Защитники Ленинграда: Стихотворения

 

Накануне Дня Защитника Отечества вспомним о героях обороны Ленинграда. О защитниках Невского пятачка, Пулковских и Синявинских высот, Вороньей Горы, воинах Волхова, защитниках крепости «Орешек», Кронштадта, всего «Зелёного пояса Славы»...

 

Под Ленинградом

Поля, холмы, лощины темно-синие

И перелески легкою волной,

Но через все — невидимая линия,

Неслышная — идет передо мной.

 

От Ладоги вы всю ее пройдете,

Она к заливу прямо приведет,

На старой карте вы ее найдете,

С пометкой грозной — сорок первый год.

 

Та линия еще сегодня дышит,

Она по сердцу вашему идет,

Она листву вот этих рощ колышет

И в новый дом подчеркивает вход.

 

Возможно, поколеньям близким

Не так, как будущим, она видна,

Хоть кое-где гранитным обелиском

И надписью отмечена она.

 

Но кажется: она еще дымится

И молнии пронизывают мрак,

На ней — на этой огненной границе —

Отброшен был и остановлен враг.

 

Заговорила роща на откосе,

Прислушайся, о чем шумит она,

Как будто ветер, набежав, приносит

Бесчисленных героев имена!

Н. Тихонов

 

Вдоль переднего края...

Словно памяти сердца осколки сбирая,

Словно жизни спасённой целуя глаза,

Я сегодня пройду вдоль переднего края,

За которым когда-то «Ни шагу назад».

 

Из далёкого прошлого тени витают

Батальонов, навеки застывших в строю,

И курлычет с небес журавлиная стая

Голосами ребят, погребённых в бою.

 

Чьих-то самых родных, чьих-то милых и близких

Увела, проглотила шальная война.

Лишь стоят и стоят вдоль дорог Обелиски,

Лишь звенит и звенит у висков тишина.

 

Несгибаемый ДОТ две бессмертные даты

Много вёсен и зим охраняет уже.

Породнивший навек Генерала с Солдатом,

Он как символ застыл на святом рубеже...

Н. Смирнова

 

Дождь Ленинградской весны

Он уже не придёт, он уже никогда не придёт

Неизвестный солдат той далёкой и страшной войны.

Заалеет заря, и подтаявший Ладожский лёд

По весне затрещит, нарушая покой тишины...

 

Только он не придёт...Без него зашумят тополя,

Соловьиная трель заиграет руладу весны....

А на Невской Дубровке по-прежнему стонет земля,

Каждой пядью своей ощущая осколки войны.

 

Над Вороньей горой по утрам не кружит вороньё,

Из далёких краёв прилетают весной журавли

И курлычут навзрыд над местами прошедших боёв

Голосами ребят, что вернуться домой не смогли.

 

И аллея берёз в тишине Дудергофских высот

Каждой новой весной на переднем на самом краю,

Фронтовые сто грамм обращая в берёзовый сок,

Вспоминает о тех, что навеки остались в строю.

 

...Он уже не придёт, он уже не вернётся назад —

Неизвестный солдат самой страшной на свете войны.

И святою слезой отмечает родной Ленинград

Каждый прожитый год после той незабвенной весны...

Н. Смирнова

 

За Ленинград

Он рванулся в атаку.

В руке автомат,

Возле пояса связка гранат.

И звучал его клич,

Поднимая солдат:

«За тебя, Ленинград!»

 

А затем разорвался

Над нами снаряд.

Отнесли мы бойца в медсанбат.

Повторял он в бреду

Двое суток подряд:

«За тебя, Ленинград!»

 

Возвышается мрамор

Над вязью оград,

Там безмолвен зарытый солдат,

А на мраморе

Золотом буквы горят:

«За тебя, Ленинград!»

Б. Лихарев

 

* * *

Вперед, вперед, не зная малодушья, —

Нам предстоит пройти сквозь смерть и кровь.

Товарищ мой! И сердце, и оружье

К решающему бою приготовь.

 

Ты знаешь сам, защитник Ленинграда,

Как бой жесток, как долог трудный путь.

Забудь об отдыхе и, если надо,

Не спи по суткам — и о сне забудь.

 

Была зима, бежали дни без счета,

Мы прожили их с бодростью в душе.

Никто не отошел от пулемета

В траншее каждой, в каждом блиндаже.

 

Теперь — к Победе! В бой — за нею следом,

Ей отдадим все помыслы свои.

Мы понимаем: если нет Победы —

Нет жизни нам, нет дома, нет семьи.

 

Мы будем биться, верные отчизне,

Как бились наши деды и отцы.

— Жизнь Родины для нас дороже жизни! —

Так перед боем говорят бойцы.

А. Гитович

 

Ты солдат Ленинграда

Ты вступаешь на путь солдата,

Ты гордишься своей судьбой.

Город светлым лучом заката

Провожает тебя на бой.

 

Ты идёшь мимо школы, мимо

Перевернутых взрывом глыб.

Еще веет запахом дыма

От ветвей опалённых лип.

 

Здесь ты с девушкой ночью белой

Проходил. И в прощанья час

Губ её коснулся несмело

В первый раз и в последний раз.

 

От заката сейчас багрова

Груда щебня и кирпича,

А под ней от девичьей крови

До сих пор земля горяча.

 

Разве ночь заметёт метелью,

Разве сгладит когда-нибудь

След саней, с материнским телом

Совершавших последний путь.

 

Ты их вёз вдоль оград гранитных.

Тишиной был скован гранит.

Верил ты, что всё сохранит он,

Боль твою навек сохранит.

 

И стоять будет назло гуннам

Над великой русской Невой

Город светлый твой — вечно юным

С гордо поднятой головой,

 

Как солдат в походной шинели,

Вражьим замыслам вопреки!

Где-то снова рвутся шрапнели,

Чьи-то стоны совсем близки.

 

Прижимает тебя к ограде

Вой снаряда над головой.

Город твой — он ещё в блокаде,

Он в опасности, город твой!

 

Он вручает тебе оружье,

Он взывает — иди и мсти!

Он желает тебе сквозь стужу,

Сквозь огонь к победе прийти.

 

Это будет тебе наградой

Самой высшей из всех наград.

Ты теперь — солдат Ленинграда,

Ты — Отчизны своей солдат!

Н. Новосёлов

 

* * *

Дрожало небо в хрупкой позолоте,

Качался лес, захлестнутый пургой.

Он бился на Синявинском болоте,

Под Пушкином, под Ропшей и под Мгой.

 

Он шел вперед равниною метельной,

В седом дыму грохочущих атак,

Врывался с боем в Гатчину и Стрельну —

И в страхе был осатанелый враг.

 

Идет на запад ленинградский воин.

Ты имя это с честью назови.

Он Ленинграду верен. Он достоин

Его бессмертной славы и любви.

М. Дудин

 

Пулковские высоты

 

В обороне Ленинграда Пулковские высоты, возвышающиеся над городом, имели важнейшее стратегическое значение. Пулковские высоты — самая ближняя к Ленинграду часть Ижорской возвышенности. Они расположены в 8 километрах от южной окраины города. Осенью 1941 г. на подступах к Пулковским высотам шли ожесточённые бои. В сентябре 1941 на Пулковском рубеже сражались 3-я гвардейская и 5-я Ленинградская стрелковые дивизии народного ополчения, остановившие наступление немецко-фашистских войск на Ленинград с юга, затем 13-я, 85-я, 125-я и 189-я стрелковые дивизии и другие части. Стрелки-пехотинцы, моряки-балтийцы, воины народного ополчения смогли остановить врага на подступах к Ленинграду в 1941 году. Противник воздушными бомбардировками и артобстрелом разрушил Пулковскую обсерваторию (на северном холме). На высотах два с половиной года держали оборону части 42-й армии Ленинградского фронта. При разгроме немецко-фашистских войск под Ленинградом в январе 1944 Пулковский рубеж явился исходным для наступления ударной группировки 42-й армии Ленинградского фронта.

В 1955 г. на воинском кладбище установлены обелиски, в 1955-1956 гг. установлены раковины и проведено благоустройство территории. В 1979 году в память о событиях войны был открыт мемориал — скульптурная группа и гранитные доски. На пологой площадке сооружена монументальная стела с 5-метровыми прямоугольными выступами, по обеим сторонам памятника установлены два танка Т-34/85 с бортовыми номерами 112 и 113. По шоссе высажена берёзовая аллея и установлены бетонные противотанковые надолбы. На каменном возвышении, прорезанном 7 цветниками, находятся мозаичное панно, выполненные из бело-серо-чёрного гранита. На них запечатлены разные эпизоды из жизни осаждённого города. На лицевой стороне можно увидеть сюжеты, раскрывающие героизм ленинградских женщин в дни обороны Ленинграда. На центральном обелиске из розового гранита выбита надпись: «Доблестным советским воинам, павшим в боях за свободу и независимость нашей родины! 1941-1945»

 

Ленинградская земля

За высоткой Пулковской отлогой,

меж траншей и дзотов, напрямик,

вдаль бежит военная дорога,

и по ней — военный грузовик.

 

Здесь уже атака отгремела,

сломлен враг, отброшен и разбит,

а земли израненное тело

все еще дымится и скорбит.

 

Все еще скорбит, не принимая

разом наступившей тишины, —

страшная, открытая, немая

летопись неволи и войны.

 

Сколько здесь остывшей мертвой стали,

пепла и развалин на пути!

Даже слова — так тебя пытали! —

трудно для сравнения найти.

 

Бьет в лицо январь морозным ветром.

Взорваны развилки и мосты.

И кругом, на сотни километров,

вся обезображенная — ты.

 

Только и такая — под колючей

проволокой, ржавой и тугой, —

ты для нас осталась самой лучшей,

самой светлой, самой дорогой.

 

Пусть мертво и тихо, как в пустыне,

нет нам утешения — и все ж,

нами отвоеванная ныне,

этой же весною зацветешь.

 

Мы поля сражений перепашем,

чтоб от них не веяло тоской,

чтобы сыновьям и внукам нашим

ты дарила радость и покой.

 

Громыхает под гору и в гору

кузов моего грузовика.

Рядом по дорогам на Ижору

тянутся обозы и войска.

И. Авраменко

 

Пулковские высоты

Есть правдивая повесть о том,

Что в веках догоревшие звезды

Всё еще из пустыни морозной

Нам немеркнущим светят лучом.

 

Мы их видим, хотя их и нет,

Но в пространстве, лучами пронзенном,

По простым неизменным законам

К нам доходит мерцающий свет.

 

Знаю я, что, подобно звезде,

Будут живы и подвиги чести,

Что о них негасимые вести

Мы услышим всегда и везде.

 

Знаю — в сотый и тысячный год,

Проходя у застав Ленинграда,

Отвести благодарного взгляда

Ты не сможешь от этих высот.

 

Из весенней земли, как живой,

Там, где тучи клубились когда-то,

Встанет он в полушубке солдата —

Жизнь твою отстоявший герой.

В. Рождественский

 

На Пулковских высотах

На Пулковских высотах тишина.

Представить даже трудно, что когда-то

Здесь контру били Октября солдаты,

Что здесь прошла недавняя война.

 

Горят цветов осенние костры,

Гурьбой идут к автобусу студенты,

Шоссе, как разутюженная лента,

Стремительно спускается с горы.

 

И канонада воздух не трясет,

И заросли кустарником окопы.

Единственные пушки — телескопы

Штурмуют небо с Пулковских высот.

А. Чепуров

 

В Пулкове

Фундамент лег по котлованам дзотов,

Засыпан щебнем и золой окоп...

Давно уже на Пулковских высотах

Сменил зенитку зоркий телескоп.

 

А мне, в просторе ночи необъятном,

На шлеме выплывающей луны

Мерещатся чернеющие пятна

Пробоинами грозных лет войны!..

 

Я мог бы их увидеть по-иному,

Но в памяти живет жестокий бой...

Вселенную для взора астронома

Открыли мы солдатскою рукой!

И. Демьянов

 

У самых Пулковских высот

Косил ромашки пулемет,

В дыму ослепли телескопы,

И астроном ушел в окопы

У самых Пулковских высот.

 

Вокруг него земля горела,

Не звезды с неба, не луна,

Смотрела в стеклышко прицела

На город злобная война!

 

Огонь и дым, снега и лед,

В боях свой город защищая,

Лежала здесь передовая

У самых Пулковских высот.

 

Война металлом скрежетала,

И звезды видели во мгле:

Земная пристань их пылала,

Лежала в пепле и золе.

 

Передний край, жестокий бой,

За все, что дорого и свято.

И звезды, глядя на солдата,

Дрожали там, над головой.

 

Он шел сквозь пламя в день морозный

И от победы в двух шагах

Упал на снег, погасли звезды

В остановившихся глазах.

 

Опять малиновка звенит

В полях, где пламя бушевало,

Несутся к Пулкову сигналы

С крутых космических орбит.

 

И никогда не забывая

Январский гром, победный май,

Проходит здесь передовая,

Далеких звезд передний край.

В. Суслов

 

21 января 1943

Мне все здесь дорого и свято,

У черных Пулковских высот:

Могила русского солдата,

На желтом бруствере осот;

 

Мать-мачехой и повиликой

С боков обросший капонир;

Перевороченный и дикий,

Какой-то первозданный мир;

Кирпичная щербатая стена,

Моих друзей простые имена.

 

Мне хочется, чтоб девушки и дети

Пришли сюда на утреннем рассвете,

Чтоб день был светел, чтобы ветер тих,

Чтоб солнце золотилось на дороге.

 

...Забудь свои печали и тревоги, —

Здесь мертвые спокойны за живых.

М. Дудин

 

Под Пулковской звездой

Близ Пулковских высот

Позаросли окопы,

И ветер пахнет здесь.

Не кровью, — резедой.

Нацеленные ввысь,

Упорны телескопы:

Работай, звездочет,

Под пулковской звездой!

 

...Уральская броня

Прочней хваленой рурской,

Блокадный Ленинград,

Израненный бедой,

Сражался, чтоб Нева

Навек осталась русской,

На танки танки шли

Под пулковской звездой...

 

Созвездия блестят,

Подобны многоточью,

Обсерваторских стен

Коснулся луч седой.

И слышит астроном,

Весенней выйдя ночью,

Влюбленных соловьев

Под пулковской звездой!

С. Макаров

 

Зимнее Пулково

Холодно на Пулковских высотах.

Неуютно.

Видимости нет.

Не при деле надолбы и дзоты

Сорок лет.

 

Маленькое кладбище — по склону.

Братская могила.

Тишина.

Здесь навечно держат оборону,

И отцы — давно моложе нас.

 

Каково им при такой погоде:

Мокрый снег,

Мороженый туман…

Через сердце каждого проходит

Пулковский меридиан.

Л. Замятнин

 

На Пулковских высотах

Я вновь стою на Пулковских высотах,

Глубокое молчание храня,

Там, где деревья без конца и счета

Ежеминутно гибли от огня.

 

И вдруг увидел я почти что рядом —

С ветвями, посеченными давно,

То дерево, сраженное снарядом,

Которому ожить не суждено.

 

Оно стволом клонилось помертвелым,

Нам открывая прошлого следы.

Как будто вновь был город под обстрелом

И раненый солдат просил воды.

 

И пусть рубцы войны исчезли скоро,

Но дерево напомнило о ней.

Напомнило о том, как гордый город

Держался девятьсот ночей и дней.

 

И полоса открылась фронтовая

Там, где кустарник рос по сторонам,

Любой бетонной глыбой к нам взывая,

Любой могилой обращаясь к нам.

 

В листве деревьев голос каждой птицы

Сторожевую службу здесь несет.

Здесь столько шрамов под травой таится…

Не забывайте Пулковских высот!

Назармат

 

На Пулковской высоте

Леониду Ленчу

 

Обычный холм. Вокруг шумит весна.

На свете май. И не при чём война.

Негордый вид у этой высоты —

Такую сплошь да рядом встретишь ты

В Бурятии моей; и точно те

Цветы цветут на этой высоте.

Но только будто ярче и пышней

Цветы, которые цветут на ней.

 

Деревья тоже тем, моим, сродни.

И странно: или древние они,

Или подростки, так — с десяток лет,

А средних — просто нет. А зрелых — нет…

Какой-то нарочито мирный вид:

Вон трактор с муравьями норовит

Поспорить в трудолюбии.

Венок,

Девчонка, счастья милого комок,

Бежит за хитрой бабочкой.

Потом, как майский гром,

Но очень нежный гром,

Раскатывается девчонкин смех…

А трубы телескопов смотрят вверх,

Где «Ту» парят, как мирные орлы,

Где звёзды отдыхают до поры…

 

И Ленинград сквозь солнечную пыль

Вдруг поднял свой адмиралтейский шпиль,

Свой строгий шпиль, что для иного взора

Сильней, чем палочка гипнотизёра…

А между тем… Нет. На земле весна.

Зелёный май. При чём же здесь война?

Вот разве что, рождённые бедой,

Полны воронки ржавою водой

И так глядят невысказанно, странно,

Как в мирный день открывшаяся рана…

 

Вот разве что сама земля: в любой

Копни её здесь точке — пред тобой

Осколки, поразившие когда-то

Солдата — может быть, как я, бурята…

Да вот ещё деревья-инвалиды

С культяпками ветвей могучих

Либо с бинтами жестяными на стволах.

И ветви их привычно для солдат

Болят к дождю и, как протез, скрипят…

Но даже в солнечном зелёном гуде,

Когда бушует май над прахом пней,

Деревья всей листвой взывают:

— Люди,

Была война! Забудем ли о ней?!

А. Бадаев

 

* * *

Сомкнув свои плечи, в могиле лежат

Близ маленького постамента.

Здесь семьдесят тысяч советских солдат

На тыще квадратных метров.

 

Лишь сотня суровых надгробий стоит

В багровом наплыве тюльпанов.

Вот здесь обороны несвергнутый щит,

Военные первые раны.

 

Как будто бы в очередь в небо стоят.

И нету здесь знаков различий.

Кровь с верхних стекает на нижних ребят,

Разносятся окрики птичьи.

 

Кричат над весенней землёю грачи,

Над Пулковым многострадальным,

А здесь омывают могилы ключи,

Как будто единое сердце стучит

В суровый гранит погребальный.

С. Печеник

 

* * *

Пар метёт из проруби,

Всё сильней мороз,

Замело сугробами

Невский перевоз.

 

Не по быстрой реченьке —

По седым снегам

В ночь ушли разведчики

К ближним берегам.

 

Вьются кручи снежные,

Будто этажи,

На левобережные

Вражьи блиндажи.

 

Берег тот — овражистый,

Злая топь болот…

След ракеты вражеской

Ночью промелькнёт.

 

Вдоль проспекта гулкого

Провода гудят,

Грузовик под Пулково

Увезёт солдат.

 

Там гора высокая

Под огнём стоит,

И бригада сотая

До зари не спит.

 

Гарью даль пропитана…

Пламя на снегах…

А с чего ж не спит она

В старых блиндажах?

 

Канонада ль адская

Мучает людей?

Нет, страда солдатская

Приучила к ней.

 

Почему же варежки

Поднесли к глазам

Старые товарищи

По былым боям?

В. Саянов

 

* * *

Ты, гора высокая,

Вновь явилась мне...

Здесь бригада сотая

Шла вперед в огне.

 

Вдоль проспекта гулкого,

Где лилася кровь,

Мчит автобус в Пулково

Экскурсантов вновь.

 

Стой, гора высокая,

В пестроте огней,

Как заря далекая

Отошедших дней.

 

И глядится молодо

Прямо в небеса

Великана города

Светлая краса!

В. Саянов

 

Возвращение весны

 

1

Боевое охраненье

возле Пулковских высот.

Без оркестра, песнопенья

мимо нас весна несет

окровавленный, пронзенный,

но живой, как небо, флаг.

Этот флаг, чуть-чуть зеленый,

осеняет наш овраг,

и метели огневые,

и стальную крутоверть.

Здесь ребята мировые

каждый миг встречают смерть.

 

Здесь студент и снайпер Петя

размечтался о весне.

Он недолго жил на свете.

Он сгорел, как лист в огне.

Он мечтал о трудных тропах.

В грезах он на Марс летал.

О грядущих телескопах

он нам лекцию читал...

Над могилой братской глина.

Дым. Букетик голубой.

Плачет санинструктор Нина,

плачет Петина любовь.

 

2

Сатанинский свет коптилки.

Передышки тишина.

Снятся нам тарелки, вилки,

мамы, мирная весна.

Солнце светит еле-еле.

Непривычно вечер тих.

Двое суток мы не ели,

а запасов — никаких.

 

Ехал с пищеблока ужин.

Угодил снаряд в коня.

Повар Мышкин был контужен,

бредил, Гитлера кляня.

Хлеб, консервы, спирт и щи —

не найдешь, хоть век ищи.

 

Но когда озябнет сердце,

есть лекарство с давних пор:

чтоб забыться и согреться,

нужен жаркий разговор.

 

Начал пулеметчик Юдин:

«Будет путь исканий труден,

но исполню я мечту —

только я домой приеду

и отпраздную победу,

я «энзе» изобрету.

 

Я изобрету пилюлю

для желудка и души —

будто полную кастрюлю

съел волшебной ты лапши,

сыт неделю, хоть пляши...»

И журчит в сырой землянке,

и течет солдата речь —

о реальной самобранке

и про атомную печь.

 

Чтоб на полюсе явилась

жизнь, какой не видел свет,

чтобы юность наша длилась

до семидесяти лет...

Не поэты, не пророки —

парни с невских берегов

намечали мира сроки

и последний час врагов.

 

Но пришел разведчик Мальцев,

мой окопный лучший друг.

Над коптилкой грел он пальцы

и сказал с улыбкой вдруг:

«Если выживу до мира,

то, братва, даю зарок:

в светлый час, в начале пира

скушать каши котелок.

Снеди выставят хоть тонну —

апельсины, семгу, крем,

и гусятины не трону,

а сначала кашу съем.

 

Это. будет как обычай

для меня и для гостей —

память голода, величья

вьюжных воинских путей...»

 

3

Время мчит моторной птицей.

Та весна в тревожной мгле

выглядит уже страницей

академика Тарле.

 

Я с тех пор прошел полмира,

и опять, как до войны,

снова каждая квартира

машет ветками весны.

 

Снова бабки месят тесто.

Небосвод янтарный тих.

В Летний сад летит невеста.

У ограды ждет жених.

Он герой, красив и лих.

Но не все друзья-скитальцы

воротились в край родной...

 

На сверхсрочной службе Мальцев,

мой товарищ фронтовой.

От него пришел приветный,

штормом пахнущий листок:

«Скоро, друже, в час победный

я исполню свой зарок!»

 

...На Неве и в дальних странах

ветры мирные легки.

Пусть горит вино в стаканах,

пусть дымятся котелки.

Пусть ворвется в песню пира

та весна, тот горький май,

пусть войдет в сиянье мира

Пулковский передний край.

 

И когда скрестятся ложки

над солдатским котелком,

мы увидим все дорожки —

с мерзлым хлебом и штыком,

и мечтателей в окопах

с думами — во тьме, в огне—

о грядущих телескопах

и о нынешней весне...

Л. Равич

 

Невский пятачок

 

Невский пятачок — условное обозначение плацдарма на левом берегу Невы напротив Невской Дубровки, название связано с тем, что этот небольшой участок земли на карте можно было покрыть пятикопеечной монетой — «пятачком». Плацдарм в 15 километрах к югу от Шлиссельбурга навечно вошёл в историю Великой Отечественной войны, сыграв решающую роль в удержании линии фронта и прорыве блокады Ленинграда. Почти 300 дней наши войска сдерживали немцев на этом плацдарме. Отсюда советские войска неоднократно пытались начать наступление на Мгу и Синявино навстречу войскам, наносившим удар с востока, и тем самым прорвать блокаду Ленинграда. С 1941 по 1943 год на этом небольшом участке, получившем название «Невский пятачок», шли кровопролитные бои. Основные бои велись на узкой полосе земли шириной в 500-800 метров и длиной около 2,5-3 км на левом берегу Невы. Весь пятачок простреливался врагом, и советские войска, постоянно пытавшиеся расширить этот плацдарм, несли тяжелейшие потери. Однако сдача пятачка означала бы повторное форсирование Невы, и задача прорыва блокады намного усложнялась. Удерживался войсками Ленинградского фронта c сентября 1941 года по апрель 1942 года и с сентября 1942 года по 17 февраля 1943 года.17 февраля 1943 тут были освобождены несколько населённых пунктов. Потери стрелковых частей достигали 95 % от первоначальной численности. Всего за 1941—1943 годы на «Невском пятачке» погибло 110-120 тысяч советских солдат. Точные масштабы потерь оценить невозможно. Невский пятачок стал одним из символов мужества, героизма и самопожертвования советских воинов.

В 1955 году на Невском пятачке был установлен десятиметровый обелиск защитникам плацдарма. Спустя 12 лет на северной границе «пятачка» появилось 76-миллиметровое артиллерийское орудие и Танк Т-34-85. 12 сентября 1971 года открыт памятник «Рубежный камень». В 1985 году на Невском пятачке установлен памятник «Призрачная деревня», как напоминание о 38 селениях на территории современного Кировского района (в том числе и деревни Московская Дубровка, где находился плацдарм), полностью уничтоженных в годы войны.

 

Невский «пятачок»

Взрытый огненной лавиной

Берег тысячи смертей.

Здесь земля наполовину

Из металла и костей.

 

Под густым свинцовым градом

Двести восемьдесят дней

В час две тысячи снарядов

Рвали землю и людей.

 

Нету памяти суровей

О боях, кипевших тут, —

От железа и от крови

Травы ржавыми растут.

 

Столько лет не может вытечь

Боль и горечь из земли!

В эту землю двести тысяч

Наших воинов легли.

 

На полоске этой узкой —

Триста метров шириной,

На клочке землицы русской,

Отвоёванной, родной

 

Шли бои страшнее ада,

В пекле смертного огня

Ради жизни Ленинграда,

Ради нынешнего дня...

 

Мать-Земля от войн устала.

Люди! В строй, к плечу плечо

Против ядерного шквала! —

Чтобы вся Земля не стала,

Словно Невский «пятачок»,

 

Чтоб не веял смерти страхом

На космических гостей

Шар земной, покрытый прахом

Из металла и костей.

А. Молчанов

 

На «Невском пятачке»

Сто батарей гремело сдуру,

Слепой тротил крушил, крушил

Земли изодранную шкуру,

И мертвых снег запорошил.

 

Но нет забвенья, нет забвенья

Тому, кто в этом был аду,

И памяти подразделенья

Равняются на холоду.

 

Седые волны бьются в мыле,

Горит зари багровый кант.

И непреклонен, как Вергилий,

На переправе комендант.

 

Он видит смерть. Он жизнью мерит

Свою погибель без нытья.

Дойдет туда, на левый берег,

Лишь только пятая ладья.

 

А остальные без возврата —

В щепу снарядом — и ко дну.

И кровь до самого Кронштадта

Окрасит невскую волну.

 

При штурме храбрым доставались

Всегда крутые берега.

Природы зимняя усталость

Однообразна и строга.

 

На месте том, пустом доныне,

Трава живая не растет.

С печальной вечностью полыни

Сухой качается осот.

 

Да жесткий снег, клубясь, струится,

Течет, шершав и синеват.

Мои глазницы — как бойницы.

И в этом я не виноват.

М. Дудин

 

Невский «пятачок»

 

1

Небо хмурится. Берег обрывист и крут.

И Нева катит в вечность седые валы.

Поднимается в рост молодой политрук

И негромко, но властно:

— За мной, орлы!..

 

В бескозырках, в пилотках — отборный народ,

Побывавший не раз под огнём переправ, —

Тихо двинулись рота за ротой вперёд

По волнам, лодки, словно коней, оседлав.

 

Даже звёзды погасли. Во тьме — ни лица

И ни глаз...Люди канули в тишину.

Лишь морзянкой стучат молодые сердца,

Вёсла острыми всплесками режут волну.

 

Тучи — в клочья, и снова звёзды рябят,

И луна вдруг явилась, тиха и светла,

Но, увидев отчаянных наших ребят,

Чтоб не выдать их, лебедью уплыла.

А фашисты спят безмятежно в тепле,

И во сне им победные песни поют.

Только нет, не ходить им по этой земле.

Наши парни на смерть — и в бессмертье — идут.

 

2

...О, не ждал ты десанта, зарвавшийся враг!

Получай по заслугам!.. Ну, что — не смешно?

Мы огнём распороли полуночный мрак.

Мы ворвались в траншеи!.. И солнце взошло.

 

И фашист озверел. Врукопашную лез,

Не жалея отборных, эсэсовских сил.

Он огнём выжигал нас — с земли и с небес, —

Но обжёгся… И скоро язык прикусил.

 

Мы держались. Нам доблесть и честь дорога.

Пятачок, но он — наш!.. Не сдадим его, нет!

Словно нож, он вонзился в сердце врага,

Став залогом новых побед…

 

3

Время мчит свои годы, как волны Нева, —

Как в грядущее всадник на медном коне!..

Став седым, повторяю былые слова —

Те, что мой политрук произнёс в тишине.

 

Только вспомню ту ночь, и в глазах зарябит

От разрывов...И снова — траншеи и рвы…

Здесь земля, став железной, доныне болит;

Здесь доныне — ни деревца и ни травы.

И поныне я вижу зигзаги траншей;

Будто в оспинах, в старых воронках земля.

Сколько бомб и снарядов сюда, как в мишень,

Посылали фашисты, сердца пепеля!..

 

4

Я стою, вспоминая погибших друзей.

Пусть над братской могилой поют соловьи!..

Пусть под небом открытым тут будет музей

Нашей славы и нашей безмерной любви!

 

И высокое небо. И берег крутой.

Звёзды падают в синее небо, в росу…

И о всех, кто остался за смертной чертой,

Я по жизни суровую память несу.

Риза Халид

 

У Невского пятачка...

«Вы, живые, знайте, что с этой земли

Мы уйти не хотели и не ушли.

Мы стояли насмерть у тёмной Невы.

Мы погибли, чтобы жили вы».

Р. Рождественский

 

Ветер подул, и белые облака

Мчатся по небу, будто их кто-то гонит.

Молча стою у Невского пятачка,

Там, где Земля родная тихонько стонет.

 

Как не стонать, коль каждая пядь болит.

Сколько бы долгих лет ни промчалось — стонет.

Словно застыло время у скорбных плит,

Низко склонившись в вечном земном поклоне.

 

Ладожский ветер, как и тогда, суров,

Ветви берёз сгибает в порыве рваном.

Вижу родную надпись — Иван Лавров.

Боже ты мой...А сколько таких Иванов...

 

Каждый был чей-то сын и, возможно, брат,

Муж и отец, которого ждали дети...

А за спиной — израненный Ленинград,

И отступить нельзя ни за что на свете.

 

...Не отступили, тихо шагнув в века,

Жизни свои отдав за святое счастье,

Наши ребята с Невского пятачка,

Мир отстоять сумевшие в час напасти...

Н. Смирнова

 

Комок земли

Памяти Ивана Федорова

 

Мой первый друг, что мне других дороже,

Остался там, на левом берегу:

Не дописал, не долюбил, не дожил,

Собой дорогу преградив врагу.

 

Будь Соломон на свете, я уверен:

Мудрей библейской — судя по делам —

Отрезок жизни той, что мне отмерен,

Меж нами разделил бы пополам.

 

Несолоно хлебнув, ушла старуха,

Косой бряцая в костяной руке.

Но день и ночь земля стонала глухо,

Пылавшая на Невском пятачке,

 

Где вкривь и вкось железом все прошило,

Снег почернел, что час назад слепил…

Там наше поколение служило,

И ты, мой друг, его связистом был.

 

Там ты упал, комок земли сжимая,

Её певец, строитель и солдат.

Там, эстафету жизни принимая,

Потомок наш легко взбежит на скат.

 

Не по земле, оглохнувшей от грома,

А по весенним радостным цветам.

И пусть от них узнает наш потомок,

Какой ценой далась земля отцам.

Б. Шмидт

 

Невский пятачок

Атака за атакой в полный рост,

Сошел с ума немецкий пулеметчик.

Им место бы расширить под погост,

Но вновь атака будет этой ночью.

 

Траншею до рассвета нужно взять,

Идут вперед отряды за отрядом.

Любую цену можно нынче дать,

Чтобы пробить блокаду Ленинграда.

 

Уже грядет суровая зима.

Там хлеба нет, там дети умирают.

А впереди свинцовая Нева

От вод своих разрывы отражает.

 

Примкнуть штыки и в лоб на пулемет!

Как страшно, Господи, ведь это очень страшно —

Пятьсот шагов под пулями вперед,

И только б дотянуть до рукопашной.

 

Здесь даже ты, легионер СС,

Кто так глумился только что над нами,

Поймешь — вам ничего не светит здесь,

И сразу вдруг домой захочешь, к маме.

 

Но для тебя за голенищем нож,

И вас в окопах мы жалеть не станем.

Ведь даже если ты меня убьешь,

Я все равно достану до гортани!

 

Убьешь — меня положат на окоп,

Я все равно с друзьями буду рядом,

Мне даже мертвому так важно будет, чтоб

Я смог закрыть их сердце от снарядов...

 

Не до разбора, кто неправ в штабах,

Кто виноват, что велики потери...

Ведь вражьих душ немало в небесах,

И с ними рассчитались в полной мере.

 

Здесь еще долго будет горячо,

До ледохода будут люди драться...

Геройский подвиг — Невский пятачок

Насквозь пропитан кровью ленинградцев.

А. Колповский

 

Невский пятачок

Холодный пот горящего дождя

По сердцу бьёт и разум расплавляет.

В закате на снегу стихающего дня

Солдат в окопе кровью истекает.

 

Железный обруч душит Ленинград

И на тебя, ГЕРОЙ, сейчас одна надежда.

Он, как и ты, страны своей солдат,

Любимой матери покой хранящий нежно.

 

Он вспух от голода,

Он в страшных ранах весь.

Смешался с ночью день,

Всё силы забирая.

За ним ОТЧИЗНА,

Выше жизни — честь,

В кольце блокады

На переднем крае.

 

Плацдармом воли выжжена земля.

И лязг металла берег накрывает

В противоборстве духа и огня,

В котором жизнь солдатская сгорает.

 

Скажи, СОЛДАТ, ну чем тебе помочь?

Но ком бессилия к горлу подступает.

И невозможно в жизни превозмочь

Того, кто жизнью смерть превозмогает.

 

Не в силах потушить пожар Нева,

В века несущая историю ГЕРОЯ!

Лишь только памятью живущая трава

Его укроет от дневного зноя.

 

И вновь в грядущее уходит эшелон

С той ВЕРОЙ по ДОРОГЕ ЖИЗНИ,

С которой смертью ОН навеки обручён,

О лучшей доле для своей ОТЧИЗНЫ.

 

Спи, храбрый воин, спи, защитник наш!

Твой подвиг разум охватить не в силах.

В минуты тишины лишь ветер — вечный страж

Цветы колышет на твоей могиле...

С. Чижов

 

Пядь земли

В память о героях Невского «пятачка»,

сентябрь 1941 — январь 1943 г.

 

Героев почтили минутой молчания,

Представив на миг всю жестокость войны,

И Невский «клочок», где сражались отчаянно

За наш Ленинград, за свободу страны.

 

Пылали в округе пожаров закаты,

Вставала земля вдоль Невы на дыбы!

Но мёртвою хваткой держались солдаты

За каждую пядь обожжённой земли...

 

Зловещее пламя металось, как лава,

И смерч, полыхая, под небо взмывал!

Не раз повторялась Матросова слава —

Солдаты бросались на огненный шквал.

 

Окопы, окопы... чьей юности тропы?

Цветы полевые пред вами растут...

Земля Ленинграда — частица Европы,

Тебя защищали бойцы наши тут.

 

Бессмертия подвиг минует столетье,

Воспрянет наш город легендой живой...

Он самый красивый на всём белом свете —

Парящий, как птица, над вольной Невой!

Н. Кузнецова-Белова

 

Невский пятачок. Брожу ходами...

Брожу ходами сообщений,

Заглядываю в блиндажи.

Молчит и мокнет лес осенний,

На этом рубеже души.

 

Ещё окопы, да окопы.

Год сорок первый тут, как тут.

За тридевять земель Европа,

В которой нас ещё не ждут.

 

За тридевять земель Победа.

И ротный жив, и жив комбат.

Они ещё после обеда

Сидят и курят самосад.

 

И медленно дымок витает.

И молча курит военком.

Никто судьбы своей не знает,

Никто с ней, лично, не знаком.

 

Её косые светотени

На лицах, на передовой...

Иду ходами сообщений

В год сорок первый и второй...

Ю. Фрумкин-Рыбаков

 

«Пятачок»

Больше года в азарте таком,

Что рождает безумную спешку,

Поиграла война «пятачком»,

Посмотрела — орёл или решка?

 

С «пятачка» мы на запад пошли,

И дымиться остались за нами

Сотни метров изрытой земли,

Что потомки засыплют цветами.

Л. Хаустов

 

Есть такая земля (поэма)

Голос в трубке —

знакомый, забытый

в эти годы, что прожиты врозь, —

словно провод, в бою перебитый,

лишь сегодня срастить удалось.

 

Шутка ль дело —

увидеться снова,

(я и думать об этом забыл!)

с невредимым,

с тем самым Костровым,

что мне братом под пулями был...

 

Вот и встреча.

Гляжу я на друга:

он как будто и тот и не тот,

но ремень,

запоясанный туго,

в нем солдата еще выдает.

 

Перед нами —

меняющий краски,

парусами одетый залив.

В «Поплавке» мы сидим,

по-солдатски

заливное ножом разделив.

 

Мы порой умолкаем.

И это

значит прежний вести разговор,

как тогда в ожиданье ракеты,

согревая ладонью затвор.

 

Быстро кончился вечер короткий,

музыканты покинули зал,

Николай на казбечной коробке

обгорелою спичкой писал.

 

С виду —

два пожилых человека,

а по сути —

два юных дружка.

— Тут мой адрес. —

И пачку «Казбека»

он мне сунул в карман пиджака.

— Ну, бывай... —

А потом, уже дома,

закурив, я на пачку взглянул,

и опасный, забыто-знакомый

мне в лицо ветерок потянул.

 

Коробок этот в буквах неловких

долго-долго держал я в руке.

«Как-нибудь заезжай.

Я — в Дубровке,

в той, которая на «п я т а ч к е».

 

* * *

В сентябре сорок первого года

(я опять возвращаюсь к нему)

не решился форсировать с ходу

наступающий немец Неву.

 

У бойцов поредевших дивизий,

что прикрыли собой Ленинград,

родилось и осталось девизом:

«Умереть, но ни шагу назад!»

 

Был снарядами весь перепахан

этот левобережья клочок,

и, пропитанный кровью, как плаха,

имя он получил — пятачок.

 

Пулеметным освистанный ветром,

у немолчного грома в плену,

в ширину он был два километра

и совсем пустяки — в глубину.

 

Раскаленным железом месила

эту землю война, и притом

становилась землянка могилой,

а воронка бывала жильем.

 

Там дивизии таяли наши,

снайпер снайперу целил в зрачок,

но держался,

по-русски бесстрашен,

став легендой живой,

пятачок.

 

* * *

В будний день ленинградского лета

за. какие-нибудь полчаса

на автобусе, солнцем прогретом,

до Арбузова я добрался.

 

Видя очень далекое — близким,

по асфальта прямой полосе

я дошел до того обелиска,

что стоит в стороне от шоссе.

 

И как будто из едкого дыма,

из бомбежки, что сводит с ума,

я глядел,

как на дивное диво,

на Московской Дубровки дома.

 

Чтоб виденье мое не пропало,

чтоб оно не исчезло из глаз,

я вперед зашагал,

и купалось

в окнах солнышко, как напоказ.

 

Чтобы в чувствах своих разобраться,

я присел на крылечке в тени.

Тут и начал вокруг собираться

босоногий отряд ребятни.

 

И, горластый,

стал сразу он тише,

отступил за поленницу дров,

как я только спросил ребятишек:

— Ну, а кто между вами Костров? —

 

И тотчас же,

как будто из строя,

где мои боевые друзья,

донеслось,

прозвучало

родное,

с чуть заметною гордостью:

— Я! —

 

Был он в майке, измазанной варом,

лет тринадцать ему,

а лицом,

что темнело шершавым загаром,

удивительно схож был с отцом.

 

Сразу принято нами решенье —

мы пошли по былым рубежам,

вдоль заплывших ходов сообщенья

по заросшим травой блиндажам.

 

Шел парнишка хозяйской походкой,

сушняком камышовым шурша,

каждый шаг отмечался находкой,

от которой сжималась душа.

 

Говорил он привычно-спокойно,

поднимал, чтобы видеть я мог,

то покрытую ржавью обойму,

то пробитый насквозь котелок...

 

* * *

Подошло.

Обожгло.

Приковало.

Озарило до донышка жизнь,

властью молодости приказало

отгремевшему:

снова вершись!

 

И опять я добрее и злее,

будто снова над нами беда, —

это в сердце,

что мужеством зреет,

все сначала

и все, как тогда:

 

ветки тянутся в окна казармы,

почки жадно разинули клюв,

По-мальчишески пялим глаза мы,

к подоконникам грудью прильнув.

 

Вот мы моемся в бане повзводно

за блокадную зиму впервой,

и всамделишной,

водопроводной

обливаем друг дружку водой.

 

Мимо темных громад Ленинграда,

по его магистралям пустым

мы шагаем полночным парадом,

по-курсантски прощаемся с ним.

 

Вместе с нами,

от ветра тугая,

ночь вступает на Охтинский мост,

по-солдатски кремнем высекая

в синем сумраке искорки звезд.

 

Заменив сапогами обмотки,

получив снаряженье свое,

на себе после санобработки

непросохшее сушим белье.

 

Кубари привинтили к петлицам

с пехотинской эмблемой своей,

Под ногами у нас половицы

отзываются скрипу ремней.

 

Как надел мой приятель обнову,

я почувствовал, черт побери,

вроде зависти что-то к Кострову:

так притерлись к нему кубари.

 

Значит, вправду нам больше не надо

пузом греть на учениях снег,

драить вымытый пол по наряду

и шагать, как один человек.

 

С вещмешком, что набит до отказа,

как положено это бойцу,

я в строю при зачтенье приказа

недвижимо

стою на плацу.

 

И блокадной поры музыканты

не жалеют ни легких, ни ртов,

Вот теперь мы уже не курсанты —

командиры стрелковых взводов.

 

Так становится

явью и былью,

что тревожно томило вчера...

Грозно грянули

наши фамилии

и армейских частей номера.

 

Колька тронул мой локоть рукою, —

желваки под провалами щек:

— Под Дубровку нам топать с тобою,

эх, подбросили нам пятачок!

 

* * *

Друг,

ты помнишь —

при выкладке полной,

но без всякого. строя,

гурьбой

вышли мы на шоссе,

и привольно

нам вздохнулось...

Пошли мы с тобой

и, казалось, совсем позабыли,

кто мы есть и шагаем куда.

Облака невысокие плыли,

и в лощинах стояла вода.

 

Две березы сплетались ветвями

над большою землянкой штабной.

Сам комдив побеседовал с нами

на пригретой полянке лесной.

Не смягчая улыбкою взгляда,

он закончил слова свои так:

— Здесь мы держим ключи

Ленинграда! —

и решительно стиснул кулак.

 

На поляне,

где пахло цветами,

под лучами окрепшей весны,

было слышно,

как пчелы летали

возле самого края войны...

 

* * *

То ли дружбе курсантской в угоду,

то ли случай нам выпал такой, —

только с Колей Костровым по взводу

получили мы в роте одной.

 

Мы ночами

меж кочек плутали

из землянки в землянку ползком,

и заветные письма читали,

и делились армейским пайком.

 

Может, завтра пойдем к переправе

под навесным огнем батарей...

И, ни капельки в том не лукавя,

говорили мы:

— Только б скорей! —

 

Это чувство солдатам знакомо:

будь что будет,

была не была!

Мы ведь знали:

дорога до дому

через эту Дубровку легла.

 

Как ни жди — а внезапно такое:

был приказ доведен до солдат,

и почувствовал каждый спиною,

что глядит на него Ленинград.

 

Поздней ночью пришли на исходный,

растеклись по извивам траншей,

плеск Невы по-сентябрьски холодной

иногда долетал до ушей.

 

Я в тот берег старался вглядеться,

принимая отдачи толчок.

Вот и мне довелось наконец-то

повстречаться с тобой,

пятачок!

 

Взмахи вёсел упрямо-тверды,

ест глаза дымовая завеса,

и смертельная близость воды,

и вокруг не видать ни бельмеса.

 

Словно только и жил — для броска,

через бруствер я прыгнул в траншею,

и холодная струйка песка

побежала со стенки за шею.

 

Что успеешь в бою разглядеть?

Но своими я видел глазами

те окопы, где негде сидеть, —

так забиты они мертвецами.

 

Вот связист телефон полевой

подтащил мне и крикнул:

— Готово! —

И сквозь режущий грохот и вой

я услышал в нем голос Кострова:

 

— Ну, рассказывай, как там у вас,

все ли ты одолел загражденья?

Я начну продвигаться сейчас... —

И умолк телефон...

Поврежденье...

 

Я не видел тот дьявольский смерч,

что поднялся и сник надо мною.

Ни удара,

ни боли —

как смерть.

Лишь потом,

удивлен тишиною,

я очнулся.

Прибрежный песок,

как подушка, лежал в изголовье.

Я запомнил твой вкус, пятачок, —

вкус земли, перемешанной с кровью...

 

* * *

Сенокосным темнея загаром,

чуть охрипший от невских ветров,

в светлой горнице,

за самоваром

мне рассказывал Коля Костров:

 

— Я с семьею сюда перебрался

только в сорок девятом году

и — не буду скрывать — испугался,

и подумалось мне — пропаду!

 

Но с женой мы тогда порешили,

просидев до рассвета вдвоем:

тут солдаты под пулями жили,

а при мире и мы проживем.

 

Не ахти как любезно земля

принимала нас первое лето —

мы снарядов и мин

штабеля.

натаскали с площадочки этой.

 

Оттого, что родной нам была,

эту землю душа пожалела.

Здесь лет пять и трава не росла,

а чего удивляться — железо!

 

Это ж факт! —

на просторе страны

нам бы места хватило, скажу я,

но неужто же бросить должны

люди русские землю такую?

 

— Знать, сюда тебя крепко привадил

и сыновний и воинский долг.

Знаешь, вспомним-ка песню, приятель,

про стрелковый, про нашенский полк.

 

По Неве отходили солдаты,

И стонал под дивизией лед.

Оставался лишь триста тридцатый

Полк стрелковый, прикрывший отход.

 

В дело шли и штыки и гранаты,

И накатывал огненный вал.

Это доблестный триста тридцатый

Полк стрелковый отход прикрывал.

 

Словно спички, ломались накаты,

Но закрыты фашистам пути,

И последним он, триста тридцатый,

Должен был по Неве отойти.

 

Только тронулся лед ноздреватый,

Загремел ледоход, закипел,

И случилось, что триста тридцатый

Не успел отойти, не успел...

 

В сердце есть незабвенные даты,

Долу клонится знамени шелк.

То сражается триста тридцатый

До последнего писаря полк.

 

* * *

В окна ломится ветками сад,

перезревшим укропом пахнуло,

и плодами, что густо висят,

ветки яблоневые погнуло.

 

И акации желтой стручки

на полуденном солнце пригрелись,

и смородины черной зрачки

на земную красу засмотрелись.

 

Здесь, где столько цветов прижилось,

где подсолнухи рыжие дремлют,

словно богу,

вторично пришлось

человеку создать эту землю.

 

Это он ее всю перебрал,

очищал, продвигаясь вершками,

выбрал тоннами рваный металл,

сделал землю своими руками.

 

Мы стояли в густой тишине,

ей, как песне хорошей, внимая.

И сказал Николай:

— О войне

я все реже теперь вспоминаю...

 

Наконец мы простились,

Густел

разнотравьем настоянный вечер.

Николай на крылечке сидел,

обнимая сынишку за плечи.

 

Понял я, что сюда, на Неву,

я приехал не в давнюю юность,

что грядущее здесь наяву

к сердцу так горячо прикоснулось.

 

* * *

Шел я в жизнь,

поднимался и падал:

и забыл за тревогами дня,

что среди рубежей Ленинграда

есть такая земля у меня,

на которую, что б ни случилось,

что б ни встретилось мне на пути, —

никому не сдаваясь на милость,

я смогу отовсюду прийти,

днем и ночью,

зимою и летом,

ничего от нее не тая, —

ведь земля под Дубровкою эта —

я доподлинно знаю — моя!

 

Наплыла темнота постепенно,

стрекотал работяга-сверчок,

медовеющим запахом сена

опьяняет меня пятачок.

Пятачок,

где рождаются дети,

где встают молодые сады,

где ничто не смутит на рассвете

ясность воздуха,

свежесть воды,

где заря над Невой разгорелась,

полыхнула на птичьем крыле...

Мир —

ты времени мудрая зрелость,

верность наша

вот этой земле.

Л. Хаустов

 

Невская баллада

 

1

Мы отступали. Грудь кипела

Досадой, злобой и тоской.

Вот сдали Мгу. Вот сдали Пеллу.

И до Невы — подать рукой.

 

Мы отступали. Было больно.

Вот Шлиссельбург. А там куда?

Там дальше Ленинград. Там Смольный —

Звезда, светившая года.

 

Нет. Если сказано солдату —

Во что бы то ни обошлось —

Стоять!.. Нет дисков — есть граната.

Гранаты нет — есть в сердце злость.

 

Так под напором вражьей стали

В тревожных отблесках ракет

Устами тысяч мы сказали

Свое решительное — нет!

 

Нет! Леденящая свирепость

Кипела, пенилась в сердцах.

Мы сдали Шлиссельбург. Но крепость...

От крепости мы — ни на шаг.

 

2

Пустыми жадными глазами

Смотрел немецкий генерал

На то, что есть еще за нами,

На то, что он еще не взял.

 

Но раздалась команда сухо:

— Огонь!

И вмиг из темноты

«Орешек» застонал, заухал,

Как будто вырос из воды.

 

Когда ж заря сверкнула ало

Над зыбью ладожских песков,

Из рук дрожащих генерала

Упал неверный перископ.

 

3

Цвела тельняшка голубая,

Переливаясь на груди.

Что стонешь ты, волна морская,

Кому кричишь: — Не уходи!

 

Последнее, что тут осталось,

На левом берегу Невы, —

Боль обагренная, усталость,

Да горечь выжженной травы.

 

Да пятачок земли, зажатый

Врагов стальной полудугой,

Гремящим пламенем объятый,

Отрезан от своих Невой.

 

4

Но он стоит. Он непокорен,

Изрытый пятачок земли.

— Моряк, моряк, ты помнишь море,

В тумане светлом корабли?!

 

Конечно, помнишь. Как не помнить

Все, чем дышал, любил и жил.

Солоноватый воздух полдня,

Лучей горячие ножи.

 

Все, все встает и исчезает,

Как бы в тревожном полусне —

И мол, и полулунья чаек

В сверкающей голубизне.

 

И та, с глубокими глазами

Морской изменчивей волны,

Встает и с голубыми снами

Уходит, и уходят сны.

 

Снаряд в траншее разорвался.

И тишина потрясена.

И снова обжигает пальцы

Ствол, раскаленный докрасна.

 

И снова немцы по траншеям

Идут к Неве. Она — вот-вот.

И снова бьет их, стервенея,

О снах забывший пулемет.

 

Так много дней. И так всю осень,

Не засыпая ни на миг,

Он косит, косит, косит, косит

Штурмующие толпы их.

 

Так пятачок, огнем охвачен,

Изрыт бессчетным градом бомб,

Жил, пред глазами их маяча,

Исполосованным горбом.

 

Жил пятачок. А вражья сила

Накапливалась для броска.

Жил пятачок, покамест жило

Крутое сердце моряка.

 

Жил. И однажды в час рассвета

Не задымили блиндажи.

Моряк позвал друзей. Ответа?!

Ответа не было в тиши.

 

Моряк старается не слушать

Назойливых далеких волн.

Но пулемет все глуше, глуше

Стучит... И остывает ствол.

 

И вот рука его сдавила

Гранаты светлое кольцо.

И смерть навеки искривила

Врага зеленое лицо.

 

5

Мы сдали пятачок. Чего же,

Чего еще осталось нам?!

Смотреть, как кровяной рогожей

Рассвет склоняется к волнам.

 

Мы сдали пятачок. От боли

Глаз земляных не разомкнуть.

Солдат, ты плачешь. Не грешно ли

Теснить немым страданьем грудь!

 

Подобно дорогому слову,

Что унесла с собой волна,

Как год назад тому, к нам снова

Пришла зеленая весна.

 

Сирень, увешанная болью

Цветов дымящихся своих,

Заставила вздохнуть любовью

Над сонной зыбью волн седых.

 

И над солдатскою бедою

Взметнула жаворонков хор,

Чтоб после огневого боя

Расправил шапки четок бор...

 

Так шла весна. Мы по окопам

Валялись в глине и песке.

Разведчик — с точным перископом,

Стрелок — с винтовкою в руке.

 

Так дни за днями проходили

В злом ожидании тревог.

Снаряд поднимет тучу пыли,

Невы прольется холодок.

 

И снова тишина. И стынет

От ожиданья в жилах кровь

И небосвод стекольно-синий

Воспоминаньем дышит вновь.

 

У задремавшей батареи,

С шинелей отряхнув песок,

Мы вновь глядим, как голубеет

На берегу Невы лесок.

 

Глядим. А сердце крикнуть хочет:

— Когда ж пойдем! Когда же мы

Возьмем, раздвинув сумрак ночи,

Левобережные холмы.

 

Прошла весна, как сон. И лето

Прошло, как новый долгий сон.

Орудья постреляют где-то,

«Горбач» уйдет за горизонт.

 

Ударят выстрелы сухие.

Растает в воздухе дымок.

А после вновь дела мирские:

Консервы, хлеб и котелок.

 

И вновь, и вновь тоска о бое.

Ну вот немножко бы... Хотя б...

И вот в червонном пыльном зное

Пришел и загремел сентябрь.

 

5

Мы этой ночи не забудем.

Беззвездной ночи сентября.

Подняли хоботы орудья,

Предгрозьем темный лес набряк.

 

А по траншеям, по зигзагам,

По лесу, в сторону реки

Всю ночь подтягивались шагом

В ночи неслышные полки.

 

И, сделав перекур короткий,

Все руки вымазав в смоле,

Солдаты продвигали лодки

По вымоинам на земле.

 

И вот назначенного часа

Настал неумолимый взрыв,

Тьмы перекошенную массу

Ракет сиянием изрыв.

 

И грохнули, и захмелели

Орудий длинные стволы.

И странно возникали ели

Из непроглядной гулкой мглы.

 

Трусливого — везде осудят.

Героя — отблагодарят.

Мы этой ночи не забудем,

Безглазой ночи сентября.

 

Качнулись лодки. Потонули

Во мраке, выжженном дотла.

Свистели пули. Пели пули.

Шарахалась, гудела мгла.

 

Вперед, вперед! И лодка — в щепки!

До берега не дотянув.

А люди: кто за щепку — цепкий,

А кто и просто так — ко дну.

 

Но ни утраты, ни потери

Нас не свернули в этот час.

Вперед! Вот, вот он, левый берег,

Так долго ожидавший нас.

 

6

Вот, вот он, злобою щетинясь,

Открыл огонь, но опоздал.

Уже моряк и пехотинец

Последний рассекают вал.

 

И на берег! И раз за разом

Летят лимонки. Пыль и стон.

Траншеи, страшные для глаза,

Взял наступавший батальон.

 

Когда ж был пятачок очищен

И враг разбит и оттеснен,

Дымясь по серым пепелищам

Заря взошла на небосклон.

 

И снова потонули в гуде

И ленточки, и якоря.

Нет! Этих дней мы не забудем,

Дней боевого сентября.

 

Чтобы ветра, опять как бурку,

Зарю над Ладогой несли,

Чтоб красный флаг над Шлиссельбургом

Взметнулся, — флаг родной земли!

Г. Суворов

 

На Невской Дубровке

Земля здесь столько весен не рожала.

Я вижу: человек немолодой

берет комок, тугой, горячий, ржавый,

и, разминая, сыплет на ладонь.

 

А в эту землю столько стали вбили

и столько жизней уместилось в ней,

что обрывает руку горстка пыли,

а пальцы прикипают к ней сильней.

 

Кулак разжав, он силится вглядеться

в запекшийся в горсти дубровский ком,

и видится обугленное сердце,

прошитое осколком и ростком.

А. Плахов

 

Люди Невской Дубровки

У пластины залива

Под лучами заката

Сосен медная грива

Сверху в три переката.

 

В огневеющем диве

Ветер лодку качает.

Валуны на заливе —

Постаменты для чаек.

 

Птицы — словно лепные...

Впрочем, я отдыхаю,

Все настои земные

Полной грудью вдыхаю.

 

И ничто ни от взора,

Ни от слуха не скрыто:

Звон черничного бора,

Сон лесного гранита.

 

На опушке березы

В ослепительном свете,

Голубиные росы

В убывающем лете.

 

Но однажды транзистор

На оранжевой тропке

Вдруг роняет басисто:

«Люди Невской Дубровки...»

 

Сразу — как не бывало

Отпускного покоя.

Тишину разорвало

Перекатами боя.

 

И зажглись над снегами

В этом дьявольском жаре

Из-под касок глазами

Лица в черном загаре.

 

Люди Невской Дубровки

Так сражались, держались,

Что на каменной бровке

Дни и ночи смешались.

 

Кто дышал этим адом,

Не забудет, как били

Землю бомбой, снарядом,

Колотили, долбили,

 

Всю как есть окропили

Градом крови и стали,

Но ее не убили,

Не отбили, не взяли.

 

Окна светятся миром,

А деревья над склоном

С кленом — как с командиром

В полушубке зеленом.

 

Под музейною крышей

Партбилеты, винтовки.

Вас я вижу и слышу,

Люди Невской Дубровки.

 

Пусть хлебнул не с лихвою

Из котла той годины,

Но она над Невою

Собрала мне седины.

 

Серебро, что скрутила

Из метелей блокады,

Подняла, закрепила

На висках, как награды...

 

Так божественно тихо!

Нитки солнечной пыли,

Накалилась брусника,

Птицы к югу поплыли.

 

И с оранжевой тропки

В журавлином потоке,

Люди Невской Дубровки,

К вам летят мои строки.

А. Чепуров

 

Дубровка

Вот именно здесь был убит мой друг.

Высотка... Траншей следы...

«Утешься! Цветами пестреет луг,

Над пеплом шумят сады.

 

И радуга встала — добрый знак,

И светел вешний рассвет...»

Я знаю, знаю — все это так,

Но друга все-таки нет.

В. Шефнер

 

Встреча с Невской Дубровкой

«И оттеснив врага от волн полночных,

Мы завязали с ним гранатный бой.

Мы твердо знали…

Да, мы знали точно —

Победу нам дают лишь кровь и боль».

Георгий Суворов.

Из стихотворения, посвященного

гвардии капитану А. В. Строилову.

 

Выросло шоссе, а был проселок.

Новенький с иголочки поселок.

В третье воскресенье сентября

Нам шофер объявит остановку:

— Выходите. Невская Дубровка. —

 

Осень. Клены цвета янтаря.

Человек в потертом пиджаке

Медленно направится к реке.

На гранатный бешеный бросок —

Всей земли-то — Невский пятачок!

 

Для него, для бывшего комбата,

Здесь, как в храме, все навеки свято.

Рядом с ним убитые бойцы —

Неродившихся детей отцы.

 

Кровь сбегает чернотою щек

На окопный стынущий песок.

Он спиной к Неве, лицом к врагу

Бой ведет на левом берегу.

 

Отойдите и его не троньте!

Он опять на Ленинградском фронте!

П. Ойфа

 

Рассказ ветерана 67-й армии Ленфронта

Есть такое место — Озерки.

Память завязала узелки.

Не забыть мне ту экипировку.

Пулемёты, а не рюкзаки

Мы тащили к берегу реки,

Выходя на Невскую Дубровку,

 

И в лесочке сделали привал…

А сосед мой очень горевал.

— Ни к чему, — ворчал нетерпеливо.

Он уже у смерти побывал,

Но — вернулся и переживал,

Что не хватит злости до прорыва.

 

Эта злость сидела в нём что гвоздь,

Хоть и был прострелен он насквозь…

Мне казалось — злость его питает…

Мы фашиста выбили в тот раз.

Чувство — это, брат, боезапас…

А бывает, злости не хватает…

И. Смирнов

 

Невская Дубровка

Б. Пидемскому

 

Мы с товарищем бродим по Невской Дубровке,

Два довольно-таки пожилые хрыча,

Будто мы разломили на круг поллитровку,

Мы с товарищем плачем и солдатские

песни поем сгоряча.

 

Вот он, берег Невы сорок первого года.

Двадцать лет поднималась и жухла трава,

Шли дожди и снега, лишь одна оставалась

пехота, —

Та, что в берег вцепилась, от дивизии рота

В сорок первом году, ни жива, ни мертва.

 

Вспоминает полковник лейтенантское звание,

Вспоминает о Женьке, санитарке глазастой, —

Как она полоскала рубашку свою и рвала,

как ромашку, для раненых, —

И смеется, как будто бы вспомнил о счастье.

 

А в траве земляника пылает на брустверах,

И солдаты лежат между ржавыми минами,

И, наверное, Женька — красавица русая —

Пулеметом порубана, где-то рядышком, милая.

 

Вспоминает полковник, а земля исковеркана,

Двадцать лет ничего на земле не разгладили,

Да и мы — как земля, — наша память, наверное,

Будет тоже, как эта земля, вечно в ссадинах.

 

На шоссе ждет машина нас, зря надрывается.

От воронки к воронке над траншеями медленно

В бой на Невской Дубровке от земли отрываются

Пять солдат с лейтенантом, из роты последние.

 

Ничего нет вокруг, но велением памяти

Мины рвут тишину, лейтенант чертыхается,

И солдаты встают… Воздвигается памятью памятник,

Там, где нету его, но стоять ему там полагается.

 

А вокруг — мирный луг, а вокруг — жизнь нормальная.

По Неве к Валааму плывет теплоход, полон песнями.

Но сердца, словно компасов стрелки над аномалией,

Бьют о ребра вовсю, будто тесно им, тесно им.

 

А водителю Вите лет двадцать, не более,

Столько, сколько нам в армии было когда-то.

Он включил себе радио, не идет с нами в поле,

Наши слезы и песни ему не понятны.

 

Чтó ему это поле, — как нам Куликово, не боле!..

Хлещет радио джазами над погостом

в костях и металле.

Мы с товарищем, с нашею славою, с болями,

Эпопеей для Витьки, историей стали.

 

Только мы не история, мы в нее не годимся, —

В нас ликуют и плачут железные годы,

И живут там солдаты, и хрипят: «Не сдадимся!».

Делят хлеб и патроны у бездонного брода.

 

Делят хлеб и патроны, разгружают понтоны.

Нам бы надо обидеться на курносого Витю,

Но у жизни есть горя и счастья законы,

Наше — нам, юность — юным, и мы не в обиде.

 

И зачем ему, Витьке, за нас нашей памятью

мучиться.

Ах, зачем, все равно у него не получится.

 

Свищут птицы, горит земляника на брустверах,

Полон Витька к истории благодарности и уважения.

Он глядит на шоссе и на девочек в брючках,

без устали

Мчащих велосипеды вдоль древнего поля сражения.

С. Орлов

 

Синявинские высоты

 

Синявинские высоты — возвышенности, достигающие 50 метров, в Кировском районе Ленинградской области, ставшие одним из ключевых мест боёв за Ленинград в 1941-1944 годах. Здесь проходили четыре из пяти попыток прорыва блокады. На Синявинских высотах, стратегически важной территории южнее Ладожского озера, между городком Шлиссельбургом и поселком Мга шли одни из самых жестоких и кровопролитных боев в истории человечества. Это была война в суровом климате, в лесу и на топких болотах. Война с большими потерями, оценить которые можно только по приблизительным меркам. Точное число воинов, погибших здесь и до сих пор не найденных, не знает никто.

Блокада Ленинграда началась 8 сентября 1941 года. К этому времени немцы захватили Синявинские высоты с близлежащими посёлками и вышли на южный берег Ладожского озера, разделив два наших фронта: Ленинградский и Волховский. Они укрепились на высотах 43.3 и 50.1 и держали под прицелом всю территорию. Отбить эти высоты у немцев означало разорвать кольцо блокады. Именно здесь сочли наиболее целесообразным сосредоточить силы для главного удара, т. к. расстояние между двумя фронтами, Ленинградским и Волховским, составляло всего 10-15 километров. Еще одной причиной того, что район деревни Синявино стал местом жесточайших боев под Ленинградом, было то, что сама деревня и прилегающие к ней районы располагались на цепи Синявинских высот, господствовавших над всей округой. Сторона, захватившая высоты, имела возможность контролировать обширную территорию от Ладожского озера на севере до реки Мги на юге.

Первыми попытками советской армии прорвать блокаду и захватить высоты стали 1-я и 2-я Синявинские операции. 10 сентября началось наступление 54-й отдельной армии (1-я синявская операция), которое хоть и не привело к прорыву блокады, но заставило немецкие войска отказаться от наступления вдоль южного побережья Ладожского озера в сторону реки Свирь. В результате к началу октября 1941 г. сформировался так называемый «шлиссельбургско-синявинский выступ» («бутылочное горло») шириной всего около 10-12 километров — арена кровопролитных боёв в 1941-1943 гг.. В ходе 1-й синявинской операции передовые части 54-й армии прорывались в район Синявино (к озеру Синявинскому, к окраинам деревни Синявино, к Рабочему посёлку № 7), но удержаться на этих позициях не сумели.

По плану 2-й синявской операции район Синявино был намечен как место встречи советских войск, но наступавшие с востока с территории Невского «пятачка», как и дивизии 54-й армии, наносившие удар с запада, не смогли глубоко вклиниться в немецкую оборону, и район Синявино не был зоной непосредственных боевых действий. Единственным успехом этих операций можно считать создание Невского пятачка — плацдарма, впоследствии сыгравшего важную роль в прорыве блокады. Советские войска продвинулись лишь на 10 километров и понесли большие потери, в разы превысившие потери противника. Несмотря на последовательные поражения в наступательных операциях вокруг Синявино, а также Любани (Любанская операция 1942 года), было решено продолжить попытки захватить высоты. Синявинская операция началась в конце лета 19 августа 1942 года. 27 августа войска Волховского фронта перешли в наступление, нанося удар с востока на участке фронта шириной в 15 километров от Липок до Воронова. Непосредственно на район Синявино был нацелен 6-й гвардейский стрелковый корпус. За два дня 19-я гвардейская стрелковая дивизия продвинулась на запад на 5,5 километров и к исходу 29 августа вышла на подступы к посёлку Синявино, а 24-я гвардейская стрелковая дивизия, действовавшая чуть левее, вела бой в районе озера Синявинского. 30 августа передовой отряд 19-й гвардейской дивизии ворвался в посёлок, захватив при этом 6 тяжёлых орудий и склад с боеприпасами. К концу дня части дивизии вели бой в 200 метрах восточнее Синявино и непосредственно на южной окраине посёлка. Полностью овладеть Синявино дивизии не удалось. Советские части несли большие потери от пулемётного и артиллерийского огня с вражеских позиций на Синявинских высотах и продвинуться дальше вперёд не смогли. После 6 сентября бои приняли позиционный характер. Во второй половине сентября противник перешел в контрнаступление и отбросил советские войска на исходные рубежи. К началу октября положение сторон стабилизировалось.

Результатом операции Искра стало соединение Ленинградского и Волховского фронтов в районе деревни Марьино (западнее Синявино) и прорыв блокады Ленинграда. Взятие высоты 43.3 и Шлиссельбурга изменило ситуацию. За 17 дней была построена временная ж/д ветка, соединившая Ленинград с Большой землёй по южному берегу Ладожского озера. Синявинские высоты были взяты лишь в сентябре 1943 года, а село Синявино, один из немецких укрепрайонов, оставалось под контролем захватчиков до полного отступления немецкой армии в 1944 году. Участники сражений называли эти бои адом на земле. За всё время боёв на Синявинских высотах погибло 360000 человек, больше, чем Великобритания потеряла за всю 2 Мировую войну.  За всё время до полного прорыва блокады на Шлиссельбургско-Синявинском выступе погибло от 400 до 800 тысяч наших воинов, было сожжено много деревень в районе Синявинских высот.

Память погибших в сражениях за Синявинские высоты и местного гражданского населения была увековечена в воинском мемориале, который так и назвали — «Синявинские высоты». Создать мемориал было решено к 40-летию Победы. Оригинальность замысла заключалась в том, что отдельно стоящие памятные объекты следовало объединить в единую мемориальную зону с центральным мемориалом, расположенным в районе Синявинских высот. К сожалению, осуществить этот замысел полностью не удалось. Полноценный мемориал существует пока только на Синявинских высотах.

Мемориал «Синявинские высоты» К мемориальному сооружению около высоты 43.3 ведут три заасфальтированные аллеи, по краям которых располагаются более 60 мемориальных плит с именами погибших красноармейцев (более 3 000 имён). Аллеи приводят на площадь с центральным обелиском «1941 — 1944» и со стеной Памяти. Выстроились рядами братские захоронения — огромные земляные холмы, покрытые травой. На них кресты, венки и солдатские каски, изъеденные ржавчиной. В братских могилах захоронено более 15 000 человек.  Памятный мемориальный знак высится на месте уничтоженного села Синявино. В нём до войны было 203 домохозяйства. В 1941 году село заняли гитлеровцы, и только в январе 1944 года оккупанты отступили, стерев с лица земли это старинное поселение. Памятный знак в виде металлического дерева с обугленными ветвями на фоне голубого неба: на чёрных ветвях название села, на стволе — табличка, рассказывающая о его трагической судьбе.

 

Синявино

Ольге Берггольц

 

Я ранен был в 9.30 утра

На высотах Синявина в 43-м году,

В сентябре, 15-го. Словно это вчера

Я, орущий в атаке, упал на ходу.

 

А 131-й гвардейский стрелковый

Ордена Красного Знамени — мой

Полк, выполняя задачу толково,

Навязал на высотах противнику бой.

 

Тот сентябрь только что первой прожелтью выткал

Жалкий поля клочок, где, брошен пластом,

Я зубами поспешно рвал белую нитку

На индивидуальном пакете своем.

 

И уже издалека, сквозь беспамятство, выстрелы,

Словно спирт, оглушил меня бережно сон.

Сладкий запах бинтов, горький — вянущих листьев

В медсанбатовской роще —

Я сюда принесен.

 

И, как время, песок пропуская меж пальцев,

Молчалив и восторжен, глядел в небосвод.

А повязки на ранах от крови слипались,

А битва, как жизнь, уходила вперед.

П. Ойфа

 

* * *

В сентябре 1943 года войска Ленинградского фронта заняли высоту около Синявино, с которой враг вел обстрел единственной железной дороги в Ленинград... Это было в дни блистательных наших побед на Украине.

 

Мой друг пришел с Синявинских болот

на краткий отдых, сразу после схватки,

еще не смыв с лица горячий пот,

не счистив грязь с пробитой плащ-палатки.

 

Пока в передней, тихий и усталый,

он плащ снимал и складывал пилотку, —

я, вместо «здравствуй», крикнула: — Полтава!

— А мы, — сказал он, — заняли высотку...

 

В его глазах такой хороший свет

зажегся вдруг, что стало ясно мне:

нет ни больших, ни маленьких побед,

а есть одна победа на войне.

 

Одна победа, как одна любовь,

единое народное усилье.

Где б ни лилась родная наша кровь,

она повсюду льется за Россию.

 

И есть один — один военный труд,

вседневный, тяжкий, страшный, невоспетый,

но в честь него Москва дает салют

и, затемненная, исходит светом.

 

И каждый вечер, слушая приказ

иль торжество пророчащую сводку,

я радуюсь, товарищи, за вас,

еще не перечисленных сейчас,

занявших безымянную высотку...

О. Берггольц

 

Синявино

Горбом высотка средь болота,

Её брала в войну пехота.

Ржавеют гильзы между пней —

Немых свидетелей тех дней.

 

В траншеях и по стенкам дзота,

Что были взяты энской ротой,

Чьи люди шли на пулемёт,

Брусника красная растёт…

 

И кажется, что утром ранним

Земля-солдат во сне кричит —

У ней опять открылись раны:

Живая плоть кровоточит.

Л. Горшков

 

На Синявинских кручах

На Синявинских кручах

Уж давно тишина…

Бродят мирные тучи,

Тихо светит луна.

 

Чуть заметны окопы,

След воронок и рвов…

Все болотные топи

Под зеленым ковром.

 

Там вон лес подрастает,

Тут бушует лоза…

Память книгу листает,

Возвращает назад.

 

Много вижу растений,

Больше — павших солдат.

Их безмолвные тени

Вечно рядом лежат.

А. Пахомов

 

Воспоминание о пехоте

Пули, которые посланы мной,

не возвращаются из полёта,

очереди пулёмета

режут под корень траву.

Я сплю, положив под голову

Синявинские болота,

а ноги мои упираются

в Ладогу и в Неву.

 

Я подымаю веки,

лежу усталый и заспанный,

слежу за костром неярким,

ловлю исчезающий зной.

И, когда я

поворачиваюсь

с правого бока на спину,

Синявинские болота

хлюпают подо мной.

 

А когда я встаю

и делаю шаг в атаку, —

ветер боя летит

и свистит у меня в ушах,

и пятится фронт,

и катится гром к Рейхстагу,

когда я делаю

свой

второй

шаг.

 

И белый флаг

вывешивают

вражеские гарнизоны,

складывают оружье,

в сторону отходя.

И на мое плечо

на погон полевой, зелёный

падают первые капли,

майские капли дождя.

 

А я всё дальше иду,

минуя снарядов разрывы,

перешагиваю моря

и форсирую реки вброд.

Я на привале в Пильзене*

пену сдуваю с пива

и пепел с цигарки стряхиваю

у Бранденбургских ворот.

 

А весна между тем крепчает,

и хрипнут походные рации,

и по фронтовым дорогам

денно и нощно пыля,

я требую у противника

безоговорочной

капитуляции,

чтобы его знамена

бросить к ногам Кремля.

 

Но, засыпая в полночь,

я вдруг вспоминаю что-то,

смежив тяжёлые веки,

вижу, как наяву:

я сплю, положив под голову

Синявинские болота,

А ноги мои упираются

в Ладогу и в Неву...

 

*Пльзень — город в Чехии, Бранденбургские ворота — триумфальное сооружение в Берлине.

А. Межиров

 

* * *

Памяти моего отца, погибшего под

Синявино

 

Синявинские болота.

Нет горше этих болот...

Отца стрелковая рота.

Блокадный военный год.

 

Солдаты насмерть стояли,

была до колен вода,

и топи вокруг стонали,

бездонные, как беда.

 

Синявинские болота,

ночь над ними бела...

Отца стрелковая рота

полностью полегла.

 

И не отыщешь брода,

и не найдешь следа.

Синявинские болота,

чернеющая вода.

 

Отца стрелковая рота

здесь принимала бой...

Синявинские болота —

память моя и боль.

М. Сорокин

 

За село Синявино

День за днём кровавая,

День за днём кровавая

Битва шла, битва шла.

Где село Синявино?

Где село Синявино?

Нет села. Нет села.

Ни дымка над крышами,

Ни дымка над крышами

По весне, по весне.

Только имя выжило,

Только имя выжило

В той войне.

 

Сколько здесь болотами,

Сколько здесь болотами

В грозный год,

В грозный год

Мы под пулемётами,

Мы под пулемётами

Шли вперёд, шли вперёд.

Шли на зубья-надолбы,

Шли на зубья-надолбы

Сквозь пургу, сквозь пургу.

Шли вперёд — и падали,

Шли вперёд — и падали

На снегу.

 

Сколько наших — знает ли? —

Сколько наших — знает ли

То село? —

Фронтовых товарищей,

Фронтовых товарищей

Полегло?

И осталось в памяти,

И осталось в памяти

Злой судьбой:

За село Синявино,

За село Синявино —

Бой, бой, бой.

 

Нет села Синявина,

Нет села Синявина —

Нет как нет, нет как нет.

Под густыми травами,

Под густыми травами

Скрылся след,

Скрылся след,

Под буграми рыжими,

Под буграми рыжими

В тишине, в тишине.

Только имя выжило,

Только имя выжило

В той войне, в той войне…

В. Суслов

 

Юность

Двести восемьдесят шестая*

Защищала здесь Ленинград…

До сих пор я не понимаю,

Как тут смог уцелеть солдат.

 

Здесь воронки, одни воронки

От села и до села.

Похоронки да похоронки

Принимала от них земля.

 

Тут болота, одни болота,

И в траншеях старых вода.

В них пехота, одна пехота

Бой жестокий тогда вела…

 

Двести восемьдесят шестая,

Ты в боях побеждала смерть!

До сих пор я не понимаю,

Как я смог тогда уцелеть.

 

* 286-я стрелковая Ленинградская Краснознаменная дивизия участвовала

во всех попытках прорыва блокады Ленинграда.

М. Ясень

 

Семён Андреич

Помню! Синявинские высоты

Брали курсанты три раза подряд.

Еле уволокли пулемёты.

А три батальона — там и лежат.

 

Помню! Мальчик простёрт на талом

Снегу с простреленным животом.

Помню ещё — о большом и малом,

Об очень сложном и очень простом.

 

И всё же были такие минуты,

Когда, головой упав на мешок,

Думал, что именно так почему-то

Жить особенно хорошо.

 

И ясно мне всё без лишних вопросов,

И правильно всё и просто вокруг.

А рядом — Семён Андреевич Косов,

Алтайский пахарь, до смерти друг.

 

Да, он был мне друг, неподкупный и кровный,

И мне доверяла дружба святая

Письма писать Пелагее Петровне.

Он их отсылал не читая.

 

— Да что там читать, — говорил Семён,

Сворачивая самокрутку на ужин, —

Сам ты грамотен да умён,

Пропишешь как надо — живём, не тужим.

 

Семён Андреич! Алтайский пахарь!

С тобой мы полгода друг друга грели.

Семь раз в атаку ходил без страха,

И пули тебя, как святого, жалели.

 

Мы знали до пятнышка друг о друге,

И ты рассказывал, как о любви,

Что кони, тонкие, словно руки,

Скачут среди степной травы.

 

И кабы раньше про то узнать бы,

Что жизнь текла, как по лугу, ровно,

Какие бывали крестины и свадьбы,

Как в девках жила Пелагея Петровна.

 

Зори — красными петухами.

Ветер в болоте осоку режет.

А я молчал, что брежу стихами.

Ты б не поверил, подумал — брешет.

 

Ты думал, что книги пишут не люди,

Ты думал, что песни живут, как кони,

Что так оно было, так и будет,

Как в детстве думал про звон колокольный...

 

Семён Андреич! Алтайский пахарь!

Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли?

Помнишь, как ты разорвал рубаху

И руку мне перетянул до боли!

 

Помнишь? Была побита пехота,

И мы были двое у пулемёта.

И ты сказал, по-обычному просто,

Ленту новую заложив:

— Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!)

А я останусь, покуда жив.

 

Мой друг Семён, неподкупный и кровный!

Век не забуду наше прощанье.

Я напишу Пелагее Петровне,

Выполню клятвенное обещанье.

 

Девушки в золотистых косах

Споют, придя с весенней работы,

Про то, как Семён Андреич Косов

Один остался у пулемёта.

 

И песни будут ходить, как кони,

По пышным травам, по майскому лугу.

И рощи, белые, как колокольни,

Листвою раззвонят на всю округу.

 

И полетят от рощи к роще,

От ветки к ветке по белу свету.

Писать те песни — простого проще

И хитрости в этом особой нету.

Д. Самойлов

 

Передний край

Передний край, он не такой, как тот,

Когда в снегах по пояс иль в трясине

Богатыри Синявинских высот

Пощады, умирая, не просили.

Он не такой, когда, познав беду,

Не по летам угрюмые солдаты

Клялись во имя жизни и расплаты

На покрасневшем под Дубровкой льду.

 

Когда-нибудь расскажем обо всём…

Кружились тени на стене землянки,

Табачный дым сгущался над столом,

И керосин уже кончался в банке.

Ещё темно. Ещё ты жив. Ещё

Ты различаешь корни из-под снега.

А через час, быть может, горячо

Тоской свинцовой захлестнет с разбега.

И где-то там, за синей-синей далью,

В родном краю — на много верст одна —

Наполнится бездомною печалью

Заветная избушка в два окна…

 

Передний край, он стал другим за много

Десятков, сотен отгремевших дней,

Суровая армейская дорога

Всего на свете стала нам родней.

Она вела от Волхова* к Шелони**,

Великую с разгона перешла…

Костер чадил. И, окунув ладони

В то облачко солдатского тепла,

Мы уходили в ночь, вперед, на запад —

Под Псков, под Нарву, к пушкинской земле.

Весенний дух уже бродил во мгле,

Шумел апрель, с нагих ветвей закапав...

 

Дорога зарастала с каждым днём,

Под кирзовыми билась сапогами…

 

Ещё рассвет. Ещё лежит на всем

Спокойствие, не признанное нами.

Пусть тишина. Пусть на деревьях медь.

Пусть караван проходит журавлиный.

Мы знаем — камню стоит прогреметь,

Как вся гора срывается лавиной.

Свистит огонь. Летит горячий дым.

К земле припасть стараются растенья…

Передний край, он стал совсем другим:

Сейчас опять начнется наступленье!

 

*Волхов — река в Новгородской и Ленинградской обл.

**Шелонь — река в Псковской и Новгородской обл.

А. Чепуров

 

Синявинские высоты

Земля дрожала от обстрела,

Клонилось солнце на закат,

А на Синявинских высотах,

В последний бой свой шёл солдат!

 

Как долго мёрзли мы в болотах,

Как долго ждали этот бой,

И вот теперь идём в атаку,

Гоня врага перед собой.

 

О, сколько нас уже погибло,

На пятачке родной земли.

Но, разорвать кольцо блокады

Сейчас мы всё-таки смогли.

 

Не помогли фашистам доты,

Они попятились назад,

Вот только очень много наших,

Там, под Синявино, лежат!

 

Спасибо Вам, отцы и деды,

За этот ваш смертельный бой!

За вклад в Великую Победу,

Что отмечаем мы с тобой!

 

Сейчас лежат под обелиском,

А кое-где и так лежат,

Но мы вас помним и гордимся,

России — Матери солдат!

В. Камкин

 

Синявино

«Посёлок в Ленинградской области в 9—10 км от юго-зап. побережья Ладожского озера, в 16 км от ж.-д. станции Мга. В сентябре 1941 и особенно в августе — сентябре 1942 г. в районе Синявино происходили ожесточённые бои, связанные с попытками советских войск прорвать блокаду Ленинграда. В январе 1943 (в т.ч. и усилиями 71-й стрелковой дивизии, в начале войны сражавшейся от пос. Вяртсиля до г. Медвежьегорска. — В. С.) блокада была прорвана в районе севернее Синявино, превращённого противником в сильный опорный пункт…» Большая советская энциклопедия. — М., 1976, 3-е издание. Т. 23. Сейчас здесь ежегодно проходят работы по поискам останков погибших.

 

В.И. Дворецкому, К. Ратникову

 

Тощий лес, первомайская рань,

на земле даже в спальнике зябко.

— В ржавой жиже

здесь вмёрзло «ура!»,

обронили в какой-то атаке.

 

Не вытаивает. Вода.

Крепит склон,

левый фланг в первой роте, —

мой товарищ уверен. — Ну да,

этих-то мы поднимем. Когда?..

А вот тех, кто в болоте... —

 

Отчеканилась солнца медаль,

закровянела облака вата.

— И свинец погулял тут, и сталь,

Здесь слоями солдаты.

 

Втрамбовались друг в друга тела

новгородца, сябра и казаха,

и истаяла плоть их дотла,

мшаник стал

общей смертной рубахой.

 

— Ну, пошли? —

встал второй у дверей,

допив чая горячую кружку.

…Что-то до-о-лго

считала кукушка,

кратко ей отвечал соловей.

В. Судаков

 

* * *

От бабули ордена,

а от деда — каска…

Для кого-то та война —

лишь дурная сказка.

Мне же с детства их рассказ

лёг на сердце болью,

Каждый май красно у глаз,

жжёт горючей солью.

 

Средь Синявинских высот

ждут своей отплаты

Меж оврагов да болот

мёртвые солдаты.

Свой родимый Ленинград

ворогу не сдавший,

Где-то там бабулин брат,

без вести пропавший.

 

Все сражались, как могли.

Не сидя в сторонке,

По полям по минным шли

юные девчонки.

Кто остался, тех потом

в стенах Ленинграда

Пожирала чёрным ртом

страшная блокада.

 

Май. Минуты тишины.

Птицей бьётся память.

Боль не пройденной войны

продолжает ранить.

Сердце жжёт! Не рассказать,

лучше и не браться,

Но умели воевать

наши ленинградцы!

 

Щиплет соль ресницы.

Выпил — и молчок.

До сих пор мне снится

Невский пятачок.

М. Царь Волкова

 

Огоньки на Синявинских...

Огоньки… Огоньки на болотах.

Мох на пнях, словно ржа древних лат.

Это Леший пугает кого-то,

Или души погибших солдат,

 

Что под вешнего грома раскаты

Вновь ведут неоконченный бой

В час, когда истекают закаты

В лес сосновый горячей рудой?..

 

Чьи-то юные, храбрые деды

Сводят с немцами счёты свои,

Здесь для них не настала победа,

Здесь всё так же грохочут бои,

 

И не гром это — давние взрывы,

Ночью зелень от крови красна.

Незажившим, горящим нарывом

Эту землю покрыла война.

 

Тут берёзки так светлы и тонки,

Оттого-то больней и страшней:

Залп — и дым возле круглой воронки,

И берёза уже без корней…

 

Близко Пекло, далёк светлый Ирий,

В тьме кромешной не видно ни зги.

Под обстрелом советских Валькирий

Души чёрту вручают враги.

 

Страшно ночью ходить по болотам —

Тени, тени на каждом шагу.

Ясно слышу и вижу кого-то,

Но помочь им ничем не могу.

 

Май. Девятое. Праздничной даты

Ни один не увидел живой,

И теперь прорастают солдаты

Молодою зелёной травой.

 

Наполняют ночные виденья

Душу — болью до самых краёв,

Лишь к утру прогоняет их пенье

Чародейных, лесных соловьёв.

 

Под ногами, как ягоды, пули,

Отступает, рассеявшись, мгла.

Здесь когда-то ходила бабуля,

Не до ягод — за минами шла,

 

Шла и пела, проворно и споро,

До колен был ей дедов тулуп,

Билось сердце девчонки-минёра,

Но в руках не дрожал верный щуп.

 

На Синявинских страшных высотах

До сих пор не стихают бои…

Огоньки… Огоньки на болотах,

А в лесах — соловьи, соловьи…

М. Царь Волкова

 

На Синявинских высотах

На Синявинских грозных, смертельных высотах

Ты был просто стрелок, рядовой.

Ты — солдат.

Визг сирен,

беспрерывно строчат пулемёты.

Ты не знал, что на Мге начинается ад.

 

Впереди полегли рубежи обороны,

нервы стянуты в прочный железный канат.

«Дай, браток, закурить! Мы — пехотной колонны.»

Вспомнил мать и жену, и семь малых ребят...

 

Что для шквальных атак штык железный, патроны,

если страшной лавиною катится враг!

Проржавели в округе зелёные склоны,

застонала земля от свинцовых атак.

 

Немцы танками снова прижали к болоту!

Вы вросли в него в чёрном, смертельном строю!

Раскололась земля! — Захрипел рядом ротный.

Захлебнувшись землёй, пал мой дед в том бою.

 

Затянуло в одну из болотных воронок...

Вечер тёмною тенью лёг в девятый квадрат.

Сорок третий, зловещий июль. Похоронок

падал, падал кровавой войны звездопад.

 

Но вошли в мир с Победой, хоть болят ваши раны!

Скоро семьдесят лет, как могилы в снегах...

...И когда прихожу, где покой и туманы, —

Холодок по спине — вижу деда глаза...

Л. Адамова

 

На Синявинских высотах

На Синявинских высотах тишина.

Здесь давно уже окончилась война.

Здесь давно уже окончилась война,

Но осталась в нашей памяти она…

 

Почерневшая от горя мать-Нева.

И над ней родного неба синева,

И над ней родного неба синева.

И вокруг одна сгоревшая трава…

 

Он пришёл сюда с винтовкой налегке

И остался здесь на Невском пятачке,

И остался здесь на Невском пятачке

Монументом тем, кто нынче вдалеке…

 

Монументом тем, кто там на небесах.

Кто ещё лежит в болотах и лесах.

Кто ещё лежит в болотах и лесах

С нескончаемой тоской в своих глазах…

 

На Синявинских высотах тишина.

Но пока что не окончилась война,

Но пока что не окончилась война

Для солдат, которых ждут их ордена…

С. Виноградов

 

Взятие Шлиссельбурга

Ровно в полночь взвилась ракета.

Горизонт полыхнул огнем.

И над миром, в снега одетым,

Сразу стало светлей, чем днем.

 

Содрогнулось левобережье.

Над еще не пробитой брешью,

Гривой вздыбленной шевеля,

В гневном стоне зашлась земля.

 

Двухчасовой артподготовки

Замер яростный ураган.

Автоматы наизготовку —

Роты бросились на врага.

 

К полдню стали фашисты тише.

Но такому не раз бывать:

Из-под каждой соседней крыши

Приходилось их выбивать.

 

Вечереет. Вернее, меркнет

Ало тлевший закат-ожог.

Средь развалин разбитой церкви

Был с крестами найден мешок.

 

И сказал старшина: — Покурим.

До Берлина не три версты.

Дал промашку, однако, фюрер.

Вишь, не те им прислал кресты...

В. Приходько

 

Под Шлиссельбургом

Изрыли снарядами немцы лесок,

Повыбили за две недели.

Но думалось: «Ладно! Сочтемся, дай срок, —

Мы тоже недаром сидели».

 

И вот в предрассветной густой синеве

Пехота броском небывалым

Рванулась вперед — через лед по Неве,

По минным полям и завалам.

 

Орудия били с прибрежных высот,

Вода поднималась столбами,

И раненый молча ложился на лед,

Ко льду припадая губами.

 

Вставая и падая в снег на бегу,

Взвалив на себя пулеметы,

Мы лезли на берег, тонули в снегу

И грудью бросались на дзоты.

 

Короткая очередь, выстрел в упор, —

Так вот она, мера расплаты!

Слова о прощенье — пустой разговор,

Здесь слово имеют гранаты.

 

Мы вышли на берег. На черном снегу

Горели подбитые танки;

Воронки разрывов — на каждом шагу,

И трупы — у каждой землянки.

 

Еще не окончен начавшийся бой

И в летопись славы не вписан,

И первые пленные, сбившись гурьбой,

Еще повторяют: «Нихт шиссен!»*

.............................................................

Мы снова проходим по этим местам

Навстречу боям и тревогам —

По вновь наведенным плавучим мостам,

По вновь проторенным дорогам.

 

Сухая ветла у скрещенья дорог

И тропка, бегущая в поле,

И чуть различимый в траве бугорок —

Здесь все нам знакомо до боли.

 

Нам эта скупая земля дорога

И лучшей не нужно в награду:

Мы здесь наступали и гнали врага,

И здесь мы прорвали блокаду!

*Не стреляйте! (Нем.)

Г. Пагирев

 

Нас лишь горстка осталась

Посвящается однополчанам 1-ой Кировской дивизии

 

Нас немного осталось,

Нас до ужаса мало,

Тех, кого в сорок первом

Война повстречала.

 

Мы из юности сами

Ей навстречу шагнули

Под снаряды и мины,

Под бомбы и пули.

 

Не в слезах подневольно,

С воем в военкоматы,

А ушли добровольно

Из студентов в солдаты.

 

Все в обмотках романтики

(Нет сапог у державы),

В грязь траншей и окопов,

В бой жестокий и правый.

 

Кто погиб безымянный

В придорожном кювете,

Кто скончался от раны

В полевом лазарете.

 

Не схоронен — присыпан

(Всем могил не хватало),

И романтика с хрипом

В бинтах умирала.

 

Вспоминала про маму.

Без сознанья в бреду

Повторяла упрямо:

«Жди меня, я приду».

 

Тише голоса звуки,

Потускнел небосвод,

И костлявые руки

Смерть на плечи кладет.

 

Губы шепчут устало:

«Нам немало досталось,

Нас до ужаса мало,

Нас лишь горстка осталась».

А. Клейн, ополченец 3-го полка 1-ой Кировской дивизии

 

Мга

 

Мгинская операция была продолжением наступательных действий Ленинградского и Волховского фронтов и очередной попыткой уничтожить мгинско-синявинскую группировку противника. В январе 1943 года взятие Мги значилось конечной, но так и не осуществленной задачей операции «Искра» по прорыву блокады. Удалось пробить только узкий коридор вдоль берега Ладожского озера. Затем войска развернулись в сторону Мги и начали наступление на Синявинские высоты. Здесь началась кровопролитная битва, продолжавшаяся практически весь 1943 год. Всю вторую половину 1943 года 124-я дивизия занимала позиции на Синявинских болотах — от Невы до 6-го Рабочего поселка. Передний край 406-го полка шел вдоль подножий Синявинских высот, на которых укрепились немцы. В ходе январского наступления 1944 года Мга снова стала одним из ключевых пунктов в битве за Ленинград. Она была освобождена 21 января 1944 года 124-й дивизией Ленинградского фронта и 268-й и 18-й дивизиями Волховского фронта. Всем им было присвоено почетное наименование «Мгинских».

 

Мга

Где пройдет лишь одна пехота,

Утопая во мхах на бегу,

Танки мы вели по болоту

Сквозь пургу на станцию Мгу.

 

Рычаги натрудили плечи,

У механиков злость одна —

Встали мы перед Черной Речкой,

Без воды она и без дна.

 

Через чертову Черную речку

Нет ни брода и ни моста,

Забросать и засыпать нечем,

Только мы не отступим так!

 

В жидкой грязи почти по пояс

Мы работали на ветру,

До бровей льдом и инеем кроясь,

И к рассвету, почти к утру,

 

Мы засыпали эту прорву

Всем, что под руки попадет.

Исступленно взвыли моторы,

Танк, казалось, в торфу плывет.

 

И, на берег ступивши чадный,

Мы не чувствовали уже,

Что курнуть и погреться надо,

Что одежда на нас, как жесть.

 

Занимали места без сигнала...

Где-то близко в дымных снегах.

Нас два года прождав, лежала

Пресловутою ставшая Мга.

С. Орлов

 

* * *

Как стога стоят снега,

Временный вокзал сосновый.

Станция такая — Мга.

 

Вспоминаю

Это слово

Раненый твердил в бреду.

В сорок памятном году

Кровь алела на снегу.

Шел он с ротою на Мгу.

Снайпера за Черной речкой,

А у танка настежь люк,

Дыма синие колечки

Из глушителей...

 

И вдруг

Опускается механик,

Стукнул дизель и умолк...

 

Станции лесной названье

Получил наутро полк.

Бредил парень в медсанбате,

Но когда в вечерний час

Диктор из Москвы палате

Зачитал о Мге приказ —

Вытянулся, строг, спокоен,

Щеки смертный снег замел, —

Видно, вплоть до смерти воин

Танк на Мгу упорно вел.

Смерть всю ночь его душила —

Не сдавался нипочем,

И ему хватило силы

В эту Мгу войти с полком.

С. Орлов

 

Мга

Ах, какой мы штурмом взяли город

На заре морозной в январе!

В нем сирень клубится, а не порох,

Дети в каждом доме и дворе.

 

Год мы этот город штурмом брали!

Над болотом с черною водой

Танки шли, горели, догорали,

Столбики вставали со звездой...

 

Музыка играет на вокзале,

В парке птицы на ветвях свистят.

Девушки с зелеными глазами

Пьют в кафе стеклянном лимонад.

 

Полк однажды вновь завел моторы.

За колонной хлынули ветра.

В рост, не нагибаясь, шли саперы

Там, где был передний край вчера.

 

Людям стало жарко на морозе.

Стлали гати, ставили мосты.

И гармошка драная в обозе

Жала на басы до хрипоты.

 

В окнах тыща солнц встает с рассвета,

Улицы веселия полны.

Он красив и молод, как планета,

Никогда не знавшая войны.

 

Белый город с небосводом синим.

В от позиций наших в давний год

Пять минут всего, пожалуй, ныне

Электричка до него идет.

 

Полк моторы заглушил, как умер.

Нам открылся город на заре.

Лишь стучал штабной морзянки зуммер

На заре вечерней в январе.

 

Ничего. Ни дома и ни дыма.

На души в округе. Падал снег

Медленно, бесшумно, нелюдимо...

День кончался. Начинался век.

С. Орлов

 

* * *

Все болота, болота —

На вершки, на шаги

Здесь считает пехота

Расстоянье до Мги.

 

Словно черные свечи —

Ели в черных снегах,

А за Черною речкой

В черном зареве — Мга.

 

Там за речкою дзоты —

В семь рядов семь траншей.

Через все ты, пехота,

К ней пробиться сумей!

 

Через снег и трясины,

Где зимою вода.

Где все мины да мины,

Ты не ступишь куда;

 

Где лежат в маскхалатах

На снегу снайпера

И стучат автоматы

От утра до утра.

С. Орлов

 

Мга

Февраль. И от огня мокрым-мокро.

Война гремит на Мгинском направлении.

Согласно сводкам Совинформбюро,

Идут бои здесь местного значения.

 

Не крупным шрифтом набрана строка,

Но в том году под снежною пургою

Она касалась нашего полка,

Моих друзей-солдат над речкой Мгою.

 

Гремели взрывы. Пули, как шмели,

Жужжали, проносясь над головами.

Шел трудный бой за каждый клок земли,

Родной земли, истерзанной врагами.

 

Шел бой за ближний лес, за дальний луг,

А там, за ним, — за всю страну родную.

За неба синь. За солнца желтый круг.

За рожь в полях. За тишину речную.

 

От имени отцов и матерей,

Солдатам завещавших землю эту,

Гремели пушки наших батарей

И шли солдаты в бой за всю планету.

 

Шли в бой не только за края свои, —

Шли, чтобы мир вернуть планете снова…

Мы знали: подо Мгой идут бои

Не местного значенья — мирового.

С. Мауленов (Пер. В. Суслова)

 

* * *

Всё мне снятся гнилые болота

И объятая пламенем Мга,

Где моя поредевшая рота

Отбивает атаки врага.

 

И земля содрогается в муке,

От разрывов гудит, как струна,

И в кювете, раскинувши руки,

Умирает мой друг старшина.

 

Он в шинели насквозь прокоптелой,

С пистолетом в холодной руке.

И брусникою кровь затвердела

На его поседевшем виске.

 

Всё мне снятся гнилые болота

И объятая пламенем Мга,

Где моя поредевшая рота

Отбивала атаки врага.

В. Грошиков

 

Полмига

Нет, не до седин, не до славы

Я век свой хотел бы продлить,

Мне б только до той вон канавы

Полмига, полшага прожить;

 

Прижаться к земле и в лазури

Июльского ясного дня

Увидеть оскал амбразуры

И острые вспышки огня.

 

Мне б только вот эту гранату,

Злорадно поставив на взвод,

Всадить её, врезать, как надо,

В четырежды проклятый дзот,

Чтоб стало в нём пусто и тихо,

Чтоб пылью осел он в траву!

 

…Прожить бы мне эти полмига,

А там я сто лет проживу!

03.08.1943, юго-восточнее Мги

П. Шубин

 

Мга

В году, что был от века сорок первым,

наш взвод полёг под неизвестной Мгой,

осколком был мой бег внезапно прерван

и свет в глазах сменился чёрной мглой.

 

Обидно безымянным быть солдатом,

домой не возвратившимся с войны,

и не увидеть, вечным сном объятым,

победного салюта и весны.

 

Пока над вами пули не запели,

вы правду знать хотите о войне?

Так слушайте, чтоб вдруг не оскудели

душой своей и жизнь пока в цене.

 

Приказ был дан — дорогу перерезать,

как горло волку в яростном бою,

и мы в неё вгрызались, словно фрезы,

ломая зубья, через смерть свою.

 

В атаку с марша поднимались роты,

свинья не съест, авось, Бог не предаст...

Без остановки били пулемёты

и заливали кровью снежный наст...

 

Ложились штабелями друг на друга,

но не смолкало в воздухе — «Ура!»,

не позволял приказ уйти из круга,

где «завтра» превращалось во «вчера».

 

Семнадцать человек, один к другому,

там, на квадратном метре, полегли,

и кто к исходу был готов земному,

такое и представить не могли.

 

Так день за днём, неделя за неделей,

шли батальоны, словно на убой,

кто чудом возвращался, те седели

и вновь седыми уходили в бой.

 

На нас патронов немцы не жалели,

а не жалеть себя — нам не впервой,

и ладанки, которые нас грели,

не сберегли от пули роковой.

 

Как больно быть солдатом неизвестным,

с победой не вернувшимся домой,

оставив жизнь на перешейке тесном,

под станцией, что называлась Мгой.

 

Кто пал в бою — упрёк не заслужили,

чтоб им, ушедшим, не смотрели вслед...

Жаль пацанов, которых положили

в дорогу ту, в счёт будущих побед.

 

Судьба решила — быть нам неизвестным

солдатом, не вернувшимся с войны,

и вновь воскреснуть сполохом небесным

победного салюта всей страны.

 

Мы всё-таки дорогой овладели,

но стали жёны звать себя вдовой...

Года прошли, а мы не постарели,

такими же остались... там, под Мгой...

Е. Шушманов

 

От Любани до Мги

От Любани до Мги всё леса да болота

И суровый, до блеска стальной небосвод.

От Любани до Мги погибала пехота,

Понимая, что помощь уже не придёт.

 

«Где шестой батальон?.. Где четвёртая рота?..»

За спиной — Ленинград. Невозможен отход.

«Только насмерть стоять! Только насмерть, пехота!..»

И стоит. И уже с рубежа не сойдёт.

 

Гимнастерка намокла от крови и пота,

Израсходован в схватке последний патрон.

Но стоять, лейтенант! Не сдаваться, пехота!

Ты не станешь, не станешь добычей ворон.

 

Кто-то тонет, не сбросив с плеча пулемёта,

Кто-то лёгкие выхаркнул с тиной гнилой.

Вот она, сорок первого года пехота

Меж Любанью и Мгой, меж Любанью и Мгой.

 

В День Победы ты тихо пойди за ворота,

Ты услышь, как вдали раздаются шаги.

Это без вести павшая наша пехота —

От Любани до Мги, от Любани до Мги…

Н. Рачков

 

Волховский фронт

 

Воинам Волхова

На бегу на снегу расцветали пунцовые маки,

Подогретые спиртом, эсэсовцы рвались в атаки,

И у наших окопов, как серо-зеленая накипь,

Нарастали завалы свинцом перерезанных тел.

 

Но и нас не щадила кровавая эта ограда,

Разрывая позиции там, где смыкалась блокада,

Мы горячею жизнью платили за жизнь Ленинграда,

Положив своей силой губительной силе предел.

 

Мы сомкнули ряды от Карпат до Охотского моря,

Мы стране присягали на верность, на счастье, на горе,

Сердцем, яростным сердцем с фашистскими танками споря,

Мы их били гранатами, пулями — кто как умел...

 

И живучий и все-таки косный от ·века до века,

Закипая разрывами и остывая с разбега,

Разрушался металл, пораженный рукой человека,

Для которого воля — живой и посмертный удел.

 

От спаленного Тихвина вглубь километров на триста,

Сквозь немецкое мясо штыком пробиваясь ребристым,

Шла отвага пехоты за выучкой артиллериста,

За летучей тропой, где казачий клинок просвистел.

 

Отгремели бураны, и Волхов разлился широкий,

Каждый шаг наш вперед приближает победные сроки,

К вольным плесам Невы фронтовые уходят дороги,

Сквозь погибельный дым мы пройдем их, как долг нам велел.

 

Чёрный сумрак фашизма грядущего нам не зазастит,

Бой идёт на века! И по праву потомок глазастый,

Оглянувшись назад, каждый день засчитает нам за сто,

Всем, кто смерть победив, к Ленинграду пробиться сумел!

П. Шубин

 

На нашем участке

О нас не печатают сводок,

Здесь нет даже «местных» боев;

Здесь только котел небосвода

Клокочет огнем до краев.

 

Под рваным, свистящим, ребристым

Металлом, гуляющим тут,

Оглохшие, злые связисты

Катушки свои волокут.

 

И пот заливает глазницы,

И, солью осев на губах,

Сереет сквозь копоть на лицах,

На швах заскорузлых рубах.

 

Но ярость атаки пехотной

Идет сквозь разгневанный ад;

За желтой речонкой болотной

Немецкие танки горят.

 

Визжат головастые мины,

Колышется пыльная мгла;

Синей развороченной глины

Разорванных немцев тела.

 

Предпольем, по самые шеи

Влезая в болотную грязь,

К ослепшим немецким траншеям

Пехота уже прорвалась.

 

Прыжками, подобно прибою,

Стремящемуся на песок,

Она заполняет собою

Иссеченный в щепки лесок;

 

Всё дальше, всё шире, в упрямом

Стремленье железных рядов,

По взорванным дзотам, по ямам,

По темным провалам ходов.

 

И снова шрапнель и фугаски.

И пишет корреспондент:

«Сегодня на нашем участке

Событий существенных нет».

П. Шубин

 

На волховских рубежах

Как волчонок скользит по запаху

На тропу, где прошел отец,

Так, сквозь хвою почуяв Ладогу,

Жмется к Волхову Волховец.

 

И на тех островах-излучинках,

Как гнездовье лесных орлов,

Поднимались посады лучников

В яром золоте куполов.

 

Все на диво, на веки вечные:

Стены каменные — толсты,

Терема да сады надречные,

На лобастых быках мосты.

 

Крались воры к ним из неметчины,

Из варяжских худых земель,

Были встречены и посечены —

Истлевают в лесах досель.

 

Самострел да бердыш на рáмени,

Сталь кольчуг — воды голубой,

Новгородской Софии знаменье

Провожало дружины в бой.

 

И рубилася насмерть рать эта,

И, добытая в грозный час,

Докатилась от деда-прадеда

Слава воинская до нас.

 

Мы — наследники, мы — ответчики,

Чтоб не меркла она в веках...

Вновь за Волхов идут разведчики

В стародедовских челноках.

 

С бронированными германцами

Переведаться — не печаль, —

Прожигая навылет панцири,

Бронебойная бьет пищаль.

 

Упирались враги, не их вина,

Что победа не в их руках,

Что из Вишеры и из Тихвина

Мы их вынесли на штыках;

 

Что в болотах с тоской не зналися,

Что в огне не горели мы

И по трупам врагов поднялися

На синявинские холмы;

 

Что от маковки и до ворота

Прорубали германских псов

У Любани и Нова-города,

В дебрях будогощских лесов...

 

Мы, видавшие смерть на Волхове,

Прокаленные до седин,

Побываем в зверином логове,

С боку на бок качнем Берлин!

 

И когда он шатнется в пламени,

Озаряя ночную тьму,

Алый свет боевого знамени

Осенит нас в его дыму.

П. Шубин

 

Воинам Волхова

В Севастополе

И в Ленинграде,

На тверских

И смоленских полях

Те же грозные русские рати

Поднялись в беспощадных боях.

 

Сколько черного сброда

Легло там —

Нам не время итог подводить,

Мы фашистскими псами болота

До сих пор не устали гатить!

 

На далекие дымы,

На запах

Горькой гари погубленных хат,

Как бессмертье —

На запад,

на запад

Наши алые стяги летят.

 

И мужая в победах всечасных,

Осененные славой живой,

Упадают убитые на снег

На закат,

на закат головой.

 

В гулком пламени смертного боя

Сочлененьями танков хрустя,

Шаг за шагом,

Верста за верстою

Мы идем по фашистским костям.

 

И могучая,

Древняя сила

Бьется с нами

Бок о бок в ряду

И разит этих псов,

Как разила

На чудском окровавленном льду!

П. Шубин

 

Волховская застольная

Редко, друзья, нам встречаться приходится,

Но уж когда довелось,

Вспомним, что было, и выпьем, как водится,

Как на Руси повелось!

 

Выпьем за тех, кто неделями долгими

В мерзлых лежал блиндажах,

Бился на Ладоге, дрался на Волхове,

Не отступал ни на шаг.

 

Выпьем за тех, кто командовал ротами,

Кто умирал на с негу,

Кто в Ленинград пробирался болотами,

Горло ломая врагу.

 

Будут навеки в преданьях прославлены

Под пулеметной пургой

Наши штыки на высотах Синявина,

Наши полки подо Мгой.

 

Пусть вместе с нами семья ленинградская

Рядом сидит у стола.

Вспомним, как русская сила солдатская

Немцев на Тихвин гнала.

 

Встанем и чокнемся кружками стоя мы, —

Братство друзей боевых,

Выпьем за мужество павших героями,

Выпьем за встречу живых!

П. Шубин

 

Солдаты Волхова

Мы не верим, что горы на свете есть,

Мы не верим, что есть холмы.

Может, с Марса о них долетела весть

И ее услыхали мы.

Только сосны да мхи окружают нас,

Да болото — куда ни глянь.

Ты заврался, друг, что видал Кавказ,

Вру и я, что видал Тянь-Шань.

 

Мы забыли, что улицы в мире есть,

Городских домов этажи, —

Только низкий блиндаж, где ни стать, ни сесть,

Как сменился с поста — лежи.

А пойдешь на пост да, неровен час,

Соскользнешь в темноте с мостков —

Значит, снова по пояс в грязи увяз,

Вот у нас тротуар каков.

 

Мы не верим, что где-то на свете есть

Шелест платья и женский смех, —

Может, в книжке про то довелось прочесть

Да и вспомнилось как на грех.

В мертвом свете ракеты нам снится сон,

Снится лампы домашний свет,

И у края земли освещает он

Все, чего уже больше нет.

 

Мы забыли, что отдых на свете есть,

Тишина, и тенистый сад,

И не дятел стучит на рассвете здесь —

Пулеметы во мгле стучат.

А дождешься, что в полк привезут кино, —

Неохота глядеть глазам,

Потому что пальбы и огня давно

Без кино тут хватает нам.

 

Но мы знаем, что мужество в мире есть,

Что ведет нас оно из тьмы.

И не дрогнет солдатская наша честь,

Хоть о ней не болтаем мы.

Не болтаем, а терпим, в грязи скользя,

И не веря ни в ад, ни в рай,

Потому что мы Волховский фронт, друзья,

Не тылы — а передний край.

А. Гитович

 

Волховцы

В атаку, волховцы, вперед!

Враг отступает по болотам,

Уж он ударами измотан

И смертный страх его берет.

 

Уж он забыл покой и сон,

И пусть трещат его «кукушки»,

И пусть за каждую опушку

В отчаяньи дерется он,

 

Для немца Волхова леса

Не лучше, чем донские степи.

Идут пехоты нашей цепи

Неотвратимо, как гроза.

 

Бей, артиллерия, по дзотам,

Прямой наводкою — в упор!

Штыком достань врага, пехота,

И толом рви его, сапер!

 

Чтоб мертвым падал он на снег,

Чтоб в дзотах, грязных и постылых,

Как в проклятых людьми могилах,

Похоронить его навек.

А. Гитович

 

* * *

Где окутан сизой мглою,

Вечер душен и багров,

Где, как по сердцу пилою,

Звон стоит от комаров,

 

Где зимой в сырой землянке

Заметали вьюги нас,

Где по месяцу портянки

Не просохнут ни на час,

 

В январе или в июле,

Помни, волховский солдат, —

Ты не просто, друг, воюешь,

А за город Ленинград.

 

От рассвета до рассвета,

Постоянно помни, друг,

Сколько гордый город этот

Вынес горя, принял мук.

 

Вот — земля. Немецким ротам

Не дадим топтать ее,

Потому что хоть болото,

А российское — свое.

 

Не пробьется враг голодный,

Не пройти ему нигде,

И сгниет он в той болотной,

Торфом крашенной воде.

 

И пойдет вперед к победе

Славный волховский солдат,

Что сейчас в болотах этих

Защищает Ленинград.

А. Гитович

 

В волховских болотах

Увязли в грязь. По сторонам —

Вода меж кочек тут и там,

Березы стройные стеной

Вокруг стоят передо мной.

 

Лишь кое-где сосна, ольха

Да ель над ними, как веха,

Одна возвысилась вдали —

Царица волховской земли.

 

Машина фыркает, жужжит,

Мотор беспомощно дымит,

А из-под скатов грязь летит.

Машина час, другой стоит…

 

Сошли с машины, и вперёд

Спешит решительный народ.

За лесом, где-то в стороне,

В безмолвной, мертвой тишине

Раздался залп, потом — другой,

И разгорелся жаркий бой.

 

Но грохот этот нам знаком,

И мы спокойно вдаль идем.

Заныл мотор. Взглянул в зенит —

Над головою «мессершмит»

Прошел и, сделав разворот,

В пике помчался на народ.

 

Бегут бойцы. По сторонам

Валятся в лужи тут и там…

Лишь утром к месту я добрел.

К нейтральной ближе подошел,

Залез на ель и наблюдал,

Откуда враг по нам стрелял.

 

Я свой послал туда снаряд,

И замолчал навеки гад!

Пехота ринулась вперед

И захватила вражий дзот…

Д. Крупянко

 

* * *

А было, под Волховом синим

В крови поднимался рассвет.

Завязшие танки в трясине

И черные ленты ракет.

 

Болота, болота, болота,

За каждую кочку бои,

И молча в отчаянных ротах

Друзья умирают мои.

 

Ползут по кровавому следу,

По черному снегу полки,

Лишь веруя сердцем в победу,

Рассудку уже вопреки...

С. Орлов

 

У Волхова

У Волхова у синего,

У милого до слез,

Не трактами — трясиною

Мне кочевать пришлось.

 

Настилами избитыми

Меня несла война,

И пела мне сердитая,

Угрюмая река.

 

И слушал я. Заброшенный,

У скрытого огня,

Как ты, моя хорошая,

С победой ждешь меня.

 

Как ты выходишь раненько,

Идешь, зовешь — светла.

Всё о тебе, о маленькой,

Та песенка была…

 

Опять волна зеленая

У ног моих легла.

Боями опаленная

Нас молодость вела.

 

Я шел, в победу веруя,

Наперекор судьбе,

От Волхова от серого,

От синего — к тебе.

А. Чепуров

 

* * *

У Волхова

Я встретил дня начало.

Теперь иной земли,

Где ведьма-смерть

Три года нам кричала

О том, чтоб спать

На вечный срок легли.

 

И в этом свисте,

Скрежете и вое

Другие звуки

Глохли, не родясь.

Казалось, все

Растущее, живое

С землей и небом

Потеряло связь.

 

И только клич

«За Родину!» роняя,

Вставала жизнь

У адских переправ,

Те черные поля

Соединяя

Пчелиной песней

Просветленных трав.

 

Теперь тот клич

Бросать во тьму не надо,

Он был таким,

Что в двух его словах

Жил говор птиц,

зеленый трепет сада,

И лепет струй

В черемуховых рвах,

И дня приход,

Когда, зарей пылая,

В подсолнуховой роще у окна

Орет петух,

Охрипшая от лая

Собака брешет,

Плещется волна.

А. Чепуров

 

Мы прикрываем отход

Отход прикрывает четвертая рота.

Над Волховом тусклое солнце встает.

Немецкая нас прижимает пехота.

Спокойствие. Мы прикрываем отход.

 

Браток! Вон камней развороченных груда —

Туда доползи, прихвати пулемет.

Ты лишний — скорей выметайся отсюда:

Не видишь, что мы прикрываем отход!

 

Прощайте! Не вам эта выпала доля.

Не всё ж отходить, ведь наступит черед…

Нам надобно час продержаться, не боле.

Продержимся — мы прикрываем отход.

 

Не думай — умру, от своих не отстану.

Вон катер последний концы отдает —

Плыви, коль поспеешь, скажи капитану:

Мы все полегли. Мы прикрыли отход.

А. Чивилихин

 

Бессмертные солдаты

Вы знаете, как в лёд вмерзают люди?

Мне, как живой, вновь видится всегда

Тот взвод солдат на Волхове, я буду

Их помнить все грядущие года!

 

Лицом на запад падали солдаты,

О нет, они не падали, а шли!

Один — с противотанковой гранатой,

Весь вмёрзший в лёд, —

Где полыньи сошлись,

Стоял...

У ног, раздробленных снарядом,

Великий город — Новгород лежал,

Солдат смотрел на запад гневным взглядом

Сквозь частокол из пулемётных жал...

 

Он жив во мне.

Безвестный, безымянный,

Как памятник на волховском снегу!

Вы слышите, он, словно ветер рьяный,

Идёт навстречу подлому врагу.

 

Он жив во мне.

На Волхове сегодня

Я вновь, без шапки, перед ним стою.

Он жив всегда в бессмертии народном,

Я буду вечно за него в бою!

В. Круглов

 

Тишина

На Волховском фронте стоит тишина.

На братских могилах — цветы.

А память опять обжигает война —

Её не остыли следы.

 

Покрылись траншеи зелёной травой.

В окопах ромашки цветут.

А сироты ходят с седой головой,

Из прошлого весточку ждут.

 

У старых солдат беспокойные сны —

То сердце, то раны болят.

Как много друзей

Не вернулось с войны —

На Волховском фронте лежат.

 

Встречают без нас они

Майский рассвет —

Неспетую песню свою.

Над ними берёзы шумят много лет,

Молчат обелиски в строю.

И. Савинова

 

Битва на Волхове

Суровый край с красою древней.

Есть краше долы и леса,

Есть песни, что твоих напевней,

Есть светозарней небеса.

Здесь все порой так вяло, гладко,

Так утомительно для глаз.

Здесь все порою как загадка,

Чей смысл откроется не враз.

Весь день бредешь дорогой ровной.

Болота. Чахлые кусты.

И вдруг увидишь — холм огромный,

Необычайной высоты

Встает над речкою Холынью,

Над полем, пахнущим полынью.

Над старым волховским селом

Не богатырский ли шелом,

В кровавой сече оброненный,

Столетий пылью занесенный?

И вот уж мыслью ты в былом,

Глядишь и ждешь, а сердце бьется —

Вот холм чуть вздрогнет, встрепенется,

И выйдет глянуть на простор

Ушедший в землю Святогор

И облаков плечьми коснется.

Среди болот сосновый бор

Вдали покажется нежданно.

На древний замок он похож.

К нему тропинки не найдешь.

Вблизи услышишь — как-то странно

Деревья рослые шумят.

Они как будто издалече

Сюда сошлись — лесное вече,

Как будто суд они творят.

Им тесно. Их шатают вихри.

Но вмиг умолкнет их галдеж —

Лишь только к ним ты подойдешь:

Насторожилися, притихли,

Как бы застигнуты врасплох,

Как бы не рады этой встрече:

«Откуда, кто ты, человече?»

И только шелест — словно вздох.

Здесь на реке неторопливой

Смоленый челн стоит под ивой.

Столкни его, за весла сядь,

Плыви сто верст — речная гладь

Тиха, светла, невозмутима,

Леса, деревни, пашни мимо.

Но слушай, слушай: шум глухой

Все нарастает, словно ропот.

И вот уж нет былин. Есть опыт.

Нет Китежа. Есть Волховстрой.

Он встал, как новых дней основа.

И ты, челна направив бег,

Вдруг из десятого, лесного

В двадцатый попадаешь век.

Пусть волны, злобясь, ропщут хором —

Бетон стоит под их напором.

Над ним созвездий новых свет.

И тут же рядом лес, в котором

Каким-то чудом леших нет.

 

Таков он, этот край унылый,

Где, всем невзгодам вопреки,

Мы против силы встали силой

Вдоль мутной северной реки.

Фронт. Человек забыл о страхе.

Среди болот, лужков, дубрав

Застыли дзотов черепахи,

Головки злобные вобрав

Под панцири. Тут спозаранку

Вступают пушки в перебранку,

И хлещут чужака в ночи

Свинца свистящие бичи.

Здесь говорят о смерти редко,

Всё больше дождь клянут да грязь.

Вот вражья лезет к нам разведка,

Вином не в меру подбодрясь.

Фашистов — двадцать иль пятнадцать,

А взводный наш лишь сам второй,

Но кровью вражеской пятнаться

Траве холодной и сырой.

Опять средь грохота и рева

Строчит машинка Дегтярева

Не наобум, не на авось,

А, как положено, насквозь.

А завтра что?

А завтра наши

Впотьмах пойдут за языком.

Пойдут юнцы — кровь с молоком —

И бородатые папаши

К траншее черной за леском.

Уж часовому кляп ввинтили.

Уже смекают — не уйти ли?

Все сделано. Но под конец

Не утерпел — чихнул боец.

И — будь здоров! — пошла потеха.

Стрельбой разбужены леса.

На сорок верст разносит эхо

Охрипших пушек голоса.

 

Фронт. Здесь недолго стать горбатым —

Вставать отвыкли в полный рост.

Здесь по соседству с медсанбатом

Солдатский горбится погост.

Здесь просто все — дела и мысли,

Будь ты боец или комдив.

Здесь пушки рощу всю изгрызли,

Две-три березки пощадив.

Земля горелая — сырая.

Нет ни травинки. А меж тем

В землянке на переднем крае

«Стоит букет из хризантем.

— Откуда взялось это чудо?

— А там вон, где развалин груда,

Наш лейтенант вчера нарвал.

— А где ж он?

— Пулей — наповал...

 

Леса, леса. В землянке штаба

У писаря свой интерес:

Паук, размером чуть не с краба.

Клешней в чернильницу залез.

Гонимы холодом осенним,

Жилища потеряв свои,

В конверт со спешным донесеньем

Опять набились муравьи.

На карте жук, подобен танку,

Ползет от Грузина на Званку.

Своей не ведая судьбы,

Майор собрался по грибы...

Вернулся он. Посыльный пеший

К нему является с депешей.

Прочел и, помрачнев чуть-чуть,

Схватил бинокль, планшет —

и в путь…

И вот лежит на плащ-палатке,

Губами шевеля едва.

И странно слышать: «Всё... в порядке...» —

Его предсмертные слова.

 

Фронт. Стая поднялась воронья,

Знать, фыркнул миномет спросонья

И будто отмахнулся: на!

Возьми! — И снова тишина.

Но тот, кто побыл здесь, едва ли

Забудет и на склоне дней

О битвах, что порой бывали

Иных прославленных грозней.

Они забудутся не скоро —

Сраженья у Мясного Бора,

Под Киришами, подо Мгой,

У Спасской Полисти, у Званки

И на безвестном полустанке,

Как на арене мировой.

И что ж? Все тот же стон из далей,

И гордый зов: «Ко мне! Сюда!»,

И трех синявинских баталий

Невыносимая страда.

За боем бой. А всё ни с места.

Лишь крик встающего с земли:

«Эй, братцы, у кого невеста

Иль матка в Питере — пошли!»

И вот встают у Круглой Рощи

За ленинградцем туляки,

Архангельцы, сибиряки,

И сразу скулы стали жестче,

Чуть-чуть расширены зрачки.

Прорвались к дзотам у дороги.

Гранаты в ход, и в ход ножи.

Семь дней сраженья. Что ж в итоге?

Почти все те же рубежи.

Так в чем же дело? Войско слабо?

Противник дьявольски силен?

Итог значителен. Вот он —

Приказ германского генштаба:

Штурм Ленинграда отменен.

 

2

... Всего не вспомнишь, и не надо.

Все в свой припомнится черед.

Уж год, как прорвана блокада,

И поезд крадучись идет

По узкой полосе прорыва.

Бьет в окна яркий лунный свет,

И пассажиры молчаливо

Ждут — обстреляет или нет?

И на майора смотрят косо,

Но боль упрека так горда,

Что не последует вопроса —

Когда ж избавите, когда?

И тяжелее нет укора,

Чем этот взгляд усталых глаз.

А что ответишь? «Скоро, скоро» —

Они слыхали столько раз.

 

И вот обычный день — недолгий,

Январский. В рощице с утра

Пощелкивают снайпера.

И жжет им щеки иней колкий.

Сегодня так же, как вчера,

Идет обычная работа.

Через подмерзшее болото

В разведку двинулся отряд,

И пушки, выстроившись в ряд,

На дальний берег смотрят строго:

Тихони — помолчат немного

И разом вдруг заговорят.

Ползут обозы по низинам,

И там, где лес пропах бензином,

Сидят шоферы у костра

И терпеливо ждут заправки.

Никто не ведает, что в Ставке

Уж произнесено: «Пора!»

 

3

Пора! В коротком этом слове

Отныне все заключено.

Войскам, стоявшим наготове,

Не раз мерещилось оно.

Так было в тот денек осенний,

Когда пяток-другой полков

Без всяких лишних объяснений

Вдоль фронта двигал Мерецков.

Как будто бой затеял где-то,

Как бы замыслил новый план,

Чтоб... приглядеться: чем на это

Ответит завтра Линдеман?

А что, коль снова в том же роде?

Едва ли. Танки на подходе —

Знать, битва громкая близка,

Каких давненько не бывало.

И в нетерпенье ждут сигнала

К тому готовые войска,

Чтобы жестокой сталью верной

Неотвратимо нанести

Удар молниеносный — первый

Из исполинских десяти.

Шумят уж крылья урагана.

 

А в штаб-квартире Линдемана

Полуночная тишина.

Он в кабинете у окна

Стоит и смотрит исподлобья

В холодную густую мглу,

Где ветер кружит снега хлопья.

Задернул штору.

Сел к столу.

И чтеньем сводок, донесений

Занялся раньше дел других.

Но для тревог и опасений

Он тщетно повод ищет в них.

Все так обыденно и мелко:

Там продолжалась перестрелка,

Там отвели на отдых полк,

Там под бомбежкой переправа.

Так ноздри раздувает волк,

Еще не чуя — где облава.

Где?.. Может, близко? Может, здесь?

На всякий случай перечесть

Два странных донесенья надо

И предпринять ряд срочных мер.

 

Но вот с шифровкой, без доклада,

Вошел дежурный офицер,

И будто выдавил с усильем

Слова, тревожный пряча взгляд:

«Они форсировали Ильмень...

Двумя полками... Час назад».

 

4

Как было дело?

Потаенно

Ночной готовился налет.

Вот батальонная колонна

Вступила на озерный лед.

Команда подана негромко.

Безмолвно двинулись стрелки.

Все тихо. Лишь метет поземка.

И по льду белые дымки,

Кружась, летят, вертлявы, юрки.

В своем безмолвии грозны,

Бойцы одеты, как хирурги,

В халаты снежной белизны.

Пусть даль ночною мглою скрыта —

В глазах бойцов тревоги нет,

И вехи ставят деловито

Они для всех идущих вслед.

 

Им ясен путь в любом тумане.

Уйдут во мглу — придут из мглы.

Не зря исчислены заране

Азимутальные углы.

 

Снежинки липнут к лицам, тая.

Почти не отрывая глаз,

Ведущий смотрит на компас,

Шаги, как секундант, считая.

Его задача непростая

К концу близка. От устья Мсты

Четыре пройдены версты,

А вот и пятая, шестая...

 

Но где ж немецкие посты?

До них сто пар шагов осталось.

И, от друзей волненье скрыв,

Ведущий встал, попятясь малость,

Как будто дальше был обрыв.

 

И стали тягостны мгновенья

Невозмутимой тишиной,

Покуда с пункта управленья

Вернулся Латышев, связной.

И, убоявшись промедленья,

Сержант махнул рукой: «За мной!»

И, в цепи развернувшись с ходу,

От горьких мыслей далеки,

Во тьму нырнули, будто в воду,

Бригады Себова стрелки.

 

На берег вышли дружно, быстро.

И Себов увидал: вдали

В сугробах замелькали искры,

И понял: роты в бой ввели.

А искры ветром разбросало.

Был странен белый их накал;

Казалось, кто-то, взяв кресало,

Огонь упрямо высекал.

Бойцы ледового десанта

К селу рванулись с трех сторон.

 

...В землянке обер-лейтенанта

Был стол накрыт на шесть персон.

(Здесь немцы жили — не тужили,

Войны не видя и во сне.

Сомов гранатами глушили,

Стреляли уток по весне.

И прославляли в час пирушки

На том основанный уют,

Что даже корпусные пушки

Сюда никак не достают.)

Стол был накрыт, как подобало

При встрече нечиновных лиц:

Для кавалеров — три бокала,

Три узких рюмки — для девиц.

Трофеи, взятые свободно:

Шесть чайных ложек (взяты в Гродно),

Шесть вилок (Витебск), три ножа

(Смоленск) — заждались кутежа:

Друзья не шли, хоть жили рядом.

Хозяин нервничал слегка.

И побледнел, уставясь взглядом

На шнур сигнального звонка.

Шнур дергался, подобно леске,

Когда голавль взаглот берет.

 

И вот две очереди хлестки.

И чей-то крик и зов: «Вперед!» —

И с полки рухнула посуда,

И дрогнуло нутро земли.

...Шипя, граната ждет, покуда |

Поймет он: русские пришли.

Нет. Не пришли, а прилетели.

В порыве яростном и злом

Они возникли из метели,

Таились под ее крылом.

Они сошли на берег вражий

В двенадцать ночи, а к утру

Они уже под Самокражей,

Они в Нероновом бору

И пробиваются к дороге

Шимск — Новгород, о чем в тревоге

Штаб Вольфа Буша узнает.

Имел успех ночной налет.

Под утро он уже не тайна:

О нем обмолвился случайно

Регулировщице шофер,

И — где язык, где слух остер,

И строятся догадок зданья.

А впрочем, вовсе нет вреда

В том, что противник все вниманье

Невольно обратит сюда.

Его собьешь не сразу с толку,

Но нюх подводит и волков.

 

Сидят наедине подолгу

С Коровниковым Мерецков.

Бой далеко. И все же утром

Поля окрест уже не те.

На снег, сверкавший перламутром,

Осела копоть. Лед на Мсте

Весь в шрамах, в ссадинах. Похоже,

Что кто-то — знать, была корысть —

Реке, что спит на белом ложе,

Пытался горло перегрызть.

То стая «мессеров» с рассветом

Вцепилась в устье Мсты-реки.

 

Еще не могут знать об этом

Те, кто ведет грузовики

Меж берегов. Лед звонкий тонок —

Ему не выдержать трехтонок,

Он под полуторкой волной

Упруго ходит с легким треском.

И на ветру холодном, резком

Шофер машины головной

Открыл на случай дверь кабины.

По необычному шоссе

Ему спешить. Везет он мины

Туда, где мины вышли все.

 

Обозы со своей поклажей

Идут: там доски для блиндажей,

Тут хлеб в мешках и сухари,

Здесь ящик с водкой. Ездовые

Смеются: «Что там, не впервые

Пускать в водичке пузыри!»

И, вихрем обогнав обозы,

В лучах сверкая, как слюда,

Летят бескрылые стрекозы,

Едва-едва касаясь льда.

Следить за ними любо взгляду —

Умчались с ветром заодно:

Аэросанному отряду

Заданье срочное дано.

 

До ночи, ободрен успехом,

Шел через озеро по вехам

Пехотный терпеливый люд.

Но уж темно, морозец лют.

И вот дорога опустела.

Один, кляня весь белый свет,

С пути сбиваясь то и дело,

Армейский шествует поэт.

Он тридцать верст прошел, из штаба

Отбыв до утренней зари,

И, в лучший случай веря слабо,

В охотку гложет сухари,

Пьет жадно воду из воронки,

Куда ввалился сапогом.

Он должен слышать — залпы громки,

И видеть —— зарево кругом,

Чтоб, испытав судьбу солдата,

Огонь и холод этих зим,

По праву где-то и когда-то

Сказать: «Свидетельствую сим —

Я это видел».

Небо в дрожи.

Огни пожарищ все алей.

И стало озеро похоже

На сковороду меж углей.

А в дюнах, ивняком поросших,

Свинец поет: «Уйди, уйди!»

 

Но этот бой — лишь только розжиг,

А злая схватка — впереди.

 

5

Отягощен своей заботой,

Тем грузом, что на плечи брал,

В который раз (быть может, в сотый)

Глядел на карту генерал.

И — что зовут военным глазом,

Наметанным в чаду атак, —

Он поле битвы видел разом,

Как будто с высоты, но так:

На общем не терялась фоне

Внизу и мелочь ни одна —

Она была как на ладони

Видна тогда, когда нужна.

 

Вот Полисть. Черные на синем

Огрызки стен, обрубки труб.

Заране здесь огонь усилен

Затем, чтоб враг, хоть он не глуп,

Почел, что топтаной дорогой

Мы вновь намерены идти.

Видны под насыпью отлогой

Траншеи наши вдоль пути.

Там, словно бабы снеговые,

Стоят недвижно часовые

И смотрят пристально, до слез,

На тени тонкие берез.

От Спасской Полисти злосчастной,

От аракчеевских казарм

Взгляд переводит командарм

Туда, где под стрелою красной

На карте сгрудились флажки.

Он видит Волхова-реки

Долину мертвую — подобье

Противотанкового рва.

И дефиле меж ней и топью,

Подмерзшей в январе едва.

 

«Здесь, — мыслит, — в Новгород ворота

Тараном тяжким распахнем»,

Сегодня здесь пойдет пехота,

Не раз крещенная огнем.

По тропам, по лесным дорогам

Придя на рубежи свои,

Рассвета ждут в молчанье строгом

Полки, видавшие бои.

Вот пушкари, работе рады,

Таятся в ельнике густом.

Машины танковой бригады

Застыли в роще за мостом.

...Мост наводили в непогоду,

Не отдыхая, не куря.

Рабочих в ледяную воду

Швыряло ветром января.

Была работа и похуже.

Минерам душу веселя,

За оттепелью следом стужа

Пришла на минные поля.

Два дня ее дыханье злое

Касалось мертвенных равнин,

И к маскировочному слою

Припаивало крышки мин.

И все ж проделаны проходы.

Они что шлюзы у плотин:

Открой — и сразу хлынут воды,

Чей гнев уже неукротим.

 

Открой! Но тот, чья сила властна,

Чинил заглазный смотр постам.

Все то, что здесь, — он видел ясно.

Но видел он и то, что там.

Там, за рекою жесткой, резкой,

В холмы вдоль берега реки

Вросли дивизии Силезской

В боях упорные полки.

Их командир — хоть он и битый

(Знаток охотничьих забав,

Вчера весь день гонял со свитой

Собак, на след лосей напав) —

Не так-то прост. Разведчик прав:

Да, и дрожат и гибель чуют,

Но дело знают, что скрывать.

Оттуда их — так пни корчуют —

С корнями надо вырывать.

Их не собьешь лихим наскоком,

Рывком не сдвинешь, как ни злись.

Они дрались под Белостоком,

Под Севастополем дрались.

Давно судьба у них едина,

Роднят их черные дела.

Траншей густая паутина

Холмы и долы оплела,

И пулеметы смотрят люто.

Где ни пойди — их встретишь взгляд.

Пять пуль на каждый метр в минуту

Они бойцам твоим сулят.

 

6

...Верхушки сосен чуть дымились.

Рассвет был беспечально тих,

Когда сердито фыркнул «виллис»,

К лесной избушке подкатив,

Вильнул назад и в тень уперся.

И не спеша на мятый снег,

Не по-вельможному, без форса,

С портфелем вышел человек.

 

И вновь сидят в избушке двое,

О ком еще шуметь молве,

Их совещанье деловое

Минуту длилось или две.

Не зная взвинченности нервной,

Что людям свойственна порой,

«Готов начать», — промолвил первый,

Кивнул в ответ ему второй.

Чай из холодного стакана

Отпил глотками, вскрыл портфель.

 

И были крылья урагана

Уже развязаны теперь.

Вмиг, осветив кустарник мелкий.

Резную елочку, ветлу,

Огонь веселой, легкой белкой

Запрыгал от ствола к стволу,

Метнулся от кустов к окопам,

На десять верст леса зажег,

И тысяча снарядов скопом

Смертельный сделала прыжок.

И грудью лес вздохнул могучей,

И рощи ахнули не врозь.

Боец, припав к земле на случай,

Соседу крикнул: «Началось!»

Тот понял, не расслышав.

На кон

Бросают сталь, людей храня.

«Пятнадцать залпов по зевакам!» —

Дана поправка в план огня.

Вот эти залпы отгремели,

Что ж, кто укрылся, тот спасен?

Нет. На разведанные цели

Теперь огонь перенесен.

«Огонь!» —

Летят на воздух бревна

Землянок, где укрылся враг.

Где был бугор — там стало ровно,

Где было ровно — там овраг.

Себе заране цели выбрав,

Чтоб не было помех в бою,

Ведут орудья всех калибров

Беседу громкую свою.

Недолго сила их дремала,

Чтоб хлынуть лавою из недр.

Их здесь не много и не мало:

По сто на каждый километр.

Земля им — шаткая опора.

Она, как палуба линкора

Во время залпов от борта,

Дрожит. Она огнем сыта.

Топограф, зная смысл сраженья,

Нанес на карту от руки

Цепь островов уничтоженья —

Квадраты, эллипсы, кружки, —

И «берту», ставшую мишенью,

Рвет сталь Урала на куски.

«Огонь!» —

И небо раскололось.

«Огонь!» —

И треснула земля.

И вот позвал орудий голос

Живых на мертвые поля.

Еще ракеты гасли в тучах,

Когда, заслыша властный зов,

Плотнее каски нахлобучив,

Поднялись жители лесов.

Не страх, не страх на лицах хмурых,

Но все ж сердца стучат сильней.

 

Повел свою машину Буров,

И автоматчики за ней

Пошли, с опаскою ступая

По снегу — будто по золе.

Что им сулит судьба слепая?

Счастливцев много ль в их числе?

Кто знает!

...Началась работа

Тяжеле всех других работ.

Рубахам намокать от пота,

И красен он, солдатский пот.

Вперед рванулась. третья рота.

А немцы — ротой — поперек.

Внезапно ожили два дзота —

Сам черт их, видно, уберег.

И волокут «сорокопятку»

Неробких шестеро ребят.

Приноровились и долбят:

Станок — в куски, прислуга — всмятку.

«Теперь порядок!» — говорят.

Здесь среди грохота и лязга

Чужую ведают судьбу,

Швырнув гранат тугую связку

В окно землянки иль в трубу.

 

От нас укрывшись в мерзлой яме,

Заране зная свой конец,

Стреляет завтрашний мертвец.

 

«Поселок заняли с боями», —

Спешит с известием гонец.

Пока спешил — поселок сдали,

А через час под ливнем стали

Пойдут и снова заберут.

Упорный бой — упорный труд.

О нем всей правды не расскажем.

Встал над расплющенным блиндажем

Подбитый танк. И так нелеп

На склеп нагроможденный склеп.

Рябой боец трясет танкиста:

«Очнись ты, парень, — немцы близко!»

В ответ — чуть слышно:

«Я ослеп».

«А пушка?»

«В целости».

 

За плечи

Схватив, втянул слепого в люк.

«Учи стрелять! Тут недалече —

В трубу я вижу их, подлюг!»

 

Хоть странноват ученья метод

И наставителя слова —

«Бери снаряд... да нет... не этот...

Дай — я... ощупаю сперва», —

Но пушка бьет, пока снаружи

Баском, надорванным на стуже,

Ефрейтор наш не проорет:

«Эй, в танке! Мы пошли вперед.

По нам смотрите не ударьте!»

 

Одни — лицом к лицу — в азарте

Прикладом потчуют врага,

Другие бьют, не видя цели.

Болванки с ревом прилетели:

Бог весть откуда. Дорога

секунда.

Вдруг ее не хватит?

Вдруг немец вычислит скорей?

Успех решает математик

На поединке батарей.

Скорей! Иль все лишится смысла.

Мгновенье каждое цени.

Здесь только числа, числа, числа,

Но как значительны они.

 

Расчет готов. Огонь по цели,

Команда точная дана.

 

Здесь за недолгий срок успели

Врагов запомнить имена.

И втемную тут нет ударов.

Здесь только с виду ералаш.

«Кто против нас стоит, Макаров?» —

«Силезец: капитан Галаш».

Враги следят с холмов, со скатов,

Следят с земли, следят с небес.

Свой полк в атаку поднял Пятов,

Готовит встречу Ауфзесс.

В землянке и темно и тесно,

А генерал, прищурив глаз:

«Полковник Рогов, вам известно,

Что Вильке делает сейчас?»

И генерала спросит строго

Другой — постарше — генерал:

«Чем держит Шаниус дорогу?

Где он солдат насобирал?»

 

На полосе предельно узкой

Здесь длится спор суровых дней —

Фашистской злобы с местью русской,

И с каждым часом все сильней

Мы их тесним.

Но, оробелым,

Бежавшим от огня «катюш»,

«Стоять! Отход карать расстрелом!» —

Еще радирует Вольф Буш.

 

Страда. Под пулеметным лаем

Ползи, беги, коли и режь.

Там, где мы с маху пробиваем,

Противник затыкает брешь.

По снегу белого каленья

Ползет в разведку отделенье.

Сторожко вдоль лесной тропы

Живые движутся щупы.

Там ткнулись — очередь крутая.

Тут — засвистел свинцовый жгут.

Враги не спят. Ракеты жгут,

Ночь на чужбине коротая,

Страшась слепящей темноты.

 

«Зря, значит, терли животы,

Зря мерзли чуть не до рассвета.

Вдруг — ткнулись: пусто впереди!»

 

И член Военного совета

Шофера будит: «Заводи!»

Поехал. Из машины вылез

У длинной просеки лесной,

Где наши только «просочились»,

А надо, чтоб пошли волной.

Пробившись на участке малом,

Прорыв расширили к утру.

И батальоны валят валом

В четырехверстную дыру.

Теперь дела пойдут иные,

Иных боев пришел черед.

Уже отряды подвижные

На танках брошены вперед.

Обходят Тютицы — поселок

Из тех, что лишь на карте есть.

Уж первых пленных взяли сорок

И пушек захватили шесть.

Пошли тылами, сбив заслоны.

«Смерть интендантам», — шутят тут.

Нутро немецкой обороны

Ножом отточенным секут,

Бьют пулеметы по повозкам.

И, только бой затих ночной, —

Комдивы Рогов с Ордоновским

У Вильке встали за спиной;

И сразу фронт противник сузил:

Он слева наскоро смотал

Порядки боевые.

Узел

У Подберезья крепче стал.

Враг думал: «Отыграюсь здесь я»,

Имея оснований ряд.

Уж о боях у Подберезья

Во всех санбатах говорят.

Склоняют станции названье

В сугробах, где ракет сиянье,

Склоняют, сидя на бобах,

Стратеги — писари в штабах.

И все — один другого хлеще —

О завтра судят наугад.

А Подберезье взято в клещи

Атакой танковых бригад.

Вот зубья тех клещей сомкнулись,

Броней проломлена броня.

 

«Теперь до новгородских улиц

Дойдем, пожалуй, за три дня»

 

7

А что за Ильменем? Да та же

Страда. А разница лишь та,

Что здесь Ращеп и Самокража —

Малоприятные места.

Здесь Буша обуял недаром

Страх перед фланговым ударом.

Подмоги срочной просит он.

И змеи длинные колонн

Ползут — от Невеля, от Пскова,

На Ильмень с озера Чудского,

А вот от невских берегов...

(Не знает, значит, стан врагов,

Что там за силища таится,

Не видит — пялит зря глаза, —

Что ленинградская гроза

Над ним готова разразиться!)

«Терпи».

И терпит наш солдат.

«Умри, не сдай».

И умирает,

Покуда силу собирает

Вооруженный Ленинград.

«Стоять невмочь,

огонь неистов».

«Держись. И здесь не тишь да гладь.

А сколько в роте коммунистов?»

«Там двое».

«Третьего послать».

И от парторга на рассвете

Туда, где высажен десант,

Уходит молча в роту третий

С лицом Дзержинского сержант.

Взглянуло солнце с высоты

На оголенные кусты,

На рыхлый снег, покрытый сажей,

На лагерь наш, на лагерь вражий,

На разоренное село,

На колья с ржавою колючкой —

И снова скрылося за тучкой,

Как будто улыбнулось зло.

В лесу умолкла канонада,

И дятел, будто так и надо,

Упрямо застучал: тук-тук. —

Был страшен мирный этот звук

Здесь, в самом средоточье боя,

Но снова, и свистя и воя,

На землю ринулся металл.

Сержант прислушался. Привстал

С земли промерзшей. И, сурово

Нахмурив брови, произнес:

«Ишь как развоевался, пес!

Видать, сюда полезет снова».

И не ошибся он: по снегу,

От нашей цепи невдали,

Готовясь к новому набегу,

Стрелки немецкие ползли.

Проверил пулемет. Два диска

Пред ним готовые лежат.

И вот уж запестрели близко

Шинели вражеских солдат.

На миг исчезли, вновь мелькнули

Среди исхлестанных берез.

Тогда заговорили пули

И схватка началась всерьез.

Горячий ствол ружья потрогав,

Стреляет рядом Кривоногов,

Стреляет Шмыков, лейтенант,

На первый выстрел подоспевший.

И в схватке, разом закипевшей,

Один лишь ценится талант:

Стрелять спокойно.

За кустами

То крик послышится, то стон.

Уходит враг. Обжегся он.

Кровавыми глотают ртами

Его солдаты грязный снег,

Хрипят и молкнут вдруг навек.

Лишь полчаса прошло — и снова,

После недолгой тишины,

Здесь вместо шороха лесного

Одни лишь выстрелы слышны.

Да, впрочем, скоро отгремело.

Не очень натиск был силен.

Уходит Шмыков в батальон.

Его лицо белее мела.

Перебинтован наспех он.

Дозарядили магазины.

Сержант, промолвив: «Ну, денек!»

Устало на землю прилег,

Но — свист, разрыв.

То рвутся мины.

И не прошло пяти минут,

Как наблюдавший за дорогой

Боец с досадою, с тревогой

Сказал: «Идут, опять идут!»

Вот залегли. Вот разом встали.

В двухстах шагах уже видны.

Как бы волной гремящей стали

Они сюда принесены.

Их много — сто иль девяносто.

Теперь управиться не просто.

Их после стольких неудач

Сам дьявол шлет, ведет палач.

И стал сержант на батарею

Звонить, медлительность кляня:

«Огня, огня, огня скорее

На сотню метров от меня!»

Снаряды лопнули с разлета.

Взлетают каски, сапоги,

Но прут на мушку пулемета

Осатаневшие враги.

Их офицер в халате белом

Торопит, вскинув парабеллум.

Они истошно голосят,

И парень:

«Ближе. Пятьдесят!» —

Кричит, накрыв ладонью трубку.

Враги попали в мясорубку.

По снегу мечутся, вопя.

И все ж им удалось прорваться.

И твердый голос:

«Ближе. Двадцать!»

«Но это ж прямо на тебя?»

И все тонуло в ярком свете,

Когда, лицо к земле клоня,

Бледнея, в трубку крикнул третий:

«Огня! Скорее. На меня».

 

8

Шесть контратак под Самокражей

Отбили из последних сил

И ждем седьмой атаки вражьей.

И подкрепленья запросил

Комбриг. По рации шифровкой

Запрос нетерпеливый дан.

В дверь постучав рукой неробкой,

Вошел в избушку капитан.

Будить придется генерала».

«Не спал три ночи он подряд...

«Буди! Тебе-то горя мало,

А люди на снегу горят!»

И мог бы длиться спор резонный,

Где оба правы, как всегда,

Но из-за стенки голос сонный:

«Шифровку и фонарь сюда».

Прочел. Прикинул: шесть отбили.

И опустился на кровать:

«Седьмой не будет! Зря будили.

Им нечем контратаковать.»

 

9

Давно округе нет покоя.

И ночью и при свете дня

В лесах за Волховом-рекою

Глухая слышится возня.

Там сосны, как свечей огарки,

Чадят, под снегом тлеют пни.

Там, как в цеху электросварки,

Мелькают синие огни.

Там биться волховским солдатам,

Чтоб (тем вернее, чем скорей)

Стальной капкан с двойным охватом

Зажал «силезских егерей».

Два войска заняты тяжбою.

Ночь. Тишиной простор объят,

И лишь планеты меж собою

Во мгле ненастной говорят.

Венере Марс, как некий витязь,

Призыв любви бросает в ночь:

«Венера, где вы, отзовитесь?

Венера, мне без вас невмочь».

То разговоры раций. Странно

Звучит в тиши язык планет.

Юпитер тщетно звал Урана:

Ответа нет, ответа нет.

И вот, в ночи теряясь где-то,

Так безнадежно холодна,

Тоскует бедная планета:

«Земля, ты слышишь? Я — Луна».

И там, откуда этот голос,

Ландшафта лунного черты.

Там, где со сталью сталь боролась,

Долины взрытые пусты.

Кричи, но голос, в бездну канув,

Не прозвучит. Разбудят страх

Воронки — кратеры вулканов,

Траншеи — трещины в горах,

Железо — грудою на груде.

Ужели люди жили тут?

Чем здесь они дышали, люди?

А люди жили и живут

И, в Новгород ворвавшись ночью,

Со свастикой знамена в клочья

В обиде лютой разорвут,

Привяжут на хвосты кобылам.

Наш Новгород!

Он скоро тылом

Далеким станет.

Ленинград

Увидит в буйном ликованье

Огней полуночных сиянье,

Обнимет тех, кому преград

Нет на пути неодолимых.

И расцветут сады в долинах,

Где вился горький синий чад.

 

Ночь. Мгла ненастная, густая,

Так тихо здесь, у лунных скал,

Лишь ворон, к трупу подлетая,

С издевкой окликает: «Карл?»

А Карл молчит. Радист в воронке

Сидит, терзая аппарат.

Он за отзывный голос звонкий

Отдать полжизни был бы рад.

Прислушался. Вскочил. В траншею

Бежит стремглав что силы есть.

И чуть не бросился на шею

Комбату: «Мировая весть!»

И, продолжая улыбаться:

«Теперь нам жизнь — не маета.

Там наступают ленинградцы.

Сам слышал. Гатчина взята».

А. Чивилихин

 

Орешек

 

Шлиссельбург немцы захватили 8 сентября 1941 года: в этот день сомкнулось сухопутное кольцо блокады Ленинграда. Но, несмотря ни на что, советским войскам удалось удержать крепость в истоке Невы: как и в петровские времена, оказался Орешек «зело крепок». Гарнизон крепости лишил противника возможности переправиться на правый берег Невы и отрезать Ленинград от Ладоги. Защитники Орешка мешали немцам обстреливать Дорогу жизни, ведя разведку вражеских позиций, засекая фашистские дальнобойные орудия и уничтожая живую силу противника огнем винтовок, пулеметов и орудий. Враг обрушил на крепость сотни тонн смертоносного металла, обстреливая её почти ежедневно и стремясь разрушить до основания, но Орешек выстоял. Его осада была снята после прорыва блокады Ленинграда и освобождения Шлиссельбурга от немецко-фашистских захватчиков 18 января 1943 года.

 

Крепость Орешек

Ей звания «крепость-герой»,

Как Брестской, пока что не дали.

Но враг, что здесь был той порой,

Её позабудет едва ли.

 

Тяжёлый фашистский сапог,

Сминая российские вёрсты,

Дошёл до Невы, но не смог

Ступить на Ореховый остров.

 

Во всю «барбаросскую» прыть,

Солдат не жалея, как пешек,

Враг рвался вперёд, но разгрызть

Не в силах был русский Орешек.

 

Его по квадратам, в упор

Терзали снаряды и мины,

Но крепость давала отпор,

Огнём отвечали руины.

 

В кирпичной пыли, дымной мгле

Смерть рыскала жертв, и нередко

Бойцов предавали земле

В могилы погибших здесь предков.

 

Упорством советских людей

И прочностью кладки старинной

Держался полтысячи дней

Орешек, как витязь былинный.

 

Стоял, не склонив головы,

С простреленной каменной грудью,

И вражеский берег Невы

Держал на прицеле орудий.

 

Полтысячи дней и ночей

Он был здесь щитом Ленинграда

И подлых его палачей

Громил при прорыве блокады.

 

И даже спустя много лет

Врагам снился, грозен и страшен,

Как призрак в ночи, силуэт

Разбитых его стен и башен...

 

Стоит, окружённый Невой,

На острове, как пьедестале,

Брат Бреста — Орешек седой

На страже у ладожской дали.

 

Воспетый народной молвой,

В рубцах многих славных баталий...

Но звания «крепость-герой»

Ему почему-то не дали.

А. Молчанов

 

Орешек

Рощи под Шлиссельбургом—Петрокрепостью, где шли бои за левый берег Невы, носят названия цветов.

Орешек — крепость в Шлиссельбурге.

 

Что может быть ясней и проще

Цветов весенних на заре?

Но их ведь брали — эти рощи —

В обледенелом январе.

 

И рощи Лилий, рощи Маков

В суровом графике боев

Лишь были суммой точных знаков,

А не названьями цветов.

 

Но в дни, когда крошились зданья,

Мы твердо верили тогда,

Что рощам мы вернем названья,

Как возвращаем города.

 

Нет, никогда смешным он не был —

Приход мечты в военный труд.

Я снова здесь. Сияет небо,

А в рощах тут цветы растут.

 

Не понимая и не веря,

Что можно тут пройти легко,

Я перешла на левый берег,

Друзей оставив далеко.

 

И вдалеке от бурь и спешек,

Под сеткой первого дождя,

Стоял, насупившись, Орешек,

За нами издали следя.

 

Он одинок. Друзей с ним нету.

За ним просторный горизонт.

Давно рассеялся по свету

Его бессмертный гарнизон.

 

Грустят заросшие бойницы.

Он весь, как старый инвалид.

Он хочет прошлым поделиться,

А с ним никто не говорит.

 

Я здесь. Я помню все, что было.

Ту ночь. Тот мрак. Тот лед и дым.

Я ничего не позабыла.

Давай о них поговорим.

 

О тех, что, в час победный веря,

За каждый шаг сражались тут,

Перебрались на левый берег,

А вновь на правый не придут.

 

И о живых, что делят славу

С тобою и судьбу твою, —

Но кто сейчас на том, на правом,

В ином сражается бою.

 

Но по ночам, клянусь, им снится,

Что снится мне в часу ночном, —

Твои заросшие бойницы

Еще в дыму пороховом.

Е. Рывина

 

Орешек

Невская повесть

1

Над снеговой тоской равнинной,

Над глыбами застывших льдов

Стояла крепость, как былинный

Рассказ о доблести веков.

 

Она давно звалась Орешек…

Издалека тянулся к ней

Вдоль вмерзших в лед высоких вешек

Свет разноцветных фонарей.

 

Теперь разбиты бастионы,

Огнем войны опалены,

И только снег, да лед зеленый,

Да камень, взрывом опаленный,

В проломах крепостной стены.

 

Она стояла как преграда

И как редут передовой,

Как страж полночный Ленинграда

Плыла в туманах над Невой.

 

И всюду в крепости — в руинах,

В следах разрывов на стене,

В обломках башенок старинных —

Повествованье о войне.

 

О тех, кто ждал, о тех, кто верил,

Кто жил на нашем берегу,

Кто в дни сражения измерил

Пути, ведущие к врагу,

 

Есть быль, — мне рассказал товарищ

Ту быль, когда мы шли во мгле

Среди снегов, костров, пожарищ

По отвоеванной земле.

 

Его рассказ не приукрасив,

Стихом я честно передам,

Как шел Григорий Афанасьев

В разведку по гудящим льдам,

 

О подвиге его, о силе,

Об узких лыжнях на снегах,

О зорях утренних России

Я расскажу в своих стихах.

 

Гудят чугунные ограды…

Мой друг в земле приневской спит…

Ведь каждый выстрел в дни блокады

С безмолвьем стен старинных слит…

 

2

Ольшаник мелкий да болота…

Четвертый день — дожди, дожди…

Патруль стоит у поворота…

 

«Стой! Кто идет?»

— «Свои!»

— «Пехота?»

— «Она, родная!»

— «Проходи!»

 

Шагала маршевая рота,

Шел пулеметчик впереди.

 

А небо мглится… Даль темна…

Уже дорога не видна…

Печальна эта сторона:

Ведь как широкая стена

Здесь дождевая пелена,

И плещет мутная волна

В песчаный, низкий берег правый…

 

На миг настала тишина

Над новой невской переправой…

И вдруг становится светло:

Туман над полем развело,

И показались вдалеке

Разбитых башен очертанья,

Из камня сложенные зданья,

Казалось, плыли по реке.

И там вился дымок разрыва,

Какой-то странно голубой…

 

Разбитая снарядом ива

Склонилась низко над Невой.

Ходил по склону часовой…

Что ж, близок берег…

 

«Рота, стой!»

Здесь переправа…

Как в колодке,

Под тенью черною кустов,

В сыром песке лежали лодки;

Сидели пятеро гребцов,

Из рук не выпуская весел…

Брезенты рядом кто-то бросил…

Валялись ящики, кули,

Прикрытые кой-как рогожей…

 

«Здорово, земляки! Пришли

Вы к нам служить в Орешек тоже?»

— «В Орешек, точно…»

— «Довезем,

Вот погоди — чуть-чуть стемнеет…»

 

Разрывы ближе и сильнее,

И переправа под огнем…

 

3

В тени развалин, в землю врытый,

Где бревна тянутся по рву,

Ветвями рыжими укрытый,

Блиндаж глядится на Неву.

Настил добротный в пять накатов…

Печурка топится в углу…

Коптилки свет зеленоватый,

Чадя, плывет в ночную мглу.

 

Широкоплечий, бородатый,

Сидит у печки старшина.

Улыбка старого солдата

Так по-отцовскому нежна…

 

Приветлив старшина разведки,

Сержанту новому он рад…

Трещат в печи сырые ветки,

Кругом дымок струится едкий…

 

«Как поживает Ленинград?

Где воевал ты раньше? Где-то

Как будто виделись с тобой…

Неужто это было летом,

Когда вступали в первый бой?

Оно, конечно, не талантом —

Такого больше не найдешь, —

Но вроде с нашим лейтенантом

Ты, друг, лицом немного схож…

 

Он был, как ты, такой же тонкий,

Как ты, прищурившись глядел,

Как на гармошке, на гребенке

Играть нам песенки умел!

А так, признаться, строг был очень,

Боялись мы, бородачи:

Когда бывал он озабочен —

Уж тут не суйся — и молчи.

Да только путь его короткий —

Хоть шел ему двадцатый год,

Убит, бедняга, на высотке,

Когда повел в атаку взвод…

Вперед по глине полз упрямо,

Бодрил, смеясь, бойцов своих,

Потом вдруг вскрикнул:

„Мама! Мама!“

По-детски, громко, и затих.

Как ты зовешься?»

— «Афанасьев».

— «А где работал до войны?»

— «Да нет, я был в девятом классе…»

— «Ну, значит, не завел жены;

А у меня сыны воюют, —

Да вот теперь увижу ль их —

Кто знает, где они кочуют…»

 

Уже светало. Ветер стих…

Заря горит над блиндажом.

Сидят разведчики вдвоем…

И вот пришла пора обстрела —

И затряслась и загудела

Громада сразу под огнем.

 

«Что ж, Афанасьев, в самом деле,

Ты не со страху ли притих?»

 

Он отстегнул борта шинели,

И пять нашивок золотых

Без слов солдату рассказали

О всем былом, пережитом…

Как на Неве клубились дали

В огне, в дыму пороховом…

Пять ран, пять золотых нашивок,

Горели кровью огневой…

 

«А знаешь, друг,

ты из счастливых —

Поправился — и снова в бой…»

 

4

Прошла неделя. Дым косматый

С утра тянулся над стеной.

Привыкли новые солдаты

К укладу жизни крепостной.

Здесь ночь длинна — и день большой.

Работы много — возле вешек

Ставь мины у стены рядком,

Окопы рой над бережком…

А ночью кажется Орешек

Плывущим к морю кораблем…

 

Корнями вросшие в траншеи,

Там сосны — мачты корабля.

Гляди, по веткам, как по реям,

Скользят флажки, как брамселя,

И стяг над крепостью, как парус,

Просторы Ладоги деля,

Несет штормов осенних ярость

К тебе, Заветная Земля!

 

Орудия, что были там —

Поди-ка все их сосчитай-ка, —

Зовут бойцы по именам:

«Воронка», «Песня», «Дуня», «Чайка».

Как «Чайку» любит гарнизон!

Она любимица солдата,

И часто мокрой тряпкой он

Иль попросту полой халата

Нагар сотрет пороховой,

Гордясь, как лучшим другом, пушкой…

Шутя, зовет ее старушкой:

«Летай, мол, Чайка, над Невой…»

 

В шелка зари река одета…

Патрон кладет он на ладонь…

Блеснула красная ракета:

«Огонь из крепости! Огонь!»

И наблюдатель взглядом мерит

Плывущий с Ладоги закат…

Там, где в тумане левый берег, —

Фашисты лагерем стоят…

 

5

Пришла зима… Неву сковала,

Сугробы к башням намела

И лодки с ближнего причала

Мохнатым снегом занесла.

Взяв палки, ножницы, веревки,

Следя за лыжней на снегу,

За «языком» ходили к «бровке» —

К домам на левом берегу.

 

Темно. А небо — в хлопьях мокрых…

Идут в разведку налегке…

И Афанасьев долго смотрит,

Как лыжня вьется по реке.

 

Он мало жил, но видел много,

Он из-за парты сразу в строй

Шагнул, и вот — войны дорога,

Бои, походная тревога —

Начало жизни молодой…

 

Он смотрит вдаль и видит вновь

Дымки́ пожаров на просторе…

В походе — первая любовь…

И первый поцелуй — в дозоре…

 

Она звалася Машей…

С ней

В походе встретились у Гдова.

Начало их любви сурово:

Огонь фашистских батарей

И треск чужого автомата;

Ряды разрушенных траншей

И проволока у камней…

 

В окоп влетевшая граната…

Бой с каждым часом тяжелей…

Перевязал он руку ей —

Далеко было до санбата.

Потом в пути короткий отдых

И белой ночи тишина.

И отблеск синих звезд на водах…

 

Горел костер у валуна,

 И девушка с лицом упрямым,

С лукавым взглядом светлых глаз

Сидела рядом и о самом

Ей дорогом вела рассказ.

 

Он вспомнил вечер отснявший

И на ветру гудевший клен, —

Рассказ о Данко вместе с Машей

Читал той белой ночью он.

 

Как волновала их на зорьке

Времен давно прошедших быль,

Что передал когда-то Горький

Словами старой Изергиль.

А луг горел, пылали маки,

Шел Данко гордо впереди,

Пылало сердце, словно факел, —

Его он вырвал из груди.

 

Его судьба давно воспета,

И помнят в отчей стороне

Сиянье праздничное света

В неопалимой вышине…

……………………………

Как дорого пережитое

С ней вместе на путях войны, —

В лесах сиянье голубое

И в заозерье плеск волны,

И парашю́ты в звонком небе,

И вздох пред затяжным прыжком,

И горечь плесени на хлебе,

Когда делился с ней пайком.

 

Он с ней суров был, строг, как старший,

Учил искать тропу в лесах,

Ругал за разговор на марше,

Шутил, когда она в слезах.

И вот сейчас…

После раненья

Она вернулась на завод…

И вновь пред ним одно виденье

Той ночью зимнею встает.

Как будто Маша снова рядом

Проходит возле батарей…

Не выхватишь из дымки взглядом

Ни троп, ни зданий, ни огней,

Но словно легкое дыханье

Он слышит где-то за собой…

 

Как дорого воспоминанье

О каждой встрече фронтовой!

 

Уже давно он ждет письма…

Хотя бы вести запоздалой…

Декабрьской длинной ночи тьма…

Зима… Блокадная зима…

Метели над землею малой…

 

6

Тот берег, где таился враг,

Был назван снежным Измаилом.

Бежит огонь по рощам хилым.

Взгляни туда: обрыв, овраг,

Бетонный дот, две башни рядом —

Придется с боя каждый шаг

Здесь брать штурмующим отрядам.

 

Разведчики теперь в чести:

Пришлось не раз под канонаду

Невы широкую преграду

Им поздней ночью перейти.

И той же ночью в ветхом доме,

Где храп соседей клонит к дреме,

При жалком свете ночника

Разведчик напрягает зренье

И долго пишет донесенье

Для штаба ближнего полка.

Поспит потом.

 

Перед обедом

Все соберутся в тесный круг.

Политзанятия по средам

Проводит старший политрук.

 

Пригнувшись, входит он в землянку

В широкой куртке меховой,

Снимает старую ушанку

С пятиконечною звездой.

 

Потом, присев у круглой печки,

Смахнет он мокрый снег с лица,

И любят все его в Орешке

И уважают, как отца.

 

Да, каждому Егоров — друг!

Его в глаза разведка наша

Зовет «товарищ политрук»,

Но за глаза всегда «папаша».

 

И Афанасьев вновь берет

Свою заветную тетрадку:

В ней записал он по порядку

Пережитое в этот год.

 

И вот уже идет беседа

О нынешних и прошлых днях,

О том, как исстари победа

Всегда ковалася в боях,

Про волю Партии, про славу

Давнишних схваток и боев,

Про всё, что вписано по праву

В Историю Большевиков.

 

О, книга книг! Какое счастье,

Как и всегда, и в этот раз

Почувствовать, что сердце чаще

Стучало, слушая рассказ

О нашей славе…

Визг снаряда,

Разрывов грохот на реке…

И старой крепости громада

Встает уже невдалеке.

 

Как будто, в вечных льдах затертый,

Орешек медленно плывет

К цветным огням родного порта,

К большому берегу работ.

Корнями вросшие в траншеи,

Там сосны — мачты корабля.

Хоть не скользят теперь по реям

В морозный вечер брамселя,

Но стяг над крепостью, как парус,

Просторы Ладоги деля,

Зовет туда, где ночь распалась,

К тебе, Цветущая Земля!

 

7

Глядел однажды Афанасьев,

Как привередливый мороз,

Ледком деревья разукрасив,

У «бровки» строил перевоз.

 

На «бровке», на высоких скатах,

Деревья мерзли ввечеру,

Как в маскировочных халатах,

На резком ладожском ветру.

 

Смеркалось… Ветер над Невою,

Серчая, разрывал туман,

А там, за вьюгой снеговою,

Там, за завесой огневою,

И день и ночь готовый к бою,

На вахте город-великан.

 

Мороз сердит и привередлив,

Всё в лапы белые берет…

«Здесь Афанасьев?»

— «Да!»

— «Немедля

В штаб вызывают…»

 

Он идет,

Волнуясь, входит в главный корпус,

И вот — нежданней всех наград! —

Ему вручен зеленый пропуск:

На день поездка в Ленинград!

……………………………

О, как он этот день отметит,

Как много у него забот!

Он завтра ж, завтра ж Машу встретит

И с ней весь город обойдет,

О днях блокады в Ленинграде

Услышит от нее рассказ.

Хоть будет грусть теперь во взгляде

Ее прозрачных, светлых глаз, —

Он бредит счастьем этой встречи,

Он будет помнить наизусть

Ее задумчивые речи,

Ее улыбку, слезы, грусть…

 

8

Он снова в городе.

Давно ли

Он с песней приходил сюда?

Здесь всё знакомое до боли,

Свое, родное навсегда.

Закат огромный над мостами,

И в дымке серо-голубой

Темнеет пламя надо льдами,

И меркнет вечер огневой.

Но снова небо Ленинграда

Закрыла сумрачная мгла…

 

Тревожный гул. Разрыв снаряда.

Гудит чугунная ограда.

След крови на снегу у сада.

Как корабли плывут дома.

Сугробы.

Ленинград.

Блокада.

В снегах метельная зима…

 

И снова сердце метронома

Стучит тревожно.

Возле дома

Шипят осколки на снегу,

И детский крик исполнен муки,

И на широком берегу

Лежит в крови, раскинув руки,

Усталый юноша в кожанке.

В крови его высокий лоб,

И тащат низенькие санки

Две старых женщины в сугроб.

 

И вот в сиянье желто-белом

Сплошные вспышки в облаках,

Весь город снова под обстрелом,

И своды рушатся в домах.

 

Разрезана огнями тьма,

И корчится от муки площадь,

И вьюга зимняя сама

Разорвана обстрелом в клочья.

 

Бежит прохожий к перепутью…

(Ему лишь миг осталось жить!)

О, если б город смог прикрыть

Разведчик собственною грудью!

 

Он не задумался бы, нет,

И жизнь отдать…

 

Над берегами

Вдруг нестерпимо яркий свет

Блеснул за невскими мостами.

И вот гудит весь город вновь

Во тьме…

А воздух зимний гулок…

И Афанасьев мимо льдов

Свернул

с канала в переулок.

 

Вот дом, где Машу он встречал…

Вдали окликнули кого-то…

По мерзлым глыбам кирпича

Он входит в узкие ворота.

 

Темно. А лестница скользка.

Обледеневшие ступени.

Дыханье злое сквозняка.

Чуть-чуть дрожит его рука

Над круглой кнопкою звонка.

 

Ни звука…

Тишина…

Терпенье…

Где ж Маша? Выйдет кто-нибудь?

Шаги ли это в коридоре,

Иль ветер, вновь пускаясь в путь,

Гремит железом на просторе?

 

Ждет Афанасьев.

А потом

Он в дверь стучится кулаками.

Как неприветлив старый дом!

Но вот скрипучими шагами

Подходят к двери…

«Кто вам нужен?» —

Спросил старик…

 (Зажег свечу

И кашляет — видать, простужен…)

 

«Я Машу повидать хочу…»

— «Вы?

Машу?

Но она давно…»

 

И губы старика немеют.

И слова он сказать не смеет…

Свеча погасла… Как темно…

И только трудное дыханье

Без слов сказало обо всем…

 

Когда заветной встречи ждем,

Мы не боимся расстоянья,

Сквозь дали мчимся, сквозь года.

Весь мир поет, летя пред нами…

Но если сторожит беда,

Как нетопырь взмахнув крылами,

То трудно сразу нам понять,

Что нашу жизнь сейчас сломало…

 

И Афанасьев шел опять

Вдоль темных берегов канала.

Остановился, говоря

С прохожими…

Полоской резкой

Обозначалася заря

Над старой набережной невской,

Когда к мосту он вышел…

Так…

Непостижима доля наша:

В огне сражений и атак

Он невредимым был…

А Маша…

Но мыслимо ли это?

Нет!

Томят его воспоминанья…

Нет горше муки и страданья,

Чем те, что нес ему рассвет…

 

9

Когда, замкнувши окруженье,

Фашисты шли на Ленинград,

То голод на вооруженье

Включили раньше всех бригад.

Казалось им: чем туже стянут

Петлю блокады у реки,

Тем ближе к цели страшной станут.

И говорили вожаки:

«Когда рукой костлявой стиснет

Им горло голод, то падут…»

 

Но человеконенавистник

Не знал, что сам уже он труп!

Фельдмаршал прусский рвался в город,

Но в смертной схватке изнемог…

 

Отступит и фельдмаршал Голод

С ведущих к Невскому дорог.

 

10

Нелегок был с природой спор,

И мы его не позабудем.

Морозный ладожский простор

Измученным открылся людям.

 

Нагромождения торосов…

В бомбежку фонари горят…

И в лед врезаются колеса —

Машины мчатся в Ленинград.

Разрыв снаряда, мина взвизгнет…

Но режут вновь колеса лед…

 

Дорогу ту Дорогой Жизни

Теперь отечество зовет…

 

11

Бегут ряды высоких вешек…

Дорога Жизни так близка

К местам, где высится Орешек,

Где льдами скована река.

 

И Афанасьев ходит часто

К Дороге Жизни.

По ночам

Его дозор, его участок

Вдоль лыжни, вьющейся по льдам.

Дорога Жизни! Слово это

Теперь так дорого ему…

Но вот взлетевшая ракета

Внезапно озарила тьму,

И перед ним из дали темной,

Из просиявшей темноты

Встает опять простор огромный

Высокой Машиной мечты:

То Данко шел сквозь дым и версты

Навстречу праздничной судьбе,

То — жизнь и смерть в единоборстве,

В их поединке, в их борьбе.

 

И видит он теперь: в ненастье

По льдам несется широка

Дорога Жизни — наше счастье,

Дорога в Завтра и в Века!

 

Ведь те, что жили, что боролись,

Попрали смерть душой живой,

И кажется, что Машин голос

Гремит за вьюгой снеговой:

 

«Меня уж нет, но я в дыханье

Твоем и в подвиге твоем,

В твоей мечте, в воспоминанье,

С тобой под вражеским огнем!»

 

12

Трещали зло сухие ветки…

Полз Афанасьев по снегам…

Три дня уже, как он в разведке

Ходил по вражеским тылам.

 

У белых пушек в поле белом

Стоят фашисты за рекой.

 

Дорога Жизни под обстрелом!

Смерть с Жизнью вновь вступает в бой!

 

Морозных, трудных дней приметы:

Снег твердым, словно камень, стал…

У Афанасьева ракеты,

И красный цвет — его сигнал.

И где взлетит его ракета,

Там станет вдруг светло, как днем,

Там перестрелка до рассвета:

Все вражьи пушки под огнем!

 

И всю-то ночь в седом тумане

Следят на нашем берегу

Ракет слепительных мельканье —

Сигнал к удару по врагу.

 

13

Четвертый день…

Ползет, усталый,

Он по сугробам снеговым,

Спешит туда, где отблеск алый

Горит над берегом родным.

 

Как близок берег!

И нежданно,

По насту снежному звеня,

Скользнули лыжи из тумана —

И сразу целый сноп огня.

Один средь этой волчьей стаи…

Один… Но Родина за ним…

Как будто крылья вырастали

За каждым выстрелом глухим.

 

Отбился… дальше полз… как реял

Закат суровый… за холмом

Стоят в укрытье батареи,

Замаскированные днем,

Стоят фашисты у ограды,

И пушки — три… четыре… шесть…

И рядом — ящики… снаряды…

Снаряды… Сколько их? Не счесть.

 

Когда б еще ракеты были,

Он выстрелил бы с этих круч,

Сигналы б яркие поплыли,

Взрезая край нависших туч…

 

Но что же делать? В поле белом

Стоит врагов широкий строй,

И в речи медленной, чужой

Слова команды огневой…

 

Дорога Жизни под обстрелом…

Смерть с Жизнью вновь вступает в бой!

 

Глубокий след на белой глыбе…

Грохочут пушки впереди…

Коль приведет к победе гибель —

Погибни!

Только победи!

 

Он к батарее полз… И вскоре

Увидел прямо пред собой

Значок фашистский на заборе,

Мундир зелено-голубой.

 

Теперь пора… Уже заложен

Под ящики весь динамит.

«Отчизна! Сделаем что можем!

Пусть взрыв могучий прогремит,

С моею кровью над снегами

Смешается пусть пламя здесь,

Чтоб, умирая, пред врагами

Я светом света вырос весь.

Ведь Жизнь всегда непобедима!

Так!

Значит, Смерть побеждена!»

 

Ползет по снегу струйка дыма…

На миг настала тишина…

Он чиркнул спичкой.

Сразу пламя

Рванулось вверх.

Мгновенный взрыв.

Пылает факел над снегами,

Поля и рощи озарив.

И сразу стереотрубою

Слепящий факел засекли.

 

Огонь!

За рощей голубою

Снаряды первые легли,

И в блеске огневой завесы

Поплыл артиллерийский гром, —

От поля дымного до леса

Весь берег в зареве сплошном.

И этот факел запылавший

В веках не смеркнет, отпылав.

 

Прославлен русский воин, павший

За правду, смертью смерть поправ.

 

14

Назавтра днем солдаты наши

В разведку вызвались идти.

Вот оглянулись вдруг на марше

Назад, на дымные пути:

И ярким светом засиявший

Орешек стал гораздо краше,

Ну прямо глаз не отвести!

 

Стоят ряды зеленых вешек

На минном поле за холмом.

На зорях кажется Орешек

Плывущим к морю кораблем.

 

Корнями вросшие в траншеи,

Там сосны — мачты корабля,

По черным веткам, как по реям,

Плывут флажки, как брамселя,

И стяг над крепостью, как парус,

Просторы Ладоги деля,

Ведет февральской бури ярость

Туда, где будут жить, не старясь,

К тебе, Счастливая Земля!

В. Саянов

 

101-я батарея

А.Л. Седову, командиру 101-ой

Отдельной дальнобойной батареи

береговой обороны Ладожской

военной флотилии

 

Зима. Блокада. Голод всё острее

И косит, косит, торопя конец...

На Ладоге на мысе Сосновец

Позиция Сто первой батареи.

 

Песок и сосны, позади — болота,

За брустверами — ладожская даль.

Бетон укрытий, грозных пушек сталь,

А на флагштоке славный флаг Балтфлота.

 

Летят отсюда точные снаряды,

Чтоб защитить, укрыть и сохранить

Дороги Жизни тоненькую нить,

Единственной дороги сквозь блокаду.

 

Да, если бы не Ладога родная,

Едва ли смог бы выжить Ленинград

И выстоять в страшнейшей из осад.

А как потом бы шла война, кто знает…

 

Но помни, город, славой не старея:

В том сентябре под натиском брони

Ты к Ладоге смог выход сохранить

Благодаря Сто первой батарее.

 

...Сентябрь, восьмое.

Немцы в Шлиссельбурге,

Готовятся форсировать Неву.

Уже понтоны, лодки на плаву,

А правый берег замер, как в испуге.

 

Есть от чего — ни пушек здесь не видно,

Ни миномётов, и патронов чуть.

И значит, немцам здесь открытый путь

Вдоль Ладоги во фланг, навстречу финнам.

 

И враг, в удачу переправы веря,

Уже успех дальнейший предвкушал,

Как вдруг хлестнул артиллерийский шквал,

Нева вскипела, вздрогнул левый берег.

 

Калибр снарядов сразу отрезвляет.

Вот вспыхнул танк, идёт на дно понтон,

Встаёт разрывов огненный заслон,

И не понять, откуда, кто стреляет,

 

В немецком штабе беспокойство зреет:

«В такой огонь форсировать нельзя!

Они все планы нам сорвать грозят...

Откуда взялись эти батареи?»

 

Не только немцы были в заблужденье

О батареях, что огнём своим

В тот день так сильно помешали им.

Нашёл ошибку я и в нашем донесенье.

 

Архивный поиск - вроде лотереи,

Находка — долгим поискам венец;

«По Шлиссельбургу с мыса Сосновец

Вели огонь две наших батареи...»

 

Но на мысу, где сосны взгляд ласкают,

Вдали от Шлиссельбурга, за Невой —

Двенадцать километров по прямой,

Была одна Сто первая морская.

 

В тот день, восьмого, здесь, во всей округе

Меж Ладогой и верхнею Невой,

Она была одна, готовая дать бой,

Чтоб охладить немецкие потуги.

 

Всего одна, но коль приспело дело,

Она одна такой огонь вела,

Что три немолодых её ствола

Горели, раскалившись до предела.

 

— Снаряд... Прицел... Огонь...

Снаряд... Быстрее!. —

Артиллеристы глохли, руки жгли...

И так два дня, пока не подошли

К Неве другие наши батареи.

 

А враг поверил в то, что берег правый

Надёжно укреплён и защищён,

И был огнём Сто первой так смущён,

Что упустил возможность переправы.

 

Ну, а потом у армии немецкой

Форсировать Неву пыл поостыл...

Так помни, город, чем обязан ты

Сто первой дальнобойной, Сосновецкой.

А. Молчанов

 

Остров Сухо, 22 октября 1942 года

Где-то на Ладоге, в мглистом просторе,

Натиск штормов принимая,

Груда камней выступает из моря,

Старый маяк поднимая.

 

Грохот прибоя, как отзвуки боя,

Слышен то громко, то глухо,

Словно напомнить нам хочет с тобою

Бой возле острова Сухо.

 

Может, тот бой был не очень масштабным,

Без бронированных монстров,

Но для блокады он мог стать этапным,

Если бы враг занял остров.

 

Он замышлял перерезать отсюда

Ладожский путь сквозь блокаду,

Чтоб не смогли ни машина, ни судно

Хлеб привезти Ленинграду.

 

Тёмной ненастной октябрьскою ночью

Скрытно для взгляда и слуха

Шла из Кексгольма флотилия волчья

К нашему острову Сухо.

 

Шли катера, баржи «Зибель» с десантом —

Сотни солдат, сотня пушек,

Чтоб навалившись, мгновенным захватом

Кончить с клочком русской суши.

 

— Там, на клочке, лишь одна батарея,

Сорок советских матросов.

Так что за час... нет, конечно, быстрее

Будет германским весь остров!

 

Враг в наших пушках чуть-чуть просчитался:

К счастью для нас, им на горе,

Тральщик в то утро вблизи оказался,

Наш ТЩ-100 был в дозоре.

 

В грозной беде он друзей не оставил,

Не показал немцу пятки.

К трём пушкам острова тральщик добавил

Две свои «сорокапятки».

 

Если ж пять пушек на смелость умножить,

Стойкость и злость комендоров,

То уж не пять их, а сорок, быть может,

Станет по силе отпора.

 

Вот первый катер вдруг вспыхнул жар-птицей

Хмурый рассвет озаряя,

Тонет баржа, за борт сыплются фрицы,

В стылые волны ныряя.

 

Бой разгорается в ярости пушек,

Остров под градом снарядов.

Взрывы рвут камни, а грохот рвёт уши.

Лодки десантников рядом.

 

Смолкло орудие, много убитых,

Сам командир ранен дважды.

С неба ревут и строчат «мессершмиты»,

Словно охотясь за каждым.

 

Тральщик в жестокой неравной дуэли

Высадке немцев мешает.

Пушки его от стрельбы обгорели.

Враг злость на нём вымещает.

 

«Юнкерс» в пике с диким воем заходит —

Может, не выдержат нервы?

Вдруг появился наш «малый охотник»

Номер Сто семьдесят первый.

 

С дерзкой отвагой, врагу неизвестной,

С ходу влетев в гущу боя,

Скрыл ТЩ-100 дымовою завесой,

Дав передышку героям.

 

Только на острове нет передышек —

Немцы на лодках прорвались,

Лезут на Сухо всё дальше, всё выше

С криком, чтоб «русы сдавались».

 

Но захлебнувшись огнём краснофлотцев,

Резво попрятались в камни.

— Пулей их там не достанешь, придётся,

Видно, прогнать их штыками!

 

И штыковою атакою страшной

Немцев сбивали вниз дважды.

Только всё меньше бойцов в рукопашной,

Ранен, наверное, каждый.

 

— Врёшь, не возьмёшь Сухо! Есть ещё силы,

Чтобы отбить оккупантов!

Вдруг пронеслись краснозвёздные «илы»

Прямо на баржи десанта —

 

Танками с неба, разящею сталью,

Острову Сухо защитой.

А «ястребки» навалились на стаю

«Юнкерсов» и «мессершмитов».

 

К Сухо летит, бурунами усата,

«Малых охотников» тройка.

Мчат канонерки с баском «стотридцаток».

И началось отступленье десанта

Прочь от смертельного рока.

 

Сопровождали их рёв эскадрилий,

Ад орудийного грома.

До ночи били, бомбили, топили,

Кончив бой полным разгромом.

 

В ярком созвездии славных сражений,

Гордости русского духа,

Пусть никогда не померкнет в забвенье

Бой возле острова Сухо!

А. Молчанов

 

Кронштадт

 

Кронштадт сыграл большую роль в обороне Ленинграда и разгроме фашистов. Не овладев Кронштадтом, фашисты не могли мечтать о захвате Ленинграда. А для этого нужно было уничтожить мощную артиллерию фортов и кораблей Кронштадта и овладеть Ораниенбаумским плацдармом. Город стал последним оплотом балтийского флота, его новой базой, после его ухода из Таллина. Крупные калибры фортов крепости прикрывали флот и наносили серьезный урон врагу. Система ПВО отражала массированные авианалеты. 21,22,23 сентября 1941 немецкая авиация совершила 3 массированных налета на корабли КБФ и Кронштадт. В общей сложности за эти 3 дня в налетах участвовало около 500 самолетов противника. Главный расчет был на внезапность нападения. Когда они подошли ближе, были встречены заградительным огнем зениток. Большую часть бомбового груза противнику пришлось сбросить в воды залива. Мощная воздушная операция с участием 400 бомбардировщиков цели не достигла. С 29 сентября гитлеровское командование отказалось от массированных налетов на объекты Кронштадта. За 3 дня во время этих налетов было сбито более 20-ти самолетов противника. Потери были и у нас. По данным Института военной истории МО РФ, в результате массированных бомбардировок были потоплены и суда БФ: погиб эсминец «Стерегущий», линкор «Марат» и 324 человека на нем. Пострадал и Кронштадт: серьезные повреждения были причинены Морскому госпиталю, Морскому заводу, доку, пострадали жилые дома, городские коммуникации. Погибли люди.

10 июня 1944 года Кронштадтские форты сделали последние залпы в войне 1941-1945 гг. Дальше противника гнали огнем корабли БФ, батареи флотской ж/д артиллерии, летчики. Город-крепость стал огненным щитом на пути фашистов к городу. Выстоял и победил вместе с ним.

 

Голоса Кронштадта

Триптих

 

1

Сегодня мне приснился странный сон:

В январский вечер я иду Кронштадтом,

Тревожные ветра со всех сторон.

Вдруг чей-то голос: «Как пройти к «Марату»?»

 

По возрасту он был мне старшим братом,

Лихой моряк... Сегодня, удивлен,

Увидел — я уже старик, а он в

Все так же юн и строен, как когда-то.

 

Упрямый одессит, веселый друг.

«Маратовца» редактор, политрук,

Спит Зельцер Иоганн в могиле братской,

 

Какое слово отыщу в ответ?

Ведь грозного «Марата» больше нет,

И друг исполнил с честью долг солдатский.

 

2

Товарищ мой исполнил долг солдатский.

Мы в сорок первом шли в одном строю.

В метели я другого узнаю

Здесь, на пустынной улице кронштадтской.

 

На белом поле имя черной краской.

Начертано. Он долю знал свою

И верил — если упадет в бою,

За ним пойдут другие без опаски.

 

Пусть, как маяк, сияет новый дом,

Мы Лебедева имя узнаем

На пионерском знамени дружины.

 

Ко мне во сне шагает сквозь буран

Испытанный в походах каперанг,

Стихи делить по рангам нет причины.

 

3

Стихи делить по рангам нет причины,

Когда навек оставлен ими след,

Ушедший продолжает жить поэт

В доверье внука и в признанье сына.

 

Нам плакать не пристало, мы мужчины,

И третий улыбается в ответ.

Мы не встречались с Инге много лет,

Но вместе путь мы отмахали длинный.

 

Я в таллинском походе не тонул,

Не лег в обломках орудийных дул,

Не захлебнулся горьких волн отравой,

 

Но, если б в черных зарослях травы

Остались мы, а уцелели вы,

То вспомянуть добром пришли б по праву!

В. Азаров

 

Кронштадтские ночи

Вы легендой покажетесь в будущем людям.

Никогда мы кронштадтских ночей не забудем.

 

К темным брустверам вал набегает сурово.

Отблеск месяца лег на штыке часового.

 

«Кто идет?» Для врага здесь дорога закрыта.

Боевой аванпост — Ленинграда защита.

 

Мы в бою друг за друга встаем, брат за брата.

Это стойкость и гнев, это верность Кронштадта.

 

День и ночь, где бы враг, подбираясь, ни рыскал,

Бьют форты канонадою артиллерийской.

 

Я узнал заряжающих гордую радость,

Как бойцы, торопясь, подносили снаряды,

 

Я увидел, как били врагов комендоры,

Защищая тебя, Революции город,

 

За священное Марсово поле, за Смольный

И за каждую горстку земли твоей вольной.

 

«Ленинградский боец — это мужества имя».

Пусть гордятся потомки отцами своими.

 

Вы легендой покажетесь в будущем людям,

Никогда мы кронштадтских ночей не забудем!

В. Азаров

 

* * *

Посвящается А. Л.

 

Над водой балтийской стелется дым,

Стреляет в туман Кронштадт.

Стальными утесами из воды

Разбитый встает «Марат».

 

И дыханьем своих громадных труб,

Огнем своих батарей —

«Я жив!» — этот серый железный труп

Стране говорит своей.

 

Военной ночи обширная мгла

Окутала город, и Русь

Одна только в памяти так светла,

Что темным себе кажусь.

 

Война, опалившая отчий край,

Ты ее не темни лица!

Ты стужи мне долю ее отдай,

И голода, и свинца!

 

Кронштадт закутался в ночь, как в дым.

Над морем огни не горят.

Сереющим островом из воды

Бессмертный встает «Марат».

С. Хмельницкий

 

С Балтики матрос

Туманов утренним объята,

Дымится синяя вода.

На тёмных берегах Кронштадта

Растут осот да лебеда.

 

Свозь камни, через все препоны

Наружу прёт чертополох.

Полынь покрыла бастионы

Форты окутал серый мох.

 

Осоки бронзовые перья.

Как пики, рвутся к высоте.

Здесь все — как древнее поверье

В первоначальной красоте.

 

И в розовом дыму рассвета,

Где обрывается откос,

Облокотясь, у парапета

Стоит, как каменный, матрос.

 

2

От оглушительного взрыва

Дрожит и ходит ходуном

Соленая вода залива,

Благословенного Петром.

 

И снова русская отвага

Вовсю хозяйничает тут,

По бухтам Эзеля и Даго

От Осмуссара на Гангут.

 

И снова грохот русской славы

Тревожит предков хмурый склеп —

Идет к сырым пескам Либавы,

На Таллин и на Кингисепп.

 

И, до конца в себя поверив,

В песок и камень камнем врос,

Как дуб вцепился в плоский берег

Упрямый Балтики ‘матрос.

 

3

Была пора. Вода кипела.

Вставали дыбом берега.

Шуршал снаряд, и пуля пела

Над кованой башкой врага.

 

Мой песок краснел от крови,

И в черных трюмах била течь.

Вода была почти что вровень

С плечами, даже выше плеч.

 

Но, видно, наша крепче сила.

От смерти на два волоска

Нас пронесла и прокрутила

Ее соленая тоска.

 

И только белые барашки

Бежали на песчаный плес.

И только мокрую тельняшку

В ладонях высушил матрос.

 

4

Обугленные тучи рваны,

От зарева — как рассвело,

Горят дворцы, чадят фонтаны,

Пылает Царское Село.

 

И немцы здесь, под Ленинградом,

Сжимают тяжкое кольцо.

И я тогда увидел рядом

Его спокойное лицо.

 

Он был — ответ на все вопросы,

Все оценил и понял вдруг, —

На город раненый набросил

Спасательный надежный круг.

 

Была зима. Была блокада.

Он все на свете перенес —

Герой, защитник Ленинграда,

Балтийской выучки матрос.

 

5

Под грозный разговор орудий

Дрожат немые этажи.

Прямей и тверже стали люди,

Привыкли к грохоту стрижи.

 

Но будет день: с фортов и башен

Мы ринемся в одном броске —

И враг издохнет, ошарашен.

На холодеющем песке.

 

И наша сила и отвага,

Как первосортный динамит,

По бухтам Эзеля и Даго,

И над Гангутом прогремит.

 

Оденет радужное лето

Ромашкой бронзовый откос.

Пройдёт опять у парапета

И остановится матрос.

М. Дудин

 

Я, ребята, из Кронштадта…

Он с расчётом, бесстрашьем и риском

за державу свою воевал,

он на Чёрном, и на Балтийском,

и на Белом морях побывал.

И пехоте всегда на походе

говорил про морские края:

— Я, ребята, из Кронштадта,

из морской пехоты я…

 

На войне, о победе мечтая,

он в атаки ходил по прямой:

всю Европу от края до края

он прошёл и вернулся домой.

И подругам вечерним досугом

говорил про морские края:

— Я, девчата, из Кронштадта,

из морской пехоты я…

 

Минут годы, и резвые дети

сядут рядышком с ним в тишине.

— Что ты, дедушка, видел на свете,

кем ты, дедушка, был на войне? —

И ребятам, родным октябрятам,

он ответит, слезы не тая:

— Я, внучата, из Кронштадта,

из морской пехоты я…

 

И предстанет пред ними победа:

ордена на бушлате его,

и внучонок, похожий на деда,

тронет старый мотив за него,

и польётся напев краснофлотца

про морские России края:

«Я, ребята, из Кронштадта,

из морской пехоты я…»

А. Недогонов

 

Старые форты

Земля, пропитанная кровью.

Здесь каждый метр в сраженьи взят...

Седой Кронштадт! К нему с любовью

Все люди устремляют взгляд.

 

Стоит могучею твердыней,

Щитом надёжным от врагов...

Былую славу и поныне

Хранит немой бетон фортов.

 

Они — как будто стержень лука.

Кронштадт — по центру, как стрела

На тетиве. Все годы туго

Она натянута была.

 

Глядел форт Риф: «Как там Толбухин —

Не даст тревогу ль на посты?»

Стояли в битвах, друг о друге

Заботясь бережно, форты.

 

Стреляли Обручев, Тотлебен

И все другие островки...

Пройти здесь ни водой, ни в небе

Ни разу не смогли враги.

 

Фортов прославленных орудья

Калились докрасна не раз.

Прикрыли командоры грудью

Путь к Ленинграду в тяжкий час.

 

Форты лежат, как стержень лука,

Кронштадт — стрела... И корабли

В час наступленья друг за другом

Из гаваней кронштадтских шли.

 

Они долг выполнили честно,

Служил отважный здесь народ...

Былая слава повсеместно

В делах сегодняшних живёт!

Г. Котницкий

 

Петергоф

 

Стихи из повести о Петергофском десанте «Живые, пойте о нас!»

 

1

Птицы себе свили новые гнезда,

Люди отстроили кров,

Но и сегодня мне видится грозный,

Верный форпост моряков.

 

Ветер балтийское знамя полощет,

Бой беспощаден и строг.

«Красная Горка» и «Серая Лошадь»,

Дерзостный наш «пятачок»!

 

Здравствуй, пристанище сильных и смелых

На потаенной тропе,

«ИЛы», летящие в бой под обстрелом,

Вкопанный в землю КП.

 

Много я видел, и много я знаю,

С братьями долю деля,

Только всех памятней эта родная

Малая наша земля.

 

Утлой печурки горячее пламя,

Нары, за дверью метель.

Песня, что сложена здесь моряками,

Не позабыта досель:

 

«Вспомним, товарищи, мы ветеранов,

Героев смертельных атак,

Кто в Петергофе погиб у фонтанов,

Врага не пустил в Ленинград!»

 

Нету в ней рифмы, но это пустое, —

Взгляд устремляя к заре,

Летчики пели ее перед боем

В том грозовом январе.

 

И поднимали, ведомые гневом,

Эти слова моряки,

Те, кого звали еще в сорок первом

«Черною смертью» враги.

 

Пела ее молодая пехота,

Что, погрузив на суда,

С танками, по справедливому счету,

Флот переправил сюда.

 

Балтика в зимней ушанке, в бушлате,

В блеске литых якорей,

Пела ее на воскресшем «Марате»

И у стволов батарей.

 

И, долетая в бесправные дали,

В белых фашистских крестах,

Песню седые ветра распевали,

Сея в захватчиках страх!

 

2

Ошеломленный, в радостной тревоге,

Я брел среди воронок и бугров,

По обожженной фронтовой дороге

В освобожденный нами Петергоф.

 

Разбитый, искалеченный нещадно,

Наш город в очертаньях все видней.

Каким он стал за девятьсот осадных,

Отторгнутых от Ленинграда дней!

 

Где жизнь, что трепетала здесь когда-то,

Блеск золотистых статуй, где каскад?

Где боевая молодость Кронштадта,

Что в сорок первом шла сюда в десант?

 

Я провожал их, я глядел им в лица

Перед еще неведомой судьбой.

О, если б мог в гнетущий мрак пробиться

Победный день, от солнца голубой?!

 

Но все мертво. Нет статуй, нет Самсона,

Лишь котлован на ледяной горе.

В ловушках мин береговая зона,

Орудия в пятнистой мишуре.

 

Где взять живой воды среди торосов,

Как корабли надежд поднять со дна?

Но на безмолвные мои вопросы

Угрюмо отвечала тишина.

 

Еще миноискатель не касался

Пустынь, что были мертвенно белы,

И только искореженные пальцы

Вздымали к небу черные стволы.

 

И кладбище фашистское на Красной

Десанта открывало страшный счет,

Где на крестах, что прикрывали каски,

Стояло ясно — сорок первый год!

 

3

И если вновь в Петродворце, в Кронштадте,

На опаленном смертью берегу

Тебе придется побывать, читатель,

Тех вспомни, перед кем и мы в долгу.

 

Останутся в сердцах потомков святы

Герои, что сражались до конца,

И пусть проспект Матросского десанта

Возникнет средь садов Петродворца.

 

С оружием в руках войдут устало

Бойцы в спасенный свой Петродворец.

Пересеченный зеленью кварталов,

Он светится, как голубой ларец.

 

И множество не без вести пропавших,

Стремительных и молодых парней,

И множество с твоей земли не вставших

Глядят на небывалый блеск огней.

 

Бойцы погибли у твоих фонтанов,

Чтобы из праха встал цветущий сад,

И, вспоминая павших ветеранов,

Героям салютует Ленинград!

В. Азаров

 

Кронштадтцы в Петергофе

«За Ленинград!» — пронесся зов,

И в ледяную воду, в пламя

Пошла атака моряков

На берег, занятый врагами.

 

Здесь каждая тропинка, дом

Встречали автоматным громом.

Бойцы промчались бережком

Знакомым, ой каким знакомым.

 

Уже, казалось, не поднять

Голов, но побеждает смелость,

И к тем, кто встретил день опять,

Пришла из пекла боя зрелость.

В. Азаров

 

В Петергофском парке

Теперь сюда приходят экскурсанты.

Давным-давно утих последний бой.

Герои петергофского десанта

Прикрыли город Ленина собой.

 

В аллеях парка тени — плащ-палатки

Живым напоминают о войне.

И две березы, словно две солдатки,

Стоят, скорбят немного в стороне.

 

Не потому ли, что согнула ветви

Немая боль таившихся надежд,

Высокий стих бенгальского поэта

Мне перевел студент из Бангладеш:

 

«Ни перед кем не преклоню колени —

Ни перед богом, ни перед царем,

А только пред тобою, Поколенье,

Перед твоим, Свобода, алтарем».

В. Приходько

 

Кронштадтский десант

Петергоф. 5 октября 1941 г.

 

«Живые, пойте о нас!» —

записка погибшего десантника,

найденная в Нижнем парке Петергофа

 

Лишь погасли лучи заката —

Мы отправились из Кронштадта

В ночь на пятое октября.

Надвигается катастрофа,

Но на пристани Петергофа

Мы пришли не зря!

Мы пришли не зря!

 

Нас пятьсот моряков-балтийцев,

Здесь армадой стоят убийцы;

Принимаем неравный бой.

Скажет немец потом порою:

«Есть на русской земле герои!

Россию закроют собой!

Россию закроют собой!»

 

С детства помнится… всё так странно:

В Нижнем Парке — цветы, фонтаны,

Монплезир и дворец Марли…

Выбить, выдавить оккупанта —

Это главная цель десанта!

Но сегодня мы не смогли…

Но сегодня мы не смогли…

 

Для фашистов был день счастливым:

Мы отрезаны от залива,

Мы остались совсем одни!

Где патроны и где гранаты?

Кто поможет нам из Кронштадта?

Светят дальние огни…

Светят дальние огни…

 

Мы дерёмся вторые сутки!

Остаётся нам две минутки, —

В рукопашный пойдём сейчас!

Знаем точно, что не прорвёмся;

Умираем, но не сдаёмся!

Живые, пойте о нас!

Живые, пойте о нас!

Е. Капустин

 

Петродворец

Там, где кончаются эти прямые аллеи,

Там, где до моря каких-нибудь двести шагов,

В узких окопах,

Не жизнь, а патроны жалея,

Долг свой исполнил десантный отряд моряков.

 

Сорок четвертый.

Невиданно дико тут было,

Травы — по грудь.

Не найти даже места аллей.

Груды обломков,

Торчащие в небо стропила,

Черные руки сожженных в бою тополей.

 

В праздник воды,

В ликованье поющего света

Предки вложили и душу свою, и любовь.

Нам, их наследникам,

Солнцем победы согретым,

Нам довелось

Создавать этот памятник вновь.

 

В этих аллеях,

Где свечи белы на каштанах,

Биться сильнее

Заставив десятки сердец,

Добрых друзей

Или просто гостей долгожданных

Шумом фонтанов

Приветствует Петродворец!

Л. Хаустов

 

Воронья гора

 

Воронья гора — самая высокая точка Ленинградской области. С нее просматривались не только советские позиции, но и южные окраины Ленинграда. В начале Великой Отечественной войны в районе Вороньей горы была размещена батарея «А», оснащённая орудиями с крейсера «Аврора» (в память о моряках-артиллеристах в 1974 году сооружён мемориал). В сентябре 1941 г. после ожесточённых боев немецко-фашистские войска заняли Воронью гору и превратили её в укреплённый опорный пункт. Немецкие корректировщики вели с Вороньей горы наблюдения за обстрелами Ленинграда. Здесь же располагались немецкие орудия разной мощности, обстреливавшие город и позиции советских войск

19 января 1944 года, на пятый день советской наступательной операции «Январский гром» под Ленинградом части 42-й армии вели бои за освобождение Красного Села. Воронья гора была одной их ключевых точек, где немцы организовали узел обороны. Падение позиций врага на Вороньей горе делало безнадёжным положение оборонявшихся в Красном Селе немецких частей и открывало путь на Гатчину советским войскам. Не овладев высотой, нельзя было рассчитывать на успех штурма Красного Села и дальнейшее продвижение. В ходе Красносельско-Ропшинской операции (1944) советские войска овладели Вороньей горой, чем способствовали разгрому петергофско-стрельнинской группировки противника. Сегодня здесь, на месте сражений, у северного склона горы находится памятник «63-й стрелковой дивизии» — в память о героях, которые освободили 19 января часть нашей земли.

 

Это Красное Село...

Это Красное Село,

А вот это Гатчина…

Сколько лет с тех пор прошло,

В сердце обозначено.

 

А колеса вдаль бегут,

В небе звезды ранние,

И навытяжку встают

Вдруг воспоминания…

 

Здесь друзья мои ушли

В путь-дорогу дальнюю,

Здесь любая пядь земли —

Сплошь мемориальная.

 

Я совсем одна в куне,

Все огни потушены,

Проезжаю у КП,

Где мечты разрушены.

 

Это было так давно,

Тоже в ночь осеннюю,

С ночи той мне все равно

Нет нигде спасения…

П. Каганова

 

Воронья гора

С колючей поземкой

летели ветра,

Темнела сквозь дымку

Воронья гора.

На улице каждой

и в каждом дворе

Все знали об этой

проклятой горе...

 

Лишь в сорок четвертом,

в седом январе,

Расплата рванулась

к Вороньей горе,

Рванулась,

преграды сметая с пути,

К тем пушкам,

что город хотели смести.

 

Рванулись! Вперед!

Через ливень свинцовый!

...Я видел те пушки потом

на Дворцовой.

Они там стояли

чугунно-тупые,

Теперь уже просто бессмысленно злые.

 

Их жерла

взирали вокруг удивленно,

Вблизи их гранитная чудо-колонна

Хранила рубцы

от осколков снарядов.

Фанерные окна смотрела с фасадов.

 

И люди стояли.

Безмолвные люди.

В ушах их звенел еще

гул канонад.

Стояли и верили:

грохот орудий

Вовек не ворвется уже

в Ленинград.

В. Суслов

 

Песня Вороньей Горе

Подполковнику В М. Звонцову

 

1

Нет секретов у рек. Реки вместе стекаются в море.

Погибают герои, но жизнь остается жива.

Через сердце мое, призывавшее к радости в горе,

Человеческих судеб течет, не мелея, Нева.

 

Я к судьбе этих жизней причастен судьбою своею.

Вместе с ними я вышел и песню понес на простор.

И костры Революции, искры горячие сея,

Запалили и мой на солдатской дороге костер.

 

Нет секретов у рек. Переходят в легенды и мифы

Беззаветные судьбы, чьим подвигом мир осиян.

Через камни обид, сквозь предательств подводные рифы

Неподкупная Правда течет в мировой океан.

 

Мечут искры костры. Из костров поднимаются звезды,

Во вселенной гармонии соединиться спеша.

И озонами гроз освежаются песни и воздух,

И свободу свобод обретает людская душа.

 

Есть вершина у каждого в яростном этом потоке —

Средоточие сил и открытий заветных пора.

…Я листаю года. Я читаю событья и сроки.

Для души моей стала вершиной Воронья гора.

 

2

Воронья Гора,

Воронья Гора!

Пора мне с тобой расквитаться,

Пора!

В седом январе

На вороньей Горе

Сугробы

Огонь озарил

На заре.

Кладет на глаза мои

Память ладонь.

Из пепла и зауми

Хлещет огонь.

Из мрака и света —

Обвала волна.

Пылает планета.

Гуляет война.

И катятся грома

И дыма шары

В долину проема

С Вороньей Горы.

Расколот,

Как молотом,

Кованый лед.

И, падая, молодость

В песне

Встает,

И ворон кричит

На Вороньей Горе

В промозглой ночи

О моем январе

И звезды салюта победного дня

Слезами Вселенной текут на меня.

 

3

На Невском надписи пестрели.

Кричала каждая стена:

«Внимание!

При артобстреле

Опасна эта сторона!»

Весь Ленинград, как на ладони,

С Горы Вороньей виден был.

И немец бил

С Горы Вороньей.

Из дальнобойной «берты» бил.

Прислуга

В землю «берту» врыла,

Между корней,

Между камней,

И, поворачивая рыло,

Отсюда «берта» била.

Била

Все девятьсот блокадных дней.

Без перерыва

В голод, в горе,

В ребячий выкрик,

В хлеб и соль,

В последний свет

В последнем взоре,

В его отчаянье и боль,

В его последнее решенье,

В его «Умрем, но не сдадим!».

И над открытою мишенью

Ревел огонь.

Клубился дым.

И в них глядел, на все готовый,

К земле всей тяжестью присев,

Четырехсотмиллиметровый,

Незакрывающийся зев.

Огонь!

И смерть вставала кругом

Над местом, где упал снаряд.

 

…Потом я увидал под Лугой

На летней даче

Детский сад.

Сад пятилетних инвалидов,

Игру смеющихся калек…

Не дай вам бог такое видеть,

Такое вынести

Вовек.

Я с осторожностью напрасной,

К тому привыкнув на войне,

Хожу

По менее опасной

При артобстреле стороне.

Привычка.

Жду, на все готовый,

Что вот минутой,

наугад,

Четырехсотмиллиметровый

В жизнь

С визгом врежется снаряд.

 

4

Январской порой снегопада

Вороньей Горы на юру

Деревьям лихая надсада

Морозом коробит кору.

Деревья, высоки и редки,

С боков обступают тропу.

И щелкает белка на ветке,

Роняя в сугроб скорлупу.

Нет с каменной памятью слада.

На жизни и смерти межу

Январской порой снегопада

Один я сюда прихожу.

И кажется,

С думой бесцельной

Тропинкой бреду в снегопад,

И вижу сквозь сумрак метельный,

Сквозь синий туман —

Ленинград,

Где в крупной заботе

И в мелкой,

Со всеми на равных,

Как все,

Судьба моя крутится белкой

В извечном своем колесе

В мельканье грехов и грехов,

Надеясь на крупный успех,

Среди

Пустотелых орехов

С жемчужиной ищет орех.

Где труд, и веселье,

И вдовью

Тоску на вечерней заре

Мы кровью,

Солдатскою кровью

Омыли на этой Горе.

Где многим на гребне рассвета,

В последних раскатах «ура»,

Последней вершиной

Вот эта

Вороньей осталась Гора.

Их тихая слава в помине

Слезы материнской жива.

…На голой

Обдутой вершине

Остистая жухнет трава.

 

5

Давно пересмотреть пора

Войны приговора.

Поговори со мной, Гора!

Поговори,

Гора!

Немую память не спеша

В душе

Развороши.

Моя вечерняя душа —

Сестра твоей души.

Они седеют от добра

И ждут одной зари.

Поговори со мной, Гора!

Гора,

Поговори.

У нас секретов нет с тобой,

И разногласий нет.

Здесь отгремел

Последний бой

На миллионы лет.

Ты для меня не мавзолей,

А с юностью союз.

Всего на свете тяжелей

Познанья

Тяжкий груз.

И днем и ночью, без конца,

Темнея от свинца,

Стучат в твоей груди сердца,

Моих друзей сердца.

Хотя б на малый миг земной

Глубины раствори.

Поговори, Гора, со мной…

Гора,

Поговори.

 

6

Клубилась вечерняя вьюга,

И ветер гудел стороной.

И голосом старого друга

Гора говорила со мной.

Морзянкою пух снегопада

Тот голос не мог забивать.

Не надо,

Не надо,

Не надо,

Не надо меня забывать!

Что было?

Все было!

И проще

Придумать того не могу.

Я просто споткнулся у рощи

В горячем январском снегу.

 

Я помню,

Как вспышки мелькнули

И гром прогремел

Над бугром.

Я грудью наткнулся на пули,

А ноги

Споткнулись потом.

Я падал в сугроб,

Под крушину,

С размаху, как сноп,

Наповал.

И, падая, видел вершину,

Снарядами вспаханный вал,

Сутулую спину солдата,

Мелькнувшую через овраг,

Над осыпью желтого ската

Исхлестанный пулями

Флаг,

Нанизанный солнцу на спицы,

Как красной жар-птицы

Крыло.

А дальше не помню:

Глазницы

Поземкою мне замело.

Все стало туманным и белым.

Жар схлынул.

Мороз не знобил.

Но что-то я там недоделал,

А что недоделал?

Забыл!

За что я остался в ответе —

Все это со мною лежит.

Без этого вам на планете

Живущим,

Никак не прожить.

Какое-то очень такое,

Над чем я один

Господин.

И нет моей думе покоя

И выхода нет из глубин.

Одна неживая досада

На вечные веки.

Опять:

Не надо,

Не надо,

Не надо,

Не надо меня забывать!

 

7

Шарахнулась в сторону телом

От взрыва,

Как тень от костра,

Березка в переднике белом,

Сестры медицинской

Сестра.

Истлела под снегом береста,

И ствол под травою исчез.

Нароста

Серая короста

Покрыла, как пластырем, срез.

Но корни ее,

Под сурдинку,

Погнали

К побегу побег,

Под цвет золотому суглинку,

Потом перекрасив

Под снег.

Все в жизни

Сложнее и проще,

Чем кажется нам до поры.

…И я по березовой роще

Ходил до Вороньей Горы.

 

8

Не скрою тревоги.

Не скоро

Обиды в холодной золе, —

Все больше друзей

Под землею,

Все меньше друзей

На земле.

Над нами —

Тяжелые тучи.

Под нами —

Земная кора.

Мы — редкая роща

На круче,

Шумевшая лесом вчера.

Хлестал нас огонь артобстрела,

И танки утюжили нас.

И роща моя

Поредела.

Но роща моя

Не сдалась.

Стволы этой рощи поджары.

Глубокие шрамы стары.

Им снятся ночные пожары

На гребне Вороньей Горы.

Мы многое в жизни свершили.

Одной причастились крови.

И тянутся наши вершины

К высокому Солнцу Любви.

Вселенной разряды и шумы

И млечной Дороги

Река

По миру несут

Наши думы,

Чистейшие,

Как облака.

 

9

Чтобы утешить долю вдовью,

Нужны особые слова.

А ты, с погибшею любовью,

Одна —

Ни мать, и ни вдова.

Ты уставать в тоске устала

От ожидания и слез.

Он прямо с выпускного бала

Двойную молодость унес.

Из милой сутолоки школьной,

Не оглянувшись на пути.

И ни прямой, и ни окольной

К нему дороги не найти.

Он с батальоном

Из-под Стрельны

К Вороньей вырвался Горе.

И первым рухнул в снег метельный

В седом, как вечность, январе.

И расплылись по снегу пятна.

И захлебнулся снег в крови.

Он не успел вернуть обратно

Судьбе твоей

Твоей любви.

Любовь твоей души открытой

Как в бесконечности полет,

Живет

В его душе убитой

И ей покоя не дает.

Навеки почта полевая

Забыла ваши адреса.

Весь мир —

Как рана пулевая,

Где ваши судьбы —

Полюса.

 

10

Луна, от облака отчалив,

Плывет в холодном серебре.

И в счастья час,

И в час печали

Я говорю моей Горе.

Я жил

И песней подвиг метил.

И не моя сейчас вина,

Что новой жизни

Новый ветер

Сдувает наши имена.

И в непонятную дорогу

С своей Победой и тоской

Они уходят понемногу

Из песни памяти людской.

Когда

И по каким приметам

Вы их отыщете

В свой час?

Они уходят, светом

Светом

В раздумье вечера лучась.

По облакам глубокой чернью

Их пишет солнце на заре.

Я говорю Горе вечерней,

Моей единственной Горе,

Что на дороге

Жизни долгой,

Где бой все тот же не затих,

Я жил одним с тобою долгом,

Одной присягой на двоих.

Я на свою Воронью Гору

Иду, как на ориентир.

И мне отсюда видеть впору

Глядеть на мир

И видеть мир.

Дышу опять с друзьями вместе.

Их дружба —

Новой не чета.

Перед грядущим честь по чести

У них оплачены счета.

А мне, Гора, в дороге долгой

Через тревогу и печаль

Растущий груз двойного долга

Нести

И всматриваться вдаль.

 

11

Мне жизнь героя,

Как депешу,

Живой душе не передать.

И я невесту

Не утешу,

И не спасу от горя мать.

Но я пред будущим не трушу.

Стою

Постом

Сторожевым,

Свою

Мостом

Раскинув душу —

Меж мертвым горем и живым.

Мне эта связь со всем потребна.

Она для всех живых сродни.

Смотрю с Горы Вороньей,

С гребня,

Сквозь синий сумрак и огни.

Они бегут ко мне подковой,

Как ожерелье янтаря,

Всей силой страсти

Жизни новой

Простор вселенной одаря.

Они дробятся над Невою

И затевают кутерьму.

Их тьма!

Они схлестнулись с тьмою

И опрокидывают тьму.

Их тьма!

И нет от них отбою.

Уходят мертвые в рассвет,

Судьбу живых

Своей судьбою

Определив на сотни лет.

Кому,

Какому сердцу впору

Преодолеть такой подъем?

Подняться к Солнцу

В эту Гору

Солдатским праведным путем?

Чтобы взглянуть на мир долинный

Текущих в будущее рек,

Судьбой проникнуться былинной,

Чтобы приблизить новый век.

Найти в себе такую силу,

Такую страсть, что б в том году

Над ней увидеть не могилу,

А вдаль зовущую

Звезду.

 

12

Пора моей песни

И дружбы пора,

Любви и тоски изначальной,

Гора моей жизни,

Воронья Гора,

Гора моей юности дальней,

Сюда я к товарищам верным спешил

В жестокой беде на подмогу.

И не было выше и чище вершин

За всю мою жизнь и дорогу

Мне жизнь открывалась с твоей высоты,

Куда мне досталось добраться.

Последним приютом

Приветила ты

Героев солдатского братства.

Взойдем сюда вместе, мой друг молодой.

Тебе собираться в дорогу,

Встречаться с бедой

На дороге крутой,

Товарищей ждать на подмогу.

Дивись не величью застывших красот

Природы, вздыхающей глухо, —

К тебе переходит одна из высот,

Вершин человечьего духа.

Вглядись в этот мир удивленный окрест,

Склонись в благодарном поклоне.

Потом поднимайся

На свой Эверест,

Чтоб Солнце увидеть в короне.

М. Дудин

 

Снегири

Это память опять, от зари до зари,

Беспокойно листает страницы,

И мне снятся всю ночь на снегу снегири,

В белом инее красные птицы.

 

Белый полдень стоит над Вороньей горой,

Где оглохла зима от обстрела,

Где на рваную землю, на снег голубой,

Снегириная стая слетела.

 

От переднего края раскаты гремят,

Похоронки доходят до тыла.

Под Вороньей горою погибших солдат

Снегириная стая накрыла.

 

Мне всё снятся военной поры пустыри,

Где судьба нашей юности спета.

И летят снегири, и летят снегири —

Через память мою до рассвета…

М. Дудин

 

Дудергофские высоты

Дудергофские высоты,

Здесь сегодня тишина.

А тогда... была война,

И трещали пулеметы.

 

Рвались вражеские танки,

Били пули невпопад.

Сколько здесь лежит останков

Наших дорогих солдат.

 

Здесь сейчас растут березы,

Шелестя в тиши аллей,

Как безудержные слезы

Безутешных матерей.

 

Помолчим и мы с тобою,

Низко головы склонив,

И помянем тех героев,

Просто думая о них.

 

Сквозь туман, и дождь, и ветер

Где-то там, на небесах,

Через семь десятилетий

Их услышав голоса...

Н. Смирнова

 

Ораниенбаумский плацдарм

Ораниенбаумский плацдарм (также известен как Ораниенбаумский пятачок, Приморский плацдарм, Таменгонтская республика, Лебяжинская республика, Малая земля) — область на южном побережье Финского залива, которая была отрезана от основных советских сил в годы Великой Отечественной войны и сыграла значительную роль в обороне Ленинграда.

 

Берег мужественных

Река Воронка, Керново. 6 сентября 1941 г.

 

«Переход реки фашистам категорически запрещен!» —

плакат над позициями Красной армии на правом берегу Воронки

 

Путь свинца и огня выбирал Третий Рейх,

В напряженьи немыслимых сил;

Одолев сто дорог, перейдя сотни рек,

В этой речке мечты утопил.

 

А река — не река, по колено воды,

Пересечь её можно за миг;

Только здесь развернулись на запад следы

Только здесь захлебнулся блицкриг.

 

И какой-то шутник здесь повесил плакат:

«Для фашистов проход запрещён!»

Ведь простой неизвестный советский солдат

Знал, что дом его будет спасён.

Е. Капустин

 

Малая земля

1941 — 1943 гг.

 

Бывало на день по четыре сухаря,

Слабели мы, в глазах от голода темнело;

Но заставляли обессилевшее тело

Идти в атаку, лишь затеплится заря.

 

Без сна и отдыха окопная зима

Морозной пылью укрывала наши лица,

Но ради жизни, ради Северной Столицы

Мы шли туда, где боль и ужас, страх и тьма.

 

За всех замученных детей и стариков,

За города, дотла сожжённые фашистом,

Ползли вперёд под лунным светом серебристым —

И враг навеки замолкал среди снегов.

 

В разведке все как на подбор — богатыри.

Здесь каждый — гений, хитрый лис и мастер спорта.

Отдай приказ — они притащат даже чёрта!

Но лишь в глаза им после боя не смотри…

Е. Капустин

 

Приморский плацдарм

1943 — 1944 гг.

 

Перехитрили мы фашиста,

Он пять дивизий проморгал!

Ведь мы сработали так чисто —

Враг ничего и не узнал.

 

Так, соблюдая директиву,

Из Ленинграда на плацдарм

Переправлялись по заливу

Войска, и с ними — командарм.

 

Всё провернули очень ловко, —

Переправлялись по ночам.

Была надёжной маскировка,

Во всём — вниманье к мелочам.

 

И, чтобы скрыть все наши планы,

Дезинформацию вели —

Подальше, там, на правом фланге

Всё показали, что могли:

 

Скопленья техники фанерной

И шум моторов, и огни —

Старались сделать достоверно,

Чтобы поверили они!

 

Войска дышали полной грудью,

Волненье радостное скрыв —

Ведь залпом тысяч орудий

Начнётся скоро наш прорыв!

Е. Капустин

 

Январский гром

Гора Колокольня — Гостилицы. 14 января 1944 г.

I

Наблюдательные пункты.

Высота «сто пять и три».

И минуты, и секунды

Мы считаем до зари…

 

Тишина. Серьёзны лица.

Ночь. Морозно. Враг молчит.

Для занятия позиций

Темнота — надёжный щит.

 

Уж стрелковые отряды —

На нейтральной полосе,

Незаметные для взгляда —

Окопались, значит, все.

 

II

Началась артподготовка!

Время — девять тридцать пять.

Целый час без остановки

Нам стрелять, стрелять, стрелять!

 

Развороченные дзоты,

Люди, техника, дома,

Укрепления пехоты —

Всё теперь укрыла тьма!

 

III

Вот войска Второй Ударной

Поднялись, за взводом взвод!

По приказу командарма

Смело двинулись вперёд!

 

Направление атаки —

На опорный пункт врага,

Через рвы, и буераки,

И глубокие снега.

 

Облака застыли низко,

Авиация молчит.

Меньше риска, больше риска —

Но сегодня страх забыт!

 

Дымом застланные дали…

Сердце рвётся из груди…

Танки грузные отстали,

А пехота впереди!

 

Мы сейчас неудержимы!

Опрокинут будет враг!

Мы сильны, неустрашимы!

Фронт един — стальной кулак!

 

IV

Враг очнулся и повсюду

Начал яростный обстрел.

Сам Федюнинский лишь чудом

В это утро уцелел!

 

Хоть противник огрызался,

Но терялся, отступал;

И геройство, и коварство —

Всё сегодня показал.

 

Уж врагов осталось мало.

Прикрывая их отход,

Из надёжного подвала

Бьёт тяжёлый пулемёт.

 

Пушка ухнула знакомо.

Точный выстрел! Грянул взрыв —

И обрушил стену дома,

Пулемёт похоронив.

 

Отступающие немцы

Заминировали храм;

Но сапёры чуют сердцем,

Где подлянку дарят нам!

 

В этот день смогли очистить

Мы поселок от врагов.

Отодвинулись фашисты

Дальше под ночной покров.

 

V

Над Гостилицами вечер…

Скоро землю ждёт покой!

Да, война не бесконечна.

Дальше двигается бой:

 

За свободу Ленинграда

Битва новая идёт,

Там, где снятия блокады

Ждёт не сдавшийся народ!

Е. Капустин

 

Подвиг командира танковой роты А.И. Спирина

Дятлицы. 16 января 1944 г.

 

В ночи светло. Горят дома,

И мины рвутся рядом.

Идёт горячая зима.

Ложатся вблизь снаряды.

 

Но и у страха есть предел,

И есть сердца стальные!

В деревню первый танк влетел;

Отстали остальные.

 

Возникли «Тигры»: три… пять… шесть…

Откуда лезут, гады?

Восьмой… Да сколько же их есть?!

Попал теперь в засаду!

 

Освобождая Ленинград,

Победу приближая,

Не отступать! Нельзя назад!

Эх, голова шальная…

 

Один фашист уже горит!

Ещё прицелься, ну же!

Но окружают. Борт открыт.

И бой всё кружит, кружит…

 

Снаряд в броню. Удар. Огонь.

И сразу тихо стало…

Уже не чувствует ладонь

Горячего металла…

 

Очнулся. Выбрался на снег —

Один из экипажа…

Один советский человек.

Один! Ну что тут скажешь?

 

Наутро был посёлок взят.

Нашли и танк подбитый.

Вот воин. Рядом автомат,

С рукой как будто слитый…

 

Вот русский воин на снегу —

И шестьдесят фашистов!

Лежит, не сдавшийся врагу,

Укрытый снегом чистым…

Е. Капустин

 

В квадрате № 25

Под Ленинградом в сорок третьем

Земли истерзанный клочок

Таким огнем фашистов встретил,

Что враг терял убитым счет.

 

Забыть ли нам войны приметы —

В ее кровавой суете,

Казалось, все дороги света

Сошлись на этой высоте.

 

Сражались насмерть наши люди,

Пока к ним помощь подошла.

У развороченных орудий

Они стояли, как скала.

 

И я подумал, глядя в дали:

Металл не выдержал и сдал,

А вот солдаты устояли,

Осталась нашей высота.

 

И чтоб Победу обеспечить,

Высот пришлось немало взять.

Но ту запомнил я навечно —

В квадрате номер двадцать пять.

Л. Виноградов

 

На невском льду

Памяти отца, Василия Матвеевича Половинкина

 

Я не нашел, но я найду

Того, кто мне расскажет это…

Лежит отец на невском льду

В белесом сумраке рассвета.

 

Осколки мин дырявят снег,

В проломах льда вода клокочет.

Был дан приказ, один для всех,

Взять штурмом левый берег ночью.

 

И близок миг, когда опять

В атаку цепь должна подняться.

Закоченел отец — не встать,

Шинель промерзшая — как панцирь.

 

Что видит он? Свой отчий дом?

Себя в далеком малолетстве?

Иль нас? И думает о том,

Как мы страшимся черной вести?

 

Отец наш! Был ты ростом мал,

Ты был, отец, тщедушен телом.

Но ты поднялся, добежал,

Ты вполз на холм обледенелый.

 

Кончался бой, когда тебя

Слепая пуля подкосила.

Гордясь тобою и скорбя,

Все чаще думаю: «А я?

А у меня хватило б силы?»

В. Половинкин

 

На открытие памятника защитникам Ленинграда

Герои-солдаты, герои-солдатки,

Вы насмерть стояли у Средней Рогатки.

У Средней Рогатки. Ни шагу назад.

Вам в спину морозно дышал Ленинград.

 

Морозно, могильно и непобеждённо.

Он каждому здесь доверял поимённо.

О, светлая память, седая печаль!

О, женские руки, варившие сталь!

 

И детское плечико — тоже подмога.

Как смотрит минувшее — гордо и строго.

Герои, врага обратившие вспять.

Склонитесь, знамёна, и взвейтесь опять.

 

Склонитесь и взвейтесь над городом славы,

С Московской заставы до Невской заставы

Багровым пунктиром кольцо описав.

Сердца ленинградцев — особенный сплав.

 

Мы правы, мы живы, и солнце в зените,

И павшие — рядом в суровом граните.

Г. Гампер

 

На невском берегу

Как часовые, обелиски —

На том и этом берегу.

Здесь под огнем артиллерийским

Лежать пришлось мне на снегу.

 

Я воевал. Я был солдатом.

И отступал, и наступал.

Ходил в атаку с автоматом

И в рост под пулями вставал.

 

В те дни кольцо блокады было

Страшнее Дантовых кругов,

Но откатилась вражья сила

От гордых невских берегов.

 

Всё изменяется на свете,

Но неизбывна боль утрат.

Мне берега родные эти

Роднее стали во сто крат.

 

Край богатырский, край российский,

Цветы, как звезды, на лугу.

И, как солдаты, обелиски —

На том и этом берегу

Р. Халид