День освобождения узников фашистских концлагерей

 Часть 2. Стихотворения узников концлагерей

 

Муса Джалиль, Эйжен Веверис, Георгий Люшнин, Иван Медведков, Георгий Столяров

 

Муса Джалиль

 

Пташка

Бараков цепи и песок сыпучий

Колючкой огорожены кругом.

Как будто мы жуки в навозной куче:

Здесь копошимся. Здесь мы и живем.

 

Чужое солнце всходит над холмами,

Но почему нахмурилось оно? –

Не греет, не ласкает нас лучами, –

Безжизненное, бледное пятно...

 

За лагерем простерлось к лесу поле,

Отбивка кос там по утрам слышна.

Вчера с забора, залетев в неволю,

Нам пела пташка добрая одна.

 

Ты, пташка, не на этом пой заборе,

Ведь в лагерь наш опасно залетать.

Ты видела сама – тут кровь и горе,

Тут слезы заставляют нас глотать.

 

Ой, гостья легкокрылая, скорее

Мне отвечай: когда в мою страну

Ты снова полетишь, свободно рея?

Хочу я просьбу высказать одну.

 

В душе непокоренной просьба эта

Жилицею была немало дней.

Мой быстрокрылый друг! Как песнь поэта,

Мчись на простор моих родных полей.

 

По крыльям-стрелам и по звонким песням

Тебя легко узнает мой народ.

И пусть он скажет: «О поэте весть нам

Вот эта пташка издали несет.

 

Враги надели на него оковы,

Но не сумели волю в нем сломить.

Пусть в заточенье он, поэта слово

Никто не в силах заковать, убить...»

 

Свободной песней пленного поэта

Спеши, моя крылатая, домой.

Коль сам погибну на чужбине где-то,

То будет песня жить, в стране родной!

 

Варварство

Они с детьми погнали матерей

И яму рыть заставили, а сами

Они стояли, кучка дикарей,

И хриплыми смеялись голосами.

 

У края бездны выстроили в ряд

Бессильных женщин, худеньких ребят.

Пришел хмельной майор и медными глазами

Окинул обреченных… Мутный дождь

 

Гудел в листве соседних рощ

И на полях, одетых мглою,

И тучи опустились над землею,

Друг друга с бешенством гоня…

 

Нет, этого я не забуду дня,

Я не забуду никогда, вовеки!

Я видел: плакали, как дети, реки,

И в ярости рыдала мать-земля.

 

Своими видел я глазами,

Как солнце скорбное, омытое слезами,

Сквозь тучу вышло на поля,

В последний раз детей поцеловало,

 

В последний раз…

Шумел осенний лес. Казалось, что сейчас

Он обезумел. Гневно бушевала

Его листва. Сгущалась мгла вокруг.

 

Я слышал: мощный дуб свалился вдруг,

Он падал, издавая вздох тяжелый.

Детей внезапно охватил испуг, –

Прижались к матерям, цепляясь за подолы.

 

И выстрела раздался резкий звук,

Прервав проклятье,

Что вырвалось у женщины одной.

Ребенок, мальчуган больной,

 

Головку спрятал в складках платья

Еще не старой женщины. Она

Смотрела, ужаса полна.

Как не лишиться ей рассудка!

 

Все понял, понял все малютка.

– Спрячь, мамочка, меня! Не надо умирать! –

Он плачет и, как лист, сдержать не может дрожи.

Дитя, что ей всего дороже,

 

Нагнувшись, подняла двумя руками мать,

Прижала к сердцу, против дула прямо…

– Я, мама, жить хочу. Не надо, мама!

Пусти меня, пусти! Чего ты ждешь? –

 

И хочет вырваться из рук ребенок,

И страшен плач, и голос тонок,

И в сердце он вонзается, как нож.

– Не бойся, мальчик мой.

Сейчас вздохнешь ты вольно.

 

Закрой глаза, но голову не прячь,

Чтобы тебя живым не закопал палач.

Терпи, сынок, терпи. Сейчас не будет больно. –

 

И он закрыл глаза. И заалела кровь,

По шее лентой красной извиваясь.

Две жизни наземь падают, сливаясь,

Две жизни и одна любовь!

 

Гром грянул. Ветер свистнул в тучах.

Заплакала земля в тоске глухой,

О, сколько слез, горячих и горючих!

Земля моя, скажи мне, что с тобой?

 

Ты часто горе видела людское,

Ты миллионы лет цвела для нас,

Но испытала ль ты хотя бы раз

Такой позор и варварство такое?

 

Страна моя, враги тебе грозят,

Но выше подними великой правды знамя,

Омой его земли кровавыми слезами,

И пусть его лучи пронзят,

 

Пусть уничтожат беспощадно

Тех варваров, тех дикарей,

Что кровь детей глотают жадно,

Кровь наших матерей…

 

Прости, Родина!

Прости меня, твоего рядового,

Самую малую часть твою.

Прости за то, что я не умер

Смертью солдата в жарком бою.

 

Кто посмеет сказать, что я тебя предал?

Кто хоть в чем-нибудь бросит упрек?

Волхов – свидетель: я не струсил,

Пылинку жизни моей не берег.

 

В содрогающемся под бомбами,

Обреченном на гибель кольце,

Видя раны и смерть товарищей,

Я не изменился в лице.

 

Слезинки не выронил, понимая:

Дороги отрезаны. Слышал я:

Беспощадная смерть считала

Секунды моего бытия.

 

Я не ждал ни спасенья, ни чуда.

К смерти взывал: приди! добей!..

Просил: избавь от жестокого рабства!

Молил медлительную: скорей!..

 

Не я ли писал спутнику жизни:

«Не беспокойся, – писал, – жена,

Последняя капля крови капнет. –

На клятве моей не будет пятна».

 

Не я ли стихом присягал и клялся,

Идя на кровавую войну:

«Смерть улыбку мою увидит,

Когда последним дыханьем вздохну».

 

О том, что твоя любовь, товарищ,

Смертный огонь гасила во мне,

Что родину и тебя любил я,

Кровью моей напишу на земле.

 

Еще о том, что буду спокоен,

Если за родину смерть приму.

Живой водой эта клятва будет

Сердцу смолкающему моему.

 

Судьба посмеялась надо мной:

Смерть обошла – прошла стороной.

Последний миг – и выстрела нет!

Мне изменил мой пистолет…

 

Скорпион себя убивает жалом,

Орел разбивается о скалу.

Разве орлом я не был, чтобы

Умереть, как подобает орлу?

 

Поверь мне, родина, был таким я, –

Горела во мне орлиная страсть!

Уж я и крылья сложил, готовый

Камнем в бездну смерти упасть.

 

Что делать? Отказался от слова,

От последнего слова, друг-пистолет.

Враг мне сковал полумертвые руки,

Пыль занесла мой кровавый след…

 

…Вновь заря над колючим забором.

Я жив, и поэзия не умерла:

Пламенем ненависти исходит

Раненое сердце орла.

 

Вновь заря над колючим забором,

Будто подняли знамя друзья!

Кровавой ненавистью рдеет

Душа полоненная моя!

 

Только одна у меня надежда:

Будет август. Во мгле ночной

Гнев мой к врагу и любовь к отчизне

Выйдут из плена вместе со мной.

 

Есть на друзей у меня надежда, –

Сердце стремится к одному:

В ваших рядах идти на битву

Дайте, товарищи, место ему!

 

Воля

Сам я покоя себе не даю,

Горе терзает сердце мое.

Вечером лягу, утром встаю –

Всё мне чего-то недостает.

 

Кажется, цел я,

не инвалид,

Руки и ноги не отнялись.

Можно сказать, ничего не болит,

А нет свободы –

и жизнь не в жизнь.

 

Если нельзя рукой шевельнуть,

Если нельзя ногой шагнуть,

Если пропала воля моя –

Хуже безруких, безногих я!

 

Похоронивший отца и мать,

Был ли на родине я сиротой?

Тут потерял я больше, чем мать, –

Тут потерял я край родной.

 

Где ж моя воля? Родные места?

Разве не пленник я? Не сирота?

Были бы живы отец и мать,

Мне всё равно бы их не видать.

 

Я – одинокий.

Я – сирота.

Здешним бездомным псам под стать…

Воля моя! Золотая моя!

Перелетная птица моя!

 

Куда улетела? В какие края?

А мне осталась темница моя.

В дни моей прежней свободы, друзья,

Волю ценил ли как следует я?

 

Тут, в каземате, при звоне замка,

Понял я, как свобода сладка!

Если обрадует душу судьба,

Если я сброшу оковы раба,

Воля моя, одной лишь тебе

Силы отдам я в священной борьбе.

 

Раб

Поднял руки он, бросив винтовку,

В смертном ужасе перед врагом.

Враг скрутил ему руки веревкой

И погнал: его в тыл под бичом,

Нагрузив его груза горою,

И – зачеркнут он с этой поры.

Над его головой молодою

Палачи занесли топоры.

 

Словно рабским клеймом ненавистным,

Он отмечен ударом бича,

И согнулось уже коромыслом

Тело, стройное, как свеча.

Разве в скрюченном этом бедняге

Сходство с воином в чем-нибудь есть?

У него ни души, ни отваги.

Он во власти хозяина весь.

 

Поднял руки ты перед врагами –

И закрыл себе жизненный путь,

Оказавшись навек под бичами.

То, что ты человек, – позабудь!

Только раз поднял руки ты вверх –

И навек себя в рабство ты вверг.

Смело бейся за правое дело,

В битве жизни своей не жалей.

Быть героем – нет выше удела!

Быть рабом – нет позора черней!

 

Осужденный

Приговор сегодня объявили:

К смертной казни он приговорен.

Только слезы, что в груди кипели,

Все иссякли... И не плачет он.

 

Тихо в камере... С ночного неба

Полная луна глядит, грустя.

А бедняга думает, что будет

Сиротой расти его дитя.

 

Сон в тюрьме

Дочурка мне привиделась во сне.

Пришла, пригладила мне чуб ручонкой,

«Ой, долго ты ходил!» – сказала мне,

И прямо в душу глянул взор ребенка.

 

От радости кружилась голова,

Я крошку обнимал, и сердце пело.

И думал я: так вот ты какова,

Любовь, тоска, достигшая предела!

 

Потом мы с ней цветочные моря

Переплывали, по лугам блуждая;

Светло и вольно разлилась заря,

И сладость жизни вновь познал тогда я.

 

Проснулся я. Как прежде, я в тюрьме,

И камера угрюмая всё та же,

И те же кандалы, и в полутьме

Всё то же горе ждет, стоит на страже.

 

Зачем я жизнью сны свои зову?

Зачем так мир уродует темница,

Что боль и горе мучат наяву,

А радость только снится?

 

Неотвязные мысли

Шальною смертью, видно, я умру:

Меня прикончат стужа, голод, вши.

Как нищая старуха, я умру,

Замерзнув на нетопленной печи.

 

Мечтал я по-солдатски умереть

В разгуле ураганного огня.

Но нет! Как лампа, синим огоньком

Мерцаю, тлею… Миг – и нет меня.

 

Осуществления моих надежд,

Победы нашей не дождался я.

Напрасно я писал: «Умру, смеясь».

Нет! Умирать не хочется, друзья!

 

Уж так ли много дел я совершил?

Уж так ли много я на свете жил?

Ох, если б дальше жизнь моя пошла,

Прошла б она полезней, чем была.

 

Я прежде и не думал, не гадал,

Что сердце может рваться на куски,

Такого гнева я в себе не знал,

Не знал такой любви, такой тоски.

 

Я лишь теперь почувствовал вполне,

Что может сердце так пылать во мне, –

Не мог его я родине отдать,

Ах, как обидно это сознавать!

 

Не страшно знать, что смерть к тебе идет,

Коль умираешь ты за свой народ.

Но смерть от голода… Нет, нет, друзья,

Позорной смерти не желаю я.

 

Я жить хочу, чтоб родине отдать

Последний сердца движущий толчок,

Чтоб я и умирая мог сказать,

Что умираю за отчизну-мать.

 

О героизме

Знаю, в песне есть твоей, джигит,

Пламя и любовь к родной стране.

Но боец не песней знаменит:

Что, скажи, ты сделал на войне?

 

Встал ли ты за родину свою

В час, когда пылал великий бой?

Смелых узнают всегда в бою,

В горе проверяется герой.

 

Бой отваги требует, джигит,

В бой с надеждою идет, кто храбр.

С мужеством свобода, что гранит,

Кто не знает мужества – тот раб.

 

Не спастись мольбою, если враг

Нас возьмет в железный плен оков.

Но не быть оковам на руках,

Саблей поражающих врагов.

 

Если жизнь проходит без следа,

В низости, в неволе, что за честь?

Лишь в свободе жизни красота!

Лишь в отважном сердце вечность есть!

 

Если кровь твоя за родину лилась,

Ты в народе не умрешь, джигит.

Кровь предателя струится в грязь,

Кровь отважного в сердцах горит.

 

Умирая, не умрет герой –

Мужество останется в веках.

Имя прославляй свое борьбой,

Чтоб оно не молкло на устах!

 

Тюремный страж

Он ходит, сторожа мою тюрьму.

Две буквы «Э» блестят на рукавах.

Мне в сердце словно забивает гвоздь

Его тяжелый равномерный шаг.

 

Под этим взглядом стихло все вокруг –

Зрачки не упускают ничего.

Земля как будто охает под ним,

И солнце отвернулось от него.

 

Он вечно тут, пугающий урод,

Подручный смерти, варварства наймит,

Охранник рабства ходит у ворот,

Решетки и засовы сторожит.

 

Предсмертный вздох людской – его еда,

Захочет пить – он кровь и слезы пьет,

Сердца несчастных узников клюет, –

Стервятник только этим и живет.

 

Когда бы знала, сколько человек

Погибло в грязных лапах палача,

Земля не подняла б его вовек,

Лишило б солнце своего луча.

 

Палачу

Не преклоню колен, палач, перед тобою,

Хотя я узник твой, я раб в тюрьме твоей.

Придет мой час – умру. Но знай: умру я стоя,

Хотя ты голову отрубишь мне, злодей.

 

Увы, не тысячу, а только сто в сраженье

Я уничтожить смог подобных палачей.

За это, возвратясь, я попрошу прощенья,

Колена преклонив, у родины моей.

 

К смерти

Из твоих когтистых, цепких лап

Сколько раз спасался я!.. Бывало,

Чуть скажу: «Всё кончено... я слаб!» –

Жизнь мне тотчас руку подавала.

 

Нет, отказываться никогда

Я не думал от борьбы с тобою:

Побежденным смертью нет стыда,

Стыдно тем, кто сдался ей без боя.

 

Ты ворчала: «Ну, теперь держись,

Хватит мне играть с тобой, строптивец!»

Я же все упрямее за жизнь

Драться продолжал, тебе противясь.

 

Знаю, знаю, смерть, с тобой игра

Вовсе не веселая забава.

Только не пришла еще пора

На земной покой иметь нам право.

 

Иль мне жизнь пришлась не по плечу?

Иль так сладок смертный риск бунтарства?

Нет, не умирать – я жить хочу,

Всё пройдя: тревоги и мытарства.

 

Стать бы в стороне от бурь и гроз –

Можно тихо жить, не зная горя.

Я шагал сквозь грозы, в бурях рос,

В них с тобой за жизнь, за счастье споря...

 

Но теперь, надежда, не маячь –

Не помогут прошлые уроки.

В кандалы уж заковал палач

Руки, пишущие эти строки.

 

Скоро, скоро, может быть к утру,

Смерть навек уймет мою строптивость.

Я умру – за наш народ умру

За святую правду, справедливость.

 

Иль не ради них я столько раз

Был уже тобой, костлявой, мечен?

Словно сам я – что ни день и час –

Роковой искал с тобою встречи.

 

Путь великой правды труден, крут,

Но борца на путь иной не тянет.

Иль с победой встретится он тут,

Или смерть в попутчицы нагрянет.

 

Скоро, как звезда, угасну я...

Силы жизни я совсем теряю...

За тебя, о родина моя,

За большую правду умираю!

 

Утешение

Когда с победой мы придем домой,

Изведаем почет и славу,

И, ношу горя сбросив со спины,

Мы радость обретем по праву.

 

О нашей трудной, длительной борьбе

Живую быль расскажем детям,

И мы, волнуя юные сердца,

Сочувствие и пониманье встретим.

 

Мы скажем: «Ни подарков, ни цветов»

Ни славословий нам не надо.

Победы всенародной светлый день –

Вот наша общая награда".

 

Когда домой вернемся мы, друзья, –

Как прежде, для беседы жаркой

Мы встретимся, и будем пить кумыс,

И наши песни петь за чаркой.

 

Друг, не печалься, этот день взойдет,

Должны надежды наши сбыться,

Увидим мы казанский кремль, когда

Падет германская темница.

 

Придет Москва и нас освободит,

Казань избавит нас от муки,

Мы выйдем, как «Челюскин» изо льда,

Пожмем протянутые руки.

 

Победу мы отпразднуем, друзья,

Мы это право заслужили, –

До смерти – твердостью и чистотой

Священной клятвы дорожили...

 

Песни мои

Песни, дети солнечного дара,

Расцветайте – на земле моей!

Сколько будет силы в вас и жара –

Столько права жить среди людей.

 

Вы – мой свет, незамутненный, ранний.

Вы – слеза чистейшая моя.

Вы умрете – и меня не станет.

Не умрете – буду жив и я.

 

Слов родных кружащаяся вьюга,

Ты мне больше жизни дорога.

Нежной песней – утешал я друга.

Грозной песней – побеждал врага.

 

Не обманет маленькое счастье,

Мирное, уютное житье.

В бедах мира кровное участье –

Вечное призвание мое.

 

И пред смертью – никому в угоду

Не нарушу клятву я свою.

Песнь свою я посвятил народу.

Жизнь свою народу отдаю.

 

С жаркой песней по родному краю

Шел я, травы росные топча.

Песнь свою последнюю слагаю –

Под нависшей сталью палача.

 

Брезжится заря полоской алой.

Скоро хлынут белые лучи.

Жизнь моя – как песня прозвучала.

Смерть моя – как песня прозвучи!

 

Мечта

Неволя, заточение, тюрьма:

Что день, что ночь – различья нету.

Стараются свести меня с ума,

Убить во мне стремленье к свету.

 

Сдавил дыханье каменный мешок,

Бьет кашель, немощна походка.

Я к двери подхожу, а там – замок,

В окно гляжу, а там – решетка.

 

И каждым утром виселица ждет.

Душа безмолвствует, тоскуя.

И радость лишь в глубоком сне живет,

И лишь в мечтах теперь живу я.

 

Когда сквозь прутья алая заря

Лучами камеру обводит,

Мне кажется: косынкою горя,

Ко мне любимая приходит,

 

Целует, улыбается и вот,

Тюремные раздвинув своды,

Берет меня за плечи и ведет

На праздник солнечной свободы.

 

В глаза глядит, как будто говоря:

«Напрасно ты не верил, милый,

Как видишь, я пришла, твоя заря,

И жизнь навеки озарила!»

 

Мечта, мечта!.. Но что бы без мечты

Я делал в каменной могиле?

Как хорошо, что есть хотя бы ты:

Мечту во мне не погасили!

 

Пусть мне не жить – мечта моя со мной!

Что все страдания и беды, –

Я чувствую: светлеет над страной,

Она близка, заря победы!

 

Каменный мешок

Цепи каменного мешка

Пусть твоя разорвет рука!

А не сможешь, так смерть предстанет

Ведь она здесь всегда близка!

 

Положили тебя в мешок,

Завязали под злой смешок.

Ставят в очередь твое тело,

Чтоб смолоть его в порошок.

 

Мелет мельница жизнь людей –

Громоздятся мешки костей.

Жернова ее из железа,

С каждым днем они всё лютей.

 

Мельник злится, от крови пьян:

Не мука – кровь течет из ран.

Жадно пьет ее клоп проклятый –

Бесноватый, слепой тиран.

 

Пусть умолкнет мельницы рев!

Пусть не вертит сила ветров

Крылья черные! Пусть не льется

Дорогая родине кровь!

 

Развяжите горы мешков!

Раздавите дом пауков!

Развалите мельницу пыток

Остриями гневных штыков!

 

Последняя песня

Земля!.. Отдохнуть бы от плена,

На вольном побыть сквозняке...

Но стынут над стонами стены,

Тяжелая дверь – на замке.

 

О, небо с душою крылатой!

Я столько бы отдал за взмах!..

Но тело на дне каземата

И пленные руки – в цепях.

 

Как плещет дождями свобода

В счастливые лица цветов!

Но гаснет под каменным сводов

Дыханье слабеющих слов.

 

Я знаю – в объятиях света

Так сладостен миг бытия!

Но я умираю...И это –

Последняя песня моя.

 

Последний стих

Сияет прелесть мира,

Ликует вдалеке, –

В тюрьме темно и сыро,

И двери на замке.

 

Птенец летит, теряясь

В веселых облаках, –

Я на полу валяюсь

В тяжелых кандалах.

 

Цветок растет на воле,

Обрызганный росой, –

А я увял от боли,

Задушенный тюрьмой.

 

Я в жизнь влюблен, я знаю

Кипенье чувств живых, –

И вот я умираю,

Мой стих – последний стих.

М. Джалиль

 

Эйжен Веверис

Латышский поэт – антифашист, узник концентрационных лагерей в Саласпилсе и в Маутхаузене. Эйжен Веверис родился в 1899 году в Риге, в семье рабочего. Он встретил Великую Отечественную войну на посту инспектора народного образования Валкского района. В первые дни войны был схвачен фашистами по предательскому доносу. Так начался ни с чем не сравнимый этап жизни, проведенный в аду Саласпилса и Маутхаузена.

 

«Возвращение нежелательно»

(Ruckkehr unerwunscht)

За проволокой Саласпилса

Снег заволакивает ямы,

Полные душ человеческих;

Лайковые перчатки убийц

Клеймят наши жизни

Знаком смерти «RU»

Вагоны,

Разверзнув акульи пасти.

Глотают нас.

Двери забиты гвоздями.

Стали вагоны гробами.

Черный локомотив

Черные космы дыма

По белому полю стелет.

Медленно катафалки

Начали путь к закату.

Нет шопеновского марша,

Нет в печаль облаченных женщин,

Только вороны Саласпилса,

Как тени несчастья,

Над нами простерли крылья.

Каркают вороны: «Обратной...

Обратной дороги не знать...

Умирать...

Умирать...

Умирать!..»

 

TERRA MALADETTA

(ПрОклятая земля)

Камни,

Только камни,

Серые, желтые, черные.

И ни кусточка,

И ни листочка,

Ничего!

Джулио!

Мир, там внизу,

Так таинственно зелен,

Зелены горы.

Зелены долы, –

А здесь только камни

И лютый лай.

Джулио!

Ты – голос лучистой Италии,

Ты однажды прочел нам

О Голгофе легенду,

О том, как на камни

Три капли крови упали,

О том, как три алые розы

На черных камнях расцветали ...

Где наши розы на этой Голгофе?

Где они?

Где?

Здесь пали Сильвио, Жан, Михаил,

Погибли Ежи, Хозе и Карлис,

Но кровь их из недр не воспрянула розами.

Мертвой осталась голгофа Маутхаузена,

Среди рощ зеленых.

Долин зеленых,

Среди смарагдов альпийских пастбищ.

Почему это,

Джулио?

... Здесь горы прокляты.

Здесь долы прокляты

Людьми и солнцем

На веки вечные.

Терра маладетта!

 

Смысл

В звездной пыли,

В песне жаворонка,

В рокоте моря,

Даже в паутине на можжевельнике –

Свой смысл у всех явлений.

Но разве может быть смысл у бреда,

На горе.

За крепостными стенами,

У этой чернокаменной ямы,

Полной людского страдания.

Оледеневшие пальцы надломленных

жизней

Рыхлят песок

И ищут ответа:

– Зачем?

Гаснущий голос в полночь

Ищет смысла изувеченными губами.

Голод в ямах глаз разжигает безумье

И смотрит на нас:

– Где смысл!? –

Подлый смысл

Бессмыслицы зла.

 

Отдых

Мой тюфяк

Набивала бабушка

Острым душистым сеном,

Он мне снился словно папоротник.

Расцветающий в янову ночь...

В блоке, узки наши койки

И тверды.

Словно камни Штейнбруха.

Мы спим по четыре.

Согнув колени.

Как в банке консервной.

Едва живые

Придем с работы,

А ночь выматывает

Еще хлеще.

Вдруг во мраке

С глухим ударом,

Как мешок с овсом

На пол валится

Чье-то тело.

Это сбросили мертвого,

Живые тоже

Хотят отдохнуть.

 

Тяга к жизни

В обители смерти молчат о смерти.

И только крик

Парит и кружит под крышей блока,

Бьется о твердые кулаки стен:

Жить!

Тяга к жизни –

Сорняк живучий, –

Дает нам силу

Сломить бессилие.

Но должен узник обуздать ее.

Трус выронил золотую уздечку,

И тяга к жизни

Понесла его.

Глазами налитыми страхом,

Под гору.

И подковы паники

Раздавили

Трех товарищей,

Как стекло.

Три

Звонких

Жизни

За одну

Дрянную,

Ничтожную

Душонку труса.

 

Штабеля

Дождь хлещет.

А мы кладем.

Кладем,

Кладем,

Как бревна.

Штабеля мертвых

У крематория.

Вчера срубили

Людской лес.

Легки и сухи

Людские бревна.

Они, как хвоя.

Но сердцу тяжко.

Оно не в силах

Поднять их.

Дождь хлещет.

Капо строг,

Капо аккуратен:

Направо – головы,

Налево – ноги.

Ноги в пыли земли советской,

Земли французской.

Земли польской.

Только руки,

Даже мертвые, непокорные,

Здесь ломают симметрию,

Угрожающе тычут в небо

Одубевшие кулаки.

Хлещет дождь.

Слышу стон

Материнской тоски.

 

Сочельник

Снег вспыхнул на гребнях альпийских,

И шепчет покорный судьбе,

Встречая закат, итальянец:

«Спасибо, мадонна, тебе!»

 

Да, Карло, ты жив, и я тоже,

Хотя по ступеням смертей

Мы карабкались с каменной глыбой,

Окрасив их кровью своей.

 

И пусть, словно череп оскалом,

Нам эти ступени грозят.

Мы все-таки живы. В закате

Альпийские гребни горят.

 

И сумрак, как в Гадесе, тени

К нам лагерь теней принесет.

Врата, как дракон, перед нами,

И окрики:

– Стой, кто идет?!

 

– Вернулась команда Штейнбруха,

Вносим тех.

Кто сегодня убит...

За мертвыми, за живыми

С грохотом лагерь закрыт.

«Сочельник!»

 

* * *

Кому не нужны мы?

Даугаве стылой,

В чьи воды зимней ночью

Падают

Нашей юности звезды?

Иль рижским липам,

Что мимо палачей и стражи

Несут нам в черный каземат

Меда аромат?

Иль тем,

Кто в доме опустошенном мерзнет

И ждет нас?

Иль, может только черному стягу,

Над Саласпилсом?

Знай же, черный,

Мы вернемся домой!

 

Дети

На меня глядят

Две пары милых глаз ребячьих.

Как давно не смотрел я на звезды.

Моих заскорузлых ладоней касаются

Легкие нежные пальцы ребенка.

Как давно надо мной не падал

С вишен снег лепестков.

Вокруг весь день не смолкает щебет.

Как давно я не слышал воробушка.

Их звали Карелом и Боженой,

И они ждали Своей очереди

В газовую камеру.

– – – –

О какой камень

Разбить мне

Свои бессильные руки?

 

Яблоко

В гору тяжка дорога.

Трижды для нас труднее

Дорога на Маутхаузен.

Колонна, как загнанный конь,

Едким потом омыт булыжник.

Колодки скользят.

Но медлить нельзя,

Эсэсовец бьет не спрося.

У дороги, как чудо,

Как мамин подарок,

Яблоко.

Юный французик,

Просто мальчонка,

Тянет ручонку:

«Мерси, шери!..»

Пал он рядом с мечтой своей,

Милый комок полосатый.

Сапог наступил на яблоко,

А мне казалось:

Каблук растоптал

Живое сердце.

 

Башни

Башни зовут:

«Поднимись!»

С высоты далеко все видно:

Над низменной серостью будней,

Над пестрой дымкой желаний,

Над тряской топью болотных

страстей

Поднимись! –

Говорят родные Рижские башни.

Здесь башни другие.

На черных стенах,

Как стервятники – падаль.

Они нас высматривают:

Что мы делаем,

Что мы думаем,

Как мы дышим,

Как движемся.

Их тупые пулеметные клювы

Злобно целятся,

Чтобы первым же вечером

Растерзать

Честное сердце

Старого латыша-рабочего,

Проклятые башни Маутхаузена!

 

Маутхаузен

Маутхаузен, Мордхаузен –

Марш колодников во тьму.

Дантов ад окутан дымом,

День в дыму и ночь в дыму.

 

На колючем огражденье

Синей искрой вспыхнул ток.

Пальцы мученика ищут

Смерти – и конец жесток.

 

Маутхаузен, Мордхаузен,

Стонет мир, окаменев.

Сердце в каменных оковах,

Камнем в сердце лютый гнев.

 

Маутхаузен, Мордхаузен...

Вой собак и вой сирен.

Призывают день расплаты

Души тех, кто здесь сгорел.

 

И мы собираем все удары

В единую грозовую тучу

Над Маутхаузеном.

 

Проверка

– Аппель!..

Аппель!..

Орут как рупоры старосты блоков.

Черная тьма в округе.

Тьма, как смола, в округе,

Только прожекторы бичуют

аппельплац,

Тени виселиц реют над нами,

Пулеметные рыла,

Как псы нас обнюхивают.

– Аппель!

Сколько стоим мы здесь!

Час, два, четыре.

А эсэсовцы, знай, считают...

Нет, нам не выстоять.

Сил больше нет у нас.

Нам присесть бы.

Но мгновенно дубинка зоркая

Ставит на ноги

«Мусульман» этих недоделанных.

– Аппель!

Наконец-то Шеренги замерли.

– Шапки долой! –

Комендант – полубог идет.

Что полубог.

Сам Вотан!

Сам бог древних германцев.

Рапорт краток: так и так,

Живых столько, мертвых столько

(Бухгалтерия смерти любит точность).

Бог Вотан дарит улыбку,

Он в прекраснейшем настроении:

Дохнут здорово!

Крематорий свое получит.

Бог любезен – козырнул

И покинул плац павлином,

И плывет мимо камер газовых,

Мимо виселиц,

Мимо скованных узников

В Валхолл.

Мы –

«Шапки надеть!» –

Шлепаем

К своим холодным смердящим нарам.

Finita la commedia.

 

Клочок газеты

Десять узников, затаив дыханье.

Глядят, как ветер поднял в воздух

Клок газеты:

Клок, невиданный годами,

Ослепителен, как солнце.

Пусть это листок фашистский,

Пусть!

А мы – ого! – Сумеем

Правду выудить между строчек.

Ветер с воли,

Ветер с гордых горных гребней.

Ты пойми нас!

Нас враги лишили крова,

Хлеба, трав, цветов, деревьев.

Пылкого дыханья слова...

Ветер северный, но добрый.

Смелый, мужественный ветер

Кружит, кружит клок газеты.

Он все ближе, он все ближе...

Напрягают мышцы люди:

«Будет!»

Только ветер вдруг рванулся

В сторону

И клок газеты

Перебросил за ограду.

Руки узников повисли,

Протестуют

И бастуют...

Пусть бьют!

 

Сигаретка

У меня нашит над сердцем

Красный треугольник

С буквой Л.

Чех коснулся буквы пальцем:

– Латыш!

– Латыш.

– Рига!

– Рига.

– О, Рига! –

И чех мне дарит Сигарету.

Рига! Рига! Рига!

Благословляю луч твой,

Здесь, в черных топях смерти!

 

Картофельная шелуха

Я богат словно Крез, как Рокфеллер,

почти так же богат, как оберкапо –

у меня есть целая сигарета.

Я могу выйти на черный рынок за

блоком, где можно выменять сигарету

на все что угодно: судочек супа,

кусочек хлеба, грамм маргарина.

Там снуют организаторы и те, кто

за единственную сигарету отдают

единственную жизнь.

В тот день улыбнулось мне счастье.

Свою сигарету я выменял на миску

прекрасной картофельной шелухи.

Шел я в блок, прижав к груди свое

богатство, вдыхая жадно

терпковатый аромат.

Королевская пища!

Несколько кружков шелухи я уронил.

Их подхватил и сожрал

долговязый профессор из Будапешта.

 

Любовь

Вдрызг разлетелись опоры шахты,

Вниз рванулась песка лавина,

Она отрезала нас от мира,

В котором мы получали баланду,

Палки и свинчатку.

Нас было четверо и триста граммов

Хлеба на четверых...

И все-таки хорошо:

Тысячи кубометров песка

Отделяли нас

От ног,

Которые давят людей,

Как муравьев.

А среди нас

Дышала мирно

Старая,

Добрая

Смерть шахтеров.

Так тихо только в лесу заснеженном

И в могиле.

И лишь вода сочилась каплями...

Мы растянулись на досках,

Они совсем не пахли кровью,

Они, как раньше, пахли только

Еловым бором.

Полузабытые слова

Над нами реяли, как птицы,

Прилетевшие из разлуки ...

«Первая моя любовь» –

Сказал один вдруг.

И все мы вспомнили

Хрупкость первой своей любви.

«О, как ждать она умела!» –

Второй промолвил.

И мы подумали

О бессмертии ожидания

Всех Сольвейг мира.

«Жизнь – любовь!» –

Изрек третий.

«И я – любовь!» –

Вздохнула старая

И добрейшая смерть шахтеров.

Через двадцать часов

Нас откопала

Любовь товарищей.

 

Слова

Плывут облака над лагерем:

Черные,

Серые,

Желто-бурые,

Изредка светлые.

Как редкостные мгновенья отдыха

В Штейнбрухе.

Бродят,

Катятся со скрежетом

В нашем лагере слова:

Эсэсовец

Мечет слова-свинчатку,

Охранник –

Ржавое слово-колючку,

Капо –

Слова – удары дубины.

Мы молчим.

Но однажды.

Когда я почувствовал вес мотыги,

Когда мотыгу, – о, проклятье –

Больше не поднимали руки,

А глухое биенье сердца

Показалось мне последним,

Друзья подбросили мне слова,

Как ранний ветер

С лугов альпийских, –

И я выстоял.

Братья!

Братья по крови!

Когда мы вернемся с военных дорог,

И Родина буднями мира нас встретит,

Найдете ли вы для людей слова,

Похожие на альпийский ветер?

 

Мечты

Изредка

К нам приходят добрые сумерки,

Сядут у нашего изголовья

С безмолвной лаской.

Мы им свои мечты вверяем.

Бесхитростные, как опилки.

Как пастушьи дудочки.

Шепчем мы сумеркам добрым,

Что сделаем

На свободе,

Что скажем тем,

Кого любим,

И что раньше сказать

Не успели.

Чем глубже мы тонем

В кровавом омуте,

Тем чище мечты

И светлее.

Эх, дьявол!

Неужели

Надо издохнуть

Чтобы узнать.

Как надо жить!

 

Закал

Комкают небо осени

Облака на весу.

За окном

Под дождем

Кто-то точит косу.

Это слышит лишь дед,

Только он даст ответ

На вопрос,

Кто под яблоней

Точит косу!

Вышла смерть на покос.

Наша смерть без косы.

Наша смерть носит черный мундир,

Сапоги ее, лаком блестящие,

Топчут наш обездоленный муравейник.

«Нынче ты – Завтра я!» –

Шепчут узники,

Таская привычную ношу

В крематорий.

Как давно позабыли мы

Светлую боль сострадания,

И рукопожатие дружбы,

И круги

В светлых водах молчания,

Когда мы бросали в них камушки

Радостных дум.

Но есть у нас люди иного закала,

Они сохранили

Под самыми твердыми сводами сердца

Червонное золото гордости,

И толедскую сталь непокорного мужества.

Их не сомнешь.

Они выстоят!

А если падут.

То падут,

Как падают колокола,

До краев наполняя долины

Гудящими небесами.

 

Беглец

Сквозь вьюги марта.

По снегу марта

Спешит беглец.

От псов спасаясь,

Он прыгнул в реку,

Где волны ледяные люто

Бичуют тело.

Как плеть гестаповца.

СС обшаривает

Каждую рощицу, каждый кустик.

Беглец карабкается на скалы,

Где эдельвейс цветет на кручах.

И духи гор на тропы с гневом

Обрушивают лавины снега.

У беглеца нет передышки.

За пазухой двести граммов хлеба

А впереди

Две тысячи километров ...

Спешит беглец

Сквозь вьюги марта

По снегу марта.

По вражьим землям

Навстречу Родине,

Туда, где борются его товарищи ...

Держитесь, братцы!

Иду... Иду я ... На помощь ...

 

Встреча беглеца

День этот выдался радостным

На черном Олимпе,

Хохочут эсэсовцы и те,

У кого на груди треугольник зеленый:

Пойман в конце концов тот,

Кто столько хлопот причинил им.

Ворота железными лапами

Лязгают весело,

Цепи звенят бубенцами

У столбов, извиваясь, как змеи.

Перекладина скрипом приветствует,

Машет льняною веревкой.

Вспорхнула с пластинки песня

О птицах, что не возвратятся.

Воют секстетом собаки.

Тепла еще кровь на их мордах.

Желто-бурой короной дыма

Беглеца дымоходы венчают,

С гиканьем, с визгом вокруг беглеца

Карнавал кружится пестрый.

Бункер хватает его

Чернозубою жадною пастью.

Только в рядах полосатых

В молчанье таится гроза.

Небо жжет каплями сердце,

Горькими, как слеза.

 

Из пропасти

Леденящая тьма мечет черные

брызги

В лицо.

Лютость безмолвия тянется

К сердцу.

И нет

Ни солнца.

Ни звезд,

Ни времени.

Есть

Только оттиск лба

На сырой стене бункера.

До края света три шага

Да бесконечная беспросветная ночь.

Я один

В бездне страданий.

И я стучу по глухим камням.

Стучу

Тем,

Кто зажжет вечный огонь

Для меня –

Неизвестного солдата Маутхаузена.

 

Прощение

Все понять –

Значит все простить

М-ме де Сталь.

Он все понимал

И все прощал.

Прощал он ветру.

Терзавшему его лохмотья,

Прощал он вьюгам,

Что жгли в колодках босые ноги,

Прощал камням.

Которые не поддавались лому,

И кулакам,

Что с ног сбивали.

И только нас

Не захотел понять он,

Нас,

Которые не простили

Никому и ничего.

Эсэсовец швырнул его

Со скалы «парашютистов»

И прощение разбилось

О вечную издевку камня.

 

Запоздалый вывод

Жадные трубы разверзли жерла.

Чтобы небо и солнце сожрать.

Жгучим пеплом на нас ложится

Уничтоженных жизней рать.

 

Как же нам вынести долю рептилий!

Даже у смерти величия нет.

Как же случилось, что небо внезапно

Рухнуло, похоронив белый свет!

 

Слишком мы скоро мечи на орала

Перековали на голых полях.

Розы растили, когда разрасталось

Бесчеловечье людям на страх.

 

Кровь на камнях – за ошибки расплата.

Поздно мы, поздно уверились в том.

Немощна наша любовь, не прикрытая

Нашей ненависти щитом.

 

Селекция

«... Отстрел!» – говорят охотники.

И лоси гибнут.

«Инъекцию на тот свет!» –

Говорит оберврач СС,

И приходится гибнуть тем,

Кто не может поднять мотыгу.

Оберврач стоит со стеком –

Он сортирует.

И синий мел угодливо пишет

На спинах костлявых

Решение.

В небо неволи жаворонок

Метнул бесшабашную песню,

А на моем плече

Рука Васи дрожит:

Всего только десять голых жизней

До судьбы.

Только шесть...

Две...

Жаворонок обрывает трель.

Черный стек на плече друга:

«Молод!»

На моем плече:

«Годен!»

И синий мел пишет визу

На жизнь!

За блоком солнце роняет в песок

Мельчайшее семя надежд на удачу.

Неужели я плачу!

 

Никогда!

Земля пылает,

Небо пылает,

Море пылает.

Уходят последние корабли

Из Таллина.

Последний боец последнего взвода

Шлет пулю за пулей

Навстречу черной волне СС,

Не оставив

Последней для себя.

Теперь он лежит

В мертвецкой,

Разбухший, как гора.

Губы, раздутые как кулак,

Перед смертью шептали:

«Никогда!..»

Я возьму с собой это слово солдата

Для всех матерей.

Для всех отцов, братьев, сестер.

Для тех, кто строит.

Кто созидает.

Я вгоню это слово,

Как солдат свою последнюю пулю –

В безумную спешку будней,

В черепашью броню себялюбства,

В склизкую стену равнодушия,

Чтобы больше не было

Маутхаузенов,

Людей – оборотней

И моря крови

Никогда!

 

Отблеск

Счастье! Счастье!

Нет абсолютного счастья,

Нет и несчастья абсолютного.

Даже в желчно-зеленую мглу

Подчас врывается отблеск

Испытанной радости.

Открытые раны в мертвецких вопят,

Тела больных, как черви корчатся,

Во тьме непроглядной веет заразой,

А нам разрешили

Лежать во дворе на сыром песочке

И умирать на солнышке.

Но солнышко закутало нас

В золотые простыни жизни,

И мы не умираем.

Поэт из Польши

И поэт из Латвии

Слышат, как снова поют облака

В сини безбрежной.

Каждый острым камушком пишет

Строку за строкой.

А закат склоняется над двором.

И читает на сером песке

Стихи о дружбе и о любви,

О заре над Даугавой и над Вислой.

Абсолютной безнадежности нет!

 

Руки

В грубых тяжелых руках

Автомат

У ворот больничного блока.

Белые руки холеных убийц

Проводят эксперимент над нами,

Записывают и списывают людей.

Вчера еще эти руки

Впрыснули

В вены героя Бреста

Бензол.

А у нашего врача,

Клейменного, как все мы,

Ни лекарств,

Ни бинтов,

Ничего.

У него только добрые руки спасенья.

И мы живы.

Даже в омуте безнадежности.

Прозванном нами мертвецкой.

И выживем,

Ибо есть на земле эти руки.

 

Народная песня

Лампочка еле мерцает в бараке,

Мгла поглотила альпийские вышки,

В блоке больничном немецким

товарищам

Пишу народные песни латышские.

Стоит на миг оторваться от строчек, –

Темень и смерть вновь глаза мои лижут,

Шел я недолго леском серебристым,

Скрипят мои нары, тверды как

булыжник.

Рысьи глазища опасности смотрят

В окна, и гибелью пахнет отчаянье.

В омут страданий летят, словно листья,

Древние песни – латышские дайны.

 

Райнис в ночи

Так редкостно светятся звезды

Над синью ночного Дуная!

Я Раулю – парню из Нимы,

Райниса строки читаю.

Устало бредем мы из шахты,

И жизнь в нас закоченела,

И смерть с нами рядом ступает,

И мука и тьма без предела.

Бредем... Так на «Острове мертвых»

У Беклина мука шагала.

Вдруг песню запел итальянец.

Что пел он когда-то в Ла Скала.

И звезды искрятся над нами,

Мигают ночному Дунаю,

И я партизану из Нимы

Райниса строки читаю.

 

Бетховен

Гремит увертюра «Эгмонта»,

Дирижер

В клоунских лохмотьях

Ведет счет

Гнетущим шагам Сарабанды:

Войско герцога Альбы

Топчет цветы в Нидерландах.

Нам позволили видеть.

Как сильные мира сего

Наслаждаются Музыкой.

Бледный фашист в черном мундире

В экстазе –

Бледный эсэсовец в черном мундире...

Ночью сегодня по газовым камерам

Распылит

«Циклон Б».

Эх, вы!

Вы жаждете бросить

Бетховена

В Маутхаузен,

Как Тельмана

В Бухенвальд!

Не выйдет!

Бетховенские фанфары свободы

Потрясли неба своды

И подняли нас.

Для которых у входа в Маутхаузен

Высечен вами девиз:

"Niemals wieder!"

 

Исключение

Все в порядке.

Есть бур,

Есть капо,

Есть камень,

Сто голодранцев

И стражник – начинай!

Камень привычно скрежещет под буром,

И в лица плюется щебнем колючим,

И стражник, опершись на ограду,

Стоит, как обычно.

И все-таки необычно:

Он с автоматом стоит,

Как с костылем инвалид,

Растерянно смотрит на нас,

Словно мальчик.

Заблудившийся в кащеевой роще.

И вдруг повернулся

Наш стражник,

И ушел.

А с камня нам улыбается смуглая

Буханка хлеба.

А утром к нам с вестью

Влетела синица:

Стражник, из новых,

Успел застрелиться.

 

Германии

Гляжу сквозь колючую проволоку

На родину Гете и Шиллера,

Но дым крематория

Застит глаза мне,

Не вижу я родины Гете и Шиллера.

Прислушался к ветру немецких лесов,

Не Бах ли гремит,

Не трепещет ли Шуман!

Но в лагере жуткие вопли и ругань –

Стирается фуга.

Но в камерах газовых едкие грозы –

И задыхаются «Грезы».

Куда ж ты, страна мудрецов и поэтов,

Исчезла,

В какую ты пропасть свалилась?

А, может, все это лишь в летнюю ночь,

Только Европе приснилось!

Руку, сломанную в гестапо,

Якоб сжимает в кулак:

«Есть, есть Германия Тельмана!»

Гляжу на него

И светлей на душе:

Rotfront,

Genosse Deutschland!

 

Вечно живые

Я выгребаю их пепел

Из печей крематория.

Башни Риги!

Что вы на запад смотрите?

Вы ждете напрасно,

Они не вернутся, их больше нет.

И мне, как выдохшемуся пловцу,

Осталось камнем пойти на дно.

Но пепел не тонет. Прах этот – люди,

Даже Саласпилс не мог сломить их.

Они мне оставили свое упорство

И свою ненависть.

И я обязан нести мириады

Надежд, несвершенных желаний,

И твердую, как доломит Даугавы,

Веру в свободу.

Эта ноша потяжелей дубов столетних,

Но я должен ее пронести

Сквозь заросли безнадежности Маутхаузена,

Сквозь дни кровавых дождей

По ста шестидесяти трем ступеням смерти,

Через снежное безмолвье Альп

До первой белой березы.

Белой латвийской березы.

 

Пробуждение

Герою Советского Союза

генералу Дмитрию Карбышеву

 

Мы, словно пни, отупели.

Ослепли от крови и пота.

Нас Штейнбрух швырнул на колени.

Для многих он стал эшафотом –

Ну, что же!

Мы тягостным сном равнодушья заснули...

Тогда его вывели.

А ветер в тот день был как нож нацелен,

И стынь, как сталь раскалена.

А вода лилась.

Лилась, лилась, лилась ...

И лед схватил его,

Как пламя схватило Джордано Бруно.

Вдруг мы опять ощутили муки –

Его муки,

И волю –

Его волю,

И ярость –

Ярость бойца.

В тот день,

Когда ветер был бритвы острее,

К жизни нас подняла

Боль Прометея.

 

Сеятели

Тридцать коммунистов на заре расстреляны.

Полдень обуглен в огне.

Над алым закатом пепел стелется.

Ночью палач тонет в вине.

Но со стороны крематория

Добрые ветры посева веют:

Тридцать расстрелянных

Семена человечности сеют

В наши души,

В поникшие травы,

В серый каменный вал ...

Сеятели

Бессмертные,

Как Интернационал.

 

Поют итальянцы

В тот день они попали

В третий круг ада.

Поздняя осень затмила солнце,

Горные тропы

Дождем искромсаны.

Северный ветер терзал лохмотья

Мокрые, полосатые.

Их в гору гнали с грузом бревен,

А бревна,

Словно свинец.

– Шнель, шнель, лигурийский мул!

Они спотыкались,

Вставали,

Таскали

Бревна,

Тяжелые, как свинец.

– Шнель, шнель, лигурийский мул!

Камни сыпались из-под ног.

Бревна

Скатывались, сметая товарищей,

Как увядшие листья.

– Шнель, шнель, лигурийский мул!

Выжили пятеро.

Пятеро сидели у нашей печурки.

Поникшие головы,

Дрожащие руки в ссадинах.

Загнанные мулы Лигурии.

И вдруг

Один запел.

И голос певца напомнил

Надтреснутый колокольчик,

Но мелодия была знойной,

Как солнце Италии,

И стремительной,

Как тарантелла.

То не была «O sole mio!»

Не была «Addio Bella!»,

То была партизан лигурийских песня.

И больше

Не были загнаны

Те, что ее запели.

В этой песне

Мечи

Звенели.

 

Одуванчик

Камень

Не терпит цвета надежды.

Злые пальцы

Выпалывают зеленые всходы

Вокруг бараков,

На обочинах

И в наших мыслях.

Но мы умеем обманывать

Камень лбов и камень глаз.

В расщелине под караульной башней

Цветет одуванчик.

Светлый, как детство.

Нежный, как минувшее счастье.

Серые колонны катятся мимо

Мглистыми волнами.

Никто не смотрит,

Но каждый видит

Эти лучики золотистые

В черной гробнице душ.

Уходят колонны серые,

Берут с собой свет одуванчика

В шахты,

Где тяжесть гор

Крушит и давит,

Где вагонетки, зубами лязгая,

Хватают жизни.

Маленький одуванчик

Сильнее смерти,

Как любовь.

 

Платок

Мы клали бетон.

Как бинты,

На трещины скал.

Смотрели эсэсовцы,

И капо лез из кожи.

Мы бросали бетон,

И капо лез из кожи.

Перед вечером

Он насмерть забил

Андрея,

Который всю жизнь растил

Цветы.

На рассвете

Андрей скончался.

Я взял себе

Его залитый кровью

Платок,

Чтобы жег.

Чтобы в сердце стучал мне,

Как в грудь Уленшпигеля

Пепел Клааса.

 

Преступление

Плети

Без устали гонят работу.

Реки пота

Текут к ночи,

Мгла карабкается,

Как медведь.

Девять шкур

С нас хотят содрать.

Мы рубим и роем,

Мы роем и рубим.

Проклятье!

Как хочется жрать!

Спекулянт дразнит хлебом:

«Три сигареты!»

Сам же вчера он

За хлеб этот Марису

Дал одну.

Лом дробит землю.

Гора воет волком,

А гад дразнит хлебом:

«Три сигареты!»

Кто же покончит

С гадиной этой!

Марис прикончил

Гада,

Охранник Убил Мариса.

 

Виселица

Четвертые сутки пустует виселица,

Модная монументальная виселица,

Которая эффектно вписывается

В архитектурный ансамбль

Третьего рейха,

– Пустует.

Обер СС!

Разве вам надоели

Наши тощие шеи?

Разве вас больше

Не корчит от смеха.

Когда нас комически

Корчит в петле?

И вдруг четвертые сутки пусто.

Герр комендант,

Он себе на уме...

Тс!

Он великие думает думы.

Нам, полулюдям, их не понять.

Может, в величии фюрерском

Этот ариец

Виселицу бережет

Для себя!

 

Удары

Серая крыса бежит по нарам,

Что ж, пусть!

Мы не бьем ее,

Мы единственные, кто не бьет

Здесь.

Здесь верят всесильному кулаку

И молятся всемогущей плети.

Нам не говорят «Сюда!» –

Бьют.

Не говорят «Прочь!» –

Бьют.

И мы собираем все удары

В единую грозовую тучу

Над Маутхаузеном.

 

Разве это героизм?

Нет!

Это только Сопротивление!

 

Почетный караул

Маленький партизан

Был для нас веткой

Из лесов нашей Родины.

Мы берегли его

От капо, от старост,

От всех чертей.

И все-таки

Штейнбрух схватил его,

А кого хватал Штейнбрух,

Тот должен был превратиться

В пепел,

Чтоб черной сажей прилипнуть

К толстым подошвам убийц.

Но мы парнишку не отдали

Жадным утробам печей,

Выбили нишу

В ближнем штреке

И уложили, как в мавзолей.

Пятнадцать разбитых лет.

Рыскали белые клыки.

Мутные глаза, гранитные кулаки,

Но не напали на след.

От их власти

Мальчик спасся.

«Наказать!» – арийский закон гласил.

И нас выгнали под хмурые небеса.

На всю ночь.

До шести.

А мы как гвардейцы у мавзолея

На карауле стояли,

Чтоб вечным покоем мальчишке была

Эта гробница простая.

И снег

На наши упрямые лбы

Падал,

падал,

падал

И таял ...

 

Просчет

Молотом времени в пыль разбита

Ложа императора в Колизее.

Только на мраморном фронтоне

Хитрая злоба

Все еще здравствует в назидании:

«Разделяй и властвуй» –

Для грядущих самодержцев.

Мне, латышу, нашили Л.

Французу Жану – Ф.

Испанцу Хозе – И.

Николаю – Р.

Чтоб знаки эти

Вражда скрестила как рапиры,

Чтоб изранила нас

Смертельно.

Но, нет, рапиры не скрестились.

Когда обрушилась гроза,

Ф. прикрыл меня.

И. и Р. на своих руках,

Как кровных братьев,

Как часть себя,

Вынесли бережно Ф. и Л.

Что скажете, императоры

Старые и новые в старом мире?

Дважды два –

Не всегда четыре.

 

Нельзя

Зной пьет нашу кровь в жажде пламенной.

Сердце стужа лютая пронзает.

Солнце тонет в тучах пыли каменной.

Ночь прожектор усыпил, качая.

Мы свыкаемся.

Но привычка нам вредна.

Привыкать преступно нам

К виселицам и дубинам,

К подлости, к глазам звериным,

К мелкой дрожи жизни голой,

К лапам, что к нам тянет голод.

Если ж мы свыкаться будем,

Завтра не простят нам люди.

 

Алгебра

Мы уравнены

По какой-то формуле сатанинской алгебры:

Перечеркнуты все квадраты и кубы счастья.

Все добрые иксы и игреки любви,

Все квадратные скобки труда и свободы.

Остались:

a – существование,

b – жизнь,

a – b,

Существование без жизни,

Докрематориальное уравнение...

Porca madonna!

Мы решаем иначе.

 

Марш героев

Шли они, как на параде.

Ряд за рядом,

Те, кто грудью своей прикрыл

Последние корабли

Севастополя.

Клочья бушлатов на спинах матросских,

Словно крылья альбатросов,

Лохмотья тельняшек –

Горды,

Как на мачте флаг.

Раненые, больные, бледные

Шли они, гулкий чеканя шаг.

И кровавая мостовая Маутхаузена

Дрожала...

Один упал.

Эсэсовец поднял плеть,

Хлестнул.

Колонна угрожающе зарычала.

Казалось,

Опять грохотал по врагам

Малахов курган.

Мы глазам своим не верили:

Эсэсовец

Не хлестнул второй раз.

Зато хлестнула по башням лагерным

Песнь о «Варяге».

Матросы поют,

Матросы шагают,

Казалось – молот по рельсам бил:

«Последний парад наступает!»,

Последний парад наступил!..

 

Курский соловей

Летят, летят снежинки.

Тишина не дышит.

Сочельник в городке трезвонит поздно.

Над Альпами взлетает песней звездной:

«Ночь тиха, ночь светла ...»

А мы к стене прикованы, к морозу.

Босые ноги обжигает лед.

Топорики зимы раскалывают блоки

И нам от рук ее жестоких

Больно, больно.

А радио у коменданта плещет сладко:

«Ночь тиха ...»

Вдруг курский парень поднялся

И начал крыть:

И в эту ночку фюрера,

И в Гитлера и в Еву,

И в Гимлера со всей его компашкой,

И в тех и в этих!..

«Пся крев!» – храпит лежащий рядом поляк,

И он в этом деле мастак.

Но парень из Курска знай только тяпает

Словечки вязкие, как смола.

Народ копил в тех словах веками

Боль, насмешки, презренье, ненависть.

Из башни смотрит часовой:

Не сон ли это?

Колодники, от стужи синие,

Смеются!

Да, мы смеемся.

Мы смерть одолели,

К стене прикованные,

К морозу и к инею.

Спасибо, Курский соловей!

 

Сопротивление

Одному из вожаков Сопротивления,

польскому коммунисту

Юзефу Циранкевичу

 

Разве это героизм?

Прежде чем померкнут звезды – красться,

Добывать для гибнущих лекарства.

Белокурым бестиям не даваться в руки,

На смерть встать, идти на муки.

Пасть и встать, презрев могилу,

В море боли черпать силу.

Не гасить горенье дружбы,

Из ниоткуда добыть оружие.

Накопить его в тайниках,

В бою последнем держать в руках.

Разве это героизм?

Нет!

Это только сопротивление!

 

Радио

Нетерпение нервы жжет:

«Выйдем ли!»

Опасение душу рвет:

«Выйдет ли!»

А мы –

Нетерпению

И опасению, –

Всем отвечаем,

Что мы Аладины

С волшебной лампой.

За тридевятым морем горечи,

За тридевятой грозой угроз,

В самой дремучей из нор

Самого темного из бараков

Мы прячем ларец,

В котором живет наш Джин.

Когда прожектора лезвие

Рассекает мглу.

Мы выпускаем Джина.

Джин приносит нам

Голос матери-родины,

Песни родного леса,

Соколов наших смелость.

Зря рыщет оборотень.

Наш верный Джин укрыл нас

Шапкой-невидимкой.

И мы скользим от блока к блоку,

Грозные, неуловимые тени,

И души оттачиваем, как штыки,

Для дня, который грядет.

 

Хлеб

Мы хлеб обретаем,

Сто пятьдесят граммов,

Как влагу – Сахара,

Как икону – молящийся.

Композитор безмолвный.

Прозрачный, как Лунная соната,

Шепчет:

– Хлеб, прости нам!

Мы забываем твое величие.

Нам казалось.

Что ты, как галька в реке, обычен,

И дешев, как песок в пустыне.

Прости, Святыня!

Он прижал свою долю

К сердцу

И медленно, медленно вышел,

Чтоб хлеб свой

Облить лучами солнца.

Какой-то бандит одним ударом

Отнял

Все сто пятьдесят граммов,

Отнял сто пятьдесят тысяч

Ударов сердца.

Сто пятьдесят тысяч шагов

На Родину.

 

Приговор

Стеной людей

Отгорожен в бараке угол,

Где мечется хорьком зловонным

Тот,

Кто отнял у Человека

Хлеб.

Суд пришел:

Неотвратимый, словно совесть,

Неумолимый, как вьюга в Арктике.

Вопль погас в колодце.

Приговор приведен в исполнение.

В ту ночь

Ветер унесся из нашего блока.

Стучал костлявыми пальцами в окна

К тем,

Кто у всех нас отнял

Хлеб.

– Эй, вы!

Слушайте:

Один приговор

Уже приведен в исполнение!

 

Крылья

Воют сирены.

Кажется,

Само чудовище Маутхаузена

Рвет из капкана лапу.

Гады заползают в бетонные щели

И дрожат.

Дрожит гневная, выжженная земля,

Дрожит желтый преступный воздух:

С востока летят серебристые птицы, –

Три круга, три круга над нами.

Растоптанными,

Жаждущими,

Иззябшими.

Трижды машут нам краснозвездные крылья.

Приветствуют нас,

И пулей – в солнце.

Гады снова ползут из щелей

С автоматами.

Пистолетами,

Нагайками,

Но бессильные против нас.

Которых только что в добрый час

Благословили

Бессмертные крылья свободы.

 

Ожидание

Мы чахнем, как листья осенние.

Мы силы теряем кровавыми каплями пота.

В пыли Штейнбруха

У нас есть ненависть,

Но нет оружия.

И стены смеются над нами,

Оскалив гранитные зубы.

Нам бы винтовку,

Одну бы,

На десять душ,

На сто –

И над нами бы не глумились.

«Оружие будет,

Будет!

Ждите!»

Кто сказал это?

Ночь ли?

Ветер ли?

Может, воздух последний

Человек выдохнул в газ?

А может быть, это Сопротивление?..

И мы ждем, Пряча ненависть в недрах глаз.

 

Судьи

Все по-старому –

Мнится им.

И рапортфюрер докладывает.

Как всегда, с усмешкой,

Сколько жизней за день выкурили дымоходы.

Фуражкой высится над нами комендант.

Капо стоит громоздкий, словно айсберг,

Закат проводит по нашим выбритым макушкам

Кровавой кистью.

Пусть мы

Тощи, как месяц на ущербе,

Но все-таки сильнее вас

(Не мстить мы будем,

Месть – утешенье слабых).

Мы судьи в полосатых мантиях.

Великий день суда так близок.

Его провозглашают пушки.

И ветры площадь очищают трибуналу.

Свидетелей не подкупить вам –

Улыбку детскую, угасшую в песке,

И руки матери, застывшие под снегом.

И Б-циклоном умерщвленный стон.

А обвинитель – Совесть человека.

Все будет...

Не будет одного –

Прощения!

 

Теперь слово нам

С Востока грохочет.

Теперь – слово нам,

Нам, проклятым, слова лишенным.

У нас – треугольник лишь.

Номер и знак

На нашем тряпье клейменном.

Как Янис спокоен!

Я верю ему,

У нас Саласпилс за спиною,

Мишель – партизан,

Задремал на скамье.

Чтоб силу сберечь перед боем.

Что Жан так взволнован?

Боишься, Маки?

Нет, ждет он заветных ударов.

У Збигнева ненависть

Рвется из глаз,

Как пламя варшавских пожаров.

Минуты, как искры.

И горы горят.

Сигнал нас поднимет мгновенный.

Но бросит ли нас он.

Как связку гранат.

На эти проклятые стены.

Пора наступила!

Товарищ, вперед.

Редуты неволи сметая!

«Это будет последний...»

Пятого мая

Тысяча девятьсот сорок пятого года

Пал Маутхаузен.

 

Самый сильный из нас

Герою Советского Союза полковнику

Льву Маневичу-Старостину

 

Титаны вздымают горы.

Способны ль поднять они горы горечи нашей?

Титаны вычерпывают моря.

А могут ли вычерпать море наших страданий?

Титаны швыряют скалы на обитель богов.

А нас они швырнуть могли бы

На приступ черного бастиона?

Изможденный, как все мы,

Оборванный, как все мы,

Униженный, как все мы, –

Он это смог. Он – самый сильный из нас.

А ныне,

Когда пал черный стяг могилы,

Когда повержены ворота ада.

Когда в Альпах цветут фиалки

И лес пахнет смолой и счастьем,

Мы роем могилу

Самому сильному среди нас.

Он так долго нес по жизни

Бремя наших бед

И судеб,

Что при одном прикосновении

Легкого луча свободы

Рухнул.

 

Бессмертие дня

Воин в серой шинели

По тропам кровавым поднялся до Альп.

Пронесся салют над стонущим миром

И пришла тишина.

Глубокая, как океанские недра.

Льды глетчеров устлала победа

Красными флагами.

Воин присел на заре у речушки,

Смыл с перетруженных ног

Четыре тысячи боевых километров,

Глянул на солнце, взятое с боем,

И улыбнулся.

Улыбнулась победа ясному небу.

Скромный солдат в серой шинели.

Как мы ждали тебя!

Ночью под холодными звездами

Сердца коченевшие грели

Мыслями о тебе.

Гаснущим взором.

Истерзанным на колючей ограде,

Искали тебя под синими сводами.

Сквозь град оскорблений,

Сквозь треск пистолетный,

Сквозь грохот камней.

Что срывались лавиной,

На ступеньках Штейнбруха

Мы услышали шаг твой...

И по травам росистым

Навстречу тебе выходили.

Поэтому выстояли.

Поэтому победили.

Травы пахли весной,

А у нас за спиной

Штейнбрух стлался руинами ада.

И на белой скале,

Над радугой водопада

Мы высекли благодарной рукой

Бессмертье

Твое

И этого дня.

Был ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ МАЯ.

Был МИР.

 

Пепел

Солнцем наполнен, горит виноград.

Это, товарищи,

ваша Юность в долинах Дуная горит

Андрис, и Ласло, и Саша.

Это ваш прах в аромате долин

Жив ощущением боли.

Май орошает ваш пепел дождем

С привкусом горестной соли.

Камень навеки стоит часовым

Там, где в бессмертье ушли вы.

Пеплу, как солнцу, быть вечно живым!

Солнцем для мира вы живы.

Но мы скорбь свою сложили,

Как венки на горькой тризне...

 

Возвращение

... Черные башни, ступени смерти,

И бой последний,

И горы горести.

Нас осталось тридцать четыре

И пепел –

Горсти,

Горсти,

Горсти...

Но мы скорбь свою сложили,

Как венки на горькой тризне.

С проклятой земли мы снова

В светлые глаза взглянули

Жизни.

У дороги одноногий

Аист, – что ж, философ мой,

Ты прости, прощай, товарищ,

Уезжаем мы домой!

Радость плещется в знаменах,

В рельсах Родина поет,

Нетерпенье переходит

Через Даугаву в брод.

Из бескрайних синих высей

Льется счастьем ясный путь.

Нам, последним саласпилцам,

Счастье жизнью полнит грудь.

 

Глаза

Ко мне пришла ты,

Незнакомка,

Мать.

Вокруг меня уселись весело березки,

И солнечные зайчики на склонах

Не уставали друг за дружкой гнаться.

Звеня, мгновенья плыли меж черемух,

А я учился улыбаться.

Ты только об одном спросила.

Мать,

Где сын твой...

И над березками вдруг опустилась мгла

И поздний вечер.

Ты только на меня взглянула.

Мать,

Но искра твоего упрека

Сверкнула на бересте моей боли.

И вновь душа обожжена жестоко:

Стократ я виноват перед тобою.

Я выжил, а не он.

Не он,

Кому ты с нежностью по вечерам стелила

Простынку на заждавшейся постели.

Кого встречать ходила

Сквозь метели.

Сквозь ночь.

Когда снега на лунных тропах

Могли так зло, кощунственно блистать.

Как беспощаден молчаливый взор твой.

Мать!

 

Пуля-сиротка

Пули свистят,

И каждая ищет

Сердце.

Над детством моим просвистели пули

И под январским солнцем

Девятьсот пятого года

Оторвали от худеньких плеч моих

Суровую добрую руку рабочего.

Над юностью моей просвистели пули

В битвах на Тирельских болотах,

И раскопали сердца друзей моих,

Пламенные,

Как Марсельеза.

Над зрелой порой просвистели пули

В Валке, Валмиере и в Саласпилсе,

Они пробили алые стяги –

Сердца моих боевых товарищей.

Но не было там моей пули.

Моя заблудилась

В сумерках судеб.

Застыли ее свинцовые слезы

На холодной гранитной груди

Маутхаузена.

 

Колокола

Шум уходит гулким шагом,

Улицы

Ныряют в тишь,

Лунный свет рубцы столетий

Убирает с острых крыш.

Я снова дома –

Но не верится мне.

Не верится доброй тишине.

Может быть, сон это.

Будет ветер опять,

И черная вьюга будет швырять

Тебя и меня,

Солнце, землю и звезды

В черные бездны?

SOS! –

Чтобы ночь поглотить нас опять не смогла!

SOS! –

Гудите

Любимого города вещие колокола!

 

Волки

Волки рыщут –

Волков кормят ноги.

Рыщут латвийские волки

По шведским шхерам скалистым,

По рейнским долинам,

Виноградными лозами выстланным,

По каменным джунглям Америки.

Они поседели.

Но волчьи клыки

Еще остры, как штыки.

И пусть бы хоть кто-нибудь ударил в набат:

«Волк среди нас. Берегите ребят!».

Ни один не вскинет ружья,

Ибо в мире, который во тьму погружен,

Волков защищает закон.

И лишь иногда,

Когда выпадет первый снег,

Там, где волк пробежит.

Белый снег

Алым следом горит,

Человек, видя след, говорит:

«Это кровь из Бикирниекского леса,

А это из Келделея,

А это кровь из Саласпилса».

Годы грянули горной лавиной,

Реки вырвались из теснин,

Ливни хлынули в море,

Смывая селенья...

Но все воды мира не смогут смыть

Кровь с мохнатых лап волка.

И никогда

Не смоют.

 

Сажайте розы в проклятую землю

Следов не хранит гранит.

Выжженная земля следов не хранит.

Но если ноги кровоточат,

Если сердце кровоточит

И в трех шагах –

Небытие,

Тогда и в камни,

Как ни тверды,

Навеки врезаются

Песен неспетых,

Скульптур неизваянных

И несвершенных открытий

Огненные следы.

Пламенем их

Земля сожжена,

И проклятая стонет она:

– Люди!

Зажгите факел

Над всем, что свято!

Люди!

Сажайте розы

В меня,

Проклятую!

Э. Веверис

 

Георгий Люшнин

 

Из концлагеря

Родные милые в России,

Услышав мой последний стон,

Прошу, чтоб вы не голосили

И не справляли похорон.

 

Мне всё равно на свет не выйти,

Хоть на земле и много дел.

А вы березу посадите

Под тем окном, где я сидел.

 

Она протянет корни, зная,

Что я ей сердце передам.

Потом ее листвою в мае

Я улыбаться буду вам.

 

Крошка хлеба

Крошка хлеба на землю упала,

Меньше хлеба на крошку стало.

Где-то в поле неубранном нашем

Сколько зерен лежит у пашен!

 

Вот собрать бы их вместе – да в кучу,

Хлеб бы выпекли белый, пахучий.

Мы б окрепли и сильными стали,

Мы б тюремные стены сломали,

 

Снова вышли б в бой, под бомбежку.

Да, жалеть надо хлебную крошку!

 

Я пишу

Знаю, что в холодном каземате

Муки испытать придется вновь.

Мне клочок бумаги только дайте,

А чернила тут заменит кровь.

 

Я пишу стихи под визги плети,

Под петлею мертвой на столбе,

Чтобы по стихам учились дети

Мужеству и стойкости в борьбе.

 

Светлая страница

Земля – тюремный черновик,

Моим стихам отрада.

Я так к тебе, земля, привык –

Бумаги мне не надо.

 

Здесь вместо тонкого пера

На бархатном песочке

Я вывожу среди двора

Сухою щепкой строчки.

 

Стараюсь в землю их врезать

Поглубже и некосо,

Чтоб можно было прочитать

Идущим на допросы.

 

Земля! Душою льну к тебе.

Ты для меня, как знамя.

И становлюсь я злей в борьбе

За твой покой с врагами.

 

За красоту лугов твоих

Я буду крепче биться.

Земля! Ты разве черновик?

Ты – светлая страница!

 

Фитилек

Ты свети, мой фитилек,

Маленькое солнце,

Чтоб тебя найти не мог

Часовой в оконце.

 

Ведь того не знаешь ты

И не понимаешь,

Сколько доброй теплоты

В душу мне вливаешь.

 

Фитилек мой, фитилек,

Узника отрада,

Заточенья долог срок,

Ну а жить-то надо.

 

Мы с тобою не умрем

От тяжелой доли.

Ты засветишься костром

У меня на воле.

 

Сегодня песню новую...

Сегодня песню новую

Я слышу поутру,

Веселую, бедовую,

С такой уж не умру.

 

Поют солдаты весело,

Голодные поют,

А ива ветви свесила,

Невестой смотрит в пруд.

 

Стоят фашисты, хмурятся,

На лицах их тоска –

Идут как будто улицей

Советские войска.

 

Нет, это песня новая

Летит во все концы,

Веселая, бедовая,

Как русские бойцы.

 

Братство

Есть у нас лишь одно богатство –

Неразлучное наше братство.

Это братство, омытое кровью,

Присягает России любовью.

И, кого среди нас убили,

Похоронены в братской могиле.

 

Паук

Вдали от шоссейной дороги,

У топких замшелых болот,

Как будто паук кривоногий

Работал всю ночь напролет.

 

Он сплел паутину стальную,

Бараки к трясине прижав.

И, кончив работу такую,

К фашисту залез на рукав.

 

Седьмое ноября

Осень щедра дождями,

Свет небосвода скуп.

В старой помойной яме

Найден фашиста труп.

 

Каждый прикладом поднят,

Каждый молчком стоит.

Будет в строю сегодня

Каждый седьмой убит.

 

Счет породила дата

Праздника Октября.

Головы выше, солдаты,

Мы не погибнем зря!

 

Туч закружился в небе

Траурный хоровод.

Смерти суровый жребий

Сто человек возьмет.

 

Вышел солдат из строя,

Оборванный, как Гаврош.

Парень, да что с тобою,

Ты же на смерть идешь!

 

Нет его больше с нами

В нашем большом пути.

Мы из рубахи знамя

Взвили.

Нам в бой идти.

 

К Родине

В моем бараке тишина,

До зорьки спать и спать.

Но мне сегодня не до сна

Болит спина опять.

 

Две жгучих плетки, что огонь,

Стегали с двух сторон.

Я приложил ко рту ладонь,

Чтоб не был слышен стон.

 

И вместо стона на пол кровь

Стекала, как струна.

И это только за любовь

К тебе, моя страна.

 

Решетка преградой

Трусливым была.

Но смелых решетка

Сдержать не могла.

 

Чтоб братьям славянам

В сраженье помочь,

Мы грызли решетку

Упрямо всю ночь.

 

И если тогда

Не сдавалась она,

То вместе с решеткой

Валилась стена.

 

Железные люди

Ни камера пыток суровых,

Ни холод, ни виселиц страх

Не сломят в тяжелых оковах

Солдатский уверенный шаг.

 

Солдаты бросаются грудью

Под пули и днем, и во мгле.

Такие железные люди

Родятся на русской земле.

 

К воле

Стремлюсь я сердцем

К родине своей,

Как в сад весенний

С песней соловей.

 

Мне жизнь в неволе

Вражеской горька.

Я бы пошел

По острию штыка.

 

Пополз бы я

И по коврам огня.

О ветер, пеплом

Вынеси меня!

 

О себе

Я, на скелет уже похожий,

Стою над пропастью чужой,

Обтянут тонкой белой кожей,

Но с неумершею душой.

 

А вдруг умру? Тогда, живые,

Скажите людям обо мне,

Как от любви к своей России

Я высох в дальней стороне.

 

Гайка

Бейте,

бейте шомполами, –

Все равно не закричу!

На решетке, сжав зубами,

Гайку ржавую верчу,

На свободе быть хочу!

 

Вот она, друзья, смотрите!

До нее подать рукой,

И я знаю,

как мне выйти

В мир из камеры сырой,

Хоть и смотрит часовой.

 

Смотрит,

грубо окликая,

С вышки пули сыплет вниз

Есть ли сила в нем такая

Задержать меня –

не знаю.

Я ведь гайку перегрыз.

 

* * *

Солдат без винтовки,

Что пахарь без плуга.

Листовка без текста –

Подруга без друга.

 

В сраженье разбита

Винтовка снарядом.

Лишь вялая травка

Колышется рядом.

 

И негде укрыться

Тебе на лугу.

Заставь свое сердце

Стрелять по врагу!

 

Тюремный двор

Я не забуду этот двор,

Гудящий, точно улей,

Где людям пишут приговор

По сердцу жаркой пулей.

 

Где травка малость проросла,

Сверкнув зеленой бровью,

Лежат солдатские тела

С зарей у изголовья.

 

Прошиты пулями насквозь

И перебиты кости.

С винтовкой враг стоит,

Как гвоздь,

Над ними на помосте.

 

Боится: встанут и опять

Пойдут за правду воевать.

 

Проверка

Тут, как всегда, в начале года,

Весомей жаркого свинца,

Волчицей воет непогода

У стен тюремных без конца.

 

Ей проверять, видать, охота

На прочность русские сердца.

Но мы проверены не дважды,

Не трижды гнула нас беда.

 

Огнем мы утоляли жажду,

Морозом грелись в холода.

И потому так крепок каждый,

И поступь каждого тверда.

 

На стене тюремной...

На стене тюремной

Сердце и стрела…

Горькая легенда

До меня дошла.

 

Жил на свете парень,

Девушку любил.

За любовь в темницу

Он посажен был.

 

Заставляли парня

Позабыть любовь,

И тогда он будет

На свободе вновь.

 

– Это не случится, –

Он сказал врагам, –

Я любовь к подруге

Не оставлю вам.

 

И на это хватит

Верности и сил.

Парень был настойчив,

Русский парень был.

 

Палачам-фашистам

Молодца не жаль –

Вытащили сердце,

Крепкое, как сталь.

 

И закрыли снова

Сердце под замок.

Парень свою девушку

Разлюбить не мог.

 

Как враги узнали,

Что цела любовь,

В камере тюремной

Появились вновь.

 

В камере холодной

Темною порой

Прикололи сердце

На стене стрелой.

 

По стене стекает

И поныне кровь.

Вот она, какая

У солдат любовь.

 

Косы

У врага в неволе

Подружились двое:

Россиянин Коля,

Украинка Зоя.

 

На заданье вместе

Лезли по канавам.

Дружба стала местью

Палачам кровавым.

 

Шли через преграды

В дождик и метели.

Как-то на засаду

Вместе налетели.

 

И пошли допросы,

Пытки и побои.

Золотые косы

Срезали у Зои.

 

И веревку свили,

Сделали петлею.

Жениха решили

Задушить косою.

 

Как любил курносый

В ленточках с макушки

Золотые косы

Зои-хохотушки.

 

Посмотрев на стражу

С виселицы косо,

Перед смертью даже

Целовал он косы.

 

В пору сенокоса

На глухой могиле

Зеленые косы

Вербы распустили.

 

Девочка Лена

Тут кровь по колено,

И стоны, и плач.

Тут девочку Лену

Замучил палач.

 

Она проходила

По узкой дороге.

Платок уронила

Злодею под ноги.

 

Он бил ее плетью,

Она не кричала.

Ему перед смертью

Язык показала.

 

Гимн мужества

Опять удар прикладом в двери,

Опять видны, как змеи, плети.

О нет, не люди – это звери

Войдут в застенок на рассвете.

 

Опять начнут ломать мне руки,

Штыками в грудь мою стучаться,

Но должен я, осилив муки,

Победной песнею остаться.

 

О песнях

Стихают пушки на войне,

А песни не стихают.

Они набатом бьют во мне,

Кострами полыхают.

 

И вдруг озябнешь ты в пути

Или в бараке старом –

Они сумеют подойти

С большим, как солнце, жаром.

 

Когда на сердце перебой

Неслыханный случится,

Тут сразу песенный прибой

Бодряще постучится.

 

Вот почему отрадно мне

И в тяжкий час бывает.

Стихают пушки на войне,

А песни не стихают.

 

Женский плач

Мне с открытою душой

Смертный час не страшен.

Страшен плач в стране чужой

Женщин с русских пашен.

 

Плач надрывист и тяжел –

Не о горькой доле.

За судьбу родимых сел

Слышен плач в неволе.

 

Дорогие, сколько вас

Месят горя слякоть?

Я бы жизнь отдал сейчас,

Чтобы вам не плакать.

 

Стучу

Я в дверь железную стучу,

Чтоб слышали народы,

Как я, измученный, хочу

Простора и свободы.

 

Не услыхать меня нельзя

В минуты злые эти.

Я разве в дверь стучу, друзья,

Стучу я по планете.

 

В стенах ада

Под новый год, на долгий срок,

Фашистами избитый,

Я брошен в каменный мешок,

Где стены льдом покрыты,

 

Где земляной корявый пол

И пень гнилой при входе.

Зато стихи свои прочел

Я людям о свободе.

 

Теперь могу покрыться льдом,

Как эти стены ада.

Но думать мне пока о том,

Живущему, не надо.

 

А если так произойдет,

Печалиться не будем.

Придет весна, растопит лед –

Солдат вернется к людям.

 

Матери

Знаю, мама, ты ждать устала

Сына с грозной войны домой,

Как из леса мальцом, бывало,

На санях в злую ночь зимой.

 

Я сижу за забором ржавым

Из колючек, как из штыков.

У меня под левым и правым

Под глазами не счесть синяков.

 

Но душой я со всеми вами,

И за тем же большим столом,

Где мы день начинали щами

И душистым парным молоком.

 

И я вижу, как есть, поныне,

Что любилось до боли мне:

Над поляною вечер синий,

А в колодце луна на дне.

 

И тропинка прямая с кручи

В сад чужой под сухой плетень.

У тебя был на этот случай

Неширокий, но злой ремень.

 

Вот бы им ты меня хлестнула,

Чтобы нынче на третий год

Я раздвинул стальные скулы

У тюрьмы вековых ворот.

 

Переплыл два больших канала

Не воды,

А смолы густой.

Знаю, мама, ты ждать устала

Сына с грозной войны домой.

 

О возвращении

Я вернусь к тебе, Россия,

Я вернусь в твою семью,

Но пока штыки стальные

В грудь направлены мою.

 

Думой светлою осилю

Смерть костлявую в плену.

Как же я хочу в Россию,

На родную сторону!

 

Из-под пушки, из-под стражи,

Как ни бей и ни стреляй,

Через все преграды вражьи

Я вернусь в родимый край!

Г. Люшнин

 

Иван Медведков

 

Нет! Без вести я не пропал

Нет! Без вести я не пропал.

Я ранен был и в плен попал,

И я не сдался, видит Бог!

Сражался я, покуда мог.

 

Хоть в лагерях враги потом

Вбивали нам: забыть свой дом.

 

Мы знали, Родина – одна,

И пусть, хотя тогда она

Забыла, кажется, о нас,

О ней мы помним каждый час.

 

Нет! Без вести я не пропал.

Я ранен был и в плен попал.

 

Узник

Он толкал вагонетку

Из сырого тоннеля,

О, как ныла спина,

О, как ноги гудели.

 

Он толкал вагонетку

Уже целую вечность,

Дни за днями ползли,

Уходя в бесконечность.

 

А фашист подгонял,

Все ему было мало,

Хоть уж не было сил,

Сердце болью стучало.

 

А фашист свирепел,

Он грозил и ругался,

Если узник упал

И не сразу поднялся.

 

Проклиная фашистов,

Вагонетку с камнями,

Узник думал о доме,

Вспоминая о маме.

 

Как хотелось ему

К ней сейчас возвратиться,

Почему он не ветер,

Почему он не птица?

 

Он бы ей целовал

Ее добрые руки,

Он бы ей рассказал,

Как страдал с ней в разлуке.

 

Он бы песню ей спел

Про родные березы,

Навсегда осушил

Ее горькие слезы...

 

Он погиб в сорок пятом,

Был отпет он метелью,

И чужие снега

Ему стали постелью.

 

Хлеб пленных

Не мягкий, сытный, ароматный;

Который ели мы когда-то,

А черствый, грубый, суррогатный,

И то по двести грамм на брата.

 

По двести грамм, и все, и точка –

Ни грамма больше, ни кусочка

За день, который длился годы

И нес нам разные невзгоды.

 

Лишь дважды в день черпак окрошки

Из брюквы и гнилой картошки,

И лошадиная работа

До дрожи, до седьмого пота.

 

Да, этот хлеб мы сутки ждали

И за мгновение съедали;

И снова ждали, ждали, ждали –

Ах, как мы люто голодали!

 

И все ж фашисты не добились,

Чтобы мы с ними согласились

И за буханку суррогата

Продали совесть, честь солдата.

 

Баллада о пленном танкисте

Пронзительный, колючий, злой

Гнул ветер пленных серый строй,

Истерзанный, полуживой,

Стоящий плотною толпой.

 

Приезжий холеный фашист

Сказал, что нужен им танкист,

И, спрятав руки за реглан,

Нам изложил свой гнусный план.

 

Решили, видите ль, оне

На русской танковой броне

Свой новый испытать снаряд.

Ведь вот что выдумал-то гад.

 

У них и танк советский есть,

И предлагают они честь –

Геройство наше проявить,

За что достойно наградить.

 

Сначала щедро накормить,

Потом на волю отпустить.

– Зачем же волю обещать,

Когда хотите расстрелять?..

 

В лицо бросала вьюга снег.

Казалось, белый свет померк

И нет ни неба, ни земли,

Есть только мы и вот они.

 

Уж силы не было стоять,

В ушах гудели шум и свист,

Фашисты продолжали ждать,

Когда объявится танкист.

 

Они уже кричали, злясь,

Что их затея сорвалась,

Что храбрых среди русских нет,

Что всех отправят на тот свет.

 

И тут, плечом раздвинув строй,

Шагнул оборванный, худой,

Высокий парень молодой.

Фашисту он сказал:

– Постой,

Да ты ж на фронте не бывал,

Раз русских храбрых не видал.

 

Давай знакомиться, фашист,

Я тот, кто нужен вам, – танкист.

И я готов, вот хоть сейчас,

Исполнить этот ваш приказ.

 

А про себя подумал он:

«Я вам устрою полигон».

Вот это да, вот это рус!

Но чтоб не вышел, вдруг, конфуз,

Ему пытались втолковать,

Что надо будет выполнять.

 

Спокойно парень подтвердил,

Что он танкист и не забыл,

Как надо танком управлять

И как врагов уничтожать.

 

Его велели накормить

И ото всех от нас закрыть

В комендатуре под замок,

Чтоб передумать он не мог.

 

И видел этой ночью он

Последний в своей жизни сон:

Он видел дом, родную мать

И все хотел ей рассказать,

Как мало в жизни он успел,

Как трижды в танке он горел

И как, уже в четвертый раз

Исполнив боевой приказ,

Упал на поле боя он

И был фашистами пленен.

 

Но клятве он не изменил,

Нет, он присяги не забыл.

И если все же он в плену,

Не ставь, родимая, в вину:

В бою себя он не щадил,

Сражался, сколько было сил.

 

Ах! Как состарилась ты, мать,

Наверное, устала ждать,

Когда вернется сын домой

Из этой сечи огневой.

 

Но пусть она его не ждет,

Сын завтра снова в бой идет –

В последний, лютый, смертный бой;

Уж так назначено судьбой.

И пусть простит его она –

Что не щадит сынов война

Еще хотел он ей сказать...

Но тут пришла пора вставать.

 

Еще в ушах плыл тяжкий сон...

Но вот уже – и полигон.

Фашисты сворою вокруг,

И танк – надежный, верный друг.

 

Он танк детально осмотрел,

Не торопясь, проверил бак

И выполнил все это так,

Как будто жить в нем век хотел.

 

Мотор проверил, тормоза

И переводчику сказал:

– Ну что ж, давайте, я готов...

Освободив от тормозов,

Машину круто развернул

И сходу на шоссе рванул.

 

Танкист был бесконечно рад:

Он снова в танке, вновь солдат.

Он снова будет воевать –

Все на пути уничтожать!

Мстить за себя и за друзей,

За слезы наших матерей...

 

Фашисты не могли не знать,

Что он не сможет убежать.

Послав безумца догонять,

Они спокойно стали ждать,

Готовя кару беглецу.

Лишь по надменному лицу

Полковника фон Миттельгол

Заметно было, как он зол.

 

Круша, что было на пути,

Танкист увидел впереди

Шлагбаум, будку, переезд...

И, если бы носил он крест,

Перекрестился бы не раз,

Увидя это все сейчас...

 

Ведь это то, о чем мечтал, –

Он быстро приближаться стал.

Взглянув внимательно окрест,

Он прочно занял переезд

И монолитом в рельсы врос,

Подставив танк под паровоз...

В последний миг увидел он

В огне военный эшелон...

И. Медведков

 

Георгий Столяров

 

Баллада о восьмерых

Их было восемь – русских, молодых,

Здоровых, полных сил и жизни.

Их было восемь – смелых, дорогих

Друзей, погибших за Отчизну.

 

Когда их враг с родной земли увез

В Германию, на рабский труд и муки,

Они из глаз не выронили слез,

Лишь в кулаки сильнее сжались руки.

 

«Нет! Не для них работать мы должны!» –

Они решили с доблестью орлиной.

Отвагой, мужеством и силою полны,

Жилье нашли в разрушенном Берлине.

 

И русские на вражеской земле

Своей стране всей силой помогали,

Врагу вредили всюду и везде –

Как воины Отчизны воевали.

 

Но вот однажды… То был страшный день,

Он плыл в лохмотьях серого тумана,

Их выследила подленькая чернь,

В ловушке оказались партизаны.

 

Бой был неравен. Враг сильнее был.

Хоть русские отчаянно сражались,

Фашисты взяли верх. Их снова враг пленил,

Героев юных в цепи заковали.

 

Когда вели их в лагерь убивать,

То русские и здесь не растерялись.

«Эхма! Коль нам придется помирать,

То с музыкой», – тогда друзья сказали.

 

Палач накинул тесную петлю,

Но взмах ножа – и порвана веревка.

На изверга набросились они,

И началась лихая потасовка.

 

Бежать! Скорей отсюда, за стену.

Но видно, смерть для них была судьбиной:

Они бежали быстро по плацу –

Враги их расстреляли подло, в спину.

 

Они погибли. Восемь молодых,

Здоровых, полных сил и жизни.

Но будем помнить мы о дорогих

Друзьях, погибших за Отчизну!

 

К портрету девушки, нарисованному французом

Она смотрит задумчивым взглядом куда-то,

Где друг милый, любимый страдает,

Где в концлагере диком тяжелой лопатой

Беспрерывно он землю бросает.

 

А давно ли во Франции, счастья полна,

Ты с любимым по саду ходила.

Но грозой пронеслась над Европой война,

И судьба вас тогда разлучила.

 

Сыну

Я помню те отрадные минуты,

Когда с тобою вместе был, мой сын,

Теперь же, в цепи рабские замкнутый,

Влачу уныло жизнь один.

 

Один в стране чужой, далекой,

Где нет родных, любимых васильков.

В концлагере уныло, одиноко,

Режим тюремный страшен и суров.

 

Но никакие строгости, родимый,

Не в силах вырвать память о тебе.

Я весь с тобой и с Родиной любимой

В страданиях совместных и борьбе.

 

Другу, которого нет

Ну с кем поделиться сосущей тоской,

Излить и невзгоды и радость,

Развеять волнений навязчивый рой,

Изведать и горе и сладость?

 

Мой друг, лишь в мечтах у меня ты живешь,

Делюсь сокровенным с тобою.

Ты ночью ко мне на свиданье идешь,

Когда пробуждаюсь порою.

 

С тобой говорю я один на один

И знаю – никто нас не слышит,

Лишь ветер холодный за блоком гудит

И хефтлинги* спящие дышат.

 

С тобою одним только искренен я,

Тебе лишь поведаю тайны.

Я знаю, продать ты не сможешь меня,

Нас враг не услышит случайно.

 

Но только жалею, мой друг, об одном –

Что ты лишь в мечтаньях со мною,

И всё, что храню в моем сердце больном,

Тебе одному лишь открою.

*Арестант, заключенный (нем.).

 

Незабываемое

Пройдут года. Мы станем стариками,

Падет на лоб волос седая прядь,

Но будем мы дрожащими руками

Страницы жизни прожитой листать.

 

Не раз огнем жестоким загорятся

Глаза бойца, и судорога сведет

Ладонь в кулак, ему уж не разжаться,

Когда вдруг злая ненависть придет.

 

Открой страницу в сердце изболевшем

И сразу вспомнишь горькую аппель.

Стоишь в строю, дрожащий, посиневший,

Одетый в полосатую шинель.

 

Кто позабудет жуткую картину

Повешенья у лагерных ворот,

Когда палач веревкою змеиной

Несчастной жертве шею обовьет?

 

А крематорий… Говорить нет силы.

Кто только сможет, право, подсчитать

Всех тех, кому здесь выдернули жилы

И скольким здесь пришлося жизнь кончать!

 

Хлысты, резина, палки – что хотите,

Везде побои, слезы, смерть и кровь.

Вы в памяти всё это сохраните,

Как сохранили первую любовь.

 

Завещание

Если придется расстаться мне с жизнью

В стране нелюбимой, проклятой, чужой,

В концлагере диком с порядком звериным,

Если в неволе умру молодой,

 

И труп мой жестокие немцы подхватят,

Чтоб сжечь и развеять мой прах,

И вы, дорогие, родные ребята,

К моим не коснетесь устам.

 

Тогда подымайтесь и грозно и смело,

Ни жизни, ни сил не щадя,

И песню запойте про правое дело,

В бой грозный, последний идя.

 

Разрушьте затворы, разбейте все стены,

Что мрачно сегодня стоят.

И красное знамя, знамя победы,

Должны вы высоко поднят.

 

Под красное знамя пойдут миллионы,

И будет их поступь сильна,

Падут под ударом врагов легионы,

Моя возродится страна.

 

Ребята, тогда подведите итоги

Страданий и наших побед,

К безвестным героям не будьте так строги, –

Ведь многим пришлось умереть.

 

Вы память святую о них сохраните,

Запомните их имена

И в песне погибших борцов вспомяните,

Когда запоет вся страна.

Г. Столяров

 

Не забуду эти печи

Под моим окном поет синица,

Наступает утренний рассвет...

Заксенхаузен сейчас мне снится,

Хоть прошло уже полсотни лет.

 

Будет в поле колоситься жито

И журчать по камушкам вода.

Сколько было мною пережито,

Не забуду в жизни никогда!

 

Не забуду проклятые печи,

Но не те, в которых хлеб пекут,

Где сжигали трупы человечьи.

Только вспомнишь – слезы потекут.

 

В лагере нас голодом морили,

Псов кормили лучше, чем людей,

Палками резиновыми били,

Запрягали вместо лошадей.

 

Ежедневно сотни умирали,

В сутки двести – триста человек!

А как эти трупы убирали,

Не забудется вовек.

 

Говорят, что чуда не бывает,

Но случилось чудо наяву:

Я седьмой десяток доживаю

И еще, быть может, поживу...

 

Люди! Все живущие на свете,

Я прошу, я умоляю вас:

Берегите мир на всей планете,

Помните – живем мы только раз!

Н. Дробовский (бывший узник Заксенхаузена)

 

Я в плену в краю чужом, далеком!..

Я в плену в краю чужом, далеком!

Дни идут печальной чередой.

Далеко отсюда на востоке

Милый край и отчий дом родной.

 

Часто снятся мне родные лица,

Ночью слышу близких голоса.

Грезится далекая станица

И любимой милые глаза.

 

Наяву завидую я птицам,

Облакам, плывущим на восток,

Там моя любимая столица,

Там живет любимый мой народ.

 

Пусть пожар повсюду полыхает, –

Кто умеет пламенно любить,

Тот придет, я это точно знаю,

Чтоб оковы рабские разбить.

А. Меркулов

 

Фрагмент из поэмы «Последний бой».

Это стихотворение заключенные часто декламировали в бараках.

 

Завтра будет солнце...

Завтра будет солнце

Радостно светить.

Это наша доля –

Новый день творить!

 

Мы стальною мощью,

Верностью сильны:

Новый мир грядущий

Мы ковать должны!

 

Строим жизнь и знаем:

Свет придет в сады.

Пусть в труде устанем.

Мир пожнет плоды.

 

В сердце бьется радость,

Солнце всходит выше:

О победе нашей

Всё же мир услышит.

 

Мир, который в рабстве

Сотни лет держали,

Голодом томили,

Били и пытали,

 

Чей в оковах разум

Палачи давили,

Огненное сердце

Кровью обагрили.

 

Но напрасно нечисть

Нам могилу роет,

Всё ж навстречу солнцу

Мир глаза откроет!

 

Это наша доля –

Наш последний бой.

Хоть и не увидим

Солнце над землей.

Янис Логин (Пер. Г. Горского)

 

Я вернусь еще к тебе, Россия

Я вернусь еще к тебе, Россия,

Чтоб услышать шум твоих лесов,

Чтоб увидеть реки голубые,

Чтоб идти тропой моих отцов.

 

Не был я давно в густых дубравах

И не плыл по глади русских рек,

Не сидел под дубом величавым

С синеокой – другом юных лет.

 

Но я каждый день и миг с тобою,

И лишь дрема веки мне смежит,

Я иду с подругой дорогою

Тропкой, что у озера лежит...

 

Я, как сын, люблю тебя, Россия,

Я люблю тебя еще сильней,

Милые просторы голубые

И безбрежность всех твоих морей!

 

Я вернусь еще к тебе, Россия,

Чтоб услышать шум твоих лесов,

Чтоб увидать реки голубые,

Чтоб идти тропой моих отцов.

(Автор неизвестен)

 

Посты в блоге в тему:

День освобождения узников фашистских концлагерей: Стихотворения и песни

 

Сказавшие смерти «Нет!»

 

Чёрная метка войны (О концлагерях в художественной литературе)

 

Международный день памятижертв Холокоста (Освенцим)

 

600 стихов о детях войны.Часть 6. Дети в концлагерях. Хатынь

 

Григорий Люшнин (поэт, узник концлагеря)

Подвиг доктора Синякова

 

Бессмертный книжный полк.Доктор «Жизнь» Георгий Синяков

 

Подвиг Дмитрия Карбышева:25 стихотворений, поэма и песни

 

Выбор Эдит Евы Эгер: к95-летию удивительной женщины

 

Хезер Моррис «Три сестры»

 

«Девушки сирени»

Советуем почитать:

«Казематами смерти»: Стихиузников фашистских концлагерей и тюрем