего-то ждем давным-давно

И смотрим на огонь убогий.

Внакидку — зимние пальто.

Молчим,

И на сигнал тревоги

Не отзывается никто...

 

Стрельба зениток разгорается,

И взрывы ухают впотьмах.

А пламя словно улыбается

На жестких маминых губах...

 

* * *

Сугробы.

Ни машин, ни лошадей,

Ни взмаха крыльев —

Ничего живого.

И даже лица встречных нам людей

Не дрогнут бровью.

Не промолвят слова...

 

Фигура полусогнута вперед,

Как будто полупадая идет...

А снег летящий кажется живым,

И где был дом —

Живой струится дым...

 

* * *

Да было ль это —

Вдоволь света,

Тепла и хлеба?

Жег мороз.

Не помнилось, что было лето,

И в жизнь не верилось всерьез.

 

На успокоенных глядели

И увозили в белый дым.

Слезою капнув, их жалели,

Вздохнув, завидовали им.

 

Живые —

насмерть уставали,

Подняться утром не могли.

Сначала на руки дышали, —

Как птицу, в них отогревали —

Мечту.

Вставали,

жили, шли...

 

* * *

А как мы постепенно возникали?

Мы возникали в лампочном накале,

В прибавке хлеба,

В шорохе воды,

Тихонько заструившейся из крана...

И лед нечеловеческой беды

Оттаивал,

И обнажило —

раны:

Своим мы жили горем,

А теперь —

Страны всей горе

Заглянуло в дверь.

И вот тогда — заплакали вовсю,

За всю Россию,

За семью свою...

 

Вместе

Мы и соседи — племя.

Сплотили холода.

В одном углу — на время.

А может — навсегда.

 

Совместные усилья —

Поленьев да воды,

Совместное бессилье —

Какой-нибудь еды.

 

По капле экономим,

По крошке бережем.

И если печку топим,

Коптилку не зажжем.

 

А вместе легче вдвое —

Глаз больше, чаще речь —

Всё доброе, людское

В самих себе сберечь.

 

* * *

Ни суп и ни каша —

А среднее.

В глубокой тарелке —

Да мелко.

На сладкое — блюдо последнее —

Вылизыванье тарелки.

 

От мала и до велика

Вылизывали.

До блеска.

И отражались лики,

Святые,

Со скулами резкими...

 

Дорога жизни

Движенье по жизни — зовётся дорогой.

Дорогою жизни сквозь годы шагая,

Я выйду на берег озёрный пологий,

И вспомнится жизни дорога другая.

 

«Эх, Ладога...» — пели родные, бывало.

Не слёзы блестели — оттаявший иней.

«Эх...» — наши дороженьки крепко спаяло

С Дорогою жизни по Ладоге зимней.

 

Уехать бы надо, но сил не осталось.

И шли грузовые с мукой в нашу муку.

На всех — это мало, но каждая малость

Ложилась добавкой в прозрачную руку.

 

Добавкою жизни... Дорога спасала,

Теперь-то мы знаем, какою ценою!

И взрывы гремели. И льдины кромсало.

И фары светились под черной водою.

 

«Эх, Ладога...» Ладога — день серебристый.

Вокруг посмотри — ни воронки, ни раны.

И лёд по зиме — ослепительно чистый.

И летом — волны голубые воланы.

 

И лица спокойны — какие тревоги?

В душе только тени событий минувших,

Как ладожским дном — отраженье дороги

Холмистым пунктиром машин потонувших.

 

Блокадный Вольтер

На улице белой моей

Старик, по зиме наряженный,

На креслице финских саней

В раздумье сидит погруженный.

 

Что вспомнил он или забыл?

Художник он или ученый?

Похоже, он что-то чертил

Вот только что тростью крученой.

 

Не страшен теперь ни мороз,

Ни голод ему окаянный —

Промерз он до сердца насквозь

И кровью наполнен стеклянной.

 

Тревога! — не прячется он,

Домой не спешит в передышках,

От взрывов не ежится он

И словно смеется при вспышках,

 

Летит огневая змея,

Осколок пальто пробивает.

Но в смерти есть сила своя —

Вторично ее не бывает.

 

Возвысясь над бездною бед —

Без страха, без крика, без стона, —

Весь в мрамор морозный одет,

Как мудрый философ Гудона.

 

Сидит у дороги старик

Скульптурою в сумраке зыбком.

И чуть приопущенный лик

Загадочной светит улыбкой...

 

Баллада о блокадной бане

С передовой, а это было рядом,

С дровами, что непросто раздобыть,

В метельный город медленным отрядом

Пришли солдаты баню растопить.

 

От сиплых голосов предбанник ахал,

Не скрипнул пол ни под одной стопой,

На стёклах в отделенье лёд заплакал,

Когда вошли костлявою толпой.

 

Не старики, а юные мужчины,

Но голод их гравировал черты:

И выпирали позвонки на спинах,

И впалые темнели животы.

 

И этот мох, стыдливый, залежалый,

И губы, отчуждённые давно.

Уже им память часто не мешала,

И многое им было — всё равно.

 

Отмыться — пусть на день, на час, но всё же...

Забыть свои смертельные труды,

Снять напряжённость с заскорузлой кожи

Живым прикосновением воды.

 

И вспоминал один: с дружком на пару,

Распарившись, из бани у реки

Выпрыгивал, смеясь, да с жару, с пару —

Саженками летел вперегонки...

 

В пару не видно — и глаза слезились,

И кто сильней — задумчиво грустил…

Вот женщины тогда и появились.

Что часовой — пристали — отступил.

 

В смущении их лица не зарделись —

В блокаде так… вдвойне как на войне.

И, от мужчин взгляд отводя, разделись,

И в мыльной разместились в стороне.

 

На этих женщин погляди сквозь годы —

Цвет глаз и тот поблёк и помутнел,

Ведь даже безусловная природа

Отказывалась жить в подобье тел.

 

Вот головы склонили, уронили

Седеющие волосы к воде.

Как будто в плаче, словно хоронили,

Собравшись вместе, молодость — в беде.

 

Плачь, плачь, двадцатилетняя старуха,

Себя увидев обнажённой. Ты —

Навряд ли разглядишь величье духа

В неистребимой жажде чистоты!..

 

* * *

Настраиваясь на прогулку,

На картах, стрелках автострад

Они чертили:

«К Петербургу».

Но встал навстречу Ленинград.

И выдержал,

И, изможденный,

Пошел,

собрав всю силу,

в бой.

Потом стоял освобожденный

И над могилами сраженных

Рыдал

салютом

над Невой…

 

* * *

Я, не видя врагов,

Ненавидел.

И мне представлялось,

Что взбешенные злыдни

Мой город бомбили и жгли.

А по улице нашей,

Где домов половина осталась,

Шли понурые, серые —

Так они, пленные, шли...

 

И курносый конвойный

С винтовкой, большою как пика,

Не о том беспокоился,

Чтоб не сбежали они,

А своих успокаивал,

Женщин особенно:

— Тихо! —

Те к рядам подступали,

И глаза были гнева полны,

 

Обжигали они лишь немногих —

Что с краю шагали.

Но и там, вдалеке,

Где народ не стоял на пути,

Взгляды черных пробоин

И окна руин настигали

Всех!

От них не укрыться,

От них никуда не уйти!

 

Кони

Когда от снарядов на Невском

Спасали дыбящих коней,

Когда их в саду пионерском

Хотели зарыть поскорей,

 

Ошиблись с замером вначале,

А может быть, знаменье в том —

Но конские морды торчали,

Не скрыты землей и песком.

 

И даже в таком положенье

Их был выразителен взгляд.

И чудилось, кони — в движенье,

На мост они рвутся назад.

 

По гриве лопатой попало —

Спешили!

Но дрожью земной

На бронзовый оклик металла

Откликнулся скрежет стальной.

 

То — возле моста по Фонтанке,

Туда, где зарницы и дым,

Шли в лязге и грохоте танки

К своим пьедесталам, к своим...

 

Снятие блокады

Нет, не обстрелы — салюты!

Под шпили

Искры летели в свободное небо.

Словно что-то большое точили,

Может —ножи для хлеба.

Рядом военного все обнимали.

Как зазвучали вдруг голоса!

А пояснений не надо:

— Сняли! —

Незатемнённо и влажно сияли

На бледных лицах

Глаза.

 

Праздничный салют

Весь город в праздничных букетах,

Весь — наклонившийся к проспектам,

Как бы привставший на носки, —

Идут гвардейские полки!

 

В глазах бойцов «катюш» зарницы,

У них загар из-за границы,

Оружье, ордена, значки —

Идут гвардейские полки!

 

Поток отцов, мужей и братьев

Ждут берега в весенних платьях,

Ждут похоронкам вопреки —

Идут гвардейские полки!

 

А я-то чей?

Но воин понял

Мой жадный взгляд

И лихо поднял

Над колыханием реки —

Идут гвардейские полки!

 

Со мной на уровне знамена,

Я озираюсь изумленно,

И сердце рвется на куски —

Идут гвардейские полки!

 

Ну что им праздничные арки

Ворот Московских или Нарвских?

Им нынче небеса низки —

Идут гвардейские полки!

 

Возвращенье отцов

Я знаю радость возвращенья

Из дальней стороны.

Какое может быть сравненье

С тем, памятным — с войны!

 

Идти — живому! — по дороге.

Все цело, шрам не в счет.

Остановиться на пороге,

А сердце в ребра бьет.

 

И к двери с краской поотбитой —

В два слоя красил сам! —

Прильнуть щекой, давно не бритой:

А что за дверью там?..

 

На Пискаревском кладбище

 

1

На Пискаревском кладбище я не был.

Боюсь его просторности, боюсь.

Боюсь, что я слезами изольюсь

Под тишиной, остановившей небо.

Иду к нему всю жизнь, несу — всю грусть.

 

На Пискаревском кладбище я не был.

Все думаю уже в который раз —

Прибавка хлеба мой продлила час

Не потому, что больше стало хлеба,

А потому, что меньше стало нас.

 

На Пискаревском кладбище я не был.

Почти что был, я должен бы лежать,

Когда б последним не делилась мать.

Но что же я теперь такого сделал,

Чтобы живым достойно здесь стоять?..

 

2

Простор и дымка музыки...

Молчишь.

Холодные ладони мнешь до хруста —

Вокруг земля засеяна так густо,

Что зябко от того, на чем стоишь...

 

Что вырастет на этом скорбном поле

Из сотен тысяч горестных семян?

О, всходы гнева,

Всходы русской боли,

Огни неугасающие ран!..

 

* * *

Глаза развалин — и глаза ребенка...

Опять до слез — метель военных лент.

Да, принимаешь — это документ,

Но понимаешь — все же это пленка.

 

И высмотрена оптикой беда

В событьях главных,

Но всегда — у кромок.

А самое, а самое когда

Случается,

То, верно, не до съемок.

Да и найдись там камера — ведь ей

Свет нужен,

А война не любит света.

 

Нет, все не снимешь в истинности всей

Судеб людских.

И не расскажешь это.

И есть слова — и нету слов таких,

Чтоб передать все виденное нами,

Все, в темноте подвалов ледяных

Отснятое блокадными сердцами

 

Обращение к городу

Великий, весенний, овеянный светлыми снами…

В пути предрассветном от праздничных флагов теплей.

Особенный день — вспыхнет небо цветами над нами.

Победа! Победа и в том, что ей сорок теперь.

 

Я вижу руины и окна замёрзшего класса

Сквозь нынешний свой у залива квартал голубой —

Мой город сражений, работы и первого вальса!

И я повторяю: «Блокада. Судьба. И любовь…»

 

И я понимаю — есть малые личные цели

И общее дело, которому имя — страна.

Успел я не много, мы — многое вместе успели.

Мажорно гудит новый мост подо мной, как струна.

 

Но к прошлому тянет, — простите, над стройкою краны! —

К дворовым колодцам, к домам с допотопной золой.

Целую их стены — кирпичные рваные раны,

Шершавые шрамы сыновней омою слезой.

 

На Марсовом стану —стук сердца и тот затихает.

На зёрнах гранита роса превращается в кровь.

От вечного пламени город зарю зажигает.

И пишет огонь мне: «Блокада. Судьба. И любовь…»

 

Не забыть!

И потому, что с хлебушком живём,

Бесслёзней вспоминается блокада,

И потому, что дальше с каждым днём

От взрывов и коптилочного газа.

 

И тех, кто помнит, меньше среди нас,

И пафосней о прошлом говорится...

Вот почему так нужен нам сейчас

Рассказ исповедальный очевидца.

 

Не всё ещё исписано пока...

И в числах нам известных есть сомненье.

Да, «...не забыт» — прекрасная строка,

Но люди рядом с нами есть в забвенье.

 

Им в коммуналках трудно жить одним

В блокаде равнодушья ледяного,

И надо поспешить на помощь к ним,

Согреть заботой и прийти к ним снова.

 

Нам надо их доверье заслужить

И слушать, слушать истинности ради,

Чтобы крупицы памяти сложить

В одну большую правду о блокаде.

 

* * *

Там и жизни, и песни начало.

Там, почти как в голодный бред,

Строчка первая прозвучала

С бедной рифмою — нет — обед.

 

Память рваная — словно вспышки,

Меньше знаю, больше забыл —

Только знаю не понаслышке:

Малышом — в чём душа, но был,

 

И полны не книжного смысла —

А иначе о том не писать —

Для меня блокадные числа

900 и 125…

 

Нас немного, то время знавших,

Возле памятного огня.

Я сменю товарищей старших,

Да никто не сменит меня.

 

Дует в спину сквозь годы и даты,

Оглянусь — заметает след…

Я последний поэт блокады,

Позади очевидцев нет.

 

* * *

Забыть бы...

Не время!

Пусть дуло винтовки

С поправкой на прошлое

Держит Отчизна.

Пишу,

Чтобы траурный лед Пискаревки,

Как надолбы, встал на пути у фашизма.

 

И льдинки застывшего детского смеха

Звенели в крови, как бессонная стража.

До каждого ль сердца доносится эхо

Снарядов, ударивших в грудь Эрмитажа?

 

Но трав одинаково горестно пенье

В долинах земных о потерянном сыне,

И память блокады —

одна из ступеней

Всего человечества

к мирной вершине!

 

Память блокады

Были раны в боях,

И утраты,

И — победа

В сраженье за город.

И в сердцах сохраняется рядом

Память горькая

С памятью гордой.

 

Юбилеи идут чередою.

Годы мирные — все-таки годы.

Боль живую под вечные своды

Унесут очевидцы с собою.

 

И потомки слезами зальются...

И останется

Гордая память,

Наклоняясь цветами салютов

Над гранитом,

Где вечное пламя!

 

* * *

Кинохроники кадр:

Вот они — рукава засучили.

На мундирах кресты,

И на танковых башнях кресты.

Не война, а прогулка —

Европу в момент проскочили.

Загорелые лица,

В улыбках растянуты рты.

 

Что осталось?

Россия?

С разгона возьмем до мороза!

Вон в бинокль различимы

Сквозь мирную дымку мосты.

Но мешает смотреть

Обгоревшею веткой береза,

Что пойдет на кресты,

На последние в жизни кресты...

 

Песня

Отплакал дождь весь день,

А день — двадцать второй,

А год прошел какой

С гремучего июня?

 

Не ждут уже вестей,

Лишь в памяти ночной

Вбегаю — сын — домой,

И — муж — прощаюсь, юный.

 

У нас глаза блестят,

У нас ремни хрустят,

Винтовочки притом,

Да две портянки в ранце,

 

И верим, что пустяк,

И говорим: «Спустя

Три месяца придем,

А может быть, и раньше».

 

Откуда же нам знать,

Попробуй нам сказать,

Что ранами война —

От Ладоги до Волги.

 

Что завтра отступать,

Что будет нас спасать

Огромная страна.

Опомнимся. Довольно!

 

И — выкипит покой,

И — бой, как никогда.

Не вдвое — будет срок,

Не втрое — будет бедствий.

 

А мы — как испокон,

Мы — сваи городам,

Мы — шпалы для дорог,

Мы — братские Победе.

 

Не ждите, нет нас, нет.

Лишь временно живем

Мы в людях, знавших нас,

Их тайною тревогой.

 

И раз во много лет

Проплачет день дождем.

Война — всегда война.

Да, много нас, ох, много...

 

Когда все затихло…

Когда все затихло, представилось взглядам,

Какие страданья земля претерпела.

И плакал цветок над обугленным садом,

И робко трава принималась за дело.

 

Она закрывала следы разоренья,

И дети войны уцелевшие стали

Той первой, той бледной

травой-поколеньем,

Которой руины семей зарастали.

 

Учились непросто и в мир выбирались,

Верней — пробивались из дыр коммуналок.

В цехах и общагах ума набирались,

И труд наш был жарок,

а вид наш был жалок

В той — латаной, штопаной, криво сидящей,

Окопного цвета и крашено-черной,

В той — стоптанной, клеенной, каши просящей.

С пометами драк под нулевкой и челкой.

 

Мы ростом не вышли — ведь почва такая

Из камня и горя — придумай беднее.

Мы совестью вышли, о том и не зная.

А поняли нынче: в сравненье виднее...

 

Возвращение

Работали и пели вдохновенно —

Латали стены, разбирали хлам.

Шло возрожденье медленно, но верно,

А жизнь быстрее возвращалась к нам.

 

Взлетели кони вновь на пьедесталы

По сторонам Аничкова моста.

Скульптуры в Летнем из земли восстали,

Заняв свои прекрасные места.

 

И в Эрмитаже, залечившем раны,

Приветствуя победную весну,

Картины возвращались точно в рамы,

Висевшие с табличками в войну.

 

Пленяли чайки вольностью полета

В сиянье мирных голубых стихий.

Быть может, незаметно для кого-то,

Но в город возвращались и... стихи!

 

Когда был снят чехол защитный грубый,

Шпиль засверкал, а с ним строка пришла —

Взволнованно ее шептали губы:

«...светла

Адмиралтейская игла...»

 

Баллада о женщине

Евдокии Михайловне Абариновой,

которую встретил у братской могилы в г. Выборге

 

Война, как ни долго ты шла,

Но дольше солдат возвращала.

Вот женщина мужа нашла,

К Неве добиралась с Урала.

 

Шофёр, что до места подвёз,

Приметил: красивая, точно,

И так молода, что вопрос:

«Жена ли, а может быть, дочка?

 

Победе, считай, тридцать лет.

Медали и те износились...» —

«Жена... — прозвучало в ответ. —

На май мы как раз поженились».

 

Два месяца были вдвоём.

Да вдруг о войне сообщенье —

Ушёл он. И в сорок втором,

Что «без вести» — ей извещенье.

 

Но «без вести» — значит, ждала,

Ходила к заветной берёзе.

Работала, как-то жила

В колхозе, а после в совхозе.

 

Красу разве взгляд обойдёт?

«Что ждать, пребывая в печали?» —

Вещал ей и этот и тот,

Да все поворот получали.

 

Ждала. Сомневалась, что он

Любовью лихой завлечённый...

Что ранен, всё видела сон...

Гадали, что в доме казённом...

 

Писала туда и сюда,

Сама мастерила конверты.

Шли письма, а с ними — года.

Короткими были ответы.

 

Читала она на листках:

«...в другой батарее, как видно...»

Те справки держала в руках.

Теперь из автобуса видно:

 

На братской могиле слова —

Фамилия... Имя... И дата...

Ну что ж, получите, вдова,

Гранитную справку солдата.

 

Надвинулась тенью стена...

Хрустела гравийная насыпь...

И вот — на коленях жена.

Как раз возле губ эта надпись.

 

Коснулась. Холодная твердь

Хладеющим лбом показалась.

Впервые поверила в смерть.

А тридцать три года держалась...

 

Мгновенье — и вот в волосах,

Как соль, проступили седины.

Потухла надежда в глазах.

И врезались в кожу морщины.

 

Ссутулилась, съёжилась вся.

Звучали рыдания глухо...

Сюда красоту принеся,

У камня осталась... старуха.

 

Застыли над ней облака.

И ветви взметнулись в смятенье.

И громом катилась строка:

«Есть женщины в русских селеньях...»

 

* * *

Жизнь...

Вглядишься в даль далекую —

В полземли пылит орда.

Над славянскою дорогою

Все железная страда.

 

От сраженья до сражения

Не привыкнуть к тишине,

И не сыщешь поколения,

Что б осталось в стороне.

 

Взрывов черные соцветия

Все крупнее, что ни бой...

Сколько войн за полстолетия

До последней мировой!

 

До последней...

На окраине

Сохранен, как память, дот.

Дед, осколками израненный,

Внука за руку ведет.

 

Опершись на палку, движется.

От наград — тяжел пиджак...

 

В слове «жизнь» —

железо слышится...

Да, пока что было так...

 

Музей

Какой сейчас музей —

Он пахнет свежей краской!

Да без конца народ,

И нету тишины.

И я тогда слежу:

Вот группу младших классов

Ведет экскурсовод,

Не знавшая войны:

 

— Был сорок первый год... —

Смотрительница зала

Заводит — душу рвет! —

Сирену грозных лет.

«Тревога!» — но детей

Она волнует мало,

И мимолётен взгляд

На экспонатный хлеб...

 

— Был сорок пятый год... —

Не думалось когда-то,

Что можно всю войну

С указкою пройти

На звонких каблучках

Всего за час...

— Ребята,

Вопросы есть?

Тогда —

Счастливого пути! —

 

И может, хорошо,

Что детворе не страшно

На снимках видеть дом

В развалинах и дым.

Они пришли сюда —

Вот это-то и важно! —

И с лестницы бегом

К домам своим живым!

 

Куст Победы

Росный куст на окраине Марсова поля.

Он клубится, вздымается веером кверху.

Это взрыв, что в лучах отдаленного боя

Застывал, означая последнюю веху?

 

Чистых капель паденье и вздохи послушай

Жизней юно-зеленых, их крики с призывом.

Сердцевидные листья — солдатские души

Сосчитай, унесенные грозным разрывом.

 

Или то — фейерверка цветущие гроздья,

Под салютные залпы по дугам летящие

В сине-майское небо,

И светлые звезды,

Как пятилучевые соцветья, — на счастье?

 

Или эту сирень так запомнило детство,

На оркестр выбегая в пилотке отцовой?

Или — эти букеты в руках у гвардейцев,

После битвы победной идущих к Дворцовой?

 

Все прихлынуло вдруг...

Преклоняю колени, —

О, весна! — славя мир

Каждой клеточкой сущей.

И всегда для меня

Куст кипучей сирени —

Образ майской Победы,

Взрывной и цветущей!

 

Красное эхо

Автобус.

Почти что — ночь.

Сквозь дрему — такая картина:

Старик

(А точней — половина...)

У выхода.

Надо помочь...

 

Я спрыгнул:

«А хватит ли сил?» —

Как брать, не совсем понимая.

Он первый меня обхватил,

Как дочка всегда обнимает,

И я, покачнувшись чуть-чуть,

Почувствовал длинные руки —

Совсем не по росту —

И грудь

Не дряблую — в мышцах упругих.

 

И звякнул металл о металл —

Медаль о мою авторучку.

И я опускать его стал.

Он сел на тележке получше:

«Спасибо!»

Толкнулся, исчез...

А я всё стоял еще, видя,

Что он возле ног моих здесь

Никак из окопа не выйдет...

«За Родину!» — значит, за всех...

 

Где шли бои

Земля,

Не от свинца, не от штыка —

Я упаду, усталостью сраженный,

И в дёрн моя не вцепится рука,

А лишь погладит мирно и влюбленно.

И девушка — теперь уже во сне —

Мне повторит слова вчерашней встречи.

Склонятся травы на лицо ко мне,

Прохладной тенью клен укроет плечи...

Вдруг ветер травы уберет с лица,

Тень отведет,

Как бы врачуя рану...

А я лежу, похожий на отца,

Услышу солнце,

Улыбнусь

И — встану.

 

* * *

Слова родные...

Без конца

Внимать вам,

Только плеч

Не распрямить —

Грузней свинца

Порой родная речь:

Ведь в каждом городе подряд

В немецком далеке

Могилы с нами говорят

На русском языке...

 

О Ленинграде:

 

Мой город

Город мой гранитный на Неве —

Отраженный,

солнечный,

плывущий,

Пахнущий водой,

волной поющий,

Шпилями блестящий в синеве.

 

Парапет толкни —

И отплывет

От тебя по мягкой глади вод...

И, любуясь, всякий признавал,

Что нерукотворная работа, —

Если город кто и создавал,

То, наверно, из бессмертных кто-то.

 

Кто?

Откликнись в этот яркий час.

Жаркий день звонкоголос и сочен.

Только древним холодом обдаст

Черное дыханье подворотен.

 

Только с силою из глубины

Вытеснит доску над мостовою,

Где асфальт изломанный, взгляни:

Камень к камню — серою толпою.

 

Только отпечатки рваных жил

На колоннах мраморного зданья

Тех, кто невский город возводил,

Складывая жизни в основанье...

 

«...дело прочно...»

Быть ему в веках.

Русская надежная работа:

Город мой стоит на мужиках,

Как на сваях, загнанных в болото.

 

Летний... Зимний... Русский...

Летний...

Зимний...

Русский...— говорим.

Ничего не надо пояснять,

Если невским берегом одним

Эти три эпитета связать.

 

Словно от волны, волшебной здесь,

У названий смысл особый свой.

И в звучанье «сфинкс —

прохладность есть

В светлом сочетании с Невой.

 

Стрелка...

Парапеты...

Острова...

и мосты...

И графика оград...

Без Невы — отдельные слова,

а с Невой — любимый Ленинград!

 

Гости

Нагрянут гости — рад не рад,

Зато увидишь Ленинград,

Вновь проходя нормальным шагом

От гулкой крепости — к Петру,

Вблизи Ростральных, на ветру

Плащ, раздувая синим флагом.

 

Взглянув с Дворцового моста,

Вздохнет приезжий: «Красота...

Живут же люди-человеки...»

Ты машинально «да» твердишь,

А сам исчез, как бы глядишь

С той стороны‚ иной навеки:

 

Клубясь, повисли облака,

Скользит бесшумная река,

Торчит Кунсткамеры головка...

«Лети в волну, монеток горсть!»

Так ясно вдруг — ты тоже гость,

Но длительней командировка.

 

И «прибыл» в ней — «рожден» пиши,

А «убыл» — будет, не спеши,

Другие впишут... Зябко, что ли?..

А гость торопит: «Поскорей!

Еще на площадь и в музей!..»

А ты стоишь... «Как чайка стонет!..»

 

Дворцовая площадь

Рассветный город первого луча,

В лиловой дымке дальние колонны,

Деревьев сада слившиеся кроны

И голубь у атлантова плеча.

 

Горит Александрийская свеча

Над рукописью площади овальной,

И даже у машины поливальной

Бессонный звон кастальского ключа.

 

Кораблик

Летят туманы и года,

Меняет сад покров зеленый,

А он — сверкающий всегда

От наших взглядов устремленных.

 

Тому теснит волненьем грудь —

Какой решительностью тайной?

Тому показывает путь,

Когда спешит из странствий дальних.

 

Тому подскажет ритмы слов —

Как знать, и, может, не напрасно?

Он знает множество стихов

О нем. И три из них — прекрасны!

 

Я вспомнить их не премину

И улыбнусь — мне не угнаться!

И улыбнусь, что есть кому

С ним в соразмерности тягаться.

 

И если наша жизнь, как дым

Листвы сжигаемой, растает,

То в даль веков с ним, золотым,

Стих окрыленный улетает.

 

* * *

Когда он снова, затуманенный,

Дождями хмурыми объят,

Мне кажется,

Что вспоминает

Свои невзгоды Ленинград.

 

И я брожу в ночах осенних —

Лицо в дожде или в слезах? —

И прошлого дымятся тени,

Со мной по улицам скользя.

 

И слышен гул орудий давний.

И в полумраке не видны

Детали обновленных зданий —

Остались остовы одни.

 

Глаза их застланы фанерой,

В подвалах — черная вода,

И обнаженные, как нервы,

Запутанные провода.

 

И проступают синей краской

Сквозь штукатурку мирных дней

Обрывки надписей: «Опасно!»

Они — из метрики моей.

 

И многодневно, многотонно

На них поставлена печать...

Я глажу мокрою ладонью

Щербатый выступ кирпича.

 

И наша связь одушевленна:

Как болен город — так и я...

Лист подниму, слетевший с клена, —

Какие острые края!..

 

Мгновенье

Город весь —

Один огромный камень,

Пористый, неровный —

Двери, арки...

А людские поколенья —

Волны —

Ударяя, протекают сквозь,

Стачивая что-то,

Разрушая,

Что-то строя,

Привнося с собою...

 

Выше город,

Громче поколенья...

Замер я,

Сощурившись от солнца, —

Капля,

Освещенная мгновеньем...

 

* * *

А счастье?

А может, и счастье,

Когда за кирпичным углом

Увидишь кораблик летящий

Сквозь облако пасмурным днем.

 

Когда сквозь дождливую россыпь,

Казалось сплошную в судьбе,

Так солнечна улица Росси —

Янтарный подарок тебе.

 

И это:

В автобусной давке,

Где скучная ругань висит, —

Рапира Лебяжьей канавки

Восторженно сердце пронзит!

 

Начало весны

Еще по морозам одетые в мех

Искусственный, кроличий, лисий, —

Мы разные разве?

Для всех — этот век,

И город, и вешние выси.

И снова волнуют в сверкающем дне

Простых впечатлений капели:

У! — гул голубиный на древней стене,

Ах! — льдины

в трубе

загремели.

 

Сосулька звенит под ногами юнца,

И дышит старик на балконе...

Полуденный выстрел!

Так сверим сердца

В любви самой светлой...

А кони

Аничковы —

Словно сейчас — на дыбы,

Сгибая упругие выи.

На бронзе их — блики открытой воды

Играют,

как мышцы живые!

И Невский —

в потоке ликующих лиц,

И в отблесках —

стрелах Амура —

Тот шпиль золоченый,

И взлетами птиц

Воскресшая

машет

скульптура!

 

Вешняя музыка

У города есть музыка своя —

Его дождей минорных и мажорных.

Скульптурный ангел машет — дирижер им,

Над площадью Дворцовой воспаря.

 

И стук сердец сегодняшних людей,

И твой, и мой, и мимо проходящих,

То нежно, то обыденно звучащих, —

Гимн навсегда неповторимых дней.

 

Так что ж мы забываем в суете?

Покуда солнце в вешней высоте,

Пойдемте вдоль Невы освобожденной,

Где волны на колоннах отраженных

Играют и поют о красоте.

 

* * *

А есть друзья — в огонь и в воду,

Есть по-житейски верный друг,

А мне в осенних лицах вдруг

Открылся друг по переходу

Из Ленинграда — в Петербург.

 

А это — близко, если грохот

Полуденный угомоня,

Бутылку ночи наклоня,

Все меньше оставляет город

Примет сегодняшнего дня.

 

А это — рядом, мановенье

Ума, да медленней пойдем —

И город «чудного мгновенья»...

Век-два — далёко ль? Мы — мгновенны,

Что дальше некуда. Вздохнем.

 

Но радостно, что Петербург

Живет под сводом Ленинграда,

И люди — присмотреться надо —

Его упрямо берегут.

 

И свет любви передают

Таким, как я, бродячим душам.

Судьба одну свечу потушит —

Другие свет дрожащий льют...

 

Городской мотив

Вот надоест:

— Искусственно, все фальшь —

Здесь до живой земли не докопаться:

Асфальт сними — под ним еще асфальт,

Потом камней и хлама метров двадцать.

 

И тополя, подросшие едва,

Так обстригут,

Что палка остается.

И осенью, когда слетит листва,

Стоят, намокнув, черные уродцы.

 

Темнеет солнце в уличной пыли,

В дымах заводов, если смотришь рано,

А вечерами —

Вон оно, вдали! —

Кровавое в когтях портовых кранов...

Но знаю —

 

То минутный непокой,

То частности...

От всех переживаний

Я излечусь над вечною рекой

В тени колонн моих холодных зданий,

Где Стрелка,

Крепость

И парящий Петр...

 

Остановлюсь и слышу —

Многоусто,

Волна к волне —

Нева опять поет:

— Искусственность, которая искусство...

 

Весенний маршрут

Качает в седле,

но так поведет —

Если представишь только,

Как с юга на север

Весна

идет,

А Ночь — на запад с востока...

 

Встретятся в средней России они,

На перекрестке — и прочь.

Но если сойдутся у невской волны,

То будет —

Белая Ночь!

 

Тогда загляни в переулок любой —

Глаза волшебно цветут.

И — разразится такая любовь,

Что руки мосты разведут.

 

Копыта бронзовых лошадей

По-дирижерски парят,

Хотя в темноте осенних ночей —

На всех четырех стоят.

 

Вполголоса Невский бессонно скользит.

Свернуть — и наша стена,

Взглянуть — портьера в полоску висит,

Взлететь — и в проем окна.

 

Ведь можно сегодня всю ночь просидеть,

Не зажигая свет,

Не беспокоя тебя, разглядеть

Улыбки сонной секрет...

 

О любви:

 

* * *

После войны любили так,

Как сотни лет уж не любили.

Мужчины в шрамах и бинтах

Насыщены любовью были.

 

Любовь звенела в орденах,

Сияла звездами порою,

Бессонно пела во дворах:

«Тебе не хочется покою...»

 

Вовсю стонал аккордеон,

Углы шушукались, смеялись.

А с неожиданных сторон

Вдруг чьи-то тени появлялись.

 

Все внешне просто, может быть,

Хмельно, прокурено, вслепую —

Но ведь за тех пришлось любить,

Кого навек избрали пули...

 

На вечере стихов

Седой поэт — его теперь уж нет —

Так озорно сверкал глазами:

«Ладно,

Дарю, коли не пишется, секрет:

Чтобы стихи пошли — влюбиться надо!

 

Любовь слепа?

Ха-ха! Не прекословь

И строфы не высиживай натужно.

Влюбись —

И юным сделает любовь,

А это для стихов как раз и нужно!

 

Покой теряя и презрев расчет,

Приобретая радостное зренье,

Ты вновь живой,

И кровь быстрей течет,

И рвется из груди стихотворенье!

 

Тогда волшебным станет карандаш,

Другим, летящим, будет даже почерк...

Что мой совет,

Курчавый гений наш

Пример для нас ив этом, между прочим...»

 

Шепнул поэт в антракте, подмигнув:

«Цветы — как раз. Сегодня день рожденья

У... тс-с!»

Ушел, букетиком махнув,

Подаренным во время выступленья.

 

Он, говорят, и свой последний час

С любимой встретил на скамейке сада.

Вот и пойми, шутлив ли был наказ:

Чтобы стихи пошли — влюбиться надо...

 

Воспоминание

Ну вот и грянула любовь!

Не знал еще такой стихии.

Я знал грозу —

куда как хило,

С горы срывался —

что за боль!

 

Какой там день,

Какой там сон:

Есть время светлое —

свиданье!

Тьма — остальное.

В ожиданье

Не усидеть —

из дома вон!

 

Себя бы надо в руки взять,

Да руки мне не подчинятся.

На телефоне повисать...

И в кузове попутки мчаться!..

 

Шарф развевается?

О, нет,

Крыло мне ангел дал спортивный!

А дьявол — ревность.

Реактивна

Она,

Но зло ее наивно.

Как мотылек, лечу на свет!

 

Любовь —

пронизан ей одной

До каждой клеточки незримой.

Сожги меня —

и пепел мой,

Как шепот,

полетит

к любимой...

 

* * *

О жизнь-судьба,

Не верю, что обманешь!

Дай без сомненья высказаться мне,

Что есть любовь,

Когда не понимаешь, —

Как без нее ходил ты по земле.

 

Не просыпался радостно, как птица,

День торопя к условленным восьми.

Не знал, что столько доброты таится

В тебе самом...

О жизнь-судьба,

Возьми:

 

Из прошлого —

все лучшее, что было,

Из завтра —

все сокровища мои.

Лиши привычек самых разлюбимых,

От невских парапетов оторви,

 

В краю, что магаданского суровей,

Дырявую хибару мне поставь,

Дай мне в нагрузку

десять нелюбовей —

Но только эту

мне любовь

оставь!

 

Когда-нибудь

Когда-нибудь удостоверит день

Две наши жизни солнечной печатью. |

Чтобы — ни тени,

Лишь комочком тень

У ваших ног,

Как сброшенное платье.

 

Бездельно —

В шутку сберегу ваш след,

На кромке пляжа строя укрепленья.

Безлюдно —

Только в синем на просвет

Таинственные белые движенья.

 

Нет прошлого —

Смеяться, падать, плыть.

По мелководью в брызгах разбежаться.

Нет завтра —

День до вечности продлить.

Друг к другу мокрым шепотом

прижаться.

 

Ни облачка на небе,

И в глазах —

Ни облачка, ни черточки печали.

Осколки моря в Ваших волосах,

И чайки, словно крылья, за плечами...

 

Утренние строки

Виноград на рассвете —

Как прозрачные пузырьки

На стенках огромного голубого стакана —

Утра.

И прозрачно море без волн.

Мелкие мысли, как крабы, убегают, прячась.

Прозрачны мелкие стекла в песке,

Обточенные водой, —

Из острых осколков разбитых бутылок.

Ничто не режет слух.

И прозрачны твои глаза,

В которые смотрит моя любовь...

 

Пробуждение

Твои ресницы

И ресницы солнца

Соприкоснулись —

Утро занялось.

И на воде затрепетали кольца,

Как отраженья вьющихся волос.

 

К твоим коленям кинулась роса,

Забыв цветы и глянцевые листья,

Сплетались в песню птичьи голоса.

И понял я одну из добрых истин:

 

Самой природе ты была родной

И повторяла просто и счастливо

То стройность сосен с бронзовой корой,

То вольность трав,

То плавный очерк ивы.

 

И не дано забыть,

Как впереди

Тропа дымила,

Ты не шла — летела

И, ветви яблонь задевая,

Пела,

И яблоки, налившиеся спело,

Покачивались у твоей груди...

 

* * *

Читаешь ты в осенней мгле

Стихи печального поэта:

Что нету счастья на земле.

Красиво — но не веришь в это.

 

И я на спуске у воды,

Что мертвым золотом прошита,

Никак не чувствую беды,

Коснувшись хладного гранита.

 

Для нас река живой волной

Поет про вечность, а не бренность.

Пергамент облака с луной —

Как будто грамота на верность.

 

И Поцелуева моста

Свод с отражением — уста,

Раскрытые для зова:

«Люблю!»

Неотразимый стих

И нас двоих сейчас настиг.

Откуда это слово

Мы наизусть всем существом

Счастливо помним? Что о том...

 

Сквозь плащ намокший, грубый

Его читают вслух сердца...

И руки знают — два кольца...

Глаза...

И губы, губы...

 

Во сне или нет...

(Из незабытой тетради)

 

Все выключить —

И ждать ее звонка.

Убрать все звуки —

Ждать ее прихода.

Улавливать шаги издалека,

Там, во дворе,

У каменного свода.

 

И от окошка — к двери приникать,

Стоять у приоткрытого засова.

Стук собственного сердца принимать

За звук шагов,

И вслушиваться снова.

 

Двор будет окна зажигать — темно,

Потом, когда совсем уже стемнеет,

Гасить их будет.

Лишь мое окно

Горит и занавеситься не смеет.

 

И с каждым часом больше тишины.

Лишь слышно, где-то радио играет.

И с гимном засыпающей страны

Понять, что — всё. И сердце умирает.

 

Сорвутся с губ безумные слова.

Вниз.

Гулко бьются лестничные плиты.

Дрожать и слезы сдерживать едва

Растерянности и обиды.

 

Заснуть, вернувшись, прямо у стола,

Прокручивая вновь свои страданья...

И вдруг услышать шепот:

«Я пришла...»

Прикосновенье к волосам...

Дыханье...

 

К ней

— К ней, —

Весна приказала, —

Ступай!

Начинаются главные ночи! —

У любимой зеленые очи

Зажигает магический май.

 

— К ней, —

А ветер, что с Ладоги плыл

На звенящих кристаллами льдинах,

Развевает подобием крыл

И плащи, и прически любимых.

 

— К ней, —

В воде отраженный звенит

Медный купол со шпилем крылатым.

И звенит парапетов гранит,

Молодыми сердцами прижатый.

 

— К ней! —

В окно ей махать:

— Выходи!

От меня тебе некуда деться! —

И тюльпаны держать на груди,

Словно выросли прямо из сердца!

 

Влюблённое

Когда счастливая любовь,

То любишь всех людей на свете.

Особенно прекрасны дети:

Малыш, кусающий морковь,

И рядом девочка с мячом

О чем-то о своем лепечет —

Как бант прозрачный, над плечом

Повиснув, стрекоза трепещет.

 

А по аллеям, у куртин

Идут смеющиеся пары.

И только на скамье один —

Как я вчера — угрюмый парень.

 

Как солнечно!

Как в вышине

Друг друга ветви обвивают!

Нет, радости не убывает

На белом свете...

Нынче мне —

Любить!

А завтра — брось хандрить! —

Ты встретишь, вспыхнешь и полюбишь,

И улыбаться будешь людям,

И детям яблоки дарить!

 

* * *

Наш город благосклонен к нам,

В осенней ссоре утешая,

По самым памятным местам

Ведет нас, души возвышая.

 

Он наклоняет тополя, —

Их шепот радостно тревожит.

И тихо тикает земля

В ответ шагам. И сердце — тоже.

 

Как бы случайно «переход»

Соединит в пожатье руки,

Машины резкий поворот

Тебя прижмет ко мне в испуге.

 

Нева прохладу из прохлад

Протянет в розоватой чаше.

И чтоб продлить свиданья наше,

Атланты встанут под закат...

 

* * *

Ласковость такая невозможная

У твоих вечерних звездных глаз.

В тишине губами осторожно —

Въявь ли? —

Прикасаюсь к ним сейчас.

 

И себя я вижу в их манящей,

В их зелено-черной глубине,

Если от машины проходящей

Пробегает отсвет по стене...

 

Ночная лодка

Волн ленивых перебранка.

На корме

Ты — смугла, почти цыганка.

Сядь ко мне!

 

Разгадай, не разберу я

Вздох весла:

Все ль вода плохое в струях

Унесла?

 

Кроме нас на всем заливе

Ни души.

Глаз, мерцающих счастливо,

Не туши.

 

Если б радость выносили

Из ночей,

Жизнь была б куда красивей

И звончей…

 

Расставальное

Быть одному...

Куда пустые дни,

Что остаются без тебя,

Мне сдать бы?

— Эй, машинист,

Так поезд поверни,

Чтоб милую в окошке увидать бы!

 

Чтоб крикнуть ей:

«Разлуке не отдам

Ни дня, ни песни из воспоминанья!

В обгон стихи пошлю по проводам,

Чтоб встретили тебя мои посланья!..»

 

Эй, машинист,

Ты подбери, молю,

В колесный такт

Не бесконечный грохот,

А чтобы только слышалось:

«Люблю...

Люблю...

Люблю...»

И станция —

для вздоха.

 

В поезде

Так бывает...

бывает...

бывает...

«До свиданья» — у низких ворот.

И состав огоньком пропадает,

И обратно со мной не придет.

 

И забудется...

будется...

будет

Только имя простое светить.

Только вздох паровозный разбудит,

Если мимо промчусь по пути.

 

Мы завязаны...

связаны...

вязко...

Служба, дружба, женитьбы кольцо:

Зарастает болотною ряской

В заповедной тайге озерцо.

 

Разговоры...

наречия...

речи

Про жару, про жиры, про ребят.

Кабы знать, что случайные встречи

Не случайно годами болят.

 

И отважиться...

может быть...

важно

Не уехать, остаться да жить.

Но не часто бываем и дважды,

Где однажды случилось нам быть.

 

Все качается...

чается...

чаем

Угощает меня проводник.

— Завари-ка покрепче печали,

И еще — дай стаканчик, старик...

 

Письмо

Повеял с запада сегодня ветер.

В твоем краю еще темным-темно...

Но вижу, словно марку на конверте,

Под самой крышей крайнее окно.

 

Покачивает елка лапой колкой,

Паук палатку с ней соединил...

Усни, усни,

А я в твой сон недолгий

Войду строкой,

Что в память заронил.

 

Комар с разгона атакует руку.

Олень трубит внезапно на тропе...

Но первый шаг в таежную разлуку

Уже был первым на пути к тебе.

 

Последнее письмо

Не ждите ответа —

былое пропето.

Чего ж я в смятенье, когда решено?

За все наши годы послание это

Впервые привычной игры лишено.

 

Пронзительны строки,

Призывны,

Тревожны.

И, видно, люблю я,

Хотя и бодрюсь.

И если ответить,

То лгать невозможно,

А я и себе-то признаться боюсь.

 

И пламя —

последний огонь между нами —

Так жадно читает дрожащий листок.

И черная роза

Сгоревшей бумаги —

Последний цветок.

 

Дом

Исполнен я строительных чудес:

Строка к строке —

Ах, день бы мне утроить!

Любовь нужна,

Как мастеру отвес,

Чтоб дом стихов уверенно построить!

 

Любовь нужна,

Чтоб вспыхнула заря,

Чтобы сияли стены — ставни настежь! —

В ночи медово окнами горя

И огоньком в завьюженном ненастье.

 

Любовь нужна,

Чтоб вырос сад, шурша,

Чтобы весне салютовали почки.

Любовь нужна,

Чтобы твоя душа,

Как добрый домовой, вселилась в строчки!

 

Любовь нужна...

Да будет новый дом!

Чтоб люди — эй, из шалашей! — сходились

И, ясным взглядом поселившись в нем,

Своей любовью ярче засветились.

 

* * *

И все-таки — с тобой, с тобой, с тобой!

Тринадцать лет — критическая дата.

Внезапная сердечная растрата

Почти уже сыграла нам отбой.

 

Когда б не память...

Не поблекли дали:

Там светят лица юные друзей.

Там скромный быт со множеством затей

В жилье с перегородкой,

Что снимали

Вблизи таких просторных площадей.

 

Там скорбный твой портрет в больничной раме.

И старты строк,

И срывы их не раз.

Мы связаны и радостными днями,

И смертью близких,

Вместе знавших нас.

 

И городом,

Где бронзовые цепи

Соединили жизни над Невой.

Нет, годы наши прошлые — не пепел,

А мост, не сжечь который за собой!

 

* * *

Мы теперь на таком рубеже,

Что прогресс и фантастов тревожит.

И высокое чувство уже —

С прописной! — угасает, быть может?

 

О, страдать и гулять по холмам!

Книги вместе читать... Кто читает?

Надо время, — где взять его нам?

И на пристальный взгляд не хватает.

 

Устаем не физически, нет.

Скорость века — тот яростный ветер —

Сушит души и сводит на нет,

Даже трудно с улыбкой под вечер.

 

Отогреет хмельная вода.

И под сводом жилищного рая,

Обнаженные как провода,

В замыканье коротком сгораем.

 

Настроение вдвоём

Так бывает в зимний вечер

С замороженным окном,

Если комнатные вещи

Допотопные кругом.

 

Если смолкнет за стеною

Грохот телеголосов

И владеет тишиною

Только тиканье часов.

 

Если свет глаза не режет,

Отчего стекло видней...

Разговоры станут реже,

Станут паузы длинней.

 

И не то чтобы усталость,

А задумались вдвоем:

Что прошло да что осталось,

Что сбылось, чего мы ждём...

 

* * *

Знать, бывает и зимой...

На губах снежинки тают.

Мне домой пора, домой,

А глаза не отпускают.

 

О, как властвуют они,

Как, владея мной, ликуют.

Отраженные огни

В них загадочно колдуют.

 

И волшебен свет реклам.

Вечер. Невский. Речь людская...

Мне к делам пора, к делам,

А глаза не отпускают.

 

Но и сам я в них, лучась,

Отражен. И все не просто:

В жизни встретиться сейчас

Поздно, друг мой... Иль не поздно?

 

Снова слышу — сердце есть,

На висках сединки тают.

Мне стареть пора, стареть,

А глаза не отпускают!

 

Проходящей девушке

Девушка —

как небо с солнцем,

Только если солнца больше,

Меньше цвета голубого.

Ах, как волосы горели,

Как глаза сияли небом!

 

Рыжая,

Свои веснушки

Проносила, как светила.

Но была земной, земною.

На груди —

цветы качались,

Колокольчики простые,

Будто бы приподнимаясь

С полотна расшитой блузки.

 

И всего-то украшений —

Лишь оброненной веснушкой

Янтаря светилась капля.

«Значит, можно быть прекрасной

И в одежде неджинсовой

На проспекте возле Думы?»

 

Улыбнулась: «Значит, можно!»

А в руке держала книгу,

Я подумал, песен русских.

И сама была — как песня!

Колокольчики звенели.

Долго...

Слышите, звенят!..

 

* * *

Доча милая, малая

Убаюкана мамою

И оставлена мне.

 

На снимаемой даче —

Что в сарайчике, значит, —

Спит мордахой к стене.

 

Я, в раздумье немея,

Наклоняюсь над нею,

Как прибор УВЧ.

 

Словно верю внушению

И в крылатые тени

При вечерней свече.

 

Ведь любовь проникающа,

Не всегда, но пока ещё —

До пяти-то годов.

 

Может, зло я учую,

О добре нашепчу ей

В волны светлые снов.

 

О поэзии и поэтах:

 

Поэзия

И — вплавь...

Бессонною рукой

Гребешь,

А все как бы впервые.

И есть ли берег тот другой?

И есть ли люди там живые?

 

Все тяжелее ход строки,

Все чаще глубина тревожит.

Не переплыть, поди, реки,

Но и не плыть душа не может...

 

* * *

В азартном бдении ночном,

И новым днем,

И ночью снова

Строчат,

Вовсю строчат о нем

Лихие браконьеры слова.

 

То — про Лицей,

То их следы

На синей Сороти, на Мойке.

И в Черной речке нет воды —

Чернила плакальщиков бойких.

 

Как это воинство унять?

Пора закон принять народу

И сон великих охранять,

Как охраняем мы природу.

 

Да самому не забывать

Стихи о нем проверить строго,

И имени его назвать

Себе не позволяя в строках.

 

* * *

В ритмах стремительных времени,

Страниц и экранов мельканье,

Полетов, встреч, разговоров улыбчивой суете,

В ловком всеуспеванье,

Лишь на себя замыканье

Ужели душа не забыла об истинной высоте?

 

И вот на Мойке, 12, в метели поющей ты замер,

Шепчущими губами уколы снежинок ловя.

На звание человека сдается российский экзамен,

Если слеза блеснула 10 февраля.

 

То свет состраданья и совести,

Стремленья к добру и знанию,

Куда уводят ступенями классические тома.

И жаждешь ты счастья всеобщего,

Готовый к его созиданию

С вечным: «Да здравствует солнце!»

С верой: «Да скроется тьма!»

 

На могиле Кюхельбекера

Под пятьдесят мороз еще вчера.

А нынче — необычная пора:

Качаются намокшие березы.

Оттаяла их старая кора.

А может быть, балтийские ветра

Прорвались вдруг в тобольские морозы?

 

К нему тропа повытоптанней всех.

Простреленной капелью серый снег

На кладбище под темными крестами.

Спокойно спи, усталый человек.

Тебя забыть пытался грозный век,

Ты победил стихами и мечтами.

 

Не сокрушайся, что сибирский наст

Тебе узреть Петрополя не даст

И стон кандальный здесь встречали реки.

Бессильна над тобой забвенья власть.

Хоть было суждено в Сибири пасть,

С Невою ты останешься навеки...

 

Зимняя встреча

На Литейном, в снегах —

Розоватый морозный рассвет.

Человека с бородкой

На углу в толкотне закрутили.

«Николай Алексеевич?

Здравствуйте! Ровно сто лет

С тех морозов...

А век наш шумит... Разбудили?

 

Ваш музей,

И Некрасова улица тут.

Не лошадки —

Трамваев железное ржанье.

Вот парадный подъезд —

Здесь теперь нефтяной институт.

Там — Сенная.

Без рынка.

Людей-то — одно наказанье!

 

Вместо храма — метро,

Под землей ныне поезд пошел.

Как живем?

Да, наверно, вы поняли сами.

Не хвалюсь, что прекрасно,

Но мир, мир и хлеб — хорошо!

И за вашей строкою

Видней нам октябрьское пламя!

 

Город ныне зовется — знакомо ли вам? —

Ленинград!

Все — сюда, и теперь

В деревнях маловато народа.

В полушубках не сельские люди,

В базарный спешащие ряд,

А студенты, младые ученые...

Вы улыбаетесь? Мода!

 

Замечаете? Плечи прямее,

Народ так и этак — подрос.

Кудри нынче как встарь,

Только есть ли в нас прежняя удаль?

Вам ясней с расстоянья...

Предвижу и новый вопрос:

«Кто же будете вы —

То есть я — разговорчивый сударь?»

 

Рядом с вами

Нескромно сказать, что поэт,

И, пожалуй, редактор —

Сказать громковато.

Гражданин бы промолвить,

Но тоже смущает ответ:

Здесь, на улице, слово

Иначе звучит, чем когда-то...

 

Ах, как вовремя встретился с вами!

Все как-то в пути колесил.

А ведь годы мои —

Сердцем чувствую — время приспело —

Годы зрелости вашей,

Поэмы «Кому на Руси...», —

Годы главного дела.

А есть ли то главное дело?»

 

Две строки

«Служенье муз...»

Строка всплывет,

И вновь печалишься:

Какое

Верченье в колесе забот!

Когда же выпадет в покое,

Уйдя от вечной суеты,

Шаг призамедлив,

Одиноко

С доступной сердцу высоты

Смотреть то близко, то далёко?

Или теперь наш век такой —

И впрямь положено смириться

И жизнь оправдывать строкой

Другой:

«Покой нам только снится...»?

 

* * *

Книга новых стихов,

А портрет отчего же

Так красиво не нов —

Чуть не вдвое моложе?

 

Осудить не спеши

Стихотворца за это.

Может, юность души —

Смысл сокрытый портрета?

 

Или строки свои

Поддержать этим важно,

Добиваясь любви

И улыбкой бумажной?

 

Так ли то или нет,

Будем думать, что ясен

Нам ответ:

Раз поэт —

Значит, юн и прекрасен!

 

Памяти поэта

Зачем оплакивать поэта,

Что он уходит молодым?

Не песенка поэта спета —

Большая песня спета им.

 

Осталась песня,

И, быть может,

Она — с завидною судьбой.

Кому-то и в грядущем тоже

Любить и плакать с песней той!

 

Блокадным поэтам

Над сонмами седых голодных снов,

Молчанье разорвав,

Стихи вставали.

И метроном —

Звучащий стих без слов,

Великий стих —

был продолженьем.

В далях

Победа шла по штыковой стерне,

В коптилках жизни прибавлялось света,

И черный репродуктор на стене

Казался людям солнечного цвета...

 

О родине, природе и временах года:

 

* * *

Вдруг происходит и с тобой:

Почувствуешь — все люди рядом.

Уже больней чужая боль

И радостней чужая радость.

 

И станет сущностью твоей —

На чей-то зов спешить сквозь темень...

И Родина тогда видней,

Как мать, склоненная над всеми.

 

Светлый сказ

Я люблю и любим.

Путь мой светел.

И душа ожиданьем полна.

Почему не тревожусь? Отвечу:

Стороны-то четыре на свете,

 

Да повсюду — родная страна!

Я иду —

Реки в песенном споре

Зазывают к далеким морям.

И снижаются горы предгорьем:

 

— Мы поднимем тебя к небесам!

— К нам! — выходят леса из туманов.

— Ждем! — сияют полярные льды.

— Не озяб ли ты? — веет с барханов.

Дарят степи охапки тюльпанов,

Нежным цветом встречают сады...

 

Сон на воздухе — благословенный,

И над стогом моим до зари

Осыпается колос Вселенной —

Хочешь, звезды горстями бери!

 

Хвойный ветер, проснувшись с восходом,

Тронет струнную бронзу полей...

И несут облака всем народам

Светлый сказ об отчизне моей!..

 

Спасенье

Кто уравновесит гири горя

Разговором с тополем в саду,

Кто уходит в ночь, с отчаяньем споря,

Прыгая в троллейбус на ходу.

 

Я — уйду в себя, замкнусь — ни слова,

Отступлю сквозь памяти завал,

В буреломы лет... И вот лесного

Озера зеркального овал.

 

Отлетай, моя печаль-морока,

Отражен с морщиной меж бровей

В раме первозданного барокко

Ивово-березовых ветвей.

 

Облако вверху счастливо тает,

Медля взмахи, лебедь пролетит,

Лось, зайдя по брюхо, ожидает,

Чтоб вода утихла, и глядит.

 

И висит туман завороженный,

И лучи играют на рогах.

Хор тайги, высокий, отраженный,

Замер на брусничных берегах.

 

Ни звучанья пил, ни хлопьев сажи —

Тишина и чистота кругом.

И — ни человека в том пейзаже,

Может быть, и человечность в том...

 

Насмотрюсь — а мне того и надо,

И душа себя же сотворит.

Чувствований светлая прохлада

Снимет боль и горечь растворит.

 

Жизнь, давай, накручивай лукавства,

Начинай невзгодами давить!

Сколько лет, а действует лекарство,

Хоть и надо, верно, обновить.

 

Не представить, а пойти по следу,

Ягоду срывая на ходу...

Верю ли я сам, что вдруг поеду,

А поехав, верно ли найду?

 

Что найду? Прошли такие годы.

Может быть, лихой лесоповал

Разукрасил керосином воды,

Размесил бульдозером овал?

 

Может быть, трясина провисает,

Черной грязью зарастает след?

Может быть, меня еще спасает

То, чего давно на свете нет?..

 

* * *

Живу — не бреюсь,

Рот в чернике,

Нос шелушится, как сосна.

И нет в руках привычной книги,

А есть грибная тишина.

 

Кропит роса благословенно.

А в самой чаще — озерцо.

В нем нахожу я постепенно

Свое спокойное лицо.

 

Улягусь я с водицей рядом,

Раскинув крылья пиджака,

И устремляюсь в небо взглядом,

И улетаю в облака.

 

А то под сенью многоглавой,

Под золотистою корой

Ложусь лицом во мхи и травы,

Вбирая дух земли сырой,

 

Жадней вдыхая, глубже, веще.

Вдруг ощутив не просто связь —

Сливаясь с ней, огромной, вечной,

Самой землею становясь...

 

* * *

Блестят сосульки, тая

Под мартовским лучом.

Капель звенит, мечтая

Бурливым стать ручьем.

 

В извилистых разбегах,

Распрыгавшись в горах,

Ручьи поют о реках,

А реки — о морях.

 

А море набегает

С одышкою на мель

И тяжело вздыхает:

«Ах, как звенит капель!..»

 

Дыхание весны

Приоткрылись бугры, как веки.

Коммунально орут грачи.

И в колоннах — тронулись реки,

А вокруг, как мальчишки, ручьи.

 

Зимний мусор, кружась, несется.

С каждой крыши прозрачно льет.

Золотые ломики солнца

Раздолбали упрямый лед.

 

Синева обнажилась бескрайне,

Обнаружилась высота.

Воздух влажный, прохладно-ранний.

И дыханию — мало рта.

 

И пальто уже — нараспашку.

Только хочется так вдохнуть:

Не за ворот рванув рубашку,

А всю жизнь свою распахнуть!

 

Отдышаться за трудную осень,

И, приемля восторг бытия,

Надышаться за множество весен,

Что когда-то обгонят тебя...

 

Осенние острова

О, если бы листья кричали!

Но молча горят острова.

— Как много листвы... —

Замечаем,

Когда уж она не жива.

 

И что-то горчит папироса,

И руки замерзли совсем.

И мучишься снова вопросом;

— Зачем все сгорает, зачем?..

 

Осеннее

Простуженный ветер,

октябрьский,

вздохнул,

И тихая осень — а ну торопиться:

Листочки-монетки

бросает в волну.

Такая примета —

чтоб вновь возвратиться!

 

— Вернешься, вернешься,

постой, не спеши,

И мы еще встретимся... —

Все же печально,

Когда эти ветви,

качаясь прощально,

Той вечной прохладой

коснутся души...

 

Осенний мотив

Окна хлопают, как чемоданы.

Нам из лета пора отбывать,

Золотые лесные поляны

На осеннем пути миновать.

 

И, с шуршаньем в плащи облачаясь,

Нам пройти бы распутицу дней,

Где фонарь на ветрах раскачает

Бесконечные струи дождей,

 

Где с рассветом за стеклами будет —

Переплеск водяной мишуры,

И в метро даже — мокрые люди,

А здороваться — руки мокры.

 

И улыбки размоет ненастье,

И озябнут, как птицы, стихи.

Словно роща, раскрытая настежь,

Мы зависим от вечных стихий.

 

Как в деревьях с листвой поределой,

Что видны от вершин до корней,

Между нами заметней пробелы

И характеры наши — видней.

 

Отрешенность раздумий такая,

Что похожа на скрытый недуг.

И в туманах мы бродим у края

Резких слов и внезапных разлук...

 

Рассветное

Эй, восход,

Возьми в свои братья!

Буду я, загорелый, плечистый,

За такую работу браться,

Чтобы мир был вовсю лучистый!

 

Пограничную тьму разминирую

Самым доброжелательным светом:

Пусть рассвет у всех будет мирным,

Но у каждого свой при этом.

 

Утро вечера мудренее

Вы просили?

Вам — солнце срочно.

Будут нежные ночи длиннее,

А угрюмые дни — короче.

 

И вот там, где в бессилии снова

Люди сгорбились в белых халатах,

Оттолкну от кровати больного

Нависающий край заката...

 

Чтобы думы светлее стали!

Да убрались бы наконец

Отчужденья глухие ставни

С окон заспанных и сердец!

 

* * *

Хорош мой хвойный кабинет.

Стол — старый ствол.

Природный свет

Туманно солнце источает.

Тишь.

Только дятел — мой сосед —

Жизнь насекомых изучает.

Тайги напутствия ясны:

О сроках мне напомнит осень,

Синь родниковой глубины

Сквозь валуны река приносит.

И стих рождающийся свой

Читаю вслух.

И все маячит,

Как облачко над головой,

Рой почитателей кусачих...

 

Очищение

Был день раскален.

Не дышалось — какое там пелось!

И вот потемнело.

Гроза?

Потускнели глаза,

И вдруг — пронеслось, заклубилось,

Листва закипела,

Захлопали окна, посыпались стекла, —

Гроза!

 

Загро-хо-хо-тало!

Трещали небесные снасти.

А молний разрывы!

Как будто гиганта рука,

За шпили задев,

Тянет тучи

И рвет их на части,

И пачками грохает жесть

Из прорехи мешка!

 

И дождь был сначала

Из редких, из скачущих линий,

И вот он стеною,

Стальной, напряженной, гудит.

«Ах, батюшки!» — кто-то,

А кто-то: «Да здравствует ливень!»

А этот — под дождь

И, лицо запрокинув, стоит.

 

То миг очищенья!

Наивно?

А я вот поверил,

Смотря, как проносит

Весь уличный мусор поток.

Скорей распахните

Угрюмые рамы и двери!

Откройте страницы —

Пусть смоет неискренность строк!

 

И — настежь сердца!..

Вот и тихо.

Светло.

Обновленье:

Глаза у людей посветлели-то как,

Чудеса!

Вон — радуги столб,

Самых чистых цветов,

А в сравненье —

Все ж радужней взоры!

А если — любимой глаза?..

 

Сирень наклоняет

Набухшую влагою ветку.

Предчувствием счастья

Дымит лиловатая гроздь.

И новое солнце

Лучом, параллельным проспекту,

Пронзает машины,

Идущие к солнцу, —

Насквозь!

 

Утренний снег

Шел театральный

классический снег,

Редкий,

крупный,

кристальный,

хрустальный.

И застыл пожилой человек,

Тот, что брел озабоченно-дальний.

 

Он поймал на перчатку кристалл,

Снял перчатку, и снова — со смехом.

Нет, седым он остался,

Но стал —

Озорным молодым человеком.

 

И парок вырывался из уст,

И снежок он слепил, словно в детстве.

Как-никак — это площадь Искусств,

И естественно здесь лицедейство.

 

Разгорался небесный огонь.

Сквер сверкал,

снег сиял и снижался.

И Поэт, отставляя ладонь,

Те снежинки ловил и смеялся.

 

Облако

Ну, скажем так — почти до слез

Довел в горах обман:

Идти сквозь облако пришлось,

А это — лишь туман.

 

Я в детстве облако просил:

— Возьми меня в карман,

По белу свету пронеси! —

А это — лишь туман.

 

Грозился милой подарить —

С лучами дальних стран,

Теперь неловко говорить,

А это — лишь туман.

 

Густой туман, и спутник хмур:

— Не задержаться б нам... —

Но — поневоле перекур...

А это — лишь туман.

 

— Ты не печалься, — скажет, — сядь,

Да это ли обман?

За жизнь устанешь повторять,

А это — лишь туман.

 

И, с гор сойдя, я кину взгляд:

В небесности полян

Легки, белы — летят, скользят.

А это — лишь туман.

 

Дерево

Вцепилось дерево в скалу,

Как пятерней, корнями.

Ведь одинокому стволу

Не сладко под ветрами.

 

И ростом-то, наверно, треть

Своих долинных братцев.

И страшно на него смотреть:

Как вверх смогло забраться?

 

Зато когда еще темно

И холодно в низине,

Уже в лучах горит оно —

Зеленое на синем!

 

И малой жизни торжество

Тогда точней оценишь:

Сурова родина его,

А силой не отцепишь.

 

Песня дерева

Не хочу вечнозеленой

Хвойной мудрости и стати,

Лучше — ясенем иль кленом

Возрождать себя и тратить

 

До последнего листочка.

Чтоб с людьми жилось как надо:

Удивлю их вешней почкой,

Одарю в жару прохладой.

 

Только быть бы с солнцем в дружбе

Да с ветрами ладить мне бы,

Чтоб корнями в землю глубже,

А ветвями — выше в небо!

 

Горная легенда

Орел не умирает,

А когда

Почувствует, что сердце изменяет,

Последней волей все свои года

Над снежными хребтами поднимает.

 

И, тяжело повиснув в вышине,

Прощальным взглядом обведет владенья.

И резкий крик раздастся в тишине,

И —

камнем вниз,

со свистом,

длинной тенью.

 

Удар...

И станет красною скала...

Поднялся я, костру прибавив пыла.

В моих глазах еще виденье плыло.

Хотелось, чтоб сказанье явью было,

Забыть, что видел мертвого орла...

 

* * *

На дне долины безызвестной,

Раскинувшись, траву развел,

А надо мной — на дне небесном

Распластанно лежит орел.

 

Как будто мы — единый возглас,

И встреча удивила нас,

И, рассекая синий воздух,

В объятья кинемся сейчас.

 

И он крылом обнимет гордым,

И я — рукой.

И с грудью — грудь.

Слышней сердцам высокогорным,

Что одинаков скальный путь.

 

Полет и поиск...

Тишь долинная

Как будто убеждает в том,

Что я на травах — тень орлиная,

А он — моя на голубом.

 

Полёт

На восходе чайка от волны взлетела.

Розовая чайка — что ей в облаках?

Взмыла — онемела,

И не видно тела —

Только серповидный крыл ее размах.

 

Быть или...

А быть — так быть в полете смелом,

Отрываясь силой мысли от земли,

Чтобы крылья духа по сравненью с телом

Были так огромны и легко влекли.

 

Чтобы, пролетая в свой рассвет над миром,

Зорко рассмотреть с небесной высоты

Каждого и всех —

В ненастном и счастливом,

И себя —

Ведь там же, на земле, и ты.

 

Тост

А ну, снежинки, — с неба

Повеселей, а ну!

Застелим скатерть снега

Одну на всю страну.

 

Закроем каждый угол:

И тундру, и жнивье.

Здесь завивает вьюгой

Крахмальный край ее.

 

Там выпирают горы,

И в складках — синька льда.

Нам эта скатерть впору.

И солнце — тамада!

 

Во сколько километров

Застолье, огляди.

Букет сибирских кедров

Поставим посреди.

 

Озера, словно чаши,

Хрустально зазвенят.

Дела закончив наши,

Сойдемся, друг и брат!

 

Кто кепку, кто папаху,

Кто б тюбетейку снял,

А кто ушанку с маху —

«Здорово!» — в землю вмял.

 

Улыбками сиять нам,

Вставая в полный рост.

И надо ль пояснять вам,

За что наш главный тост!

 

Новогодние строки

 

1

Дни за днями.

В делах и бумагах

Позабывшему времени ход

Елки около универмагов

Вдруг напомнят: встречай Новый год!

 

А давно ли был новым прошедший...

Понимаешь у снежной черты:

С каждым годом — года быстротечней,

С каждым Новым — растерянней ты.

 

А заботы опять отвлекают

От седых размышлений: огни

Разноцветные в окнах мелькают...

Сказки старые...

Новые дни...

 

2

О, сколько планов!

Это бремя

Ты с января тащил...

И вот —

Обезоруживает время:

Все не успел, а Новый год!

 

Ну что ж, вздохнешь, залижешь раны

На бога нечего валить!

И новые составишь планы

С наивной верой —

Претворить!

 

3

Как морозец играет, сверкает!

А с небес и на всё, и на всех,

Никогошеньки не пропуская

Сыплет — каждому поровну — снег...

 

4

С дочкой чуть не на полном серьезе

Мы к стеклу прижимаем носы

В ожидании Деда Мороза...

Новый год ускоряет часы!

 

И заводы бессонные знают

Перегрузки итоговых дней.

Новый год! Магазины стенают,

Пар валит из открытых дверей.

 

Начинается с елкой морока,

И понятно — леса бережем!

С боем взяли, пускай однобока —

Две-три ветки подвяжем потом.

 

За подарками снова хожденья,

Как всегда с переходом на бег.

Встречных взглядов пойму потепление:

Есть у каждого свой день рожденья,

Новый год — день рождения всех!

 

5

Новый!

Стрелки Москва совмещает...

На салат проливают вино...

И улыбка лицо освещает

— С новым счастьем!

— Да будет оно!

 

Новый год

Год идет —

Не идет, а летит:

Оглянулся — и Первое мая!

Самый летний пиджак вынимая,

Улыбнешься: «Уж он-то сидит...

 

Современно!..»

И вот ты стоишь

Перед зеркалом шкафным уныло.

«Да... не то. А ведь в нем что-то было», —

С двойником в пиджаке говоришь.

 

— «Оттопырены лацканы так —

Словно уши...»

— «Но август теплейший...»

— «Август?»

— «Август!

На кой тебе леший

Этот серо-убогий пиджак...

 

Здесь и хлястик, наверное, зря.

Ну, признайся, ты в модах невежда.

Да притом светловата одежда

Для затученных дней октября».

 

— «Октября?»

— «Ну конечно, мой друг.

Слышишь, ветра глухие порывы,

Наводненья балтийские гривы

Па Неве, и дверей перестук...»

 

— «В октябре мы?»

— «Да нет — в декабре!

Видишь, вихри кружат снеговые,

Надо вещи достать меховые.

Спрячь пиджак,

Новый год на дворе...»