100 стихов Вероники Тушновой о любви

 

– Ты сам виноват, – сказал Маленький принц. – Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил...

– Да, конечно, – сказал Лис.

– Но ты будешь плакать!

– Да, конечно.

– Значит, тебе от этого плохо.

– Нет, – возразил Лис, – мне хорошо...

Антуан де Сент-Экзюпери

 

* * *

Сто часов счастья...

Разве этого мало?

Я его, как песок золотой,

намывала,

собирала любовно, неутомимо,

по крупице, по капле,

по искре, по блестке,

создавала его из тумана и дыма,

принимала в подарок

от каждой звезды и березки...

Сколько дней проводила

за счастьем в погоне

на продрогшем перроне,

в гремящем вагоне,

в час отлета его настигала

на аэродроме,

обнимала его, согревала

в нетопленном доме.

Ворожила над ним, колдовала...

Случалось, бывало,

что из горького горя

я счастье свое добывала.

Это зря говорится,

что надо счастливой родиться.

Нужно только, чтоб сердце

не стыдилось над счастьем трудиться,

чтобы не было сердце

лениво, спесиво,

чтоб за малую малость

оно говорило «спасибо».

Сто часов счастья,

чистейшего, без обмана...

Сто часов счастья!

Разве этого мало?

 

Были женщины...

Мир в темноту еще был погружен,

а звезды эти же плыли...

Был самый первый костер разожжен,

не было хижин,

не было жен, –

были женщины.

Их любили.

Любили дремучим сердцем своим

грубо и непорочно.

Глухой безымянной тоской по ним

томились денно и нощно.

Неискушенных детей земли

весна лишала покоя,

только понять они не могли –

что же это такое?

А загадка так и не решена,

до сих пор не найдут ответа,

почему вот эта тебе нужна?

Не т а, а именно э т а!

Сколько раз меняла лицо Земля,

сбрасывала уборы,

сколько раз поглощали сушу моря,

из морей поднимались горы,

а сердце все то же...

В сырых ночах,

в еще допотопной эре,

я – помнишь? – поддерживала очаг

в угрюмой твоей пещере.

 

* * *

Не отрекаются любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

а ты придешь совсем внезапно.

 

А ты придешь, когда темно,

когда в стекло ударит вьюга,

когда припомнишь, как давно

не согревали мы друг друга.

 

И так захочешь теплоты,

не полюбившейся когда-то,

что переждать не сможешь ты

трех человек у автомата.

 

И будет, как назло, ползти

трамвай, метро, не знаю, что там...

И вьюга заметет пути

на дальних подступах к воротам...

 

А в доме будет грусть и тишь,

хрип счетчика и шорох книжки,

когда ты в двери постучишь,

взбежав наверх без передышки.

 

За это можно все отдать,

и до того я в это верю,

что трудно мне тебя не ждать,

весь день не отходя от двери.

 

* * *

Там далёко,

за холмами синими,

за угрюмой северной рекой,

ты зачем зовешь меня по имени?

Ты откуда взялся?

Кто такой?

Голос твой блуждает темной чащей,

очень тихий,

слышный мне одной,

трогая покорностью щемящей,

ужасая близостью родной.

И душа,

как будто конь стреноженный,

замерла, споткнувшись на бегу,

вслушиваясь жадно и встревоженно

в тишину на дальнем берегу.

 

* * *

Жизнь твою читаю,

перечитываю,

все твои печали

пересчитываю,

все твои счастливые улыбки,

все ошибки,

всех измен улики...

За тобой,

не жалуясь, не сетуя,

всюду следую

по белу свету я,

по небесным и земным

маршрутам,

по годам твоим

и по минутам...

Ничего я о тебе не знаю!

Разве лес –

прогалина лесная?

Разве море –

только ширь морская?

Разве сердце –

только жизнь людская?

 

* * *

Шкатулка заперта.

И ключ потерян.

И в общем в нем нужды особой нет

союз двоих

испытан и проверен

и узаконен целым рядом лет.

Давно к листкам

никто не прикасается,

не беспокоит давнюю судьбу.

И спит любовь,

как спящая красавица

в своем отполированном гробу.

 

* * *

Всегда так было

и всегда так будет:

ты забываешь обо мне порой,

твой скучный взгляд

порой мне сердце студит...

Но у тебя ведь нет такой второй!

 

Несвойственна любви красноречивость,

боюсь я слов красивых как огня.

Я от тебя молчанью научилась,

и ты к терпенью

приучил меня.

 

Нет, не к тому, что родственно бессилью,

что вызвано покорностью судьбе,

нет, не к тому, что сломанные крылья

даруют в утешение тебе.

 

Ты научил меня терпенью поля,

когда земля суха и горяча,

терпенью трав, томящихся в неволе

до первого весеннего луча,

 

ты научил меня терпенью птицы,

готовящейся в дальний перелет,

терпенью всех, кто знает,

что случится,

и молча неминуемого ждет.

 

* * *

Ни в каких не в стихах, а взаправду

ноет сердце – лечи не лечи,

даже ветру и солнцу не радо...

А вчера воротились грачи.

Не до солнца мне,

не до веселья.

В книгах,

в рощах,

в поверьях,

в душе

я ищу приворотного зелья,

хоть в него и не верю уже.

Я сдаваться сперва не хотела,

покоряться судьбе не могла,

говорила:

«Любовь улетела»,

а теперь говорю:

«Умерла».

Умерла, не глядит, и не дышит,

и не слышит, как плачу над ней,

как кричу ее имя,

не слышит,

бездыханных камней ледяней.

А грачи все равно прилетели

и возводят свои города...

Я ищу приворотного зелья,

а нужна-то

живая вода.

 

* * *

Мы шли пустынной улицей вдвоем

в рассветный час, распутицу кляня.

И, как всегда, под самым фонарем

ты вдруг решил поцеловать меня.

 

А нам с тобой навстречу в этот миг

веселые студенты, как на грех...

Мы очень, видно, рассмешили их –

так дружно грянул нам вдогонку смех.

 

Их разговор примерно был таков:

– Видали вы подобных чудаков?

– И впрямь чудак, ведь он не молод... – Да,

но и она совсем не молода!

 

Ты сердишься за дерзкие слова?

Но что же делать – молодежь права.

Попробуй на меня когда-нибудь

пристрастным взглядом юности взглянуть.

 

Давай простим их неуместный смех:

ну где ж им знать, что мы счастливей всех?

Ведь им прожить придется столько лет,

пока поймут, что старости-то нет!

 

* * *

Раскаленное,

цвета платины

небо с грудами облаков,

на зыбучем асфальте

вмятины

остаются от каблуков.

 

Листья пыльные не колышутся,

все труднее к закату дышится,

сердце сдавливает тоской

беспощадный зной

городской.

 

Не кончается день томительный

духоты и труда нелегкого...

Человек ты мой удивительный,

что ты бродишь вокруг да около?

 

Дай мне руки твои хорошие...

Хочешь, правду тебе открою?

Не принцесса я на горошине,

и взбредет же на ум такое!

 

Ни к чему мне улыбки льстивые,

не нужны мне слова красивые,

из подарков хочу одно я –

сердце твое родное.

 

Хочу, чтобы дождик колкий

мне навстречу в лицо хлестал,

чтобы ветер в пустом поселке

по-разбойничьему свистал,

чтобы холод туманил стекла,

чтобы тучи темней свинца,

чтоб рябина, качаясь, мокла

у бревенчатого крыльца,

 

чтобы к ночи – густой, стремительной

закружился осенний снег...

Человек ты мой удивительный,

непонятливый человек!

 

Я желаю тебе добра!

Улыбаюсь, а сердце плачет

в одинокие вечера.

Я люблю тебя.

Это значит –

я желаю тебе добра.

Это значит, моя отрада,

слов не надо,

и встреч не надо,

и не надо моей печали,

и не надо твоей тревоги,

и не надо, чтобы в дороге

мы рассветы с тобой встречали.

 

Вот и старость вдали маячит,

и о многом забыть пора...

Я люблю тебя.

Это значит –

я желаю тебе добра.

Значит, как мне тебя покинуть,

как мне память из сердца вынуть,

как не греть твоих рук озябших,

непосильную ношу взявших?

 

Кто же скажет, моя отрада,

что нам надо,

а что не надо,

посоветует, как же быть?

Нам никто об этом не скажет,

и никто пути не укажет,

и никто узла не развяжет...

Кто сказал, что легко любить?

 

* * *

Людские души – души разные,

не перечислить их, не счесть.

Есть злые, добрые и праздные

и грозовые души есть.

 

Иная в силе не нуждается,

ее дыханием коснись –

и в ней чистейший звук рождается,

распространяясь вдаль и ввысь.

 

Другая хмуро-неотзывчива,

другая каменно-глуха

для света звезд,

для пенья птичьего,

для музыки

и для стиха.

 

Она почти недосягаема,

пока не вторгнутся в нее

любви тревога и отчаянье,

сердечной боли острие.

 

Смятенная и беззащитная,

она очнется,

и тогда

сама по-птичьи закричит она

и засияет как звезда.

 

Зеркало

Все приняло в оправе круглой

нелицемерное стекло:

ресницы, слепленные вьюгой,

волос намокшее крыло,

 

прозрачное свеченье кожи,

лица изменчивый овал,

глаза счастливые... все то же,

что только что

ты целовал.

 

И с жадностью неутолимой,

признательности не тая,

любуюсь я твоей любимой...

И странно мне,

что это... я.

 

* * *

Не знаю – права ли,

не знаю – честна ли,

не помню начала,

не вижу конца...

Я рада,

что не было встреч под часами,

что не целовались с тобой

у крыльца.

Я рада,

что было так немо и прямо,

так просто и трудно,

так нежно и зло,

что осенью пахло

тревожно и пряно,

что дымное небо на склоны ползло.

Что сплетница сойка

до хрипу кричала,

на все побережье про нас раззвоня.

Что я ничего тебе

не обещала

и ты ничего не просил

у меня.

 

И это нисколько меня не печалит, –

прекрасен той первой поры

неуют...

Подарков не просят

и не обещают,

подарки приносят

и отдают.

 

* * *

Одна сижу на пригорке

посреди весенних трясин.

...Я люблю глаза твои горькие,

как кора молодых осин,

улыбку твою родную,

губы, высохшие на ветру...

Потому – куда ни иду я,

и тебя с собою беру.

 

Все я тебе рассказываю,

обо всем с тобой говорю,

первый ландыш тебе показываю,

шишку розовую дарю.

Для тебя на болотной ржави

ловлю отраженья звезд...

Ты все думаешь – я чужая,

от тебя за десятки верст?

 

Ты все думаешь – нет мне дела

до озябшей твоей души?

Потемнело, похолодело,

зашуршали в траве ежи...

Вот уже и тропы заросшей

не увидеть в ночи слепой...

Обними меня, мой хороший,

бесприютные мы с тобой.

 

* * *

Дождик сеет, сеет, сеет,

с полуночи моросит,

словно занавес кисейный

за окошками висит.

А в лесу кричат кукушки,

обещают долгий век...

Мне не грустно

и не скушно,

я счастливый человек.

Из раскрытой настежь двери

пахнет глиной и травой.

А кукушкам я не верю,

врать кукушкам

не впервой!

Да и что считать без толку,

лишним годом дорожить?

ну недолго,

так недолго,

только б счастливо прожить.

 

Так прожить,

чтоб все, что снится, –

все сбывалось наяву,

так прожить,

чтоб петь, как птица,

так прожить,

как я живу!

 

* * *

Небо желтой зарей окрашено,

недалеко до темноты...

Как тревожно, милый,

как страшно,

как боюсь твоей немоты.

 

Ты ведь где-то живешь и дышишь,

улыбаешься, ешь и пьешь...

Неужели совсем не слышишь?

Не окликнешь? Не позовешь?

 

Я покорной и верной буду,

не заплачу, не укорю.

И за праздники,

и за будни,

и за все я благодарю.

 

А всего-то и есть:

крылечко,

да сквозной дымок над трубой,

да серебряное колечко,

пообещанное тобой.

 

Да на дне коробка картонного

два засохших с весны стебля,

да еще вот – сердце,

которое

мертвым было бы

без тебя.

 

* * *

Без обещаний

жизнь печальней

дождливой ночи без огня.

Так не жалей же обещаний,

не бойся обмануть меня.

Так много огорчений разных

и повседневной суеты...

Не бойся слов –

прекрасных, праздных,

недолговечных, как цветы.

Сердца людские так им рады,

мир так без них

пустынно тих...

И разве нет в них

высшей правды,

на краткий срок цветенья их?

 

* * *

Осчастливь меня однажды,

позови с собою в рай,

исцели меня от жажды,

подышать немного дай!

Он ведь не за облаками,

не за тридевять земель, –

там снежок висит клоками,

спит апрельская метель.

Там синеет ельник мелкий,

на стволах ржавеет мох,

перепархивает белка,

будто розовый дымок.

Отливая блеском ртутным,

стынет талая вода...

Ты однажды

ранним утром

позови меня туда!

Я тебе не помешаю

и как тень твоя пройду...

Жизнь такая небольшая,

а весна – одна в году.

Там поют лесные птицы,

там душа поет в груди...

Сто грехов тебе простится,

если скажешь:

– Приходи!

 

* * *

Бывают весны разными:

стремительными, ясными,

ненастными и грустными,

с облаками грузными...

А я была бы рада

всякой,

любой,

только бы, только бы,

только бы с тобой.

Только б ветки влажные,

талая земля,

только хоть однажды бы:

«Хорошая моя!»

Только хоть однажды бы

щекой к щеке

да гудки протяжные

вдалеке...

 

* * *

Это было где-то

далеко вначале:

как скворцы кричали!

Как скворцы кричали!

Как кружило голову

апрельское тепло,

как по лесу голому

блестело, текло...

Но апрель доверчивый

метелью замело.

Снова стало к вечеру

белым-бело.

Одни следы чернели

от ботиков моих,

скворцы закоченели

в домишках продувных...

Теперь они летают,

теплом дыша.

А вот душа не тает.

Не тает душа.

 

* * *

Нынче долго я не засну,

мне приснятся плохие сны;

ты хотел мне отдать

весну,

отказалась я

от весны.

А она поет да поет

песню тоненькую в ночи,

а она заснуть не дает,

не прикажешь ей:

замолчи!

Ты хотел мне отдать весну,

горечь ветра,

капель в лесу,

ветки

с каплями на весу,

снега хрупкую бирюзу...

Не смогла я взять,

не смогу, –

не умею я быть в долгу.

 

* * *

Как счастье внезапное – оттепель эта.

Весны дуновеньем земля обогрета.

Еще не начало весны, а предвестье,

и даже еще не предвестье – намек,

что будет,

что рядом,

что срок недалек.

 

Нет, эти приметы меня не обманут:

совсем по-особому

грустно до слез,

как самый последний оставшийся мамонт,

трубит в одиночестве

электровоз.

 

Промчался гудок

и за далями сгинул,

и стихло в ночи тарахтенье колес,

и город

молчанье, как шапку, надвинул,

и явственно стало дыханье берез.

 

Они, возле окон на цыпочках стоя,

глядят любопытно...

Я чувствую их.

Я слышу, как бьется их сердце простое,

как соки пульсируют в почках тугих.

 

Вот с крыши сосулька обрушилась вниз,

ударилась вдребезги о карниз,

хрустальная дробь раскатилась по жести –

и снова сторожкая долгая тишь...

Я знаю, я знаю: ты тоже не спишь,

ты слушаешь тоже,

мы слушаем вместе.

 

Как оттепель – близость внезапная эта.

Дыханием счастья душа обогрета.

Еще не начало, а только предвестье,

и даже еще не предвестье – намек,

что будет,

что рядом,

что срок недалек.

 

* * *

О прошедшей жизни не скорблю...

Я люблю тебя,

люблю,

люблю,

потому что все с тобой –

полет,

потому что все с тобой

поет,

сосны,

рельсы,

провода поют,

потому что мне везде с тобой уют,

мне с тобой любые дебри –

терема,

без тебя мне вся вселенная –

тюрьма.

Я с тобой весна, земля, трава,

я с тобой жива,

жива,

жива!

Кровь во мне смеется и поет,

только смерть

полет мой

оборвет.

 

* * *

Хмурую землю

стужа сковала,

небо по солнцу

затосковало.

Утром темно,

и в полдень темно,

а мне все равно,

мне все равно!

А у меня есть любимый, любимый,

с повадкой орлиной,

с душой голубиной,

с усмешкою дерзкой,

с улыбкою детской,

на всем белом свете

один-единый.

Он мне и воздух,

он мне и небо,

все без него бездыханно

и немо...

А он ничего про это не знает,

своими делами и мыслями занят,

пройдет и не взглянет,

и не оглянется,

и мне улыбнуться

не догадается.

Лежат между нами

на веки вечные

не дальние дали –

года быстротечные,

стоит между нами

не море большое –

горькое горе,

сердце чужое.

Вовеки нам встретиться

не суждено...

А мне все равно,

мне все равно,

а у меня есть любимый, любимый!

 

* * *

Мне на долю отпущены

все недуги твои и невзгоды,

с холодами и тучами

дни уныния и непогоды.

Я беру, я согласна,

я счастлива долей моею,

уступаю все «ясно»

и всеми «ненастно»

владею!

Разжигаю костры,

и топлю отсыревшие печи,

и любуюсь, как ты

расправляешь поникшие плечи,

и слежу, как в глазах твоих

льдистая корочка тает,

как душа твоя пасмурная

рассветает и расцветает.

Ничего мне другого

не нужно, не нужно, не нужно,

хорошо, что так часто бывает

дождливо и вьюжно,

что порог твой то снегом,

то мертвой листвой

заметает,

хорошо, что так часто

меня тебе

не хватает!

 

* * *

А ведь могло бы статься так,

что оба,

друг другу предназначены судьбой,

мы жизнь бок о бок

прожили б до гроба

и никогда не встретились с тобой.

 

В троллейбусе порой сидели б рядом,

в киоске покупали бы цветы,

едва заметив мимолетным взглядом

единственно любимые черты.

 

Чуть тяготясь весенними ночами,

слегка грустя о чем-то при луне,

мы честно бы знакомым отвечали,

что да,

мы в жизни счастливы вполне.

 

От многих я слыхала речи эти,

сама так отвечала, не таю,

пока любовь не встретила на свете

единственно возможную –

твою!

 

Улыбка, что ли, сделалась иною,

или в глазах прибавилось огня,

но только –

счастлива ли я с тобою? –

с тех пор никто не спрашивал меня.

 

Ссора

Вечер июльский томительно долог,

медленно с крыши сползает закат...

Правду сказать –

как в любой из размолвок,

я виновата,

и ты виноват.

 

Самое злое друг другу сказали,

все, что придумать в сердцах довелось,

и в заключенье себя наказали:

в комнатах душных заперлись врозь.

 

Знаю, глядишь ты печально и строго

на проплывающие облака...

А вечеров-то не так уже много,

жизнь-то совсем уж не так велика!

 

Любят друг друга, пожалуй, не часто

так, как смогли мы с тобой полюбить...

Это, наверно, излишек богатства

нас отучил бережливыми быть!

 

Я признаю самолюбие мужское.

Я посягать на него не хочу.

Милый! Какая луна над Москвою...

Милый, открой, –

я в окно постучу.

 

* * *

Знаю я бессильное мученье

над пустой тетрадкою в тиши,

знаю мысли ясное свеченье,

звучную наполненность души.

 

Знаю также быта неполадки,

повседневной жизни маету,

я хожу в продмаги и палатки,

суп варю, стираю, пол мету...

 

Все-таки живется высоко мне.

Очень я тебя благодарю,

что не в тягость мне земные корни,

что как праздник

праздную зарю,

что утрами с пеньем флейты льется

в жбан водопроводная вода,

рыжий веник светится как солнце,

рдеют в печке чудо-города...

 

Длится волшебство не иссякая,

повинуются мне

ветер, дым,

пламя, снег и даже сны,

пока я

заклинаю именем твоим.

 

* * *

Я, сердце друга отомкнув с трудом,

вошла в него,

как путник входит в дом.

Дом был красив, обширен, но угрюм.

В него не долетали смех и шум.

Я стерла пыль и выбросила сор,

и проступил ковров

живой узор.

 

Уютом не желая пренебречь,

я свет зажгла

и затопила печь.

Цветы в кувшине увидала я,

любимые...

Ты, значит, ждал меня?

 

Затем я увидала на стене

картину, предназначенную мне.

Везде,

куда бы ни ступила я,

ждала меня заботливость твоя.

 

А утром распахнула я окно,

не открывавшееся так давно.

Послышались прохожих голоса,

и жизни шум снаружи ворвался.

 

И осени студеный ветерок

перелистал

стихов знакомых том...

И, сняв с дверей заржавленный замок,

я поняла, что этот дом –

мой дом!

 

Дом мой – в сердце твоем

 

I

Знаешь ли ты,

что такое горе,

когда тугою петлей

на горле?

Когда на сердце

глыбою в тонну,

когда нельзя

ни слезы, ни стона?

Чтоб никто не увидел,

избави боже,

покрасневших глаз,

потускневшей кожи,

чтоб никто не заметил,

как я устала,

какая больная, старая

стала...

Знаешь ли ты,

что такое горе?

Его переплыть

все равно что море,

 

его перейти

все равно что пустыню,

а о нем говорят

словами пустыми,

говорят:

 

«Вы знаете, он ее бросил...»

А я без тебя

как лодка без весел,

как птица без крыльев,

как растенье без корня...

Знаешь ли ты, что такое горе?

Я тебе не все еще рассказала,

знаешь, как я хожу по вокзалам?

Как расписания изучаю?

Как поезда по ночам встречаю?

Как на каждом почтамте

молю я чуда:

хоть строки, хоть слова

оттуда... оттуда...

 

II

Мне казалось, нельзя,

чтоб «Выхода нет».

А вот оказалось, случается.

На год,

на два,

на десять лет

выхода нет!

А жизнь не кончается.

А жизнь не кончается все равно,

а люди встречаются,

пьют вино,

смотрят кино,

в автобусах ездят,

ходят по улицам

вместе... вместе...

Называют друг друга:

«Моя!»

«Мой!»

Говорят друг другу:

«Пойдем домой!»

Домой...

А ты мне: «Куда пойдем?»

У бездомных разве бывает дом?

 

III

Дом – четыре стены...

Кто сказал, что четыре стены?

Кто придумал, что люди

на замок запираться должны?

Разве ты позабыл,

как еловые чащи темны

и какие высокие звезды

для нас зажжены?

Разве ты позабыл, как трава луговая

мягка,

как лодчонку рыбачью

качает большая река,

разве ты позабыл

полыханье и треск

сушняка?

 

Неужели так страшно,

если нет над тобой

потолка?

Дом – четыре стены...

Ну, а если у нас их нет?

Если нету у нашего дома

знакомых примет,

ни окон, ни крыльца,

ни печной трубы,

если в доме у нас

телеграфные стонут столбы,

если в доме у нас,

громыхая, летят поезда?..

Ни на что, никогда

не сменяю я этой судьбы,

в самый ласковый дом

не войду без тебя

никогда.

 

IV

Помню первую осень,

когда ты ко мне постучал,

обнимал мои плечи,

гладил волосы мне

и молчал...

Я боялась тебя,

я к тебе приручалась с трудом,

я не знала, что ты

мой родник,

хлеб насущный мой,

дом!

 

Я не знала, что ты –

воскресение, родина, свет!..

А теперь тебя нет,

и на свете приюта мне нет!

 

Ты не молод уже,

мой любимый?

А я молода?

Ты устал, мой любимый?..

А я? – хоть бы день без труда,

хоть бы час без забот...

Все равно –

в самый ласковый дом

без тебя не войду...

Дом мой – это с тобою вдвоем,

дом мой – в сердце твоем!

Ты не думай, я смелая,

не боюсь ни обиды, ни горя,

что захочешь –

все сделаю, –

слышишь, сердце мое дорогое?

Только б ты улыбнулся,

только б прежним собой

становился,

только б не ушибался,

как пойманный сокол не бился...

 

...Знаешь ли ты,

что такое горе?

Его переплыть

все равно что море,

его перейти

 

все равно что пустыню,

да ведь нет другой дороги

отныне,

и нашлась бы – так я не пойду

другою...

Знаешь ли ты,

что такое горе?

 

А знаешь ли ты,

что такое счастье?

 

* * *

Я люблю выдумывать страшное,

боль вчерашнюю бережу,

как дикарка,

от счастья нашего

силы темные

отвожу.

Не боюсь недоброго глаза,

а боюсь недоброго слова,

пуще слова – недоброго дела...

Как бояться мне надоело!

Хоть однажды бы крикнуть мне,

как я счастлива на земле.

Хоть однажды бы не таиться,

похвалиться,

да вот беда –

сердце, сердце мое

как птица,

уводящая от гнезда.

 

* * *

Нам двоим посвященная,

очень краткая,

очень долгая,

не по-зимнему черная,

ночь туманная, волглая,

неспокойная, странная...

Может, все еще сбудется?

Мне – лукавить не стану –

все глаза твои чудятся,

то молящие, жалкие,

то веселые, жаркие,

счастливые,

изумленные,

рыжевато-зеленые.

Переулки безлюдные,

непробудные улицы...

Мне – лукавить не буду –

все слова твои чудятся,

то несмелые, нежные,

то тревожные, грешные,

простые,

печальные

слова прощальные.

 

Эхо слышу я древнее,

что в полуночи будится,

слышу крови биение...

Может, все-таки сбудется?

Ну, а если не сбудется,

разве сгинет, забудется

тех мгновений течение,

душ заблудших свечение?

 

* * *

Твои глаза... Опять... Опять...

Мне сердца стук

мешает спать.

Не знаю – явь то или бред,

не знаю – был ты или нет,

не вспомнить мне

и не понять!

Твои глаза... Опять... Опять...

 

Волос невысохшая прядь,

соленая прохлада рук,

беззвучный ливень звезд...

Ты помнишь, как скатилась вдруг

одна из них

на пыльный мост?

 

Ты помнишь?

Ты не позабыл

вчерашней встречи

краткий час?

Теперь я знаю – это был

подарок свадебный для нас!

 

Ах, все ли ты сумел понять?

Твои глаза... Опять... Опять...

Дыханье обрывается...

Поднять не в силах век...

Так счастье начинается

последнее

навек!

 

Письмо

Просто синей краской на бумаге

неразборчивых значков ряды,

а как будто бы глоток из фляги

умирающему без воды.

 

Почему без миллионов можно?

Почему без одного нельзя?

Почему так медлила безбожно

почта, избавление неся?

 

Наконец-то отдохну немного.

Очень мы от горя устаем.

Почему ты не хотел так долго

вспомнить о могуществе своем?

 

* * *

Что-то мне недужится,

что-то трудно дышится...

В лугах цветет калужница,

в реке ветла колышется,

и птицы, птицы, птицы

на сто ладов поют,

и веселятся птицы,

и гнезда птицы вьют.

 

...Что-то неспокойно мне,

не легко, не просто...

Стремительные, стройные

вокруг поселка сосны,

и тучи, тучи, тучи

белы как молоко,

и уплывают тучи

далёко-далеко.

 

Да и меня никто ведь

в плену не держит, нет.

Мне ничего не стоит

на поезд взять билет

и в полночь на разъезде

сойти в глуши лесной,

чтоб быть с тобою вместе,

чтоб стать весне весной.

 

И это так возможно...

И это так нельзя...

Летит гудок тревожно,

как филин голося,

и сердце, сердце, сердце

летит за ним сквозь мглу,

и горько плачет сердце:

«Как мало я могу!»

 

* * *

И живешь-то ты близко,

почти что бок о бок,

в одной из железобетонных коробок,

а солнца не видим,

а ветром не дышим,

а писем любовных

друг другу не пишем...

 

И как это так получилось нелепо,

что в наших лесах мы не бродим вдвоем,

из ладони не пьем,

ежевику не рвем,

на горячей поляне среди курослепа

не делим по-братски ржаного куска,

не падаем в теплое синее небо,

хватаясь беспомощно за облака.

 

И в зное полуденном,

в гомоне смутном

не дремлем усталые в холодке

и не слышим, как птицы наши

поют нам

на понятном обоим нам

языке...

Мы солнца не видим

и ветром не дышим,

никуда мы не выйдем,

ничего не услышим,

лишь звонок телефонный

от раза до раза

и всегда наготове

стандартная фраза

для приветствия,

для прощания...

 

Да еще напоследок

мгновенье молчания.

Минута молчания.

Вечность молчания,

полная нежности

и отчаянья.

 

* * *

Все в доме пасмурно и ветхо,

скрипят ступени, мох в пазах...

А за окном – рассвет

и ветка

в аквамариновых слезах.

А за окном

кричат вороны,

и страшно яркая трава,

и погромыхиванье грома,

как будто валятся дрова.

Смотрю в окно,

от счастья плача,

и, полусонная еще,

щекою чувствую горячей

твое прохладное плечо...

 

Но ты в другом, далеком доме

и даже в городе другом.

Чужие властные ладони

лежат на сердце дорогом.

...А это все – и час рассвета,

и сад, поющий под дождем, –

я просто выдумала это,

чтобы побыть

с тобой вдвоем.

 

* * *

Ночью на станции – ветер, ветер,

в проводах телеграфных –

гудение пчел...

Я писала тебе,

а ты не ответил.

Ну и что же...

Только бы ты прочел.

Только б душа была обогрета,

глаза усмехнулись бы из-под век,

только б счастлив ты был,

что где-то

существует твой собственный человек.

Спасибо, спасибо за то, что веришь.

Очень тоскую я по тебе.

...Лампу задул ли?

Запер ли двери?

Не угорел бы в жаркой избе!

...Ночью на станции – ветер, ветер,

на север, на север

бредут столбы...

Спасибо за то, что живешь на свете,

хозяин моей судьбы!

 

* * *

С тобой я самая верная,

с тобой я самая лучшая,

с тобой я самая добрая,

самая всемогущая.

Щедрые на пророчества

твердят мне:

– Счастье кончается! –

А мне им верить не хочется,

мне их слушать не хочется,

ну их всех!

Ничего не кончится.

Так иногда случается!

 

Ожидание

Непреодолимый холод...

Кажется, дохнешь – и пар!

Ты глазами только молод,

сердцем ты, наверно, стар.

 

Ты давно живешь в покое...

Что ж, и это благодать!

Ты не помнишь, что такое,

что такое значит

ждать!

 

Как сидеть, сцепивши руки,

боль стараясь побороть...

Ты забыл уже, как звуки

могут жечься и колоть...

 

Звон дверных стеклянных створок,

чей-то близящийся шаг,

каждый шелест, каждый шорох,

громом рушится в ушах!

 

Ждешь – и ни конца, ни края

дню пустому не видать...

Пусть не я,

пускай другая

так тебя заставит ждать!

 

Погода плохая

Как тугие жгуты кудели

в проводах повисают тучи...

Дождик сыплется не скудея,

неразборчивый и колючий.

То он сыплется, то он сеется,

то по стеклам забарабанит...

За работу берусь – не клеится,

подремать бы чуть-чуть,

так сна нет.

 

Вспоминаются все заботы,

все обиды и все печали:

вот неласков ты нынче что-то,

ты внимательней был вначале.

Быть со мной тебе неприятно,

разлюбил ты меня, похоже...

Впрочем, что же, вполне понятно,

есть красивее

и моложе...

 

Что мне делать теперь – не знаю!

Вот и дождик заладил назло.

Дребедень его жестяная

за пять суток в ушах навязла.

Одиночество неизбежно...

Но не знал ты о том, не ведал,

постучался влюбленный, нежный,

и конца мне придумать не дал!

 

* * *

Биенье сердца моего,

тепло доверчивого тела...

Как мало взял ты из того,

что я отдать тебе хотела.

 

А есть тоска, как мед сладка,

и вянущих черемух горечь,

и ликованье птичьих сборищ

и тающие облака...

 

Есть шорох трав неутомимый

и говор гальки у реки,

картавый,

не переводимый

ни на какие языки.

 

Есть медный медленный закат

и светлый ливень листопада...

Как ты, наверное, богат,

что ничего тебе не надо!

 

* * *

Зачем судьбу который раз пытаешь?

Любовь, как ветку, гнешь да гнешь в дугу?

Ты без нее счастливее не станешь,

а я прожить на свете не смогу.

Да, все идет неладно,

криво, косо,

да, время нам

к закату, под уклон...

А ветке что?

Она цветет без спроса,

и никакой закон ей

не закон!

За то ты так ее и ненавидишь,

ты хочешь, чтобы все –

как надо быть,

ты в ней противоречье смыслу видишь

и все-таки жалеешь загубить.

Брось, не жалей,

сгибай и перекручивай,

мол, все равно когда-нибудь зима...

 

Ты только оправданий не вымучивай,

я для тебя их подыщу сама.

Сломай – и все!

 

И крест поставь на этом,

а лучше кол осиновый забей.

Уж вот когда она

зеленым ветром

пойдет хозяйничать

в душе твоей!

 

* * *

Нам не позволено любить.

Всё, что с тобою связано,

мне строго-настрого забыть

судьбой моей приказано.

 

Но помню я всему назло

любви часы беспечные,

и встречи памятной число –

мое. На веки вечные!

 

И низко стелющийся дым

с мерцающими искрами,

и поле с деревом седым

под облаками низкими...

 

Вагон, летящий в темноту,

покачиванье мерное...

И гаснут искры на лету, –

ты помнишь их, наверное?

 

Так каждый миг, и час, и год

мои. На веки вечные,

пока наш поезд не придет

на станцию конечную!

 

* * *

Мне говорят:

нету такой любви.

Мне говорят:

как все,

так и ты живи!

Больно многого хочешь,

нету людей таких.

Зря ты только морочишь

и себя и других!

Говорят: зря грустишь,

зря не ешь и не спишь,

не глупи!

Все равно ведь уступишь,

так уж лучше сейчас

уступи!

...А она есть.

Есть.

Есть.

А она – здесь,

здесь,

здесь,

в сердце моем

теплым живет птенцом,

в жилах моих

жгучим течет свинцом.

Это она – светом в моих глазах.

Это она – солью в моих слезах,

зрение, слух мой,

грозная сила моя,

солнце мое,

горы мои, моря!

От забвенья – защита,

от лжи и неверья – броня...

Если ее не будет,

не будет меня!

...А мне говорят:

нету такой любви.

Мне говорят:

как все,

так и ты живи!

А я никому души

не дам потушить.

А я и живу, как все

когда-нибудь

будут жить!

 

* * *

Пускай лучше ты не впустишь меня,

чем я не открою двери.

Пускай лучше ты обманешь меня,

чем я тебе не поверю.

 

Пускай лучше я в тебе ошибусь,

чем ты ошибешься во мне.

Пускай лучше я на дне окажусь,

чем ты по моей вине.

 

Пока я жива,

пока ты живой,

последнего счастья во имя,

быть солнцем хочу

над твоей головой,

землей –

под ногами твоими.

 

* * *

Глаза твои хмурятся,

горькие, мрачные,

тянется, курится

зелье табачное,

слоятся волокна

длинные, синие,

смотрится в окна

утро бессильное.

 

Сердце не греется,

дело не ладится,

жизнь драгоценная

попусту тратится.

Может быть, кажется,

может быть, чудится,

что ничего уже в жизни

не сбудется...

 

Думаю с грустью:

чего я стою?

На что гожусь я?

Место пустое!

Чего я стою

с любовью моею,

если помочь тебе

не умею?

 

* * *

Тяжело мне опять и душно,

опустились руки устало...

До чего же не много нужно,

чтобы верить я перестала.

 

Чтобы я разучилась верить,

чтобы жизнь нашу стала мерить

не своею – чужою меркой,

рыночной меркой, мелкой.

 

Если счастье от слова злого

разлетается, как полова,

значит, счастье было пустое,

значит, плакать о нем не стоит.

 

...Ты прости меня, свет мой ясный,

за такой разговор напрасный.

Как все было, так и останется:

вместе жить нам

и вместе стариться.

 

* * *

Терпеливой буду, стойкой,

молодой, назло судьбе!

Буду жить на свете столько,

сколько надобно тебе.

 

Что тебе всего дороже,

то и стану я дарить.

Только ты меня ведь тоже

должен отблагодарить –

 

молодым счастливым взглядом

в тихом поле, при луне,

тем, что ты со мною рядом –

как с собой наедине.

 

Правдой сердца, словом песни,

мне родной и дорогой,

даже если, даже если

ты отдашь ее другой.

 

* * *

Нельзя за любовь – любое,

нельзя, чтобы то, что всем.

За любовь платят любовью

или не платят совсем.

 

Принимают и не смущаются,

просто благодарят.

Или (и так случается!)

спасибо не говорят.

 

Горькое... вековечное...

Не буду судьбу корить.

Жалею тех, кому нечего

или некому

подарить.

 

* * *

Не умею требовать верности:

нету – значит, не заслужила.

Не понимаю ревности,

той, что в руку бы нож вложила.

Не знаю обиды и гнева,

только взглядов боюсь участливых,

только думаю горько:

мне бы

эту улыбку...

Мне бы

эти добрые строки...

Мне бы

этих праздничных глаз сиянье...

Как была бы я счастлива!

 

* * *

Всё было до меня: десятилетья

того, что счастьем называем мы.

Цвели деревья,

вырастали дети,

чередовались степи и холмы,

за ветровым стеклом рождались зори

очередного праздничного дня,

был ветер,

берег,

дуб у лукоморья,

пир у друзей, –

все это без меня.

Моря и реки шли тебе навстречу,

ручной жар-птицей

в руки жизнь плыла...

А я плутала далеко-далече,

а я тогда и ни к чему была.

Ты без меня сквозь годы пробивался,

запутывался и сплеча рубил,

старался, добивался, любовался,

отпировал, отплакал, отлюбил...

 

Ты отдал все, что мог, любимой ради,

а я? –

всего глоток воды на дне,

сто скудных грамм в блокадном

Ленинграде...

Завидуйте,

все любящие,

мне!

 

* * *

Опять утрами – лучезарный иней

на грядках, на перилах, на траве.

Оцепененье.

Воздух дымно-синий.

Ни ласточки, ни тучки в синеве.

Сияющая обнаженность рощи,

лиловых листьев плотные пласты.

Наверно, нет

пронзительнее, проще

и одухотворенней красоты.

 

Все чаще думается мне с тоскою,

что впереди не так уж много дней.

Я прежде не любила Подмосковья.

Кого винить мне

в бедности моей?

А это все существовало. Было.

Лес. Первый иней. Талая вода.

Шел дождь.

Шиповник цвел.

 

Метель трубила.

...Я и тебя когда-то не любила.

Где я была?

Кто я была тогда?

 

Зима, зима...

Полна зеленых, синих звезд

над миром ночь высокая.

Зима, зима – на сотни верст,

железная, жестокая.

 

Снега пронзительно блестят,

и по-стеклянному хрустят,

и нестерпимо грустно

от блеска и от хруста,

и оттого, что люди спят,

и оттого, что травы спят,

и спит земля, и спят дома,

и ты в каком-то доме спишь,

и у тебя там гладь да тишь.

 

Ты спишь с ладонью под щекой.

Пусть так! Бери себе покой!

Отныне мы разделены

не расстояньями страны, –

разделены стеной беды,

покою неугодной,

всем существом своим чужды,

как сытый и голодный,

как спящий и неспящий,

лежащий и летящий,

разделены с тобой,

как мертвый и живой...

 

Полна зеленых, синих звезд

над нами ночь высокая.

Зима, зима – на сотни верст.

Железная.

Жестокая.

 

Вьюга

Вьюга...

Вслушайся –

слово-то, слово какое!

Вьюга...

Что-то гудящее, вихревое.

Вьюга –

пламени белого полыханье,

вьюга –

это когда не хватает дыханья,

вьюга –

это когда шатает, как пьяного,

вьюга –

это когда рождаешься заново.

 

Соловьи не по возрасту нам,

как видно,

нам вздыхать при луне

как-то вроде бы стыдно,

пусть уж юность томится

от нежности робкой,

пробираясь в обнимку

росистою тропкой...

 

Нам с тобой

задыхаться от вечной тревоги,

нам с тобой не бояться,

что нету дороги,

пробиваться меж гребней кипящих

упорно,

двум пловцам неразумным,

дождавшимся шторма.

 

Вьюга...

Слышишь, как мечется, пляшет и бесится,

застя в небе

белесое пятнышко месяца,

как над нами хохочет,

толкает друг к другу,

выпускать нас не хочет

из пенного круга...

Вьюга... вьюга...

 

* * *

Над скалистой серой кручей

плавал сокол величаво,

в чаще ржавой и колючей

что-то сонно верещало.

 

Под румяною рябиной

ты не звал меня любимой,

целовал, в глаза не глядя,

прядей спутанных не гладя.

 

Но сказать тебе по чести,

я ничуть не огорчалась, –

так легко нам было вместе,

так волшебно тень качалась,

так светло скользили блики,

так вода в камнях сверкала...

Уж такой ли грех великий,

чтобы нам такая кара?

 

День беспечный, быстротечный...

Так ли мы виновны были,

чтоб друг к другу нас навечно

за него приговорили?

 

Костер

Ни зяблика, ни славки, ни грача.

Стволы в тумане.

Гаснет день короткий.

Лесной костер

грызет сушняк, урча,

и греет нас – услужливый и кроткий.

 

Рожденное от хищного огня,

с орешником заигрывает пламя...

Ну, что молчишь? Что смотришь на меня

такими несчастливыми глазами?

 

Как много раз ты от меня бежал,

как много раз я от тебя бежала...

Мы жгли костер.

Гудит лесной пожар.

Не поздно ли спасаться

от пожара?

 

* * *

Просторный лес листвой перемело,

на наших лицах – отсвет бледной бронзы.

Струит костер стеклянное тепло,

раскачивает голые березы.

 

Ни зяблика, ни славки, ни грача,

беззвучен лес, метелям обреченный.

Лесной костер грызет сушняк, урча,

и ластится, как хищник прирученный.

 

Припал к земле, к траве сухой прилег,

ползет, хитрит... лизнуть нам руки тщится...

Еще одно мгновенье – и прыжок!

И вырвется на волю, и помчится...

 

Украдено от вечного огня,

ликует пламя, жарко и багрово...

Невесело ты смотришь на меня,

и я не говорю тебе ни слова.

 

Как много раз ты от меня бежал.

Как много раз я от тебя бежала.

...На сотни верст гудит лесной пожар.

Не поздно ли спасаться от пожара?

 

* * *

Спор был бесплодным,

безысходным...

Потом я вышла на крыльцо

умыть безмолвием холодным

разгоряченное лицо.

 

Глаза опухшие горели,

отяжелела голова,

и жгли мне сердце, а не грели

твои запретные слова.

 

Все было тихо и студено,

мерцала инея слюда,

на мир глядела удивленно

большая синяя звезда.

 

Березы стыли в свете млечном,

как дым клубясь над головой,

и на руке моей

колечко

светилось смутной синевой.

 

Ни шороха не раздавалось,

глухая тишь была в дому...

А я сквозь слезы улыбалась,

сама не зная почему.

 

Светало небо, голубело,

дышало, на землю сойдя...

А сердце плакало и пело...

И пело...

Бог ему судья!

 

* * *

Я мечусь,

как сухой листок на ветру,

неверием в жизнь больна:

а вдруг состарюсь?

А вдруг умру?

А вдруг начнется война?

И вдруг, наконец,

ты отыщешь ту,

лучше которой нет,

и погрузится мир в темноту

на миллиарды лет?

А за окнами – дождь,

дождь в три ручья,

небо в желтом дыму...

Может быть,

я и в самом деле

ничья?

И жизнь моя ни к чему?

Где бы мне

отогреться душой,

куда бы себя девать?

Небо чужое, город чужой,

чужие стол и кровать.

Говорят:

Москва уже вся в снегу,

была большая метель...

Не могу!

Понимаешь ты – не могу

без тебя даже двух недель!

Задыхаюсь в тоске,

сама не своя,

просыпаюсь от слез слепа...

...Сила моя! Вера моя!

Счастье мое! Судьба!

 

* * *

Сутки с тобою,

месяцы – врозь...

Спервоначалу

так повелось.

Уходишь, приходишь,

и снова

и снова прощаешься,

то в слезы, то в сны

превращаешься,

и снова я жду,

как во веки веков

из плаванья женщины ждут

моряков.

Жду утром, и в полдень,

и ночью сырой,

и вдруг ты однажды

стучишься: – Открой! –

Тепла, тяжела

дорогая рука...

...А годы летят,

как летят облака,

летят-пролетают,

как листья, как снег...

Мы вместе – навек.

В разлуке – навек.

 

* * *

Ты помнишь, –

только ели

размеренно шумели...

Ты помнишь, –

только славка

насвистывала сладко...

Свистела, как умела,

лесная невеличка,

порою за горою

гремела электричка,

и снова все стихало,

и снова все молчало...

Ты помнишь, –

только сердце

стучало,

стучало...

И мы молчали оба

в медовом зное лета.

Ты помнишь?

Мне-то

это

не позабыть до гроба.

 

* * *

Говоришь ты мне:

– Надоела грусть!

Потерпи чуть-чуть,

я назад вернусь.

 

Хочешь ты любовь,

как настольный свет:

повернул – горит,

повернул – и нет.

 

Хочешь –про запас

(пригодится в срок), –

а любовь не гриб,

не солится впрок.

 

Жить по-своему

не учи меня,

или есть огонь,

или нет огня!

 

* * *

Я люблю тебя.

Знаю тебя всех ближе.

Всех лучше. Всех глубже.

Таким тебя вижу,

каким никто не видал, никогда.

 

Вижу в прошлом и будущем,

сквозь разлуки, размолвки, года...

Я одна тебя знаю таким,

какой ты на самом деле.

Я одна владею сердцем твоим,

больше, чем все владельцы,

владею!

 

Ведь оно у тебя

как заклятый клад:

не подступишься –

чудища, пропасти, бесы...

Я зажмурилась.

Я пошла наугад.

В черных чащах плутала,

взбиралась по кручам отвесным,

сколько раз готова была отступить,

сколько раз могла разбиться о скалы...

Я люблю тебя.

Я не могу не любить.

Не могу уступить!

Это я тебя отыскала!

 

* * *

А я с годами думаю все чаще,

что краденое счастье – тоже счастье,

как ситник краденый – все тот же хлеб

насущный,

спасенье жизни неблагополучной.

 

А может, несравненно слаще даже.

Поверьте, это не в защиту кражи,

но просто я убеждена, что сытый

не представляет, сколько стоит ситный...

 

Пробуждение

Раскрываю глаза,

и сразу –

та, последняя фраза,

последнее то молчанье,

последний взгляд, на прощанье.

И сразу

горячей волною

сердце мое зальется,

и сразу

пол подо мною,

как на море, покачнется...

 

И опять я веки зажмурю,

и опять в дорогу отправлюсь,

благословляя бурю,

с которой никак не справлюсь.

 

Говорят, погибают в море

с волнами в рукопашной...

Ну и что?

Подумаешь, горе!

На свете одно мне страшно –

страшно: а вдруг

ту полночь

ты по-другому

помнишь?

 

На рассвете

Не пришел ты.

Я ждала напрасно.

Ночь проходит... День на рубеже...

В окна смотрит пристально и ясно

небо, розоватое уже.

 

Кошки бродят у пожарных лестниц,

птица сонно голос подает.

На антенне спит ущербный месяц,

с краешка обтаявший, как лед.

 

Ты назавтра скажешь мне при встрече:

– Милая, пожалуйста, прости!

Я зашел с товарищем на вечер,

задержался и не смог прийти.

 

Ты не очень сердишься?

– Не очень. –

И уйду, попреков не любя.

...Все-таки мне жалко этой ночи,

что ее ты отнял у себя.

 

* * *

Никогда мы не были так далеки.

Но, забыв обиды свои,

самым злым доказательствам вопреки,

верю в прочность любви.

 

Не в мертвую прочность камня, о нет,

в живую прочность ствола...

И вот я стираю пыль с твоего

письменного стола.

 

Ласкаю, глажу живой рукой

книг твоих корешки,

и в тысячный раз теряю покой,

и в тысячный раз нахожу покой,

ухожу от своей тоски.

 

Бывают разлуки – особый счет,

как в бою на войне...

День за месяц,

месяц за год –

вот это зачтется мне.

 

* * *

И сам ты не знаешь,

сам ты не знаешь,

какую открыл

светоносную залежь,

какое великое

дал мне богатство...

За это тебе

сторицей воздастся!

 

А то, что ничем отдать

не смогла я, –

ну что же, ну что же,

не я, так другая.

А то, что мне трудно, –

ну что же, ну что же.

Дается труднее –

стоит дороже!

 

Меня ты не встретишь,

письма не напишешь,

но только не смей забывать меня,

слышишь?

 

Хочу, чтоб глаза твои

так же светились,

как в полночь,

когда мы у двери простились,

хочу, чтобы сердце

так же стучало,

как там, над рекою,

в начале начала...

 

Чтоб сердце твое,

как в начале начала,

всегда мое имя

улыбкой встречало.

 

Маяк

Море мое пустынно,

на море тишь да гладь...

Может быть, это стыдно –

так безнадежно ждать?

 

Напрасный огонь лучится,

виден издалека...

Я не могу отлучиться

с забытого маяка.

 

Я не могу отлучиться

ни на единый час:

вдруг что-нибудь случится

с тобой...

А огонь погас!

 

Прощанье

Чемодан с дорожными вещами,

скудость слов, немая просьба рук...

Самое обычное прощанье,

самая простая из разлук.

 

На вокзалах плачут и смеются

и клянутся в дружбе и любви...

Вот и ты, стараясь улыбнуться,

говоришь:

– Смотри не разлюби!

 

Ну к чему, скажи, тревоги эти?

Для чего таким печальным быть?

Разве можно позабыть о свете

или, скажем, воздух разлюбить?

 

У тебя глаза совсем больные.

Улыбнись. Не надо так, родной...

Мне ведь тоже в ночи ледяные

нестерпимо холодно одной.

 

Шум, свистки, последние объятья,

дрогнули сцепленья, зазвеня...

До свиданья! Буду очень ждать я!

Только ты...

не разлюби меня.

 

* * *

Того, наверно, стою, –

осталось мне одно

кольцо не золотое,

слезами залитое,

как дни мои – темно.

Подарено с любовью,

поругано в тоске...

Ношу его по-вдовьи –

на левой руке.

 

* * *

Саманный дымок завился над трубой,

а мы и на час не сумели прилечь.

И вот расстаемся надолго с тобой,

и в будущем нам

не обещано встреч.

 

Давно собираться пора

на вокзал.

Все явственней

краски осеннего дня...

Спасибо, что ты ничего не сказал,

ни словом одним

не утешил меня.

 

Ну что ж, поцелуй меня, добрый мой друг.

Еще мою руку чуть-чуть подержи.

Любовь не боится

огромных разлук.

Любовь умирает

от маленькой лжи.

 

* * *

Сто раз помочь тебе готова,

любую ложь произнести,

но нет же, нет такого слова,

чтобы сгоревшее спасти.

 

Не раздобыть огня из пепла

и костерка не развести...

Все так печально, так нелепо, –

ни отогреть, ни увести.

 

Привыкла я к унынью ночи

и к плачу осени в трубе...

Чем ты суровей, чем жесточе,

тем больше верю я тебе,

 

тем все отчаяннее, чище

любовь моя и боль моя...

Так и живем на пепелище,

так и бедуем – ты да я.

 

Храню золу, латаю ветошь,

приобщена к твоей судьбе...

Все жду – когда меня заметишь,

когда забудешь о себе.

 

* * *

Неразрешимого не разрешить,

неисцелимого не исцелить,

не надо прошлого ворошить,

оттого что тогда

невозможно жить.

 

Только тронь – и сразу настежь окно,

и опять меня хлещет колючий снег,

и опять за окном

как в гробу темно,

и поднять не могу я опухших век.

 

И опять, опять ты стучишься в дверь,

говоришь мне:

– Прости... не хотел, поверь...–

А прощать-то за что?

Разве ты виной

тому, что всё на меня войной,

тому, что ничем души не согреть,

тому, что лечь бы да умереть,

тому, что на тысяча первом дне

ничего не знаешь ты обо мне.

 

* * *

Боюсь не ссоры, не разлуки,

а равнодушья этих встреч,

когда глаза твои и руки,

твои слова, твои обмолвки

и теплое твое дыханье

мне от тебя не уберечь.

 

Когда, не пророня ни слова,

слежу, спокойствие храня,

как ты свои подарки

снова

выкрадываешь у меня.

 

На сердце словно пласт тяжелый

глухой тоски – сырой земли...

Я не хочу тебя чужого,

мне лучше, если ты вдали.

 

Молчи, не говори ни слова,

не пересчитывай грехи...

Я буду ждать того, родного,

он помнит – пели петухи...

 

В ночи печально и протяжно

перекликались...

Пряно, влажно

дышала осень...

И стихи

входили в комнату без стука

и разговаривали вслух:

«...Листья падают, листья падают,

стонет ветер, протяжен и глух...»

 

Он был со мной в часы рассвета,

когда туман в окне редел,

он знает это,

помнит это,

ведь он же в сердце мне глядел...

 

Он видел рощи в дымке млечной

и снег на шпалах впереди...

Он мой любимый, мой навечно...

Оставь. Не трогай. Уходи.

 

* * *

Нет, нет, мне незачем бояться

осенней, стынущей воды...

А помнишь, мы пришли расстаться

на Патриаршие пруды?

 

Вода была, как небо, черной,

полночный сквер безлюден был,

кленовый лист

позолоченный,

слегка покачиваясь, плыл...

 

И отчего-то все молчало...

Какая тягостная тишь!

А сердце билось и стучало,

кричало:

– Что же ты молчишь?! –

 

Кричало и теряло силы,

но я не выдала его,

я ни о чем не попросила

и не сказала ничего.

 

Верна одна из истин старых,

что как ни дорог,

как ни мал,

но если выпрошен подарок,

он быть подарком перестал.

 

А ты со мною и поныне,

и вот уже прошли года,

и счастье наше – навсегда...

А где-то стынет,

где-то стынет

ночная черная вода.

 

* * *

Напрочь путь ко мне отрезая,

чтоб не видеть и не писать,

ты еще пожалеешь, знаю,

станешь локти еще кусать.

 

Чтоб не видеть...

Но ты увидишь.

Взглянешь – взгляда не отведешь.

Ты в метельную полночь выйдешь,

а от памяти не уйдешь.

 

– Обхватить бы двумя руками,

унести б ее за моря!

Почему же она такая?

Отчего она не моя? –

 

Снег летит над землей застылой,

снег рассыпчатый и сухой...

А ведь было бы счастье, было, –

оказался кузнец плохой.

 

* * *

Думаешь, позабудешь?

Счастливым, думаешь, будешь?

Что же, давай попробуй,

может быть, и получится,

только ты слишком добрый, –

добрые дольше мучатся.

 

И я ведь не злая,

да как пособить, не знаю.

Если буду с тобой встречаться,

не забудешь,

могу ручаться.

Если видеться перестану –

по ночам тебе сниться стану.

 

Если мною обижен будешь,

так обиды не позабудешь.

А себя обидеть позволю –

к вечной нежности приневолю.

 

* * *

Я без тебя училась жить,

я принялась за дело.

Костер сумела я сложить –

гудело, а не тлело.

 

Я без тебя училась жить...

Как сердце ни болело, –

сумела песню я сложить,

не плакала, а пела.

 

На озаренные кусты

глядела ясным взглядом...

Но вышел ты из темноты

и сел со мною рядом.

 

* * *

А. Я.

 

Меня ты видел солнечной и ясной,

с неудержимой нежностью в глазах,

и некрасивой видел,

п прекрасной,

и в горестных

и в радостных слезах.

И удрученной видел,

и смущенной,

поникшей, постаревшей от тревог...

Ты только никогда

неосвещенной

меня не видел.

...И видать не мог.

 

* * *

Ты ее по весне под окошком не сеял,

не болел за нее, что загубит мороз,

ты ее не растил,

ты ее не лелеял,

полведерка воды для нее не принес.

 

Ты набрел на нее невзначай,

ненароком,

прошлогоднее счастье

по свету ища,

ты приник к ее веткам –

серебряным, мокрым,

и роса по щекам покатилась, блеща...

 

Отцветала краса ее, облетала,

к волосам прилипала,

поземкой вилась,

и смеялась черемуха, и трепетала, –

не напрасно цвела,

дождалась! Дождалась!

 

* * *

Гонит ветер

туч лохматых клочья,

снова наступили холода.

И опять мы

расстаемся молча,

так, как расстаются

навсегда.

Ты стоишь и не глядишь вдогонку.

Я перехожу через мосток...

Ты жесток

жестокостью ребенка –

от непонимания жесток.

Может, на день,

может, на год целый

эта боль мне жизнь укоротит.

Если б знал ты подлинную цену

всех твоих молчаний и обид!

Ты бы позабыл про все другое,

ты схватил бы на руки меня,

поднял бы

и вынес бы из горя,

как людей выносят из огня.

 

* * *

Не охладела, нет,

скрываю грусть.

Не разлюбила –

просто прячу ревность.

Не огорчайся,

скоро я вернусь.

Не беспокойся,

никуда не денусь.

Не осуждай меня,

не прекословь,

не спорь

в своем ребячестве

жестоком...

Я для тебя же

берегу любовь,

чтоб не изранил насмерть

ненароком.

 

* * *

Я жду тебя.

Я долго ждать могу.

Я не дышу – надежду берегу.

Трепещущий предсмертно огонек...

Такой она мне видится воочью.

На ней всех сил моих сосредоточье,

на ней скрещенье всех моих дорог,

она существованья сердцевина,

в короткий блеск сведенная судьба,

в ней все соединилось воедино:

отчаянье, заклятье и мольба.

 

Мой кругозор неимоверно сужен,

все, что не ты, – междупланетный мрак.

Я жду тебя.

Ты до того мне нужен,

что все равно мне, друг ты или враг.

 

Я жду тебя

всем напряженьем жизни.

Зря говорят – игра не стоит свеч.

Когда лучи вот так сойдутся в линзе,

любой пожар

под силу им разжечь!

 

* * *

Я давно спросить тебя хотела:

разве ты совсем уже забыл,

как любил мои глаза и тело,

сердце и слова мои любил...

 

Я тогда была твоей отрадой,

а теперь душа твоя пуста.

Так однажды с бронзового сада

облетает поутру листва.

 

Так снежинки – звездчатое чудо –

тонким паром улетают ввысь.

Я ищу, ищу тебя повсюду,

где же ты? Откликнись, отзовись.

 

Как мне горько, странно, одиноко.

В темноту протянута рука.

Между нами пролегла широко

жизни многоводная река.

 

Но сильна надежда в человеке,

я ищу твой равнодушный взгляд,

все еще мне верится, что реки

могут поворачивать назад.

 

* * *

Как мне по сердцу вьюги такие,

посвист в поле, гуденье в трубе...

Напоследок гуляет стихия.

Вот и вспомнила я о тебе.

 

Вот и вспомнила утро прощанья,

по углам предрассветную мглу.

Я горячего крепкого чая

ни глотка проглотить не могу.

 

Не могу, не хочу примириться

с тем, как слаб иногда человек.

Не воротится... не повторится...

Не навек – говоришь?

Нет, навек!

 

Посиди, перестань суетиться,

не навек – говоришь?

Нет, навек!

...Что-то на белом-то свете творится,

как беснуется мартовский снег...

Вот и вспомнила: утро седое,

и рассвет все синей и синей,

и как будто бы выстлан слюдою

убегающий след от саней.

 

* * *

Сколько же раз можно терять

губы твои, русую прядь,

ласку твою, душу твою...

Как от разлуки я устаю!

 

Холодно мне без твоей руки,

живу я без солнца и без огня...

Катятся воды лесной реки

мимо меня... мимо меня...

 

Старые ели в лесу кряхтят,

к осени тише птичья возня...

Дни твои медленные летят

мимо меня... мимо меня...

 

С желтых берез листья летят,

и за моря птицы летят,

и от костра искры летят

мимо меня... мимо меня...

 

Скоро ли кончится – мимо меня?

Скоро ли вечер долгого дня,

плащ и кошелку – и на вокзал,

как приказал ты,

как наказал...

 

Будет, ах будет лесная река,

кряканье утки, треск сушняка,

стены тесовые, в окна луна,

и тишина, тишина, тишина...

 

Буду я гладить русую прядь,

сердце твое целовать, отворять,

будут все горести пролетать

мимо меня... мимо меня...

 

* * *

Как часто лежу я без сна в темноте,

и все представляются мне

та светлая речка

и елочки те

в далекой лесной стороне.

 

Как тихо, наверное, стало в лесу,

раздетые сучья черны,

день убыл – темнеет в четвертом часу, –

и окна не освещены.

 

Ни скрипа, ни шороха в доме пустом,

он весь потемнел и намок,

ступени завалены палым листом,

висит заржавелый замок...

 

А гуси летят в темноте ледяной,

тревожно и хрипло трубя...

Какое несчастье

случилось со мной –

я жизнь прожила

без тебя.

 

* * *

Я поняла, –

ты не хотел мне зла,

ты даже был

предельно честен где-то,

ты просто оказался из числа

людей, не выходящих из бюджета.

Не обижайся,

я ведь не в укор,

ты и такой

мне бесконечно дорог.

Хорош ты, нет ли –

это сущий вздор.

Любить так уж любить –

без оговорок.

Я стала невеселая...

Прости!

Пускай тебя раскаянье не гложет.

Сама себя попробую спасти,

Никто другой

спасти меня не может.

 

Забудь меня.

Из памяти сотри.

Была – и нет, и крест поставь

на этом!

А раны заживают изнутри.

А я еще уеду к морю летом.

Я буду слушать, как идет волна,

как в грохот шум ее перерастает,

как, отступая, шелестит она,

как будто книгу вечности

листает.

Не помни лихом.

Не сочти виной,

что я когда-то в жизнь твою вторгалась,

и не печалься –

все мое – со мной.

И не сочувствуй –

я не торговалась!

 

* * *

Я одна тебя любить умею,

да на это права не имею,

будто на любовь бывает право,

будто может правдой

стать неправда.

 

Не горит очаг твой, а дымится,

не цветет душа твоя – пылится.

Задыхаясь, по грозе томится,

ливня молит, дождика боится...

 

Все ты знаешь, все ты понимаешь,

что подаришь – тут же отнимаешь.

Все я знаю, все я понимаю,

боль твою качаю, унимаю...

 

Не умею сильной быть и стойкой,

не бывать мне ни грозой, ни бурей...

Все простишь ты мне, вину любую,

кроме этой

доброты жестокой.

 

* * *

Я рядом с тобою –

не лучшая и не любимая...

Зачем же сливаются

мыслей теченья

глубинные?

Зачем же срастаются руки

в порыве едином?

Зачем же ты смотришь в глаза мне,

как смотрят любимым?

Я рядом с тобой –

не любимая и не лучшая...

Зачем же все это –

как таянье льдов неминучее,

как шара земного движенье

непреодолимое?

О, если б пожизненно

быть мне

такой нелюбимою!

 

* * *

Бывало всё: и счастье, и печали,

и разговоры длинные вдвоем.

Но мы о самом главном промолчали,

а может, и не думали о нем.

 

Нас разделило смутных дней теченье –

сперва ручей, потом, глядишь, река...

Но долго оставалось ощущенье:

не навсегда, ненадолго, пока...

 

Давно исчез, уплыл далекий берег,

и нет тебя, и свет в душе погас,

и только я одна еще не верю,

что жизнь навечно разлучила нас.

 

* * *

Я бывала в аду,

я бывала в раю,

четверть века

искала я душу твою.

Отыскала ее

на такой вышине,

что взгляну я –

и сердце холодеет во мне.

Не затем, что дорога

долга и трудна, –

я готова идти к тебе

тысячу лет...

Только вот, понимаешь ли,

в чем беда, –

лет у меня

нет!

 

* * *

Тебе бы одарить меня

молчанием суровым,

а ты наотмашь бьешь меня

непоправимым словом.

 

Как подсудимая стою...

А ты о прошлом плачешь,

а ты за чистоту свою

моею жизнью платишь.

 

А что глядеть тебе назад? –

там дарено, – не крадено.

Там все оплачено стократ,

а мне гроша не дадено.

 

А я тебя и не виню,

а я сама себя ценю

во столько, сколько стою, –

валютой золотою!

 

А за окном снега, снега,

зима во всю планету...

...Я дорога, ах дорога!

Да только спросу нету.

 

* * *

Прости, любовь моя ссыльная,

прости за то, что молчу,

прости за то, что не сильная

и сильной быть не хочу.

 

Прости за то, что несмелая,

от беды не уберегла,

и помочь тебе не сумела я,

и убить тебя не смогла.

 

* * *

Надо верными оставаться,

до могилы любовь неся,

надо вовремя расставаться,

если верными быть нельзя.

 

Пусть вовек такого не будет,

но кто знает, что суждено?

Так не будет, но все мы люди...

Все равно – запомни одно:

 

я не буду тобою брошена,

лгать не станешь мне, как врагу,

мы расстанемся как положено, –

я сама тебе помогу.

 

* * *

Ну что же, можешь покинуть,

можешь со мной расстаться, –

из моего богатства

ничего другой не отдастся.

Не в твоей это власти,

как было, так все и будет.

От моего злосчастья

счастья ей не прибудет.

Ни любви ей,

ни ласки

не добавится ни крупицы!

Не удастся тебе,

не удастся

душой моей откупиться.

Напрасно стараться будешь:

нет любви – не добудешь,

есть любовь – не забудешь,

только счастье загубишь.

Рыжей глиной засыплешь,

за упокой выпьешь...

Домой воротишься – пусто,

из дому выйдешь – пусто,

в сердце заглянешь – пусто,

на веки веков– пусто!

 

Метель

Метет метель, уже влажна,

сугробы мягкие лепя,

по небу ветками скребя...

Уже февраль идет, а я

весну встречаю без тебя,

не друг тебе и не жена.

Вдали... а говорил: нужна!

Ничья... а говорил: моя!

 

Метель, метель,

снегов моря...

Хочу, чтоб сон меня скосил,

скосил и память погасил,

чтоб онемело тело, чтоб

сковал мороз хрустальный гроб,

чтоб дни и ночи – семь недель

мела, мела, мела метель,

чтобы слепящим синим днем

очнулась я в гробу моем

от губ твоих, от рук твоих,

от глаз отчаянных твоих...

 

Но проще наше бытие –

нет мертвых снов, хрустальных льдин,

я в рюмку лью валокордин

и пью во здравие твое.

Я сердцу говорю: ну, что ж,

терпи, авось переживешь...

не в первый раз... не в первый год...

Метель метет,

метет,

метет...

 

Двадцать третье апреля...

Мгла... теплынь... двадцать третье апреля...

Черт, наверно, попутал меня,

закружил каруселью капели,

оглушил сумасшествием дня...

 

В дымке солнечной плавали зданья,

словно соль растворялась печаль,

я сказала всему: «до свиданья»,

я не знала, что надо – «прощай!»

 

Знала – путь будет трудным и длинным,

но одно повторяла: «спеши!»

Впереди так легко, так невинно

голубели владенья души.

 

Край неведомый, белые пятна,

мертвый лед, золотая руда...

Я тогда не вернулась обратно

и уже не вернусь никогда.

 

Год за годом – подъемы, обрывы...

Шаг за шагом, ступени рубя,

я иду... всё еще не открыла,

все еще открываю себя.

 

* * *

Так уж сердце у меня устроено –

не могу вымаливать пощады.

Мне теперь – на все четыре стороны...

Ничего мне от тебя не надо.

 

Рельсы – от заката до восхода,

и от севера до юга – рельсы.

Вот она – последняя свобода,

горькая свобода погорельца.

 

Застучат, затарахтят колеса,

вольный ветер в тамбуре засвищет,

полетит над полем, над откосом,

над холодным нашим пепелищем.

 

* * *

Ты все еще тревожишься – что будет?

А ничего. Все будет так, как есть.

Поговорят, осудят, позабудут –

у каждого свои заботы есть.

 

Не будет ничего...

А что нам нужно?

Уж нам ли не отпущено богатств:

то мрак, то свет, то зелено, то вьюжно,

вот в лес весной отправимся, бог даст...

 

Нет, не уляжется,

не перебродит!

Не то, что лечат с помощью разлук,

не та болезнь, которая проходит,

не в наши годы...

Так-то, милый друг!

 

И только ночью боль порой разбудит,

как в сердце – нож...

Подушку закушу

и плачу, плачу,

ничего не будет!

А я живу, хожу, смеюсь, дышу...

 

* * *

Ты не горюй обо мне, не тужи, –

тебе, а не мне доживать во лжи,

мне-то никто не прикажет «молчи!»,

улыбайся, когда хоть криком кричи.

 

Не надо мне до скончанья лет

думать – да, говорить – нет.

Я-то живу, ничего не тая,

как на ладони вся боль моя,

как на ладони вся жизнь моя,

какая ни есть, вот она – я!

 

Мне тяжело,

тебе тяжелей...

Ты не меня, – ты себя

жалей.

 

* * *

Не боюсь, что ты меня оставишь

для какой-то женщины другой,

а боюсь я,

что однажды станешь

ты таким же,

как любой другой.

И пойму я, что одна в пустыне, –

в городе, огнями залитом,

и пойму, что нет тебя отныне

ни на этом свете,

ни на том.

 

* * *

Беззащитно сердце человека,

если без любви...

Любовь – река.

Ты швырнул в сердцах булыжник в реку,

канул камень в реку

па века.

Пять минут

качались облака.

 

* * *

Вот уеду, исчезну,

на года, навсегда,

кану в снежную бездну,

пропаду без следа.

 

Час прощанья рисую,

гладкий след от саней...

Я ничем не рискую,

кроме жизни своей.

 

* * *

Горе несешь – думаешь,

как бы с плеч сбросить,

куда бы его подкинуть,

где бы его оставить.

Счастье несешь – думаешь,

как бы с ним не споткнуться,

как бы оно не разбилось,

кто бы его не отнял.

А уж мое счастье, –

горя любого тяжче,

каменного, железного, –

руки мне в кровь изрезало.

А дороги-то немощеные,

а навстречу все тучи черные,

дождь, да ветер, да топь лесная.

Как из лесу выйти, не знаю.

Давно бы из сил я выбилась,

захлебнулась болотной жижею,

когда бы не знала – выберусь,

когда бы не верила – выживу,

когда бы все время не помнила:

только бы не споткнуться,

только бы не разбилось,

только бы кто не отнял!

 

* * *

Наверно, это попросту усталость, –

ничто ведь не проходит без следа.

Как ни верти,

а крепко мне досталось

за эти неуютные года.

И эта постоянная бездомность,

и эти пересуды за спиной,

и страшной безнадежности бездонность,

встававшая везде передо мной.

И эти горы голые,

и море

пустынное,

без паруса вдали,

и это равнодушие немое

травы и неба,

леса и земли...

А может быть, я только что родилась,

как бабочка, что куколкой была?

Еще не высохли, не распрямились

два беспощадно скомканных крыла?

 

А может, даже к лучшему, не знаю,

те годы пустоты и маеты?

Вдруг полечу еще

и засверкаю,

и на меня порадуешься ты?

 

Раскаяние

Я не люблю себя такой,

не нравлюсь я себе, не нравлюсь!

Я потеряла свой покой,

с обидою никак не справлюсь.

 

Я не плыву – иду ко дну,

на три шага вперед не вижу,

себя виню, тебя кляну,

бунтую, плачу, ненавижу...

 

Опамятуйся, просветлей,

душа! Вернись былое зренье!

Земля, пошли мне исцеленье,

влей в темное мое смятенье

спокойствие твоих полей!

 

Дни белизны... чистейший свет...

живые искры снежной пыли...

«Не говори с тоской – их нет,

но с благодарностию – были».

 

Все было – пар над полыньей,

молчанье мельницы пустынной,

пересеченные лыжней

поляны ровности простынной,

 

и бора запах смоляной,

и как в песцовых шубах сучья,

и наводненное луной

полночной горницы беззвучье...

 

У всех бывает тяжкий час,

на злые мелочи разъятый.

Прости меня на этот раз,

и на другой, и на десятый, –

 

ты мне такое счастье дал,

его не вычтешь и не сложишь,

и сколько б ты не отнимал,

ты ничего отнять не сможешь.

 

Не слушай, что я говорю,

ревнуя, мучаясь, горюя...

Благодарю! Благодарю!

Вовек

не отблагодарю я!

 

* * *

Не сули мне

золотые горы,

годы жизни доброй

не сули.

Я тебя покину очень скоро

по закону матери-земли.

Мне остались считанные весны,

так уж дай на выбор,

что хочу:

елки сизокрылые, да сосны,

да березку – белую свечу.

Подари веселую дворняжку,

хриплых деревенских петухов,

мокрый ландыш,

пыльную ромашку,

смутное движение стихов.

День дождливый,

темень ночи долгой,

всплески, всхлипы, шорохи

во тьме...

 

И сырых поленьев запах волглый

тоже, тоже дай на память мне.

Не кори, что пожелала мало,

не суди, что сердцем я робка.

Так уж получилось, –

опоздала...

Дай мне руку!

Где твоя рука?

 

* * *

Я стучусь в твое сердце:

– Отвори, отвори,

разреши мне

в глаза поглядеться твои,

оттого, что забыла уже

о весне,

оттого, что давно не летала

во сне,

оттого, что давно

молодой не была,

оттого, что

бессовестно лгут зеркала...–

Я стучу в твое сердце:

– Отвори, отвори,

покажи мне меня,

возврати, подари!

 

Вечер. Снегопад

Сегодня первый снегопад

под вечер начался.

В лебяжий пух разубран сад,

дорога в перьях вся.

 

Тяжелый снег, крутясь, закрыл

бессолнечную высь,

как будто сотни белых крыл

бесшумно понеслись.

 

И город сквозь метель поплыл,

качаясь все сильней,

и мрак его посеребрил

гирляндами огней.

 

А у меня на сердце грусть

и холодно рукам...

Скажи, когда я отучусь

грустить по пустякам?

 

Когда я наконец пойму,

что, где бы ни был ты,

не надо сердцу моему

пугаться пустоты.

 

Судьба соединила нас

на весь остаток дней.

Но я сейчас,

сейчас,

сейчас

хочу любви твоей!

 

Без тебя

Я бы рада спрятаться

где-нибудь в подвале,

чтоб меня не звали

полевые дали,

чтоб не воевали

с тишиной грачи,

чтоб не колдовали

надо мной лучи.

 

А они, как назло,

в сердце бьют без промаха...

Зацвела черемуха...

Отцвела черемуха...

Отзвенели ландыши

по овражкам,

уступили ландыши

лес ромашкам...

 

Я от лип медовых

ночь не сплю которую,

от небес бездонных

окна – шторою,

а за шторой плотною

сердце мается.

Это я «работаю»,

называется!

 

Нет, не стану каяться,

лень виня, –

руки опускаются

у меня.

Без тебя не могу

столько долгих дней!

Забелели в снегу

лапы тополей.

Без тебя пуста земля,

белый свет потух...

Тополя... тополя...

тополиный пух...

 

Молчание

Ты верен святости обряда,

и в том душа твоя права.

Ты слов боишься,

но не надо

переоценивать слова.

 

Я понимаю, понимаю,

твое смятение щажу

и тоже молча обнимаю,

и тоже молча ухожу.

 

Ты не преступишь обещанья,

ты не откликнешься на зов,

но не солжет

твое молчанье –

оно отчаяннее слов.

 

Все изумленнее, жаднее,

нежнее слушаю его

и ни о чем

не сожалею,

и не жалею

ничего!

 

* * *

Где-то по гостиничным гостиным

изводилась я тоской по доме,

самолет ждала твой

на пустынном,

солнцем выжженном аэродроме.

 

Отсылала письма почтой спешной,

спешные ответы получала...

Дни любви преступной и безгрешной,

испытаний будущих начало.

 

Прилетел ты злой и запыленный,

с добрыми покорными глазами.

Городок, от зноя полусонный,

раем простирался перед нами.

 

Ты любил,

и я тебя любила...

По ночам черно и душно было,

и скрипели ставни неустанно,

и шумели старые платаны.

 

Ты любил,

и я тебя любила...

А совсем не нужно это было,

зря мы ревновали и страдали, –

нас другие счастья в жизни ждали.

 

Только, друг мой, стоит ли лукавить?

Разве можно жить, как строчки

править?

Ты любил,

и я тебя любила...

Это нужно, неизбежно было!

 

Отчего ж иначе сердце полнит

нежность, неподвластная забвенью?

Я тебя не помню, – губы помнят,

я тебя не помню, – руки помнят

каждое твое прикосновенье...

 

Ни в каких грехах я не повинна,

мне не надо опускать ресницы,

жизнь моя зашла за половину,

поздно в ней вычеркивать страницы!

 

Ничего я не прошу обратно,

помню грустно, жадно, благодарно.

...На подушке солнечные пятна...

На тарелке – виноград янтарный.

 

* * *

Как часто от себя мы правду прячем,

мол, так и так, – не знаю, что творю...

И ты вот притворяешься незрячим,

чтобы в ответе быть поводырю.

 

Что ж, ладно, друг,

спасибо за доверье,

в пути не брошу,

в топь не заведу...

Но все тесней смыкаются деревья,

и вот уж скоро ночь, как на беду.

 

Я и сама лукавлю, – не отважусь

признаться, что измаялась в пути.

А если б на двоих нам

эту тяжесть, –

насколько легче было бы идти.

 

* * *

А я-то тебе поверила,

я-то к тебе приехала,

прилетела, пришла пешком,

с великой радостью в сердце,

с кошелкою за плечами,

с березовым посошком...

 

Ты меня встретил милостиво:

– Здравствуй, гостья столичная!

дверь отворил в рай.

– А что у тебя в кошелке?

Вещи твои личные?

Ну, что же, – сказал, – отлично,

все с собой забирай!

 

Отдаю тебе все, чем владею,

занимай любую скамью,

только очень прошу, –

за дверью

душу оставь свою. –

 

Семь дней и ночей скиталась

по лесу моя душа,

в окошко твое стучалась,

от стужи ночной дрожа.

 

Ночевала где приходилось,

в речном тальнике ютилась,

у омутов да яров,

по болотным мыкалась кочкам,

свертывалась клубочком

за поленницей дров...

 

Простила? Конечно, простила.

Только очень простыла,

только очень устала,

только все ей постыло.

 

Отчего же она все чаще

улетает опять в те чащи,

возле дома пустого вьется,

в забитые окна бьется?

Видно, что-то она узнала,

с чем-то сроднилась кровно,

что дороже радости стало,

нужнее ласки и крова.

 

* * *

А вдруг еще случится чудо,

и ты опять придешь сюда,

где, словно белая посуда,

в пруду осенняя вода?

 

Ты не сердись за то, что буду

сперва пуглива и грустна.

Ведь, если и свершится чудо,

оно свершится как весна.

 

Непросто радости пробиться

сквозь толщу боли и обид,

и смех, нахохленный как птица,

еще не скоро зазвенит.

 

Ведь лес угрюм и пуст, покуда

весна не отогреет лес.

А если не свершится чуда?

А если вовсе нет чудес?

 

* * *

Все существует – двери, сенцы,

кадушка ключевой воды,

глаза приветливые,

сердце,

исполненное доброты...

 

Все существует. Не пропало.

Хоть трудно верится теперь,

что я порог переступала,

накидывала крюк на дверь...

 

.................................................

Гаси огонь. Пора ложиться.

Пусть ночь глядит во все глаза,

пусть на прадедовской божнице

мерцают тускло образа.

 

Пусть лягут лунные квадраты

на пестрые половики...

Прости! Я все-таки обратно

приду, запрету вопреки.

 

Приду, как ветра шум в деревьях,

как бесприютный лунный дым,

печально, робко,

как в поверьях

приходят мертвые

к живым.

 

* * *

Думалось – ненадолго,

как на небе радуга –

вспыхнула, погасла...

Думалось напрасно.

 

Жизнь не переменится,

сердце не состарится,

ничто не перемелется,

все как есть останется.

 

Встречи наши грозные,

разговоры скучные,

судьбы наши разные,

души неразлучные.

 

* * *

Здесь тишина, снега...

Гудки протяжные

гудят, гудят, не могут перестать...

часы и те – старинные и важные,

медлительному времени под стать.

 

Спокойная задумчивость без грусти.

Обыденных забот – наперечет.

Здесь жизнь течет

в таком свободном русле,

что будто бы и вовсе не течет.

 

И как всегда, при медленном теченье,

яснеют воды, оседает муть...

Мне в этом добровольном заточенье

в глубины сердца

проще заглянуть.

 

Да только что искать мне в тех глубинах,

чего мне ждать на снежном берегу?

Ведь все равно,

я, кроме глаз любимых,

там ничего увидеть

не смогу.

 

Звезды

До рассвета

мы сидели рядом.

До рассвета

сучья догорали...

Я не помню ни лица, ни взгляда,

помню только –

звезды над горами.

 

Человек

таким уж видно создан:

Я тебя забыла...

Но не скрою –

Никогда не позабуду звезды,

что однажды

видела с тобою.

 

* * *

Опять наступит длинный вечер,

такой пустынный при луне.

Опять не состоится встреча,

сто раз обещанная мне.

 

Бульвар, как из гравюры вышел,

луной окрашен в мел и тушь...

На свете нет верней и тише

приюта для влюбленных душ.

 

И я, кварталов месть измеря

по стуже, вдоль и поперек,

в конце концов, опять поверю,

что ты действительно не мог.

 

И мир опять, как в день рожденья,

покажется мне чист и прост.

Такая сила убежденья

у этих старых лип и звезд!

 

Рассвет

Утром ветер гудит широко,

гонит голых вершин гряды

и врывается в щели окон

шумом падающей воды.

 

За молочной, промозглой мутью

дымов сизая бахрома,

галок сорванные лоскутья

с криком падают за дома.

 

В десять ярусов тучи мчатся,

на воротах фонарь погас...

...................................................

Никогда бы нам не встречаться,

никогда бы нам не прощаться, –

как спалось бы нам в этот час!

 

* * *

Ты в глаза мне глядел,

как измученный путник в ручей.

Мне доныне тепло

от давно не звучавших речей.

 

Я тебя не прошу,

чтобы ты эту память берег:

если ты позабыл,

значит, просто иначе не мог.

 

Улетает пчела

на цветок, что пышней и алей,

тянет птицу на юг

от родных помертвелых полей.

 

Только в диком цветке

тяжелей и душистее мед,

только птица назад

возвратится на будущий год.

 

Только ты, все равно,

после долгих бессонных ночей,

поглядишь мне в глаза,

как измученный путник в ручей.

 

* * *

Вагон продрогший и полупустой,

и первая на той дороге веха –

внезапный запах табака и меха

сквозь воздуха морозного настой,

 

и первый взгляд – до головокруженья,

и снова неизвестность и движенье,

и свет заката клюквенно-густой.

В сугробах среднерусские холмы,

в тумане сизодымчатые дали...

И ничего еще не знали мы,

и все давно уже, конечно, знали.

 

Тревожная любовь у нас была –

бездомная, вокзальная, дорожная.

Неповторимая, неосторожная,

как захотела, так и повела.

 

...А все-таки она была, была!

И по сегодня бродит по земле,

тревожа перекличкой паровозною,

февральской вьюгой, праздничной и грозною,

закатной далью, стынущей во мгле.

 

Иду я по городу

Счастливая, гордая,

иду я по городу,

высоко несу неповинную голову,

мне кажутся люди

такими красивыми,

сердце мое

переполнено силами,

кажется мне мостовая парчовой,

так празднично в ней

отраженья струятся,

свободно мне дышится,

песни, как пчелы,

в душе моей смутно и зыбко

роятся...

И сразу стыдом оглушает

и болью:

– Этим

нельзя

поделиться

с тобою!

 

Не чистотою, не правотою,

не светом я стала тебе –

темнотою,

я стала не гордостью –

унижением,

не завоеванием –

поражением...

Я стала обидой твоей и тревогой,

твоей никуда не ведущей дорогой...

Так как же могу я идти и смеяться?

 

О, если б с тобою судьбой поменяться!

И вижу я – город огни свои тушит,

тоска тебя мучит, туман тебя душит,

вся темная ночь на тебя ополчилась...

Прости, мой любимый,

что так получилось,

за ветер, за сырость,

за дождик унылый,

за то, что приснилась,

прости меня, милый!

 

* * *

Слева море,

а справа горы,

нам с тобой расставаться

скоро.

Небо серо,

деревья голы...

Справа море,

а слева горы.

 

Ах, нерадостна мне дорога,

и глаза у меня потухли,

и сама до костей продрогла,

и промокли белые туфли.

 

Вьются, льются

асфальта петли...

Повстречаемся снова, нет ли?

Я жестокое твое слово

повторяю все снова, снова,

снова слышу его звучание,

ощущаю свое отчаянье...

 

Ты мне гладишь руки

с любовью,

не расстанемся

мы с тобою.

...Только путь совершится чудо,

пусть я слово это

забуду!

 

* * *

В темных соснах замолчали птицы,

почернела на реке вода...

Надо бы как следует проститься –

оттого что это навсегда.

 

Я просила у тебя немного,

жаль, что ты не услыхал меня –

в трудную, далекую дорогу

отпустил без хлеба и огня.

 

Ничего.

Наверно, так и надо –

не считать оставшихся минут.

Встанет солнце – вечная отрада,

заплутаться – люди не дадут.

 

Ты себя, пожалуйста, не мучай,

я сегодня очень далеко...

Друг мой добрый,

друг мой, самый лучший,

как тебя обманывать легко!

 

* * *

Оттепель.

Ветер с юга.

Сырая снежная полночь.

Я ничего не помню...

А ты,

что-нибудь

помнишь?

В отсветах рыжих небо

дымчато, переменчиво...

Когда ничего не было,

и вспоминать

нечего.

Ведь ничего не было?

Ну приди же скорей

на помощь!

Я ничего не помню,

и ты ничего

не помнишь.

Только тучи летящие,

только глаза молящие,

смятенные,

бесприютные...

Да разве же виновата я?

Ветер...

Поземка пенная...

Память наша проклятая,

память благословенная!

 

* * *

Говоришь ты с горькою печалью:

«Разлюбить, забыть тебя не чаю,

оттого что ты пустая, алая,

оттого что помнится былая,

преданная, верная, хорошая,

оттого что это дело прошлое...»

 

Как же мог ты, как ты смел подумать,

что довольно только ветру дунуть,

и отрады нашей не останется,

и душа моя с твоей расстанется

ради счастья головокружения,

продолжающегося мгновения?

 

Говоришь ты с горькою печалью:

«Я огонь от солнца отличаю,

мне мешает маленькая малость –

не любовь горит в тебе, а жалость!»

 

Я тебе на это отвечаю:

«Я огонь от солнца отличаю,

если бы тебя я разлюбила,

ни о чем бы я не говорила,

не оправдывалась, не корила,

ничего бы мне не нужно было...

Сердце разлюбившее – жестоко,

ничего жесточе нет на свете».

 

* * *

Мой бедный,

ты все ещё лучшую ищешь по свету?

Ты все ещё думаешь – можно такую найти?

Ты все ещё мучишься –

может быть, та, а не эта?

А может быть, самая лучшая

где-то в пути?

 

Уходят года твои.

Жизнь не такая уж длинная.

И нет никого, кто бы сердце твоё вразумил,

что лучших совсем не бывает,

а только любимые...

Да, только любимые в меру таланта и сил.

 

Все в жизни приходит

немного позднее, чем надо,

забавам судьбы не хватает порой доброты.

Печально подумать –

вдруг в первую ночь снегопада

на выцветшем снимке

узнаешь любимую ты.

 

* * *

Не опасаюсь впасть в сентиментальность,

для нас с тобой такой угрозы нет.

Нас выручает расстояний дальность,

число разлук, неумолимость лет.

 

Нам ничего судьба не обещала,

но, право, грех ее считать скупой:

ведь где-то на разъездах и причалах

мы все-таки встречаемся с тобой.

 

И вновь – неисправимые бродяги –

соль достаем из пыльного мешка,

и делим хлеб, и воду пьем из фляги

до первого прощального гудка.

 

И небо, небо, синее такое,

какое и не снилось никому,

течет над нами вечною рекою

в сплетеньях веток, в облачном дыму.

 

* * *

«Дальние проводы – лишние слезы»

Против пословицы не возражаю.

Рано иль поздно...

Лучше бы поздно.

Что ему, сердцу-то, мудрость чужая.

 

Лишние слезы...

А все-таки рядом,

все-таки близко,

все-таки около.

Пусть оно – счастье –

дышит на ладан,

все-таки близкое

лучше далекого.

 

Если придется мне рано иль поздно

в голой пустыне погибнуть

от жажды

не говори мне – «Лишние слезы».

Дай перед смертью

напиться однажды.

 

* * *

Быть хорошим другом обещался,

звезды мне дарил и города.

И уехал,

и не попрощался.

И не возвратится никогда.

 

Я о нем потосковала в меру,

в меру слез горючих пролила.

Прижилась обида,

присмирела,

люди обступили

и дела...

 

Снова поднимаюсь на рассвете,

пью с друзьями, к случаю, вино,

и никто не знает,

что на свете

нет меня уже давным-давно.

 

* * *

В чем отказала я тебе,

скажи?

Ты целовать просил –

я целовала.

Ты лгать просил, –

как помнишь, и во лжи

ни разу я тебе не отказала.

Всегда была такая, как хотел:

хотел – смеялась,

а хотел – молчала...

Но гибкости душевной есть предел,

и есть конец

у каждого начала.

 

Меня одну во всех грехах виня,

все обсудив

и все обдумав трезво,

желаешь ты, чтоб не было меня...

Не беспокойся –

я уже исчезла.

 

* * *

Помнишь, как залетела в окно

синица,

какого наделала переполоху?

Не сердись

на свою залетную птицу,

сама понимаю,

что это плохо.

 

Только напрасно меня ты гонишь,

словами недобрыми ранишь часто:

я недолго буду с тобой –

всего лишь

до своего последнего часа.

Потом ты плотнее притворишь

двери,

рамы заклеишь бумагой белой...

Когда-нибудь вспомнишь,

себе не веря:

неужели летала,

мешала

пела?

 

* * *

Нам не случалось ссориться, –

я старалась во всем потрафить.

Тебе ни одной бессонницы

не пришлось на меня потратить.

Не добычею,

не наградою –

была находкой простою,

оттого, наверно, не радую,

потому ничего не стою.

Только жизнь у меня короткая,

только твердо и горько верю:

не любил ты свою находку –

полюбишь потерю.

 

* * *

А может быть, останусь жить?

Как знать, как знать...

И буду с радостью дружить?

Как знать, как знать?

А может быть, мой черный час

не так уж плох?

Еще в запасе счастья часть,

щепотка крох...

Еще осталось: ночь, мороз,

снегов моря

и безнадежное до слез –

«Любимая!»

И этот свет, на краткий миг,

в твоем лице,

как будто не лицо, а лик

в святом венце.

И в три окна, в сугробах, дом –

леса кругом,

когда февраль, как белый зверь,

скребется в дверь...

Еще в той лампе фитилек

тобой зажжен,

как желтый жалкий мотылек,

трепещет он...

Как ночь души моей грозна,

что делать с ней?

О, честные твои глаза

куда честней!

О, добрые твои глаза

и, словно плеть,

слова, когда потом нельзя

ни спать, ни петь.

 

Чуть-чуть бы счастья наскрести,

чтобы суметь

себя спасти, тебя спасти,

не умереть!

 

* * *

Не о чем мне печалиться,

откуда же

слезы эти?

Неужели сердце прощается

со всем дорогим на свете –

с этим вечером мглистым,

с этим безлистым лесом...

А мне о разлуке близкой

ничего еще не известно.

Все еще верю:

позже,

когда-нибудь...

В марте... в мае...

Моя последняя осень.

А я ничего не знаю.

А сны все грустнее снятся,

а глаза твои все роднее,

и без тебя оставаться

все немыслимей!

Все труднее!

 

* * *

Я прощаюсь с тобою

у последней черты.

С настоящей любовью,

может, встретишься ты.

Пусть иная, родная,

та, с которою – рай,

все равно заклинаю:

вспоминай! вспоминай!

Вспоминай меня, если

хрустнет утренний лед,

если вдруг в поднебесье

прогремит самолет,

если вихрь закурчавит

душных туч пелену,

если пес заскучает,

заскулит на луну,

если рыжие стаи

закружит листопад,

если за полночь ставни

застучат невпопад,

если утром белесым

закричат петухи,

вспоминай мои слезы,

губы, руки, стихи...

Позабыть не старайся,

прочь из сердца гоня,

не старайся,

не майся, –

слишком много меня!

 

* * *

Я стою у открытой двери,

я прощаюсь, я ухожу.

Ни во что уже не поверю, –

все равно

напиши,

прошу!

Чтоб не мучиться поздней жалостью,

от которой спасенья нет,

напиши мне письмо, пожалуйста,

вперед на тысячу лет.

Не на будущее,

так за прошлое,

за упокой души,

напиши обо мне хорошее.

Я уже умерла. Напиши!

 

* * *

Много счастья и много печалей на свете,

а рассветы прекрасны,

а ночи глухи...

Незаконной любви

незаконные дети,

во грехе родились они –

это стихи.

Так уж вышло, а я ни о чем не жалею,

трачу, трачу без удержу душу свою...

Мне они всех рожденных когда-то милее,

оттого что я в каждом тебя узнаю.

Я предвижу заране их трудную участь,

дождь и холод у запертых глухо дверей,

я заране их долгой бездомностью мучусь,

я люблю их – кровиночки жизни моей.

Все равно не жалею.

Мне некогда каяться.

Догорай, мое сердце, боли, холодей, –

пусть их больше от нашего счастья останется, –

перебьются!

Земля не без добрых людей!

 

Читайте также

Вероника Тушнова: сердце чище родника

Вероника Тушнова. Память сердца

Кто сказал, что легко любить? Ч.1

Кто сказал, что легко любить? Ч.2

Вероника Тушнова: стихи о любви

10 стихов о весне Вероники Тушновой

Вероника Тушнова «Миша, Мишка и Мишук»

https://vokrugknig.blogspot.com/2023/03/blog-post_24.html#more